Хождение за перевалы в горние страны-3

ДЕНЬ НЕВЫНОСИМОЙ ЛЮБВИ И ПЕЧАЛИ. 16 октября. Он был положен на алтарь воспоминаний, этот сказочный день, пронизанный солнцем и созданный немыслимой гармонией Неба и Земли, ликов,  звуков и запахов неоскверненного мира природы.

Сначала они отправились на Термальный Купол, огромную травертиновую площадку, бело-оранжевым щитом вздымающуюся у леса на западном краю поляны. Там они когда-то  проводили захватывающую работу – исследовали условия осаждения и накопления редких металлов из вод горячих источников. Здесь в естественных условиях формировалось крупное месторождение полезных ископаемых. Они изучали закономерности этого процесса на живой действующей системе – может ли быть что-то более интересное и важное для геолога!

Потом они вновь и вновь обходили все источники и скважины и с горечью убеждались в догадке, что скважины, оттягивая воду от естественных источников, постепенно убивают естественный процесс формирования месторождения на Куполе. Действующая  природная лаборатория умирала. А скважины в свою очередь обрастали другими осадками из воды, внезапно отторженной от своего лона и взаимодействующей с железом буровых труб. Но это уже начинался другой процесс. Антропогенный. Он тоже любопытен, но  мало полезен для понимания собственно природного процесса. Человеческая недальновидность и глупость воочию демонстрировала свои горестные плоды.

На Термальном Куполе какая-то бесприютная пустота. Уровень уходящей в скважины воды заметно понизился, отчего стенки воронок грифонов обнажились. Вода больше не переливается через их края и не растекается ручейками по  поверхности Купола. Только иногда из глубин того или другого грифона слышится одинокое и безнадежное бульканье газа. Будто кто-то тонет там. А как здесь было хорошо тогда! Каждый источник, как свой родной. Сколько у него было просижено, сделано, продумано. Вот здесь стояла наша химическая палатка, где Мила с девочками разлагала воду на составные части, познавая ее состав. Вот здесь мы прорыли шурф, чтобы взять пробы отложившихся рудных осадков, там еще один. А вот в этом месте у самого края площадки была наша столовая. Почему так горьки и сладки воспоминания! Может быть, оттого, что былое предстоит в таком ущербном виде. Или оттого, что нет с нами тех людей. Без них одиноко.

И все-таки встреча со своим прошлым – праздник. Хорошо. Очень хорошо. А одиночество – нормальное состояние. Оно лишь иногда прерывается короткими мгновениями близости. А если сказать точнее, то и вовсе не прерывается, а уходит лишь в глубину и ревниво пережидает. Ничего, все нормально. Одиночество – близость, Одиночество – близость. Диалектика.

Впрочем, борьба противоположностей, сведенная к таким одномерным понятиям, как тепло-холод, движение-покой или плюс-минус, или много-мало и т.д. крайне обедняет и следовательно искажает емкую картину мира и души. Может, такого в мире и нет вовсе. Все, что нас окружает – следствие бесчисленного разнообразия событий,  явлений, факторов. Все многомерно. Тем более душа. А марксистская диалектика это жуткое упрощение  для слабого ума. Или оглупление для изощренного. Одиночество – близость. Да я в одиночестве более близок к людям, чем в их окружении. А в этой печали более радости, чем в какой-нибудь радости встречи. И все-таки как здесь пусто и грустно сейчас.

Потом они шли к заброшенным и затерянным в травах ящикам с образцами горных пород, извлеченных при бурении. Вот она явная, несравненная польза бурения! Они тщательно отбирали материал с сохранившейся маркировкой. Его было немного. Время, непогода, туристы, плохие условия хранения все рассыпали, разбросали, перемешали, растворили, обесцветили, словом, привели в полную негодность и неиндифицируемость. Образцы, пригодные для реконструкции глубинного строения котловины, они упаковывали в целые ящики, забивали их, стаскивали в укромное место в надежде когда-нибудь забрать их и обработать во благо лелеемой ими науки.

Но все-таки самыми лучшими были их одинокие прогулки по местам былого. Юрий уходил вверх по речке Желтой к идеально круглому озеру в ее истоках. Вода его была аспидно черна и неподвижна. В ее полированной поверхности стояли белые облака, а между ними глядело синее-пресинее небо. У берегов, свисающих к воде густой шелестящей травой, таились прозрачные, к краю истончающиеся и только на ощупь обнаруживаемые ледяные стекла. Он не находил здесь ничего, что вещественно напоминало бы ему другие дни с утиными выводками, ягодниками и вечерним костром у воды.

Он уходил в далекую северную половину урочища к подножию Дзендзура, где тоже стоял их лагерь у термальных ключей. Здесь было особенно грустно.

Из густой, но помертвевшей травы торчат вбитые мною колья для тента и комариных пологов. Вода речки размывает нашу ванну. Когда-то пробитые нами тропы навсегда исчезли в свирепом сплетении новых трав. Кострище тоже почти заросло. В земле уже изржавели консервные банки. Наша жизнь ушла отсюда. И вместе с нею ушла впервые возникшая здесь новая жизнь. Твоя жизнь, доча. Ты отделилась тогда от меня и, вместив в себя нашу близость, наше самозабвение, нежность и благодарность, затеплилась в материнской глубине. Еще не ты, но уже именно ты и никто иной. В ночи смутно белел полог, над ним темнел тент, а сбоку в чистой почти черной ясности неба недосягаемо играли светом частые звезды. И было видно, как иногда проплывал одиноко звенящий комарик, на доли секунды заслоняя собой мелкие звездочки. В их тонком свете мерцали глаза девочки, которая сейчас стала твоей мамой.
А теперь ты ходишь где-то уже вполне собственными, но еще коротенькими дорожками, которые уводят тебя все дальше и дальше, все дальше и дальше, пока не уведут от нас совсем. И здесь, где ты началась, все так же высится каменный истукан Дзендзура и все предают забвению травы.

- Не хочу жить, хотя бы не рожаться. – сказала Катя, болея очередной ангиной.

- Зачем ты, папа, выпустил бороду? Напишу бабе Леле, чтобы она таких больше не рожала.

Катя не умеет драться. Мы ее учим давать сдачу:
- Если тебя будут бить, ты дай обидчику кулаком в нос. – Приходит из садика.
- Тебя били?
- да.
- Дала в нос?
- Да.
- Ну, и что?
- Он мягкий.

Возвращаемся из дальней прогулки. Катя сидит у меня на плечах и говорит отстающей матери:
- Ты ничего не несешь, мама, а отстаешь, а мы с сумкой и со мной, а идем первыми. – И потом, когда я шутливо шлепнул Милу, заявляет:
- Я бы за тебя заступилась, мама, но он же меня ссадит!

Катя готовит к моему дню рождения подарок – собирает морские камушки. Я знаю об этом. Но это, разумеется, тайна от Кати. Ей не терпится до дня рождения. Спрашивает:
- Папа, что тебе больше всего нравится?
- Морские камушки. – Она хитро переглядывается с матерью и счастливо улыбается. Ей хочется доставить радость и маме. Опять спрашивает:
- А что еще?
- Не знаю, доченька.
Опять хитро поглядывает на мать и подсказывает:
- А куртку забыл?

Как многоцветна жизнь! Но во всем этом пиршестве красок преобладает один тон. Имя ему печаль. Все дальше и дальше наши прошлые счастливые дни. Все дальше и дальше детство, юность, родители, друзья. Все реже возвращается из прошлого потрясение от гибели Сони. Трагический всплеск сменился плавным течением. Но река эта течет только в одну сторону, и все мы пребудем к океану, чтобы раствориться в нем без следа.

Он уходил от уже почти  неприметных руин прошлого в сквозной безрадостный лес, и чувство невыносимой любви и печали заполняло его до краев, переливаясь всплесками отчаяния. Желанным пределом и избавлением от этого бремени казалась только смерть. Оцепеневшие  березы шуршат на ветру тонкими лохмотьями отшелушившихся корочек. Солнце и белизна стволов. Хрустящий мох, безжизненные травы.
 
Он уходил к реке, выдергивал из нее  тройником понравившуюся рыбину, и здесь же у живой воды варил уху. Бормочет и шипит заливаемый ухой костер, струи прозрачной воды бегут в океан, и солнце провожает их, рассыпая на поверхности реки щедрые пригоршни солнечных зайчиков, суетящихся и тоже бегущих, бегущих, бегущих просто так, никуда. Поднимался ледяной ветерок, погода портилась, уха благоухала до головокружения, и он срастался с этим скудеющим светом бесконечного дня, неумолчным говором реки, страстными всплесками нерестящихся лососей, хищным ходом гольцов, безлюдным простором молчаливого мира камней, растений и таящихся в них живых существ. И никуда больше не хотелось уходить, потому что все это ощущалось родным домом.

А дома они наслаждались теплотой и уютом ухоженного жилища, беседой у керосиновой лампы под добродушное потрескивание и вздохи печи, и отпаивались  бесконечными чаями из огромного железного чайника, бессменно дежурившего на печной плите и периодически позванивающего им железной крышкой.
Как ни прекрасно было им здесь, жизнь, однако, течет чаще не по настроению, а по необходимости.  И на следующий день они назначили выход.


КОШМАРНОЕ УБИЙСТВО ИЛИ ЖЕЛЧЬ ДЛЯ КОСМАЧА. 17 октября. С утра пасмурно и очень холодно. Срываются хлопья снега. То гуще, то реже, косо и торопливо. Штрихуют белыми прерывистыми полосами или крапинками посеревший отчужденный пейзаж. Иногда с сухим шелестом просыпается крупа. Выходить из теплой избы не хочется. Собирались долго и неохотно, будто надеясь, что  в мире произойдет нечто такое, что может отменить этот выход в снег и вообще изменить всю последующую жизнь. Но во второй половине дня изменилась только погода, и они вышли.

Небо приподнялось, посветлело, сквозь скуку серого однообразия невнятно, но обнадеживающе стало слабо просвечивать блекло-желтым, розовато-сиреневым, зеленоватым. Распрощавшись с Костей, пошли теперь уже по хоженой туристской тропе обратно, к перевалу в реку Пиначевская – ближайший путь к автомобильной дороге и цивилизации. И как только домик скрылся за стволами берез, а вокруг открылся простор девственных Налачевских угодий, тотчас глаза, чувства и мысли занялись прощанием и с ними, прощанием, смешанным с воспоминаниями, у каждого своими. И еще у Олега к ним примешивались легкие, как штрихи, соображения и наметки о продолжении и даже развороте работ в этом районе, а у Юрия ощущение последнего «прощай».

Но сегодня уйти из Налачево им не привелось. Рассеянное и самоуглубленное сознание Юрия, внезапно зацепившись за нечто нарушающее установившийся ход мыслей и чувств, где-то там в глубине существа отдало команду наверх, глазам: еще раз посмотри влево на дальнюю теплую болотину, что так ярко выделяется не померкшей зеленью – там что-то не так! Он еще продолжал жить в чувственно-образном мире воспоминаний, а глаза уже доложили: там медведи. И врубилось сознание: по-видимому, матуха и пестун. Добирают последние витамины и клетчатку после обильного и благодатного лета. Перед завалом в логово. Ох, и хорорши же! Сейчас подойдем ближе и рассмотрим.

- Олег, посмотри ка вперед и налево. Видишь?
- Похоже, медведи. – И помолчав, добавил: - Что будем делать?
- А ничего. От тропы далеко, ветра нет, и очень уж увлечены. Не заметят.
- Я не о том.
- А о чем же?
- Косте ведь надо на зиму запасы пополнить. А они сами пришли почти в кладовку.

Установилось молчание. Не меняя скорости, продолжали идти на сближение. Наконец, Олег не выдержал:
- Ну, так как? Ведь спугнуть можем. Уйдут.
- Пусть уходят.
- Нет, ты уж подожди, а я смотаюсь за Костей. Ему решать.
- Как хочешь.

Олег освободился от рюкзака и ушел за Костей. Юрий тоже опустил ношу на землю и стал наблюдать зверя. Медведи паслись, как коровы. Картина была просто идиллическая. Зеленая лужайка, сохранившаяся среди выцветшего осеннего травостоя благодаря подогреву термальными высачиваниями, издали смотрелись вполне среднерусским лугом. Медведица и мастью, и размерами, и поведением вполне соответствовала буренке, а пестун телке на выданье. Почему они проявляли такую безмятежность в месте, довольно посещаемом туристами и беспокоемом «Аннушками»,  трудно понять. Наверное, пришельцы. Или приспособившиеся к человеческому присутствию благодаря безопасному и развращающему контакту со слащаво фамильярной братией. Так ли, иначе, но сейчас им придется расплатиться за свою неосторожность. Можно, конечно, прогнать их, но и перед Костей теперь уже будет неудобно – гуманист  гребаный.

Юрий глядел на красивых свободных зверей, так гармонично введенных Господом Богом в этот прекрасный мир, думал об их обреченности и не мог примирить в себе сомнений в том, соблюдена ли здесь соразмерность между предопределенностью от самого Бога и от Него же данного права на собственный поступок,   на наше право владеть миром и животными. Потому что ему тоже была сладостна страсть охотника, он оправдывал убийство по необходимости. Теперь, может быть, и не жизненно важной, но как бы исходящей от изначальных правил сожительства живого: одним убегать и прятаться, другим догонять, а человеку владеть всеми.

Конечно, Косте их мясная жирная плоть была нужна, не мешало бы добыть и желчь для Космача. И шкуры не пропадут. Костя найдет им применение. Но почему-то в нем нечто противилось предстоящему убийству. И чтобы прервать свои сомнения, он только было собрался пугнуть зверей, и тут же, оглянувшись, увидел спешащего к нему Олега, а в стороне и уже сравнительно близко к медведям скрадывающего их Костю. И тогда, сняв  предохранитель с затвора, он стал страховать Костю.

Сначала  один за другим пыхнули два дымка от ближайших к медведям кустиков, потом почти сразу же прогремели почти слившиеся воедино два упругих и хлестких грохота. Медведица сразу же легла на подвернувшиеся лапы, а пестун, резко сев, стал перебирать передними в тщетных попытках подняться и побежать.

Хороший момент испытать мелкашку на медведе, подумал Юрий и, подойдя к пестуну метров на 15, выстрелил ему в голову. И тем кончил его недоумение и муку, а оружие оценил по достоинству, вспомнив позавчерашнюю встречу с медведем и, оказывается, не напрасную свою  уверенность в мелкашке. И запомнил это мгновение навсегда до мельчайших подробностей.

Задняя половина туловища пестуна омертвела и лежала чужим мешающим грузом на земле, несуразно растопырив неподвижные и ненужные лапы. Передними он упирался в землю и тщился подняться, но все заваливался и заваливался на бок и спину, все упирался и упирался, царапая когтями дернину, вырывая травинки, соскабливая тонкую зеленую плесень, выворачивая на свет белые корешки. И снова заваливался и то ли рычал совсем не грозно, а рыдающе, то ли натужно стонал от напряжения и боли. Глаза его, маленькие черненькие и блестящи,  ворочались, косились на лежащую матуху и подходящего Костю, обнажая розовато-белую мякоть у глазного яблока, а наткнувшись на испуганно-сострадательный взгляд Юрия, вдруг остановились. И такая полилась из них непереводимая на человеческий язык гипнотическая сила, что все вокруг остановилось, замерло и осталось навеки.

 Серые с белыми прорехами тучи, только что несшиеся сломя голову, шевелимые ветром ворсинки на черно-буро-пегой шкуре медведя, зеленые травинки и блекло-желтый листок меж когтей приподнятой лапы, налет белой пены у уголках раскрытой пасти и свисающая из нее нить слюны. В прорезе прицельной планки за столбиком мушки – круглое ухо…Ниже, чуть-чуть назад…Раз! И, наконец, тяга земли одолела сопротивление рвущейся к жизни жизни. Завалился медленно и мягко на бок и спину.

Убийство состоялось буднично и просто, без охотничьего азарта, без выслеживания, без особого скрадывания, без напряженного ожидания и без торжества. Без борьбы жизненных сил и живых интеллектов. Работа простая и неприятная. Почти, как казнь палачами приговоренных. Противно. Но никто не хотел показать свое неприятие этого, а напротив, все старались подчеркнуть важность и значимость выполненной работы.
 
Свежевать начали одновременно, Костя медведицу, Юрий пестуна. И закончили почти одновременно – у Кости было поболее навыка. Разделали туши и перенесли мясо в несколько приемов уже  в сумерки. О сегднешнем продолжении пути не могло быть и речи. Остались еще на одну ночевку. И по случаю события устроили купание в ближайших  к дому ваннах. При огромной луне и ударившем морозе.

Прозрачные испарения от терм струились причудливо и таинственно в мистическом лунном свете. Обросшие игольчатыми белыми кристаллами травы, казалось, позванивали от холода. Иногда вскрикивала неведомая ночная птица или громко и панически  отбарабанивал по тропе вспугнутый кем-то заяц. Мир не был реальным от этого удивительного сочетания лунной ночи, крепкого осеннего мороза и незащищенного лежания голых тел в горячей воде под раскрытым в космическую бездну небом.

Ужинали по-праздничному, с граммуличкой спирта, обилием закусок, долгим сидением за столом и разговорами на все возможные и невозможные темы. О планах Кости по освоению долины. Спорили с Олегом о предлагаемой им радикальности переустройства угодий с парниками, рыбопитомником, туризмом, санаториями и дорогах, непременно, о множестве отличных во все уголочки автомобильных дорог.

И Костя, и Юрий решительно восставали против этого. Им было жаль окончательно губить девственность естественного мира, наступление на него цивилизации со всеми ее как будто благопристойными, а на поверку отвратительными атрибутами приводило их в ужас и негодование. Спорили об исчерпаемых и возобновляемых земных ресурсах. Юрий категорически восставал против гибельной практики в одночасье пускать на ветер то, что Земля копила миллионами лет – нефть, уголь, практически все полезные ископаемые. Он настаивал на отказе от этого варварства и переходе к возобновляемым источникам сырья и энергии. Тут Олег тоже был против, как он считал, маниловского прекраснодушия.

Заговорили и об охоте. Вот здесь Олег выступал только за мясокомбинаты и решительно против всякого атавизма. В качестве иллюстрации его непоследовательности Юрием был приведен сегодняшний случай их охоты. По этому поводу вспомнили и Космача, их друга и соратника в полевых скитаниях, умудряющегося порой сочетать это со своей городской профессией актера. Фигура яркая во всех своих многочисленных ипостасях, можно сказать, легендарная. Теперь вот захворал какой-то гадостью, и нуждается, как ему подсказали знахари и знахарки, в лечении медвежьей желчью. Ну, как не порадеть другу!

Ложась спать  не в мешках, а сверху, и глядя на прядающие по стене отсветы из потрескивающей печи, благословили гениальное изобретение человека – дом, не придав значения тому, что это часть порицаемой  искусственной среды человеческого обитания. Разумеется, речь шла о главном и непримиримым борце с цивилизацией – Юрии, что и не преминул отметить Олег. Но ведь не до такой же абсурдной степени – защищался Юрий. Угомонились в атмосфере дружеского взаимопонимания и всепрощения, а уходящий день назвали «Желчь для Космача». Засыпая, Юрий решил, что все-таки точнее будет «Кошмарное убийство или желчь для Космача».


МОЛИТВА. 18 октября. Приход дня встретили вместе с солнцем. Оно выглянуло из-за холмов, когда они выходили из хижины. Трескучий мороз, синее небо, березы белы, как снег. Хрустят под ногами тропинки от выросших за ночь длинных щетинистых кристаллов под слоем пыли и листвы. Ноги сами бодро толкают Землю и норовят сорваться в бег. А впереди большущий день, переполненный каленым воздухом, посвистыванием синиц и украшенный неповторимой дорогой без дороги по рыжим холмам, рябым перелескам, через свежие ручьи, вишнево-бурые мшаники, а потом все в гору, в гору до голых черных камней и белого, белого снега. И дальше, дальше, невесть куда.

Господи, кому эта красота! Зачем она? Не для того ли, чтобы светлеть душой и принять мир в успокоенное сердце свое. Кому сказать о своей радости жить, как ни Тебе, Господи. Если нет Тебя, то создам я сам образ Твой в своем сердце и поклонюсь Ему: Прими в Свои объятия душу человеческую и соедини ее с этим миром, сотворенным для Твоей славы, Господи.
Пред подъемом на перевал в последних березах свалили рюкзаки наземь, и присели отдохнуть.

С возвышения сквозь редкие деревья вновь, но уже с другой стороны, раскрывается скромная в предзимнем убранстве красота межгорного первозданного дола, окружающих его сопок, притягательная даль величайшего земного океана. Вереницы, гряды и нагромождения наплывающих туч. Все упокоено дремотным ожиданием чего-то нового, вне и над человеческого.  Совершается извечно предопределенное таинство природы, одинокие дети которой должны либо приспособиться к нему, либо погибнуть. Торжественно величавый обряд, одновременно грозный и прекрасный. В единении с ним – радость, в неприятии – беда. Евражка засыпает в норе, медведь залегает в берлоге, соболь оделся в роскошную шубу, лебеди отлетели к югу.
А мы? Что же мы медлим! Пора и нам  возвращаться в свой дом. О, если бы он был здесь и не оскорблял своим присутствием и видом ладность и целесообразность всего, что перед нашими глазами: гора, долина, ручей, рыба, трава, зверь, воздух и небо то с солнцем, то со звездами, то с дождем и снегом.

А погода продолжала портиться, и в сердце забралась тревога: как бы успеть одолеть перевал раньше снега. Этот перевал  ниже того, с которого они начали свой поход, и вожделенно манил их сравнительно легкой доступностью. Если сейчас упадет снег, то это уже до лета, а при такой крутизне и при снеге перевал может оказаться непреодолимым с их экипировкой. Поэтому, отдышавшись, решили остаться без чаевки, чтобы успеть сегодня, во что бы то ни стало, перевалить хребет. Очень, очень сильно ощущалось приближение какого-то лиха.

От внезапно принятого решения и под влиянием охватившего чувства опасности шли сначала излишне быстро, можно сказать, торопливо и нерационально. Благо, подъем начинался плавно и сразу же открытым пространством. Но вскоре возрастающая нагрузка сама привычно определила размеренный темп, лаконизм и точность движений. А глаза безотчетно боковым зрением выбирали наилучший вариант конкретного места, куда следует поставить ногу при очередном шаге. На каменных осыпях тропа исчезала и ориентиром была лишь седловина на гребне хребта. Пошел порывистый ветер, иногда вперемешку с хлесткой крупой.

 Едемская Налачевская благодать уходила все дальше и дальше, назад и ниже, затягивалась вровень с ними  проплывающими облачками. Счет времени потерялся. Возрастающая крутизна склона все больше приближала мелькающую одноликость камней к сильно наклоненным вперед туловищам и головам, все ограниченнее делала обзор. Да и позади смотреть уже было не на что – облака вплотную притиснулись к борту хребта и их спинам., совсем закрывая долину. Крупа уже заметно засыпала впадины между камнями, лицо деревенело, руки тоже. Очень хотелось конца этому безрадостному подъему.

 И он пришел внезапно, как вскрик. Раз! И перед глазами открылась пустота, как за спиной, и  лицо засекло до слез упругими и колкими бичами крупяного ветродуя. Посыпались вниз зигзагами вместе с обрушивающимися вслед за ними осыпями, и через десяток минут вынырнули из-под облаков в новый мир лежащей далеко внизу долины реки Пиначевы. Будто с неба свалились. И сразу стало тепло. И можно было осмотреться. Уже спокойнее и осторожнее спускались по крупным глыбам, понимая, что главное сделано.

Лагерь разбили у первых кустарников и одиночных берез. Быстро темнело. Стараясь обогнать темноту, обеспечили себя дровами и ночлегом. Поужинали и легли в кромешной мгле. Юрий записал в дневнике: «Сантиметровый огарок свечи стоит на мыльнице, мыльница на груде барахла, что в изголовье. Сам в спальном мешке. 21-30. Редкий снежок сыплет на палатку. Хорошо. Перевалили Пиначевский перевал в ледяном холоде. Прощай Налачево. Добрались до кустов затемно. Стрелял в сумерках зайца – мимо. Управились мгновенно и –спать. А день этот – «Молитва».


У БЕРЕНДЕЯ. 19 октября. Проснулись от навалившейся сырой и холодной тяжести. Даже дышать стало трудно. Сначала ничего не поняли, потом сообразили – завалило снегом. По-видимому, шел всю ночь. Откапывались с восторгом и ужасом: необычно, чертовски красиво, но как идти по такому снегу! Многократно помянули и поблагодарили себя за свое вчерашнее решение во что бы то ни стало преодолеть перевал. Сегодня этого сделать уже не смогли бы.

 Не тратя время на просушку тента и палатки, после поспешного завтрака пошли, опасаясь продолжения снегопада. И он таки продолжился. И этот переход стал сказочным венцом их путешествия. Шли по безмолвному очарованию сплошь белого мира. В абсолютном безветрии снег лег решительно на все и решительно все побелил. Белые березы, белые камни, белые поляны, белые кусты ольхи и ивы со всеми своими веточками и оставшимися случайными листочками, белые куропатки, белые рюкзаки, плечи, головы – все белое. И даже воздух под белым небом, зримо материализованный миллионами слипшихся белых звездочек, бел и мельтешащь каким-то белым мерцанием.

А идти было трудно. Тропа скрылась под снегом, а он все прибывал и прибывал со щедрым великолепием в оторопевший от этого снежного изобилия мир. В лес вошли уже по колено и выше в снегу. И он, слава Богу, внезапно прекратил своё неудержимое падение. Но сколько же его насыпалось вокруг! Все стало пушистым и округлым: ветки, пни, бурелом, валуны, небольшие кусты, и земля не гладким пластом, а буграми, шишками и вздутиями, что бы там под ними ни таилось. Всюду Вселенский Снег и тишина! Только иногда радостным праздником брызжут в глаза алые гроздья рябины, обморочным взрывом вспархивают из-под ног куропатки, да тяжелые глухари, гулко обрушивая с деревьев тонны снега, внезапно срываются с веток и замедленно уплывают прочь в белое колдовство леса.

Через два часа такого невероятного пути впереди среди белых гор в уголках между их зубьями неожиданным подарком – ясный осколок неба немыслимой бирюзы. А на обеденном привале – брызжущее солнце. Ну, как тут не воспользоваться случаем и не просушить самих себя и барахло: тент, палатку, куртки, перчатки, сапоги, портянки и прочее. Солнце пекло, словно извиняясь за обвальный и несвоевременный приход зимы, и жарким контрастом стараясь убедить в том, что жизнь во всей ее сладости только и ощущается в сочетании и смене глубоких и невыносимых противоположностей.

А дальше вниз вдоль реки шли уже заметной под снегом тропой, которая все более и более проступала из-под него, чем далее и ниже уходила от горных высот. Уже в полной темноте добрались до предгорий, где снег и не ложился. Остановились в месте, знакомом Юрию по весенней охоте на токующих глухарей. По обыкновению, он возился с костром, Олег с ночлегом.

 За ужином Юрий рассказывал о своих поездках сюда с Космачем:
- Как-то звонит и говорит, что начался ток, и у него завтра свободный вечер, и он договорился с приятелем, который подвезет в нужное место, а послезавтра заберет. Поедешь? Я, конечно, с радостью  - об охоте на току только мечтал, как не поехать. А он прихватил с собой Светку, она дохаживала чуть ли ни девятый месяц. Пузатая до предела. Смешнее всего, что и жена приятеля, а  Светкина подружка, увязавшаяся в это мероприятие, тоже была беременна. Веселились всю дорогу, хотя  она была совсем не для беременных. Сумсшедшие, право.

Привез нас приятель, оставил с кучей барахла и укатил. А Светка-то в критической поре!. Что же мы натворили, думаем. А вдруг начнется ненароком, что делать станем!. Но, слава Богу, обошлось. Родила Вовочку чуть ли не на следующий день по возвращении.
Снега было еще полно. Разгребли кое-как в этом месте площадку, устроили для девочек логово, приготовили ужин. Легкий морозец, звезды, кострище, как-то живо у огня, радостно. На вечернюю зорю не пошли - не слышно было токующих, может быть потому, что слушали только Космачевы байки и Светкины подначки. Мы тогда только-только сходились, узнавали друг друга. Страшно интересно было. Просидели у костра сильно заполночь. Потом уложили женщин и сами еще посидели, решив, что не стоит и ложиться. До рассвета оставалось уже немного. А чуть поблекли звезды и небо стало выцветать, пошли на ток. Это недалеко отсюда, километра два. Но помучились. Наст местами уже не держал, в потемках не разберешься, где какой, так что нашумели изрядно, обливаясь потом от напряжения и страха, что все дело сорвется. Нет, представь себе, не сорвалось.

 Про охоту не стану рассказывать – тебе это не интересно, но вернулись все-таки с добычей. Принесли по глухарю. Гордые, но сдержанные. Будто каждый день приносим. А дамы наши еще спали непробудным сном. Проснувшись, Светка внимательно и серьезно рассмотрела каждого глухаря и заключила, как припечатала:
- Дураки, зачем таких красавцев испортили! – Ты же знаешь, для нее красота высший дар. Поэтому была очень оскорблена видом  убитой птицы. Но Космач нашелся. Пообещал сделать из своего чучело. И ведь сделал. Ты не видел у него? И хорошо, что не видел. Мне очень не по нутру это варварское чучелоделание. В музеях уж куда ни шло. Да и то веет от них оскорбительной мертвечиной – ничего общего с живой птицей или зверем. А в доме – упаси Бог!  Ни красоты, ни правды, только жалкое подобие тех несчастных особей, что содержатся в наших зверинцах. Мне кажется, в этих экспонатах больше уроков жестокости и низкого любопытства, чем благородной красоты живых существ. Плохая это школа и для детей, и для взрослых. Варварская.

Тут они, конечно, слегка поспорили, так как Олег придерживался другой точки зрения:  эти учебные экспонаты полезны. Спор, как тому и положено, истину не открыл, учёные остались каждый при своём мнении.
Устроившись в мешках, недолго помолчали. Уходить из этого дня не хотелось. Перед глазами стояла сказочная картина Берендеева царства. Это поразительно, как воплощение смерти, белая почти безжизненная зима, может быть такой чарующе красивой и притягательной. Что за странное свойство человеческой души – наслаждаться не только символами жизнеутверждения, но и совсем иными образами, столь далекими от явных проявлений жизни.

- Олег, не спишь?
- Нет.
- Ты не думал над тем, почему для людей так притягательны вулканы? Плодородие почв, плотность народонаселения, конечно, играют свою роль, но дело, мне кажется, совсем в другом. Притягивает живое. Не в смысле движения, перемен, энергии, а в истинном смысле. Вулканы это непосредственное и очевидное проявление живого существа – Земли. Я пришел к этим соображениям после открытия наших вулканических центров. В них все признаки живого: рождение, воспроизведение себе подобных, развитие, смерть, обмен вещества с окружающей средой и прочее.

- В этом что-то есть. Может, ты и прав. Но очень уж дико звучит. Как-то первобытно и дремуче.
- Но ведь это вовсе не значит, что это неправда. Может быть, пришло время вернуться к нашим допотопным представлениям о мире, но, разумеется, уже на новом научном уровне.
- Вот про это я и хочу сказать. Мы действительно почему-то липнем к вулканам, а они периодически обрушивают на нас одни несчастья. Помпея, Стабия, Мон-Пеле, Кракатау и т.д. Числа им нет. В этой связи мне очень понравились расчеты Германа Ковалева.

Если отнести энергию извержений на весь период жизни вулкана, то это окажется очень немного. Он накапливает ее медленно и долго.  Эта усредненная мощность его сравнима с мощностью приличной гидроэлектростанции. А, следовательно, она может быть подвластна нашим  человеческим возможностям. Если так же неторопливо отбирать эту энергию у вулкана, то он и не сможет ее накопить для разрушительного извержения. Здорово, правда?
- Идея отличная, но она может не понравиться вулкану, если мы сунемся  к.нему с ее осуществлением. Впрочем, может быть, именно таким способом мы и сможем найти с ним общий язык! И только таким способом сможем понять, что хочет он сказать нам своими сокрушительными извержениями. А наша тяга к нему, быть может, это подталкивание нас  Провидением к общению с равным?
- Но высовываться с этим в научное сообщество сейчас все равно, что совать голову в  гильотину.
- Да, тут ты, безусловно, прав.
И они обсудили еще странное человеческое свойство – восхищаться тем, что кажется скорее символом смерти, чем жизни – Берендеевым царством. И решили, что притягательность не может быть бессмысленной. Надо только докопаться до смысла. С тем и заснули.


МИР БОЖИЙ. 20 октября. Последнее утро встретило их очень чистым небом с белыми и легкими, словно взбитые сливки, облаками, еще более белыми вершинами отступивших вдаль гор и празднично сияющим солнцем. Легкий мороз похрустывал в лужах и на закраинах ручья. Его вода жгла и веселила. Торопиться было некуда. До проезжей дороги – всего ничего, а там – час на попутке, и дома.

Не спеша, расправлялись с немудрящими остатками запасов: несколько кусочков сахара, щепотка чая, лепешка и шмат вареной медвежатины. Молчалось. Мысли еще не совсем обратились к дому, а рассеянно бродили по пройденному пути, во вновь пережитом прошлом и впервые обретенном опыте. Вместе с ними всплывали образы, картины, ощущения, причудливо сливаясь, уносясь куда-то и вновь возникая и создавая настроение торжественной и просветленной грусти.

Прихотливо свиваясь, тянулся кверху синий дымок от костра. Коричневые леса подножий и широченной  Авачинской долины уходили далеко на восток, где за гигантским разливом бухты угадывался немыслимый простор океана. Молчали горы, деревья, лишь тихо позванивал ручей, и изредка сухо щелкали поленья в костре, вздымая белый невесомый пепел. И куда хватало глаз, везде стояла непререкаемая ясность мира – Божьего мира. Лишь в той стороне, куда им предстояло возвращаться, лежала мутная мгла города.

Одиночество не уходит. Оно лишь, отступив в тень, ревниво переживает мгновения твоей близости с кем-то или с чем-то.