Последняя женщина роман отрывок

  Автор предупреждает, что окончательная (значительно исправленная) редакция  существует в эл. виде только у автора. Здесь формат PDF не поддерживается. При желании его можно получит у автора.    

ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕНЩИНА

                Мистический роман
               


Уважаемый читатель! Если вам меньше 35-ти лет, отложите чтение. Попробуйте сначала роман "THE COLISEUM"

С уважением Михаил Сергеев.





    – Кто нашептал тебе эту книгу?
    – Я написал ее сам.
    – Нет, человек сам может услышать только ветер.
    – Пусть так. Пусть я услышал только ветер.
    – Так кто же нашептал тебе ее?












О вещая душа моя!
О сердце, полное тревоги,
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!

Ф. И. Тютчев



СМЕРТЬ


Все произошло просто и неожиданно. Седьмая полоса пешеходного перехода, хорошо знакомый визг тормозов, мокрый от дождя асфальт на щеке. Асфальт почему-то удивительно теплый.  Какая-то женщина сидит рядом и почему-то сильно кричит. А кругом – люди, люди, люди.
Лера ощутила дискомфорт, вызванный всеми этими «почему-то», даже скорее досаду оттого, что все вокруг, бегая и суетясь, делали это явно сознательно. Невероятным усилием воли ей удалось успокоиться. Нужно наконец понять, что происходит. Нельзя же просто так стоять и ничего не делать. Вдруг ее осенило. Это шок. Ну конечно, она видела такие случаи десятки раз: ее окна выходили на перекресток с переходом, и почти каждый вечер она слышала визг, ставший знакомым за эти годы, затем глухой удар, иногда их было два; потом она подходила к окну и каждый раз повторяла одно и то же: «Боже мой!» С годами она пробовала приучить себя не смотреть на такие случаи, но ощущение чьей-то боли где-то рядом не позволяло ей оставаться равнодушной.
Обычно кто-то тормозил у перехода, кто-то проезжал мимо, и заканчивалось почти всегда одним и тем же: два человека начинали активно обсуждать свои неприятности  по мобильным телефонам. Правда, бывало и по-другому, но вспоминать об этом не хотелось.
Вот и сейчас чувство дискомфорта не покидало ее, но причиной тому было не очередное вечернее происшествие; просто Лера видела знакомую картину как-то иначе. Обычно собравшаяся толпа зевак не давала рассмотреть сразу, что же все-таки произошло, но сейчас она видела все. И это не был вид из ее окна, что уже ненормально. Ненормальным казалось и другое.
На цветном пешеходном переходе, каких сейчас в Москве много, лежала женщина в странной позе. Странность заключалась в том, что поза была «удобной». Обычно так отдыхают: на боку, положа руку под голову. Но асфальт не трава, да и сумочка скорее валялась, а не лежала на некотором расстоянии. Все было как-то неуместно. Мысль, что какая-то важная деталь ей знакома, медленно проникала в ее сознание. Ну да, это случилось сегодня, по пути домой, у овощного киоска; она поцарапала свою любимую сумочку, содрав позолоту с замка. Еще подумала: «Надо же, как неудачно: так долго подбирать пряжки на туфлях к этой сумке, и на тебе».
И тут Лера поняла все. И сумочка, и красная юбка, сшитая совсем недавно, и рука, лежащая ладонью кверху, были ее. «Это я, – отозвалось эхом в сознании. – Это я, и это происходит со мной! Но почему мне не больно? Ах да! Я же читала у Моуди: человек во время клинической смерти видит себя со стороны и ничего не чувствует. Но почему смерть? Зачем она? Может, это просто сон?»
Постепенно крики людей и вой «скорой помощи» начали быстро удаляться и перешли в рокочущий гул. Стало страшно. Гул оборвался, наступила гнетущая тишина; ощущение невероятной легкости и безразличия наполнило ее.
Лера ощутила полную перемену вокруг. Глубина этой перемены чувствовалась везде и касалась абсолютно всего. Сознание прояснилось. Она находилась в прозрачной, как ей показалось, сфере, заполненной меняющимися картинами: тоже прозрачными, но не призрачными – живыми и вместе с тем неподвижными! «Какая удивительная феерия», – мелькнуло в голове.  Цветущие яблоневые сады, спешащие куда-то люди, которых не заслоняли стоящие перед ними здания, тоже прозрачные. Плывущие корабли и стада антилоп, океаны и горы, города мира и континенты сменяли друг друга перед ней в этой сказочной неподвижности.
Неожиданно она заметила, что, если смотреть в одну сторону, взгляд открывал одно за другим новые видения. Снежная равнина сменялась торжественным органным залом, наполненным людьми, и тут же – кувшинками на водной глади. Причем люди не исчезали и тоже оставались перед нею. Но не они удивляли ее и даже не то, что новые видения не сливались с остальными. Нарастающее ощущение того, что она становилась частью их величественного калейдоскопа, чего-то необъятного, что рождалось на ее глазах, – вот что завораживало Леру. Все еще находясь в оцепенении, она заметила невероятное: ожившие картины уже сами смотрели на нее и видели ее.
Описать и представить это в обычном сознании было невозможно. Удивительность происходящего поражала.
Вдруг у нее мелькнула догадка: «Я вижу мгновение времени! И я в этом мгновении».
– Ты угадала, – отозвалось в сознании. Но это был не ее голос.
– Кто это? – спросила Лера и удивилась отсутствию страха.
– Я буду здесь с тобой.
– Что значит «со мной»?
– Я буду сопровождать тебя здесь.
– Но кто вы? Человек?
– Нет.
– А кто?
– Ты поймешь позже. А пока считай меня твоим проводником. Здесь тебе многое предстоит пересмотреть и все пере-
оценить.
– Что «все»?
Лере показалось, что она задала вопрос, не дождавшись окончания фразы.
– Не смущайся, это нормально; здесь все происходит одновременно: мы уже вне реки времени. Что касается твоего вопроса, тебе предстоит дать новую оценку своей жизни. От нее будет зависеть все.
– Что же здесь может зависеть от меня?
– Путь твоего восхождения к Свету.
– Свет? Что это?
– То, ради чего мы появляемся в этом мире. Он ждет каждого из нас. Но у каждого – свой путь к нему, и этот путь человек определяет сам: таков закон творения. Все предопределено в этом мире, кроме нашего пути к Свету, и в этом главный замысел Творца. Выбор пути – наша миссия и смысл нашего существования.
* * *

«Как странно», – подумала Лера. Она была довольно известной писательницей, считала себя верующей и, конечно же, задавалась вопросом: зачем, для чего она живет? Для чего вообще живут люди, рождаются на свет, становятся взрослыми, учатся, работают, любят, куда–то стремятся, а затем стареют и умирают? Все так смирились с обыденностью происходящего, что просто не замечают течения времени, отпущенного вовсе не на то, чтобы повзрослеть, состариться и умереть.
В этой безысходности было что-то ненормальное, и иногда, очень редко, оставшись наедине с собой и вспоминая прожитые годы, она испытывала чувство, что все здесь не так, неправильно. В ее восприятии и попытке обустроить мир вокруг себя была какая-то незаконченность и неудовлетворенность. Такое ощущение приносило ей только дискомфорт. «Это пройдет», – говорила она себе. И действительно, время всегда возвращало ее в привычное русло жизни. Дом, работа, издательство, презентации, поздравления, улыбки друзей. А дальше – море, отдых, чайки над головой. И трогательная вера, что чайки –души погибших моряков.
Все или почти все было прекрасно в ее мире, но существовал и другой мир. Мир, где миллионы людей ложились спать голодными, где насилие стало нормой, где были несчастные семьи и больные дети. Мир, кричащий, взывающий о помощи, неудобный,  и она в нем жить не хотела.
Вдруг ей стало невероятно стыдно за то, что много раз в своей жизни она пыталась убежать от неприятного присутствия рядом чего-то ущербного, недостойного, да и просто не имеющего отношения к ней. Она даже нашла выход из таких неприятных ситуаций: если мне что-то непонятно, но мешает жить, нужно избегать всего этого. И она избегала. Старалась не ездить на метро, где можно встретить неприятных и неопрятных людей, избегала подземных переходов, где сидели нищие, старалась не смотреть передачи о брошенных детях и умирающих стариках, о несчастных женщинах. Много раз, видя попрошайку, она спрашивала себя: дать или не дать? «Я только что помогла старушке на углу, на сегодня достаточно». Такой ответ не удовлетворял ее. «Но что же, подавать всем, кого я встречу? Вон их сколько», –  успокаивала она себя.
Ответа не было.
Довольно часто она бывала за границей и видела другой мир, избавленный от того, что ее так раздражало. Но тогда ей и в голову не приходило то, что стало ясно позже: они живут так потому, что сотни миллионов других людей живут хуже, чем должны жить. Очень просто: одни живут за счет других.
Одно время она даже пристрастилась читать популярную литературу о нравственном и физическом совершенствовании, статьи о психологии и парапсихологии, эзотерике, шаманизме и о многих других «измах», которыми так напичканы модные глянцевые журналы. Но поскольку она получила достойное образование и воспитание, во всяком случае, она так считала, то, проанализировав подобные измышления, пришла к заключению, что все они – суть профанация, имеющая одну цель: отнять у нее деньги. Таким выводом она осталась довольна и даже немножко гордилась тем, что не свихнулась на всяких бреднях, как ее подруга Ленка.
Но сейчас, в это мгновение она стала прозревать совершенно иную сторону, казалось бы, уже минувшего периода ее жизни. Неожиданно Лера поймала себя на мысли, что знает, почему так увлекалась таким чтивом: оно давало ответы, которые ее устраивали, советовало и помогало избегать тех неудобств и нравственных сложностей, какими так наполнена наша обычная жизнь.
К примеру, если от вас ушел муж, дело поправимое. Вы просто не умеете хорошо выглядеть, говорили авторы этих публикаций. Но мы здесь и уже готовы вам помочь. Вызывающая одежда, чуть откровеннее, чем обычно, открытая грудь, броская прическа – вот, пожалуй, и все, что необходимо. Появилась даже телевизионная передача с успешными девицами, которые учили, как привлечь мужчину. Пожалуй, они искренне считают, что делают хорошее дело, думала она. Привлечь – да! Но заставить таким образом полюбить нельзя ни одного мужчину в мире. Любовь здесь подменялась суррогатом. Да и цель, пожалуй, у таких девиц иная: оставаться узнаваемыми. Ведь без этого они просто прохожие. Как все. Подумать только, и она с таким удовольствием смотрела подобные передачи по вечерам. Да, с удовольствием, но оттого, что у нее-то все нормально, а брошенные – где-то там, далеко, и ее это не касается.
«Всегда кажется, что только чужой, а не твой, ребенок может выпить уксус», – вспомнила она слова бабушки.
Бабушка, милая бабушка. Она умерла совсем недавно.
«Если человека обманули и он потерял квартиру, а затем оказался на улице, он виноват в этом сам!» – кричали многочисленные авторы.  «Если он оказался без работы и не сумел ее найти, после чего распалась семья, дочь и жена ушли, а он побирается в пригородных электричках, – он виноват в этом сам!» – вторили им другие. Различны были только способы объяснения его вины – от кармы до сглаза, неправильных, по их мнению, поступков («Не помогай ближнему, если не просит»), даже проклятием рода или расплатой за что-то содеянное. Но главной приманкой в таком чтиве были вовсе не объяснения, а то, что вас учили: забудьте, вашей вины тут нет, можете спокойно отвернуться и пройти мимо. Совесть ваша будет чиста, мы вам поможем.
«Вот тут была нестыковка. Лера, конечно, проходила мимо. Не обращала внимания. Все делала, как призывали эти наставники. Но совесть не становилась чистой. Неизменно оставался какой-то осадок, который понемногу накапливался. Да, так жить было гораздо легче: главное – побыстрее на что-то отвлечься и забыть. До чего просто! И действительно, вновь приходило ощущение комфорта, и радости уже не отягощались неприятными воспоминаниями. «Время лечит», – говорила себе Лера и открывала новую книгу.
«Вот для чего люди читают весь этот обман: убежать, уйти, отгородиться от мира бездомных, больных, голодных», – вдруг осенило ее.
– Ну, вот и твоя первая ступенька, –  отдалось эхом у нее в мозгу.
– Но для чего же я здесь?
– Тебя интересует смысл твоего пребывания здесь? А там? Разве там ты не задавала себе этот вопрос?
Конечно, она спрашивала себя об этом. Когда ей исполнилось тридцать, она впервые пошла в церковь. Ее родители так и остались неверующими – обычная вещь в большом городе. Наступила зима, и ее младшенький сильно заболел, затем ему стало еще хуже. В больнице, где она лежала с малышом, все очень переживали за его здоровье, и какая-то нянечка посоветовала сходить к священнику. Батюшка посетовал на испорченные нравы, побеседовал с ней и настоятельно рекомендовал крестить ребенка по выздоровлении, да и самой креститься. Она поставила свечку и вернулась в больницу. Все, к счастью, обошлось.
Но после этого жизнь ее стала другой. Она, конечно же, последовала совету, и вся семья крестилась, даже муж. Впрочем, в его жизни ничего не изменилось. Но за собой она заметила, что начала обращать внимание на то, что прежде не представляло для нее никакого интереса. Ловила себя на мысли, что у нее стали возникать вопросы, казалось бы не связанные напрямую с ее жизнью, жизнью ее семьи.
Почему есть богатые и бедные и кто позволил богатым быть таковыми? Почему есть слабые и сильные? Почему один человек красивый, а другой нет? Во всем этом чувствовалась какая-то несправедливость и неправильность. Вопросов было очень много. Наконец, почему один человек может убить другого, и почему есть люди, которые не могут сделать этого: конечно же, она имела в виду прежде всего себя. Иногда напрашивалось простое объяснение: убивают в гневе, в злобе, с целью ограбить кого-то, наконец защитить себя, но все эти объяснения пасовали перед фактами бессмысленной и не-
мотивированной жестокости, которую все чаще можно было увидеть по телевизору. Чем и перед кем виноваты маленькие дети, которых нацисты сжигали в газовых камерах во время войны?
Ответа на эти страшные вопросы не было.
Иные вопросы прямо касались ее жизни и жизни ее близких. Например, почему ей суждено было родиться в Москве, в благополучной семье, рядом с такими известными людьми: ее отец был редактором крупной газеты, а его брат стал академиком в тридцать лет. Другие жили очень скромно и вообще не так, как они. Почему столь неправильно устроен мир? И может ли он быть устроен иначе? Она даже зачастила в церковь, но само по себе это не давало ответа на то, что заботило ее.

– На все эти вопросы ты получишь ответ здесь. Для того человек и приходит сюда, но не только…
Лера попыталась что–то возразить, но тут произошло неожиданное. Картины, которые нащупывал ее взгляд, вдруг стали меняться с такой скоростью, что, случись такое на земле, у нее просто закружилась бы голова. В этом бешеном круговороте видений невозможно было разглядеть ничего, кроме ярко вспыхивающих сцен, напоминающих мгновения прожитой жизни. Вот она совсем маленькая, в деревне у бабушки, вся в слезах, покусанная пчелами, а вот линейка в первом классе, больница, где женщина в белом халате повторяет одно и то же: «До свадьбы заживет»,  а сама почему-то бегает и суетится, прижигая разбитый качелями лоб. Вот море, и снова море. Сколько раз в детстве она бывала там: родители брали отпуск, и каждый год ездили в Крым. Вот похороны дальнего папиного родственника, где все молчали и,  только подходя по очереди к женщине в черном, что-то ей шептали. И вдруг – огромный арбуз, красный и сочный, с черными семечками, который папа привез домой, сказав, что это самый большой арбуз в мире. Лера помнила его всю жизнь.
А вот и первая любовь, город, работа, свадьба. Жизнь в одно мгновение. Где-то она уже слышала,  пронеслось в голове. Внешне она уже почти не менялась, зато как быстро на ней менялась одежда. «Забавно», – успела подумать Лера и неожиданно почувствовала то, на что череда картин не позволяла до этого обратить внимание: все, что ее окружало, быстро проваливалось куда-то вниз. Вдруг она поняла:  нет, это она летит вверх, и этот полет, это мгновение было самым сладостным, самым восторженным и приятным из всех мгновений в ее жизни.
«Наверное, таким и должен быть полет души», – подумала она, и вдруг все замерло, наступила темнота, и Лера почувствовала резкую боль. Чувство устремления ввысь исчезло. Боль медленно отступила. Неожиданно ослепительная вспышка света озарила все вокруг. Совершенно незнакомое чувство охватило ее. Она ощутила легкий холодок ветра за спиной и жаркий, обжигающий губы поток света, бивший в лицо. Каждая ее клеточка задрожала; нет, это была не дрожь, а трепет, трепет ее души. И она поняла, что перешагнула порог какой-то тайны и, перешагнув, стала причастна ей. Она знала, что это было. Перед ней во всей своей беспредельной глубине и грандиозности открылась величественная картина мироздания.


СНЕГ


«Открылась бездна, звезд полна, звездам числа нет – бездне дна», – первое, что пришло ей в голову.
Увиденное потрясало. Там, на земле, человеческое воображение не могло бы представить себе всю удивительную необычность этого мира. Здесь ничто не подчинялось тому, чему повиновалось и следовало бытие прежде. Потребовалось некоторое время, чтобы потрясение прошло. Ей вдруг захотелось закричать, и это желание с невыразимой силой вырвалось наружу. «Что же это? Что со мной? – Крик провалился в пустоту. – Я живу? Я существую? Или все это кошмарный сон?!» Она инстинктивно попыталась закрыть глаза, стараясь уйти, убежать от происходящего, как сделала бы там, но ничего не получалось.
– Существует твоя личность, – зазвучал голос ее собеседника. – Твой дух. Но у тебя нет тела в том понимании, к которому ты привыкла.
И только тут она обратила внимание, что руки ее прозрачны, а тело сохранило лишь контур, мерцающий голубоватый контур.
– Здесь невозможно закрыть глаза и спрятаться.
Ответы шли ниоткуда, но она отчетливо слышала их.
– Это духовная часть мира. Здесь нет места плоти, а значит, нет места не только ее требованиям – воздуху или пище, но и ее желаниям. Все это ты оставила там, в том мире.
Грандиозен и недоступен пониманию человека замысел Творца. Существует бесчисленное множество тварных миров. Вы, в своей земной жизни, называете их параллельными, хотя и не совсем верно, это миры низшего порядка. Сущности, обитающие там, да и сами такие миры не нужны полноценной личности. Отторжение, неприятие этих субстанций мироздания есть точка отсчета, момент становления и начало взлета человеческого духа. Более того, такие субстанции опасны для души. Велик соблазн заглянуть туда, узнать свою судьбу, прикоснуться к низшим мирам с сомнительными целями. Такое возможно. Но берегись, человек! Легко запутаться и заблудиться в их лабиринтах. Страшны темные тропинки и закоулки неведомых мест, куда увлекут тебя их обитатели и где жизнь твоя может трагически оборваться.
И если человеку удалось преодолеть искушение, он способен пойти по правильному пути.
«Все это как-то сложно, – подумала Лера. – Ведь столько людей увлекаются спиритизмом, оккультными науками и не видят в этом ничего дурного». И вдруг в ее голове пронеслось: она мыслит!
– Это от неверия, –  перебил голос. – Здесь все просто. Человек не доверяет Творцу, не верит, что нет ничего случайного в его жизни, и стучится не в те двери. Но и оставить этот путь никогда не поздно. Создатель заточил в этих мирах все темные воли, которые когда-то бушевали в мироздании.
При создании Мира произошла мегакатастрофа. Одна из сотворенных воль, не поверив, что она входит в замысел, пошла против воли Творца и, столкнувшись с ней, разлетелась брызгами на миллионы мелких субстанций, пронзив и наполнив ими Вселенную, повергая все в хаос и распад. Имя этой воли – Сатана.
Ты, наверное, слышала о черных дырах, поглощающих материю Вселенной и не отдающих обратно ничего? Это и есть остатки таких брызг. Но, накопив колоссальную энергию, они в конце концов взрываются, и рождается Свет. Всепобеждающая сила Света торжествует везде. Тьма загнана в угол, и этот угол – мир, откуда ты пришла.
«Мой мир?» – еще до конца не понимая сказанного, подумала Лера. А впрочем, там, откуда она пришла, зло совершается постоянно, мелькнуло в ее голове.
– Но почему они появились, для чего нужны были эти воли, которые каждую секунду там, на земле, приносят несчастья людям и миру?! – воскликнула Лера.
– Это главная тайна Творения. Она скрыта от нас. Мы можем только предполагать, что полноценное становление духа, его взлет ввысь по какой-то причине неизбежно должны происходить в борьбе и испытывать чье-то сопротивление.
Лера огляделась. Неожиданно она почувствовала некоторое облегчение, как будто что-то ненужное и неприятное оставило ее, вернее, она это оставила. И тут же с удивлением обнаружила, что в ее зрительном восприятии все-таки есть нечто, напоминающее ей элементы из той жизни.
Прежде всего, свет. Он заливал весь горизонт, лежащий перед ней и тонущий в его ослепительной белизне. Поверхность же под ее ногами состояла из белых вытянутых сгустков, похожих на перистый туман. В них не было овальных форм, поэтому назвать их облаками было нельзя. Все они, колеблясь, тянулись в сторону света. Эта перистая, дышащая равнина медленно перемещалась в сторону горизонта, а край ее, лежащий позади Леры, постоянно пополнялся новыми сгустками.
– Это души всех живых существ на земле.
– Так животные тоже здесь? Как и мы?
– Нет. Человек – это личность. Дух. И именно Его представляешь здесь ты. У животных есть только психика и эмоции. Они живут, повинуясь инстинкту. Но у них нет воли. Просто один инстинкт: например, защита потомства побеждает другой – самосохранения. Они могут бояться,  радоваться, даже страдать. Но их страдание – это не наше сострадание. Их привязанность – это не наша любовь. Они делают только то, что необходимо им для выживания, человек же – многое из того, в чем нет необходимости, но на что есть воля его. Бездонная пропасть лежит между ними.
– Я знаю: человек пишет картины и сочиняет стихи, в общем, занимается творчеством. В этом нет биологической необходимости. Он не умрет, отказавшись от этого, как если бы он отказался от пищи.
– Верно. Добавь сюда еще и стремления не только к знаниям, но и к богатству, к власти. Но я назову тебе и другие, пострашнее, они знакомы тебе.
– Какие же?
– Например, человек, как и животные, истязает себе подобных, но в отличие от них может испытывать при этом радость. Более того, человек способен получать удовольствие от истязания самого себя. Ты знаешь, о чем я говорю. И конечно, никогда не увязывала такое свойство с его способностью к творчеству.
– Конечно. Но я никогда и не задумывалась так глубоко над этим.
– Разве? Ты же задавала себе вопрос, зачем один человек убивает другого. Ведь биологической необходимости в этом нет. Он не рискует умереть от голода, как животное, убивая себе подобных.
– Получается, что человек – какое-то чудовище?
– Так оно и есть для некоторых особей этого вида.
– Почему же такое происходит с человеком?
– Ты получишь ответ, хотя он был рядом всю твою жизнь. Желание написать поэму или посмеяться над человеком, унизив его, построить приют или подчинить себе миллионы людей – всего лишь средства испытать удовлетворение от содеянного. Только в первом случае от того, что ты подарил людям, а во втором – от того, что отнял.
Чего они хотят и что ищут? Непрерывности этого чувства. Каждому кажется, что тут-то и есть счастье. Найти неуловимую, мифическую субстанцию бытия – вот желание, которое роднило всех живших на земле. Только задумайся: ты не можешь это поймать, спрятать, запереть на ключ и сохранить. Это можно лишь испытать. И ради этого человек способен на многое: один написать симфонию, а другой убить. Хотят достичь его оба, но испытать может только один.
Истина в том, что мгновение радости можно получить даже от солнечного луча, но счастье – лишь в результате душевного порыва помочь ближнему. Даже достигнув всего, к чему он стремился, человек может почувствовать только радость. Счастье же придет к нему только в одном случае: если он направит приобретенное на помощь людям. В этот момент душа человека, пусть даже ее маленькая частица, сбрасывает гадкую черную слизь, которая налипала на нее каждый раз, когда человек не отдавал, а отнимал.
Именно поэтому Нобель был так несчастен до конца жизни – ведь он изобрел динамит. Его последняя попытка искупить содеянное – его премии.
– Нобелевские премии известным ученым – всего лишь попытка?
– Скоро ты поймешь, что по-настоящему выдающиеся личности в них не нуждаются. Уже есть люди, которые отказались и откажутся от этих денег.
–То есть, если бы у него была возможность изменить завещание, находясь здесь, он сделал бы это?
– Безусловно. Ведь миллионы людей по-прежнему умирают от голода. А получают их те, кто обогащает знаниями будущих убийц человечества, совершенствуя их оружие. – Помолчав, собеседник добавил: – Тело не может получить счастье – а именно к нему стремятся люди. Пережить его может только Дух.
Сколько раз человеку казалось, что он поймал это мгновение, это переполняющее его существо чувство. Но удержать его не удавалось еще никому. Вновь наступают холодный вечер и опустошение.
Вот главная трагедия человека – неуловимость желаемого, мимолетность испытанного, неумолимое возвращение к потухшему огню.
– Но почему? Почему не может быть по-другому? – воскликнула Лера.
– Ты все поймешь, все.

Счастье! Как много значило это слово для нее. Как хотела она быть счастливой там, на земле. Она понимала, что ничем в этом желании не отличалась от других, но ей всегда казалось, что она сможет быть счастливой, что оно придет к ней, рано или поздно. По-другому просто не могло быть. Зачем же тогда жить?
Долгими зимними вечерами, когда вьюга затихала за окном и снег начинал медленно падать большими хлопьями, укрывая пышными шапками лапы елей в сквере напротив, она, поджав ноги, уютно устраивалась в большом кресле своей гостиной. В эти минуты она любила поразмышлять о предстоящих делах, о недавних событиях, волновавших ее, о своих детях. Никто не мешал ей. И эта погода, и полумрак, и чашка все еще теплого кофе в руках погружали ее в легкое забытье.
Именно так, однажды сидя в любимом кресле, она задумалась о счастье. Не счастье людей, а ее личное счастье, что это такое?
Эти мысли приходили к ней и раньше. Конечно, она понимала, что это не достаток в доме, и не хорошая работа и даже не отсутствие проблем. Такое определение счастья было для нее пройденным этапом. Она понимала, что это только брызги, осколки, лишь некоторые составляющие мечты. Сейчас она думала о том, нужно ли стремиться, чтобы их было больше, или есть какой-то другой путь, делающий ощущение счастья полным и постоянным.
Раньше она всегда останавливалась на первом, мирилась с неизбежностью чередования черных и белых полос в ее жизни. Она боялась думать об этом глубже, опасаясь прийти к выводу о невозможности жить по-другому. Сейчас же такой вывод показался настолько и так очевидно неправильным, что был просто вычеркнут из ее рассуждений. Потому что истина существовала внутри едва видимого ореола и была главной составляющей счастья. «Может быть, это свобода, – подумала Лера. – Не та, о которой пишет каждый, в том числе не уважающий себя журналист. А полная, истинная свобода. От всего…»
Лера не заметила, как быстро пролетело время. На улице стемнело. Снег по-прежнему медленно падал вертикально вниз. Она еще раз попыталась собраться с мыслями. Ничего не получалось.
В ее рассуждениях чего-то недоставало. Какое-то звено или его отсутствие мешало сделать окончательный вывод. Мешало решить жить по-другому. Это ее очень расстроило. «Ладно, додумаю в другой раз», – сказала она себе, поднимаясь с кресла.
Другого раза уже не было.



МАРК КВИТАНИЙ


Она уже не казалась ему просто подземкой. «Какой-то дьявольский лабиринт», – лихорадочно подумал он, вспомнив миловидную девушку за стойкой, четверть часа назад тщетно пытавшуюся объяснить ему, как просто пользоваться московским метро. В отчаянии петляя по мрачным и длинным коридорам станции, под площадью трех вокзалов, Джо Барроу неожиданно оказался на широком, переполненном людьми  перроне, своды которого можно было принять за подземелья замка Клу близ Амбуаза, если бы не великолепные фрески. Фрески решали все.
Неожиданно путь ему преградил высокий и крепкий мужчина в черном плаще.
– Вам сюда, – на чистейшем английском языке сказал он, указывая на открытые двери вагона.
Словно повинуясь чьей-то неведомой воле, Джо медленно проследовал в вагон. Он развернулся, чтобы поблагодарить незнакомца, и тут же застыл в изумлении. Только сейчас он увидел, что был совершенно один на платформе. Вся эта толпа и многоголосие, сводившее его с ума еще секунду назад, куда-то исчезли.
– Следующая станция… – Голос диктора привел Джо в себя, и сразу несколько человек, пытаясь удержаться на ногах, вонзились локтями ему в тело. Резкая боль в правом боку заставила его стиснуть зубы.
«Ничего, – пронеслось в голове, – то, ради чего я здесь, стоит дороже».
– Библиотека имени Ленина, – ожил динамик, и огромная толпа, подхватив его, словно щепку, вынесла на улицу.
Четырнадцать колонн из мрачного серого мрамора в упор смотрели на него. «Как долго я ждал этого». Двадцать восемь – в библиотеке Конгресса, двенадцать – в Лондоне, и наконец…

* * *

– Постойте! – Легат поднял правую руку. Стражники остановились. На носу галеры, крепко ухватившись руками за флагшток, который был его естественной защитой, стоял человек. Свежий морской ветер раскидал по его лицу смоляные волосы. Подойти к нему по узкой паррели было практически невозможно. Его можно было только убить. Человек знал это.
Все произошло в какие-то доли секунды. Невероятным образом освободившись от сковывавших его ноги цепей, один из рабов по-обезьяньи быстро вскарабкался на борт судна. На глазах изумленных товарищей он, пробежав вперед и оттолкнув стражника, засмотревшегося на горизонт, оказался на носу. Четверо легионеров, услышав крик, бросились к нему.
Квитаний узнал его. Вообще из двухсот гребцов, день и ночь сменявших друг друга, он знал только его.

После двух попыток побега закон требовал перевода раба на галеры. Побеги происходили каждый день, из года в год. Вроде бы ничего необычного. Но этот случай был особый. И не потому, что раб, грек по происхождению, был белым, а совсем по другой причине.
Его привезли из последнего похода. Квитаний был знаком с трудами греческих мыслителей, хотя и не разделял некоторые их взгляды. Скорее из уважения к этому народу, чем из-за первого впечатления (молчаливость раба он расценил как наличие ума), Квитаний приказал предоставить ему относительную свободу. Да и работой тот загружен не был.
Однако уже через месяц раб исчез. Побеги случались и раньше. Дело в Риме обычное. Управляющий передал запрос в префектуру, и о нем забыли.
Каково же было всеобщее удивление, когда тот вернулся сам.
Сто ударов плетью, казалось, поставили точку в этом деле. Но заковать его, как настаивал управляющий, Квитаний не дал.
Теперь он стал изгоем уже у своих.
Жизнь пошла своим чередом. Наблюдая за ним и помня тот случай, Квитаний понимал, что это не просто раб. С молчаливым упорством грек ухитрялся не менять привычного поведения. Не позволял себя унижать. Поручения выполнял спокойно и точно, хотя и тяготился ими. Этот человек был умен и мыслил не как все. Именно это вызывало у Квитания интерес. Он явно благоволил к нему и даже вознамерился привлечь к воспитанию своих детей, что вызвало недовольство домочадцев и ропот челяди.
Но тот снова ушел.
Это была вторая попытка. Когда он вернулся, Квитаний приказал привести его к себе. Раб стоял перед ним, глаза смотрели куда-то в пустоту. Казалось, он никого не замечал. В его позе не было ни раскаяния, ни страха.
– Зачем ты сделал это? – спросил Квитаний.
Ответом было молчание.
– Ты убегаешь второй раз, – продолжал хозяин. – Ты знаешь, что тебя ждет. Чего тебе не хватало тогда, когда тебя привезли сюда? Давить виноград – работа, о которой мечтают все. – Квитаний вспомнил слова матери о том, что еще ее отец занимался этим делом и не считал его зазорным. – Еды у тебя было достаточно, а то, что ты делал, делал и мой дед и не гнушался такой работой. Так чего же тебе не хватало?
– Свободы, – прохрипел раб.
Квитаний смутился. Он не ожидал такого ответа на вполне логичный вопрос, помня, что тот вернулся сам. Быстро взяв себя в руки, он продолжил:
– В чем же твоя свобода? В том, чтобы ты мог идти куда захочешь? Ты ведь и так мог уходить в город, покупать себе одежду, да и вообще тебя не держали на цепи. А ведь это права вольного гражданина. Даже давали денег, – помолчав, добавил он. – Мог ложиться спать, когда хотел. Ты имел свободное время и проводил его, как считал нужным. Ты мог говорить то, что думаешь, за это в Риме тебя давно бы повесили. Таких прав нет ни у одного из рабов, – после небольшой паузы продолжил он. – Так чего же ты хочешь?
– Свободы.
– Но для чего тебе она? И почему тогда ты вернулся?
– Став свободным, я обрету счастье.
Квитаний посмотрел на него с удивлением.
Разве свобода приносит счастье? Он не считал себя счастливым человеком. Конечно, любой раб гораздо несчастнее своего господина, это очевидно. Но делает ли она сама по себе человека счастливым? Нет. К тому же этот раб имел почти все, что Марк называл свободой.
Его размышления прервал начальник стражи.
– Посыльный консула! – объявил он.
– Пусть войдет.
Вошедший преторианец, статный мужчина средних лет, был лишь ненамного моложе его.
Охватывающая его живот лорика – кожа, обшитая иссеченными стальными полосами, – носила следы многочисленных ударов. А четыре наградные фалеры, начищенные до блеска, говорили о том, что перед ним заслуженный ветеран.
– Слава легату Марку Квитанию! – громко сказал посыльный и опустился на колено, протягивая вперед свиток.
– Встань, солдат. Здесь по достоинству ценят твое мужество.
Квитаний сорвал печать. Пробежав глазами первые строчки, он бросил старшему:
– Завтра выступаем, – и повернулся к стоявшему перед ним рабу: – Вот видишь, я не более свободен, чем ты. Я тоже не могу взять и уйти, куда глаза глядят, и не хочу этого. И вряд ли захочешь ты, если тебе позволить. Я тоже подчиняюсь приказам консула и выполняю все, что мне поручают. Да и имел ли ты то, что называешь свободой, там, на родине? Как видишь, мы с тобой в одинаковом положении, только у тебя нет такого большого дома, как у меня, нет земли и рабов. Но разве в этом свобода? А может быть, в этом?
– Нет.
– Так в чем же?
– Когда ты не хочешь никуда уйти, это ты не хочешь. Когда исполняешь приказы, то делаешь так, потому что хочешь их исполнять. И ничто не может помешать тебе. Вот отличие между нами. Но оно не главное. Потому что с этим можно смириться.
– А что же главное? 
– Ты такой же раб, как и я. Ты не можешь бросить свою землю, свой дом. Не можешь оставить свою семью. Одно это перевешивает все то, что ты можешь. Но и это еще  не все, чего ты не можешь себе позволить. К тому же тебя так же могут повесить. Ты несчастнее, чем я. Прости.
Квитаний задумался. Он много прошагал, защищая свободу Римской империи, но была ли это и его свобода, да и вообще, за свободу ли он воевал? Раньше он в этом не сомневался. А если за свободу, то чью? Свободу превращать людей в рабов, свободу казнить и миловать тех, кто прежде жил своим укладом и даже не слышал, что «стесняет» кого-то своим образом жизни. Много раз жизнь сводила его с учеными людьми, да и сам он, прослушав курс в школе философии, считал себя мыслящим человеком. Собственно, поэтому Квитаний и «возился», как выражалась его жена, с этим рабом. Но главное – он считал себя свободным человеком, и никогда никакая иная крамольная мысль не посещала его ум. Да разве нормальный человек может быть несвободным?!
А тут он услышал: может. И от кого? От своего раба! Было над чем поразмыслить.
– Тогда чего же ты хочешь, скажи!
– Ты не можешь дать мне того, что мне надо. Я не хочу быть гражданином и не хочу быть рабом. Я хочу быть свободным!
Квитаний понял, о чем идет речь. Закон допускал освобождение раба, давая ему статус гражданина Римской империи. Но третьего варианта не было. Закон его просто не предусматривал.
Ответ раба поверг его в недоумение.
– Так что же я могу для тебя сделать?
– Ничего.

В тот вечер легат Марк Квитаний приказал оставить его одного. Большой зал из белого мрамора, где он любил размышлять вечерами, нравился ему своей тишиной. Потрескивающий в камине огонь, сладкие оливы и большой кувшин вина помогали залу делать свое дело.
Вся его жизнь действительно прошла в подчинении. Он всегда исполнял чьи-то приказы. На протяжении многих лет посторонние воля и точка зрения руководили его действиями. Он всегда был ограничен в своих желаниях. Его также наказывали, а в начале карьеры даже лишили всего, что имел. А это больше, чем сто ударов плетью. Но он никогда не испытывал того, о чем говорил раб. С другой стороны, Квитаний тоже отдавал приказы и наказывал. Очевидно, вот эта, другая сторона его жизни уравновешивала то, в чем он был ограничен, что терпел. Казалось, несвобода уравновешивалась свободой. И все-таки что-то здесь было не так. Ведь если тебя могут повесить, это не уравновешивается тем, что ты можешь с кем-то сделать то же самое. В чем же ты, полная свобода? Где же ты?
А если бы он действительно оставил все: дом, семью – и ушел, сделало бы это его свободным? Квитаний рассмеялся. Первый же преторианец на заставе за городом потребовал бы пояснений, кто он такой, и он вынужден и обязан был бы все рассказать о себе. А как же иначе?
«Но пока знаешь, что вынужден делать и кому обязан, ты не можешь считать себя свободным, – подумал он. – Выходит, раб прав: я не свободный человек. – И вдруг его осенило. Мысль даже взбодрила его: – Но мне и не надо этого! Мне достаточно той свободы, которую я имею! Я доволен тем, как я живу. И та свобода, о которой мечтает раб, мне не нужна».
От внезапно найденного, как ему казалось, ответа, он воспрянул духом и с чувством удовлетворения осушил большой серебряный кубок. 
«Но почему все-таки грек бредит ею? Жаждет того, чего не хочу я?
Просто есть люди с обостренным чувством свободы, – продолжал размышлять он. – Это чувство, должно быть, впитано с молоком матери. Им недостаточно для счастья того, что имею я. Что ж, разумно. Но если вначале это не так уж плохо, то потом может привести к преступлению. Ведь подчинение закону – уже несвобода. А нужно ли ему подчиняться?»
Он развивал крамольную мысль, углубляясь все дальше и дальше с каждым новым глотком вина.
«Ну, нет. Ведь полная свобода есть полное неподчинение закону. Сначала человек будет красть, потом грабить, а потом убивать. Что-то чуждое нашим стремлениям. Нет, пожалуй, не каждый пойдет убивать», – подумал Квитаний.
Значит, каждому случаю соответствует своя степень обостренности этого чувства. И где-то есть предел. Кто-то остановится на краже, а кто-то не совершит и ее. Но тогда он не будет абсолютно свободен. Нет, несвободными останутся люди, остановившиеся от страха перед наказанием. Но есть и другая половина: они остановятся, потому что получили всю «свою» свободу, достигли предела, степень обостренности исчезла.
И тут его поразила страшная догадка: «Если все дело в чувстве свободы, в степени его обостренности, то ведь человек не виноват, что у одних оно превращается в жажду, а другим, как он, например, достаточно малого! Тогда за что же мы судим преступников? За силу такого чувства? Ведь человек крадет, потому что не хочет работать. То есть он освободил себя от такой обязанности. И имеет на это право! Никто не может обязать его поступать, как все. Ведь я сам создал закон, удобный для меня, но не для него. Он ни в чем не виноват! Он просто не согласен.
Тогда нет граждан и преступников. Есть люди, нетребовательные к обстоятельствам, и люди с обостренным чувством свободы. Вот и все. И переводить вторых в положение, которое занимаю я, было бы насилием».
– Чушь какая-то. Преступников не существует. Надо же до такого додуматься! – пробормотал легат. Вина было выпито уже много. – Однако что же мне с ним делать? Гражданином быть он не хочет. Просто отпустить? Да и долго ли проходит на воле?
К тому же такой пример может оказаться заразительным для других рабов. Да и сам он, его хозяин, нарушит закон, который требует – на галеры!
 Ладно, завтра они отплывают в Александрию, а там видно будет.

Ветер усилился. От удара волны в борт нос галеры резко качнулся, и раб с трудом удержался за своим укрытием. Вздувшиеся на крепких руках вены лишь подчеркивали твердость его намерений.
Квитаний подошел ближе. Глаза их встретились.
– Ты по-прежнему хочешь свободы? – громко, сквозь шум ветра прокричал он.
Тот кивнул головой.
– Я знаю место, где она есть, твоя свобода!
– Я тоже, – был ответ.
– Ты знаешь цену?
– Да!
– Тогда плати и получи ее!
Раб прыгнул в воду. Стража бросилась к борту.
– Не надо! Он не вынырнет. Это не в его планах, – задумчиво проговорил Квитаний.

Уже на склоне лет, командуя легионом в Африке, он объявил его мятежным. Он перестал подчиняться приказам и раздал добычу и все, что у него было, солдатам. Но, перейдя через край, так и не испытал чувства свободы. Счастья же у него никогда не было. Зато было другое – ему постоянно снился один сон. Сон, где он, раб, стал свободным.
Легионеры, получив ультиматум от Сената, сами забили его камнями и палками.
Консул Марк Лициний Красс перед расформированием легиона казнил весь командный состав. Это был единственный случай в истории Римской империи.
Так встретились два человека: раб поневоле и раб по при-
званию.

* * *

– Что это было? – Лера медленно приходила в себя. – Почему я видела все это? И для чего?
– Так ты будешь здесь очищать сердце, иногда не только видя, но и совершая.
 У них были разные пути к свободе. Но нашли они ее в одном месте.
– Но если так… – Лера помедлила. – Он ведь не хотел жить как все, у него просто было обостренное чувство свободы? А жить не как все – значит преступать законы, по которым живут все? Тогда люди с обостренным чувством свободы неизбежно становятся преступниками?
– Ты осознала тяжелый дар свободы.
– Значит, это плохо?
– Желание быть свободным присуще всем людям, различие только в предмете свободы. Свободы от чего? От необходимости помогать брошенным тобой матери и ребенку? Свободы не разделять взглядов власти или общества? Так это одно и то же. Ценность имеет только одна свобода – свобода выбора. Но такая свобода уже дана каждому и поровну, и стремиться к ней смысла нет. Она дана ребенку и старику, нищему и богатому, хорошему и плохому, всем людям. Ее нельзя отнять, даже убив человека. Она и сейчас с тобой.
– Так какую же свободу нашли те, двое? К какой свободе стремится человек?
– Мне казалось, ты поняла.
– Но если люди все-таки стремятся к свободе, – повторила Лера, – они все преступники?
– Если законом считать свод правил, по которому живет общество, то да. Вдумайся, ты ведь преступила закон, перейдя дорогу в запрещенном месте? Или искупавшись там, где это запрещено?
– Ну да.
– Значит, стала преступником.
– А если человек что-то украл или обманул кого-то и за-
владел его имуществом, он просто более опасный преступник?
– По вашим законам так и получается. И одни преступники судят и наказывают других преступников. Иногда случается, что убийца судит обманщика или совсем невиновного.
– А есть другие законы?
– Это заповеди.
– Я помню: не убей, не укради…
– Верно. Только смысл вкладывается разный. Человек, позволяющий себе убивать тысячи людей, точнее, отдающий приказ это сделать, преступником себя не считает. И по вашим законам таковым не является. Пока снова один преступник не объявит преступником другого. Но оба они – преступники.
– Что же их ждет?
– «Приказывающий убивать будет убит по приказу».
– А «не укради» ведь совпадает с нашим законом.
– Что можно украсть на земле? Чью-то собственность? Ведь кто-то объявил ее своей и написал об этом закон. А если человек считает, что берет не чужое, а свое? То, что принадлежало всем поровну и дано было Творцом всем? Земля, вода, горы и все то, что дают они. Если кто-то более сильный объявил все своим, это не значит, что оно стало чужим для остальных.
Все преступления у вас – только друг перед другом. И начались они с той минуты, когда первый из людей назвал что-то своим. Он же и издал закон, объявив другие мнения на этот счет преступными.
–То есть преступник по нашим законам – по библейским законам не виновен?
– Преступая ваш закон, он может оставаться невиновным. Но если он виновен по заповедям – он таковой и на земле, даже если ваш закон делает его героем.
– Что же тогда кража по заповедям? Впрочем, мне кажется, я догадываюсь. Если ты украл деньги у того, у кого их много, – ты украл не его деньги. Ты украл деньги тысяч людей, у которых украл тот, издав закон, назвавший эту кражу заработком. И если такие деньги добавят людям доброты, сделают их счастливее, твой поступок никогда не станет преступлением?
– Я ничего не отвечу тебе на это, только скажу: не убьешь душу свою, не украв тепла ее.
Лера молча слушала.
– Но есть и другие кражи. Если ты сталкиваешь человека с пути добродетели и тем более тянешь его за собой в пропасть, ты крадешь частицу его души, которая принадлежит Богу. Страшно подумать, что ждет такого человека. 
– Выходит, у человека два закона, и исполнить оба, и тот и другой, невозможно? – Лера задумалась. – Значит, они должны совпасть?
– Вот видишь, ты уже у самой двери, осталось только приоткрыть. Законы, написанные человеком, будут постепенно упрощаться, стряхивая с себя отмирающие ветви страстей, вызванных одним лишь желанием быть лучше других, неважно в чем: в общественном положении, в состоятельности, в популярности или просто в образе жизни. И наконец оба закона совпадут.
Между прочим, желание быть первым возведено в культ целыми нациями, считающими себя острием культуры. Эта чудовищная инфекция, медленно отравляя, калечит душу ребенка с самой колыбели. Они забыли, что было с другими, также считавшими себя исключительными.
– Неужели они, пусть постепенно, не поймут, что цель не та?
– Ты верно подметила: для этого нужно всего лишь уступить. Не просто не быть первым, а поставить такую задачу: не быть!
– То есть признать все свои достижения и успехи не тем, что необходимо человечеству?
– Конечно.
– А разве готовы они к этому? Нужен кто-то, кто поведет их за собой.
– Он давно их ведет. Но мы говорим о нации, а те, кто следует такой цели, не нация и объединены они не границами. Они по всему миру. И с каждым днем их все больше.
– А как же наказание? Пусть будет другой закон, но преступление потому и преступление, что влечет за собой наказание?
– Самым страшным наказанием в будущем будет не приговор суда, а потеря связи с Богом. Когда ты оставляешь Его. Когда Он перестает быть тем единственным, к кому ты можешь обратиться, зная, что там тебя ждет протянутая рука. Даже тогда, когда от тебя отвернулись и бросили все. Даже когда ты на самом дне, в наркотическом или пьяном угаре, в полном отчаянии думаешь о самоубийстве или раскаиваешься об убитых тобой.
И нет ничего страшнее такого наказания…
Все, что Лера слышала, меняло для нее многое из того, что она считала пусть не верным, но по крайней мере само собой разумеющимся. Эти изменения земного понимания некоторых вещей привносили дискомфорт в упорядоченную систему ее понятий и ценностей. И этот дискомфорт, вызывая в ней внутреннее противодействие, выражавшееся в желании вновь поставить все на свои места, порождал новые и новые вопросы.
– Но как же, как же тогда достичь свободы? – вырвалось у нее, словно она вспомнила, с чего начинались ее размышления. – Как это сделать, не нарушая закона?
– Свободы? Такой цели у человека нет, и он ее никогда не получит. Есть только те, кто хочет увлечь его этим словом, преследуя собственные интересы. Иногда искренне заблуждаясь.
– Выходит, добившись всего, чего он хотел, к чему стремился всю жизнь, человек никогда не станет счастливым, даже уединившись в пустыне? – прошептала Лера.



ДОКТОР


Разбивая копытами мерзлую осеннюю грязь, лавина двинулась на юг.
Лавр Георгиевич поправил портупею и перекрестился:
– Господи, почему здесь нет храма? Здесь. Посреди листьев и дождя.

Генерал проснулся от удушья. Распахнув окно, жадно глотнул ночного воздуха. «Зачем приходил он из тех, далеких? Или это я потревожил его?» И потом запах, такой знакомый с молодости запах портупеи. Его взгляд остановился на неловко перекинутом через спинку кровати куске сыромятной кожи. В ночной тишине вместе с непонятным, нарастающим гулом просыпалась степь. В этом наполнявшем бескрайнюю равнину звуке он отчетливо услыхал лязг металла. Этот лязг генерал узнал бы из миллиона других.
Ну да, ведь уже четыре утра. В трех километрах от них танковая колонна выстраивалась для марша. И тут его осенило! Вот что хотел спросить его непрошеный гость:
– Ну почему, почему здесь до сих пор нет храма, генерал? Здесь. Посреди листьев и дождя.
Геннадий Николаевич и сам задавал себе этот вопрос уже много лет. 
Он подошел к кровати, поправил портупею и перекрестился.

* * *

На проезжей части, слабо освещенной только фарами все еще работающих мотоциклов, лежал человек. Неестественно вывернутая грудь по отношению к нижней части тела выдавала безнадежность ситуации.
Лицо его скрывал шлем, который лихорадочно пытался снять один из подбежавших к нему товарищей. Другой, подошедший секундой позже, напротив, с каким-то непонятным и, пожалуй, неуместным в такой ситуации хладнокровием, молча, лишь слегка расстегнув молнию куртки, ощупывал горло лежащего.
– Надо что-то делать! Господи, что же это! Звоните в «Скорую»! – кричала одна из двух девушек, то прижимая, то отпуская ладони от лица.
– Вот черт. Надо же, – выдавил из себя один из только что подъехавших парней – в темно-коричневых кожаных брюках и такой же, только с болотным оттенком, куртке.
Тот, что проверял пульс, медленно встал. Прошло уже полминуты с момента, как он понял, что торопиться незачем.
Окружающие молчали.
– Может, попробовать массаж сердца? – не унимаясь, словно не веря в случившееся, кричала, размазывая слезы по лицу, та же девица.
– Да, да… попробуйте, – негромко сказал парень. Его слова были восприняты как распоряжение, и еще двое, скинув шлемы, бросились к лежавшему товарищу.
Он тихо отошел в сторону. Поправив рукой волосы на голове и достав пачку сигарет из бокового кармана, парень закурил.
Он уже привык к этому. Сколько раз случалось такое за эти годы, за всю его жизнь. Особенно ему запомнился первый случай.
Мысли перенесли его в то далекое время, когда при ремонте дорог не выставлялись даже знаки, не говоря уже об ограждениях. Они еще только начинали, и все им было нипочем. Каждый на своем мотоцикле, тогда еще не сверкающем хромом, забыв все на свете, летел по пустым в те годы проспектам, и его переполняло чувство причастности к команде отчаянных парней, не ставшей еще легендой.
Слава была впереди. И не все до нее дожили.
Андрюха, широкоплечий парень в темно-синих «левисах», резко дал газу и, сразу прибавив оборотов, вырвался вперед.
Он знал это чувство бесшабашности. Это ни с чем не сравнимое ощущение полета, когда кровь стучит в висках от возбуждения, весь мир остается где-то позади и кажется, что тебе все подвластно. Чувство на грани рассудка. Несколько раз в молодости он сам переходил эту грань. Быть частью команды и не перейти ее было невозможно.
Когда красный огонь заднего габарита неожиданно вильнул вправо и исчез, неприятное чувство тревоги и мгновенно сдавивший горло воротник куртки заставили его резко остановиться. Машинально расстегнув молнию, что тут же освободило набухшие от напряжения вены, он побежал вперед.
Андрюха лежал на асфальте, откинув одну руку. Другая была у него за спиной.
Так он впервые увидел смерть. Она оказалась гораздо ближе, чем думали он и каждый из них. Тогда еще не было мобильных телефонов, и, остановив первую проезжавшую машину, они довезли его до Первой Градской.
Когда им сообщили жуткую правду, все несколько минут стояли молча. Сейчас он знал, о чем они думали. Сейчас он уже все знал. В такие минуты думают об одном и том же. А тогда был просто шок. Он не верил, что это вообще может быть с ними. Просто не думал об этом.
Одного из них уже не было. Еще час назад он жал им всем руки. Еще час назад подкалывал Серегу за чихающий у того то и дело мотор, а затем со смехом вытащил им же засунутую тряпку из воздушного фильтра. Еще час назад после хохота, сопровождавшего каждый его анекдот, Андрей, дав на нейтралке полный газ, словно проверяя своего коня на послушание, застегнул шлем и крикнул: «Ну, едем, что ли!» И они, разрезав слившимся ревом моторов городскую тишину, вы-
рвались на проспект. Устрашающей, как им казалось, группой, пугая шарахавшиеся от них редкие автомобили, они волной покатили в сторону спальных районов.
Шлемы тогда еще были не у всех и считались особым шиком. Фирменные краги были вообще недоступной мечтой, а привезенная чьими-то предками из-за бугра металлическая бляха с соответствующей символикой вызывала страшную зависть.
Сейчас они молчали. Молчали, пережив то, чего не пережил до этого никто из их сверстников. Многие из них не испытают этого чувства вообще никогда.
Что они скажут его родителям? И кто скажет? Они, наверное, сейчас спят. Что скажут своим, и как это сделать?
– Ну что, ребята, пойдем, что ли? – Тогда, он сказал это первым.
В ту ночь они стали взрослыми.

Этот случай вспомнился ему не потому, что парень, у которого он только что щупал пульс, лежал с заломленной рукой, как тогда Андрюха, и не потому, что был первым в его жизни, а по другой, одному ему известной причине.
В тот раз они просидели на скамейке до утра. Решив пойти все вместе, они молча направились к дому, где жил Андрей, чтобы сообщить о его гибели матери и отцу. Они еще не знали, что тем все стало известно еще ночью.
Дверь в квартиру была не заперта. На широком диване, закрыв руками лицо, молча сидела мать. Рядом, обняв ее и прижавшись лбом к ее плечу, сидела еще женщина. Из кухни, где были какие-то люди, вышел отец. Он попробовал остановиться, но, как-то странно взглянув на них, молча проследовал дальше.
«Я позвонил брату, они завтра приедут», – услышали они его голос.
Только тут мать, отняв руки от лица, увидела их. Выдержать этот взгляд было невозможно. Он запомнил его на всю жизнь. Запомнил, потому что услышанное отныне не отпускало его. Мать медленно подняла голову, плечи ее распрямились, и, глядя им прямо в глаза, она произнесла: «Это вы во всем виноваты. Во всем виноваты вы».

Сколько времени прошло с тех пор? Это потом они введут запрет на спиртное, потом будут выработаны правила элементарной безопасности. Пройдут годы, и они станут знаменитыми. Но ничего из этого не принесло ему счастья.
Сколько раз он видел искореженные мотоциклы и искалеченные тела. Сколько раз на его глазах медленно умирали люди. Каждый умирал по-разному. Но одно оставалось неизменным. Что пришло к нему тогда, в первую ночь, с тех пор никогда не отпускало. Не покидающее чувство вины за каждого из них, чувство причастности к тому, что случилось.
Сначала он старался избавиться от него, убеждал себя, что он здесь ни при чем. Иногда, это даже удавалось. Но до очередной жертвы. Именно поэтому они ввели свои правила.
Наконец он решил просто не думать и не вспоминать. Ничего не помогало. Избавиться от неприятных мыслей удавалось только на время. «Ты сильный, ты все выдержишь», – говорил он себе. Временами ему казалось, что душа огрубела настолько, что освободила его от воспоминаний. Может, это выход? Может быть, защитная реакция организма и есть спасательный круг? Но реакция лишь предавала его снова и снова.
Как он не спился? Примеров было достаточно, и он подозревал причину. И вот опять. Этот парень был совсем молодым. Он вспомнил, что подумал об этом, когда увидел его в первый раз. Парень очень хотел быть с ними. И это заслужил. Весь совет был «за». Но решение принимал он.
Один из ребят тихо подошел к нему, но, глянув в его лицо, не сказал ни слова и отошел.
Разве не он повел их за собой? Разве не для того, чтобы быть похожими на него, они здесь? Разве не он, став идолом для тысяч, продолжает вести их? Куда? А сколько их смотрели бы и сегодня на восход солнца, стань он простым аспирантом, как того хотела его мать?
Если ты своим примером увлек хотя бы одного, ты ответственен за него, как бы ни убеждал себя в противном. Это он понимал. «Куда же я веду их? Куда иду сам?»
Он давно уже стал самодостаточной личностью и, как всякая личность, был далек от мысли, что все достигнутое – лишь его заслуга. За этим стояло нечто иное, и с каждым разом он все явственней это ощущал.
«Нужно что-то делать. Нужно что-то делать, – повторил он про себя. – Иначе я сойду с ума».
Вой «скорой помощи» прервал его мысли. В этот вечер решение было принято.
Священник тяжело вздохнул и молча повел его в глубь храма.

Что происходит в ее сознании?
Воспоминание? Но о чем? Лера была обескуражена и подавлена. В ее короткой жизни не было таких знакомых. Более того, вид этих бесшабашных, угрожающего вида парней вызывал у нее страх. Правда, ничего плохого о них она не слышала. Но и не хотела бы, чтоб ее сын попал в их компанию.
«Хорошо, – подумала Лера, – он, несомненно, понял свою роль в этой трагедии. И приведет сотни молодых, здоровых ребят туда же. И хотя многие из них со временем вернутся к прежнему, какой-то след неизменно останется в их памяти. И обязательно сыграет свою роль. А иначе для чего же он пережил все это?»
– Вот именно! – раздалось за спиной. – В этом и разница между ним и обаятельным, улыбающимся актером, не видящим свои жертвы.
Лера вздрогнула от неожиданности.

* * *

«Актеры – убийцы, актеры – убийцы». Странные мысли волной нахлынули на нее. Любой, кто пытается подменить свою личность и хотя бы на время стать другим, убивает себя. Ведь личность – это часть души, а всякая подмена – предательство ее. И можно почти сойти с ума, хотя и выжить.
«А при чем здесь Догилева? – подумала Лера. – Ведь все мы делаем это».



РЕКА ВРЕМЕНИ


Как часто ей приходилось слышать: если Бог есть, почему на земле существует зло? Как Он мог допустить гибель тысяч невинных детей в концлагерях, ведь они безгрешны. Если есть плохие и хорошие, злые и добрые, убийцы и люди, не способные на убийство, почему еще там, при жизни, не наказать одних болезнями, страданиями и не избавить от этих бед других? Ведь тогда стало бы очевидным, что зло наказуемо.
– У таких утверждений есть авторы и ярые сторонники. – Голос был рядом. – «Болезнь – это всегда наказание за что-то, совершенное тобой», – говорят они. С разными болезнями связывают соответственно и поступки, причем у всех авторов они разные. Что движет этими «учителями»? Корысть? В большинстве случаев – нет. Если она и присутствует, то не на первом плане. Изначально возникшее желание протянуть руку, помочь человеку, объяснить, почему одни болеют, а другие нет, почему именно это болит и тревожит вас и как избавиться от страданий, – вот первая цель, которая почти всегда стоит перед ними.
Если бы все было так просто. Убийца – поражен проказой. Насильник – терзаем страшной болезнью. А человек, не совершающий ничего плохого, светится здоровьем.
Тогда получится, что к Богу приводит страдание: если вам стало больно от плохого поступка, значит, Бог есть? Неужели такой путь угоден Творцу?
Спросите себя, боролись бы вы тогда со злом? Зачем? Ведь оно и так наказуемо. Делали бы вы тогда добро? Накормили бы голодного? Наверное, да, но мотив был бы другой: избежать боли и страданий, болезней, которыми поражены другие, делающие зло. А это уже корысть.
Были бы вы счастливыми? Нет. Это чувство рождается только бескорыстным добром.
«Болезнь – наказание». Давая такие простые объяснения, иногда искренне стараясь помочь человеку, эти «учителя» на самом деле уводят его с пути истины. Вот чего человек должен опасаться больше всего. История знает примеры людей великой добродетели, которые страдали от тяжелых болезней, а также отъявленных злодеев, бывших относительно здоровыми.
– Откуда же я могла узнать это, если в книгах написано не так?
– На свете есть только одна Книга.
Она понимала, о чем идет речь.
«И все-таки человек по-прежнему старается жить одним – достижением простых земных благ, – подумала Лера. – Он так и не верит до конца в бессмертие. Даже приходя в церковь и прося о чем-то, он в глубине души сомневается в Том, к Кому обращается. Конечно, каждый в свою меру. Его сознание требует доказательств. Почему же тогда не дать их ему? Ведь идущих по этому пути стало бы гораздо больше».
– Тогда выбор человека стал бы предметом торга. И даже насилия над ним. Ему дают доказательства, а он в ответ делает правильный выбор. Вера – это убежденность без доказательств. А с ними – уже знание.
Но мы отвлеклись. Сейчас ты стоишь на пороге изумительного мира, превосходящего все мыслимое и описуемое, – мира, который когда-то сотворил человека.
Лера снова огляделась вокруг. Ослепительно белый свет вдали по мере приближения к ней переходил в другие цвета, а над ее головой уже становился оранжевым. «Точно как радуга, только не полоской, а по всему небосводу», – подумала она.       
За спиной свет переходил в сине-фиолетовый и превращался в ночь у самого горизонта. Черная его кромка была пронизана сотнями зарниц, пытавшихся, как ей показалось, разорвать границы этой тьмы.
– Там все зло Мира. Первые люди, покинувшие землю, застали зарницы еще здесь. Но добро, которое совершал человек, отодвигало границу все дальше и дальше.
Лера уже начинала привыкать к тому, что на любой возникающий в ее сознании вопрос получала ответ. «Но ведь мне и обещали это здесь», – подумала она и медленно перевела свой взгляд вниз. 
Там, в глубине бездны, откуда только что ее вынесла неведомая сила, был виден тоннель в голубоватом ореоле. Огромным червем он как бы провисал над чернотой, выходя ниоткуда и устремляясь в бесконечность. Внутри него что-то непрерывно происходило, напоминая кипящую лаву. По всей своей длине тоннель был пронизан сполохами, которые, как казалось, старались вырваться за его границы.  Вдоль него очень медленно и едва заметно перемещался огненный обруч, фонтанируя мириадами светлячков.
– Это река времени, – услышала она. – А ореол вокруг – отражение бурлящих внутри нее событий – уже в пространство мироздания, за пределами времени. Всю жизнь ты была убеждена, что время может стереть совершенное кем-то и где-то. Здесь же отраженная в вечности истина, как посмертный слепок любого поступка, остается навсегда. Время стирает содеянное только с лица земли, из памяти того мира. Здесь ничего не пропадает и не проходит бесследно, все принадлежит Вечности. Правду можно увидеть и через тысячи лет.
– А огненный обруч?
– Это мгновение времени. Он перемещается, оставляя позади прошлое. Ты только что вышла из него. Одним из миллионов светлячков.
Лера еще раз посмотрела на мириады вспыхивающих огоньков. «Странно, ведь это мгновения смерти, – подумала она. – Но и рождение другой жизни, раз я все это вижу».
– Здесь все по-другому: нет ни сна, ни пищи. – Голос прервал ее размышления. – В них нет необходимости. И если почти всю свою жизнь человек тратит на добывание пищи и поедание ее – и, кроме этого, ничего не приобретает, то и взять с собой он ничего не может. Ему здесь становится страшно от невозможности заниматься привычным делом – ведь ничего другого он делать не умеет. А духовного багажа у него нет.
– Что же может взять с собой сюда человек?
– Многое. Например, свои переживания. Но не все. Здесь нет гнева, зависти, неприязни – они остались в той жизни, только там у тебя есть что-то, чего нет у других: деньги, талант, известность, наконец, обаяние. Обладая этими благами, ты невольно вызываешь у других как минимум желание уподобиться тебе.
– Получается, мой талант и обаяние – это плохо?
– Нет. Важны последствия того и другого. Ведь таковыми могут быть не только радость для тебя, но и зависть и неприязнь других. Закон неумолим: важно только то, что ты дала другим и что породила в них. Что испытываешь ты, важно лишь в том случае, если это следствие твоих добрых дел. Если ты ощущаешь радость оттого, что красива, – это пустое, не имеющее никакой ценности чувство. А если ты испытала радость, накормив голодного, – безмерной будет благодать, которую ты обретешь.
«Зависть, – подумала Лера. – Ну, обладание деньгами, достатком – понятно. Но мой талант публициста, писателя, мое обаяние, ведь я здесь ни при чем, и если у других все это вызывает зависть, разве я виновата?»
– А что такое обаяние, по-твоему?
– Ну, это желание и, наверное, способность выглядеть хорошо.
– Ты хочешь сказать, желание и способность выглядеть лучше других?
– Если я родилась красивой, разве в этом моя вина?
– Конечно, нет. Миллионы рождаются такими. Дело в желании использовать это свое качество. Иначе не было бы причины для зависти. Но, осознав, что он красив, человек испытывает огромный соблазн расценить свою красоту как превосходство над другими, и его поведение меняется. Он красивее, значит, лучше других, а если еще и оденется лучше остальных, то возвысится над ними еще больше. Логика примерно такова.
Что такое зависть? Ее родные сестры – проклятия и ненависть. Ты красива, хорошо одета и вышла на улицу. Люди оглядываются. У них ничего этого нет. «Как я хорошо выгляжу», – думаешь ты. На самом деле черным вязким шлейфом стелются за тобой грязные мысли и липкие сгустки зависти. Избавиться от них почти невозможно: рожденное тобой – твое! Сначала они тебя просто раздражают, но постепенно начинают проникать в твою душу и пронизывать ее, как червоточина свежее яблоко. Рано или поздно подобное темное выплескивается и окончательно перерождает тебя. Так наступает расплата. Но это ничто в сравнении с тем, что ждет тебя впереди.
– Такая, казалось бы, безобидная вещь – и такие последствия. Что же тогда говорить о звездах шоу-бизнеса и других известных людях, не сходящих с экранов телевизоров? Ведь им завидуют все.
– Там разные люди. Сложно позавидовать человеку, пусть даже просто размышляющему, но при этом излучающему добро. Тогда деньги не цель, они прилагаются.
Но есть и другие. Желание стать знаменитым, узнаваемым, приблизиться к кому-то из сильных мира сего побеждает, и человек даже гордится им. Разве подобные цели – кирпичики души? С этих мелочных интересов, с этой еле заметной тропинки начинается дорога в ад. И все чаще и чаще сбившиеся на нее будут поступаться порядочностью, продавать свою честь и топтать свою совесть. Дьявол уже поселился в их душе и там, в глубине, куда они всегда будут бояться заглянуть, станет нашептывать: «Ты все сделал правильно, ты просто талантливее и лучше других, ты смог многого добиться и достоин этого». Все. Конец. Тропинка привела к мощенной такими желаниями дороге. Единицы смогут свернуть с такого пути – слишком заманчивые блага обещаны человеку. И платят они за это каждый день еще там, на земле. Но настоящую цену дьявол назначает здесь. Забудь о них. Они несчастнее самого неимущего из смертных.
– Но ведь… все выглядят такими счастливыми!
– Это маска на несчастной, истерзанной душе каждого из них. Истерзанной ценой, которую они платят.
– Но разве может мой талант породить зависть?
– Нет. Сама способность творить – дар Бога. Именно в этом мы созданы по образу и подобию Его. Мы тоже творим. А вот пути и результаты творчества могут быть не от Бога.
– Но ведь любое творчество прекрасно! Так думают все.
– Абсолютное заблуждение. Так думают не все. Разве ты не слышала о демоническом искусстве? Способность творить дана человеку с одной целью: прекрасным, созданным вами образом увлечь человека на правильный путь – путь созидания добра на земле. Это добро должно быть не просто создано, оно должно проникнуть в сердце каждого, порождая новое добро для других. И не важно, в каком жанре создан этот прекрасный образ: в музыке, литературе или в живописи. Он может быть рожден человеком в самом себе, в его поступках, в примере его служения людям. Пожалуй, это самый трудный вид творчества. Иногда человек рождается только для того, чтобы написать одну книгу.
То, чем восхищается большинство, не всегда достойно восхищения. А для большинства  все решает мнение кумиров. И не согласные – изгои. Запомни: важно только твое чувство.
Портрет евангелиста Луки так и провисел бы целую вечность в провинциальном музее под равнодушными взглядами посетителей, если бы ученые не признали его работой Халса. И все те, кто раньше равнодушно проходил мимо, стали им лицемерно восхищаться.
Как ты думаешь, отчего он не искал восхищения? Сколько вещей перестанут мучить человека, получи он ответ на этот вопрос. Посмотри на всеобщее фальшивое восхищение теми, кого объявили великими. Даже теми, кто выбрал для себя самый простой и  самый позорный путь: стал ангажированным писателем толпы или власти. Почему большая редкость в галереях не чей-то шедевр, а честный человек?
– Мне сложно ответить сразу, – медленно произнесла Лера, скорее думая о своем, чем вникая в то, о чем ее спрашивали. – Но ведь бывает и по-другому, – продолжала она. – Я много раз бывала на концертах и видела тысячи радостных, веселых лиц. Разве их кумиры так же далеки от истины? Ведь они приносят людям радость.
– Сама по себе радость ничего не значит, важно то, что она дает человеку, каковы ее последствия. Радость бывает и от наркотиков. Если из тысячи ревущих от восторга большая часть на другой день после концерта просто пойдет на работу или по своим делам, а несколько человек – грабить и убивать, как они и планировали, она не дала людям ничего. Зато их кумирам она даст то, что они хотели. А хотят они одного: видеть ликующую толпу и оставаться знаменитыми. Это им греет душу. Кому-то хочется временное сделать вечным. Цена за это – несколько шагов по известной тропинке. Но есть нечто более страшное. Человек, не собиравшийся убивать, совершает убийство. И толкнуть его на преступление могут не только публичные кумиры, но и другие, вполне творческие особи.
Лера поняла, о чем идет речь. Она читала, как четверо мальчишек, посмотрев фильм, через неделю разъезжали на черном авто,  жестоко убивая людей. Она знала, что не удовлетворенный виртуальными убийствами парень пришел в школу и расстрелял одноклассников. Помнила она и многое другое, и ее разум протестовал против всего этого. Вот она, ответственность художника, будь он даже просто издателем или продюсером. Это они навязывают человеку мерзость или добродетель, развращают или одухотворяют его. Теперь она знала: и первое и второе точно зачтется им. Ничто не пройдет бесследно. «Ответственность перед обществом», – говорила она себе и всегда восхищалась актерами, отказавшимися сниматься в сомнительных фильмах. Ну, понятно, хочется, но не любой же ценой. Однако никогда не думала, что и к человеку, создавшему фильм, издавшему книгу, к актерам, к автору виртуальной игры и даже к исполнителям комедийных шоу, пославшим людей убивать, развлекаться или насиловать, возбуждавшим в них безумную ярость, неизбежно придет расплата. Они уже продали душу дьяволу. Сейчас она это знала точно.
Однажды на одном из блогов она увидела, что автор вывесил список, озаглавленный: «Предатели нации». Ее тогда удивило, что в нем было много достаточно известных людей: актеров, политиков, писателей, бизнесменов. Но поразило не это. Против каждой фамилии стояла причина, по которой, по мнению посетителей сайта, человек попал в этот список. Если он играл роль злодея или убийцы, вызывая однозначное осуждение или сочувствие зрителя, то просто становился предметом обсуждения. И напротив, если герой, убивая, вдохновлял на это других, заставлял восхищаться «справедливостью» совершаемого им суда – актер пополнял список. Лера была согласна с такой оценкой. Тот самый фильм буквально сгубил тысячи молодых жизней. Но это еще не все. В список попадали и те, кто просто пил и даже курил на экране, если он играл при этом положительного героя, которому, по замыслу авторов, должна подражать молодежь.
Сюда же попали режиссер и актеры известного фильма «Улицы разбитых фонарей» – за то, что чуть ли не в каждой серии в обязательном порядке, словно исполняя дьявольский заказ по уничтожению нации, легко и непринужденно из года в год упивались водкой. За то, что настойчиво убеждали зрителя в обыденности и нормальности происходящего в кадре, причем с таким завидным постоянством, словно сожалели, что убивать выстрелом с экрана молодое поколение невозможно. Оказалось еще как возможно! Кстати, автор отмечал, что платить за это они начали уже давно.
Были здесь и политики, если, по мнению автора списка, не принимали меры к искоренению пороков. «Непринятие мер по спасению нации» – так он это называл.
 Видя, что творилось вокруг, сложно было не согласиться с ним. Лера не только не понимала таких «вершителей» искусства, но и спрашивала – среди ее знакомых был один такой: «Зачем они это делают? Для чего?»
– Ну что ты переживаешь так, ведь это жизнь, – улыбаясь, ответил тот. – Понимаешь, так бывает в жизни. Ты что, хочешь запретить показывать реальность? Знаешь, это попахивает диктатурой, а мы живем в свободной стране!
– Нет, это неправильный ответ на вопрос «для чего?». Если для реальности, то почему бы вам не снять фильм со сценами облучения узников «доктором смерть» Менгеле; эти документальные кадры человеческих мук видел каждый, но длятся они секунды. Кроме того, он впрыскивал бензин в сердца своих жертв, оставлял больных без органов и делал все это без наркоза. У бесчеловечных экспериментов была цель: посмотреть, как скоро наступит смерть. Ведь это тоже ваша «жизнь». Снимите полнометражную ленту: человек умирал долго и в страшных муках. Какое-то время жил без глазниц и печени с вывороченным животом! Растяните эту сцену – получится самая что ни на есть реальность. Или покажите, как сжигали людей живьем в печах. Возьмите, например, детей: они тоже умирали не сразу, и это были даже не муки тела, а муки души. Ребенок умирает не мгновенно и не от огня, а от ужаса непонимания! А чудовище, заталкивающее его в печь, ничем не будет отличаться от чудовища, которое снимет художественно эту сцену.
От желающих посмотреть не будет отбоя – вы их уже наплодили. Поэтому на вопрос «Для чего?» ответ «Потому что это жизнь» не годится. У человека, а не у чудовища, ответ другой. Я снимаю, пишу, играю роль только для одного: чтобы мир стал добрее, чтобы человек не просто уважал, а любил всех вокруг. Чтобы ему было жалко последнего муравья на этой планете, гибнущего со своей соломинкой в лесном ручье. И это неправда, что жалость унижает человека! Она протягивает ему руку. Вот мой ответ таким, как вы.
Лера помнила, что это был тяжелый разговор. Знакомый больше ей не звонил. Потом он спился и умер. Но за все эти годы она ни разу не пожалела о своих словах, хотя двоякое чувство своей причастности к его смерти еще долго преследовало ее. Двоякое оттого, что она не могла понять: это вина или заслуга ее перед людьми?
И вдруг Леру охватило непреодолимое желание разорвать цепь событий, в которой она оказалась, броситься обратно, закричать, предупредить, спасти хоть кого-нибудь. Но она оставалась неподвижной. Все стало ясно. В выбор людей вмешаться было нельзя. Люди делали его сами.
– Где они в старости? – продолжал голос. – Одни ушли в небытие, другие еще цепляются за свой выбор, не веря, что временное проходит. Пальцев на одной руке хватит, чтобы посчитать тех мастеров, кто дарил людям добро и зажигал в их сердцах неугасимый огонь. Эти тысячи сердец начали новую жизнь. И чем их было больше, тем сильнее наполнялось их собственное сердце радостью и счастьем, тем легче и стремительнее был их путь здесь.
Впрочем, желание увидеть ликующую и ревущую толпу было и у других, добившихся известности кумиров, скажем у Адольфа Шикльгрубера. И хотя это уже совсем другая история, история падения в бездну, именуемую «власть», что-то и кто-то роднит их, вновь и вновь открывая им двери к человеку.
После этих слов Лера почему-то снова посмотрела вниз, туда, где огненные сполохи по-прежнему не давали застыть гигантскому тоннелю. Казалось, этот огромный червь был единственным живым существом во тьме обволакивающей его бездны. 
– Но мы опять отвлеклись. Ты спросила, что можно взять сюда с собой? – Голос заставил ее оторвать взгляд от неприятной картины. Неожиданный поворот в разговоре вернул ее к действительности.
– Ты можешь взять только то, что представляет собой кирпичики мироздания, – твои духовные успехи и добродетели. Ты несешь с собой боль за других, сожаление и чувство сострадания к ближнему: они неразрывно связаны с твоим духом. Чем больше таких кирпичиков  удалось насобирать в той жизни, тем ближе к свету начало твоего пути здесь. И еще ты берешь  с собой память. Память обо всем. Память – это твое страдание здесь, твои муки, твой крест и покаянная сторона души.
– Но почему страдание и почему покаянная?
– Эта сторона памяти будет преследовать тебя сейчас, пока не сотрется в твоей душе, не сожмется в комок, как шагреневая кожа.
Помнишь девочку, которой ты исписала каракулями школьный дневник просто за то, что она была не из вашей компании и училась, как вы считали, слишком хорошо?
Лера почему-то действительно помн ила этот не очень приятный эпизод из ее жизни и, сознавая незначительность события, не могла понять охватившее ее теперь волнение.
Возникла небольшая пауза.
– Твой поступок многое изменил в жизни девочки. В тот вечер она побоялась прийти домой. Родители бросились ее искать. Они подняли на ноги всех: милицию, родственников. У бабушки тогда не выдержало сердце, а закончилось все тем, что они вынуждены были переехать в другой район. Девочка уже никогда не встретила того парнишку, соседа по парте, а ведь они бы поженились, родили бы четырех детей, и одному из них предстояло стать выдающимся медиком, который подарит миру лекарство от рака. Ничего этого не случилось. У нее сложилась другая судьба.
Даже самое маленькое зло порождает большее и меняет предначертанное в худшую сторону. Испачканный дневник изменил и скомкал судьбы многих людей. Ты ведь помнишь, чем закончилась для тебя эта история?
Конечно, она все помнила, и не только это.
В огромной цепи всплывающих перед ней воспоминаний одно она увидела почему-то особенно ярко. Мучительное чувство отвращения к себе смешивалось с непониманием связи между ними.

Это случилось много лет тому назад. Все происходило настолько банально, что она давно бы забыла тот случай, однако приятные воспоминания, тешащие ее самолюбие, снова и снова возвращали ее к событиям, которых в ее жизни уже не было, да и, пожалуй, не могло уже быть.
Тогда она только начинала свою карьеру в журналистике. Целых два года Славка ухаживал за ней, да как! Женщины в отделе сходили от всего этого с ума. Он не просто дарил ей цветы чуть ли не каждый день, он не давал ей проходу и прилюдно неоднократно признавался в любви. «Все равно ты выйдешь за меня замуж», – говорил он на весь офис, стоя у открытой двери, чтобы слышно было в коридоре. Славка ей нравился. Нет, она его любила. Ее нисколько не  раздражало его поведение, даже в чем-то восхищало. Останавливало другое. У него не было ничего. То есть вообще ничего. Откуда пришел к ней этот прагматизм? «Мне в жизни нужно другое, – убеждала Лера себя, – то, к чему я привыкла и от чего не хочу отказываться. Комфорт, благополучие, достаток». Ей казалось, что со Славкой ничего этого она не получит. А жить по-другому не хотелось: «по-другому – значит, хуже», – нашептывал кто-то внутри.
Нет, она не забыла, как выходила замуж и что тогда сказала Кнопка. Так звали ее лучшую подругу Ленку. Воспоминания о проведенных вместе часах в кафе и забегаловках по дороге от редакции до Чистых прудов, где обычно их забирал муж Кнопки, нахлынули на нее. Восемь часов в день отбывая свои секретарские обязанности, а иначе это назвать было нельзя, Ленка любила порассуждать:
– Не валяй дурака, Лера. В двадцать восемь лет ты не нужна никому из твоих ровесников. Все неженатые мужики после тридцати, кроме такого дурака, как Славка, страдают одним комплексом: их волнует, сколько и кто тебя лапал до них. И поверь, возраст не лучший твой аргумент. В сорок это уже не так важно для них, а в пятьдесят не имеет значения вообще. Такова мужская психология. Тебе, кумушка, пора устраивать свою жизнь. А то с твоими породистыми предками отмечать тридцатилетие одной как-то не к лицу. Да и потом, весь хороший товар давно раскуплен. Ты посмотри: на сайтах знакомств – одни женатики.
– Да, чем порядочнее мужчина, тем тяжелее оковы, – с усмешкой вздохнула Лера.
Подруга не унималась:
– Помнишь того лысого мужика, что приезжал с твоим отцом в редакцию? Очень даже ничего. Можно сказать, импозантен. – Ленка прыснула. – Он ведь ни на кого, кроме тебя, не смотрел. По-моему, даже забыл, зачем приехал. А ведь мужчина ого-го! – И она показала пальцем вверх.
Возразить было нечего.
Через три месяца Лера вышла замуж за уютного лысеющего добряка, в котором не было никаких недостатков, кроме его сорока трех лет. Он был глава небольшой, но уважаемой в литературных кругах компании.
–Только не говори, что ты вышла за него по любви, – язвила Кнопка некоторое время.
Затем прошло и это. Все наладилось. Лера родила сына, начала писать, а муж помог с изданием. В общем, можно было сказать, что жизнь удалась. Но Лера по какой-то неведомой причине, по какому-то дискомфорту в душе сказать этого не могла. Что-то мешало ей. Теперь она увидела, что именно. И увидела это здесь.
Славка две недели пил, потом его уволили, и он исчез из ее жизни – как тогда она думала, навсегда. Теперь он появился вновь. С какой-то холодной неотвратимостью провидение прокручивало весь этот ужас.
Он завербовался добровольцем в Сербию. Война. Крики раненых и плач детей. Босния. Страшные бои, грохот, убитые, и снова грохот, и снова убитые. Вдруг тишина. Пауза. Плен. Сначала ему отрубили руки…
Лера потеряла сознание. Туман отступал медленно.
– Но ведь я ничего этого не знала и не могла знать! – зарыдала она. – Не могла знать, что так произойдет!
 – Да, ты не знала. – Голос был рядом. – Если бы люди могли предвидеть все последствия своих поступков, как легко было бы жить! Они бы их просто не совершали, но не потому, что стали бы добрее, а потому, что боялись бы слишком больших последствий таких  безобидных, по их мнению, шалостей.
Но это противоречит замыслу создания человека. Творец дал нам возможность, отказавшись от мелкого зла, победить гораздо большее. И он может приступить к этому всегда, даже в минуты полного отчаяния, после самых тяжких проступков. В том-то и суть выбора, который дан человеку. Выбора, который он должен делать каждый день и каждую минуту в его жизни. Таково его соучастие в творении мира, звезд, вселенной, ведь оно продолжается даже в эти мгновения. А главное – его помощь Создателю в уничтожении всякого зла.
Здесь же ты будешь знать, помнить и чувствовать последствия всех твоих поступков там. Иногда ужасные.
– Но ведь я поступала так, потому что никто, слышите, никто мне не подсказал, как я должна поступать.
– Это не так. Две тысячи лет назад Творец заговорил с вами человеческим голосом. Так появилась та единственная Книга. Нет вопросов у человека, на которые там не было бы ответа.
– Но ведь я ее не читала.
Повисла тишина.
Она, конечно, пробовала, и не раз. Но почти ничего не понимала и, конечно, расстраивалась. Спросить же батюшку стеснялась. «Задать один вопрос – да. Но кто же будет помогать мне, если каждая страница рождает новые вопросы?» Такие выводы только расстраивали Леру. Ни родственники, ни друзья также не помогли ей, впрочем, и она им.
И вдруг она вспомнила, как один из знакомых отца, видя ее интерес, однажды сказал:
– Возьмите книжку «Отец Александр Мень отвечает на вопросы», – очень легко читается.
– Не забивай себе голову, – вмешался в разговор отец.
Если бы она тогда заупрямилась! Нет, к сожалению, Лера выросла достаточно послушной девочкой. Теперь она понимала, насколько меньше было бы исковерканных судеб на ее пути. Но тогда… . Значит, кто-то вмешался в ее судьбу, как и она в судьбу той девочки, изменил предначертанное ей еще в детстве. И это были самые близкие ей люди.
Конечно, она понимала своих родителей. Те жили во времена, когда вера, мягко говоря, не приветствовалась. Боязнь за свою карьеру и благополучие, между прочим и за ее тоже, должна была стать и стала их оправданием в той жизни. Но только в той, и только для них. Для нее же все уже было решено. Был ли выбранный ими для дочери путь тем единственно верным, который дан человеку на земле?
Размышляя так, она не могла и представить себе, как ошибалась. Того, кто вмешался в ее судьбу, ей предстояло еще узнать.

Взгляд снова остановился на тоннеле. Яркие вспышки внутри, казалось, заставляли содрогаться его содержимое.
– Что это?
– Эти сполохи – мгновения особых злодеяний Сатаны. Иногда они охватывают целый отрезок тоннеля. Ты находишься вне времени и можешь увидеть прошлое. Смотри, видишь залитый сполохами промежуток? Это мировая война. Они убывают к ее окончанию.
– А откуда вон та яркая вспышка в конце?
– Это ядерный взрыв. Впервые в истории мироздания человек испепелил сотни тысяч себе подобных в одно мгновение. Между прочим, человек, сделавший это, написал на борту самолета имя своей матери. Впоследствии он сошел с ума.
Никогда до этого в истории человечества обруч так не пульсировал, не раскалялся и не извергал такое количество огня.
Лере стало страшно. Ей было знакомо это чувство, но такой страх, такой ужас нельзя было сравнить ни с чем.
– Господи, что за чудовище стоит за всем этим? Кто за этим стоит?

* * *

В огромном концертном зале шел юбилей примадонны. Сотни ненавидящих взглядов были устремлены на сцену. Взгляды ее коллег по цеху.
«Скорая» рванула с места.
– Опять приступ сердечной недостаточности! – громко прокричал кому-то в телефон мужчина в белом халате. – Жить будет.
На другом конце с раздражением бросили трубку.



ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА


Он давно задумал это. Так давно, что даже память начала ему изменять. Иногда ему казалось, что не он, а кто-то, постоянно находившийся рядом с ним, заставлял его думать о ней. Последние годы все настойчивей. Неужели время, отпущенное на замысел, уходит? Неприятная мысль стала приходить ему в голову все чаще. Или оно просто наступило? Не-
сколько раз он вообще решал отказаться от задуманного. «Для чего? –  спрашивал он себя.  Кому это будет нужно? Да и не шаг ли это за предел, положенный ему, человеку? Но неведомый заказчик снова и снова напоминал о себе. Тягостная тревога начинала мучить его. Он давно отвык от этого чувства, да и не хотел испытывать его вновь, не понимая, что же не дает ему покоя.
Неожиданно под гулкими сводами собора Святой Анны раздались шаги. Никто не смел нарушить его одиночество во время работы. Седовласый старик отложил кисть, вытер руки и медленно повернул голову. В соборе никого не было. Он сделал несколько шагов. Шаркающий скрип туфель заставил его вновь вспомнить о своем возрасте. Он не любил таких мыслей. Уже с раздражением старик огляделся. Он был один.
Первый раз мысль о ней пришла ему в голову, когда он заканчивал Цецилию. Оставалось всего лишь закончить руку. Всего каких-то несколько дней. У него ничего не выходило. Совершенства не получалось. «Уж не тронулся ли я умом, – с усмешкой подумал он. – Ведь это всего лишь рука. Может, ее несовершенство – только плод моего воображения? Может, так и есть на самом деле и мне лишь кажется?» Спросить? Но кого? И что подумают о нем? Нет, он решит это самостоятельно. Легкий стук в дверь прервал его мысли.
– Да.
Дверь бесшумно отворилась, и темноволосый юноша, его подмастерье, неслышно появившийся в проеме, тихо произнес:
– Ужин накрыт, синьор.
Юноша не стал самым талантливым из его учеников. Но его способность быть незаметным была бесценной. А потом – он был так красив! Тихий подмастерье состоял у него на службе единственным помощником.
– Скажи, Франческо, – старик кивнул головой на холст, – есть ли тут какая-то дисгармония?
Тихо сделав несколько шагов, юноша подошел к картине.
– Простите, синьор, я вижу только, что портрет полностью готов, – почтительно произнес он. И немного помедлив, добавил: – Он так же прекрасен, как и все, что вы делаете.
С этими словами юноша сделал шаг в сторону, уступая дорогу, и слегка наклонил голову.

Уже через несколько лет, вновь увидев свое творение, художник испытал такое потрясение от портрета, что, не выдержав, вздрогнул, и это не прошло незамеченным.
– Да, маэстро, каждый раз, глядя на нее, поражаюсь волшебству вашей кисти, но неужели и вы? Ведь столько времени прошло и столько написано после этого. – Голос герцога слегка дрожал.
– Да, да. Вы правы. – И, бормоча что-то невразумительное, художник быстро перешел в другую залу.
Как же он не увидел этого тогда! Рука была не ее. Чужая рука! Кто стоял рядом с ней? Как он позволил себе не заметить этого?! Или кто-то не дал ему заметить. Для чего и кому это было нужно?
Он вспомнил об этом сейчас в соборе и понял, что мучило его, вернее, кто. Тот самый заказчик, что убеждал его работать каждый день. Он приходит к нему без стука бессонными ночами и уже много лет лишает его уединения, которое он так ценит. А приходя, говорит ему одно и то же: «Она – твой замысел, главное, что ты должен сделать в своей жизни. И до тех пор ничто не будет тебе удаваться до конца.  Пока ты не напишешь ее, удовлетворения от совершенного не наступит». Кто он? Зачем она нужна ему?
«Ты все-таки сходишь с ума, – подумал старик. – Рядом с тобой никого нет. Ты сам давно задумал эту картину и желаешь ее написать».
На следующий день он приступил к работе.

Когда много лет назад он наконец открыл собственную мастерскую и впервые в жизни  был счастлив, ему казалось, что все еще впереди. О, Флоренция! Как разгадать, что связывает человека с прошлым, какая невидимая нить? Для чего она связывает тебя с ним и почему рвется, когда ты возвращаешься туда? Темно-синие виноградники Тосканы, желтые поля и лазурное небо, где настоящее и прошлое сливаются в мирной гармонии. Прекрасные воспоминания! Они манят куда-то вдаль – и вновь возвращают тебя в обыденность, не давая сбежать от нее.
Люди рождаются и умирают. Создают прекрасные образы и разочаровываются в своих творениях. Обнажив шпагу, идут друг на друга, а рядом с величественными соборами, роскошными дворцами, расцветая другими красками, живут нищета и мерзость. Что движет этой круговертью событий? Неужели собственная природа человека? Нет, то, что его окружает, просто существует, и изменить ничего он не в силах. Человек может только познавать действительность и жить в ней. Когда он впервые подумал так, ему стало легче. К чему страдать? Прочь ненужные переживания. Ты столько можешь свершить. От этих мыслей, от осознания своей молодости и силы захватывало дух. О да! Он давно уже заметил: то, что увлекает его, не интересует никого из тех, кто рядом. Не было травинки в этом мире, которую бы он не хотел потрогать, которая не удивляла бы  его. Не было уголка, куда он не хотел бы заглянуть. Не было события, которое бы не пытался понять или объяснить. И в этом люди ему были не нужны. Все, что свершается, свершилось бы. Он начал удивляться эмоциям. Падшее и возвышенное, безобразное и   вызывающее восхищение, трагическое и радостное едины. Две стороны одного и того же  бытия, а потому равнозначные в этом мире. Нет достоинств красоты и недостатков уродства, а есть гармония, которая исчезнет, если убрать любую из этих половин.
Изумленные горожане нередко видели его стоящим возле виселицы с листом бумаги в руке, куда он с невозмутимым видом зарисовывал несчастного, не упуская ни малейшей детали. А его привычка бродить по улицам в поиске некрасивых лиц и, увлекая их в свой дом, делать с них наброски?
«Да у него и впрямь нет сердца», – шептались в местных кабачках.
Ему было все равно. Он давно решил для себя все.
Никто не мог связать его имя с женщиной. Отношения с церковью были сложные. Атмосфера накалялась. Он уехал в Милан.
Ни относительная свобода, ни пять тысяч дукатов годового жалованья, положенных ему герцогом, не принесли счастья. Наверное, оно ему было и не нужно. Он вообще не хотел тратить время на обретение недостижимого.

Фрески собора внезапно вспыхнули и тут же погасли. Через секунду оглушительный раскат грома наполнил своды.
Все, на сегодня хватит. Старик положил кисть и накрыл холстом краски. Сняв фартук, перепачканный алебастром, он медленно двинулся к выходу. Новый раскат грома, наполняя каким-то ужасом пространство вокруг, вопреки всему не затихая, а ударяясь о стены и усиливаясь, заставлял своим чудовищным грохотом  содрогаться весь собор.  Казалось, огромный купол, венчающий сооружение, сейчас развалится на части и рухнет вниз. Ему стало не по себе. Ускорив шаг, он споткнулся, охваченный неприятным чувством: казалось, кто-то мешает ему побыстрее покинуть это место. 
Неожиданно сполох молнии вновь осветил незаконченные фрески. Ослепительная вспышка выхватила из кромешной тьмы круглую кафедру, висящую над залом. И тут он увидел его.
Он стоял прямо под кафедрой. Длинная сутана и капюшон скрывали все, что могло выдать в нем человека. Старик замер, не в силах пошевельнуться. Раскаты стихли, наступила тишина. Все погрузилось во мрак.
– Я оставляю тебе эту кисть. Только ею ты можешь закончить то, ради чего пришел в этот мир. Но смотри, у тебя мало времени. Все, что я дал тебе, имело целью только одно – создание этой картины.
– Кто вы?
– Неважно. По отношению к тому, для чего ты живешь, это неважно.
Старик понял все.
Ливень был такой силы, что превратил опустевшие улицы в реки. Страшный ветер заставлял его удерживать шляпу двумя руками. Ни одного прохожего на пути, будто гроза застала в городе только его. Мокрая и грязная собака, жалобно скуля от страха, который завладел всеми живыми существами в эти минуты, отчаянно жалась к его ногам.
Движимые страхом, в каком-то сумасшедшем порыве укрыться и спастись каждый от своего ужаса, они оба, слившись в единое целое, бежали, сами не зная куда.
Достигнув дома и оставив внизу ошарашенного слугу, который только и понял, что нужно запереть все двери и окна, он, не снимая промокшей одежды, поднялся к себе. У самой постели силы оставили его.

Конница, стоявшая слева, и конница справа были равны по силе. С трудом удерживаемые всадниками, лошади рвали копытами землю. Внезапно от войска слева отделился красный всадник в сверкающих доспехах и поскакал на середину. Навстречу ему рванулся черный конь со своим всадником. Под грозный рокот с обеих сторон они сшиблись в смертельной схватке и пали замертво. Еще один красный всадник отделился от своих и поскакал на середину. И снова навстречу ему вылетел черный всадник. И вновь оба упали замертво. И в третий раз поскакал красный всадник навстречу черному, и гул пошел по небу, и заколыхались обе стороны, и замерли…
– Синьор, синьор, что с вами? – Слуга стоял на коленях перед ним, пытаясь поднять его с пола. Солнце ярко освещало комнату.
Он молча переоделся и, не притронувшись к завтраку, быстро вышел из дома. Прочь, прочь из этого города.
 
– Мне очень жаль. Мне действительно очень жаль. – Герцог говорил нарочито медленно, словно пытаясь понять причину столь странного решения. – Тешу себя надеждой, что вы еще измените свое решение и вернетесь. Мы всегда будем рады видеть вас здесь, – с искренним сожалением добавил он.

Замок Клу близ Амбуаза, где размещалась королевская резиденция, мало был похож на то, что он привык видеть в Милане. Хотя для того, что его привлекало, место подходило, может быть, больше. Несколько недель, словно желая отойти от испытанного потрясения, он ничем не занимался.
Франциск I явно был доволен своим новым приобретением. «Ни в чем не отказывать!» Это приказание, открывавшее многие двери, обеспечило ему благоволение света и за-
ткнуло рот злопыхателям. Жизнь при дворе не претила ему. 
Однажды утром он зашел в свою новую мастерскую. Франческо, давно ожидая его, стоял молча, смущенно улыбаясь.
Старик окинул взглядом расставленные мольберты, медленно обошел помещение и остановился у растирочного стола.
– Что это за кисть? Откуда она? – Он с недоумением посмотрел на ее позолоченную ручку.
– Она лежала поверх холста, которым вы накрывали инструменты там, в соборе. Когда я собирал их, взял и ее, – виновато добавил подмастерье.
– Никогда не прикасайся к тому, что не принадлежит нам! Разве я не говорил тебе об этом? Почему ты не сказал мне сразу? Тогда! Почему?!
Старик был вне себя от ярости. Воцарилось молчание.
– Что ты наделал, Франческо, – с глубокой горечью добавил он.
Ученик не узнавал своего учителя.
«А ты надеялся, что этого не было. Глупец», – подумал старик.
Мысленно он не раз возвращался к событиям той ночи. Честно говоря, он не верил в то, что это было наяву. Но и удивляться случившемуся не хотел. Проникая все глубже и глубже в накопленные человечеством пласты знаний, изучая труды великих мира сего, листая древние фолианты, он порою испытывал ни с чем не сравнимое ощущение, что, прикасаясь к чему-то неизведанному, неизбежно вступает в контакт с этим неизведанным. И всегда чувствовал по ту сторону чью-то личность.
На следующий день, вернувшись из Амбуаза усталый, он приказал привести в порядок свой новый кабинет. Тяжело ступая по винтовой лестнице, ведущей наверх, он вошел в слабо освещенную комнату. Это была единственная башня в замке с единственным окном на юг, к родной и такой далекой Италии. Отодвинув стул, он присел на него, взял в руки книгу и глубоко вздохнул. Он приобрел ее случайно, давным-давно. Эта магическая книга самым невероятным и удивительным образом заставляла вновь и вновь пульсировать его когда-то бунтарскую кровь, порождая знакомое, сладостное чувство в самых отдаленных уголках уже стареющей души. Но и она ломала что-то в нем.
Пламя свечи, дрожа, колыхало причудливые тени от предметов на столе. Сотни раз он открывал эту книгу, стараясь понять, что двигало ее автором. Столько же раз он бросал читать ее. Но никогда с ней не расставался.
«Августин Аврелий, “Исповедь”», – еще раз вздохнув, прочитал он, шевеля губами.
«Я собирался произнести похвальное слово императору. В нем было много лжи, и людей, понимавших это, оно настроило бы благосклонно ко мне, лжецу. Я задыхался от избытка изнуряющих размышлений. И вот, проходя по какой-то из медиоланских улиц, я заметил нищего. Он, видимо, подвыпил и весело шутил. Я вздохнул и заговорил с друзьями о том, как мы страдаем от собственного безумия. Хотим достичь только одного: спокойного счастья. Этот нищий опередил нас; возможно, мы никогда до нашей цели и не дойдем. За несколько выклянченных монет он получил то, к чему я добирался таким мучительным, кривым, извилистым путем, – счастье преходящего благополучия.  И он, несомненно, веселился, а я тосковал; он был спокоен, меня била тревога».
Старик оторвался от книги и с тоской посмотрел на догорающую свечу.
– Вот так и твоя жизнь, – вздохнул он и вновь зашевелил губами:
«Прочь от меня те, кто скажет душе моей: «Есть разница в том, чему человек радуется. Тот нищий находил радость в выпивке; ты жаждал радоваться славе». Нищий должен был в ту ночь проспаться от своего опьянения; я засыпал и просыпался в моем. Так будет и впредь… Сколько дней!
Только радость верующего и надеющегося несравнима с этой пустой радостью.
Разумеется, он был счастливее, и не только потому, что веселье било в нем через край, а меня глодали заботы, но и потому, что он раздобыл себе вина, осыпая людей добрыми пожеланиями, я же ложью искал утолить свою спесь».
«Так же, как и я, – подумал старик. – Как все одинаково в этом мире. Почему я никогда не задавал себе вопрос, зачем живу? Почему то, что мучает других, не трогает меня? Кто я и чему служу на этом свете? Видя в смерти всего лишь угасание жизни, я жил, просто  наблюдая за ней. Думая, что учусь жить, учился умирать».
Эта мысль все чаще посещала его.
Он вспомнил вечер, проведенный с графом Кастильоне, – еще во время его службы в Ватикане. В то время они были проездом в одном из южных городков, стоящем у подножия невысоких гор, покрытых виноградниками.
Разговор зашел о неизбежности происходящего с каждым. Накануне они стали невольными свидетелями трагедии. Молодой человек, решивший перейти улицу, был сбит экипажем, который почему-то прямо перед ним резко повернул к стене дома. Несчастный погиб на месте.
Поздно вечером, после ужина, они сидели в тишине у камина, где сама обстановка, без сомнения, располагала к размышлениям.
– А ведь в этом происшествии не было ничего случайного, – произнес Кастильоне. – Молодой человек, очевидно, вышел из дома и, наверное, вспомнив про забытый зонт, вернулся, а затем торопливо направился по делам, которые ждали его в тот день. По пути, уже на улице, он увидел, что его обувь не-
сколько грязна для предстоящих визитов, и остановился, чтобы почистить ее. В результате он подошел к этому ужасному месту именно в тот самый миг, когда экипаж стало заносить к стене дома.
Возражения, которые можно привести, на первый взгляд, кажутся нормальными, – продолжал он, – этого могло бы не случиться, если бы он не забыл зонт и загодя почистил обувь. Но только на первый взгляд. Ведь по-другому и быть не могло. Он не мог не забыть зонт, потому что по характеру был забывчивым, а обувь не могла быть почищена по причине природной неряшливости хозяина, а также в силу установившейся привычки не следить за одеждой. Что тоже, в свою очередь, есть черта характера, и по-иному он поступить не мог. Следовательно, случившееся было предопределено его постоянными чертами, присущими только ему. И события могли развиваться только так, и не иначе. Для того чтобы события пошли по-другому, ему следовало быть другим человеком. Этот принцип можно распространить на всю человеческую жизнь. И когда кто-то сожалеет, говоря: «Поступи я тогда по-другому, все бы пошло иначе», – говорит пустое. Не мог он поступить иначе, а его поступок был единственным из возможных в силу только ему присущих черт характера, взглядов, убеждений. Других вариантов просто не было. Не так ли, дорогой друг?
Огонь тихо потрескивал в камине.
– А как же быть, если он забыл зонт, потому что его отвлекла горничная? – Старик помнил весь тот разговор. Медленно, отстраненно, глядя мимо собеседника, он продолжил: – А если молодой человек решил почистить обувь, потому что ее забрызгал проезжавший мимо экипаж? Характер здесь ни при чем. Нет. Логика поступков, вытекающих из его норм поведения, пересекается с логикой поступков других, той же горничной, также вытекающих из ее характера. Даже с логикой поведения экипажа: некормленные, озлобленные лошади не могли не ослушаться возницу.
Он сделал паузу и, уже глядя Кастильоне прямо в глаза, произнес:
– Но кто заставляет пересечься эти пусть логические, но совершенно независимые цепочки событий? Не человек. Его там уже нет. – Снова помолчав, он добавил: – Все-таки здесь присутствует какая-то третья сила. Страшная сила. Если случай распорядился жизнью человека, это сделано кем-то сознательно и с определенной целью. Любое событие есть результат кем-то поставленной цели. Вам только кажется, что вы строите свою жизнь. Нет. Кто-то незримо и безжалостно управляет вами.
– Даже учитывая ваши соображения, суть не меняется. Получается, от человека ничего не зависит.
– Так и есть.
– Но это делает бессмысленными эмоции. Зачем переживать, если все предопределено и от тебя ничего не зависит? Даже казнь несчастного есть неизбежное следствие его сути.
– Всю жизнь я именно так и думал.
– И сейчас?
Старик ничего не ответил.
– Не кажется ли вам, что для творения под названием «человек» унизительно так думать? Неужели вы не хотите что-то значить на этой земле или попытаться противиться чужой воле? Хотя бы попытаться изменить ход неизбежного?
– Я не знаю, что такое творение. Что до остального, все суета. Мы произошли из природы и в ней же заканчиваем свой путь.
– И это говорит человек, который одарен, как никто другой в нашем мире!  Не знай я вас, можно было бы подумать, что вы никогда не читали Священного Писания! Упаси вас Боже признаться в таком открыто.
– Вы что же, хотите сказать, что капитан  не мог не стать адмиралом? – Старик прищурился
– В этой стране, на таких просторах и с таким народом – безусловно. – Кастильоне развел руками. – Все определено. Обстоятельства неумолимо привели его к власти – иначе и не могло быть.
– Ваша логика верна, но только для тех случаев, когда она не касается смерти. Если события вокруг происходят в такой последовательности, что в результате в один прекрасный день вы взяли в руки скрипку, согласен. Но если они повлекли за собой смерть хотя бы одного человека, – старый художник вздохнул, – а в стране, о которой вы говорите, погибли сотни тысяч, значит, не только обстоятельства причастны к такому финалу. Значит, кого-то все-таки уговорили продать свою душу – в вашем примере за чин адмирала.
– А как же личность? Или бездарность? Ведь она возникает в последний момент. Неужели не как логическое завершение цепочки событий? А ее значение, неужели и его вы не признаете?
– Вот в эти последние мгновения и происходит борьба между тем, кто созидал обстоятельства и кто желал черного финала. И чаша Созидателя на весах перетягивает. Решает все монета, брошенная на другую чашу. И бросает ее человек. Только он может получить самую дорогую монету, и только за единственное, что есть у него.
В возможности совершить такое, стать повелителем весов – великое доверие к человеку; для него же это тяжелый дар свободы. – Старик замолчал. – Но иногда люди отказываются от платы. Пытаются распрямиться и встать. В этом и есть их великое предназначение. Смысл жизни. Иного смысла нет.
– Теперь я понимаю, почему вы до сих пор на свободе, – произнес Кастильоне. – Но до конца понять вас невозможно, ведь только что вы говорили иное. Кто же внутри вас «вы»? – уже тихо добавил он.
Воспоминание об этом разговоре приходило к нему дважды. Последний раз – после событий той ночи. Он перевернул страницу. Везде были его пометки.
«Я натолкнулся на ту… безрассудную женщину… которая сидела в дверях на кресле и говорила: «Спокойно ешьте утаенный хлеб и пейте краденую вкусную воду». Она соблазнила меня, видя, что я живу во сне».
«Во сне, – повторил он. – А желаю ли я просыпаться? Желаю ли вообще чего-нибудь? Иногда мне кажется, что и работаю-то я, движимый и направляемый кем-то. Может, и другие живут так же?» Пожалуй, нет, он видел страсти и эмоции людей, чуждые и непонятные ему. Да и сейчас перед ним в этих строках другой, непонятный ему человек. Что же так тянет его к нему? И кто отталкивает?
Он медленно закрыл книгу.

Старик очнулся. Он все еще стоял перед ней, не двигаясь. В мастерской стемнело. Ни одного штриха за весь день. Порой ему казалось, что любопытство, с которым она изучающе смотрит на него, переходит границы дозволенного. Та тень издевки, которая иногда виделась ему в выражении ее лица, заставляла еще больше желать только одного – быстрее покончить с портретом. Он не мог ничего поделать с ее взглядом, не выходило и второе. «Пожалуй, тебя можно принять за мужчину, – подумал он и самодовольно усмехнулся. – Что ж, она, как ни одна женщина, была близка к тому, единственному мужчине. Эта мысль стала посещать его все чаще. Правда, неприятное слово не вязалось с их отношениями. Да, от нее не уйти. Она не отпускала даже в те редкие минуты, когда его не было рядом. Он сделал шаг назад и за-
крыл руками лицо. Нет, с этим надо кончать».
– Ты думал так сотни раз! Пора действительно нанести последний штрих. – Чужой голос был спокойным и твердым и, как всегда, появился неожиданно.
Старик уже не удивлялся его присутствию в такие минуты. Он давно ничему не удивлялся. «Какая разница, если я живу, сходя с ума, я ведь все равно живу. Да и кому это мешает?» А вот в том, что кому-то это нужно, он был уверен. Знать бы, кому.
Его мысли вновь вернулись к портрету. Как она некрасива! Нет, не то. Безразлична и бесчувственна! У нее даже нет бровей. А зачем ей быть красивой? Ведь страсти еще не существовало. И вообще, было ли тогда такое понятие применимо к человеку? Ведь красота – результат сравнения. А с кем можно было сравнить первообраз? Да, все правильно, подумал он, таким и должно было быть творение. Первая женщина рая.
Он вновь подошел и наклонился к холсту. От полотна повеяло холодом.  И вдруг совершенно определенно художник увидел очертания черепа. Отчетливо проступая, череп словно надвигался на него. Старик отшатнулся. Глазницы смотрели прямо в лицо. В них была пустота. Одна пустота. Ничего живого. Неожиданно его осенило. В ней же нет души!  От этой мысли, которая давала ответ на многое, у него перехватило дыхание. Конечно, как он не догадался раньше? И тут его осенило: «А я ведь и не хочу вкладывать в нее душу. Или не могу? Или кто-то не дает мне это сделать? А может, она не нужна ей? Что движет мной? И кто хозяин моих рассуждений?»
– А разве в других твоих картинах была душа? – Вкрадчивый голос мягко прервал мысли художника. Он снова был рядом. Ощущение его присутствия на сей раз было почти осязаемым.
Старик ужаснулся. А ведь он прав. Все, что ты делал в своей жизни, ты делал бесстрастно. И всегда считал это правильным. Но тут страшная мысль поразила его: неужели именно поэтому выбран он? Вот для этой работы. Для нее! Нет, он не хочет такого конца! Он собрался с духом и громко произнес:
– Запомни, я не боюсь тебя! Нет твоей власти надо мной! И я не буду, слышишь, не буду заканчивать ее портрет!
С этими словами он с раздражением бросил кисть в угол. В это мгновение ему показалось, что она с какой-то злобой посмотрела на него. «Что тебе надо от меня? Что? – Глаза их встретились. – Ты просто мертвый холст! А я… – острая боль в груди не дала ему договорить. – Франческо, – успел прохрипеть он и потерял сознание.

– Надо приготовиться к худшему. – Лекарь наклонился к нему и тихо проговорил:
– Я все-таки не теряю надежды, – он оскалился в улыбке.
Боже! Он уже видел этот оскал! Уже слышал этот голос. Ему давали последний шанс.
– Прочь! Прочь! Франческо, сожги ее, – выдавил он из себя.
  Лекарь отшатнулся.
– Он бредит. Это конец.
Слова звучали как приговор.

.......