Проститься с Вождём

      
        Допускаю, что не все стремились вживую увидеть любимого Вождя (хотя бы на трибуне Мавзолея), но я с детства хотел. Очень! Даже переживал на эту тему. Конечно, Ленинград это вам не Москва, но и у нас в институте тоже были такие, кому посчастливилось не один раз...       
        День 5 марта 53-его года (да и предыдущие четыре!) можно было бы и сегодня восстановить в памяти по-подробнее, залезши с старые газеты. Да, есть, есть они у меня, лежат тихой стопочкой, втиснутые в картонную папку! Но - стоит ли?… Помню тревожные замечания мамы (она была доктором) про «мерцательную аритмию» и «дыхание Чейн-Стокса» - о них по нескольку раз в день траурным голосом вещало радио. Ещё при первом же сообщении о болезни Сталина она горестно сказала «это – всё! он умрёт…». Стало обидно: значит, я так никогда и не увижу Сталина - не то, что Лёха Шувалов…
        Были ли какие-нибудь организующе-мобилизующие сообщения или слова по радио, не помню, но направляясь на занятия в институт я уже знал, что в двенадцать часов дня в знак прощания с любимым Вождём загудят во весь голос все заводы и паровозы, что во всех учреждениях, институтах, на всех заводах и фабриках выйдут на митинги все трудящиеся и учащиеся граждане страны. Знал также, что многократно переименованный ранее проспект под окнами института (он успел уже побывать Обуховским, Забалканским и Международным) с сегодняшнего дня уже именуется «проспектом имени И.В.Сталина». «И.В.» впоследствии не прижилось, а после ХХ съезда проспект и вовсе был снова и надёжно переименован - в Московский. А самих занятий в тот день я совсем не помню: наверное, просто слонялись мы где-то или болтались без толку, а ближе к двенадцати потянулись в Актовый зал - он был уже почти полон. Сцена украшена траурными флагами, но это было понятно заранее – как же без них! А в середине, прислоненный к стене, стоял большой портрет Генералиссимуса в маршальской форме, в шинели. Ближе к рампе справа и слева от него через каждые две минуты сменялись в почётном карауле преподаватели и студенты-отличники, ожидающие своей очереди караулить поправляли траурные повязки, а в тысячном зале почти в полной тишине люди густо сидели в рядах…
        И вдруг захлопали, застучали откидные сидения, и то там, то тут без какого-либо сигнала, без команды все стали вставать! Заводского, фабричного или паровозного «гудения» из-за закрытых окон слышно не было, но вот откуда-то мерно зазвучал траурный Шопен, и в уши сквозь закрытые окна вдавилась разноголосица гудков...
        Я помнил, как ещё в школе часто мы вместе с девчонками, посмеиваясь весело пели на вечеринках грустное-грустное:
                У-мер наш-дя дя-о чень-жал ко-нам его,
                он нам в-наслед ство–не оста вил-ни чего…
        И странно было мысленно нанизывать слова на весело-знакомую мелодию, сопоставить с тем моментом было странно:
                …а-тё тя-хо хотала, когда она узнала,
                что он нам в наслед ство-не оста вил-ни чего…      
        Было видно, как в зале то тут, то подальше люди не сдерживают слёз. Вовка Басалаев, староста  нашей группы, и его Валечка Алябьева (её нежный голосок так украшал концерты нашей агитбригады!), стоявшие в почётном карауле, плакали, не скрываясь. Плакала так нравившаяся мне Зинка Сухинина, Люська Костромина тоже ревела (ей нравился я), да и сам-то я крепился изо всех сил!...
        О, мать-пропаганда! Небогаты приёмы твои, но непобедимы они, когда собраны вместе! Как часто ворчали мы, конспектируя «Марксизм и вопросы языкознания», как мотали тягучие лекции про «экономические проблемы социализма»!... И, казалось бы, всего-то и набралось: мерный шопеновский размер, гудки за окном, всхлипывания рядом, траур на сцене, каменно замершие фигуры на сцене… И уже вот тут вот, сейчас, стоя рядом со своими товарищами по учебной группе, по агитбришаде, мы уже договаривались встретиться вечером на вокзале и - в общем ли вагоне, в купейном ли, на крыше или в тамбуре, но – ехать, спешить на похороны! Хоть в гробу его увидеть, посмотреть на с детства любимое (как оказалось!) лицо!
        Не запомнил я, как и когда прекратился тот всеобщий плач (да и прекратился ли вообще?): может, плача по-прежнему, все просто разошлись? Только шли мы из института вместе с Лёхой Шуваловым, и я чувствовал, знал, что он мой соперник в отношении Зинки Сухининой. Но сегодня… И пообещал я ему, что по дороге на вокзал зайду за ним: вот только пообедаю, переоденусь и - сразу за ним!
        Через два часа встретивший меня в дверях Лёха отводил глаза: он не поедет. Как так?!... Слова оправдания давались ему с трудом: отец сказал… А Лёхин отец - я знал - был старым партийцем (и мать тоже)! Так вот, сказал отец Лёхе, «забираться в ходынку» он ему не позволит, и раньше, чем труп Вождя, сын его увидит отцовский труп! К тому времени я успел уже прочесть в «Жизни Клима Самгина» про события, произошедшие на Ходынском поле во время коронации последнего царя, мне было понятно слово «ходынка». Но чтобы подобная давка могла произойти у нас при прощании с любимым Вождём?!...
        С презрением прищурившись на друга, я скривил рот:
        «Ты, видел Его живым! Не раз видел, и даже вблизи - а теперь предать решил?!...»
        Оттолкнув ренегата от двери, я сосредоточил в своей спине всё презрение к нему и дробно ссыпался вниз по лестнице через две ступеньки. Однако, чем ближе подходил к вокзалу, тем больше таяла моя решимость; увидев заслоны милиции перед входом и на перронах, стыдясь самого себя, я вовсе повернул домой.
        Утром на занятиях – наверное, это было не на следующий день, но явно и не в воскресенье - половины нашей группы не было. Прорвавшиеся в Москву ребята через пару дней рассказывали, как гонялись за ними менты на вокзалах, как на перегороженных грузовиками улицах толпы народа сдавливали их отовсюду, выжимая из них кишки наружу, как, намеренно "шалили", озорничали отдельные группы приезжих, раскачивая плотно прижатых друг к другу людей… Никто из наших ребят не попал в самую жуткую давку, только слышали они откуда-то ужасающие женские крики, вой и хриплые выкрики через мегафоны, а потом…
        А потом, наконец-то, неслабо помятые, прошли мимо венков и гроба, почти не разглядев среди цветов низкий лоб и желанно-любимый усатый профиль и в завершение, голодные, не евшие ничего двое суток на перекладных добирались домой.
        Мы с Лёхой потом помирились. Не знаю, как ему, а мне долго было неуютно от этого рассказа ребят. И как-то всё-таки сиротливо и обидно: ведь Сталина я так никогда и не увидел. Даже в гробу, мёртвым не увидел!...