Наследники одиночества

В соавторстве с Верой Июньской

1.
Не журавлиный клик или, коль хотите, плач  или  стук воды по днищу алюминиевого бидона – воды, бьющей из чёрно-ржавой  колонки, – не разбудили мглистой утренней синевы на краю губернского кладбища, а только собаки, два старых кудлатых  кобеля породы «лайка»  надрывно лаяли у домика местного сторожа.
А сторож считался на этом кладбище старожилом. И кладбище было – что надо. О кладбищах так не говорят, но до того оно было уютным, ухоженным, как будто цветочник в родном палисаднике. Все венки стояли аккуратно у могилок  или же висели на оградках как-то по-домашнему,  и вообще сюда местные жители ходили как на работу, а  не раз-два в год или по праздникам.
 
Сторож почил и теперь, в конце 80-х, – времени демографических каникул – сквозь некогда тщательно, одна к одной уложенные вокруг могил  плитки,  пробивались, как молодая щетина – весёлые сорняки, которые сбить косым скребком было некому. Всё соседствовало рядом:  жизнь  проявлялась отметинами на всей округе, а смерть уже не казалось такой трагичной.
 
А небо над этим местом было как поцарапанное нёбо с перекатами  красных кучевых облаков и, казалось, пространство заглатывало целиком и всё не могло никак проглотить это кладбище. Только ночью царили здесь тишь   да  упокоение,  но,  бывало,  над могилками начинали блуждать огоньки, причём на разном уровне – то на высоте в человеческий рост, то ползали где-то у подножья могил, то враз вспархивали вверх и устремлялись куда-то за окраину. И если у вас в голове зазвучали первые аккорды популярной песенки Майкла Джексона, а перед глазами замелькали кадры из известного клипа, то хочется вас разочаровать: никаких сект в этом городе не водилось и могильные плиты не отодвигались, просто один местный житель как-то случайно завёз сюда афонских светлячков и они, несмотря на климатическую разницу, прижились и обильно расплодились в местных жалких краях.

Зимой кладбище служило тем же  раздольем  для местной живности: хорьки сновали туда-сюда; бывало, шныряли и белки – размахивая рыжими хвостами, они  спускались с высоких елей  и, оглядываясь по сторонам,   маленькими мохнатыми лапками хватали съестное, что приносили посетители и оставляли на могилах поверх снега. Местная ворона, чувствуя себя хозяйкой,  зорко следила за порядком и даже, находясь порой в добром расположении духа, помогала белкам колоть орешки своим толстым, острым, как топор, неуклюжим  клювом. Птицы своей трескотнёй  нарушали гробовую тишину, а кукушка иронично обещала всем многие лета. В морозные солнечные деньки они купались в снегу, прочищая пёрышки, а затем носились друг за другом, оставляя замысловатые следы иероглифов на белом, чуть подтаявшем  от  дневного  тепла, покрове.

2.
 Ворона закашлялась, как старый курильщик, и старуха (в миру – Руфина Валентиновна,  в прошлом – учительница обществоведения) поспешила подать ей с пластмассовой тарелки кусочек яйца, который уже заветрелся и  подсох, но был вполне съедобным.
– Когда же ты перестанешь драть своё воронье горло?…  Надоела, как горькая редька! – сказала старуха, сплюнув  в кулёк из газеты.

«Вот уже и дорожки стали зарастать молодой травой», –  подумала она, скользнув потеплевшим взглядом по сторонам. У соседнего надгробья в широкой пластмассовой банке со срезанной верхушкой, на чёрной воде, как на жостовском подносе, замерли жёлтые листья берёзы, опавшие  прошлой осенью. Поутру их ещё прихватывало  тонким ледком, а днём  они оттаивали, поблескивали; потом капельки влаги высыхали или их смахивал холодный ветер.
Старуха прозвала ворону  «падчерицей» – вроде, как и не родня, но в то же время что-то душевное их объединяло.

– Ты вот хоть и мудрой считаешься, но дремучая и невежественная до предела, – нравоучительным тоном  произнесла Руфина Валентиновна, настраиваясь на уроки просвещения.
«Падчерица» насторожилась: «Ну, сейчас начнётся! Впадёт в транс и будет читать лекции по обществоведению, воображая себя авторитетной учительницей старших классов… И когда только эта дурь из её головы выйдет?»

Догадки вороны оправдались без промедления. Руфина Валентиновна уселась поудобней на скамейке, медленно провела ладонями по бёдрам и коленям, разглаживая длинную юбку, безнадёжно помятую сорок лет назад,  и заговорила учительским голосом:

 – А вот знаешь ли ты, – всматриваясь пытливым взглядом в свою единственную «ученицу»,  начала она, – что зрение обществоведов было деформировано методологическим фильтром механистического детерминизма, унаследованной от ньютоновской модели мироздания верой в то, что наш мир прост и устроен наподобие математически точной машины. Но в России мировоззренческий кризис 80-х годов  нашего века привел к поражению даже и этой механистической рациональности?

Ворона замотала головой, всячески показывая своим видом, что её не волнует  эта научная бредятина, а вот что на самом деле для неё важно, так это разобрать ворох полуувядших роз,  собранных  с соседних могил. Аккуратно, чтобы не  уколоться о шипы,  она прижимала  когтистой лапой стебель каждой розы к надгробной плите и отрывала клювом крайние засохшие лепестки. К концу работы,  после  настойчивых  усилий,  у памятника Ваське лежал красивый трагический букет.  А Васька –  приятель Руфины  – помер пару лет назад;  раньше он работал грузчиком в магазине, на крыльце которого, как на дежурстве, ежедневно сидела ворона и ждала, когда он подкормит её, особенно в мрачные холодные зимние дни. Теперь ворона несла почётный караул здесь, на кладбище, а с «учительшей» они стали неразлучными друзьями.

 Старуха покончила с лекцией, и какое-то время молча наблюдала за «падчерицей». Оттянув одной рукой от подбородка шаль, завязанную концами позади шеи, Руфина просунула другую руку в перчатке с обрезанными пальцами  под седые волосы на затылке; испытывая несказанное удовольствие,  поскребла ногтями давно немытую голову. Потом, соблюдая некое ритуальное действо, смачно пососала трубку, которую изредка закуривала; этим она заставляла ворону нервничать: та переступала с ноги на ногу и с демонстративным  недовольством отворачивала голову в сторону…

3.
Руфина Валентиновна, будучи завсегдатаем этого кладбища, знала истории  многих прижизненных судеб, а вернее, их завершения: вон там погребена учительница, которая была страстно влюблена в своего ученика-старшеклассника и  покончила с собой из-за ревности;  неподалёку покоится богатый бизнесмен, сгоревший в огне своего шикарного  дома,  подожжённого конкурентами; через две могилки от Васькиной  уснули вечным сном муж с женой,  ушедшие  друг за другом с разницей в один день от невыносимой тоски;  позади – скромный памятник молодому наркоману восемнадцати годков отроду;  бросался в глаза огромный портрет на гранитной плите пятилетней малышки и надписью внизу «помним, любим, скорбим…». Тут бы впору  и  мороз по коже пробрал или слёзы покатились, но перевешивало философское понимание: все там будем, и убиваться по этому поводу нет никаких причин. А!.. Да что там ещё говорить!...

Всё кладбище как бы делилось на фамилии: плодово-ягодные – на востоке, сумасбродные  – на севере, а там дальше – новоявленные, типа кришнаротозеевы. В этих фамилиях был особый изыск, своя печать судьбы:  один из самых дорогих местных памятников установлен цыганскому барону Ваньке Каину. Это был беломраморный красавец-аполлон, стоящий навытяжку,  с неприлично большими причиндалами, которые слегка высовывались из-под туники и на них присаживались воробьи.

А с одной стороны у кладбища забора не было – возвышался  обрыв, внизу которого медово плескалась Волга, пробуя на вкус струпья неопрятного от кладбища берега  и прищелкивая язычком от неожиданных находок.

Руфина Валентиновна достала шкалик, покачала его и, прильнув губами к горлышку,   сделала пару глотков оставшегося на дне содержимого. Растоптанным, с лопнувшими нитками по краю подошвы, носком ботинка она подпихнула выгоревший от солнца бумажный цветок, сорванный ветром с венка. Под солнцем мелькнул  яркий блик от какого-то  продолговатого предмета. Старуха корявыми артритными  пальцами смахнула землю, смешанную с песком. «Серебряная ложечка, из тех, что  дарят деткам на первый зубок! Вот те на!  Откуда она здесь… обронил, что ли,  кто?» – закопошились  в голове мысли. Повертев в руках загадочную находку, она сунула её в карман старой кофты, предварительно прощупав  – нет ли  там дырки.

4.
Послышались звуки скрипки.               
– О! Вот и Санька пожаловал!  А мы уж тебя заждались,  костёр давно разводить пора, чего-нибудь на ужин придумаем… – радостно  встретила Руфина Валентиновна худого зеленоглазого парнишку лет четырнадцати со скрипкой в руках.

Ему очень шла штопанная-перештопанная байковая рубашка салатового цвета в мелкую клеточку, оттеняя тонкие черты лица, а густая шевелюра тёмных  волос необычайно привлекала ворону, которая могла на секунду-другую присесть на его щуплое плечо и, проявляя чувство материнства,  запустить  клюв внутрь, как в мягкое гнёздышко…

Санька, сирота  без роду и племени, слыл добрым малым. Ходили разные слухи, придуманные версии, но по-настоящему историю его судьбы из местных не знал никто. Про  мать вообще ничего не было известно, а отца –  поговаривали – зарезали в пьяной драке на глазах у мальчонки.  С тех пор он как будто немного тронулся умом и ходил неприкаянный по округе. В городе его видели частенько;  у магазина или у  церкви подавали скромно: кто – мелкие денежки,  кто  –  что-нибудь из съестного.
Однажды в развалинах старого дома он нашёл скрипку и с тех пор не выпускал её из рук, пробуя наигрывать на слух отрывки услышанных мелодий…

Лет пять назад позади кладбища на берег затащили и оставили у самой кромки воды отслуживший, поржавевший от времени и влаги, прогулочный речной трамвайчик с надписью по борту «Иван Сусанин», в котором  обрели пристанище  Руфина Валентиновна с «падчерицей». А Санька, когда приходил погостить, поднимался на верхнюю палубу и вдоволь крутил погнутое скрипящее колесо-штурвал, воображая себя капитаном дальнего плавания.
Ночевали в трюме, укладываясь спать на топчане, причём  старуха  ложилась, вытянувшись в струнку, и прижималась плотнее к стенке, чтобы дать место вороне. Та  поначалу  вышагивала  по постели, важно вытягивая ноги, как полисмен,  долго топталась, потом устраивалась поудобней и успокаивалась у бока Руфины, согреваясь её теплом. А утром старуху мучил радикулит от малоподвижности; она энергично массировала спину,  вяло расхаживалась, бурча себе что-то под нос, но на  следующую ночь весь ритуал повторялся заново.

5.
Собрали сухие ветки, деревянные ножки от выброшенных стульев, картонные коробки и  развели костёр.

– А у меня лещики сушёные есть! Ай да я! – хрипловатым, ломающимся голосом признался Санька. Из карманов широких штанин он  достал ещё три початка желтоглазой кукурузы, пол батона и  две морковки. Ворона сидела на поваленном дереве тут же у костра и гипнотизировала взглядом Руфину, которая бросила кукурузу вариться  в котелок с кипящей водой.  «Падчерица»  боялась пропустить момент, когда будут раздавать чудное лакомство, но, чтобы отвести от себя подозрение в явной заинтересованности, сладострастно кряхтела   себе под нос на своём языке: «И зачем её варить? Я бы и сырую съела… придумают же» – переваривала она в голове непонятную  отсрочку  ужина.
Санька выкатывал из раскалённых углей  длинной палкой испечённую картошку,  фукал, дул на неё, смеялся и жмурился от едкого дыма.

Уютную, почти домашнюю, атмосферу вокруг костра, вдруг нарушил жуткий вой из глубины кладбищенской темноты. Руфина Валентиновна посмотрела на парнишку. Тот  испугался, весь задрожал;  нащупав  верхние пуговицы  рубашки,  расстегнул её и вытянул  маленький медный крестик на обычной бечёвке. Он прижал его к губам и  сбивчиво зашептал  слова молитвы.

– Да успокойся ты, Санька! – пыталась говорить ровным голосом  старуха, – Это просто собаки бродячие… погавкают и перестанут, видимо,  кусок не поделили, вот и  перегрызлись…
Санька подсел поближе, прижался к ней костлявым плечом и обхватил руками колени. Через секунду он почувствовал, как Руфина заботливо погладила его по голове, а наброшенная  на спину тяжёлая фуфайка начала согревать продрогшее тело.               
               
6.
 В этом патриархальном тихом городе люди ходили в тапочках на войлочной толстой подошве, здоровались под козырёк, даже если это была жёлтая соломенная  шляпа  а ля Хрущёв, и ходили,  не шаркая  по булыжной мостовой. Так вот, здесь даже лишних котят не топили, а  собак не гнали на улицу в любую погоду, и тут, как нарочно, город охватила паника: на кладбище появились стаи бродячих псов – наглых и лютых.

…Из-за кустов сверкнули  обнажённые  собачьи клыки. Саньку  как подменили: он вскочил, нервно и глубоко зашарил в кармане широких штанин, а затем вытащил нож с красной наборной пластмассовой ручкой и  пошёл на них.

– Пусть только подлезут!  Я их проучу, отрежу им головы и зажарю на костре… – захлёбывался он в приступе ярости, не осознавая страха и последствий.
– Господи, да что ты задумал-то? Уймись, приди в себя! Не заметишь, как они порвут тебя на куски… Остынь, Санька, мальчишка ты бестолковый!… – уже не сдерживая себя закричала Руфина, срывающимся до сиплого писка голосом.

Ворона тоже резко подхватилась с бревна,  захлопала крыльями, закаркала надрывно и протяжно: её вскрики  звучали  зловеще в общей кутерьме.  Собаки (от бликов костра были видны их однотонные серые силуэты) попятились и, подвизгивая, скрылись во тьме так же внезапно, как появились.   Санька, увидев это, пустился в плясовую: «Врёшь, врёшь, не возьмёшь!» При этом он улыбался и  ликовал, как будто обратил в бегство превосходящего  по силе  злого, опасного врага. Полудетское лицо, перемазанное вокруг рта золой печёной картофельной кожуры, светилось победным блеском. Война местного значения закончилась быстро. Закалка, трудный опыт – победы и поражения – доставались парнишке  в равных долях в борьбе за выживание. «Ох ты мой  одинокий мальчик!»  – похлопала  его по тощей спине старуха.

…В трюме  тепло сжалось до тесного пространства.  Разогретые за день на солнце стены отдавали  тяжёлым металлическим запахом. Но всё-таки это жилище было лучше и безопасней, чем ночлежка под небом.  Бабушка Руфина  устроила Саньку на кресле-кровати, когда-то раздобытом на свалке. Ещё не остыв до конца от эмоций  из-за случая с собаками, говорили возбуждённо, рисуя ужасные картины того, что могло бы быть… Сон сморил на полуфразе,  наступила тишина, которая едва нарушалась тихими всплесками прибрежной волны.

7.
Ворона почувствовала беду первой. Услышав грохот и рёв воды,  прыгнула на подушку и начала колотить Руфину крыльями по щекам.  Проснувшись и не понимая, что происходит, Санька не мог сдвинуться с места,  молча дрожал и пытался натянуть ватник на голову. В этот момент  их судёнышко подхватило что-то грозное и всесильное;  прошаркав  днищем по береговой гальке, его утянуло в пучину волн беснующейся реки.   Словно в  маленькой стране Лилипутии,  великан- Гулливер,  играючи, щелчком  пальцев подталкивал беспомощный кораблик, который колошматило и беспорядочно бросало на волнах вверх-вниз под напором  мощного потока воды…  (Это потом  станет известно о прорыве дамбы где-то  вверху по течению возле Дубны.)  Старуха  мелко крестилась, а Санька, очнувшись,  то истово молился,  то рвался наверх принять управление «судном» на себя. С каждым мгновением всё более полноводная бурая река несла их боком, боком, боком... «Игра», ставка которой – жизнь, продолжалась несколько часов… И вот, наконец, судёнышко  зацепилось правым ржавым бортом за белую часовенку, торчащую из воды,  а потом, издавая страшный скрежет,  «Иван Сусанин»  втиснулся в тихую  протоку,  ведущую в Бурашево.  Цепляясь за гибельные волокна кувшинок, он с шорохом  вонзился  в песчаную отмель,  у которой стояли люди в  белых халатах и наблюдали происходящее с берега... Слава богу, все живы!

Бурашево  – небольшое село Тверской губернии.
Из справки 19-го века:  Близ села, на расстоянии не более четверти версты, с 1884 года открыта психиатрическая колония, содержимая за счет земства и находящаяся в заведовании врача, с помощью трех ординаторов, при 5 фельдшерах и 4-х фельдшерицах, со штатом служащих и рабочих свыше 200 человек обоего пола. Колония призревает бесплатно около 400 человек душевнобольных (250 мужчин и 150 женщин) и 60 человек платных пансионеров. Вакантных мест почти не бывает. Для занятий больных устроены мастерские; есть ферма, амбулаторная лечебница для приходящих, пользующая бесплатно до 3000 человек ежегодно, и аптека. Недавно учреждена школа садоводства, огородничества и пчеловодства, где во время каникул могут обучаться бесплатно также учителя и учительницы начальных земских школ, с тем, чтобы приобретенные знания передавались ими в их школах. Все эти учреждения обходятся земству более 86000 руб. ежегодно. В настоящее время здесь же устраивается богадельня на 100 человек в память избавления Царского Семейства от опасности 17 октября 1888 г.

8.
Несчастную,  натерпевшуюся бед троицу (ворона тоже шла в счёт)  проводили за забор на территорию бывшей психиатрической колонии, а теперь лечебницы-пансионата.  Здесь всё как обычно, только  душевнобольные – это не сумасшедшие в прямом смысле, а  те,  кто в пограничном состоянии. Помылись,  простирнули одёжку. А пока Руфине Валентиновне дали новый байковый халат, а Саньке  – запасные неиспользованные штаны и белую рубашку.
В столовой было светло и чисто, ничего лишнего, только на стенах висели старые агитационные плакаты с  разными советами и назиданиями: «Ты записался добровольцем?», «Не пей метилового спирта!», «Соблюдай чистоту в чуме. Подметай пол, сбрызнув его водою. Не надо плевать на пол» и тому подобное… Принесли гороховый суп, макароны с котлетами и поднос с шестью гранёными стаканами, доверху налитыми компотом. «Падчерица», подкрепившись остатками еды со стола, устроилась на подоконнике и принялась с интересом водить клювом по стеклу, наблюдая, что  же происходило за окном; жутко не понравились пафосные яркохвостые павлины – как девицы на подиуме, они выставляли тощие ноги напоказ и качали в такт венценосными головками. А за забором, в промежутках между металлическими толстыми прутьями,  виднелись «этажами» лица  выписанных на волю, которые протискивались в проёмы, а потом перемещались то в одну, то в другую сторону – то ли насладиться последний раз привычным зрелищем прошлой жизни и проститься  с ней навсегда, то ли разузнали, что кого-то подобрали  из речного потопа и теперь с любопытством пытались рассмотреть вновь прибывших. «Смена караула!» –  кто-то  громогласно произнёс за оградой.

Руфина с Санькой вышли на крыльцо. Как здесь хорошо! Ворона примостилась на ветке диковинного дерева, и стала внимательно посматривать сверху на радужных рыб, гоняющихся друг за другом по кругу  искусственного водоёма. Санька устроился на скамейке и, закатав штанины, подставил солнцу тощие белые ноги. С обидой и огорчением вспомнил о потере скрипки:  на его глазах её смыло огромной волной, которая накатила на палубу, унося всё разом в пенящиеся воды реки.  Однако чудесное спасение, вкусный обед и теплынь вокруг располагали теперь  к  романтическому настроению. В голове постепенно что-то плавилось, кружилось, какие-то беспорядочные слова мотались, подпрыгивали, вспархивали и вдруг постепенно  выстроились в непонятные строки:
Товарищ шагнул, согнулся, упал.
Товарищ – сквалыга бедовый,
Ведь жили же вместе,
Ведь пели же вместе…
Ну что напишу я, дружище, невесте?
Зачем ты остался один.
Эти новорожденные строчки Санёк решил записать и начал выводить  их у себя на коленке грифельным химическим карандашом, который всегда держал  при себе,  и так старательно мусолил огрызок во рту, что губы его посинели.

Пора отправляться восвояси.  Пострадавшим от наводнения на дорогу вручили пакет с пирожками, куском сыра и несколькими яблоками. Перед калиткой Руфина Валентиновна повернулась лицом к провожающему персоналу, отвесила глубокий поклон в знак благодарности за приём, и все трое направились в сторону города.   

9.
После невероятных  приключений у разбитого «дворянского гнезда» – потомка столичных исчадий ада – они решили идти на автовокзал, но на местный автобус опоздали. Чтобы не терять время зря,  Руфина  попыталась «голосовать», чтобы поймать попутку.  Больше всех негодовала ворона, а Санька психанул  и решительно сказал, что будет добираться один. Сначала ему было страшно – путь лежал мимо чужих незнакомых кладбищ. В темноте ничего не было видно и, ориентируясь по верхушкам фонарей, он расстояние в два фонаря бежал, а  следующие  два просто шёл, прислушиваясь к звукам ночи. И что странно, пока он бежал, – слышал шелест своих ресниц  да эхо  обветренных  ног. И не видел ни одного огонька – ни спереди, ни сзади. Только летучие мыши задевали его вихры перепончатыми крыльями, и к тому же  пятки он быстро стёр в кровь.

 «Я живу,  я живу» – всё ликовало в его груди, но заругался, когда напоролся на что-то, следуя мимо   живых  покинутых оград. Ухнул филин протяжно и гулко… Санькино сердечко сжалось,  он втянул голову  в  плечи и постарался прибавить скорости. Положив под язык кусочек рафинада,  он продолжал скакать сквозь ночь, «закусив удила». Казалось, тьма вокруг сгущается перед рассветом, и где-то на обочине щёлкают зубами волки.  Санька спешил на мост, чтобы встречать своих горе-путешественников, а в голове мельтешило: «кричали женщины «ура!» и в воздух лифчики бросали». Ему почему-то  виделась ворона с перебитым седым крылом и Руфина Валентиновна в виде судёнышка с бородавчатой ступенькой трапа, издающая изо рта хриплые сигналы бедствия. «А где же они теперь ночевать будут? В склепе страшновато, да и неуютно»…

Воссоединение произошло шумно и радостно, как будто не виделись  сто лет. Руфина сморкалась от слёз и кашляла от волнения, вытирая морщинистые губы концом шали, которая  укутывала её шею: «Санька, паршивец!  Добрался-таки… А боженька-то  услышал мои молитвы, уберёг тебя!»

 Пошли на старое место на берегу. Из дупла старого дерева Санька  достал припрятанный заранее,  завёрнутый в полиэтиленовый  пакет, коробок спичек и,  долго чиркая и тихо матерясь, наконец-то разжёг костёр. «Падчерица» слетала  несколько раз на кладбище и принесла кое-что съестное. Котелок лежал тут же у бревна, оказалось, что потоки воды разбушевавшейся стихии пощадили их скромную утварь и оставили всё так же, как было. Санька набрал воды, заварили чай на травах.

Щёки Руфины Валентиновны подозрительно горели нездоровым румянцем. Она бодрилась и всё твердила невнятно: «Ничего, ничего, это меня разжарило после горячего чая!».
Санька отошёл в кусты по надобности, а потом долго шнырял по берегу, выискивая что-то между  ветками, сорванными с деревьев, и  мусором после потопа. «Вот! То, что надо!»  Он поднял большой ржавый гвоздь, примерился, прищурив один глаз,  как  будто  хотел открыть невидимую дверь.

– Нам же ночевать негде, пойду-ка я поковыряю замок сторожки, там же никто не живёт,  а может, она и откроется! –  воодушевлённый догадкой сказал  он, глядя на поникшую Руфину.
Ворона как будто поняла смысл сказанного Санькой и изготовилась  сопровождать его в мглистой ночи. Рассвет пробивался с трудом через облака, сквозь темноту и густоту деревьев.  Ещё памятным был вой одичалых  собак;  казалось,  они, затаившись за каждым  гранитным памятником, подстерегали  любого, кто отважился бы плутать по ночной  кладбищенской территории. Мистические видения превращали  извилистый путь смельчака  в лабиринт,  завершающийся  неожиданным тупиком.

10.
Санька, наклоняя чуткое ухо и глаз,  долго, с вывертом,  шебуршил гвоздём  в замке двери, обитой   потрескавшимся и облупившимся в некоторых местах дерматином. Терпение закончилось быстро; от злости он долбанул ногой в дверь,  и та открылась на удивление легко. Резкий затхлый воздух ударил в нос, а из темноты выскочила ошалевшая чёрная кошка,  оглодавшая  и почти одичавшая  от тоски по хозяину.

Руфина Валентиновна кое-как добрела до сторожки, и рухнула от потери сил и пережитого стресса  прямо на кровать.  Санька уселся возле неё на потёртый коврик, скрестив ноги  в позе йога,  думая, что делать дальше. Так прошло два часа в оцепенении и полном безмолвии. Ворона примостилась на подоконнике,  наблюдая за тем, как быстро светает за окном.  Щели между рамами  были плотно утыканы обрывками газет,  а поверх  заклеены  густо намыленными полосками, нарванными  из старой простыни, так что в доме чувствовалось  тепло.

– Фуфайку надо бы накинуть,  и бульончика бы тебе горяченького!… А вот  букет надо поставить в воду, завянет же,  скоро – первое сентября и всем будут дарить цветы… только как идти?... костюма-то нарядного  нет, всё  – старьё,  перед учениками стыдно… –  бредила Руфина, цепляясь обрывками памяти за прошлое и путая  его с настоящим.
Испарина покрыла её загорелое лицо, рот приоткрылся,  из гортани раздались клокочущие звуки. Санька заплакал. Он взял  её горячую безвольную  руку и прижал к своей холодной щеке. «Пить! Нужно дать ей хоть несколько глотков воды! Хорошо бы ещё и  мёду   достать!» – всхлипывая,  соображал  он. Потом  поправил свалившуюся кофту – с булавкой от сглаза под воротничком – и подоткнул её края под плечи Руфины.  Неожиданно он наткнулся  на что-то твёрдое, что лежало в кармане.  С удивлением извлёк маленькую серебряную ложечку;  повертел её в руках и заметил тонкую изящную гравировку «Моей малышке – на первый зубок». Санька, прихватив полотенцем за ручку  чайник, закипевший на плитке,  налил в кружку воды  и потихоньку начал вливать   в рот Руфине  чуть ли не по каплям  целебную жидкость, черпая  её маленькими порциями  найденной  ложечкой и приговаривая: «Ну, где там наш зубок последний?».

Санька вместе с «падчерицей» перекусили сухим  печеньем и двумя  яйцами, запив  кипятком скромный ужин.  Улеглись поздно. Кровать от прежнего хозяина  с  круглыми набалдашниками и провалившейся панцирной сеткой скрипела, качалась при каждом движении,  сон  не приходил: нужно было прислушиваться к дыханию  бабушки Руфины;  паренёк  даже дышал в правильном ритме,  чтобы оно выровнялось и успокоилось. Ворона по привычке пыталась присоседиться  к старухе, но Санька забрал упрямую птицу к себе.  Ночью он вставал несколько раз,  подтыкал одеяло и поправлял наброшенную поверх кофту, свято веря, что это должно вернуть больной силы,  и она обязательно поправиться... К утру  мальчишку  сморило, но не прошло и часа, как он неожиданно резко подскочил  от страха, опасаясь, что бабушка Руфина умерла. Но она лежала тихо и улыбалась. Санька повеселел,  засуетился от радости;  растопил печь, поставил кастрюлю с водой, чтобы сварить  кашу,  – гречку он нашёл в шкафчике на верхней полке – и выпустил за дверь  ворону, которая от нетерпения уже взмахивала крыльями, чтобы лететь в поисках провизии.

11.
Из окна сторожки были хорошо видны открытые ворота кладбища и «о, боже!» – целое сборище помпезных автомобилей: крайслеры,  понтиаки, шевроле…  Вокруг суетились цыганские детишки, как поднятые ветром разноцветные листья;  доносился их гортанный  говор и смех…  Цыгане собрались гуртом и, приплясывая, двинулись куда-то в глубину кладбища. В руках они несли подносы и свёртки.

 Санька вышел на крыльцо и увидел, как несколько человек из табора цыган направились в сторону сторожки.  «Хоронят они кого-то,  что ли?» – мелькнуло в голове.

– Эй, малец! А где сторож? –  сверкнув золотым зубом, пробасил  черноволосый мужик. Его  большой палец правой руки, заложенный за широкий атласный пояс на толстом животе, постоянно перемещался внутри, как будто пробовал на гладкость шелковистость ткани…  Цыган, наклонив голову набок и вытянув шею, пытался рассмотреть  кого-то позади Саньки и  настойчиво рыскал глазами в надежде увидеть  взрослых.  Смущаясь и прячась, из-за его спины зыркала чёрными глазёнками  смуглая девушка-подросток  с пышной копной кудрявых волос,  блестящими на солнце  кольцами в ушах и яркой цветной шалью на плечах. Ещё две цыганки среднего возраста о чём-то громко переговаривались на своём языке; они постоянно подёргивали и оправляли   колышущиеся широкие  юбки, придерживая ногами  большие распухшие пакеты, из которых  виднелись  продукты: хлеб,  батоны,  палки колбасы,  толстые концы тепличных огурцов и прочая снедь…

– Нету его!.. Он, вот  уже  три недели, как  помер… – сообщил Санька дрогнувшим голосом. – А вы кто? Родственники, что ли, ему будете? – добавил он первое, что пришло на ум.
– Ай-яй-яй! Жалко-то как! Хороший был человек… – покачал головой цыган. – Нет, мы хотели пригласить его к поминальному столу. Пришли  чествовать нашего барона – Ваньку Каина.  – Давай, парень, приходи хоть ты… всех будем угощать!

– Знаю я… где ему памятник стоит, может, и приду, сейчас только бабушку покормлю и приду, – пообещал Санька, махнув рукой в сторону двери.
Цыгане, заговорили разом, зацокали языком, обсуждая неожиданную новость, и пошли толпой вслед за остальными.

Санька бережно поправил подушку под головой Руфины и, как бы прощаясь,  окинул взором стены с фотографиями чужих родственников и статуэтку коричневых оленей  с дитём, стоящую на шаткой книжной полочке. Потом поставил тарелку с горячей кашей на табуретку, придвинув её к постели, вздохнул ещё раз и  буркнул себе под нос: «Скоро я, скоро…»  Через несколько минут  он уже стоял у могилы Ваньки Каина.

Памятник Ваньке – цыгану в греческой тунике – выглядел прикольно, если не сказать – неуместно, и был убран цветами. А вокруг уже колобродила жизнь, звучали разухабистые песни, под куполом сосен грудились яркие шарики; кто-то  шёл вприсядку,  по-русски  выкалывая коленца,  кто-то просто дрыгал ногами в припадке экстаза.  Цвирикали неведомые птички;  девушки  с поцарапанными ножками магически ходили как павы, выпятив грудь,  тряся  космами. Чуть в стороне разместились  музыканты: один, самозабвенно прикрыв глаза и покачивая головой из стороны в сторону,  перебирал струны на гитаре; второй, приклюнувшись спиной к дереву, широко растягивал меха на гармони; третий лежал на боку, подперев одной рукой голову,  а в другой,  держа бубен,  ударял им по толстому  волосатому животу. На сучке высокого дерева висел старый транзистор; диктор  монотонно бормотал речь о победах в сельском хозяйстве в  прошлом году, но на эту говорильню  никто не обращал никакого внимания. И вот раздались бурные аплодисменты, которые совпали с выступлением цыган.

«Эх, раздолье, ух, приволье!» – клокотала гитара. «Тратататушки-тратата», – откликались цыганята. «Дзынь-чмок-дзынь», – чокались взметенные в воздух граненые стаканы…  Диковинная для кладбища снедь ароматизировала  воздух. Санька шнырял голодными глазами по столу с разносолами; ему очень приглянулась брауншвейгская колбаса и он представлял, как ворона с любовью выковыривает из нее солоноватые брызги сала.  Все, кичась, кивают головами со вкусом поедая щедрые бутерброды  с икрой;  а бутерброды были необычны по комбинации вкуса: с одной стороны – красная икра,  с другой  - черная,  а посередине – баклажанная. «Знай наших!» – кричало от застолья, но всё же Саньке по душе были домашние бутерброды с ливерной колбасой, посыпанные мелко нарезанным солёным огурчиком и чесночком.

Старая цыганка Зора, в наброшенной на плечи куртке из искусственной кожи, сидела рядом и наблюдала за ним.

– Как тебя звать-то, малой, чей ты будешь? – заинтересованно спросила она, подавая ему бутерброд и половину крупного помидора, – Ты ешь, не стесняйся, здесь все люди добрые, свои…
Санька потянулся за солью, чтобы посыпать  её на серебро  краснодарского  «мяса» томата, и цыганка, невольно опустив глаза,  заметила, как поехавшая  вверх рубашка оголила Санькин бок. На мальчишеской нежной коже чётко прорисовывалась бурая родинка размером с пятак в виде разбитого сердца! Зора ошалела.

– Откуда у тебя это, парень? Это что… подожди... что это – татуировку, что ли, ты сделал? – запинаясь  проголосила она, всплескивая руками.
– Хм, какая татуировка? Чего это  Вы,  в жизни родинок не видели? – ухмыльнулся уголком рта Санька, не понимая, чем это он удивил старую цыганку, которая  одну руку  плотно прижимала  к  груди, а другой указывала  на Санькину поясницу, обращаясь к остальным.

Музыканты мгновенно стихли. Тот цыган, что пригласил Саньку к застолью, подошёл к нему и задрал рубашку. Все ахнули единым вдохом. Давняя история, которая жила в памяти  присутствующих,  в одну секунду обрела нового героя. Трагическая Любовь Ваньки Каина  переходила из уст в уста,  и теперь нашла в  этом молодом существе живое воплощение.
Перед онемевшим табором сидел прямой наследник – сын Ваньки Каина.

 Зора положила ему руку на плечо и, как будто  находясь в состоянии медитации, поведала грустную историю жизни двух  влюблённых, которая чем-то смахивала на трагедию Ромео и Джульетты. А  два враждующих семейных клана – это цыганский табор с семнадцатилетним красавцем-парнем Ванькой Каином и семейка первого секретаря горкома партии с русской пятнадцатилетней  белокурой  девчушкой Светланой.

Санька появился на свет восьмимесячным, но настоящим здоровячком. Цыгане собирались  каждый день у окна на первом этаже  роддома и  прицокивали языком:  «Ну и кабанчик, наша порода!» Ещё тогда Зора заметила бурую родинку на спинке малыша, когда Светлана красовалась сыночком и  поворачивала его, держа  одной рукой под грудку, а другой под попку. А Ванька завалил розами весь подоконник и всё просил, чтобы  счастливая мамочка открыла окно и  разрешила поцеловать сыночка.

12.
Отец Светланы – идейный коммунист, спасая своё движение по карьерной лестнице, не потерпел позора и цыганского родства: отослал дочь в Ленинград учиться, набираться ума и получать образование.  А Ванька после этого, как будто нарочно смерти искал. Так и зарезали его в ночной драке, случайно  ножом пырнули, не разглядели в темноте, кто есть кто.

Санечку отдали старой родственнице на воспитание, а позже, после её смерти, он в  десятилетнем возрасте попал в детдом, откуда успешно сбежал и прибился к кладбищенскому обществу  – Руфины Валентиновны и «падчерицы».

Санька молча слушал   историю судьбы его родителей, что поведала цыганка. Слёзы катились от этой бедовой правды,  и тоска вселенская сдавливала  грудь.  Рада – красивая, высокорослая  цыганка, наблюдая за  ним,  резко поднялась, шурша своими цветными юбками,  подошла, и села напротив… Она долго шептала какие-то успокаивающие слова, а потом,  раздвинув свои колени, неожиданно сжала ноги Саньки: сразу стало жарко;  сердце оторвалось и покатилось куда-то  вниз.

Весна, порой бывает, наберёт такие обороты, так разгонится, что вполне может посоревноваться по  теплу и  окружающей молодой зелени с началом  устоявшегося лета. Руфина Валентиновна постепенно окрепла, воспоминания о страшных приключениях на разбушевавшейся реке стали меркнуть  и отходить на дальний план, уступая место ежедневным заботам.  Сторожка дала приют дружной троице, правда, Санька теперь часто гостил у  своих новых родственников. Без него было скучно и  тревожно, но полегоньку привычка взяла своё. Санька приносил вкусности, кое-что из одежды и сетовал, что настоящего табора уже нет, а властвуют там и жируют только  те, кто завязан на сбыте наркотиков…

Как-то все трое решили прогуляться. Позади кладбища расположилось старое лётное поле местного аэроклуба и стоял флагшток с поникшим носком в синюю полоску… «Ну и  воняет от него!» – пошутила Руфина. Неожиданно за спиной загоготал надтреснутый голос: «Ой,  да у меня гости дорогие!»

Руфина, не оборачиваясь, узнала тембр своего бывшего ученика – двоечника Володи Комиссарова – и произнесла:
– Ну и соседство у нас! Не знала, что души отлетают на самолетах… Впрочем,  я не вижу, где они,  твои чудовища?
Тот ошарашено молчал,  открыв рот, противно отвалив нижнюю мокрую губу.
– Да, это я, «утёнок», вот пришла, хочется  впервые  долететь  до ноосферы... может быть, и доберёмся… – глубокомысленно продолжала бывшая учительница, но тот, кого в школе обзывали «утёнком»,  молчал и  виновато посматривал на унылый носок у  ангара.

А самолёт стоял в укрытии всю зиму и даже часть весны, поэтому под колпаком кабины в анабиозе отлежала белая капустница и здоровенный шмель, и  когда Володя  вместе с троицей полетел, насекомые очнулись на потеху Саньке и к вящему ужасу вороны. 
Санька от первого в жизни полёта почувствовал, как у него похолодело внизу живота и всё холодело и холодело, пока  стукнувший его в нос шмель не заставил открыть глаза. Внизу под ними плыло лоскутное одеяло земли. Жёлтые квадраты перемежались с бурыми и иногда – красными, а в стороне толпились улочки города, на которых катались на самокатах друзья его потерянного детства; на поле бродило стадо коров и  даже здесь, на высоте, пахло душистым клевером. Санька прижал к стеклу кабины нос вороны и растолковывал  ей всё, как экскурсовод, о местности.

Двоечника Комиссарова  «пучило»  от гордости,  и он решил показать лётный класс: сходу добавил скорости и повёл «этажерку» в разгон по ветру,  чтобы совершить  «бочку» с переворотом через правую сторону. Руфина и Санька зажмурили глаза. Сдержать страх не получилось и у «падчерицы», поэтому  она попыталась прокаркать тревогу во всё  горло, но раздалось только хриплое клокотание, а после неожиданно «выстрелилась»  постыдная кучка, которая  медленно сползла по металлической стенке с заклёпками. «Ну что  это за акробатические фокусы, да ещё и на такой высоте! Не мой это воздушный коридор для полётов!» – возмущалась про себя ворона.

Вывернуться почти успели, но самолёт потерял скорость, пришлось ложиться на «подушку» восходящих потоков воздуха  и на бреющем полёте  выискивать место для посадки на дороге или дотягивать до подходящей лесной поляны. Однако с большим трудом приземлились-таки  почти у самого забора  психиатрической лечебницы в Бурашево.   «Здрасте,  вам! А не соскучились ли вы  без нас?»

На сей раз до родных мест добрались на грузовике, который как раз ехал в попутном направлении.  Долго тряслись в  разболтанном кузове на мешках со старой одеждой и постельным бельём, приготовленных для сдачи в пункт вторсырья.  Санька, в который раз взахлёб рассказывал о своих чувствах после полёта.

– Учиться тебе надо, Санька: сначала школу закончить, а потом можно и в лётное училище поступать… –  с заботой в голосе сказала  Руфина, глядя в горящие  глаза парнишки.
Старая учительница  тогда ещё не знала, насколько пророческими были её слова.

13.
Прошло  десять  лет. Весна нагрянула неожиданно серыми пушистыми воробышками вербы и клейкими листочками деревьев, разнообразием женских голосов птиц,  суровым дёрганием дятла, трепетом струй первых ручьёв и разлилась над миром синевой, но здесь пахло черными капроновым лентами и ладаном настигающих сумерек. Ворона примостилась  на  гранитном надгробье  и, придерживая  когтями стебель увядшей розы, клювом отрывала неприглядные лепестки; цветы укладывались заботливой птицей теперь на две могилы: Васькину и Руфины…

– Ну, ты и молодчина! Хранишь верную память до сих пор… – послышался  знакомый голос и прервал её невесёлое занятие. «Падчерица»  повертела головой (глуховата и слеповата стала) и остановила немигающий взгляд на высоком  стройном молодом человеке в чёрной шинели  с жёлто-голубыми полосками на погонах, с огромным букетом  живых роз, свёрнутых в тугие бутоны.

Санька был ужасно рад встрече со старой знакомой; сердце колотилось, трепетало от воспоминаний, от осознания, что бабушки Руфины уже нет, нет того счастливого времени испытаний и надежд, нет приключений и страхов, которые удавалось преодолевать с помощью верных друзей, но теперь есть воплощение долгожданной мечты, и сбылась она благодаря тому единственному полёту на «этажерке», поднебесному чувству высокого и осознанию чего-то главного, что делает жизнь настоящей, достойной и светлой.

Постояв полчаса у могил Васьки и Руфины, гость засобирался уходить. Ворона с грустью наблюдала за медленно удаляющейся фигуркой Саньки, который  всё время оборачивался и махал ей рукой; своими подслеповатыми глазами она заметила, как с его рукавов шинели взмыли и, обгоняя друг друга, устремились ввысь  два блестящих самолётика; они кружились, мелькали то там, то там, выполняли фигуры высшего пилотажа, а затем исчезли неожиданно и навсегда в  солнечном водовороте безмерно огромного свободного неба…