Хождение за перевалы в горние страны-2

КОРЯКСКИЙ СИНДРОМ. 13 октября. Утром снова увидели мир в самом нежеланном обличии: сплошная облачность, ветер, срывающийся снег. Перевал закрыт. Видимость минимальная. Раздавив червяков сомнения, вновь зашевелившихся внутри, и напустив на себя вид бравых и тертых ребят, стали решительно собираться на штурм замурованного непогодой перевала. Они поняли, что для них возвращение домой много хуже того, что ждало их впереди. И они вышли в снег, ветер, в сумеречную невнятность предстоящего, надеясь на авось. Вышли часов в двенадцать, когда уже поняли, что дождаться просветления им не удалось, а дальнейшее промедление  меняет ситуацию уже только в самом худшем направлении и потому в этот момент является уже безвариантной.

Сначала снег был довольно крепок, и практически не препятствовал бойкой ходьбе. Но далее поближе к перевалу он становился все рыхлее и глубже. Это стало мешать. Тем не менее, на перевал взошли довольно скоро, благо до него было не слишком далеко. И тут их нагнали лыжники, Игорь с девочками. Совершенно бесцеремонно и решительно стали стаскивать с них рюкзаки. Посопротивлявшись для приличия, путешественники сдались на милость добровольных и великодушных помощников. Но чувствовали себя все-таки несколько неловко, когда девицы по очереди тащили один из их чудовищных рюкзаков. Километра через два расстались, предварительно испив по чашечке горячего чая, прихваченного лыжниками в термосе. Все это было так неожиданно и мило и вместе с тем так естественно, как само собой разумеющееся, что наши пилигримы, больше привыкшие и склонные к самостоятельности, были немало растроганы. Тем более, что и Игорь, и девочки были им знакомы без года неделю.

Оставшись среди перевальных снегов и скал в одиночестве, они испытали новый душевный подъем и от снова наконец-то продолженного путешествия, и от неожиданно подаренного тепла малознакомых людей. Этот душевный настрой был, однако, не слишком долог. Довольно скоро он вытиснился страшной усталостью и тревожной заботой об очередном ночлеге. Но сначала, несмотря на крайне неудобный путь, шли бойко и весело. С перевала сразу спускаться  не стали. Пошли северным склоном Корякского вулкана, пересекая бесчисленные, нарезанные гармошкой овраги в очень рыхлых вулканических отложениях: пеплах, песках, шлаках, агломератах.

Снег, еще не уплотнившийся и не смерзшийся, прикрывший всю эту рыхлятину, совсем не способствовал облегчению пути. Придерживаясь строго горизонтального уровня, изо всех сил стараясь не терять высоты, они медленно продвигались вперед из-за зигзагообразного  рыскания по преодолению непрерывной серии сплошных врезов в крутой вулканический склон. Глубина этих врезов колебалась от нескольких до десятков метров, и вследствие этого, продвигаясь вперед в нужном направлении на километр, они проходили вдвое - втрое больше. Это сильно изматывало. Но главное, не от вынужденного удлинения пути, а от отсутствия устойчивой твердости под ногами.

Надвигаются сумерки. Промокшая от пота одежда уже не столько согревает, сколько леденит. Слева высится мрачный отвесный вулкан. С него падает чудовищный ледник с безднами трещин,  отполированными ветрами и космическим солнцем боками и висящими глыбами льда. В прошлом году с него сорвались и улетели в вечность трое альпинистов. Угрюмо, недоброжелательно, трагично. В наступающей темноте и тошнотворной слабости смертная тоска. Холод невыносим. Надо решительно что-то предпринимать. Еще усилия, еще и еще. Впереди и справа внизу сквозь снежную крупу и облачные хлопья проглядывают темно-фиолетовые тона долины. Туда, скорее туда.

До первых кустов добрались уже в полной темноте. Нащупали открытую ровную площадку. Здесь было тепло и тихо. Лишь легкая морось да влага на облетевших полуголых кустах. Просто какой-то невероятностью вело от этой близости таких разных несовместимых миров. И благодарность провидению за эту спасительную близость.
Жаркое слепящее пламя костра, живительный чай, сухость и уют палаткиного нутра. Это ли ни счастье! Как хорошо  отстраненно и покойно вспомнить оставленную позади мертвенную голизну дневного пути, ледяную пустынность вулканической горы, страшные ее скалистые и ощеренные склоны, обрывы, зловещие ледники, поглотившие живых и теплых людей, альпинистов.

 Слава Богу – все это позади! И, слава Богу, не мы ее жертвы. «Корякский синдром»…Этот день был преодолением, потому что они готовились продолжить свой путь с некоторым насилием над собой после праздных и пустоватых дней в стационаре, потому что им жаль было расстаться с такими чудными поразившими их своим великодушием девочками и потому что к концу дневного пути в них закрадывалось малодушие от усталости, холода и трагической силы горы. И наступил сон в теплой куколке – мешке в предчувствии завтрашнего пробуждения в новой, зовущей к чему-то вожделенному жизни.


НЕСБЫВШИЙСЯ РАЙ. 14 октября. День несбывшегося рая начался еще в глубине сна едва слышным шелестением туманных бисеринок о  палатку, нежным позвякиванием близкого ручья и милой возней пичуг на барабанно натянутом тенте. Сладкое всплывание из сна под эти звуки длилось, казалось, несколько блаженных часов, пока вяло не раскрылись веки, и перед глазами не засветилась двумя рядами отверстий шнуровка на входе в палатку. Не спеша, выбрались из нее и осмотрелись. Небо над головой и верхи гор закрыты плотными облаками. Снег, легший только на вулканическую гряду, белел из под облаков широкой ослепительной полосой.

 Горки высоты 1202 на севере и западе еще темнели открытыми склонами. В котловине между горками и грядой господствовали серые, коричневые и фиолетовые оттенки каменных осыпей, скальных выходов горных пород, осыпавшихся ольховых кустарников, тундровых проплешин. Множество ручьев сбегало со склонов на дно овальной котловины, и вдоль них ярко зеленело травянисто-мховыми полосами. На дне котловины оливково светлели пятна ягеля. Совершенно первобытная тишина царила в этом укромном мире. Только иногда доносился гул и сухое пощелкивание осыпающихся камней с ледника, грязный хаотический конец которого несуразно всовывался в долину со стороны вулкана. Уютное нутро палатки, уютное нутро котловины, защищенность и красота – все слилось в настроение покоя и гармонии. Пожить бы здесь подольше и повнимательнее, но надо идти дальше. С таким настроением после неторопливых сборов и в состоянии откровенного сожаления покидали гостеприимную долину.

Впереди, как обычно, шел высокий. К его рюкзаку сверху была приторочена тушка зайца. Утром, оглядывая от палатки окрестности, он обратил внимание на белые пятнышки, редко рассыпанные  среди оголенных просвечивающихся кустарников противоположного склона долины. И не сразу понял, что это уже вылинявшие к зиме зайцы. Они безмятежно спали в уюте и почти полной безопасности предзимнего умиротворения. Не сходя с места, Юрий насчитал семь беляков. Соблазн заменить тушенку свежатиной поборол идиллический настрой от этой картины сладко дремлющих и беззащитных зверьков. Теперь один из них заметно утяжелил его ношу, но это стоило пережитого ощущения точного выстрела и предстоящего гурманского удовольствия.

Взойдя на невысокий перевал между высотой 1202 и вулканом, они увидели знакомое им плато  с  десятками морщинок-овражков, прорезающих плато в меридиональном направлении поперек их пути. Здесь на этом плато некогда стоял их лагерь, здесь они делали свои первые восхождения на вулкан и здесь же пережили самый долгий период простоя из-за непогоды – 32 дня почти непрерывных дождей и непроглядных туманов. И вообще, здесь они впервые с удивлением и восторгом вникли в необычный мир поражающей молодости планеты. Здесь они так наглядно познакомились с современными непрерывно совершающимися процессами горообразования, с полной драматизма борьбой  жизни  со смертью, с противоборствующим контрастом между землей и водой, огнем и стужей, людьми и природой. Здесь  природа еще неизмеримо сильней постоянно одолеваемого ею человека со всеми его следами беспорядка и небрежения. И здесь, именно здесь у каждого из них осталось что-то интимное, более никогда не повторенное и навсегда потерянное. Горькая сладость возвращения к прошлому!

Растроганные воспоминаниями, они спустились с перевала и побрели дальше, пересекая десятки балочек  вниз-вверх,  вниз-вверх,  вниз-вверх. И, не став дожидаться темноты, разбили лагерь на понравившейся им терраске вблизи от их старого становища.
Облачный слой прорвался многочисленными дырами, которые увеличивались, соединялись в неровные обширные прогалины с отдельными оторванными от серого облачного массива облаками. В прорехах хорошо голубело соскучившееся по земле небо. Незаметно оно охватило всю ширь и даль над головой, и побелевшие высокие облака, расползаясь и тая, очищали ее до самого горизонта, изломанного сияющими фестонами снежных гор. Немыслимым богатством красок и оттенков загорелись мхи и лишайники, кустики и травы. Безымянные для обычных людей, но все равно разные, непохожие и обязательные в этой многоцветной гамме жизни, чему-то радующейся пред зимним сном и смертью.

Сбросив рюкзаки, Олег и Юрий занялись всегда приятным делом устройства стоянки. Юрий, выбрав в кусте ольхача ветку потолще и поупругее, подвесил к ней на короткой перекладине зайца, продев ее концы меж косточками и сухожилиями задних ножек. Распятого таким образом зверька он ловко и быстро ошкурил и выпотрошил. Можно было любоваться сноровистостью его движений, но зрелище окровавленной тушки и извлекаемых внутренностей не гармонировало с обстановкой и настроением. Олег с неудовольствием и неодобрением подумал о странной страсти друга. Но ожидание вкусной зайчатины примиряло. Поэтому промолчал.

Раскрепощено и обстоятельно ели зайчатину, пили ароматный чай, молчали у костра. После обеда разошлись. Олег, несмотря на уговор, пошел в маршрут проверить свои соображения о строении этого плато и причинах концентрации здесь минеральных источников. В нем над всеми интересами и увлечениями господствовал естествоиспытатель. Юрий  отправился в «комплексную экспедицию» без четкой программы, как сам он изволил заметить. Без программы, но с букетом желаний и настроений. Побыть наедине с собой и с миром, подумать, о чем придется, наткнуться на что-нибудь непредвиденное, вновь увидеть знакомое и прошлое, окунуться в него, выследить  при случае добычу и добыть ее, может быть, догадаться о чем-то или что-то понять. Словом, воспарить в неопределенном, изменчивом и сладостном потоке мировосприятия и мироощущений и… А вдруг – что-нибудь этакое!? Фантазер, предпочитающий величать себя натурфилософом.

Толстый слой вулканических шлаков, укрывающий плато, за прошедшие с его образования века слежался, уплотнился, покрылся кое-где тонкими почвами, зарос ольховым и рябиновым кустарником с редкими молодыми березками и обильной травой под кустами. На полянах украсился ягелем, красной голубикой, плотной зеленью брусники, шикшей с примесью уже обесцвеченного разнотравья и с черными проплешинами голых шлаков. Идти по таким плотным шлакам было очень удобно: ровно, упруго, свободно, так как кустарник еще не был сплошным и изобиловал проходами, коридорами. Но к зверю скрытно не подойдешь – твердь под ногами отзывалась колоколоподобным подземным гулом. Зверь, далеко ощутив его, уходил вне видимости или плотно залегал. Зато растительный мир словно приглашал к пиру. И ясное небо немыслимой голубизны, и белые истуканы вулканов.

Иду ли, остаюсь ли один в лагере, не забуду оглянуться вокруг и, поднявшись на пригорок, снова осмотрю все окрест: А не идет ли кто! Сколько себя помню, всегда жду встречи. Обязательно таинственной и прекрасной. С кем, с чем?

Мокрый куст ракиты тем и дорог, что где-то рядом прочно стоит изба с людьми (кровь и сердце мое!), которые встретят теплым запахом хлеба, ласковым взглядом и понятным словом. Склонившаяся над рекой ива, скошенные луга, стога сена и неброские дали в моросящем дожде – порог и околица отчего дома. А здесь-то что, от чего здесь так властно забирает сердце!?

Или у океана. На рыбалке. Места, правда, уже подзагаженные. Но нечто, возвышаясь над увечьем деревьев и кустов, над человеческим мусором, все равно властно вовлекает в себя, и невозможно не увидеть, сколь велик и вечен этот мир. Игра солнца в прозрачных струях ручьев, звон воды на светлых камнях, неодолимое стремление струй к океану во мшистых и темных руслах, трепет узеньких листьев ивняка, похожих на ритуально привязанные ленточки, шуршание каленых солнцем и морозом трав. Таинственная жизнь рыб в дрожащем сумеречном мире воды. Дорога в лесу навстречу желтому солнцу. Лужи, как разбросанные битые зеркала. Дивно и прелестно. Разве забудешь такое.

Открылся весь восток: обширные голубые долины, зубастые гребни и останцы древних вулканов, гладенькие и стройные действующих. Простор, тишина. До слез жалко всех людей и все прошедшее. Зачем нельзя быть одновременно и здесь, и позади, и впереди. Зачем все уходит! Уйдет и этот мир.

Всплыл кусочек детства: запах кипарисов и туй, звон цикад, шуршит море, и мы лежим на песке. Визжит детвора. А мы нанырялись и наплавались до посинения, до безудержной дрожи. Песок блаженно горяч. И солнце сладко греет кожу. Где все это? Море продолжает где-то шуршать, а нас нет. Тех. Просто нет. Будто и не было… И нет Лермонтова, и Мартынова (бедный, бедный Мартынов!), и захолустного Пятигорска. Он сказал: «И не жаль мне прошлого ничуть». Почему же ему не было жаль прошлого? Наверное, потому что у него еще его не было. Он так и умер без прошлого. С одним великим будущим. А когда же у людей появляется прошлое, во сколько лет? Зато у стариков его более, чем достаточно. Но это единственное, что у них есть. Господи, дай им и будущее и согрей их настоящим.

География и История всегда рядом. Но география старее, она была раньше истории. География это место, где возникает и совершается история. Такая, какова география. По ее велению. А здесь еще почти не было истории. Сплошь география. Невероятно обильная, невероятно обольстительная. Это восхищает и пугает. Потому что ей все же не хватает истории. Мы ее сейчас создаем и совершаем. Так, как требуют эти шлаки, ольхачи, голубничники, вулканы, поющие ручьи. Можем ли мы быть здесь другими, чем их диктат?

Удивительная страсть людей – непреодолимая тяга к концентрированию в городах, особенно в гигантских. И при этом все более нарастающая отчужденность друг от друга. Что же нас собирает в такие уродливые самоотрицающие скопления? Ясно, что не потребность друг в друге. Может быть, для того, чтобы было легче сразу уничтожить как можно больше этих странных представителей новой земной фауны? Жуткая мысль.

С возрастов все более отмирают дальние связи с миром. Сужается круг интересов, контактов. А ближние все более крепнут по мере исчезновения дальних. И, наконец, вся связь с миром ограничивается  двумя-тремя близкими людьми. А то и вовсе прерывается. Только с кругом привычных вещей. Но зато возникает и мягко притягивает потребность в общении с какой-то высшей духовной силой.

А вот и наше бывшее становище. Что же тут осталось от него? Сколько мы свели здесь ольхача, но что-то не очень это и заметно. Кострища почти не видно. А ведь непрерывно горело полтора месяца. Колья от палатки… Мешочек для образцов… А их всегда нехватает. Уже сопрел почти…. Хорошо, что банки закопали. Вполне прилично. Еще десяток – полтора лет, и - никаких следов.  Были ли, не были. Буровики оставляют хлама побольше и на дольше. Здесь вот стояла наша палатка. Как хорошо я врубил ее в кустарник. И остатки загородки сохранились. Но почему-то валяются так далеко. Ветер, конечно. Кому еще. И доставал же он нас тогда! Обрушился на второй день после базирования. Как сейчас помню. Как тигр, выследивший добычу, внезапно прыгнул из-за Аага и в несколько минут буквально растерзал лагерь.

 Ходили в поисках и собирали разбросанные по плато тенты и прочее барахло: одежду, вкладыши к спальникам, даже посуду. Вот тогда-то после первого порыва и начали врубаться в куст. А для камбуза стали рыть в крутом косогоре нечто вроде землянки. Вот она, кстати. И поставили там печь, и накрыли ее тентами. Ветровые атаки продолжались еще много дней, а мы все укреплялись в кустах и углублялись в землю. Пока не обосновались вполне надежно. Потом пошли дожди и туманы. Они и съели нас. Но все же не совсем. Тогда это казалось невыносимым, а сейчас приятно вспомнить. Впрочем, и сделали тогда немало. Люся в редкие и очень короткие паузы неистово возилась со своими нарзанами и термами, а мы с Олегом, вымокая до потрохов, совершали короткие радиальные вылазки, и кое-что поняли в структуре этого плато. Впрочем, похоже, по-разному.

Почему так упорно в человеке властвует прошлое? Будущего как будто бы нет вовсе. Оно беспредметно, бездуховно. Оно только абстрактная область для экстраполяций. Но прогностические попытки всегда основываются на уроках прошлого. А в нем так много непонятного, хотя оно аккуратно расставлено в музеях, записано в книгах, письмах, дневниках, наконец, живет в каждом. Это такой безграничный мир непознанного и так волнующе связанный со мной. Я ведь весь оттуда. А есть ли во мне что-нибудь из будущего?

Внезапно, как озарение, пришло понимание мучительно-сладкой возни с прошедшими мирами: их становление и уход, и крушение во всей наглядности запечатлено перед нами, и нам вследствие этого ведомо, какие события привели к каким следствиям. Этого мы лишены в наших отношениях с настоящим и будущим, где мы выступаем в незрячей роли всех заурядных людей. Лишь ретроспектива открывает нам причинно-следственный ряд и тем уподобляет пророкам, прорицателям, волхвам, которым если и не дано вершить судьбы, то дано видеть и знать, чем что воздается.

У верхней группы нарзанов решил присесть и оглядеться. Сначала испил каленой и серебряной от обилия пузырьков газа воды из главного грифона. Это была корытообразная выемка в шлаках, густо заросших здесь какими-то сочнозелеными мхами. Несколько сгруппированных отверстий на дне выемки под напором выбрасывали из земного нутра прозрачные струи воды, насыщенной взрывающимися пузырями углекислоты. вода заполняла выемку до краев и пузырилась по всему объему, бугром вздуваясь над выводящими отверстиями. У нижнего края выемки она вливалась в естественный желоб, и змеистым ручьем стекала к речке.

 Оранжево-красные осадки устилали дно и борта нарзанного ручья, пронзительно контрастируя с зеленью мхов. Несколько источников поменьше подобной же яркой расцветкой окрашивали обширную площадку верхней группы. Мы назвали эти нарзаны Люськиными, так как обнаружили их в день ее рождения и на правах первооткрывателей имели на это право. Кроме того, именно Люся первой их описала и определила химический состав. Охотники и туристы, наверняка, знали их задолго до нас и пользовались, возможно, каким-то своим их обозначением. Но оно не было известно науке и общественности.
 Мы не тешили себя иллюзией, что наше название приживется. Но все-таки надеялись, что записанные в отчете и научных статьях как Люськины, эти нарзаны все же хоть среди узкого круга людей, причастных к изучению их феномена, оставят о ней память в благодарность за ее первенство и энтузиазм.

У грифона из мхов высовывалась обтесанная взрывом и волочением в пирокластическом потоке глыба базальта. Под несильным солнцем она не то, чтобы прогрелась, но скорее отошла от ночной стужи. Скинув рюкзак и подстелив его под себя, Юрий поудобнее устроился на глыбе и окинул взглядом открытые далеко на север и восток просторы.
Утренняя облачность обратилась в высоченные прозрачные облака-дымку. Солнце за ними, как за кисеей, белое, расплывчатое пятно, ждало своего часа. И дождалось, наконец. Кисея растаяла, растворилась в чистой белесой синеве, и солнце открылось и полило на землю желанное тепло.

Парит орел. В кустах хлопочут полевки, слышатся последние посвистывания хвостатых сусликов – евражек, томятся и забываются под солнцем иссохшие травы, где-то в скалах блеют подросшие за лето ягнята горных баранов. С ледника доносится грохот обваливающихся глыб, со склонов гор цоканье мелких камнепадов. Булькают, пыхтят грифоны, выплевывая земной газ. Он отделился в неведомых глубинах от жаркого места своего рождения. Там все раскалено до красна, пластично ворочается в своем первобытном томлении. Там растворяются и плавятся одни минералы и кристаллизуются другие. Шпинели, оливины, пироксены. Полевые шпаты. Среди них, наверное, прекрасные и драгоценные гранаты, рубины, корунды, турмалины. Там совершается некая тайна, полная непостижимого смысла и назначения.

Истомленные и преобразованные эманации земных недр высвобождаются из огненного чрева и поднимаются по порам и трещинам каменной тверди к поверхности. Здесь они встречаются с водами дождей и снегов, просочившимися внутрь земли, и, наконец,  выходят к солнцу и звездам, к облакам и ветру, но, прежде всего, к живому миру микроскопических организмов, жадно поглощающих эти соки земли.

В роскошном царстве земных садов одними из первых располагаются лишайники. Их появление в пустынных печальных местах среди голых камней и снега как первый привет от жизни, как ободрение в одиночестве, как надежда на продление, как намек на присутствие в мире высокой целесообразности. Это первая живая благодать Красоты: пармелия, лецидея, ксантория элегантная. Нежнооливковые, лиловые, сиреневые, фиолетовые, зеленовато-желто-оранжевые, тускло-синие, металлически-серые, пурпурные, бронзово-болотные, буро-блеклые и светло-радостные с миллионами тончайших оттенков, для которых еще не придуманы названия. И едва ли будут придуманы. И все это в нежнейших и утонченных формах в виде листочков, стебельков, трубочек, спиралей, натеков, рюшечек, кружев и т.д. и т. п. И, наконец, кладония – олений мох или ягель. Царь-лишайник. Чудо красоты, совершенства и благодати. Источник силы, выносливости, скорости, стойкости и величия жизни в неодолимых условиях холода, льда и мрака.

А вот эти мхи. Наверное, это в основном сфагновые. Но какое разнообразие!. Какие-то зеленые,  красные, бурые, розовые бороды, кисточки, веточки, гирлянды, слившиеся в мохнатые сплетения, пушистые ковры и сплошные покровы. Что было бы здесь без этих живых многоцветных чехлов, укрывших безликую серость каменной пустыни. Лес и кустарник сдались в борьбе с холодом, ветром и снегом, а они вот живы, слава Богу, радуются сами, кормят и радуют других. И нас в том числе. Но, занятые собой, мы редко смотрим под ноги и глубже. Вперед, в стороны, назад, иногда вверх и редко – вниз. Полагая, что там Сатана. Но он в нас самих, а внизу под нами наша мать-сыра Земля. Живая, потому что не устает родить и родить. А мы – только вперед, да в стороны, да назад. Как слепые щенята.

                …И наших встреч слепое озаренье,
                Плывущей паутинки медленная нить,
                Молчанье камня, страстный зов оленя –
                Как это все в себе соединить?!
                Как все проникнуть, распахнуть все двери,
                И вдруг постичь ту вещь, которая «для нас»,
                Отшелушив ее от мудрых суеверий
                И от научно строгих выкрутас?..

Здесь, у верхней кромки сплошного развития мхов и лишайников,  сочленяются два типа вулканического рельефа. Вздыбленная  гряда вулканов в северном направлении мягко переходит в наклонное плато. С запада плато ограничено рекой Шумной, с востока – ее притоками и  высотой 1202. Плато понижается на север и почти незаметно, небольшим уступом, переходит в широченную долину. Там, под этим уступом, река Шумная пересекает долину слева направо и далее течет вдоль ее восточного борта до слияния с рекой Налачева. И дальше, уже вместе, они пробиваются через горы, морены, вулканические наносы и леса к океану.

Наверху река Шумная оправдывает свое название – ее шум разносится далеко окрест явственно и угрожающе. Долина-каньон обок плато узок, обрывист, завален глыбами лав. Вода, взбеленясь, скачет по валунам и глыбам, яростно рассеивая водяную пыль и устрашающе ревя. Ее много и она стремительна, как экспресс. Не перейдешь. Впечатление грозное и тягостное от  навеваемого ею воспоминания о гибели сотрудниц Института при форсировании камчатских рек. И от необходимости переходить эту реку при дальнейшем их пути.

Осмелевшая евражка стоит любопытным столбиком почти рядом. Гагатовые глазки неотступно наблюдают. Лапки застыли в паузе, а хвостик периодически подрагивает, вздергиваясь кверху. Юрий поднялся. Евражка, возмущенно свиснув, торопливо убежала. Уморительная толстушка. В ее жизни сон, может быть, большая реальность, чем явь. И уж, как минимум, более длительная..

Упершись руками о края грифона, вплотную приблизил лицо к его поверхности. Вокруг выводных отверстий взвихриваются, суетясь, песчинки. Пузырьки выскакивают из черной глубины и тотчас в свете дня вспыхивают серебром. Погрузив губы в холод вскипающего жидкого стекла, напился его тяжелой покалывающей влаги. Вкусно. Но почти задохнулся – у поверхности источника кислород вытеснен углекислым газом. Поднявшись, жадно вдохнул полной грудью. Перед глазами, расширяясь и пульсируя, поплыли красные круги, голова закружилась. Будто возвращаясь к жизни из обморока, посмотрел на белые вулканы, ледники, грядки скал вдоль края лавовых потоков и прямо в солнце. Оно ударило в глаза пронзительно и больно. И все вокруг померкло. Слепо косясь по сторонам и всматриваясь под ноги, развернулся и стал медленно спускаться вниз к лагерю.
Вечером у костра за ужином безрадостно обсудили  перспективу завтрашней переправы через Шумную..

РЕКА ЗАБВЕНИЯ. 15 октября. Он проснулся под впечатлением увиденного, и долго лежал в утренней тишине, снова и снова вызывая это в воображении.
Перед ним была река, насквозь прозрачная, светлая и немножко голубая. Ее поверхность была волнисто гладкой, и замедленно струилась, переливая с волны на волну ослепительно серебряные солнечные блики. Проплывая мимо, блики меняли очертания. Наливались сиянием, вспыхивали и плавно гасли. Вся река была в этих струящихся бликах, только у самого берега ее поверхность была свободной от них и абсолютно прозрачной. И он видел взвихривающиеся песчинки у дна реки и упруго стоящих против течения огромных рыб. Самец и самка, самец и самка – нерестящаяся чавыча.

Раздвигая кусты на противоположном берегу, к реке выходила, словно плывя и колеблясь в воздухе, лиловая лошадь. На ней по-женски восседала всадница, слегка откинувшись и крепко сжимая повод в левой руке. Ее волосы длинным золотым потоком колыхались в такт движения лошади. Белые одежды легкими складками ниспадали на ее круп и ноги всадницы, тоже стараясь повторить ритмы  грациозных движений всей поражающей воображение композиции.   Сердце его почему-то сжалось предчувствием счастья встречи с нею. И вместе с тем во всем  облике всадницы и лошади было что-то нереальное, фантомно-бесплотное, будто вымышленное. Он даже ясно видел, что вся представшая перед ним картина слегка прозрачна, дымчато-зыбка, неуловима в деталях.

И отдавая себе отчет в том, что это все наваждение, фантазия или галлюцинация, он тосковал и радовался, и метался между надеждой и сомнением. А всадница, между тем, направила лошадь в реку прямо к нему. Слегка касаясь бегущей воды бронзовыми копытами, лошадь легко передвигалась по скользящей ее поверхности, и задеваемые ею серебряные блики перезванивались нежным стеклярусом. И он увидел глаза всадницы, направленные как будто мимо или сквозь него, но глядящие в самую глубину его сердца. Это была Она, Женщина, которая  спрашивала и  понимала, была полна решимости и недоумевала, прощала и печалилась невозможности все повторить сначала.

Он лежал с гулко бьющимся сердцем, исполненный одиночества и сирости предстоящей жизни. Что за наваждение, думал он, пытаясь понять увиденное и вспоминая в связи с ним гибель Сони при переправе через  реку и жалея безысходность покинутого ею Володи.
Конечно, главной  заботой пилигримов в этот день была переправа. Они спустились к реке с тяжелым и упрямым чувством преодолеть реку именно здесь, где когда-то произошла трагедия. Не сговариваясь и не объясняя себе этого, а просто делая это как само собой разумеющееся. И не узнали реку. Вода была зеленовато-прозрачной, быстрой, но неглубокой.  Далеко от берега хорошо просматривалось дно. Солнце роилось по поверхности перекатов живыми блестками, искорками, светлячками. Шум реки был чист и весел, и вся она, преображенная осенью, солнцем и высоким небом, бежала из ущелья к океану бесхитростно и мирно, ничем не грозя, ничего не напоминая.

- Похоже, сапоги не перельет.
- Пожалуй.
- Опора, однако, не помешает.
Вырубив из прибрежных ивняков шесты и упираясь ими в валунно-галечное дно, они осторожно, не торопясь и тщательно ощупывая его подошвами расставленных вдоль течения ног, двинулись к противоположному берегу. Тот, что повыше, впереди, тот, что пошире и покоренастее, сзади. Болотные сапоги с подвязанными к поясу высокими под пах голенищами служили свою службу исправно. У стрежня пришлось основательно навалиться на выставленные против течения шесты – здесь буквально валило с ног. Здесь же и зачерпнули. Тот, что повыше, одним сапогом, тот, что пониже – двумя.

 Выходили из воды, торопясь, сильно разбрызгивая воду и крепко ругаясь. Не хватило сдержанности и терпения. Но это были проклятия скорее торжества, чем огорчения. Ожидание больших сложностей и, может быть, даже неприятностей, остались за спиной. Река была благосклонной. А мокрые ноги – проблема ли это! Тем не менее, костер развели и стали сушиться. Олег, по обыкновению, держа портянки в руках и распластывая их над огнем, Юрий, разложив их вокруг костра на опорах.

Обернувшись к реке, он вспомнил ночные видения и отметил схожесть ситуации. И струящиеся серебряные блики солнца, и голубые отсветы неба в них, и прозрачность монолитной водной массы, с тихим шумом несущейся над валунами, галькой и взвихривающимися песчинками у дна. Все так походило на привидевшееся, что казалось совершенно естественным появление и лошади с всадницей. Но река неслась мимо непрерывным потоком, реальная, равнодушная, безразличная  и безжалостная к людям. От нее потянуло холодом, солнечное искрение под ветерком вспыхнуло пронзительно и колюче. Дым от костра ел глаза. Невесть откуда набежавшие облака внезапно погасили яркий свет. Цветной мир, как в забарахлившем телевизоре, стал монохромным, черно-белым. И стало тотчас неуютно, зябко, сыро. Быстро собрались, накрутив на ноги полусырые горячие портянки, и ушли от реки в густое березовое мелколесье поймы.

Деревца стояли так плотно, что продираться сквозь них было сущим проклятием. Но они знали, что у грядки возвышенностей, тянущихся вдоль западного борта долины, есть удобный проход. Пробивались к нему долго, а, добравшись до сравнительно открытого места, рухнули отдыхать, в изнеможении привалившись к скинутым рюкзакам и вытянув ноги. И на какое-то время погрузились в блаженное существование без слов, без мыслей, ощущая только сырой запах земли, тишину просторного дня, неяркие краски поредевших деревьев, пожухлых трав и неслышное течение времени.

И к Юрию опять вернулась река. Он не знал подробных обстоятельств гибели Сони, и пытался представить себе все во всех подробностях, складываемых  из известных ему деталей и воображаемых образов. Это была интересная пара, сначала казавшаяся неестественной из-за бросающегося в глаза несоответствия. Он крупный тяжелый мужчина, вечно улыбающийся и постоянно готовый к застольному веселью. Она миниатюрная, тоненькая, и из-за этнической принадлежности к очень серьезному и основательному народу воспринимаемая соответственно. Но вопреки кажущемуся, они оказались преотличной и вполне гармоничной парой. После рождения дочери на полевые работы отправились вместе. Надо было преодолеть эту проклятую речку. Вода была еще высокая и стремительная. Но казалась не столь опасной, тем более, что у них были лошади, на которых и решили переправляться.

Он сел на самого крупного и крепкого мерина, ее посадили на ту лошадку, что помельче – в соответствие с габаритами всадников.  Велел ей высвободить ноги из стремян, в левую руку  взять повод, правой крепко держаться за луку седла, и ни в коем случае не смотреть на воду. Только вперед, на его спину. И вошли в реку, он первым, за ним она, далее остальные. Его конь, сделав пару шагов, понюхал воду, пошлепал вислыми губами и, медленно переступая, двинулся вперед.  Когда вода стала плюхать под брюхом лошади, он высвободил ноги из стремян и приподнял их повыше, чтобы не замочить. На стрежне развернул коня слегка против течения, когда его качнуло, и он стал заваливаться набок. При этом сам тоже навалился , но на противоположную сторону, против напора воды, чтобы удержать лошадь в равновесии. Мерин напрягся, выправился  и стал уже выходить из воды – передним ногам было уже по бабки.

 И тут он  почувствовал неладное,  сзади происходило что-то не так. Оглядывается и видит, как ее лошадь медленно боком погружается в воду. Побелевшие ее пальцы правой руки мертво сжимают седельную луку, левая рука с поводом вскинута кверху, а правым локтем она уже касается воды, и вокруг него начинает бурлить и закручиваться пена. И он видит ее остановившиеся удивленные глаза, словно спрашивающие: что же это такое, этого же не должно быть…И сразу все исчезло, лишь на мгновение над водой мелькнуло копыто. Одно, другое. Потом подальше из водяного хаоса выскочили потник, полевая сумка, и тут же пропали. И все.

 Так же бежит мутная вода, завивается у береговых валунов. Далее от берега на обычных своих местах стоят водяные гребни и впадины, и гудит, гудит монотонно и безнадежно. А ниже по течению из воды медленно выходит лошадь, и струи разом сбегают с ее опавших боков, и тяжелая голова напряженно тянется к берегу, и пустой повод, снесенный течением в сторону, безжизненно болтается в воде, а седло, страшно и дико вися под брюхом, сливает, как из корыта, воду обратно в реку. Вот так он все себе представил, погрузившись в воображаемое.

Они так ничего и не нашли. До сих пор. Неделями всем Институтом ходили вдоль реки до океана, разбирали завалы, обследовали рукава, протоки. Ничего. Будто ничего и не было, а все это только приснилось. Но растет дочка. Значит,  это было.

Слева послышалось что-то постороннее. Повернув головы, они увидели в 15 – 20 метрах от себя медведя. Он привстал на задних ногах, забывчиво свесив передние. Небольшие круглые ушки топырьщились любопытством, маленькие глазки смотрели подслеповато и недоверчиво, мокрый черный нос напряженно втягивал воздух. Это они и услышали – сопение.

От внезапности перехода из забвения к необычной реальности у путешественников атрофированная шерсть на спине и загривке и ее реликты на голове встали дыбом. Юрий подумал, что медведь большая умница – не бросился сразу на них, а принялся анализировать ситуацию и изучать ее для принятия решения. Надо думать, что примет правильное. А нам надо ему помочь. Не раздражать, но и не показывать слабость. Иначе обнаглеет. А здоров чертяка. И шкура, какая шикарная шкура. Но когти – не дай Бог! Жуткие. А морда вполне симпатичная.

Беззвучно шепнув губами «тихо», он плавно снял затвор с предохранителя у лежащего на коленях карабина. Как и положено, стволом влево, то есть к медведю. Теперь можно не опасаться самого плохого для нас. Но и нам он совсем не нужен. Нет, подождем еще.
А медведь продолжал комично стоять на задних лапах, шумно вдыхать воздух, наклоняя огромную голову то вправо, то влево, будто прислушиваясь или ловя текущие от них запахи.
- Ну, что, парень, не надоело? Давай, хромай отсюда. – Спокойно и негромко сказал Юрий, удобнее захватывая карабин и кладя палец на спусковой крючок. Тот мгновенно опустился на все четыре лапы и напрягся. Казалось, сейчас бросится.
- Иди, иди, лохматый, мы тебя не тронем. – Снова твердо сказал Юрий, а Олег равнодушно произнес:
- Да, хлопни ты его, а то он не понимает хороших слов.

Медведь набычился и издал недовольное рычание. Глаза его налились красным, клыки обнажились, морда приняла свирепое выражение. Холка вздыбилась, и он, медленно пятясь, стал отступать назад . И, наконец, повернувшись, не спеша пошел прочь. Но скрылся из вида не сразу. А еще дважды останавливался, оборачивался и издавал гневный рев. Потом скрылся в кустах бесшумно, как пропал, будто его  и не было. И снова воцарилась тишина, но уже не было ни блаженства, ни безмятежности, ни воспоминаний.

Проход, которым они шли на север, представлял собой узкую открытую полосу между крутым склоном и пойменными лесокустарниковыми зарослями. Вдоль него в густой траве тек ручей, и местами просматривалась звериная тропа. Иногда ее преграждали отдельные группы кустов или деревьев и крупноглыбовые свалы коренных пород со склона – курумник. Трава уже иссохла, частью полегла, только у самого ручья сохранила еще  свежую зелень и сочность. Идти было удобно, особенно после густой щетины березового мелколесья. Они и шли споро и весело, возбудившись неожиданным приключением, перебрасываясь редкими фразами об этом и обсуждая спорный вопрос о том, где провести дневную чаевку.

 Спорность его состояла в том, что обеденное время надвигалось и одновременно приближалось самое желанное место для него – Горячие Ключи в Налачевском урочище, достигнуть которого к обеденному времени было все-таки невозможно. Возникала дилемма: либо чаевать у холодного ручья вблизи от роскошных горячих ванн и нерестящейся рыбы, либо перенести чаевку на час-полтора, чтобы совместить ее с курортным комфортом.

В полным соответствии с типом натуры мнения друзей разделились. Нетрудно догадаться, что Олег был за неукоснительное соблюдение режима, Юрий с готовностью жертвовал им ради удовольствия погрузиться во влагу горячей ванны и богоданный вкус огненной ухи. Начавшись с доброжелательного обсуждения преимуществ того и иного варианта, разногласия в ходе этого обсуждения не только не сгладились и не привели к консенсусу, а обострились настолько, что каждый категорически избрал только свой вариант, глубоко оскорбившись его непризнанием противной стороной.

А, между тем, давно перевалившее за гряду солнце совсем уже плотно укутали тучи, отчего стало совсем темновато и мрачновато – то ли день, то ли сумерки. Как-то предснежно похолодало. Насквозь пропотевшая одежда противно и холодно липла к спине, к шее и к бокам от подмышек. Пробивший внутри организма колокол сообщил Олегу, что время обеденного перерыва наступило. Подчиняясь этому зову, Олег остановился и скинул рюкзак, готовясь к законной чаевке. Юрий постоял  рядом минуту-другую, еще и еще раз оценил доводы обоих сторон, прислушался к своему внутреннему голосу и понял, что это выше его сил – чаевать на холоде вблизи от рая. И, следуя своему внутреннему господину, отправился дальше.

 Это была вторая в их совместной жизни размолвка, приведшая к их физическому размежеванию. Было досадно, неприятно и даже зло. В таком взвинченном состоянии и в томительной жажде всего тела скорее погрузиться в горячую воду термальных источников зло это гнало и гнало его вперед. Беспокоила лишь неуверенность в том, что он сходу найдет тот невнятный перевальчик, который приведет его в благодатное урочище. Но все обошлось наилучшим образом.

Тропа становилась все более явной и утоптанной, и вдруг, круто свернув влево, бросилась вверх по склону в едва заметную лощинку. Это было начало подъема на перевал. Ободренный близостью сладостного финиша, он бодро взбежал на него за быстрые и несущественные минуты. Благо, до него и было-то всего несколько сот метров. Наверху пологий и широкий, он зарос редким лесом, сквозь который постепенно открылся вид на Налачевскую котловину.  Обширное  в несколько километров тундровое дне ее с живописными околками леса прихотливо испещряется горячими ручьями. Все они собираются в речку Горячую, текущую здесь, у подножия гряды.

Лесистое обрамление котловины плавно переходит в каменную корону белых вулканов. Прямо напротив – коряжистый полуразвалившийся Купол, правее – стройный и свежий Вершинский, далее на север, как и с юга – нагромождения пустынных и хаотичных камней Дзендзурского (север) и соответственно Аага и Арика (юг). Удивительное сообщество, молча возвышающееся вокруг котловины то ли в почетном карауле, то ли в благоговейном служении. Странное и редкое сочетание вздыбленного дикого мира ювенильных земных недр, укутанных слепящими снегами, с добрым земным же теплом и прильнувшей к нему, обласканной им жизни. Тончайшее многоцветие тундры, бледные березы, и блеклая желтизна лесов, и задумчиво-умиротворенная тишина ожидания.

Он спустился к речке, будто ошалевшей от нерестящихся лососей, сбросил рюкзак и одежду у знакомых ванн и, не обращая внимания на сплошь покрывшие их осклизлые, лягушачье-болотные теплые водоросли, погрузился со стоном блаженства в их горячую воду. И тотчас представил своего друга, сидящего сейчас у хилого костерка с мокрой и холодной спиной. И ему стало его бесконечно жаль, но только на мгновение, потому что далее он погрузился  в нирвану.

Трудно или даже  невозможно представить себе большее физическое (между прочим, и духовное тоже!) наслаждение, чем этот праздник тела. Ликование, пение, нега, самозабвение, сладкое мление каждой клеточки и всего вместе разом, непрерываемо,  ничем не омрачаемо и не подгоняемо. Будто остановилось время в самое сокровенное и сладостное мгновение. О, блаженство жизни, о, блаженство покоя, о, блаженство отдыха, расслабления и ничегонеделания! Соитие с Землей, с ее горячими соками, с ее дыханием и щедростью, с ее вечно ускользающей тайной. Она, наконец, проникла в тебя, и ты растворился в ней, и вы стали едины!

Убаюкивающее бормотание струек газа, легкое касание и щекотание всплывающих пузырьков, шелестящее- звонкое эхо их непрерывного схлопывания. Позвякивание шевелимых газом галек. Далекий ход и ворожба мечущих икринки и молоки рыб и вечный шум струящихся вод – все во мне трепещет сокровенно и дивно. И я ощущаю себя частью земного таинства в единой общности с вулканами Камчатки и Антарктиды, гидротермами Флегрейских полей и Йелоустона, Сахарой и Арктикой, океанами и материками, со всей земной твердью и ее непостижимыми глубинами. Вся Земля проникает  в меня звуками, волнами, импульсами, веществом и смыслом. Я нерасторжимое чадо ее. Но разве может с этим сравниться городская или даже деревенская баня!

Потом, дожидаясь Олега, он поймал кижуча и сварил уху, и пил чай, и уже стал волноваться его отсутствию. Но, слава Богу, все обошлось, Олег появился, как ни в чем не бывало. От угощения отказался. И они направились к домикам, построенным когда-то буровиками, разведывавшими здесь месторождение термальных вод. Шли по тропе к домикам, не зная, что одного уже нет. А другой обжит поселившимся здесь нынче осенью егерем. Им оказался знакомый сейсмолог, ушедший со своей сейсмологической службы ради настоящей жизни в лесу. Впрочем, тоже на службу, показавшуюся ему настоящей. Звали его Костей. Был он смугл, черноглаз, кудряв и походил скорее на цыгана, чем на человека с фамилией Чипкунас. Немногословием и спокойствием был ближе к фамилии, чем к облику. Встретил гостей, однако, вполне приветливо.

Помимо домика от буровиков здесь еще много чего осталось: чудовищные нагромождения железного лома, безобразно разбросанные всюду змеи и рулоны ржавеющего троса  и провода, буровые вышки, незаглушенные истекающие кипятком скважины, многометровые ямы шурфов, развалы керна в разбитых ящиках и оскорбляющие горы бесстыжего мусора в самых неожиданных местах. В них причудливо сочетались свидетели и участники суматошной и, как казалось, бесполезной жизни: битая и мятая керамическая и алюминиевая посуда и бутылки, ведра, кастрюли, детали каких-то машин и механизмов, кости, тряпки, кровати и прочий, уже неопределимый хлам. Но вот два домика много лет оставались целыми и вполне пригодными для жилья. В них перебывало много всякого люда, главным образом, туристы, пока прошлым летом один домик не сжег заезжий питерский поэт, то ли находившийся в состоянии безответственного поэтического вдохновения, то ли беспробудного пьянства. Скорее второе, так как именно в этом состоянии после означенного события и видел его Юрий в городе (вывозили его то ли самолетом, то ли вертолетом!).

 Теперь вот уцелевший домик обиходил Чипкунас. Застеклил, вставил вторые рамы, обил дверь ветошью, пристроил тамбур, отремонтировал печь, соорудил нары, стол и лавки. В общем, приспособил его для полноценной зимовки.

Увидев дымок над избой, путники испытали неприятное чувство разочарования, омрачившее радость возвращения в «свои родные пенаты». Хотя никакими для них пенатами это место не было, так как они провели здесь всего пару–тройку сезонов. Но этого вполне хватило, чтобы ощутить себя собственниками. И вот место оказалось захваченным. Однако, знакомая фигура Кости, появившаяся в дверях, несколько смягчила удар – захват осуществил свой!

Но и потом, в течение всего здесь пребывания. Нет, нет, но они все же ревниво отмечали свое гостевое положение, хотя ощущали себя вернувшимися хозяевами. Никакого конфликта быть не могло, более того, они даже радовались и встрече с Костей, и его робинзонаде, и возрождению Базы, но к горечи от невозвратности ушедшего примешалось ощущение физической потери того, что так прочно и надежно связывало их с этим прошлым – их бывшего приюта. Понимая, что и сами они никогда не были здесь хозяевами, а лишь временными жильцами, они, тем не менее, не могли освободиться от ревнивого и властного чувства собственности. Это остается навсегда, думал об этом Юрий, и оно, это чувство, играет в истории людей не лучшую роль.