Мама Глава 1

ПРОЛОГ

Мне часто снился один и тот же сон, хороший сон, приятный...
Будто бы я маленький, ну совсем кроха... младенец... И лежу я голенький в комнате... А комната странная... ни мебели нет, ничего... только я один, но мне не страшно... я не плачу... я спокоен. И лежу  посередине этой комнаты, но не на полу, а будто бы парю в воздухе... Мне не холодно, не жарко; мне – хорошо... А передо мною вроде бы окно, тоже странное – круглое, открыто настежь, а там, за окном, яркий летний день... воробьи звонко чирикают... Но я не вижу, что там за окном, его закрывают тяжёлые красные шторы, их слегка покачивает ветерок... и этот тёплый ветерок я ощущаю кожей... Пробивающиеся сквозь шторы солнечные лучи, наполняют комнату приятным розовым светом, но не ярким, – в комнате полумрак... И замечаю, со стороны окна, ко мне приближается силуэт... женский силуэт... и, вдруг, совершенно отчётливо понимаю – это мама. МОЯ МАМА! Я пытаюсь ее разглядеть... Пытаюсь увидеть ее лицо, но глаза почему-то не слушаются меня... Я не могу сфокусировать взгляд!.. и вижу ее лицо как-то расплывчато, смутно... у нее большие, наверное, очень красивые глаза... но я не могу, как следует их рассмотреть!.. Тяну к ней свои ручонки, хочу крикнуть: «Мама! Мама!» - и не могу... язык заплетается... вместо слов издаю лишь какой-то невнятный лепет... А она подходит и берёт меня на руки!.. Вот оно – СЧАСТЬЕ!.. Чувствую прикосновение ее ладоней... они такие ласковые... чувствую ее восхитительный запах... Блаженство!.. Она обнимает меня, гладит, прижимает к себе, и я ощущаю это всей своей кожей... Она целует меня... Ее волосы щекочут мое тело, и это так приятно!.. Так приятно!.. Она мне что-то говорит... я не понимаю ни слова, но ее голос так сладок, и произносит она слова так ласково и нежно, что мне становиться тепло на душе... Мне ясно, что она говорит очень хорошие, добрые слова...
Потом просыпаюсь... Осознаю, что это был всего лишь сон... От тоски сжимается сердце... а в душу заползает холод...



Глава 1

Кому-то это может показаться странным, но моё имя-фамилия – Достоевский Фёдор Михайлович. Вернее сказать, это моё прежнее ФИО, так меня называли раньше. Теперь у меня уже совершенно другое имя...
Впрочем, в детстве, то, что меня зовут Фёдор Достоевский, меня ничуть не раздра-жало, ведь я тогда и понятия не имел, что Достоевский – великий русский писатель, тем более, что «знаменитости» окружали меня всегда.
С Толстым Львом Николаевичем и Менделеевым Дмитрием Ивановичем я сидел ря-дышком на горшках в Брагинском Доме ребёнка... С Лермонтовым Михаилом Юрьевичем я неоднократно дрался в Красноткачинском Детском доме... Во время «дуэлей» я, конеч-но, бился отчаянно, но Михаил Юрьевич на два года старше, и, как не крути, мне всё-таки доставалось больше. Вокруг меня были: Невский и Кутузов, Пушкин и Грибоедов, Бехте-рев и Докучаев, Валя Терешкова и Соня Ковалевская, Тарас Шевченко и Леся Украинка. В таком «блистательном» обществе моё имя-фамилия было совершенно обыденным, ведь никто из нас не знал, что это громкие имена. Нам казалось, что у нас такие же имена и фамилии, как и у всех людей.
Впервые с понятием «громкое имя» я столкнулся, когда мне было лет шесть. Я тогда находился в Детском доме в посёлке Красные Ткачи Ярославской области. В Детский дом приехала дама, по виду начальница, может из РОНО, может – нет... Мы этого не понима-ли и толпились вокруг нее. Каждый в глубине души надеялся, что это его мама, и она приехала его забрать...
В сопровождении заведующей и воспитательниц, дама ходила из помещения в по-мещение, что-то спрашивала, ей отвечали... Она и нас спрашивала, хорошо ли нам живёт-ся?.. Знакомилась с нами, спрашивала, как нас зовут... кое-кого даже гладила по голове!.. А потом поинтересовалась у заведующей, откуда у детей такие фамилии? Та ответила: «Да... заведующая в Брагинске чудит, любит давать детям громкие имена». Дама подумала немного, затем строго сказала: «Это неправильно. Нужно будет поставить ей это на вид». Что такое «поставить на вид» мы не знали, но поняли, что с нашими именами что-то не так... Они – неправильные!
Позже, уже учась в Тутаевской школе-интернате, мы узнали кто такие Евгений Оне-гин и Наташа Ростова, Павел Корчагин и Глеб Жеглов, и оказалось, что среди нас есть их тёзки, но я так и не понял, зачем та заведующая из Брагинска это делала. Да она над нами издевалась! Тем не менее, к ее чести, нужно признать, что я не встречал Вильяма Шек-спира, Джека Лондона, Агату Кристи или Эркюля Пуаро...
Помимо нас – «знаменитостей», – в школе-интернате были и другие дети, с самыми заурядными фамилиями; мы их называли – «нытики». Это были дети, чьих родителей ли-шили родительских прав. Нытиков мы презирали и били, за их вечное нытьё, но втайне им завидовали, ведь они видели свою маму!.. Они знали ее имя!
Еще находясь в Детском доме, когда привозили новенького нытика, мы лезли к не-му с расспросами, пытаясь понять, какая она – МАМА?.. Но вскоре перестали это делать, потому что они ныли примерно одно и то же: что мама хорошая и что их разлучили злые дяди и что они хотят к маме... и что мама обязательно приедет и заберёт их отсюда... Из их сумбурных рассказов мы поняли только одно: мама – ХОРОШАЯ.
К нытикам действительно, изредка приезжали мамы, но не забрать, а только на сви-данку. Мы, молча, издали наблюдали за этими встречами, и каждый из нас мечтал, что, может быть, когда-нибудь, к нему тоже приедет мама, ну, хотя бы на свиданку... хотя бы увидеть ее лицо... хотя бы узнать ее имя... хотя бы раз прижаться щекой к ее ладони...
В детдоме у нас была такая игра: мы выбирали себе маму. Для этого часами про-стаивали у окон и высматривали идущих по улице женщин. Не каждая подходила на роль мамы, мы придирчиво выбирали. У каждого было своё представление о том, как должна выглядеть мама, но она должна быть не слишком молода и не очень старой, и, главное, она должна быть красивой. Понятия о красоте у каждого были свои, бывало, кто-то крик-нет: «Это моя мама!» - и укажет пальчиком на женщину идущую по улице, а его засмеют, скажут: «Твоя мама некрасивая...» И немедленно вспыхивала драка. Но стоило появиться на улице действительно красивой женщине, и вопили все: «Это моя мама! Это моя мама!» Кто-нибудь обязательно орал громче всех: «Я первый ее увидел, это моя мама!» Ему воз-ражали, чуть ли не хором: «Нет, это я первый ее увидел!..» И тут уже начиналось всеоб-щее побоище... Каждый дрался против всех! Дрались ожесточённо, молча, стиснув зубы. Дрались, можно сказать, с упоением, ведь дрались не просто так, а за Великое дело – за МАМУ!
Это была запрещенная игра, нас за нее наказывали. Регулярно закрашивали ниж-нюю часть стёкол белой краской, нам запрещали, к окнам, даже близко подходить, но эта была наша любимая игра, мы продолжали в нее играть, несмотря ни на что. Закрашены стёкла? Не беда. Мы вставали ногами на подоконники. Те, кто помладше и ниже ростом, ставили на подоконник табуретку и взбирались на нее, или различными предметами со-скребали со стекла краску, проделывая «глазки». Мы даже умудрялись открывать окна, хоть те и были приколочены гвоздями. Лишь бы увидеть «маму», а потом пусть наказывают! Пусть!.. Стерпим!..
Став старше, уже в Тутаеве, в интернате, мы в эту игру уже не играли, хоть нам ни-кто и не запрещал. Часто мы стояли где-нибудь около забора и смотрели на проходящих мимо женщин, но уже не кричали: «Это моя мама!» - и не указывали пальцем на понра-вившуюся женщину. Мы стояли, молча и порознь, как можно дальше друг от друга, слов-но стеснялись... словно делали что-то постыдное...
О чём думали, о чём мечтали другие, вот так молча стоя у забора – не знаю. Лично я, когда мне нравилась какая-либо женщина, воображал, как походит она ко мне, как она говорит: «Достоевский, пошли домой». Я беру ее за руку, и мы идём ДОМОЙ! Хорошо себе представлял, как мы идём по улице, держась за руки, и какая у нее мягкая и тёплая ладонь, и как мы подходим к дому, и даже как дом выглядит... а дальше – тупик.
Конечно, я видел множество домов... И деревянные избы, некоторые старенькие, по-косившиеся, вросшие в землю по самые окна, некоторые побольше, крашеные. Видел и большие, пятиэтажные дома, с множеством окон... Видел снаружи. Но, что у дома внут-ри? Как он устроен?.. Что там делают люди?.. О чём там говорят?.. Что делают мамы, когда приходят домой??? Тупик...
По вечерам во всех домах в окнах загорался свет, и в маленьких избах, и в больших пятиэтажках. Я перелезал через забор и бродил по тёмным улочкам, разглядывая окна. Изредка, через неплотно задёрнутые шторы, мне удавалось увидеть фрагменты интерье-ров: люстру на потолке, угол шкафа, ковёр на стене... и пытался понять, как там живут люди? Пытался, но понять не мог... Иногда за окнами я видел людей, они казалось, были совсем не такими, какими они бывают на улице, дома они живут как-то иначе, по-особенному... Ведь совершенно очевидно, что они живут не так, как мы живём в интерна-те... Совершенно не так! Но как?.. Ясно было одно: они живут хорошо. Разве можно жить плохо в домах, из окон которых льётся такой тёплый, мягкий свет? Ведь там, за этими ок-нами, живут мамы, их руки такие же тёплые и мягкие, как этот свет, и так должно быть приятно, прижаться к ним щекой...
Потом я возвращался в интернат, и лишний раз убеждался – это не дом. Даже свет из окон был другой... он был жёсткий, холодный... По возвращении, меня, конечно, наказы-вали за всё: за то, что отсутствовал на внеклассных занятиях, за то, что пропустил ужин, за то, что покидал территорию... Пускай наказывают... Плевать.

В виде наказания могли посадить в карцер или мог побить завхоз дядя Боря. Но обычно происходило и то, и другое.
Карцер – комнатушка в подвале. В углу, у двери, вонючее ведро вместо параши. Под сводчатым потолком лампочка, закрытая металлической сеткой. Койка, сколоченная из досок, без матраса и подушки; на ночь выдавали одеяло, но утром его забирали – вот и вся обстановка. Но самое плохое в карцере было то, что не было курева. Перед заводом туда, шмонали, и, если находили, отбирали спички и сигареты. Ну, конечно, удавалось что-то спрятать, пронести, но мало...
Прелести карцера я познал, когда учился во втором классе, значит, мне было тогда лет восемь, но я до сих пор отчётливо помню, как впервые спускался по ступеням в под-вал, и дядя Боря держал меня за шиворот. Шеей чувствовал прикосновение его холодной, потной ладони, и это прикосновение мне было очень противно... очень... Настолько про-тивно, что я всю жизнь не терплю, когда ко мне прикасаются мужчины. И еще мне было страшно... хотя я и не знал, что там – в карцере... Пугала неизвестность, и мне было очень страшно, но я никому никогда не показывал свой страх, уж тем более – дяде Боре – своему врагу... И вот мы остановились перед дверью обитой железом, дядя Боря ее открыл и втолкнул меня внутрь, дверь с грохотом захлопнулась за спиной, и я остался один...
До этого я редко оказывался совсем-совсем один. Живя в интернате, и еще раньше, в детдоме, я никогда не был один. Всегда был в коллективе... Нравился мне, или не нравил-ся коллектив – вопрос другой... но всегда кто-то был рядом или где-то поблизости. И не-важно чем я занимался, неважно, что я делал, спал ли в спальне, обедал ли в столовой, си-дел в классе на уроке или мылся в душевой... Всегда кто-то спал на соседней койке, кто-то ел со мной за одним столом, кто-то сидел со мной за одной партой, кто-то мылся рядом в душе... Не кто-то конкретно, а весь класс, целая толпа... коллектив. И вот я, – совсем один.
Здание интерната было старым, еще дореволюционной постройки, с толстыми кир-пичными стенами на мощном фундаменте, и в подвал не проникали снаружи звуки. Там была поистине гробовая тишина... настолько абсолютная, что я слышал лишь биение сво-его сердца... и у меня возникло ощущение, что всё и вся исчезло!.. что я вообще, остался один во всём мире! Но, почему-то не испугался этого... Видимо, где-то в глубине души, я понимал это и раньше, и только здесь – в карцере – осознал это в полном объёме. Про-изошло это резко, вдруг... бац!.. озарение: Я ОДИН ВО ВСЁМ МИРЕ! И я навсегда пере-стал бояться карцера. Ведь какая разница, где я нахожусь, если я один во всём мире! Не-важно сколько людей вокруг меня – я везде и всегда один!
А еще в карцере выключали свет... Это было не просто страшно – это было жутко. Невозможно даже объяснить, насколько это жутко: ничего не видеть... ничего не слы-шать... Исчезало всё!.. не только всё во всём мире, но и сам мир... и вся вселенная... Исче-зало само пространство-время, и я проваливался в беспредельную чёрную пустоту... и это падение длилось вечность...
Свет выключал дядя Боря, а через миллионы лет, включал, заходил в карцер и с ехидной улыбочкой спрашивал: «Ну, как, Достоевский, было страшно?» Я, естественно, ничего не отвечал, а он продолжал: «Если не хочешь, чтобы я выключал свет, стишок рас-скажи или песенку спой...» – «Ага... хрен тебе, а не песни и пляски...» - отвечал я ему. За такой ответ, конечно, он бил... уходил, и опять выключал свет...
Снова наступала жуткая, абсолютная темнота... Отсутствие света воспринималось, как отсутствие вселенной... и подумал, а чего собственно я боюсь?.. Если я один во всём мире, и я к этому привык, то чем хуже, то, что я один во всей вселенной, которая к тому же отсутствует? Зачем мне бояться темноты, которая, по сути, есть отсутствие света? За-чем мне бояться «отсутствия»?.. Чьё либо присутствие может быть намного опаснее от-сутствия! Так я заставил себя не бояться самой темноты, а остерегаться того, кто может в этой темноте скрываться. И мне стало даже уютно в этой темноте, – ведь я точно знал, что монстры никогда не вылезают из-под кровати. Монстр войдёт в дверь, и прежде чем войти обязательно включит свет...
Я лежал в темноте на голых досках, и время теряло всякую значимость: минута, час, или вечность – были практически равными величинами. Я ощущал вокруг себя пустоту вселенского масштаба... я был ничтожной пылинкой в этой гигантской пустоте... но эту пустоту нужно было чем-то наполнить. И я пытался наполнить пустоту образом матери... Пытался представить, как она выглядит, как она пахнет... В моём сознании возникали женские лица... хрупкие, исчезающе-зыбкие  образы... А в эти нежные образы вторгалась гнусная харя дяди Бори... О-о-о... Как я его ненавидел!.. За вторжение в мои мечты я нена-видел его в стократ больше, чем за то, что он меня избивал!

Дядю Борю люто ненавидели все. Стоило ему где-нибудь появиться, ему обязатель-но кричали вслед: «Солнце светит прямо в глаз, дядя Боря – ...». Он, выпучив глаза, бегал, вопил: «Кто кричал? Кто кричал?» Ну, да, так мы ему и сказали, кто кричал... Когда его Чехов пырнул в пузо ножиком, он бежал в медпункт, тоже выпучив глаза, и визжал, как свинья, на всю округу: «Меня зарезали! Меня зарезали!» Чмо. Подумаешь, – зарезали! Да у него на пузе было столько сала, что только саблей и проткнёшь.
После этого дядю Борю я больше не видел – он уволился. Чехов тоже покинул нас – Антон Палыч ушёл на малолетку. Он ушёл с гордо поднятой головой, так, наверно, ухо-дили на каторгу Декабристы, ведь Чехов был для нас герой... Настоящий герой. Он был для нас старшим товарищем... примером для подражания... Мне страстно хотелось повто-рить его подвиг, так же, как другие люди, в другое время, желали повторить подвиг Гас-телло или Александра Матросова. Но у меня не было ножика, а если бы и был, я понимал, что для такого борова, как дядя Боря, ножик что слону дробинка. И я раздобыл себе пику! Это был металлический пруток, расплющенный на конце и заточенный в виде сердечка. Я выломал его на кладбище из одной оградки, и мечтал о том, чтобы всадить это сердечко дяде Боре в пузо, так сказать – привет от Достоевского. Опасался лишь того, что мне не хватит силёнок всадить пику как следует. «Чехову – хорошо,- думал я,- он восьмикласс-ник, он большой, сильный... А я?..» И я тренировался, всаживая пику в деревья. Другие пацаны увидели пику, и начали приставать: «Где взял? Где взял?» Ну, я рассказал, где взял... Все устремились вооружаться... и мы ходили с этими пиками, как римские легионеры, подкарауливая дядю Борю... Я даже жалел, что рассказал пацанам про кладбище, переживал, что кто-то из них меня опередит, и я не осуществлю свою мечту...
Но дядя Боря в интернате так и не появился... По сути дела, он не просто уволился, он сбежал. Мы этого еще не знали и не угомонились, ведь каждый желал исполнить свою мечту! Тутаев, в общем-то, городок небольшой, и мы рыскали по улицам, пытаясь выяс-нить, где дядя Боря живёт. Нас задерживала милиция, отбирала пики... Мы шли на клад-бище и выламывали себе другие, но дядю Борю так и не нашли, похоже, он переехал, и наша мечта так и не осуществилась...

В моей жизни многие мечты так и не осуществились, но так уж устроен человек, что каждый, пока жив, надеется, что его мечты сбудутся. Надеюсь и я... Пусть не сбудутся все мечты... пусть... Но хоть какие-то мечты должны сбыться! Обязательно!.. Иначе, зачем то-гда вообще жить, если нет никакой надежды? Ведь только гора с горой не встречаются...
Однажды, спустя много лет, я встретил Чехова Антона Павловича в Ростове-на-Дону. Встретил совершенно случайно, на улице, и в первый момент даже не узнал его. Чехов сильно изменился: лысый череп, бычья шея, весь синий от татуировок... Татуиров-ки были даже на черепе и лице, а когда он закрывал глаза, можно было прочесть надпись на веках: «Не буди!»
Я подошёл к нему, говорю:
- Чехов, привет! За дядю Борю тебе уважуха.
Он посмотрел на меня, спрашивает:
- Ты кто такой?..
Ясное дело – не узнал. Старшеклассники, «мелких» не замечают.
- Достоевский,- говорю я,- Фёдор Михайлович.
- А-а... понятно...- ответил он,- ну... привет Достоевский.
Вот и весь разговор... Нам не о чём было больше говорить, мы разошлись в разные стороны, и никогда уже не встречались. А ведь может быть, когда-нибудь, вот так же, случайно, на улице, я встречу дядю Борю, и одна моя мечта осуществится... Ведь это меч-та из моего детства, а детские мечты – самые сильные...
Дядя Боря... дядя Боря... Где же ты, падла?..
А может я уже никогда его не встречу... Кто знает?.. Может его уже встретил другой воспитанник Тутаевской школы-интерната... Всё может быть... Кто знает?