Никогда преникогда

НИКОГДА-ПРЕНИКОГДА
      Бася  маячила у телевизора, щелкала  переключателем. Обещали показать «Дети капитана Гранта» и не показали. Не будет ей лучистой улыбки Роберта Гранта, не будет парусников и морей. «А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер!» Не будет! Говорили шепелявые старики с медалями.
– Не стеклянная, доча, кончились твои жданки. Отойди.
– Да все равно ерунда, война опять.
– Что ты понимаешь! Рая! У нее нет ничего святого. Вот воспитание.
– А ты займись, – отбилась мать, – давно пора.
      Воспитание  пахло ремнем. Отец гремел долго. Даже брату Антону досталось, который по обыкновению спал, ничего не слышал.
– Байбак! Днем спит! Что полезного сделал? Уроки и те не сделал!
      Антоша  выцепил из буфета халву и удрал  на улицу. А Бася ушла в свою комнату, села, уставясь в окно. Бывало, что поплачет и все проходит. А теперь ни слез, ни облегчения. И глаза сухие, и дышать нечем.
      Долго так маялась она, не зная, что с  собой поделать, как себе помочь. Отыскала брошенную тетрадь по физике и написала с другой стороны: «Почему у меня опять плохое настроение?» 
      «Почему у меня опять такое плохое настроение? Неужели оттого, что я сама плохая? Однажды в  больнице я испугалась смерти, думала, что меня  судьба не помилует. Говорят, я вообще ничтожество. Ничтожество – это от слова ничто? А я живу, разговариваю, даже пятерки получаю. Я почти отличница. Только медали у меня не будет. Как это «ничто»?
      Нет ничего святого… Нет, у меня есть святое – то, что я люблю. Это никому не интересно. Мои книги. Андерсен, например, Дюма. «Отверженные» Гюго. В библиотеке, помню, давать не хотели. Питер Блад.
      Родители  у меня такие, что надо брать пример. Отец – герой нашего времени. Он  уехал  поднимать сельское  хозяйство, когда  у  него была красавица  жена, почти готовая  кандидатская диссертация и дочке  два года. А он  уехал поднимать неизвестно  что, бился, переделывая всякие  тракторы. А потом, когда он поднял   МТС, он  пошел понимать  завод. Но его героизм с заводом вышел ему боком, его все ненавидят. Мать тоже  сперва  была  агрономом, потом  стала  в  школе работать.  И у нее тоже проблемы. А я хочу сделать что-то, чтобы меня любили…
      В тот понедельник Алка Пестикова  отрезала челку. И ей ни-че-го не было. А мне было: «Сегодня челку отрезала, завтра в подоле принесешь». Я ревела, пообещала челку не отрезать никогда-преникогда. Ясно одно. Мне нельзя жить тихо, просто так, как все. Я «их лицо». А как же мое лицо?
      Сегодня пришло письмо от Андриса. Мама сказала: «Ну-ну». Раньше она так восхищалась Андрисом, он такой умница, а тут полное равнодушие. Андрис пишет мне письма, я отвечаю, я даже вижу, как он идет на почту, чтобы получить ответ, но в школе никогда не подходит ко мне. Кроме того новогоднего вечера. Ну и что, я ведь не такая красотка, как Зосимова, я – очкарик. Но почему тогда подошел ко мне Михеев? Потому, что он тоже отверженный?
      Сегодня я шла с почты с конвертом, а Толик Михеев вышел из магазина с бутылкой вина. Выхватил конверт, я закричала – «дурак!» Я подумала , что ему  нельзя, никак нельзя видеть то, что мне написал Андрис. Он покривлялся, потом все же конверт отдал, но как посмотрел! Так ужасно, подло усмехаясь. Неужели даже он презирает меня, директорскую дочку? Мы  дружили одно время. Ну  почему  же все  сломалось? Неужели  и-за Андриса? Он чувствует себя униженным, поэтому хамит специально. Но я думаю, дело не  в Андрисе, а в  михеевских  приятелях с автобазы, которые подшучивали над ним, мол, обхаживает диреторскую дочку».

      Так незаметно Бася стала записывать в эту тетрадь по физике разные события, особенно свои горести. И чем  больше она писала, тем легче ей становилось. Домик! Заберешься в него, и никто не нужен. Посидишь, поплачешь, порассуждаешь. Ничего не стыдно. Какая есть, такая есть. Никто же не видит! Бася слишком зависела от других людей – мамы, школы, Лары, Андриса… А здесь была свобода. И ей становилось легко.
      «Ларина рассказывала, что ее Лилька ходила с Андрисом и Зосимовой в кино. Как они с Зосимовой еще не подрались? Лилька думает, что Андрис много мнит о себе. Показывали старый фильм «Королева Шантеклэра», хотя обещали криминал «Живой труп». Андрис сказал, что это ерунда, а в зале были рыдания. Какой он! Потом они гуляли, и вроде бы проводили Лильку Дыханову, а с Зосимовой он пошел целоваться. И все знают теперь про это целование, а про письма наши с ним никто не знает. Это тайна.
      Фильм «Живой труп» привезли только через  неделю, я отпросилась у мамы. Она сказал, что нос не дорос, но деньги дала. А киномеханик вышел и сказал, что если меньше десяти человек, то он не будет ленту крутить. На улице было холодно, но я вышла и уговорила двух бабушек, потом дядьку из газеты, который меня когда-то фотографировал. Все равно было мало. Я совсем распсиховалась, но тут забрела в клуб пьяная компания и экран засветился. И пускай их там, на заднем ряду, тошнило и бутылки перекатывали. Все равно я посмотрела ЭТО кино!
      Федя  Протасов. И вовсе это не он живой труп, а те, кто заставил взять пистолет – жирный Виктор и чистенькая Лиза. Вместе с цыганкой Машей я плакала над ним, неприкаянным. Сердце мое разрывалось. И я всегда буду вспоминать о нем, как только услышу цыганские песни! Так вот что любит Андрис...»
     «Андрис написал мне страшное. Оказывается, он ездил в Саранск, на свидание к  брату, который сидит в тюрьме. Они не спали всю ночь, разговаривали. Страшна для него не просто тюрьма, где сидят люди, а сама мысль, что можно рядом сидеть и не докричаться. Он не слышит!
      А еще брат! Старший! Он научил Андриса  пить, курить, спать с женщиной, воровать, уворачиваться от ножа. А на уговоры  начать честную жизнь только усмехается. Для Андриса он не преступник, родной человек. А если бы Антошу посадили в тюрьму, поехала бы я? Не знаю».
      «Все  каникулы пролежала в больнице, и  сейчас все уже учатся, а я дома сижу после аппендицита. Но я уже  выходила на улицу два раза, там  такая весна идет сильная... Покупала маме подарок – два грибка из белого светящегося камня, это как бы Антоша и я. Наткнулась на новую книжку... Это настоящий взрыв радости и красоты.
      Я думала, что я урод, лишний человек  на земле. Вся моя жизнь мучение, и от меня сплошные мучения людям. Но вот герои книги «Сода–Солнце» ДЕЛАЮТ ТО, ЧТО ЛЮБЯТ. И самим легко, и белому свету полезно...
      Не  может быть, чтобы так просто было. Свобода придумывать и сочинять? Разве это возможно? Мне снилось, что я знаю их сто лет. Я была с ними там, на даче Довженко. Ласково  и тепло. Это мои люди, мои... Андрис написал, что ничего нового у Анчарова нет, это тот же Грин, только в советское время…
      Он  ничего не понимает! Умник. Это совсем другое. Грин все выдумывал, все, а  Анчаров как думает, так и живет, и живет сейчас, сегодня, и не в  Зурбагане, а в Москве... И в  спектакле анчаровском тоже обычная коммунальная квартира.
      Нельзя  обижаться на Андриса за непонимание. У него своя жизнь. В этом году он закончит школу и уедет… Тогда  у меня останется один дневник».
      Вместо  труда, по которому у всех уже были зачеты, должна была прийти врач из поликлиники. Но не пришла. Некоторые решили удрать потихоньку, а некоторые остались ждать следующего урока. Верка Михеева достала щетку, зеркальце, решила челочку завить, пацаны достали провода и батарейки, Бася достала свой дневник.
      После пустого урока все побежали на физкультуру, Бася только сходила отметиться как освобожденная от урока после операции. Потом литература и домой. Дома она стала шарить в портфеле и не нашла дневника. Руки сразу замерзли, голове стало жарко. Темнее тучи побрела к Ларке.
– Лара не могу. Мне конец. – Что, опять родители? – испугалась Ларка.
– Не то. – Бася замолчала. – Дневник пропал.
      – Да подумаешь! С оценками?
      – Не то. Оценки ерунда. Помнишь, мы читали «Записки школьницы»?
      – Ну.
      – Вот такой дневник.
      – Такой? Ну, ты даешь. И что там?
      – Все.
      – Дело дрянь. Прокурорша знает?
      – Пока нет. Но мне все равно уезжать придется.
      – Сразу уезжать, умирать... Как ты любишь паниковать.
      – Все же узнают то, что нельзя. Что у Андриса брат в тюрьме.
      – Что-о? Где-е?
      – Вот видишь. Он скрывал, доверил мне тайну, а я...
      – Тебе? Но ты не специально!
      – Все равно подло.
      Насмешница  Ларка обняла Басю. Она стойкая  была.
      И велела Басе сидеть, не рыпаться, а она  сбегает, предупредит, чтоб искали.
      На  другой день Бася ждала кошмара, но все было тихо. Только Алка Пестикова сидела красная и не разговаривала.
– Алка, кто тебя обидел?
– Не твое дело.
      На  уроке Алка не ответила географичке, то есть матери своей, районы торфоразработок  и ей поставили «точку», то есть двояк. Алка заревела, ушла домой. Это было не похоже на нее.
      После уроков прибежала Ларина.
      – Ты что тут делаешь? Разве твоя очередь дежурить?
      – Ты сядь. Чего узнала?
      – Так боже мой! Алка разве ничего не сказала тебе?
      – Нет.
      – Дежурил вчера кто? Алка. Да. И она отодвинула парту и в луже лежал...
      – Мама.
      – Да. Мокрый уже. И Алка сразу поняла, что тетрадь непростая и понесла домой сушить. Положила на батарею. Дома увидели, мать – сама знаешь кто...
      – Ну!
      – Отобрала, конечно. Наверняка матери твоей отдаст!
      – Ой, мама...
– «Замамала»! Радуйся, что не весь класс прочитал.
      – Значит, если б не Алка-ворона, то тетрадь могла бы быть у меня?
      Бася  заплакала.
      – Баська, ну, во-первых, ты сама ворона. А во-вторых, что ты хотела бы? Чтоб весь класс прочитал?
      – Ты с ума сошла...
      – Вот-вот. А если не хочешь, на кой и писать тогда? Не пиши.
      – Лара, это от одиночества… Утешение…
      На  улице было студено, пахло свежей листвой, дождем и землей. Зацветала  черемуха. Бася не замечала красоты. Уехать бы…
      – Бась, ты помнишь, мы бабу снежную зимой лепили? Толстую, шикарную, у нашего подвала?
      – Помню, – прошептала. Бася.
      – Мы ей потом шаль старую с кистями одели, шапку мамину старую… Мы с тобой лепили днем, а к ночи папка приходит распьянющий: «Почему подвал не запираете? Там баба ходит какая-то!» Я ему: «Это снежная баба!» – «Я те дам снежная!» И за ремень. Я спряталась, а тут Лилька со свиданки приходит и давай про бабу в шали шутить... Папка снова разорался так, что нам не до смеху...
      Ларка все пыталась Басю разговорить. Потому что чувствовала, как Басе постыло  домой идти. Но идти-то надо.
      Дома, в Басиной комнате, лежал на столе  Басин дневник. Он был растрепан, покороблен, весь в грязи. Бывший домик  и утешение. Она забыла запереть дверь, и вот в домик пришли чужие. Бася стояла, смотрела, боясь притронуться.
      А из двери на нее смотрела красивая женщина. Училка по кличке Прокурорша. Ее родная мать.
      – Что же ты не смотришь, все ли цело? Рук марать не хочешь? Я взяла поневоле, но, похоже, замаралась. Ты не только себя – ты всех нас в грязи вываляла.
      И папу, героя нашего времени. И этого  мальчика, который не чета тебе. Он у всех на виду и для всех тайна.
      А ты... Сколько же в тебе глупости и  гадости. Разве такой должна быть НАША дочь! Разве этого мы заслужили? Эх, ты...
      И она вышла. Бася надолго замерла, глядя глазами в никуда. Да, она  ждала наказания. Но ее даже не стали бить, а это усиливало вину. Бася понимала, что Тетрадь прочитали у Пестиковых, значит, могут узнать и другие… Чего ради Алка будет молчать! Остаться навсегда виноватой в глазах родителей, Андриса…
      Плача неслышно, она взяла два коробка спичек и свою растоптанную тетрадь. Двумя пальцами за крыло, как убитую птицу. В ночном дворе, равнодушная к ночным страхам и теням, она стала рвать тетрадку на части и поджигать. Как там в кино? «Так не доставайся же ты никому!» И нет позора. И не будет счастья никогда-преникогда. Теперь бы тихо исчезнуть, как Федя Протасов! Но чем убить себя? Да и не выйдет ничего, кроме очередного позора. Придется жить, смотреть в глаза людям… Давай, домик, гори…