Склад, где я вырос

                Светлой памяти Матвеева Олега Ивановича (1940-2005)      


       Сколько веревочке не виться, а конец будет. Сегодня, в возрасте двадцати восьми лет, я отлично понимаю верность этой народной мудрости, а еще понимаю, что исключений из нее нет. Развал Советского Союза, «лихие девяностые» завили вокруг нас сотни и тысячи разнообразных веревочек, концов некоторых мы ждем даже сейчас. Но каждая закончится, и закончится закономерно. Потому что иного не было никогда и не будет никогда.
       Вот, например, работал я с женой после окончания ВУЗа в опытно-конструкторском бюро в Калининграде, которое выпускало и выпускает до сих пор плазменные космические двигатели. Наши зарплаты были высокими до неприличия, как и зарплаты всех остальных сотрудников ОКБ. Они стали такими в кризисный две тысячи восьмой год, стремительно выросли, и продолжали расти дальше. Уже четыре года они превышают среднюю по городу в два-три раза. Потому что Россия создавала свою навигационную систему ГЛОНАСС, и на ОКБ пролился золотой дождь.
       Однако, вскоре все закончится, и тоже из-за завившейся двадцать лет назад веревочки. Калининградская область – единственный в России анклав, то есть территория, оторванная от основной границами Литвы и Беларуси. Со времен развала Союза, то есть уже более двадцати лет, в штат сотрудников ОКБ «Факел» не пришел ни один новый конструктор и технолог, которые раньше приезжали по распределению из московского и харьковского авиационных институтов. А значит – не было разработано ни одной новой модели двигателя. И то что сегодня серийно выпускается СПД-100, разработанный в конце восьмидесятых, и ставится не только на спутники ГЛОНАССа, но и продается штатовцам и в Европу, говорит лишь об огромном опережении Союзом своих глобальных конкурентов – заклятых друзей из Северо-Атлантического Альянса.
       Сколько веревочке не виться… Средний возраст сотрудников ОКБ сегодня пятьдесят семь лет, молодежь, приходящая туда работать из местных жителей, может занимать только второстепенные должности, а из Харькова, ставшего заграницей, никто больше не приедет. Время фатально упущено, и пусть сегодня зарплаты высоки, и портфель заказов укомплектован на три года вперед, завтра весь завод уйдет на заслуженную пенсию, а еще через десяток лет СПД-100 окончательно морально устареет…
       Еще одна веревочка из этой же серии, так же напрямую касающаяся моей судьбы, дошла до своего конца десятилетием раньше. Имя ей – Управление Капитального Строительства мэрии города Калининград. Сокращенно УКС, там работал мой отчим. Мама познакомилась с ним в поезде, когда мы возвращались из Москвы в самом начале сентября девяносто пятого года. Долгое время я не мог решить, как мне звать его, Олег Иванович или дядя Олег, и он работал в УКСе в мэрии. У него была жена, дочь, зять и внук примерно моего возраста, и окончательно от них от так и не ушел, хотя все вечера и выходные проводил с мамой, а вернее сказать с нами.
       После работы мы забирали его от мэрии на разваливающейся рыже-оранжевой  Хонде-Аккорд, а потом на сине-серой Тойоте десяти лет от роду, которая первые годы выглядела как новая. Иногда мы заезжали по каким-то делам на склад УКСа, который располагался на Острове. Калининградцам не надо объяснять, что такое Остров, а для остальных напишу. Немецкий Кенигсберг возник из слияния трех средневековых городков, стоящих по берегам реки Преголи, и сегодня она делит город на две почти равные половины. А в самом центре города сама делится на два рукава, между которых и располагается Остров, с большой буквы, потому что это официальное название части города. Довольно обширный, и почти весь состоящий из болот, у немцев Остров был занят частной малоэтажной застройкой, а главной его частью была Рыбная Деревня – она же Рыбная Биржа. В девяностые же большинство земель Острова пустовало, потому что под высотную застройку они пригодны не были, а другой в СССР не занимались. На месте бывшей Рыбной Деревни как раз и находился склад УКСа.
       Склад!.. Как много в моем отрочестве было связано с ним. Я вырос на нем, и на формирующуюся личность он повлиял не меньше чем школа, где я учился. Сегодня на его месте туристический центр и местная достопримечательность – восстановленная по сохранившимся от Кенигсберга схемам, фотокарточкам и чертежам Рыбная Деревня – целый комплекс зданий с гостиницами и дорогими ресторанами, куда в первую очередь едут немецкие туристы и русские свадьбы.
       В конце восьмидесятых, когда государство активно строило дома и объекты соцкультбыта, жизнь на складе била ключом. Ежедневно с десяток машин привозили и столько же вывозили разнообразные стройматериалы. В первую очередь здесь хранились огромные бабины кабеля, трубы для воды и разнообразная арматура, мини АТС, шкафы управления лифтами и прочие материалы, так или иначе связанные с сетями жизнеобеспечения и коммуникаций. Бетонных панелей, кирпича и цемента практически не было. Не знаю – шел ли процесс постепенно или случился в один день, но к середине девяностых на склад никто ничего не привозил и не вывозил с него, движение материальных ценностей остановилось. Но сами ценности, и их было очень много, те, что успели завезти и не успели вывезти, остались. А значит, их надо было охранять, а возможно даже, изредка ревизировать.
       Олега Иваныча, дядю Олег, вскоре перевели из мэрии работать завскладом, и весь день он стал проводить на нем, а ночью и на выходных приходили сторожа-пенсионеры. К тому времени он стал мне отчимом, хотя так называть его я начал гораздо позже, но с десятилетнего возраста и до совершеннолетия он заменил мне отца, и очень много я от него получил и воспитался у него. Тут и завилась веревочка, определившая всю его оставшуюся жизнь и во многом мою юность – работы на складе не было никакой, а зарплаты заведующего и сторожей были велики и обильны. Склад УКСа семь лет был отменной кормушкой, щедро снабжавшей людей материальными ценностями и не требовавшей ничего взамен.
       Конечно, он закрылся потом – не могло быть иначе. Как закроется рано или поздно ОКБ, на котором я работал с женой. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке…
       Когда отчима перевели на склад, мама в конце рабочего дня стала заезжать за ним туда, а так как я был еще слишком мал, и она не хотела оставлять меня дома одного вечером, я всегда ехал с ней. Отчим обычно сидел в небольшой сторожке у ворот, а сам склад представлял собой несколько кирпичных ангаров с высокими потолками. Что только не хранилось в них! А между ними лежали огромные бетонные трубы, горы стальных оцинкованных труб маленького диаметра, в беспорядке стояли бабины кабеля высотой до четырех метров, но основная территория, идущая параллельно реке и огороженная с обоих сторон дощатым забором, была пуста и зарастала осинами, ольхой, вербой и разнообразными кустами.
       Весной здесь собирали березовый сок, а осенью грибы, в специально оборудованном месте у реки жарили шашлыки и ловили рыбу, в мастерской делали лопаты для уборки снега и всякую всячину себе на огород. А основной работой было впускать и выпускать легковушки работников и разных левых людей через ворота и расписываться в журнале сдачи-приема смен у сторожей. Еще на складе были арендаторы: компьютерная фирма, микроавтобус которой заезжал сюда пару раз в день, и какое-то ООО, руководимое кавказцем Анваром и его кладовщиком Анатолием, продававшее запорную арматуру для газопроводов. Анвар лучше всех умел делать шашлык, а еще, хотя тогда я не мог понять этого детским умом, он параллельно был сутенером, и об этом все знали. Большую часть времени на складе находилось два-три человека и несколько собак, а изредка здесь становилось шумно и весело, садик у реки оживал, накрывался стол, разжигался мангал, приезжали и приходили люди – пожилые мужики из мэрии и еще откуда-то, приводили с собой жен, а чаще любовниц, пили водку, закусывали всем подряд, пели песни. Все женщины были на мой взгляд обыкновенными, средних лет и старше, и только Анвар приводил с собой всегда разных и как будто сошедших со страниц глянцевых журналов, теперь я понимаю, что это были его работницы.
       Но не застольями помнится мне склад. Несколько лет я рос на нем в обществе собак, которые очень быстро ко мне привыкли, и с которыми я каждый раз по приезду обходил территорию вдоль реки, и в обществе пожилых мужиков – отчима и его сторожей. У них я многому научился: пилить и строгать доски, точить ножи, работать на небольшом токарном станке, ремонтировать старый мопед и кататься на нем по территории, красить, убирать снег…
       В первую зиму здесь мы редко уезжали со склада вовремя, почему-то мама с отчимом по часу и больше сидели в сторожке, которая обогревалась печкой, топящейся дровами, а я в это время был предоставлен сам себе. Больше всего я любил лазить по заборам и крышам нескольких гаражей, скакать по бабинам с кабелями, с одной на другую, взбираясь на них по огромным болтам, торчащим из боков. А когда уставал, то всегда забирался на две огромные бетонные панели с отверстиями для окон в них, стоящие в уголке, опиравшись одна на другую. Я садился на верхнюю кромку одной из них, и вторая метровым выступом закрывала меня от ветра, а перед глазами был занесенный снегом склад, освещаемый оранжевым фонарем. Я мог сидеть здесь по полчаса и более, пока мама не выходила из сторожки звать меня, чтобы всем вместе ехать домой.
       Почему любил я сидеть там? О чем мог думать? И как мне – маленькому мальчику – было нескучно, а наоборот, приятно и весело просто сидеть там и смотреть на склад перед собой? На фонарь и металлическую крышу гаража, на старый грузовой ГАЗ и бухты кабелей, на темные двери ангаров и снег… Хорошо было мне сидеть там, а почему – тогда я еще не пытался анализировать. Я просто сидел, и мне просто было хорошо.
       Однажды я из любопытства подошел к металлическому шкафу с дверцей, сейчас я знаю, что это был центральный пульт управления лифтами. Я попробовал открыть дверь, и у меня получилось. Внутри шкаф был заполнен небольшими выдвижными ящичками, похожими на библиотечный каталог, нескольких штук недоставало. Я потянул один из них за ручку, и он легко выехал на меня. Внутри оказалось много проводов и четыре медные катушки, внутри которых в стеклянных трубочках находились пластинчатые контакты. К тому времени я, увы! уже знал, что такое медь. Помню, что тогда я учился в седьмом классе, и этот вечер, первый из многих, был снежным и морозным. Снег решил дело. Снег ухудшал видимость. Рискуя каждую минуту быть увиденным вышедшей на крыльцо сторожки мамой, а еще хуже – дядей Олегом, я взял в руки два таких ящичка и пробежал с ними за ангар. Дальше было проще, я в темноте, уже не рискуя быть никем замеченным, пронес ящички до забора, а потом и перекинул их через него в самом глухом углу. Потом сходил еще за двумя.
       На следующий день мы сразу после школы с лучшим на то время моим другом Прохором пошли пешком через полгорода к складу, но не зашли в сторожку, а наоборот обошли ее десятой дорогой, так чтобы даже из окна отчим и случайно не смог меня увидеть и удивиться «зачем он здесь». Ящички лежали там, куда я их и кинул, мы взяли по два каждый и перебежали дорогу к заброшенной стройке напротив, там влезли в окно бетонной коробки и выломали катушки с медью, а остальное бросили на загаженный пол.
       Много раз мы с Прошкой ходили потом за медью, а Олег Иванович так ничего не узнал. Мне стыдно сейчас, потому что это было воровство… Хотя не только воровством добывал я в дальнейшем деньги. Мы работали на складе с двумя другими моими друзьями, Диманом и Кириллом: чистили от листовок забор, размачивая их бензином и соскребая изготовленными нами же стальными скребками, делали лопаты для уборки снега из фанеры, перекладывали доски и кирпичи, возили на тележке песок, кормили собак, сжигали мусор. Платил нам из своего кармана дядя Олег.
       А деньги я старался не тратить, я копил их, начиная с осени, чтобы собрать к лету столько, сколько соберется, и если мама сказала бы мне: «В этом году я не смогла заработать достаточно, и в деревню на каникулах мы не поедем», я отдал бы ей все, и тогда как раз хватило бы, и мы поехали бы. Впрочем, она ни разу так мне не сказала. Я был подростком, а мама самостоятельной взрослой женщиной, и, конечно, она лучше меня умела планировать семейный бюджет.
       Когда я еще повзрослел, склад стал мне больше всего мил даже не деньгами и не собаками, и, слава Богу, не медью, которую я перестал-таки воровать. С наступлением весны почти каждый день после школы я ехал туда на трамвае, до которого от школы всегда ходило пешком вместе с Диманом, жившим на кольце пятерки у мясокомбината. Трамвай пятерочка… Никуда не спеша, шли мы под весенним солнышком мимо бесконечных заборов Московско-Минской дивизии на улице Емельянова, потом мимо пятиэтажных кирпичных домов, где я жил. Переходили дорогу и проходили Московский рыночек, сворачивали на улицу Зои Космодемьянской. Она вся была застроена еще немецкими трех и четырех этажными домами, у подъездов которых сидели старые испитые мужики, курили, смотрели из-под ладони на солнышко.
       На кольце у мясокомбината я ждал трамвай под раскидистой старой ивой, а Диман уходил к видневшейся через двести метров серой панельной десятиэтажке – домой. А потом ехал на трамвае две остановки по Аллее Смелых, одну длинную по Дзержинского, откуда сворачивал через также оставшийся в наследство от Кенигсберга мост на Остров, и выходил на первой остановке, называвшейся «Набережная Ветеранов». Хотя никакой набережной здесь не было, здесь был склад Управления Капитального Строительства мэрии Калининграда.
       За время, проводимое тут год за годом весной, больше всего и помню я сейчас склад, и больше всего люблю его. Что мы делали там с Олегом Ивановичем? Да ничего особенного, чаще всего и ничего не делали. Сидели в сторожке, он курил и иногда выпивал очередную рюмку. Мы много говорили, он рассказывал мне о своем детстве, которое проходило сразу после Великой Победы сначала в поселке Тверской области, а потом под Москвой в Останкино, да, тогда это были пригороды, и никакой башни еще не стояло. Рассказывал о рыбалке, о службе в армии, о своих машинах, о том, как далеко он ездил на мопеде, который сейчас годился лишь кататься кругами по складу. Обо всем мы с ним говорили, разве перечислить и даже упомнить сейчас годы разговоров!
       Часто мы что-то делали. И все его дела, в которых я помогал, все наши дела, касались обычно чего-то мне близкого и любимого: дачи, рыбалки, мангала, лопат, топоров, дерева – уже тогда меня влекло из города на природу, в деревни, на реку, в леса, копать землю и рубить дрова, к комарам и в высокие травы. Из города. В деревню. На природу.
       И всегда мы обедали у него в сторожке. Он давал мне сто или сто пятьдесят рублей, и я шел через дорогу в небольшой магазин и покупал там хлеб, кефир, кильку в томате, мороженое, колбасу, масло – в произвольном наборе. И мы все это резали на старых газетах в сторожке и ели, подолгу, больше часа всегда, говорили, он выпивал. Иногда я в том же магазинчике брал ему водку или сигареты, и продавщицы всегда давали, потому что хорошо знали меня и его. А под окнами проезжали трамваи, и светило солнышко, и мы всегда обращали внимание – кто из нас в чем одет сегодня, и радовались, что с каждым днем становится все теплее. Ворота всегда выходил открывать и закрывать я, а вечером мы вместе ждали приходивших к пяти часам по очереди сторожей и приезжавшую почти сразу после них маму.
       Так прошло несколько лет. Для меня они были взрослением, а для дяди Олега постепенным старением. Он не работал, а я не делал уроки, но каждую четверть я оставался хорошистом, а он каждый месяц получал большую зарплату…
       Я почти перестал к нему ходить, когда поступил в ВУЗ, и не потому что весь погрузился в учебу, нет, я просто почувствовал себя взрослым, окунался в запретный ранее мир студенческих пороков, и у меня не осталось времени для склада… Сейчас мне жаль, потому что этот запретный студенческий мир оставил после себя в душе только чувство легкой брезгливости и какой-то досады на себя, и я вряд ли напишу про него когда-то. Примерно в то же время стали все больше говорить о воссоздании Рыбной Деревни, о привлечении туристов…
       Склад УКСа закрыли весной две тысячи пятого года, Олег Иванович к марту сдал все материалы для вывоза на временное хранение куда-то на окраину города и был уволен в связи с ликвидацией рабочего места. Ему уже исполнилось тогда шестьдесят пять лет, и он вышел на пенсию. А в конце мая скоропостижно умер, работая на собственном огороде, присел на скамейку покурить, и не встал с нее…