Шкаф. ч. 15

    Четыре утра. Тишина. В голове шумит - будто кроны далекого леса в непогоду. Так сказать, собственные шумы усилителя. Приходила такса, осуждающе смотрела выпуклыми глазами на листы бумаги. Не нравится ей мое писательство. И таксе не нравится, и жене безразлично. Кому же я нужен? Вчера в редакции "Брегов Тавриды" добрейшая Галина Домбровская, глядя совсем как такса, сообщила, что стихи я пишу замечательные, но слово "камка" пишется с ударением на последнем слоге: кам-ка.
Кам-ка! Что-то в слове странное, ей-Богу. Должно бы звучать нечто волнистое, водяное. Водоросль, как-никак. А тут - кам-ка. Будто удары барабана. Или - крики самураев. "Кам-ка!"- кричит самурай, навострив меч, а музыкант вторит:  "Би-ва, би-ва". Слышится: Бит-ва, бит-ва... Слово словно совершило синкоку. А может, обрезание? Где начало, где конец? "Би-ва"...У-би-ва...У-би-ва-ть...
Крылатая коровка встрепенулась...
На Чеховскую конференцию в Ялту приехали японцы. С маленьким  улыбчивым Набуюки Накамото мы знакомы лет десять. Он - профессор, театрал; на конференции выступал с докладом "Чеховский сад в Японии".  Он считает, что  Чехов - писатель японский.  Второй гость - худой,  высокий, молчаливый. Лицо с острым подбородком холодное и желтое, как эфес толедского клинка. Он учился русскому языку в Америке, у профессора Йельского университета Роберта Джексона. Я попросил его записать имя: "Ацуо Кимура. Приподавачерь". Университетский преподаватель русского языка, имеющий три ошибки в слове "преподаватель", написал докторскую диссертацию по пьесе Чехова "Три сестры". Может быть, японский чеховед в штатском?
Интересуются Крымом, однако.
Помню, на Сахалине мы пытались споить Накамото. Он бросал в стакан жемчужную горошинку и был трезв как сткло.
 - Что это такое, Набуюки-сан? - поражались мы.
 - Это лекарство называется: "То, с помощью чего можно победить русских". Серебристые пилюли изобрели в 1904 году, когда японцы воевали против России в Манчжурии. Обеззараживающее. Бросали в любую воду - и ничего, победили русских. Любопытно, как пронять русских сейчас?
Интересуются...
. . .
Человек - весь в футлярах отражений: в глазах родных и близких, в вещах,  зеркалах,  документах, в содержимом шкафов и шкатулок. Чеховский Гаев с восторженной нежностью пел хвалу книжному шкафу, набитому детскими воспоминаниями.  Мой шкаф с вещдоками ждет следователя и протоколиста.  Восточный мудрец заметил:  если в ответственный момент жизни понюхать какую-нибудь травку, а потом начисто забыть об этом, - через десятилетия, почуяв ту же травку, можно окунуться в прошлое. У меня - осязательная память: взял в руки вещицу, погладил выпуклости, ощутил шороховатости - и на тебе, воспоминание на мониторе.
Бери и пиши.
Я осознал свою осязательную ментальность летом 1985 года; мы были на экскурсии в Херсонесе, бродили по античным развалинам, попирали сандалиями камни, стертые за тысячи лет до блеска. На берегу стояли колонны из белого мрамора. Я подошел и погладил белое прохладное тело мрамора; пальцы ощутили тонкую, едва заметную впадину - и вдруг будто не я, будто бесстрастная видеокамера соединила в кадре греческий портик, колонны; между ними ветер полощет туники прохожих - а за ними, извергая шлейф сизого дыма, к берегу идет серо-голубой стальной корабль с цифрой 804 на борту. Античные колонны - и ракетный крейсер.
Две тысячи лет истории - одно мгновенье.
. . .
Вот, в углу на верхней полке -  фигурка  фарфорового  медвежонка, каких в 1980 году выпускали медвежьими дивизиями. Символ Московской олимпиады, едва не сорванной - то ли из-за корейского "Боинга", то ли из-за афганского блицкрига. А может, из-за очередного шпионского скандала, когда дипломатов высылали пачками. Мишутка ухмыляется, подняв круглые, как у чебурашки, ушки; на золоченом пояске - пряжка с пятью олимпийскими кольцами.
Мне кажется, таких "мишек" теперь немного осталось; больше помнится надувной медведь, который под умилительные слезы народа взмыл в московское небо и приземлился в колхозном поле. Нет уже ни Союза, ни колхозов, ни могучих советских спортсменов, гребущих золотые медали пригоршнями. Не подумайте, что фарфоровый Михаил был завоеван в спортивных баталиях.
Подарок брата Алексея, строителя Олимпиады.
Брат поначалу  возводил  Камаз,  жил в Набережных Челнах в только что полученной квартире - и вот фарт: попал в СМУ, которому доверили олимпийское дело.  Помню  развалюху в Москве возле Зубовской площади,  поблизости от олимпийского пресс-центра, который они возводили. Соседом брата был настырный татарин, которому нравилось напоминать, что его предки улучшали русскую породу. Что ж, улучшили, на свою шею. Потом Алеше удалось попасть в кооператив и построить собственный двухэтажный дом в показательной социалистической деревне Софьино, что возле Апрелевки; туда даже Федю Кастро возили.
Начальство получило жилье в столице - брату выпало похуже, но тоже неплохо.
Алексей сам строил дом - в роли каменщика, плотника, кровельщика и сантехника;  сам же караулил стройку. Однажды довелось воспользоваться его лежанкой - под подушкой лежал пистолет. Игрушечный. Но - как настоящий! В этом факте обнажилась незлобивая душа брата: не топор, не ломик, не нож на худой конец,- игрушечный пистолет охранял целостность стройматериалов.
Алексей мягок, любит детей и животных, трудолюбив и обстоятелен,- в общем, типичный "божий человек". Помню, как-то от безденежья пришлось ему завести кабанчика: Алексей его кормил, ласкал и разговаривал, как с ребенком. Пришла пора поросенка резать - брат стоял и плакал, слушая предсмертные хрипы любимой скотинки.
Натура Алексея и христианская семантика его имени идеально совпали.
Впрочем, есть у брата и недостатки: нудноват. Домашние часто готовы возненавидеть и самого божьего человека за мелкую нуду, за бесконечные поучения и придирки. Женщины этого не терпят - они приходят в неистовство, когда их начинают дотягивать из-за разбросанных туфлей, полотенец, сумок, очков, колготок. Ах, Мишка, Мишка! Тебе еще повезло,  что тобой не швырнули в мужа; повезло, что не разбила внучка Настя; повезло, что не выбросили на помойку при  бесчисленных  переездах,  - ты проехал огромную страну от Арзамаса до Ялты, чтобы оказаться в державе, готовой отгородиться от медвежьих краев высоким тыном. Ты, брат, инородец, символ самостийной кацапской души в незалежной Украине.
Потому, может, и дорог...
. . .
Вот, исписан  очередной  стержень;  в поисках ручки наткнулся на красный футлярчик,  лежащий в  шкафу  под  часами.  В  продолговатом пластмассовом гробике  возлежит шестигранное малахитовое стило с металлическим наконечником. Прохладно, увесисто, в руке держится хорошо, пишет отменно.
Спасибо Боре Чечевицыну.
С Борисом мы учились в аспирантуре. Может, этой ручкой он писал акростихи, утешая  меня после драматической защиты. Может,  писал и диссертацию о Константине Фофанове.  Возможно, писал и более прозаические тексты... Память мгновенно переносит меня в венгерский город Печ: там Борис подвизался в роли  университетского  преподавателя. Город расположен рядом с Югославией; кажется, и у сербов такое название в ходу: поразительно, как во время Балканской войны  американцы не разбомбили его за компанию. Правда, в середине 80-х годов, когда довелось совершить служебную поездку в Будапешт, даже провидица Ванга не могла додуматься, что дунайские мосты станут мишенями лазерных бомб.
Другие проблемы обуревали умы и души...
Официальные лица в Будапеште, узнав о моем желании посетить Печ, стали всматриваться в меня пристально. Почему Печ? В Венгрии есть города интереснее. Оказалось, в Пече добывали урановую руду, и всякий интерес к сему месту вызывал подозрение.  Я, конечно, об этом не ведал. Смело пустился вояжировать, зная по-венгерски самое короткое слово: "ю".
Означает оно - "да".
Приятно встретиться с однокашником или земляком, да еще у черта на куличках! Однажды, прилетев Лондон,  я увидел в толпе встречающих человека с плакатиком: "Ялта".
Парень встречал не меня, но - приятно!
Городе Печ оказался призраком: местные предприятия наполняли атмосферу аэрозолями. Вот проявился, словно ежик из тумана, призрачно-серый Борис; лицо после запойной ночи стекловидное. Вечером устроилась вечеринка в русском стиле,  с огромной кастрюлей пельменей. Венгры закусывают скромно, по-европейски,  символически, и потому обильные застолья у Чечевициных популярны. Хорошо оторваться по-московски, где многие учились. Появился флегматичный преподаватель по  имени  Чабо;  быстрая  серия вопросов о Будапеште: театры, музеи, люди. Мне было что сказать: за полторы недели просмотрел десяток спектаклей - Чехов,  Шекспир, Дюрремат. Даже  Бабель.  Венгры  с  напряженным  вниманием наблюдали за историей семьи одесских евреев. В борьбе за наследство старого Бени Крика им виделось нечто похожее на политическую злобу дня:
Престарелый Кадар собирался уходить...Кто наследник?
Посетил я театры «Талия», «Вигсинхаз», имени Катона, имени Мадача... Познакомился с ноздрястой Евой Руткаи. Был на премьере "Трех сестер" Тамаша Ашера. Невысокий, порывистый Ашер в русских сапожках создал спектакль, обращенный, как считалось, к проблемам венгерской интеллигенции. Задним числом понимаю, насколько воплощенная работа гения шире замысла.
Широкое, светлое пространство бытия сестер Прозоровых с приближением финала сужалось и сужалось, пока сестры не оказались в глухом чулане. Шагреневая кожа. В 90-х годах жизненное пространство русского человека сократилось еще быстрей,  чем в пьесе Чехова. "В Москву,  в Москву!"- кричали тысячи беженцев, с тоской наблюдая за уходом артиллеристов, танкистов, ракетчиков и иных представителей русского войска.
А местные Наташки скандировали: "Чемодан, вокзал, Россия!"
Чабо отпал.
Началась пьянка. Налегали на традиционную венгерскую палинку, ароматизированную на всевозможные лады:  груша, вишня, экзотический тогда ананас. Чабо подпил;  в годы учебы в России он усвоил манеру пить до упора. Не раз,  поддав,  он вступал  в  противоречия  с  российскими блюстителями порядка.  Его волокли в участок. При выяснении личности этот типично-русский алкаш набирался  наглости  утверждать,  что  он венгерец. И даже предъявлял документ!
 - Так ты еще и паспорт украл!- с укоризной говорили милицейские работники где-нибудь в  Чопе и  начинали процедуру внушения.  После долгих побоев выяснялось: действительно мадьяр!
Подпив, Чабо  принялся предметно рассуждать о советском тоталитаризме, припоминать милицейские обиды. Я вспомнил хороший анекдот про Брежнева - время-то было уже новое, перестройка на дворе! Рассказывая анекдот, я чувствовал  некое  веяние  свободы,  некое  раскрепощение чувств -  так бывает, когда вылезешь из передряги, да еще живым и невредимым.
 -"Утром Брежнев  вышел на балкон;  солнце желает ему счастья,  здоровья, долгих лет жизни на благо советской родины.  К вечеру  генсек снова на балконе, а солнце и не думает любезничать.
 - Что же ты, солнышко, не пожелаешь мне доброй ночи?
 - А пошел бы ты ...Я теперь на Западе!"
Боже! Что тут сделалось с Борисом!  В необыкновенном волнении  он выдергивал из розеток разные приборы: лампу, торшер, вентилятор, приемник, проигрыватель...Чабо белыми глазами провожал Бориса по комнате:
 - Это что - всегда так, когда вы пьете?
Боря что-то бормотал, продолжая манипуляции, и я понял, почему Чабо приглядывался ко мне: небось, думал, что и я "искусствовед в штатском".
Ночью, под искусственным светом луны, мы бродили по городу среди домов, расписанных геометрическими узорами в духе Вазарелли. Был такой экспрессионист с европейским именем, родом из Печа. Странный город, думалось мне. Чечевицын в припадке пьяной откровенности поведал, что связан с некими органами.  Причастность к ним делала его смелым: доносов он не боялся, таскался по ночным кабакам, даже купил девицу из кордебалета. "Я должен испытать все!"- со злым упорством отвечал на мои недоумения.
В мертвом свете кривились каббалистические тени; лица казались вывернутыми наизнанку.  Странно было в чужой стране слушать  фантастические признания давно знакомого сибирского парня, да еще и поэта. Достоевщина, думалось мне.
Достоевщина...
Я взвешиваю в ладони тяжелую ручку из зеленого камня и замечаю тоненький продольный шов. Смотрю в лупу: склейка. Да, это не малахит. Что-то вроде спрессованных каменных опилок с металлическими вкраплениями. В лупу видно, что тонкие нити металла образуют узор. Микросхема? На  ум лезет чертовщина, и я поскорее хороню ручку в красный пластмассовый гробик.
Кстати, об анекдотах. Ужасно люблю анекдоты - и слушать, и рассказывать. В записной книжке, подаренной на мой день рождения еще в 1969 году (сохранилась, однако!)собрано чуть побольше сотни анекдотов. Много "политических"; когда почувствовал пристальный взгляд "государева ока", я забеспокоился, как бы записи не подвели под монастырь. Выдрать было жалко, и я сделал вид, будто коллекционирую анекдоты как языковые феномены, что ли. У сомнительных сюжетов появились "примечания".
Вот, к примеру, анекдот из серии "армянское радио". Вопрос: можно ли в Сахаре построить социализм? Ответ: можно, но через несколько лет начнутся перебои с песком... Ремарка гласила: "полисемия". То есть, анекдот построен на многозначности слова "песок". Некоторые анекдоты забылись начисто, уже непонятно, какой сюжет спрятан под фразой: "совсем, как индиец". Помечено, что "антихрущовский". Подозреваю, это был антибрежневский - просто замаскирован под опального кукурузника.
А вот и про Брежнева.
Леонид Ильич открывает Олимпийские игры и произносит: "О!" Потом еще раз -"О!" Помощник шепчет: "Это пять олимпийских колец. Текст ниже!" Еще один "армянский": Могут ли клопы совершить революцию? Могут, если в их жилах течет рабоче-крестьянская кровь!