Последний мужчина роман-шок нередактированный вари

МИХАИЛ СЕРГЕЕВ






 








                РОМАН-ШОК












                МОСКВА

ИПО «У Никитских ворот»

2012
УДК 82-3
ББК 84 (2Рос=Рус) 6,44
С 55



 

С 55
 
Михаил Сергеев
Последний мужчина. Роман-шок. – М.: ИПО «У Никитских ворот», 2012. – 640 с.
 

..............
...........
 
Через два дня в десять утра Сергей стоял у кассы театра.
– Я бы хотел увидеть режиссёра, – объяснил он цель визита с любопытством рассматривающей его кассирше.
– Попробуйте. Зайдите с главного входа и через сцену... Только так рано вряд ли. Они вчера часа в три ночи разошлись. – И, вздохнув, добавила: – Он же не сумасшедший!
– Как раз напротив, – усмехнулся Сергей и напра- вился к двери. Кассирша проводила его удивлённым взглядом.
Человек, которого назвал режиссёром мужчина, встретившийся ему в узком коридоре за сценой, сидел на стуле у окна довольно неуютной комнаты, листая небольшую тетрадь и делая в ней пометки.
– Меня зовут Сергей. Я хотел бы поговорить с вами. Тот  внимательно  посмотрел  на  него  безо  всякой тени эмоций. Интереса появление незнакомца у него
не вызвало.
– Володя, а что с Загорской? Выяснили? – обра- тился он к сопровождавшему гостя и потянулся за сигаретой.
– Нет, найти не могут. Попросили Бахвалову... се- годня зайти.
– Ладно, ступай. Скажи, что будем начинать без неё. Тот вышел.
– Присаживайтесь, – нехотя, будто подобные визи- ты ему уже надоели, произнёс режиссёр, указав на стул рядом. – На какую тему, молодой человек?
– Я хотел бы предложить вам пьесу. – И, чуть помед- лив, Сергей добавил: – Для постановки.
– Даже так, – крякнул хозяин кабинета и оживился. Затем встал и, разгоняя рукой дым, открыл окно. – Вы кто? – произнёс он, не оборачиваясь к визитеру и пы-
 
таясь просунуть в щель створки скомканный обрывок газеты. – Драматург, писатель или агент?
С усмешкой посмотрев на Сергея и снова присев, мужчина закинул одну ногу на другую.
– Писатель. Если вас устроит эта часть моей биогра- фии, – спокойно отреагировал тот.
– Тогда меня зовут Василий Иванович… Меркулов. Хотите, просто Василий.
– Я знаю, но... – Сергей запнулся, – вы старше меня, удобно ли?
– Бросьте. Так что вы там написали, дорогой мой не- знакомец? – предвкушая известное только «мэтрам» удовольствие от бесед с молодыми и начинающими, выпустив сизый дым, произнёс мужчина.
– Роман «Последняя женщина».
– Во как! – режиссер снова крякнул. – Название ин- тригующее. Поди, трогательные воспоминания о му- ках сердешных? Так об этом вон от начала Тверской через раз. Остальные тоже отнюдь не театры нулевой терпимости. Что ко мне-то?
– Нет, не о муках. А к вам... лет уже много. Пора.
– Думаете, чего-то не успел? – в голосе послышался сарказм.
– А разве такая мысль не посещает вас последние годы? Думаю, она постоянная спутница не только тверских театров.
– Вот даже куда! Что, не нравится «Юнона» и «Авось»?
– Да как же может не нравиться? С такими актерами? Потому и поставлена. В восемьдесят третьем. Но в девя- ностых шли другие годы. Началось жертвоприношение другим идолам. И не словами, как в почившей стране, а людьми. Вопиющий в пустыне народ требовал ответа. Искусства, по-русски говоря. А печальная история люб- ви русского путешественника к дочери испанского коло-
 
ниста ответа не давала. В лучшем случае выглядела авто- графом собственного бессилия. Даже издёвкой. За «веч- ность» темы не спрятаться во время чумы. Иначе – пир! И предательское согласие на него господина в шляпе. Что и произошло. Не дал театр ответа. Согласился с жертвами и потучнел особняками. Не ищет и сегодня. Художники есть, кисти розданы… Нет искусства. Искусства нет. Пару лет назад я понял, что на каждый закон жанра найдётся свой отступник. А теперь считаю это просто необходимым. Другого пути вылечить зрителя, да и себя, не существует.
– Считайте, заинтриговали окончательно. Но вы-то здесь при чём?
– В романе есть пьеса. Для вас.
– Он с вами?
– Конечно, – Сергей расстегнул папку и достал кни- гу. – Только пьеса увязана с остальным содержанием, так что отдельно читать нельзя. Постановка не будет понятна, – добавил он, протягивая роман.
– И как же вы представляете себе способ совмещения?
– Это не моё дело, а ваше.
– Интересный у нас разговор, – покачал головой Меркулов, рассматривая книгу. – Хм, только читате- лям старше тридцати пяти. Для взрослых, что ли?
– Для очень взрослых.
– Прямо скажу, не вижу мотива... читать. Стано- вишься избирательным, – он поморщил лоб. – Не только полки, но и вся жизнь завалена пьесами.
– К сожалению, Василий Иванович, боюсь, у вас нет выбора по двум причинам.
– Любопытно…
– Наш сегодняшний разговор описан в моём сле- дующем романе, и там вы ставите пьесу. Правда... не ту... – он запнулся, но тут же твёрдым голосом про- должил, – если откажетесь, мне придется изменить
 
многое, пояснить ваши мотивы, а они могут лежать только в одной плоскости – в неприятии добра. Ду- маю, не нужно объяснять, что для художника, я вас имею в виду, это не лучший вариант.
Хозяин кабинета хмыкнул:
– А вторая причина?
– Я говорил уже о ней. Возраст. Пора.
– Прямо на покаяние какое-то меня тянете. – Он за- тушил сигарету.
– Как вам будет угодно. Впереди лето, почитайте, а там встретимся, поговорим.
– Нет уж. Давайте я полистаю, так и быть, – режис- сёр положил книгу на подоконник, – а через недельку заходите. Скажем, в следующую среду, загляните ча- сика в два.
Они попрощались.


Ровно через неделю в два часа Сергей был на месте. Меркулов сидел в прежней позе и снова курил. Роман лежал на столе.
– Проходите. Ну, здравствуйте, таинственный не- знакомец, – он приподнялся и, пожав гостю руку, мед- ленно прошёл к столу, отодвинул старое обшарпанное кресло и опустился в него, жестом приглашая Сергея последовать примеру. Взяв стул, стоявший у окна, и перенеся поближе, тот сел напротив.
– Почитать бы вашу вторую книгу. Интересно, что там заставило меня поставить пьесу? – начал он. – Та- кое желание не предвещало ничего хорошего.
– Что же здесь непонятного? Ведь не герои решают, как им поступать, а я.
Режиссёр покачал головой:
– Ох, не зарекайтесь, молодой человек. Эти… ваши герои как раз считают наоборот. Страстно желают, как
 
бы помягче сказать… приручить, что ли, вас. Иногда получается, уж поверьте. Не вырваться!
Сергей непонимающе пожал плечами.
– Послушайте... – глядя на визитёра, произнёс Мер- кулов, – а ваше странное кредо... я имею в виду слова одного из героев…
– ???
– «Поэтом можешь ты не быть и гражданином не обязан…»
– Что ж тут странного? И потом, оно не мое, как и всё сказанное персонажами. Ведь вы дочитали до кон- ца? Если гражданин тот, кто соблюдает законы писан- ные, – таковым не являюсь. Если же в приоритетах добро, порядочность, то при чём здесь государство? С нравственностью в нём всегда очень плохо. Очень- преочень. И при злодеях, и у невнятных.
Хозяин кабинета усмехнулся:
– Другие типы не допускаете?
– Не помню. Были и в париках, и в гриме, даже с до- рогими часами – выбирали прикид. Так те же злодеи, только не отказывающие себе в удовольствиях. Я даже где-то их понимаю. Но дела, дела режут глаз, Василий Иванович, а не слова уши.
– Что ж, объяснением удовлетворён, – Меркулов кивнул и после некоторой паузы добавил: – Так, зна- чит, считаете свободу самовыражения злом? А тех, кто зовёт к ней…
– Безусловно. Если, конечно, вы носите крест на груди.
– А как же слова Вольтера: «Я не разделяю ваши идеи, но отдам жизнь за то, чтобы вы могли их вы- ражать»?
– Это и есть наиболее ясно сформулированная про- грамма действий человека, ведущая к концу его суще-
 
ствования. Все остальные понятия – свобода слова, совести и другие, также широко известные, хотя более замысловатые, – лишь её производные. Даже наиболее одиозные.
– К примеру?
–  Возьмите  слова  из  известной  песни  Моисеева:
«У любви нет тем запретных… Кто кому в постели ну- жен…» и так далее. Узнаете слова вашего Вольтера? Пря- мо списано. Как говорится, зерна не в почву, а в удобрение.
Режиссёр с удивлением поднял на Сергея глаза:
– Есть запретные?
– Нет, конечно. Только то, о чем песня, – не любовь. Марают слово. Знали бы, что стоит за ним, – поседели бы.
– То есть свобода не есть ценность? – собеседник будто пропустил последнюю фразу.
– Не есть. Если, повторю, вы христианин.
– А что же есть?
– Добродетель. Мысли и поступки человека, делаю- щие совершенно постороннего его собрата лучше. За- метьте, не доставить тому удовольствие, не подарить ему свободу совершать или выражать что-то, а сделать его чувствительным к беде других. Например, к тому же Вольтеру. Ведь после знаменитых слов по отноше- нию к нему уместно лишь одно выражение: «Беда-то какая! Какая с человеком беда!»
– В чём же беда?
–  Не  только  в  потрясающей  чудовищности  слов. А в чудовищности убеждения, права человека распо- рядиться своей жизнью. Оголтелый атеизм. Следую- щий шаг – убедить в том же других. Дальше – заста- вить отдать жизнь. Уже вместо своей. Всё. Приговор Создателю. В двадцатом веке программа выполнялась неукоснительно. Куда же заволокли, затащили людей кумиры, если вы, вы, Василий Иванович, задаёте такой
 
вопрос? И следуете, и увлекаете, и бьётесь насмерть! Да как же можно отдавать жизнь за идею? Не надоело? Как вообще можешь ты, человек, распоряжаться ею?! Чудом, ниспустившимся на прах. Как можешь бросать вызов одарившему? Отдавать сокровище сокровищ за чьи-то убеждения, которые завтра признают непра- вильными! Или не допускаете? Да вы мелкий пакост- ник на земле, не больше! Страшными словами Вольтер оправдал заранее все лозунги будущих и тиранов, и по- жирателей жизней, несущих «свободы» людям.
– Н-да-а. Прямо отповедь! – Меркулов от неожи- данности откинулся на спинку. – Придется почти всё в мире пересмотреть. Как себе это представляете? Если хотя бы допустить, что правы?
– Никак. Никто уже ничего пересматривать не бу- дет. Останется небольшая часть людей, которая раз- деляет вышесказанное и ясно сознаёт неизбежность катастрофы.
– Каковы же её цели? Этой части?
– Расширять круг собратьев.
– Прямо секта какая-то!
– Не новое и не самое страшное обвинение. Будут и чудовищнее. Такова прямая задача зла и тех, кто несет его людям.
– ???
– Этих самых борющихся за свободу. Скоро счёт в оплату такой борьбы пойдёт на сотни миллионов жиз- ней. Во размах! Дьявольский.
– Сложно даже сразу осмыслить...
– Невозможно. Чувство, что жизнь прожита зря, не даст. Почти никому. Только отчаянным.
– Например?
– Толстому, Августину Аврелию, Ге, Платонову. Николаю Степановичу, если остановит реку времени,
 
в которой вот-вот утонет его бог. Другим смельчакам. Ну, и вам, надеюсь. Очень. Вы же не Чехов, раба из себя не выдавливали. По пять матов на одной странице не писали, как сегодняшние. В эротическом бреду не изощрялись, да и мелким пакостником не стали. А зна- чит, избежали суда родственников и потомков. Ведь когда пыль времён опустится на бумагу, читать такое, если честно, уже не станут. Вряд ли кто захочет ли- стать позор русской литературы. Так что посмертный шок авторам обеспечен. Напомню, Боккаччо у порога вечности просил у близких прощения за написанную мерзость. – Сергей замолк.
Несколько минут прошли в полной тишине.
– И все-таки самовыражение... видение мира свои- ми собственными глазами, не такое, как у других, – что здесь крамольного? – Меркулов поймал себя на мыс- ли, что старается побороть возникшее желание прекра- тить разговор.
–  Вы спрашиваете,  разве художник не имеет  пра- ва изображать жизнь, какой представляется она ему, именно ему? Конечно, он волен писать как хочет. Так и поступает большинство. Но это не будет настоящим искусством. В лучшем случае подделкой. Даже со все- общим восхищением, но подделкой. Ведь не сможете никогда сформулировать цель вашего творения, кото- рая бы согласовывалась с упомянутыми ценностями. Со свободой – да. С правом самовыражения – пожа- луйста! Со сверхоригинальностью и «особым» виде- нием – тоже. Но главное – с признанием! И когда вы сможете  сказать:  «Я  известен,  меня  любят  и  ценят! И я достоин этого», – вы сядете рядом с теми, кто и так уже вальяжно развалился на Олимпе, искренне пола- гая, что сделал главное дело жизни. Сцены ломятся от их постановок. Массы валят, критики, перебивая друг
 
друга, стараются участвовать. Одни платят, другие по- лучают. Все довольны. Но ради чего? Ради признания и денег. Первое уже достигнуто, а от второго и отказаться- то невозможно – карлики объявили их великими и при- казали платить! Массы никогда не смели ослушаться.
– Какие карлики?
– К ним ещё вернемся, – уклонился от ответа Сер- гей. – Платят не за талант, который давно спит, а по приказу. Помните, «кто приказывает убивать, будет убит по приказу».
– Хотите сказать: «Кто приказывает платить, будет оплачен по приказу?» – Хозяин кабинета расхохотался.
– Убит за плату. Согласно договора. Понимаете, если осознать, откуда, по договору с кем им платят, было бы не смешно.
Меркулов пожал плечами.
– А вам что, не нужно признание? – он кивнул на книгу.
– Не нужно... – Сергей запнулся. – Впрочем, я сол- гал. Ещё как нужно. Никто в мире не желал бы его так, как я. Но не у вас. Вашего признания я боюсь ещё боль- ше. Больше смерти. Простите. – Он почему-то опустил голову и несколько раз, словно сожалея о чём-то, по- качал ею. – Когда я буду уходить, я... я поясню.
– Н-да. Ради чего же вы пришли?
– Ради вас. Мне казалось, вы поняли. – Сергей уже взял себя в руки.
Собеседник хмыкнул.
Сделав вид, что не заметил усмешки, гость продол- жал как ни в чём не бывало:
– В свободе самовыражения нет места добру, как нет и факта передачи его другим. А если, не дай бог, на- ступило признание, талант ещё служит, но уже не по- нимает, что «при штабе». Нет служения братьям сво-
 
им – людям. Многие даже оскорбятся, услышав, что должны кому-то служить. «Мы так видим жизнь, так хотим её изображать, и в этом наша свобода, к которой стремится каждый! И не наша беда, что кто-то видит её не так и не понимает «самовыразительных» произ- ведений. Их беда, им и разбираться! Не каждому дано увидеть суть», – говорят такие «творцы».
Сергей снова замолчал. Было видно, что он взволно- ван. Режиссер с любопытством по-прежнему наблю- дал за ним.
– Нет. Это они видят её не так. Это они так и не поня- ли смысла появления каждого ребенка на земле. Кото- рую просто топчут. Первый крик младенцев всегда оди- наков, как одинаково неласков мир, куда они пришли. Но одни поймут это, а другие нет. И пойдут все в разные стороны. Одни – за личной свободой. Кто-то понесёт её другим. А третьи пойдут к добру, наполняясь им и тут же раздавая. Вольному – воля. Спасённому – рай. Разде- ление не случайно. Кто-то вольный, а кто-то спасённый!
– Так в чем же, по-вашему, цель искусства? Если ни- кто её не знает! – вдруг перебил Меркулов. – Если то, о чем говорите вы, – не цель.
– Знают. Во всяком случае, тот же Толстой давал чёткое определение: «Цель искусства одна – заражать людей чувством, которое испытал художник при соз- дании произведения».
– Так это и происходит сплошь и рядом! – восклик- нул собеседник. – Но тогда получается, что художник, испытывая ненависть к чему-либо и создавая творе- ние, заразит таким чувством и людей к тому же объ- екту. Это же зло – оно лежит в корне ненависти! А по вашему определению – искусство.
– Заразит не каждого – только родственную душу. И потом, есть ещё одно условие.
 
– Ладно, – хозяин кабинета махнул рукой. – Не так уж и много тех, кто творит ненавидя.
– Сколько угодно. Ревниво к собственной славе, успе- ху, деньгам. Масса симфоний, фильмов, постановок. Разве такой тип художника сегодня не основной? И раз уж тронули Толстого, так он прямо говорит – как только искусство стало профессией, то отчасти уничтожилось главное и драгоценнейшее его свойство – искренность. Искусство будущего непрофессионально. Нет ничего более губительного для художника, чем зарабатывать творчеством. И жёстко категоричен: «Искусство буду- щего изгонит торговцев из своего храма!»
Режиссер с раздражением глянул на Сергея.
– А на что им жить-то? Жрать-то им что? – вдруг не выдержал он. Не скрывая, что разговор становится ему неприятен.
– Неужели серьёзно не понимаете? – гость сокру- шённо развел руками.
Они замолчали. Необходимость взять себя в руки по- чувствовали оба. Наконец Сергей вздохнул и тихо начал:
– Приняв Дали и восторгаясь Пикассо, который не- далеко ушёл со своими уродами от Босха, нельзя по- нять Флерову или «Братьев Карамазовых». Душа не умеет совмещать подобное. «Пикассо – искажение на- туры, ужасное искажение натуры», – восторгается уже директор музея имени Пушкина. Так и хочется спро- сить: «Не кажется ли вам, что Пикассо и преступление, за которое человек изгнан из рая, идут рука об руку и такое искусство калечит души?» Всё бы ничего, но она женщина! Представляете, как глубоко сидят кли- ше в профессиональных искусствоведах! Как и сейчас
«плохое» легко объявить великим.
– Так вспомните о первородном «повреждении» че- ловеческой натуры. Ну, после изгнания. Из рая. Он
 
и видит его у других, что ж удивительного, – поднял брови Меркулов.
– Увы, приобретённое, приобретённое повреждение...
– Пусть так, – досада чувствовалась в голосе собе- седника. – Видит ведь!
– Возможно. Но не у себя. В «искупление» картины превратились бы только при двух словах под ними.
– Каких?
– «Это я». «Снова я». «Тоже я». Исполинская сила в них, но слов нет. Нигде. И почти ни у кого... Не состоя- лось превращение зла в смирение и любовь.
– А как же Толстой?
– К сожалению…
– Вот так да! А почему – почти?
– Звезды зажигались. К примеру, Гоголь и не подо- зревал, что лучшее своё творение создал в виде писем, где в каждой строчке написано: это я.
– «Выбранные места из переписки с друзьями»?
– Не читал этой работы. У меня свои выбранные ме- ста из его писем.
– Ну и пусть, вам-то что? – устав и оттого, как по- казалось Сергею, не до конца понимая сказанное, про- ворчал хозяин кабинета.
– Подмена. А я против, чтоб из предмета изучения такие вещи, как картины Пикассо, превращали в пред- меты поклонения и объявляли знакомство с ними не- обходимым для моих детей.
– Вот как?
– И хотя они печатают всяких там «Прыгучих зом- би», «Трёх мутантов и двух уродов» невероятными тиражами, да и любовные романы финалисток всех мыслимых премий, опорными фразами которых яв- ляются «сквозь его джинсы я чувствовала убойный каменный штырь», я благодарен им. Начинаешь ува-
 
жать  себя,  называть  трудом  всё  написанное  тобой. И пусть пена та очень стойкая, а горе-критики назы- вают их «писателями от бога», Вампиловы и Шукши- ны, Сохиевы и Володины, Фокины и Анны Яблонские, как и «Creedence» с «дождём» вместе с Чайковскими, в искусстве по-прежнему есть. Каждый со своим «до- ждём». И будут падать и возрождаться. Снова падать и снова приходить к нам. Ничего не поделать – доброта.
Сергей развёл руками.
– Да, похотливое нынче жюри. – Меркулов опёрся подбородком на руку. Было видно, что его настроение изменилось. – Так говорите, «Дождём»? Я знаю, он идёт всю мою жизнь. По кругу. И невозможно остановить…
– Тоже нравится?
– Угу.
Гость тепло посмотрел на собеседника и тихо по- вторил:
– Будут приходить к нам… И приходят. С добротой. Несмотря на алчность издателей и угодливость тельцу постановщиков с продюсерами. – Голос был чуть слы- шен. – Но они сегодня слабо видны за ядовитым тума- ном. И есть причина на то... А ещё... есть такие, как вы, – добавил он, участливо глядя на хозяина кабинета.
– Вот о чём... – уже спокойно и как-то миролюбиво, словно соглашаясь, произнёс тот. – Послушайте, раз уж вы упомянули Толстого... так вообще был ориги- нал. Ведь и Шекспира не любил. Да и остальных вели- ких не жаловал. – Эти слова подействовали на Сергея словно эликсир, и он, воспрянув духом от тяжёлого, как ему показалось, начала разговора, почти выпалил:
– Так понятно! Ведь зритель не знает, что самые из- вестные драмы Шекспира лишь «ухудшенный, ужаса- юще искорёженный» вариант уже написанных до него драм, новелл и хроник – тоже Лев Николаевич. Это из-
 
вестно так же, как и то, что Ньютон не автор закона все- мирного тяготения, а лишь получатель письма с сообще- нием об открытии. Но гением объявлен не отправитель!
– Я знаю, – к удивлению, равнодушно ответил со- беседник. – Ну, ну, валяйте дальше.
– Уже написанных, – сделав вид, что не заметил тона, повторил Сергей. – Порой даже повторяющих название произведения, данное ему предыдущим авто- ром. Например, «Король Лир». А ведь пьеса признана лучшим шекспировским творением.
– Думаю, не сногсшибательная новость. – Меркулов снова раскурил сигарету. – К примеру, народу до сих пор не говорят, что в программе декабристов, автором которой был Пестель, второй параграф начинался сло- вами: «Разделение членов общества на повелевающих и повинующихся». А почему? Сколько ж фильмов и книг нужно будет положить «на полку». А ведь именно Пестель страстно желал смерти не только самодержцу, но и его детям. Да родился рановато. Что же касается Толстого... а вдруг он ошибался? Или не допускаете? – Режиссёр хитро, с прищуром глянул на Сергея.
– В чём? Что это копии? Так не тайна. А если вы имеете в виду «ужасающую искорёженность», то есть оценку самого произведения, как же тогда «Война и мир»? Нельзя, не ошибаясь, рождать такую вещь, бу- дучи совершенно беспомощным в оценке другой. Лю- бой, подчеркиваю. Так что все основания доверять Толстому налицо. Его рассуждения прямо согласуют- ся с мыслями всякого разумного человека. Например, Драйвена Доусона, да и других. Просто многие боятся. Боятся озвучить правду о лжи, которую чувствуют и видят. А он, великий, может себе позволить.
– Не допускаете предвзятого отношения? – собесед- ник явно не торопился соглашаться.
 
– Исключено. «Общаться с Толстым было тяжело. Тяжело, потому что, разговаривая с ним, невозможно было лгать». Это сказал Чайковский. Что касается «от- ношения», оно было вполне обосновано, точнее осно- вано на его убеждённости, что  такое искусство. Так и работа называется. Сто пятьдесят страниц. Вполне докторская, по нашим меркам. А ещё «О Шекспире и о драме». Там он вообще начинает со слов, что-де, берясь за статью в семьдесят пять лет, решил для проверки своего отношения перечитать всего Шекспира, чтобы исключить возможную ошибку от впечатлений в мо- лодом возрасте. Как видите, подошёл крайне серьёзно.
– Значит, все творения делите?
– Да. Но не на «высокие», доступные пониманию лишь избранных, и «обычные», а на обман и произве- дения, прикосновение к которым дарит человеку спо- собность откликаться на отчаяние других. Недосягае- мая высота таких творений недоступна «избранным». Зато они и есть великий «множитель» любви на земле.
– А другие, как следует из ваших рассуждений, явля- ются делителем?
– Сарказм здесь неуместен. Скажу, даже опасен. Что касается других, они инфицируют человека иным.
– Полагаю, ненавистью?
– Не только. Удовольствием, восторгом, эпатажно- стью, да и просто красотой.
– Красотой?
– Красиво то, что нам нравится и доставляет удо- вольствие.
– Что ж плохого?
– Плохо только одно. Мы привыкаем его получать. Нас приучают. Догадываетесь, кто? Все, кого встречал я, считают искусством хорошо отредактированную книгу! Стиль и красоту слога ставят превыше всего! Представ-
 
ляете, куда свалилось человечество? Но есть места, куда всё больше и больше людей приходят постоянно. Стоят в очереди ночами. Но удовольствия там нет... И красота со- всем иная. А они упрямо идут и идут. – Сергей вздохнул, словно вспоминая что-то. – Но не это сейчас важно, – и тут же спохватился, боясь потерять мысль, – после таких даров от «искусства» мы хотим только его, и как можно больше. Жажда удовольствия становится целью жизни. Её открыто провозглашают! Разве не знакомо? А удоволь- ствие от хорошего спектакля? Кажется, недвусмысленно. Вы уйдете каким угодно – смеющимся, весёлым, огор- чённым... Но не лучше. Не задумаетесь, ради чего живёте. А вот после Моцарта – таким же внешне, но уже дру- гим. Так где вы, Моцарты подмостков? Для чего люди идут туда? «Конечно, восхититься игрой!» – скажут одни. «На новое видение темы», – добавят другие. «Раз- ве просто отдохнуть не естественно?» – удивятся тре- тьи. И будут правы. Так ведь и на Моцарта за тем же!.. Но земля и небо не сходятся. Притягивающих небеса наград нет. А у власти таких орденов. Только на шею. И вот инфицирование удовольствием состоялось. Как от фуагры или абсента. А потом и от бесовщины тяжё- лой музыки. Дьявольский замысел осуществлён! Вот что
«дарят» они моим детям от злобы, что потеряли своих.
Сергей некоторое время сидел, снова опустив голову. И через минуту, так и не глядя на Меркулова, произнес:
–  Замечу,  казаться  добрым  художник  научился. Ещё как! Ныне в моде революция эроса. Это, конеч- но, пройдёт, потому как уже было. Революция, где передачу духа марает страсть. А любовь – проповедь эроса. Но слово это... «любовь» в устах зовущих… не- пременно! В силках самой удивительной со времен потопа ловушки бьются от боли и наслаждения соко- лята в Сокольниках. И художник добр, без сомнения…
 
А передает не то. Нега тела – нож для души. Рано или поздно анестезия проходит, а рубцы остаются. Ибо лю- бовь на какой-то дюйм шагает впереди страсти. И ни- когда наоборот, как думают перепившие Фрейда. – Он вдруг усмехнулся. – А горячим головам, убеждённым в противном, советую добавлять: «По моему мнению». Знаете, в чувство приводит. Некоторые даже начинают понимать, что это лишь частное мнение. Если не своё, так чьё-то. Пусть даже объявленное единственно пра- вильным! И человек начинает думать... От вас же он уходит, уходит и уходит пустым, в крайнем случае ве- селым. Второе пройдёт, как и нега для тела, как обман, а первое точно на вашей совести. Так что реквием!
– Но, но! Ведь это тоже лишь ваше мнение. И потом, человек бежит от негатива! И я против криминализа- ции удовольствия! – Режиссер покачал указательным пальцем, явно не собираясь соглашаться.
– И я против. Но к добру оно не имеет никакого от- ношения. А бежит не туда – где крики громче! Да дым послаще.  К  удовольствию  липнет  определение  дру- гое – удовлетворение. Оно и желания связаны крепче морских канатов! А желания-то наши просты, ох, про- сты. Заметьте, скажи вы «удовлетворение от картины», вас поправят – «удовольствие». – Сергей неожиданно поморщился и погладил затылок. – А помните, – не- ожиданно воскликнул он, протягивая руку к Мерку- лову, – Нобелевскую лекцию Солженицына, которую так и не дали ему прочесть в семьдесят втором в Мо- скве? Кстати, на Пасху. Чью заботу чувствуете?
– Простое совпадение.
– Думаю, не простое. Доказательство у вас на столе.
– Книга? Хм, – усмехнулся Меркулов, – и за что же его «темные»?
Не замечая реакции, Сергей продолжал:
 
– «Не будем попирать права художника выражать исключительно собственные переживания, прене- брегая тем, что делается в остальном мире» – его слова.
– Я вам об этом и толкую, – хозяин кабинета среаги- ровал спокойно, – кто ж поспорит?
– Он же. Ведь дальше следует приговор: «Допустим, художник никому ничего не должен, но больно ви- деть, как может он, уходя в своесозданные миры или в пространства субъективных капризов – помните, со- колят, – отдавать реальный мир в руки людей корыст- ных, ничтожных, а то и безумных».
– Хотите сказать, мои работы – лишь своесозданные миры? Или мои руки, – режиссёр вновь саркастически посмотрел на Сергея, – руки безумца?
Реакции не было.
Меркулов провёл ладонью по подбородку, о чём-то задумавшись. Неожиданно он оживился:
– Кстати, в упомянутой лекции, что собирался про- честь  ваш  Александр  Исаевич,  слова  Достоевского
«Мир спасет красота» названы не обмолвкой, а про- рочеством. Я их запомнил на всю жизнь, и, думаю, не только я. Более того, утверждал, что поросли красоты пробьются и выполнят работу за всех трёх...
– За кого? – Гость явно не понял до конца сказанное.
– За истину и добро.
– Мудрёно. Да и мало ли что покажется, когда по- лучаешь мировое признание. Особенно если так хотел. Можно сказать, после этого новую цель в жизни надо придумывать.  Ох,  как  сложно.  Обычно  все  баналь- но – выбирают борьбу. Только каждый раз не с теми, но всегда отчаянную. Дорожка прямоезжая – в рево- люцию. Цвета подберут за океаном. Глядишь, и новым вождём станешь. Если успеешь по возрасту. Извест-
 
ная метаморфоза – из размышлений интеллигента до злобного революционера. Хотите примеры?
– Не надо.
– А то полно. От французской революции до далеко- го будущего.
– А вам и оно известно?
– Вам тоже. Стоит только подумать. Кстати, Сол- женицын так и говорил: «Не отнекиваться безоруж- ностью, не отдаваться беспечной жизни – но выйти на бой». Понимать назначение художника и попасть в капкан! У Кондолизы Райс этот лозунг висел в каби- нете. Почти «Кто не с нами, тот против нас». А про- тив – полмира. Следующий шаг – именная пуля. Этой половине. Узнаёте революционных барышень семнад- цатого? У них тоже в мыслях не было лагерей. А наших Болотных? Чудовище неуправляемо. Стоит только призвать к удовольствию! Пусть даже в радости сво- боды, которой на самом деле нет. Лишь опьянение. И пообещать тем, кому удовольствие «Лазурного берега» не досталось. Воткнуть нож в спину. Ну, а похмелье  – слишком знакомое русским чувство.
– Недоброе у вас отношение к Александру Исаевичу, ох, недоброе. То в пример ставите, то «именная пуля».
– Ничего не поделаешь, был соткан из противоре- чий. Путался.
– А ваше, значит, мировоззрение как кристаллическая решётка? Понятна и стройна? Изъян не допускается?
– Нет. Ваш покорный слуга также соткан.
– Почему же считаете, что ему только показалась бу- дущая работа красоты? Ну, за истину и добро.
– Во-первых, я не люблю чьей бы то ни было «буду- щей», обещанной, и кем-то, работы на благо человека. И понимаю неприятие Достоевским чьего-то будуще- го счастья ценой страданий нашего поколения. А во-
 
вторых, мне тоже порой, как и Солженицыну, что-то кажется, но совсем другое. Вам – может померещиться своё. Но это не повод следовать и соглашаться.
– Так вы-то предлагаете следовать и соглашаться с вашими соображениями, именно с вашими, – недо- вольно буркнул Меркулов.
– Нет, с соображениями человека, сидящего передо мной. Просто они у нас похожи. Это видно из ваших постановок.
– Ого! Значит, перед вами все-таки не безумец! Спа- сибо за оценку. – Режиссёр с силой вдавил сигарету в стеклянную пепельницу. – А вам не кажется, что из- лишняя категоричность не только мешает, но и порой прямо подталкивает человека к неразумным поступ- кам? – Он посерьёзнел. – Что это такой же вред, с та- кими же последствиями, о которых вы рассуждаете?
– Согласен. Но как быть с королями? Вернемся к Тол- стому – пятнадцатый том полного собрания, – с этими словами Сергей неожиданно достал ещё одну книгу.
– Вы, я смотрю, серьёзно готовились? – снова с хи- тринкой глянув на него, произнёс собеседник.
Неожиданно что-то звякнуло. Сергей наклонился и, подняв с пола маленькую литографию, положил на стол.
–   Тютчев,  –   невозмутимо  заметил  режиссёр.  – У моей бабушки была такая же. Воспоминания детства.
– Толстой принципиально разделял понятия «красо- та» и «добро». А значит, «добро» и «удовольствие», – ли- стая книгу и делая вид, что не обратил внимания на ре- плику, продолжал Сергей. – Говорил, что у древних гре- ков они сливались. Отличие было нечётким. Даже было слово, несущее оба значения сразу, объединяющее, так сказать. С появлением же христианства их смысл стал расходиться, о чём он и писал в одной из статей, вот, по- слушайте: «Красота – это то, что нам нравится... Поня-
 
тие красоты не только не совпадает с добром, но скорее противоположно ему, так как добро большею частью со- впадает с победой над пристрастиями. Красота же есть основание всех наших пристрастий. Чем больше мы от- даёмся красоте, тем больше отдаляемся от добра. Нрав- ственная же или духовная красота – лишь игра слов, по- тому что это и есть не что иное, как добро». – Сергей за- крыл книгу. – Должен вас разочаровать – красота не спа- сёт мир. И сегодня снова стирается их незримая граница, люди перестают отличать. Процесс пошел вспять, и злые карлики истошно взывают на всех площадях: «Считайте красивое обязательно добрым, а удовольствие – полез- ным для души! И будете в мире с собой. Ведь вы этого достойны!». Страшно, – грустно добавил он.
– Опять карлики? – хозяин кабинета с недоумённой улыбкой глянул на гостя.
– Они. Узнаёте в лицах? Именно пристрастие к иде- ям кумиров, каждые десять лет всё новых и новых, стремление быть частью стада, пусть небольшого, и подчиняться имени на слуху, пристрастие к «объяв- ленным» творениям и есть главная беда человека. Во все века. Да что там «быть частью» – гордиться этим и глубокомысленно рассуждать о достоинствах! Досто- инствах картин-пустышек, книг с абсолютно чистыми, если присмотреться, страницами, фильмов и постано- вок, где их непонимание зрителем лишь цель, добав- ляющая стоимость.
Меркулов вдруг посерьёзнел:
– Вы что же... хотите сказать, что у Шекспира нет грани между добром и злом?
– Полная путаница. Как будто жил на полторы тысячи лет раньше. Более того, и задачи-то такой не ставил. В голову не приходило. Фарш эмоций под на- званием «страсть»! Людей с искорёженным, больным
 
духом. Главный мотив – ненависть, пусть и к злодеям. Мщение. Обида на женщину. А потом убивать. Даже тех, кто случайно на пути к «высокой» цели. Жела- тельно побольше. Собственной рукой. Такой «спра- ведливостью» инфицировались многие. Но ложь не скрыть красотой рифм, которые так любят цитировать ваши коллеги. Крупица Гамлета всажена и в тех, кто вёл справедливые войны, в тех, кто убивал диктаторов, посылая за это умирать других. Заслуга Шекспира в этом неоспорима. Неужели верх добродетели? Где же христианство? Разве как явление оно тогда не суще- ствовало? Ну, наберитесь мужества. Согласитесь, для него оно было пустым звуком.
Гость замолчал. Меркулов тоже задумался.
– Может, вы где-то и правы, – режиссёр всё ещё оста- вался серьёзным. – Ведь и Шекспира возвёл на пьедестал Гёте. Совсем недавно. Известный факт. А до него никто о нём не знал. И не одно столетие. Просто так от этого не отмахнуться... Здесь я согласен. Не одни же глупцы жили до великого немца? Понятно, обычно признание следует после кончины. Даже как-то принято. Но пять веков спустя… Почти! Похоже на объявление с мотивом. Только каким? – Он испытующе посмотрел на Сергея.
– Вопрос достаточно изучен. Гёте сделал это в от- местку французам, которые доминировали на теа- тральной сцене в то время. А в Германии драматургия и вовсе отсутствовала. Если бы не Гёте, остался бы англичанин втуне, как, к примеру, Коцебу Август, не- мецкий драматург, автор более двухсот пьес, имевших в своё время большой успех.
– Я так глубоко не интересовался. А вы... хотите ска- зать...
– Именно! Если я не прав, то несколько столетий сот- ни выдающихся людей того времени, как вы правильно
 
заметили, были слепы и глухи. Или общество состояло из одних дураков. Следует такое признать, если, ко- нечно, Шекспир не мыльный пузырь. Знаменитая бри- танская актриса Хелен Миррен вообще высказалась прямо: «Если ты играешь Шекспира, люди считают тебя умной, потому что думают, что ты понимаешь, о чём говоришь». Редкая искренность по отношению к одураченным. – Сергей усмехнулся. – Но и даже это не главное. – Несколько секунд он шевелил губами, задумавшись, и, словно подводя итог размышлениям, произнёс: – А теперь назовите пьесы шедевром!
Затем поднялся со стула, подошёл к окну и стал спи- ной к озадаченному Меркулову.
– Нет, крикните на весь мир. – Палец уткнулся в стекло. – Сбейте с пути ещё несколько миллионов. Ваши коллеги по цеху преуспели в этом.
– Так думаете, ставить надо пьесы...
– Только те, где актёр играет самого себя. Если видит себя в герое. – Он повернулся. – Только тогда частицу своего тепла, если, конечно, имеет, сможет передать другим. Но у большинства его просто нет. Отдавать нечего. Потому и ценится способность перевоплоще- ния. Возведена в ранг главной задачи! Я имею в виду вас и коллег. И убеждаете, и добиваетесь только этого. Знаете, как уговаривают на самоубийство? Приём тот же. Подонок играет добродетель, что запрещено! Как бы ни вывернул душу!
– То есть добряк играет добряка, а злодей – зло- дея? – перебил Меркулов.
– В точку! Герой и образ должны совпадать! Станис- лавский забыл вписать в «систему» финал! А может, не решился, когда осознал логическое завершение. «Ма- териала не хватало» – вполне подходящее для него вы- ражение.
 
– Однако с примерами будет туго.
– Но есть. Вот Алентова. Играет даже не про себя, а просто себя. Удивительный дар не замечать, что под ногами уже не мостовая, а сцена.
– А не говорят ли сейчас личные предпочтения?
– Отнюдь. Мне не нравятся резкие женщины. Что- то в семи буквах теряется. И потом, за такой дар надо платить. Ведь легко не заметить и обратное.
– Ну не всем же обладать… – собеседник снова под- нял брови, обозначив привычку выражать сарказм и таким образом.
– Обладающие есть. К примеру, Збруев, Тихонов. Достаточно.
– В чём же их удивительность? Если там – удиви- тельный дар.
– А вы бываете злы, Василий Иванович. – Сергей нахмурился. – Редчайший случай, когда актёры шаг- нули на сцену не за успехом. И с молодости не выгова- ривали слово «интрига». Высший пилотаж. Как у Рож- дественского в поэзии. Полное отсутствие даже лёгкой дешевизны. Покруче «табаковых» вместе взятых.
– Добавляйте: «по моему мнению». – На этот раз хо- зяин кабинета улыбнулся. – Чем же последний-то не угодил?
Да кто ж сказал? Прекрасный актёр. Всегда чувство- вал момент, когда нужно было сыграть. И по моему мнению, конечно... Но, замечу, если бы Николаев пи- сал только музыку, его песни жили бы дольше, – гость щёлкнул языком, – оставьте жадность «Парамоше». Так вот, без финала система... С тех пор и лжём. Автор – страницам, которые не отдают людям, а забирают у них. То есть отнимает, зная о лжи, притворяясь. Узнаёте пе- ревоплощение? Актёр – игре. Постановщик – зрителю. Впрочем, не с тех самых пор, Пелевин усмотрел.
 
– «Чапаев и Пустота»?
– Уж не в «знатоках» ли играли по молодости? Опять угадали, Василий Иванович. Актёр-старик может сы- грать себя вечером, но семидесятилетнего худрука и днём – упаси господь. Вот уж впору – дорогу молодым. Жёнам. Их притязания по-прежнему тяжёлый молот. Только кто не понял, о чём книга, после первых двух слов на обложке, может не читать.
– А вы поняли?
– Без сомнения. Потому как издана давно и под дру- гими названиями. А заглавная буква для несмышлёных.
– Под какими названиями?
– «Станиславский и система», «Шекспир и драма»,
«Шилов и живопись». «Жизнь и успех», наконец. Пол- но… Ладно, – Сергей махнул рукой, – к комдиву ещё вернёмся.
– Ну, вот и актёров приговорили.
– Не всех. И не только. К примеру, один известный певец лжёт женщинам прекрасными песнями, а в пере- рывах бьёт их по лицу. «Живописцев» и киношных даже трогать не будем. А вот актеры… многие давно играют себя. Кто-то не может выполнить ваши требова- ния, а кто-то, подозреваю, понимает, что «Не верю!» – не возглас, а вопль, и не протянутая рука, а удар в спи- ну. Но опасаются говорить об этом. Изгоем быть не хочет никто. «Я уже здесь, в пропасти, – кричит боль- шинство, – где можно жить не своей жизнью. Распиная не себя, а кого-то. Давай и ты!». Зловещий призыв. По- тому что они понимают свою ложь. Согласитесь, труд- но представить многих в старшем поколении в пере- воплощениях – Миронова, Евстигнеева, Ефремова и, конечно, Бондарчука, Тихонова, Сокурова, разве всех перечислишь? Да и сегодняшних – Машкова с Берое- вым и очнувшегося Дюжева. Понимание позволяет им
 
жить. Жить за себя. Играть только себя. А вот это уже иное требование, и не ваше, а Его, – не поднимая глаз, он показал на потолок. – Думаю, не только Дюжев со- знаёт, сколько пацанов накосила популярность извест- ного сериала. Скольких матерей сделала несчастными. Но очнулся.
– Я не ослышался? Сокурова?
– Именно так. Идеальный актёр… абсолютный слух к себе. И роль великая – создание фильмов-страданий, фильмов-сожаления. Боли за слепоту человеческую. Даже ошибки дороги душе художника. Это вам не Гам- лет с его поисками оправдания мести. Здесь книга из другой, той библиотеки. – Он кивнул головой вверх. –
«Сокуров и совесть».
А слышать разницу между воплями и зовом не каждому дано после полученного «образования». До- пускаю, что и в учителях есть скрытые бунтовщики. Только не афишируют. Семья, дети, хлеб… знаете ли. Но результат, как видим, втихую выдают.
Сергей смолк и дважды с шумом вздохнул:
– Жарковато что-то... или кажется, – произнёс он, глядя на форточку. – Оставим перевоплощения. Тем более есть одно удивительное исключение, – гость по- трогал мочку уха, кашлянул и, сунув руку в карман, медленно направился вдоль стены к шкафу. Затем, развернувшись, проделал то же самое в обратном на- правлении. – А вот с пьесами – беда. Есть такие роли,
– он как-то странно наклонил голову к плечу и чуть поморщился, – будто специально написанные для ги- бели, уж простите за пафос. Где без раздвоения и ухода не обойтись. Рукою художника двигал не Он.
– Раздвоения? Личности?
– Не совсем.
– Что-то иное? Или кто-то?
 
– Никуда даже ходить не надо – наш третий участник разговора. Правда, незримый и онемевший. Ни Гамлета, ни персонажей Фауста из «трилогии», ни тем более со- временных суперзлодеев с их супержестокостью актеру не осилить. Да и вам не поставить. Оставаясь собой и в себе. Если не халтурить, как призналась Миррен. Нуж- но обезуметь. По-другому – никак. Но тогда придется одного человека забыть. Себя. Вычеркнуть. Пусть на время, но предать. А значит, наотмашь ударить, заста- вить умереть. – Говоривший снова направился к шка- фу. – Это вам не «Идиот» Достоевского. Не сыграть, а стать «идиотом» – недостижимая для них мечта. И многие не доживут, хотя издавать звуки и двигаться – будут. В том числе на сцене, в том числе и в этой роли.
Так вот, – одна из рук плавно покинула карман и указательным пальцем уперлась в Меркулова, – совре- менная драматургия богата подобными смертями сы- гранных ролей! Но есть и другие роли, после которых никто не уходит из зала до утра, боясь забыть рождён- ное ими иное биение сердца. Иное не от восхищения игрой, а оттого что застучит вдруг в унисон с другими, а вместе – с сердцем мира. Давно потерянного мира. Зритель почувствует это. Неужели не заметили, как не спали тысячи людей после «Острова»? «Дирижёра»? А утром на работу шли другие лица. И если хотя бы не- сколько из них уступят место женщине, а не уткнутся в газету, – первый шаг будет сделан.
– Вы себе противоречите! Получается, играть злодея все-таки нельзя? – ухмыльнувшись, бросил режиссёр, и откинулся на спинку, явно отдавая предпочтение подходам попроще. – Ведь передачи добра там нет?
– Как раз напротив. Не передёргивайте. Нравствен- ное понимание поступка персонажем и есть передача неправедности его мыслей зрителю. Подчеркиваю осо-
 
бо – не понимание зрителем, а передача именно акте- ром таких чувств. Говоря прямо, непорядочный, чёр- ствый, способный на подлость человек ни играть, ни передавать добро злодея, а оно есть в каждом, не спо- собен. Он беда в искусстве, кем бы ни был – писателем, художником или пианистом – и каким бы талантом не обладал. Он бьёт, убивает людей при каждом выходе на сцену, на выставке картин, каждым новым филь- мом, книгой. Насильники и убийцы далеко позади в своих злодеяниях таких «признанных» деятелей. Их жертвы – единицы. Их жертвы, плоть, а не душа, что прощается церковью.
– Так ведь отчаянный злодей не может понять бес- человечности своего поведения! – возмутился Мер- кулов.
– Вот! Вы так и думаете, – голос собеседника чуть не сорвался на крик, – уже почти все! Начиная от убийц
«в абсолюте», нелюдей, рождённых заокеанской куль- турой, вы внушаете нам, что такие существуют! Пытае- тесь ваять уже свой слепок. А ведь это не так! Нет сре- ди подобий Творца места таким личностям. И умысел перед небом – наг. Не подменяйте Его, не создавайте прокажённых. Ведь зритель верит. А некоторые начи- нают подражать. Вы забираете у них жизнь. Убийцы – вы. Аллеи могил жертв девяностых не их. Это ваши надгробия. Ваши! И тяжесть почувствовать придётся.
Режиссёр поднял на говорившего глаза, едва сдер- живая волнение. Сергей силился также выглядеть спо- койным:
– Да, да... Убийство плоти прощается. Так-то… – он помолчал. – А теперь оглянитесь на мир искусства, мир, где протекали десятилетия вашей жизни. Много вспомните творцов, сознающих это? Зато будете пере- числять без умолку тех, кто мечтал сыграть Гамлета!
 
Ради чего? Себя ведь не обмануть. Ради признания права коснуться «великого»! Какая уж там любовь или добро. Ради него, родного. Вот настоящая пропасть, провал, из которого выберутся единицы. Но главные стряпчие – вы! Актёры и артисты лишь пешки в ваших руках, в продиктованных вами требованиях, в постав- ленных балетах, снятых фильмах, шоу. Олег Дорман отказался от «Тэфи» со словами: «Получив в руки ве- личайшую власть, какой, увы, обладает у нас телеви- дение, его руководители, редакторы, продюсеры, жур- налисты не смеют делать зрителей хуже. Они не име- ют права развращать, превращать нас в сброд, в злую, алчную, пошлую толпу. У них нет права давать награ- ды». Дорман упустил слова «хореографы, драматурги, музыканты». Но верю, верю ему, и в то, что подобные примеры не заставят себя ждать, тоже верю.
Тягостная тишина отняла несколько минут. Гость медленно вернулся к столу, однако садиться не спешил.
– Но и вас, простите, можно обвинить в пристрастии к определённым кумирам, – стараясь говорить ровно, произнёс хозяин.
– Можно.
– Ну вот вы и попались! – Чувствовалось, что Мер- кулов взял себя в руки.
– На что-то в жизни каждый попадается. Попался же Дали женщине.
– Вы о Гала? – режиссёр скривился.
– Верная реакция. Она, конечно. Родись в деревне простой крестьянкой, не избежать бы ей обвинений в  колдовстве.  Помните  фотографию?  Чёрные  дуга- ми брови, пронзительные с испепеляющим взглядом глаза. Даже плотно сжатые губы не могут скрыть при- сутствия демонического начала в облике этой потом- ственной русской аристократки. Кстати, в известной
 
передаче об экстрасенсах ведьмы видны сразу. Их об- лик источает одно – желание власти над проходящим мимо. Однажды проходил Дали. Так он и стал резуль- татом гремучей смеси коммунистов, Пикассо и Гала.
Сергей наконец присел.
– Позвольте. С первыми понятно, нахватался в груп- пе Бретона – отца сюрреализма, что призывал к кол- лективному вступлению в компартию, «осознавая бли- зость её целей с их устремлениями».
– Даже так? Не знал. Но какова фраза! Только вду- майтесь, просто приговор!
– А вот Гала… мне думается иначе. Все-таки Дали её духовный отец. По крайней мере, он так заявлял.
– Нет уж. К счастью, столь любимой вашим бра- том недооценке женщин препятствует известная фра- за – «ищите» её, подлую. Это с Гала он стал одержим идеей собственной исключительности, издеваясь над светской «тусовкой», нуждающейся, по его же словам, лишь «в окружении одноногих педерастов и нарко- манов».... И снисходительно «присоединился к толпе калек, набросивших прочную петлю снобизма и дека- дентства на шею аристократии», – всё его слова. А ари- стократия, по-нынешнему «элита», и есть поклонник и промоутер этих «одноногих» сегодня! Потому как сами инвалиды. Вот из своих детей пусть и делают клоны, а к моим не прикасаются! – Он с силой стукнул кулаком по столу. – Подозреваю, что Дали уже тогда понимал, как мало искусства в том, что предлагал людям, цинич- но заявляя: «У общества, которое восторгалось мною... я хотел всего-навсего отобрать немного золота». Это с ней, с Гала в «Десяти правилах» он обращался к со- братьям по холсту – «…лучше быть богатым… делать так, чтобы твоя кисть рождала золото и драгоценные камни». Сказано прямо. Не списать на тройственный
 
смысл и не обойти. Прокалывался. Иногда становил- ся тем, кем и был в действительности. Просто бежал от понимания собственного неблагополучия, ухва- тясь за руку женщины, пока у той был к нему интерес. А изуродованные парой поклонники придумывали на- звания «увиденному» в работах, чтобы не выглядеть дураками. Чего только стоит определение «квинтэс- сенция духовно-мистического экстаза»! Да какая уж там духовность? Пустота.
Меркулов рассмеялся. Сергей тоже с улыбкой пока- чал головой:
–  Представляю,  как  хохотал  над  «почитателями»
под абсент. Пелевин тоже его понял.
– Впрочем, что удивляться, – хозяин посерьёзнел, – золотишко-мелочишко. Тот же Бретон порвал с ним, обвиняя Дали в алчности, и посвятил ему анаграмму
«алчущий долларов».
– Да великий сюр и не скрывал своего пристрастия, откровенно говоря, что после Гала он больше всего любит деньги. И ради этого «не курил, не кололся и не нюхал»... почти. Вёл относительно здоровый образ жизни много лет. Представляете, какова может быть власть сусального тельца и страха потерять призна- ние! Воистину нет преступления, на которое не пойдёт художник ради обладания ими. А скольких умертвит! Сутенёр хренов.
– Сутенёр?
– Мастер-сутенёр! Это вам не в подворотне предла- гать десяток проституток. Здесь масштаб! Растление человечества! А современные последователи бросают в разожжённую им топку следующее за ними поколение.
– Ну, все мы не без греха. Впрочем... оставим это, – произнёс Меркулов, не совсем соглашаясь с гостем, что и почувствовалось в последней фразе.
 
– Согласен, – парировал Сергей, – думать легче, чем примерять на себя сказанное.
– Да, думать самому – недосягаемая способность, – оставив, к удивлению гостя, смысл сказанного без вни- мания, пробормотал Меркулов. Было очевидно, что мысли его уже далеко. – Полагаю, здесь долго ничего не изменится. А что же делать с «Возрождением»? Как быть с Микеланджело? И в какой, позвольте, театр хо- дить сегодня? – Он неожиданно повысил голос.
– Хороший вопрос, – Сергей задумался. – И ответ есть. В книге.
– В какой?
– В той, которую вы прочли, – он указал на подо- конник.
– Хотите добавить «и не понял»? – хозяин кабинета хотел что-то добавить, но удержался.
– Ни в коем случае! Тогда получится, и моя книга не для каждого.
– Так вы и пишете – «Только читателям старше тридцати пяти лет»!
– Здесь другая причина.
– Какая, интересно?
– Зря иронизируете.
– Поясните.
– Молодых людей, конечно, можно заставить про- честь в школе «Братьев Карамазовых», но они ничего не поймут. Впрочем, как и «Бесов» – крикуны с Болот- ной. А вот Достоевского больше в руки не возьмут. От- шибли. Каждый роман для своего возраста. Как и моей дочери эта книга. Как и ее ребенку.
– Выходит, хотя бы возрастная избирательность произведений существует?
– Только такая.
– Так я все-таки не понял ваш роман?
 
– Не обратили внимания. Там ведь сотни ответов. Каждому нужен свой.
– Смелое и, сказал бы, довольно наглое утверж- дение.
– Ни крупицы наглости.
– А театр? Куда ходить-то, вы не ответили.
– А театр... театр «Около Станиславского». Спеши- те, осталось совсем немного времени.
Меркулов хмыкнул и озадаченно поднял брови.
– А вы что хотели? Чтобы я ответил – во МХАТ или
Ленком? Так они и без нас туда толпами.
Сергей снова встал и отошёл вглубь комнаты. Его собеседник тоже поднялся и, ничуть не удивившись такой «одновременности», задумавшись, начал ходить по кабинету.
– А любовь? – неожиданно спросил он. – Меня как- то не привлекает её отсутствие в ваших рассуждениях.
– Любовь к чему? К красоте женского тела? Или кувшинок Моне? Ещё есть к удовольствию. А может, к таитянкам на картинах Гогена? Ведь понятно, от чего испытывал восторг художник. Их непосредственность и доступность он считал чистотою.
– Но так оно и было!
– В их заблуждении ничего удивительного нет. Он- то лишь пользовался таким заблуждением. Для Гогена Евангелие было пустым звуком, как и для современ- ных его последователей. Разве любовь – удовольствие? Разве не переживания, страдания и боль? Тоже?
– А любовь к женщине? Или такая инфекция от тво- рения тоже плоха?
– Невозможна. Художник испытывает любовь к конкретной женщине, и заразить читателя или зрителя ею нельзя. – Он помолчал. – Но со словом «любовь» нужно  быть  архиосторожным.  Любовь  и  добро  пи-
 
шутся слитно. Неразделимо. Понять бы. Тогда можно создать такое произведение... такое! – И, чуть согнув руку при этих словах, Сергей с силой сжал дрожащий кулак. – Ведь родится для этого человек. Обязательно появится. И померкнут все галереи мира. Столько ру- кописей зажгутся от его взгляда и превратятся в пепел! И в страхе забьются по углам творцы «исключитель- ного» искусства. – Он устало опустил руку.
– Да-а, – протянул режиссёр. – Интересный выходит у нас разговор, – и снова прошёлся по комнате. – Вы- ходит, каждый художник творит для подобных ему?
– Больные для больных. А вот Сезанн считал, что у сахарницы есть душа. Он творил для таких, как я.
– И при этом мало законченных картин.
– Ни одной. Как и у вас, как у всех.
– Соглашусь, – подумав, кивнул Меркулов. – А ска- жите, когда бросаешь труд, говоришь: всё, хватит. Гото- во! Они что, замирают? Перестают жить? Как считаете?
–Когда художник оставляет их, они не умирают, а начинают жить отдельно. Своей жизнью – она в отно- шениях с людьми. Но жить! Кого-то подвигнут, а кого- то сделают чудовищем… Потому и «сахарница»!
– Василий Иванович! – В комнату ворвалась взлох- маченная женщина. – Я, в конце концов, откажусь! Сколько можно терпеть выходки рабочих сцены!
Меркулов повернулся и выразительно протянул в её сторону руку:

В оный раз меня богемой не кори
И не путай  с бедной Эммой Бовари. Не влечет меня отныне та стезя,
Но и в петлю, как Марине, мне нельзя2.


2 См. примечания.
 
– Всё шутите, – фыркнула дама и скрылась за дверью.
– Я на минуту отлучусь, – подмигнув Сергею, бро- сил хозяин. Тот кивнул и опустился на стул.
Прошло около получаса.
Неожиданно дверь приоткрылась и в проеме пока- залась миловидная девушка с подносом в руках. Гость быстро встал и придержал дверь, пока та вплывала внутрь помещения.
– Василий Иванович попросил вам занести, – она кивнула на маленький чайник, похожий на заварник, с двумя чашками и булки на отдельной тарелочке. – Оне, – девушка улыбнулась, – сейчас будут. – С этими словами обворожительное создание исчезло.
Через полчаса появился Меркулов.
– Да, минуты вам оказалось вполне достаточно, чтоб разобраться с персоналом, – съязвил Сергей.
– Я хозяин своего слова. Хочу – даю, хочу – беру об- ратно, – буркнул тот, явно недовольный замечанием.
– Простите, я не хотел вас обидеть.
– Я тоже. – Хозяин кабинета сел и, молча взяв за- варник, наполнил чашки. – Угощайтесь, только осто- рожно, горячий.
– Спасибо. C искусством вообще нужно быть осто- рожным, – отламывая кусок булки, тихо продолжил гость. – Ведь эта область напрямую соприкасается с иной частью мира. Духовной. А там не только ангелы. Демоны тоже.
– Н-да, за вами не угнаться. Что же на этот раз вы имеете в виду? – смачно пережевывая сдобу и глотая окончания, произнёс режиссёр. В отсутствии аппетита упрекнуть его было нельзя.
Гость уже начал привыкать к резким переменам на- строения. Он отхлебнул из чашки:
 
– Лермонтов неосторожно породил демона раскаяния, когда тот плачет из-за сочувствия к человеческому роду:

И, чудо! из померкших глаз Слеза тяжёлая катится… Поныне возле кельи той
Насквозь прожжённый  виден камень Слезою жаркою, как пламень, Нечеловеческой слезой!

– продекламировал Сергей. – А это уже покушение на само сатанинское начало. Его природу. Какое рас- каяние у демона? Но самое страшное – слова. Ведь
«В начале было слово» – говорит Библия, не так ли? А значит, даже произнесённое в мыслях, оно порож- дает изменения во всём. Даже в прошлом. Такова его сила. Всесокрушающая. Волей-неволей поверишь, что придётся ответить за каждое праздное слово. Я уже не говорю о мерзких и гадких.
– Верите в рождённую мыслью материю?
– В это верят эзотерики. А вы тоже думаете, что мате- риальное опаснее? Демоны-то плоти не имеют. Они анге- лы, ангелы, дорогой Василий Иванович! Только падшие.
– Так вы считаете, Лермонтов как-то повлиял на их суть?
– Будем говорить прямо – породил новый тип. Рас- каявшегося. И описал попытку взлёта. А если так, бо- лее заклятого врага у сатаны среди рода человеческого тогда не было.
– Мне кажется, исключений тут нет. Все демоны –
злые духи, но к чему вы?
– Я допускаю, что демоны – не только падшие анге- лы, но и некоторые из людей, заслужившие такое пра- во ещё на земле. Поэтому исключения есть.
 
– Браво, браво, – хозяин кабинета похлопал в ладо- ши. – Спасибо за новость, – добродушно добавил он. – Но демон-то поверженный!
– Самим сатаной. Здесь Лермонтову не удалось.
– А может, не дали? – Меркулов сделал одобритель- ный жест рукой, словно показывая, что принял прави- ла игры в предложенной теме.
– Может быть. Во всяком случае, ясно, что поэт не видел другого исхода, – Сергей с недоверием глянул на него.
– Или не дали увидеть?
– Вполне вероятно. Тогда, выходит, сатана начал брать над ним верх. Что и сегодня сплошь и рядом.
– А не допускаете варианта попроще? Невозможно, и всё. Не сделать из демона ангела.
– Возможно. – В голосе Сергея послышалась твёрдость.
– И знаете как?
– Знаю.
– Ну, вы, батенька, даёте! – Меркулов резко встал и, пристально посмотрев на гостя, направился к окну. – Так, может, и Лермонтов увидел сверхдерзкое?
– Потому и убили.
– Думаете, тёмные силы?
– Если они – то убили. А если другие взяли жизнь – то спасли от падения. Когда знаешь и указываешь та- кому существу путь наверх, то сам неизбежно падаешь. Плата. А забирают, чтобы спасти.
– Но подхватывают не всех?
– К сожалению.
– И есть примеры?
– Мне жаль Кандинского. Его «Дома в Мурнау». Он ведь не сразу свернул к беспредметному искус- ству. – Сергей помолчал. – Скрябина. И Леонардо. Очень жаль.
 
– А как же «Тайная вечеря»?
– Тьма не отпускает художника, не даст почувство- вать божественного. Вот Скрябин... всю жизнь посвя- тил написанию своего евангелия от музыки. Как и Лев Николаевич.
– Наверное, все-таки наоборот – евангелие от Скря- бина… в нотах?
– Неважно, – равнодушно махнул рукой собесед- ник. – И ведь преуспел. Его мятеж до содрогания на- поминает тот, первый в истории мироздания. Послу- шайте «Поэму экстаза». Это же вопль известного би- блейского персонажа!
– А как же заключительные строки поэмы: «И огла- силась вселенная радостным криком: «Я есмь!»?
– Он и есть, сам Скрябин. Только не «радостный крик», а вызов! Что до Леонардо... в «Вечере», ну, что в
«Вечере»... правильно представленная глубина перспек- тивы. Свойство чисто человеческое. «Правильность» как результат разумности. Гениальной, но разумности. Гениальный, но холод. Это не Рафаэль. Благоговение и перспектива – суть духовное и материальное, высшее и низшее, горнее и людское. Рафаэль замер в изумлении от величия Создателя и попытался их соединить, пове- рив в своё подобие. Был услышан. И тепло руки Его он точно ощущал на своей, державшей кисть. Чего не ис- пытал Леонардо. А может, и не хотел… Ни мышцы, ни скелет, ни перспектива. Другое занимало, звало его... – Сергей вздохнул. – Даже судьба фресок да Винчи не случайна... Не прошло и двух лет, как сам пришёл в ужас от страшных изменений, постигших творение. Рестав- рировать пришлось при жизни. Затем заливший стену знаменитый потоп. Так что мы и видим-то не то, что состоялось. Потому и можем разглядеть лишь золотое сечение да академичность композиции. Прямо трактат
 
о «правильности» изображения предметов. Чистейший материализм. Без примеси духа. Впечатление, что ху- дожник поставил цель превратить творчество в науку, а его последователи завершили работу. Понимаете? Ра- бо-ту! А разве случайно выбран доминиканский мона- стырь? Именно остервенение доминиканцев привело к инквизиции. Когда они приговаривали тысячи к «само- му милосердному наказанию и без пролития крови» – так и писали в приговорах! Что означало сжечь живьём.
– Да… формулировочка. Куда веку двадцатому, – Меркулов потрогал кончик носа.
– Нет... Рядом. Ведь в обратной проекции Освенци- ма печи, дымящие рабоче-крестьянской идеей. И при- зывом: «Вставай, проклятьем заклеймённый!». А про- клят был дьявол в раю, но не человек: «За дела свои проклят ты…» – сказано было змию. Так что звали! И дозвались. – Он помолчал. – Рафаэль – вообще дру- гое... Искусство. Настоящее, в чистом виде. А уж двад- цать первый... наше время даст фору любому. Или вы не смотрите телевизор? – Сергей усмехнулся, встал и, сделав несколько шагов, повернулся к собеседнику. На лице была уже улыбка. – А возвращаясь к началу раз- говора, смею утверждать, что не песня делает испол- нителя, не картины художника и не книги писателя. А человек – песню. И если он не является таковым, что по внешнему виду не определить, то и лучшая мелодия не слышна. Пусть ревут-обревутся восторгом все залы мира. Не слышна! Спетое и написанное для продажи вообще убивает и художника, и творение. Он старится и умирает вместе с написанным задолго до своей кон- чины. Вечным остаётся созданное для души. Для сво- ей души. И это не просто слова, а заметно физически, внешне. Вглядитесь в лица. Художник молится не при- шёптывая у свечи, а когда пишет, поёт, играет, созда-
 
ёт полотна. И если ради денег, то и молитва ради них! Сработанное на продажу – распродаётся, и только. Не печатлеется! Ни в душах, ни там, наверху. – Улыбка исчезла. – Другого пути у «сработанного» нет, как нет места и в библиотеке. Той библиотеке.
– Так и через тысячу лет картины, пьесы и что там еще... будут продавать. Хотя бы ради необходимости! – возразил режиссёр.
– Нет. Если человек вспомнит, кто он, продавать пес- ню не будет. А необходимое придёт само. Поверьте, его не так много нужно. – Сергей задумчиво посмотрел на свои пальцы, будто стирающие друг с друга невидимую грязь. – Неужели, когда вы засыпали в тёплой постели, вам ни разу не приходила в голову мысль благодарно- сти провидению за всего лишь теплоту её. Неужели не сознавали, что в эти самые минуты тысячи бездомных спят в мёрзлых подъездах или на улицах? – Он во- просительно посмотрел на Меркулова. Тот молчал. – А мне вот приходит. Знаете, быстро приводит в чув- ство. Понимаешь, что есть самое необходимое.
– Ну, знаете, пока существуют покупатели, будет и предложение! – снова попытался возразить режиссёр.
– Это совершенно другая тема. Продавать, так же как и сейчас, будут только те и тем, кто не вспомнил, для чего живёт. Понимаете? Не вспомнил! И точно бу- дут. А слова: «Если бы у меня в России была галерея, я бы не уехал», «Если бы мне позволили выступать за границей, я бы не стал эмигрантом», – блуд. Даже не внушение, а обман, и не себя, а людей. Ведь хотелось- то не маленького шага к братьям, а лишь признания и близости к их платёжеспособности. А она там, за бу- гром. Не ищите пресловутую кошку.
– Какую кошку?
– Да ту самую, в черной комнате. Которой там нет.
 
Меркулов залился смехом:
– Где-то я это уже слышал. Ах да, Тютчев, и ведь кому? Мне! В самом конце... – Режиссёр потер глаз. – Вспомнил анекдот, – с трудом, все ещё смеясь, выда- вил он. – Хахамович выиграл в лотерею сто рублей. А как начали выяснять – не Хахамович, а Залманович, не выиграл, а проиграл, не сто, а тысячу, и не в лоте- рею, а в карты. Похожий случай!
– Соглашусь... – также улыбнувшись, ответил Сер- гей и добавил: – Продажники-то ещё и бахвалятся тем, что «пашут»! Заметьте, не работают ради насущного, а
«пашут»! Всерьёз гордятся! Но тогда «насущное» хру- стит по карманам. Вот ради этого звука они и потря- сают заполненными графиками гастролей и выставок! Вот бесконечный бег с подобными себе призраками. Духовная лента Мёбиуса! – Улыбка медленно сошла с его лица. – Есть нечто зловещее в этом, не находите?
– Даже так? Даже Леонардо? – Меркулов, не отве- тив, вынул из рамы скомканную газету и положил на подоконник. Было видно, что последние слова не ис- портили ему настроения. Затем, повернувшись и как- то загадочно посмотрев на Сергея, направился к двери.
– Даже Леонардо. А знаете, если слова, произнесён- ные им на смертном одре, не легенда, умер гений хри- стианином.
– Какие слова? – режиссёр оглянулся.
– «Я оскорбил бога и людей…».
– Скажу, чтобы принесли погорячее, – отчего-то смутившись пробормотал тот.
– А может, у вас обед?
– Я не обедаю, только перекус. Помните про голод- ного художника? По телевизору на «Культуре» даже передача была. Сыт или не сыт? Вот был вопрос. Сам министр вел. – Было видно, что он не торопится выйти.
 
– Правильный ответ вы дали только что, – сориенти- ровался Сергей. – Физическое истощение уничтожает мысль. Теоретически из современников такое предпо- ложил Андрей Платонов, а затем практически и под- твердил. А вообще-то не нужно «любить прошедшую двенадцать лет назад женщину».
Режиссёр странно посмотрел на него.
– Такие женщины никогда не умирают, – выговари- вая каждое слово, произнёс Меркулов. – Они исчезают до нескорой, но обязательной встречи. Там, – и, снова кивнув вверх, добавил: – Зря вы так о Платонове.
Дверь за ним бесшумно затворилась.
Некоторое время Сергей сидел, размышляя. «Мо- жет, зря я про демонов? Ведь совсем не знаю человека. Примет за сумасшедшего. Не хотел же трогать эту тему. Рассчитывал  на  короткий  разговор,  а  он  затянулся. С другой стороны, беседа приняла такой оборот, при котором недопонятым оставаться невозможно – про- тиворечит моим же правилам. Нет, не может он не по- нять. Не дурнее тебя», – наконец успокоился Сергей, и тут, к приятному его удивлению, в кабинете появилось улыбающееся знакомое уже прелестное создание. За ним, придерживая ногой дверь, с двумя пакетами в ру- ках неуклюже ввалился и хозяин апартаментов.
– Опять заждались? – он подмигнул молодому че- ловеку.
Вся эта мизансцена с такой лёгкостью и непосред- ственностью прервала мысли гостя, что, улыбнувшись, тот бодро ответил:
– Отчего же, с радушным и понимающим собеседни- ком можно и за полночь.
– Ну, вот и прекрасно. – Пакеты легли на стол, звяк- нув при этом знакомым содержимым. – Душенька, де- лайте, как я сказал, – обратился Меркулов к дважды
 
незнакомке, и та, одарив гостя обещающей улыбкой, снова исчезла. – Давайте по чашечке, – весело пред- ложил он, наливая водку в стоящие на подносе чайные приборы.
– И это правильно,– поддержал Сергей.
– А как относитесь к протестантской деловой эти- ке? – вдруг неожиданно спросил режиссёр. – Из- вестный факт – страны наиболее благополучных эко- номик.   Процветают.   Германия,  Америка,  Англия... А семья? Святое!
– О, мы туда ещё вернемся! Хотя я знаком с этой теорией. В том плане, что протестант гораздо больше отдаст своему труду. Подгонит старательно все детали. Любя облицует и выскоблит.
– Вот вам и качество! А значит, его изделия будут лучше. И продаваться чаще.
– Верно. – согласился гость, – деньги заработает. Благополучие придёт. Но всё-таки любовь к деталям души лучше. Постараться подогнать и выскоблить их. Знаете, в названной этике есть ещё и слова: «Ничего личного, только бизнес!»
– Да, я обратил внимание на них в книге. – Мерку- лов хлопнул по ней ладонью.
– Люди стреляются, – продолжал Сергей, – а они
– ничего личного. Типа, я отнял у тебя всё, но реше- ние пустить себе пулю в лоб принимаешь ты! Я ни при чём... Лицемеры! Знаете, где слово это с восклицатель- ным знаком было впервые положено на бумагу?
– ???
–  В  Библии.  И  дано  точное  определение:  неуём- ная страсть к внешнему порядку. Строгое соблюдение внешнего приличия. А что до семьи, она лишь верши- на айсберга. Её благополучие подпирается именно эти- кой протестантства. Той самой. Его рациональностью.
 
Убивать своих – грех. А где-то там и чужих ради тор- жества этики можно. Самые страшные войны мира выползали из неё. Из деловой этики. И рабство в во- семнадцатом столетии, в Америке, было возрождено ими же. И корни всех до единого конфликтов ищите там же. Источники «благополучия», и не только семьи, ищите у них – не ошибётесь, как и предстоящие по- трясения нашего века. – Он повертел чашку в руке. – А вообще липовая теория, и упёрлась в тупик. Трудолю- бие и старательность определённых социумов. Нациз- мом попахивает. И не случайно – ведёт логически, точ- нее, вело. Ведь куда девать Японию? А сейчас и Китай? Не объявить Конфуция родственником Лютера. Так что их мамам и папам все сложнее объяснять собственным трудолюбием достигнутую сытость. Не пролезет... уже скоро. Грабят, родненькие, мир, до сих пор грабят. Но уже не хватает. И уже не дают. Не прокатывает прямое рабство колоний – изобретают новое. Металл из Индии облагают пошлиной в три раза больше, чем из Германии. Газ и нефть должны принадлежать не только арабам и русским, но и всему миру – новый лозунг. Мир, конеч- но, – это они. Впрочем, пустое! – Сергей махнул рукой.
– Значит, всё-таки «когда же русских создавал Го- сподь, он бросил в глину совести щепоть?» – Режиссёр вопросительно посмотрел на гостя.
Тот усмехнулся:
– Я вообще вас удивлю... потому что считаю, что православным пьяницам Бог уготовил место не в аду.
– Ну, наверное, всё-таки не всем? – Меркулов мно- гозначительно с искринкой баловства, поднял брови.
– Всем. А некоторым пойдет и в награду!
– Ну, приехали! Уж не нам ли?
– Я не такой смелый, как вы, Василий Иванович! – Сергей улыбнулся.
 
– Да... как говорят на Руси, без бутылки не разо- браться. Так что, за ваш роман?
– Не… за то, чтоб демоны не подмяли ни меня, ни вас.
– Согласен, – торопливо ответил тот, и через секун- ду пустая чашка звякнула о блюдце.
Наступившая пауза была бы понятна каждому из российских подданных.
– Классная закуска, – поднося ложку с баклажанной икрой ко рту, засмеялся гость.
– Да ещё с «бородинским». Много толкового роди- лось под неё, – хозяин кивнул на бутылку. – Человече- ство двигалось вперёд.
– А в такие минуты – рывками! Оба захохотали.
– Послушайте, – Меркулов поудобнее расположил- ся в кресле. – А ведь Врубель иллюстрировал лермон- товского «Демона». Если уж вы улавливаете связь между гибелью Михаила Юрьевича с темой, то, по ло- гике, с художником...
– Совершенно верно! – воскликнул собеседник. – Но это было только начало! Ведь потом он написал своих знаменитых демонов! А ведь в них больше тоски и тревоги, чем гордости и величия. Одно и то же, что и у поэта! О чём вдруг затосковал его образ? Ясно, о чём! О любви! Но самое таинственное – это динамика. Посмотрите, как всё начиналось. В тысяча восемьсот девяностом году он пишет «Сидящего демона». Если вглядеться, это уже человек. На рубеже двадцатого столетия – «летящего», а через три года – «повержен- ного». Если бы вы и не знали финала, его легко угадать!
– Да, именно тогда он ослеп. Я знаю, – кивнул хозя- ин кабинета. – И начал сходить с ума.
– А в приступах безумия просил у Бога глаза из чи- стого изумруда!
 
– Но ему не дали, – грустно промычал Меркулов, всё ещё закусывая.
– Не факт! – Сергей вспомнил подобный диалог. – Врубель был уверен в противоположном! И видел но- выми глазами недоступное нам! Потому и принимали за сумасшедшего. Незнакомо?
– Да, явление существует.
– Но интересно и другое, – гость прервался, уделив внимание аккуратности намазывания икры на хлеб.
– Этика? – поддел его Меркулов и засмеялся.
Смех не остановил намерений Сергея, но улыбку вызвал.
– Работал он у Саввы Мамонтова – олигарха того времени.  А  потом  написал  его  портрет.  Вскоре  тот был разорён, попал в Таганскую тюрьму, по сути, был уничтожен и умер в одиночестве. А начиналось всё с Лермонтова. Кстати, люди, изображенные или упомя- нутые в зале демонов Врубеля в Третьяковке, кончили плохо. Даже те, кто просто принимал участие в оформ- лении. Кроме одного. Пока.
– Кого?
– Одного современного мецената. На чьи средства зал был реставрирован. И в благодарность его фами- лия красуется над входом.
– Н-да. Неосторожный поступок.
– Согласен. Неосторожное обращение с таким пред- метом, как искусство, афиширование участия чревато большими неприятностями, а уж вольное…
– Что вы имеете в виду?
– Да что знают все. К примеру, Чайковский умер че- рез десять дней после исполнения своей знаменитой Шестой симфонии. Последней. А ведь его смерть оста- вила много вопросов. Великий Леонардо – через день после Вальпургиевой ночи. Его картины – загадка, но
 
чья? Солоницын в сорок пять лет играл сорокапяти- летнего Достоевского. Умер в долгах, как и его герой, в сорок семь. Кстати, последняя роль – Гамлет. Тарков- ский после «Сталкера». Таких примеров масса.
– Всё-таки, думаете, играть покойника нельзя?
– Дело не в этом. Просто актёры ближе всех стоят к черте, за которой душа и сам человек не единое целое. Ведь они с молодых лет мечтают стать знаменитыми. Мы говорили уже об этом. А что такое знаменитый актёр? И что такое его мечта? Второе и есть главная внутренняя драма. Смертельная рана души. Одарение же талантом при такой мечте – рана вторая. Ведь каким талантом? Талантом покинуть, отторгнуть свою сущность и стать другим, пусть даже на время. Иначе никакого актёрского
«величия»! Где-то на этом пути и находится точка невоз- врата. Здесь и сходятся эти раны, как два смертельных тиска, и удавляют жертву. Помните: «перевоплощение преступно»? Когда ты впускаешь чужую душу, душу сво- его героя – полбеды. Но когда, покидая свою, полностью перевоплощаешься, что не только возможно, но и глав- ная цель, да и мечта многих, – ты преступаешь порог. И прикасаешься к смерти. «Отодвинутая» душа не может узнать тебя, перестаёт быть родной и пугается в растерян- ности. Ты – другой! Так человек становится чудовищем. Чудовищем, губящим душу. Люди исключительного да- рования, пережив такое состояние, задавали себе вопрос:
«Ради чего?». И приходили в ужас от ответа. Иногда умирали. Вот выбор! Вот падение! Какой там Гамлет!
– А как это всё связано с вами... – Меркулов много- значительно посмотрел на говорившего, – с вашим ви- зитом ко мне?
Гость встал и, медленно отойдя в угол, обернулся.
– Если Пушкина, Лермонтова и прочих Он, – Сергей выразительно показал пальцем в потолок, – решил из-
 
бавить от испытания падением, а значит, и от ужасов ада, то другим даёт возможность восстать из пропасти, где они уже оказались. Искупить всё и разом. Вот для чего вам нужна моя пьеса.
Режиссёр откинулся на спинку кресла.
– Нет, все-таки вы наглец! Приходите, тратите моё время, морочите голову, ещё и обвиняете... каким-то нелепым приговором!
– Поправить положение легко. Только слово, и вы забудете обо мне, – спокойный ответ гостя подейство- вал отрезвляюще. Меркулов смолк, отстранённо уста- вился в окно, и только барабанящие по столу пальцы выдавали напряжённую работу мысли.
Это продолжалось недолго. Через несколько минут, словно вспомнив, что гость всё ещё здесь, режиссёр, как ни в чем не бывало произнёс:
– Я, уж простите, вернусь к нашему разговору. Лев Николаевич и Шекспир. Как-то уж все бесспорно. Да и не узок ли круг? Не люблю я «гладкости», одного от- вета на такие вопросы. Не переношу однозначности и категоричности.
– А как же вы переносите категоричность всеобщего принятия? Того же Дали или Малевича? Где же после- довательность? Где хвалёные сомнения художника?
– Так и величие Толстого общепризнано!
– Ну, не лукавьте. Он шарахался от причисления к
«беднягам». Пережил страшную трагедию от такого признания. Можно сказать, отрёкся. Единственный. Нет, есть ещё один – Перельман... да нет, что я говорю, многие. – Меркулов удивлённо посмотрел на него. – А ваши сомнения относительно оценок Толстого име- ют варианты? – спросил Сергей.
– Варианты всегда есть. Допустим, невзлюбил Шек- спира. Так вот банально невзлюбил. Согласитесь, до-
 
вольно распространенное и вполне человеческое чув- ство.
– Значит, всё-таки предвзятость? – гость покачал го- ловой. – Нет, Толстого в предвзятости упрекнуть нель- зя. Где мотивы? Ревность? Или зависть к славе? Такие исключит любой из его противников. И потом, там не только Шекспир. Там и Чехов, Мопассан… Другие ху- дожники.  Можете  почитать  –  даже  захватывает.  Это что касается узости круга. А оперу Вагнера «Кольцо ни- белунгов» слушали, и, наверное, неоднократно? – Тот кивнул. – Смею предположить, что по своей воле только раз – первый. – Меркулов снова кивнул. – Так вот, про оперу он выразился вообще жёстко, как сейчас помню –
«…ни в одной из известных мне подделок под искусство не соединены с таким мастерством и силою все приёмы, посредством которых подделывается искусство». А ведь Толстой чувствовал музыку как никто другой. Плакал. Да, – Сергей резко вдруг вскинул руку, – кстати, и в наше время находятся великие бунтари! – необычного Вагнера почувствовал и Коппола – помните «Апока- липсис сегодня»? Как вам уничтожение детей и женщин Юнайтед Стэйтс армией под музыку Вагнера «Полет валькирий»? Какое попадание в десятку! – он сложил на груди руки. – Так что не только Толстой, не только. К тому же не поверю, что вы не заметили поразитель- ного сходства персонажей его опер, мрачных и тусклых злодеев, брызжущих проклятиями, с характером автора. Впечатляет, Василий Иванович? Нет, убивает.
– Прямо убивает? Куда хватили!
– Меня поражает ваша лиричность. Вам же не двадцать.  –  Сергей  развёл  руками  и  покачал  голо- вой. – Один из великих русских пианистов, удосто- енный буквально всех главных призов мира, однажды был  вынужден  выслушать  откровения  знаменитого
 
венского музыканта. «Андрей, не обижайтесь, но ваш Святослав Рихтер, – сказал тот, – кадавр. То, что он де- лает с музыкой, нам дорого обойдётся, так как кадавр обладает нечеловеческой выносливостью и хитростью с непременным желанием мирового господства – и всё это при мёртвом содержании, но совершенной форме. Это убивает музыку».
– Мало ли кто в Вене не любил Советы. И лауреатов Сталинских премий. Или, хотите сказать, Дали попал- ся Гала, а Рихтер – Нине?
– Вы поражаете иногда прозорливостью, но дослу- шайте... Наш пианист был потрясён, услышав то, что и так давно знал как хороший знакомый Рихтера. Знал того, помягче бы выразиться, изнутри. Как музыкант, как  гений,  наконец.  В  своей  книге  он  так  и  пишет:
«И действительно, каждая нота Шопена или Моцар- та в исполнении Рихтера – это мёртвая нота, яд, уби- вающий душу музыки и душу слушателей. С какой мрачной яростью крушил он в своей игре всё живое и превращал душистый, весёлый, радостно звучащий мир в гнилую кладбищенскую мертвечину, в самого себя!» Прямо в нашу тему! Осмелился обнародовать то, на что ваше табу до сих пор. А как же дети, которые не существовали для него как объект на этой планете? Наши дети? И здесь Шекспир? Яд прямо в ухо?
Меркулов дёрнулся, шумно вдохнул, желая что-то сказать, но тут же закашлялся. Достав из кармана пла- ток, он приложил его ко рту.
– Простите… что-то попало, – отвернувшись и с на- пряженным лицом, сдерживая себя, выдавил режис- сёр. Было видно – он передумал и возражать по какой- то причине не решился.
– Вагнер и триединство Бога, – вдруг задумчиво ска- зал Сергей.
 
– Здесь-то чего общего? – Меркулов спрятал платок и, ещё раз кашлянув, устало покачал головой.
– Второе невозможно понять так, чтоб рассказать об этом людям.
– Не уловил. Разные вещи… ипостась и музыкант. Как вообще можно сравнивать?
– Человек способен познать триединство лишь по- своему. Удивительно по-своему. Только для себя. И тогда приблизиться к Творцу. И ошибиться. Дорогого стоит такая ошибка. Она и есть предвестник благода- ти. Но объяснять, помочь сделать то же самое другим он уже в состоянии.
– И Вагнера объяснить сможет?
– Понять. Также удивительно по-своему. И тоже передать другим.
– Не уразумею: что значат ваши слова? К чему? И в чём разница?
– Разница в том, что, поняв Вагнера, человек отшат- нется, отпрянет от него. И этим приблизится к три- единству.
– А как же восторги? Желание исполнения? Вели- кие пианисты, оперные певцы?..
– Не верьте ни одному слову. Не поняли. Просто ста- раются играть всё. И петь всё. Так учили. Требование профессии, если хотите. И слушать всё, не признавая исключений. Но среди моих знакомых есть люди, ко- торые не приемлют некоторых громких имён. Не лгут и не ходят.
У одного автора я читал даже о «христианских» мо- тивах в опере Вагнера «Кольцо нибелунгов», которые заключаются в озвучивании Апокалипсиса. Особенно
«Гибель богов». Это единственое исследование симво- лического содержания тетралогии на русском языке. Он даже ссылается на впечатление незримого вето на
 
такие исследования. Редкая прозорливость! Однако мне представляется как раз наоборот, опера – не что иное, как музыкальная мечта об обратной проекции библейского сюжета – торжества дьявола. «Христиан- ство противоположно искусству по сути» – этой мыс- ли Вагнер следовал до конца дней, а, значит, никаким
«исследователям» не совместить две ипостаси в твор- честве композитора. Не исполнить заказ «оправдания» повсеместного поклонения.
Сергей помолчал.
– А знаете, Василий Иванович, – вдруг сказал он, – я не удивлюсь, если узнаю, что есть мастера, не испол- няющие некоторых композиторов. Пусть даже не ма- стера, а просто музыканты. Для него, – гость привычно кивнул головой вверх, – безразлично, показывают ли тебя по телевизору. Нет лицеприятия у Бога... читал где-то. Безвестные ближе Ему. А тех может оставить в забвении… своём забвении. Хуже некуда. Ведь в мо- мент смерти для человека исчезает не только шкаф, ко- торый он видит, аплодисменты, которые слышит, на- грады, близкие, воздух, тело… он теряет всё! Понимае- те, всё! – И тихо добавил: – Ничего не остается, кроме неземного признания, Василий Иванович... Вот его и надо стяжать на земле.
Сергей опёрся подбородком на руку и внимательно посмотрел на собеседника, стараясь понять, впустую ли сказал последние слова. Но тут же, вспомнив, с кем имеет дело, улыбнулся:
– Ведь и вы не ставите некоторые пьесы… прочитан- ные. В отборе говорит то самое… удивительное при- ближение к триединству. Духа пьесы, автора и вас. Иногда и объяснить не сможете.
Хозяин кабинета несколько секунд смотрел на него, не проронив ни слова.
 
– А как же, интересно, ваш кумир объясняет всеоб- щее восхищение? Я имею в виду Толстого? Прямо ска- жу, сделать это он обязан, – сделав ударение на послед- нем слоге, после паузы спросил Меркулов. Желание вернуться к прежнему разговору было выходом. Ощу- щение, что последние десять минут вместили часть его жизни, не покидало Василия Ивановича. Как и него- товность к переосмыслению немедля.
– Восхищение? Положим, не всеобщее. А объясня- ет просто – внушение. Секунду, – Сергей снова по- листал книгу, – вот: «Слава эта есть одно из тех эпи- демических внушений, которым всегда подвергались и подвергаются люди. Такие внушения всегда были и есть во многих областях человеческой жизни: фило- софской, художественной. И люди ясно видят безумие этих внушений только тогда, заметьте, – он посмотрел на собеседника, – когда освобождаются от них».
– Почему же не освобождаются? – усмехнулся ре- жиссёр.
– Вы хотите, чтобы режиссёры МХАТа, Таганки, да и массы театров мира, вместе с актёрами прозрели? Признали, что жизнь прошла зря? Что копилка обще- человеческой души их стараниями не пополнилась, а продырявлена? И они поняли, что были просто на за- работках? Как крановщик или проводник поезда – вы- полняли условия контракта. Отличие от первых лишь в том, что первые о себе что-то воображали. Ни за что не решатся. Это страшно, дорогой Василий Иванович. Прямо петля. Вам о «незыблемом» внушили учителя, вы – людям, а те платят вам аплодисментами и звон- кой монетой. Всем удовольствие, помните? К тому же, в отличие от рабочего, – обе ладони вытянулись в на- правлении Меркулова, – вы мните себя благодетелями душ человеческих. Всем действующим в этой сцене,
 
подчеркну, всем есть что терять. А вы хотите правды. Даже не антракта, а финала драмы! Самой продолжи- тельной драмы в мире! – Гость развёл руки в стороны.
За окном раздался протяжный вой сигнализации какого-то автомобиля.
– Убодали! – зло бросил режиссёр. – Не поверите, иногда хочется разбросать по тротуару шипов, чтоб не заезжали.
Сергей с удивлением поднял глаза:
– Послушайте, – произнёс он, – так и подмывает за- дать один вопрос, но сначала предлагаю выпить.
– Для смелости, что ли?
– Для неё, родимой. Потому что главного я ещё и не касался. – Он подошёл к столу.
– Ну, будем тогда, – протянул ему налитую чаш- ку хозяин. Два крупных глотка Меркулова были так слышны, что Сергей, по-прежнему стоя, поднеся посу- ду уже ко рту, невольно подумал: неужели и я делаю это громко? Сосед взял кусок колбасы из нарезки и, медленно разжевав, с трудом проглотил его.
Прошло около минуты.
– Я все говорю, говорю вам, а хочу-то спросить вот о чём, – гость поставил чашку на стол, – вы что, дей- ствительно слепы, когда ставите снова и снова «Боже- ственную комедию» Данте, отравляя души людей ан- тичеловечностью её страха перед наказанием? Вы что, безумны, когда, увлечённые задетым эго выдуманного Гамлета и подобных, жаждущих не просто отмщения смертью, но со страстью, с удовлетворением, бежите прочь от настоящей драмы сына Петра Первого? Здесь, в России. Драмы, рождённой не почёсыванием затыл- ка, а душой, мечущейся между отцом по плоти и отцом всего человечества. Между злом и любовью. Между лютым, больным душою пьяным убийцей и Спасите-
 
лем. Ведь до сих пор зритель знает о «больном» по лжи Алексея Толстого. При том, что всем известно о поли- тическом заказе такого образа. Другим злодеем. – Он сглотнул и уже чуть тише проговорил:
– А вы продолжаете и продолжаете повторять своим детям: «Пусть убивают! Врагам – только смерть! Со- страдание – ложь! Возмездие – истина!» Вы предаете человека, говоря такое. Ведь он верит вам. О другом думала Любовь, создавая человека. Вы задумывались над этим? Или пьяны до сумасшествия? Пьяны от аплодисментов и «Золотых масок»? Так они вам будут звучать и в аду!
Сергей покраснел, дыхание его стало частым. В эти секунды стало особенно заметно, как цепко держат его собственные представления о правильности восприя- тия, верности своих убеждений. Однако, одновремен- но и угнетая, не оставляют возможности отойти, ото- двинуть хотя бы на время порождаемое ими возбужде- ние. Меркулов, с удивлением наблюдая за ним, поймал себя на мысли, что начал слегка побаиваться за гостя.
– Знайте же, – продолжал Сергей, не замечая при- стального взгляда, – не зритель вам аплодирует, а выпе- стованное, воспитанное и сформированное вами суще- ство. В ваших руках давно не кисть, а топор. Но даже им можно строить светлый дом, а можно рубить головы... Да вы чудовища. А как же вас называть? Вроде нормальные люди, едите и пьёте как все. Рожаете и воспитываете де- тей. Бегаете по утрам и даже не наблюдаетесь у психиа- тра. Что происходит с вами, с теми, кого вы восхищаете? Неужели и впрямь ритуалы вокруг перевёрнутой пен- таграммы – развлечение для придурков, а настоящий сатанизм имеет вполне приличное лицо? Ваше.
– Стойте! – прервал его Меркулов. Каким-то ше- стым чувством он понял, что остановить гостя сейчас
 
можно его же приёмом. – Так дальше не пойдёт! Вы сейчас договоритесь до того, что мы едим по ночам младенцев! Голословную болтовню слушать не наме- рен. Скоро доберётесь…
– Не доберусь!
– До Данте и кое-кого ещё уже добрались! Осталось упрекнуть прозаиков, что не пишут стихи, а поэтов – что не ставят пьесы!
– Ах, вот оно что... Хорошо, дайте мне десять минут, чтобы отвергнуть ваше обвинение! – резко произнёс Сергей. Было видно, что он настроен решительно.
Раздраженный Меркулов, поколебавшись в сомне- ниях – достигнута ли цель, нехотя кивнул:
– Валяйте, только десять, не больше.
– Тогда с главного. Для вас, конечно, не секрет, что комедия Данте никогда не была «Божественной». И Боккаччо, также один из ваших кумиров, хорошо из- вестный, мягко говоря, другими взглядами на мораль, через пятьдесят лет после смерти автора лицемерно до- бавил это слово в название. Может, издеваясь? Я упо- минал, Боккаччо в конце жизни глубоко раскаивался, что некогда писал безнравственные книги. Как он сам признавался в письме родственникам, по «приказу свы- ше». Вы, наверное, уже догадались, что я прочёл доста- точно литературы на этот счет, имею основания предпо- лагать, чей приказ исполнял он. А что получил взамен, вы знаете и без меня – известность и признание. Так что его книги, да что там говорить – он сам продолжает убивать. И пока последнюю из них держат чьи-то руки, автор там «будет искать смерти и не находить её».
– Ну вот. Теперь во всем виноват Боккаччо, – хозя- ин кабинета расстроено пожал плечами.
–  Не  совсем  так.  К  примеру,  некий  Веселовский
Александр Николаевич, тот, что первым перевёл его
 
книги  на  русский  язык.  немного  облегчил  автору ношу. – Сергей с усилием потёр ладонью затылок.
– Что-то с головой? – почему-то участливо спросил
Меркулов. Чувствовалось, что проблема ему знакома.
– Да, бывает. – Гость слегка помассировал виски и на секунду закрыл глаза. – Кстати, до двадцать перво- го века театральные деятели в этом плане находились в привилегированном положении в отличие от лите- ратурных. Ведь актёр может убивать только пока жив. Если, конечно, не снялся в каком-нибудь дерьме. А сейчас записывается всё. Спектакли, фильмы, высту- пления, призывы, статьи в журналах, репортажи. Веч- ная база данных. Прочно! Для некоторых особей рода человеческого, чтобы привязать их навечно, такой приём использовался и раньше. Помните речи тиранов недавнего прошлого? Все на кинопленке. Существуют. А значит, пока хоть один человек на миллион, посмо- трев, проникнется их идеями, они будут продолжать убивать. Так что если замарался, то уж на века. Толь- ко представьте – давно в могиле, а убивает! Не из рая же! Вот где и только в таком смысле можно говорить о
«бессмертности» их творений!
– Да, над последней фразой можно поразмышлять. Повод для раздумий есть, – кивнул режиссёр. – А как же относительно положительного творчества?
– Лишь проблески. Отдельные произведения. Ред- чайшие. Вот «Пер Гюнт» Ибсена. Каков взлет от ми- ропонимания «Бранда»! Удивительная метаморфоза автора, учитывая, что он католик.
– А это здесь при чём?
– К Европе тянутся не только потерявшие в безумной гонке свои корни российские вассалы власти, и понят- но – где теплее, там и родина. Но и художники. Они уходят от православия. Причем не только уехавшие.
 
Теряют силу, которой там – нет. А здесь не видят. Что черпали наши классики, создавая неповторимое. Пого- не за «веяниями», подражанием уже сто лет. Исключе- ния – единицы. – Гость наклонил голову в сторону и с неприятным хрустом сжал сомкнутые в замок кисти.
– Истина же в том, что попытки славян встать вровень с чужой им цивилизацией бессильны. Они так же бес- плодны, как и попытки Запада примирить мораль и бизнес. Но для нас эти попытки ещё губительны и по- рочны… даже преступны – перед народом. В Его ценно- стях – Сергей снова показал пальцем вверх, – на земле нет высоты, равной духу православия. Все, что случи- лось в России, – провал, и стремительный взлёт такого духа не просто оставит след в истории христианства, но и увлечёт за собой миллионы людей. Спасая их нашей жертвой. Я знаю точно. Так что не в здоровом теле здо- ровый дух. Довольное и сытое тело его не слышит. Дух страдает больше именно в нём. «История знает великих святых, страдавших мучительными болезнями, и отпе- тых негодяев, бывших относительно здоровыми людь- ми». Это слова героя из моей книги, той самой…
– Ну вы даёте! – Хозяин кабинета снова откинул- ся в кресле так, что оно жалобно скрипнуло. – Значит, туда, – он кивнул в сторону, – не смотреть?
– Напротив. Обязательно! Чтобы не повторить, не потерять под ногами почву. Избегнуть гибели. Только видя, что происходит там, мы имеем шанс.
– Это что же такое получается? – Меркулов сделал неопределенный жест рукой.
– А получается следующее. Ощущение, что челове- ка мир бьёт, бьёт... бьёт, а он, лишь на мгновение увер- нувшись, успевает взмахнуть кистью, той самой, един- ственной, а дальше всё по-прежнему. Эти мгновения и рождают истину. Остальное – в корзину.
 
– Есть примеры?
– Сколько угодно. Вот одну малоизвестную картину Моисеенко, «Двое», я бы повесил у каждого «творца» как образец. Природа и человек, но куда пойдет последний, туда и поведет. Всех. Вот такая сторона власти. Застав- ляет задуматься. Вспомнить, кого и куда привел ты. И уже. Некоторым повезло, и за спиной катит лишь волна зависти, накрывающая плевки. А если проклятия? Где и когда ты протягивал руку втайне? Чтоб ни одна душа не знала, кроме твоей. Когда отказался, не оповещая до- роги и веси? Только невидимая рука – бронь от лавины зла. Я допускаю даже «невольность» изображения ху- дожником «неразъемности всецелого» в нем самом неза- висимо от иерархии…. И обстоятельств. А они чудовищ- ные здесь, чего уж гадать. Все мы в этих двоих. Полотно в унисон с сердцем, разве можно встретить такое? Но получилось! Проблеск состоялся. Или Костя Меладзе. Ведь умеет отдалиться от мира. Почувствовать горнее. Неужели не оставит истории настоящую музыку? Не вырвется? А «Солнце в аистовом гнезде»? Кто сегодня напишет такое? А две картины Шилова? Всего две! Но какие! Всю галерею в отвал. У Флёровой вообще уди- вительные озарения. Целая цепочка. А потом обрывает- ся. И причина очевидна. Или всего четыре поэтические строчки Бояринова о маме, всего четыре. Их автору, ду- мается, на весах времён этих слов будет достаточно, что- бы простилось многое, что есть и у каждого. И можно долго, ещё очень долго... Но у меня только десять минут.
– Он с иронией в голосе поднял указательный палец. – Так что прошу, не отвлекайте.
Меркулов с улыбкой принял напоминание.
– Я слушаю, слушаю.
– Творя, человек не должен попасть на удочку «до- бродетельности» своего детища, – продолжил гость, –
 
ни человек, ни мы с вами. Понимаете... один известный православный богослов написал: «Воздаяние бывает не добродетели как таковой, а смирению человека, как результату от неё. И если второго нет, первое – беспо- лезно». Это о Гамлете, если хотите, о его «справедли- вом» возмездии. Уж простите за аналогию, о врачах се- годня. Сколько бы людей они ни спасли, если при этом любви к людям не прибавилось, талант оказался бес- полезен. Растрачен. Не для спасения жизни других они получили его, а лишь как инструмент изменения себя. Так-то. «Я дарю людям радость», – тешит себя пианист или певица, видя улыбки и восторг людей и считая их делом жизни. А сами не меняются. Ведь отомстить за- вистникам, обидеть в гневе человека, опередить кого- то на пути к успеху, наконец, без тени смущения пре- небрежительно отзываться о коллегах по цеху – для них не пустые слова. Последнее и есть главное. Нет ре- зультата. Выходит, ради возможности позволять себе такое они и добивались признания. Ради этого и поют, обманывая людей словами о любви. «Я достойна это- го» – вот стержень, на котором безжизненно висят все их попытки стать человеком. И увлекающий за собой в пропасть каток с хрустом давит кирпичики духа, бла- годарно выложенные слезами поклонников. Без вто- рого такие дары бесполезны. По клавишам бьют паль- цы мёртвого человека, со сцены поёт призрак, в каких бы залах его ни принимали, какими бы громкими ни были аплодисменты. Зал-то всего один. И не здесь. – Он вздохнул. – Наконец, это о вас, дорогой Василий Иванович. Угадайте, как меняетесь вы, если после пьес и фильмов ваших коллег зритель становится другим – хуже. Да вы Иуды. Так что «положительных» произ- ведений почти не существует. Обязательно кого-то да убьют.
 
– Вот как? Исчезает сам мотив творчества. Эко вас за- несло, молодой человек. Выходит, лучше и не начинать?
– Выходит. Если только не поймёте, что должны вытравливать из себя негодяя, который мечтал стать известным  и  почитаемым.  Мечтал  жить  в  достатке. И шёл ради этого на всё, и «пахал». Если смиритесь, что должны умирать, представляя свое детище зрите- лю, каждый раз отдавая ему частицу своей жизни, тог- да вперёд! Но что-то желающих расстаться с нажитым не видно. Криков «Ура!» не слышно. Только пробки от шампанского стреляют. И «Три сестры» не спасут.
– Может быть, может быть, может быть... – задумчи- во повторил режиссёр. – Вытравливать кое-что стоит.
– Любому. От актёра и торговца до президента.
– Вот так пассаж! – рассмеялся Меркулов. – Нетро- нутыми окажутся только овощи. Я забыл на прилавке перец.
– Ну вот. Одно доброе дело кому-то вы уже сдела- ли!  –  Сергей  улыбнулся  и,  сняв  очки,  подышал  на них. – Капли дождя, а уже искажают. Что же гово- рить о гнильце внутри художника? – И, взяв салфет- ку, протер стёкла. – Но дождю до вас далеко, – снова улыбнувшись, добавил он. – Однако вернемся к Данте. К этому яростно-энергичному, но стороннику лишь одной из партий. Да, да! К партии, которой принадле- жал фамильный клан. Десятилетия революционера и поэта протекали в политической борьбе. Одно из объяс- нений его клокочущих терцин. Я вообще предпочитаю сторониться таких людей, тем более их произведений.
– Да, но с благими намерениями! Разящий гневом ложь, предательство и лесть...
– Осторожно с намерениями! – перебил его гость. – Особенно рождёнными «правым» гневом. Ни Робе- спьер, ни Ленин не мечтали о самых больших яхтах. Их
 
вдохновляли те же намерения. Да и Александр Исае- вич был близок, мы говорили об этом. Что возьмёт от
«комедии» зритель? Страх перед наказанием. Он об- манут. Вот единственный результат. Боясь наказания, можно притвориться, заставить себя жить внешне по- другому, но оставаться в душе высокомерным негодя- ем в галстуке. Узнаёте типичного представителя? Впи- тали уроки «комедии». А вот если боязнь потерять... Того единственного, кто всегда придёт на помощь, ког- да отступились все, когда не хочется жить, разойтись с Ним во Вселенной – это страх не наказания, а ужас вечного одиночества. Другая природа страха. Ведь на- казываешь себя сам, а не кто-то. Всё в твоих руках, а не в чьих-то. И здесь нужна вера! Никак без неё. А ваши коллеги путают с ней поставленную в церкви свечку. Уверены, что зачтётся! Как не потерять хрупкую, но животворящую связь человека с Творцом? Как не рух- нуть во тьму вечную, куда так заманчиво зовут каждо- го. Такая истинная задача не была выполнена, в том числе и театром, потому что не ставилась! Добавлю, до сих пор и почти никем. Нет такой «системы».
Режиссёр, казалось, боялся пошевелиться. На самом деле, слушая гостя в эту минуту и не сводя с того глаз, Василий Иванович был далеко. Немолодой уже муж- чина, давно признанный самим собой, что и считал важным, размышлял о тронутых темах, которые и до этого дня, словно натянутые струны на пути его жиз- ни, заставляли порой склоняться, чтобы пройти под ними, порой останавливаться, слушая сочувственный их перезвон. Иногда, редко – перешагивать. Но ни разу за много лет такого пути ему не приходилось резать их. Ведь они были этапами жизни. Его жизни.
Словно заметив отчуждение, Сергей повысил голос. Меркулов  вернулся,  продолжая  немигающим  взгля-
 
дом смотреть гостю в глаза. Лишь некоторая усталость, и вовсе уже не от беседы, проступала на чуть потемнев- ших веках, выдавая причину задумчивости. Сергей же, почувствовав опасность расстроить невольно ставший долгим разговор, потерять мысль, заговорил быстрее:
– Данте призывает убрать, отодвинуть совесть с пути к желаемому, положиться только на разум, прямо гово- ря, что «сам по себе разум не может заблуждаться, одна- ко жалость способна его отвлекать и уклонять от пути истинного». Один ваш коллега сказал: «Именно такая бескомпромиссная установка делает «комедию» бесче- ловечной». Василий Иванович, вы слушаете меня?
Тот кивнул.
– Автор считает кровную месть правом и обязанно- стью рода. И сокрушается, что брат собственного деда не отмщён равным убийством! «Не уклоняйся от цели из жалости!» – разве не такой лозунг вышит на знаме- нах тиранов? Этот краеугольный камень «творения» раздавил своей тяжестью все гимны гуманизму и че- ловеколюбию. Разве не так? И мольба к помощи там не к Богу, а к духовным субстанциям не случайна. А слова Беатриче? «Я создана Богом, Его милостью, так что ни ваше несчастье меня не трогает, ни пламя этого пожара не охватывает меня». Что ж, сказано откро- венно, ведь пламя не охватывает и демонов. Они тоже не горят! Куда бы вы ни поместили их в своей поэме. Сострадание – пустой звук, чувство, совершенно не- знакомое Беатриче. И в этой «бесчеловечности» пер- сонажей она не одинока. На вопрос к Вергилию: кто ты, тень или человек? – следует ответ: «не человек, но человеком уже был…» – даже не символично, а прямо! И всё это не мои слова... А что написано на вратах
«иного мира» Данте: «Был движим справедливостью мой  высший  создатель».  Но  это  лозунг  не  Бога!  А
 
значит, и врата ведут не к нему. Это просто бросает- ся в глаза многим, но на мнения плюют, буквально.
«Оставь надежду всяк сюда входящий», – человеку пришлось видеть такие слова только в одном месте – у нацистов в концлагерях. Они точно подходили к их намерениям. Где же тут христианство? Чем вы кор- мите души зрителей? Чем наполняете их? Или по- жираете так же, как в «саду земных наслаждений» Босха чудище пожирает людей, тут же испражняясь ими в яму, куда уже блюют и испражняются другие? А Марейниссен, как и вы, приглашает получать удо- вольствие от произведений этого художника, «не тра- тя времени на разгадывание загадок его творений». Каково? Это сцены-то безумных оргий, изображён- ных, как писал один автор, «с позиций крайнего де- тального  натурализма»!  Если  это  и  размышления, то о том, о чём не следует размышлять. Картины- заклинания. Вот подходящее название им! Не вто- рого Микеланджело вознесло ваше поколение, а Ие- ронима Босха, о котором ещё шестьдесят лет назад никто ничего не знал. Уж точно искусство для «из- бранных». Задумайтесь, кто эти «избранные» и кем. А восхищаются с упоением! Вот поистине дьяволь- ская спецоперация. А ведь ваши коллеги уже почти там, внизу. Дальше некуда, только боятся признать. Неужели мысль мертва и неспособна отойти от навя- занных взглядов? Причём ясно кем.
Сергей замолчал и, наклонив голову вбок, стал по- глаживать волосы, размышляя, дошла ли до собеседни- ка мысль или не стоило и начинать, учитывая возраст сидящего напротив. От сознания последнего ему стало стыдно, потому что помнил слова матери, уехавшей в своей далёкой молодости по комсомольской путевке в Сибирь: «Ты что же, хочешь сказать, мы жизнь прожили
 
зря?» Отчего Сергей вспомнил об этом именно сейчас? И тут понял – именно такой вопрос был задан сейчас Меркулову. А имел ли он право так делать? Кто он в его жизни? Где же твоё человеколюбие? Лично твоё.
Сергей усмехнулся. Вот так и мостим, выкладывая её по камешку... благими намерениями... Стоп. Именно намерениями, пусть благими, вымощена она. Но бла- гими делами должна быть выложена совершенно дру- гая дорога. А ведь он предлагает дело. Всё можно из- менить. Всё. Мать в такой возможности не нуждалась. Он выпрямился и посмотрел на режиссёра.
– Послушайте, – неуверенный голос Меркулова вы- давал начинающие одолевать сомнения. – А вот Ман- дельштам считал, что если бы залы Эрмитажа вдруг сошли с ума, если бы картины всех школ и мастеров вдруг сорвались с гвоздей, вошли друг в друга и напол- нили комнатный воздух футуристическим рёвом и не- истовым красочным пробуждением, то получилось бы нечто подобное Дантовой комедии. Не последний был человек в искусстве, между прочим.
– Бросьте. Он имел в виду стиль. Вы же знаете. Вос- хищался им. «Леда из яйца или Афина Паллада из головы Зевса». Я не сторонник такой постановки во- проса – выбирать одну сторону предмета. Слог толь- ко инструмент. Им можно зажечь, а можно погасить, в расчете, что обратят внимание лишь на красоту слова. Не то предназначение у этих пяти букв.
– Прямо в злодействе подозреваете.
– Нет, конечно. У Данте расчета не было, искренне заблуждался.
– Послушайте, тогда придется отринуть почти всех. А как же «духовный багаж» человечества?
– Ну, не почти, но большую часть точно. А духовный багаж пока умещается в одной книге.
 
– Какой же смысл в постановке вашей пьесы, если такие взгляды почти никто не разделяет? Канет в Лету. Миру ничего не принесёт.
– Миру… не знаю. Ему и решать. Вот вам... принесёт. И мне, – добавил он, чуть помедлив.
– За что же такая честь?
– Зря вы. Относительно случайный выбор. Забота о собственной совести. Прививка. А вам – шанс. И вовсе не от меня.
Меркулов поднял глаза и, смотря поверх гостя, ми- нуту о чём-то думал.
– Вообще-то я догадываюсь, когда они прозреют, если, конечно, такое случится...
– Кто? – Сергей с удивлением посмотрел на него.
– Эти... поклонники Шекспира.
«Вот так поворот», – мелькнуло у гостя в голове. Но тут же сообразив, что он не может предвидеть хода мыслей собеседника после своих пассажей, он поста- рался скрыть удивление.
– И когда же?
– Скоро. Как только выяснится, что пьесы написа- ны группой людей, причем с постоянно меняющимся составом. Ведь развенчали же «Константиновы дары».
– Знаете и это? Что ж, не только падение западной церкви начиналось со лжи, – гость пожал плечами. – За этим последовала, если помните, односторонняя от- мена ряда решений Первого вселенского собора, затем торговля титулами, коронами и целыми государства- ми, увлечение убийствами в крестовых походах людей, которых они не считали за таковых, а потом сжигани- ем уже своих на кострах. Закончилось всё продажей индульгенций за будущие грехи. Наша церковь ничем подобным не замаралась. Реформация Лютера, проте- стантство, была взлетом из пропасти! И теперь в Европе
 
не только католики. Впрочем, о чем это мы? А, о под- делках!
– Успехи науки поразительны, – режиссёр подмиг- нул ему.
– Добавлю, что сразу же найдётся масса «знатоков» Шекспира, со всех перекрестков возвещающих, будто давно знали и говорили об этом. А что пьесы посред- ственны, тайной для них не было. Кричать будут так, что заложит уши! – радуясь возникшему пониманию, воскликнул Сергей.
– Бьюсь об заклад, это будут крики самых маститых профессионалов! – неожиданно захохотав, добавил Меркулов.
– В точку!
– Полагаете, можно тяпнуть ещё по маленькой?
– Можно. – Гость, придвинув стул, присел.
Так же громко опустошив свою чашку, хозяин каби- нета, смачно закусывая хлебом с баклажанной икрой, неожиданно погрозил гостю:
– А сейчас никто... слышите, никто не смеет требо- вать пересмотра.
– Вот это да, – изумлению Сергея вновь не было предела. Но, не растерявшись, он парировал: – Никто, кроме очнувшихся и Бунина.
– Бунина? – Меркулов с удивлением поднял на него осоловелые глаза.
– Ну да. Пусть не требовал, но хоть попытки были.
«Я Чехова причисляю к самым замечательным рус- ским писателям, но пьес его не люблю, мне тут даже неловко за него». Слова, между прочим, лауреата Но- белевской премии по литературе. Не последнего че- ловека в том обществе. К тому же лучшего друга. До конца  жизни.  Единственный,  кто  прямо  высказался по поводу решения Чехова жениться на Книппер: «…
 
это самоубийство! Хуже Сахалина». Так и случилось. Поэтому в искренность трудно не верить.
– Так сам же говорил Бунину, что «жениться нужно на немке, а не на русской. Она аккуратней, и ребёнок не будет по дому ползать и бить в медный таз ложкой».
– Ну, что, собственно, и сделал. Ничего не поделать, сила приоритетов.
– Ваш Толстой тоже хорош, – всё ещё жуя, сквозь зубы процедил хозяин, – выговаривал Антон Палычу:
«А пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир скверно пи- сал, а Вы ещё хуже».
– Вот видите. Что значит отсутствие символов. Сим- волов духа.
– Символов?
– Они ориентиры образца, как иконы. Павел Фло- ренский писал о «неслучайности» своеобразного изо- бражения ликов. В них показано то, что скрылось бы, примени закон перспективы. То есть современный принцип живописи и литературы. В них расположен- ное дальше может выглядеть крупнее того, что ближе. Важна значимость духовная... не материальная. Изо- бражение обнимает всё пространство, а не только терра- су в имении. Даже должное быть скрытым. «Должное», по мысли искажённого сознания людей. Вот дети – они ещё не испорчены миром и рисуют то, что есть на самом деле, что видят. У них здания по размеру как люди. Это потом мы вытравливаем первообраз. Но об этом позже... А у Чехова какой-то мрак, безысходность. И настигает всякого. К тому же нет обратной перспек- тивы. Обратной проекции духа. Зато есть прямая, в никуда. Не уходит зритель добрее. Неверие и пустота. Герои автора «Чайки» какие-то обвисшие и обмякшие. Раздавленные и безжизненные. Стекающие, липну- щие, вяжущие, и гнетут, гнетут, гнетут... и вяжут, вяжут
 
душу... О них нельзя даже сказать «испуганные», «жду- щие», «страдающие»... там… «ищущие». Да что гово- рить, ни один даже самый ярый поклонник не приведёт примера любви в его произведениях по простой причи- не – её нет у самого автора. Герои не могут переживать, спасать, обнять, выразить... сердце не разрывается ни у одного из них, понимаете? – Сергей вдруг рассеянно посмотрел на свои пальцы. – Может, и впрямь Пелевин видит это? Ведь точно видит, всё видит.
– Показывает драму общества – извечная тема. – Несколько раздражённо проворчал хозяин кабинета. – Вполне объяснимо.
Гость уже взял себя в руки:
– Да какая там драма… Хотя современные киборги, гоблины, всякие блокбастеры – тоже драма и тоже об- щества. Но в православном сознании её значимость вто- рична, потому что сплошь материальна. И уж точно не даёт никаких ответов. Бег по кругу. Пулю в грудь себе не пускают из-за таких драм. Искусственная кожа натя- нута на несуществующее страдание. Драма души – вот квинтэссенция нашей литературы. Так что «Чайка» – прямой обман зрителя. Его ожиданий. Даже в «Утиной охоте» пуле было место. А ведь Вампилов только-только начинал трогать тему... и погиб в тридцать четыре.
– Так темы-то связаны. Общество и человек. Любой первокурсник знает! – воскликнул Меркулов.
– Никак. Только поправимся, общество и трагедия внутри человека. Причинной связи нет! Главная ошиб- ка! Оттого и по кругу. – Видно было, что гость готов защищаться.
– Конечно, отталкиваясь от первой, можно показы- вать вторую. Но потери невосполнимы. Ты неизбеж- но драму души объявляешь следствием отношений в обществе. А она, драма эта, была до того, как человек
 
узнал такие отношения. А дальше... тупик, ведь вто- рое остаётся. Писатель, художник, режиссёр вынуж- ден идти на обман. Риск не добраться до понимания себя чрезвычайно велик... пример – тот же Чехов. Да что наши... вон Данте попался! А «Фауст»? Нет, драму души католику не показать, а протестанту не постиг- нуть. Да и нам, начитавшись Мопассана и насмотрев- шись безумных кинолент.
Сергей поднялся и нервно заходил по кабинету.
– И такие мнения тщательно скрываются. Пред- ставьте, что они овладеют массами, что будет ставить ваш брат? Целая эпоха коту под хвост. И опять жизнь, прожитая зря. Так что из последних сил за именем на первой полосе!
Сергей вернулся к стулу и присел, откинувшись на спинку. Глаза его отстранённо скользили по потолку, словно пытаясь за что-нибудь зацепиться.
– Ну какой Пелевин, какой ещё Флоренский? – Меркулов поморщился.
– Если позволите, раз уж вопрос зашёл так глубоко, – не обращая внимания на реплику, буркнул Сергей, ро- ясь в портфеле. – В моих записях есть мнение того самого Флоренского, как всё произошло. Авторитета в философских кругах, между прочим, не только незы- блемого, но и труднопостигаемого, скажем, для чтения в светских салонах госпожи Рынской.
– Кого, кого? – Хозяин усмехнулся. – Ах, да!
– Вот, послушайте: «Схема истории искусств и исто- рии просвещения вообще, как известно, начиная с эпо- хи Возрождения и почти до наших дней, неизменно одна и та же, и притом чрезвычайно простая. В основе её лежит непоколебимая вера в безусловную ценность, в окончательную завершённость буржуазной цивили- зации второй половины девятнадцатого века…»
 
– Простите, – перебил Меркулов. – Я припоминаю, это тот, что расстрелян в тридцать седьмом?
– Тот. В пыль последователя великих предшествен- ников – Фёдорова, Соловьёва. Уже без наносов и ме- таний. Русский Платон, как его называли, безусловно оказавший влияние и на Бердяева с Булгаковым. Сер- гея Николаевича. Я с вашего разрешения продолжу… тут немного, – он перевернул лист: «…это тогда у исто- риков культуры, слепо уверовавших в абсолютность мелкой буржуазности и расценивающих всемирную историю по степени близости её явлений к явлени- ям второй половины девятнадцатого века, возникло убеждение, что и в истории искусства всё то, что по- хоже на искусство этого времени или движется к нему, признаётся положительным, остальное же – падением, невежеством, дикостью... И, наконец, искусство Ново- го времени, начинающееся Возрождением и тут же, по молчаливому перемигиванию, по какому-то току вза- имного соглашения, решившее подменить созидание символов построением подобий, это искусство, широ- кой дорогой приведшее к девятнадцатому веку, кажет- ся историкам бесспорно совершенствующимся. «Как же это может быть плохо, если непреложною внутрен- ней логикой это привело к вам, ко мне?» – такова ис- тинная мысль, если её выразить без жеманств».
– Опять символы, – проворчал Меркулов. – Дались они вам. – Было видно, что мысль не до конца понятна ему. – Что нового-то? Ну, знакомы они мне, я симво- лами рисую образ на сцене. То же вам скажет любой художник. Ведь не образы я преподношу зрителю, а лишь подобие. Сам-то он где-то бегает, живёт или опи- сан в вашей книге, – режиссер кивнул на стол. – Ну, пусть с внесенными мною изменениями... Там... харак- тера, внешности, окружения. Наконец, духа, если вам
 
будет угодно, иной атмосферы. Кажется, этого вы до- биваетесь? Хотите объяснить?
– Верно! Василий Иванович, верно! – радостно вос- кликнул Сергей. – Все верно. Только признаки у нас разные. Моя классификация – по целям.
Режиссёр, недоумевая, посмотрел на него.
– Чтобы приблизить образ к реальности, точнее, его символ на сцене, вы действительно приписываете ему что-то. И не только характер или особенное видение предметов обстановки, раз уж действие происходит в комнате на подмостках, а не в квартире жилого дома. И атмосферу вы меняете, и дух. Но в какую сторону? Ваш подход не отвечает на этот вопрос. Но стоит изме- нить подход, использовать прием обратной проекции, и сразу видно, что свойства образу вы приписываете с определенными целями!
– Ну, ну, поясните, ради чего я добавляю такие свой- ства, – режиссёр вызывающе скрестил руки на груди.
– Первое – ради целесообразности. И тут вы можете использовать всю фантазию или мотивы. К примеру, кассовость. Первый признак подделки. Полный произ- вол воли и желаний. Постоянной по составу и одина- ковой целесообразности быть не может. Она разная у разных художников. Второе – правильность. Это ваш опыт, но, опять же, только сегодняшний. Через пять лет вы не будете считать его правильным, переосмыслите. И только третье, – гость покачал поднятым пальцем, – остаётся неизменным во все времена! Допустимость! Допустимость того, что вы приписываете образу, желая приблизить к оригиналу. Допустимость того, что, про- стите, вбиваете в человека! Это свойство вашего духа! Одинаковое и постоянное для всех здоровых людей. Образ может получиться неправильным, а целесоо- бразность обманчивой. Но допустимость, искажение,
 
отход от нее, глухота к требованию духа, вашего отра- жения – предательство самого себя. – Сергей тяжело, но облегчённо вздохнул. – Думаю, даже большой грех, так как зритель, доверившись вам и не понимая всех этих тонкостей, впитает яд, а не жизнь, скверну, а не правду! И станет, простите, такая постановка уже не ва- шим личным делом. А обманом! Так-то. – И, медленно положив обе руки на стол, добавил: – Но у вас-то, у вас, Василий Иванович, такой признак есть. Вы невольно применяете его, не сознавая. Душа в вас говорит. У них, – гость указал рукой на дверь, – почти не встре- чается. Даже на экранах. Целесообразность правит бал!
Режиссёр сидел неподвижно. Только сейчас он об- ратил внимание, что просто загипнотизирован. Напо- ром, эмоциями, самим поведением гостя. Его шагами, взмахами рук… даже дыханием.
Тот продолжал что-то говорить, говорить и гово- рить, не замечая изменений во взгляде хозяина ка- бинета. «Вот так и попадают под влияние, – подумал сидящий, вспомнив отчего-то передачу о мошенниках с привокзальных площадей, которым по непонятным причинам люди отдавали все деньги. – Так, надо сбро- сить оцепенение». Меркулов дернул плечами и тут же услышал:
–  Улавливаете  свои  символы?  Настоящие  симво- лы в ваших работах? – Гость с воодушевлением смо- трел на него. – И чувствуете тупик Чехова? Даже по настроению духа его драматургии! Дальше идти было некуда. Поэтому и появился Дали, а начинал Джотто, продолжил Леонардо. Изобретателям полезного для сытости и прекрасного для развлечений здесь принад- лежит первое место. Творчество последнего – ярчай- ший образец того, куда может заманить нечистый даже настоящего гения! Его «Тайная вечеря»... мы о ней го-
 
ворили... я процитирую чужое мнение: «имеет задачей показать Христа как имеющего только ценность осо- бую, но не особую реальность. Фреска не более как продолжение пространства комнаты; и мы подгляды- ваем, словно в щель, холодно и любопытно, не имея ни благоговения, ни жалости, ни тем более пафоса от- даления». – Тоже Флоренский. Неужто не согласны? Если честно? С ними, с перечисленными, ушло миро- созерцание и пришла декорация, заслоняющая истину. Ветви в сторону. Дальше порно, садизм, «брачное чти- во», театры на Тверской, мюзиклы, ну и метал-жанры с подобным. Жало в дух!
Меркулов молчал.
– Это призывами Чехова: читайте, читайте Мопасса- на! – взболело общество непроходящей корью. Смер- тельно. Их картины, пьесы, книги до сих пор не истле- ли на чердаках и по-прежнему говорят нам: «Не пере- живай! Все делают так. Да и мы сами были такими же. Мы ценимы твоим поколением, что может быть луч- шим свидетельством нашей правоты? Мопассан, по- ставивший, по словам Чехова, «огромные требования к литературе», сотоварищи отравили и мою жизнь. Ведь они дали обществу то, что впитал и я. То, чем пользо- вался и что использовал, став взрослым. Они виновны во многих бедах и несчастьях наших».
Ответом ему снова было молчание.
– Понимаете, уходящие параллели всегда расходятся к горизонту, в отличие от противного, провозглашённо- го наукой об искусстве, что преподают у нас. Науке, а не духу следует большинство художников. Докатились до того, что систему Станиславского поставили выше чая- ний души человеческой. Подменили цель. Правдоподо- бие на сцене важнее добродетели в художнике. А значит, в его работе – пустота. Как бы он ни вошел в роль, нече-
 
го ему отдать людям. Не то играет. Всё, что свалилось на нас с экранов, – результат педагогики «мэтров», до сих пор раздающих интервью. Это их ученики запретными плодами, объевшись сами, накормили целые поколе- ния. Не поверите, но в самом учебнике, по которому го- товят будущих «властителей дум», сказано: «Как всякое живое явление, современная драматургия представляет очень сложный художественный мир, главное в кото- ром – преодоление шаблонов, стандартов, выработан- ных за многие годы «нормативной эстетикой» соцреа- лизма. Читай: Чехова, Тургенева и прочих. А если не со- гласны, то «в консерватории что-то не то».
Работы Флоренского сложны для понимания с ходу, но и взрывоопасны для учителей от приснопамятно- го «соцреализма», по сей день забивающих им сцены. Других учителей надо включать в программу «Щуки»... А по статье Толстого «Что такое искусство?» и книге
«У водоразделов мысли» принимать экзамен, не выда- вая диплома тем, кто живет призраками. Кто мечтает об олимпе славы. Кто потом будет убивать души уже наших детей, пробивая дорогу к признанию. Как гово- рил известный персонаж: «Надо, Федя, надо»! Иначе чем объясняется неуёмное «тиражирование» спекта- клей по пьесам Чехова»? Тоже из учебника. Не лукав- ство ли и просто обман эти «новые» прочтения?
Он тяжело выдохнул. Меркулов, немного оторо- певший от такого напора, сидел не шелохнувшись. Но оцепенение было всё-таки сброшено. Он снова вполне адекватно воспринимал происходящее. Сергей прошел несколько раз до стены и обратно. В коридоре за две- рью что-то упало. Оба обернулись. Но массивное по- лотно, повинуясь автору и лишь скрипнув, оставалось неподвижным, не смея нарушить столь важного в сво- их будущих последствиях разговора.
 
Первым очнулся хозяин кабинета:
– Да-а. Значит, человечество не те сани готовило ле- том? И себе?
– Не все человечество. Только часть, и не сани, а яму. И не готовили, а рыли, и не себе, а другой части.
– А попали всё-таки сами? – отчего-то зло усмех- нулся Меркулов. – Какие же должны были быть по- следствия? По-вашему выходит, страшно подумать.
– А представьте, как обесценятся коллекции, кото- рые скупались ради прироста собственного богатства. Как исчезнут в небытии сотни спектаклей, поставлен- ных ради успеха, – спокойно ответил Сергей. – А ведь случится. В целом поколении конца прошлого века в России, который страдал и страдает до сих пор, в дра- матическом поиске ответа на вопрос «Неужели жизнь была прожита зря?» вы не найдёте ни драматургов, ни постановщиков, ни актёров с художниками. А ведь именно  они  её  прожили  зря.  Оказались  изворотли- вы. Но не вышло! Умирая спокойно, они совершают преступление перед вечностью. Фадеев застрелился. А ведь человек был с большой буквы, не чета нынеш- ним. Другие спились – не худший выход.
Тягостное молчание стало единственно логичным следствием этих слов.
– Простите, – наконец выдавил Сергей, – но мне не- обходимо закончить. Может быть, уже никогда и ни перед кем я не трону этой темы. Честно говоря, удив- ляюсь, что вы не выгнали меня. – Он снова тяжело вздохнул. – В упомянутой книге прямо сказано: «Если в иллюзионизме внутренний двигатель в возможности сказать о произведении культуры «моё», то истинное, духовное мироощущение побуждает созидать именно возможность сказать о созданном «не моё», «объектив- но  сущее».  Изобрести  –  стремление  иллюзионизма,
 
подделки; обрести – подлинности. Обрести прежде всего себя. Это и есть подвиг искупления. Где он у вас? У ваших коллег? Всеми прожекторами мира не высве- тить. Или не согласны?
Собеседник молчал, понуря голову.
– Что же вы? Ведь речь идёт об изображении дей- ствительности,  её  существования  в  произведениях. Все ваши коллеги иллюзию называют действительно- стью! Речь о формах, которые все считают верными. По  образному  выражению Флоренского, «патент  на
«действительность» получают в канцелярии материа- листов, и без их подписи к печати он недействителен». Я бы добавил – без печати Гёте, Станиславского, Дали, Вагнера, Мопассана с Чеховым, а теперь и вас, «мате- риалистов» духа. «Неприкасаемые», формируете со- знание будущих художников. И это перевоспитание в духе нигилизма вы усиленно выдаёте за возвращение к естественности и за снятие каких-то наложенных на него пут. Причём, якобы очищая, выскребаете душу, продырявливаете её. – Он вновь посмотрел на Мер- кулова. – Ну не молчите же! Вы же и есть тот самый протест. Вы ставите спектакли без патента! Пусть лишь некоторые. Вам Немирович-Данченко не сказал бы, как Чехову: «Давайте, давайте быстрее ваши «Три сестры». У нас всего три столпа, на которых держится театр, – Толстой, вы и Гауптман». Последнего уж и не помнят. А Толстой не смог даже дочитать пьесу до конца, на- столько считал неудачной. Не глупее нас был человек, между прочим. Не смог Немирович оглядеться по сто- ронам. Увидеть целые пласты общества, образованного, замечу, общества, не принимавшего кумира. Эти пла- сты потом вытравили и постреляли коммунисты, даже единиц не осталось. Зато остался Чехов. Так и катится до сего дня. Не понял Немирович глубины слов Пла-
 
тонова – «О смерти личности в революции». Печаль- но, что слепоту и ученикам навязали. Так и называется система: «Способы и приёмы, доказывающие превос- ходство реализма над духом человеческим». Или «Ис- кусство стать глухим». По счастью, разум и логика, так пленившие Станиславского, вовсе не то, чем должен руководствоваться человек. Не этим он жив. Система, названная его именем и основанная на принципах «ре- ализма», мертва. Таких способов не существует. Она лишь способ превратить истинную реальность в ил- люзию и заслонить такой иллюзией дух. Этому и учат. Претензии на такую «реальность» не новы. Попробо- вали бы вы сказать древним египтянам об их плоских изображениях на камне, что это искажение реальности. Вам просто отрубили бы голову. Николай Ге первый осмелился верно взглянуть на наших передвижников, для которых важна не правда жизни, как заметил фи- лософ, а внешнее подобие. Не творческие основы бы- тия, а имитация жизненной поверхности. И порвал с ними. Даже весь современный кинематограф, какими бы блокбастерами ни назывался, по сути – плод пере- движников.  «Реалист»  Чехов  укладывался идеально в материализм Станиславского, который был по душе всем его сторонникам – от коммунистов до «борцов» за свободу в звёздно-полосатых странах. Был изобретён даже симбиоз – соцреализм – совершенно новая пре- тензия на реальность. И где он? Там же, где окажутся и
«новейшие». Человеку нужен идеализм! И он всё-таки возродился. Не удалось расстрелять его вместе с Фло- ренским и другими. Не удалось и сжечь работу Булга- кова «От марксизма к идеализму». Сейчас пусть еди- ничные, но прозрения появляются. Не надо повторять работу большевиков, и умопомрачение пройдёт. Один человек сказал очень точно: «В памятные девяностые,
 
в годы русской трагедии, когда сотни тысяч погибали от пуль и наркотиков, я спросил себя: – Где вы, вели- кие бунтари мысли? Где ваша неравнодушность, со- весть, где ответ? Где? – А они мне: «Юнона» и «Авось»,
«Вишневый сад», «Три сестры».
От этой тирады Меркулов снова ощутил подступаю- щую скованность. Но, ощутив её, тут же почувствовал облегчение. Приступ прекратился. «Ага, надо просто ловить себя на мысли», – заключил он.
– Кровь полилась рекою, – продолжал Сергей, – и я закричал: – Где же вы? – А они мне – «Юнона» и
«Авось», «Вишневый сад», «Три сестры». Наконец полстраны завалили трупами, скурвили половину дев- чонок, и я уже заорал: где вы, великие и вознесённые?! Вы что, ослепли? – А они мне то же самое. Правда, добавили «Бумер». Великие оказались мертвечиной. Даже запах запомнил – с душком Хуго Босс. Вот так бесславно почили. Работают тени. До сих пор. Пораз- ительно, с какой силой театр рвался из «несвободы», с такой же силой и обмяк, рухнув в свободу. Предал нас. – От волнения, охватившего его при этих словах, Сергей нервно засунув руки в карманы и стал ходить до двери и обратно. – Антон Павлович Чехов любил гова- ривать, – уже стараясь держаться спокойнее, продол- жил он, – «садиться писать надо с холодным сердцем». И то правда. Ведь только тогда из-под пера выйдут пье- сы о вечно обедающих пиджаках – деревенском безде- лье мелкопоместного дворянства, жизнь которого он, по образному выражению Бунина, так слабо знал. Но с которых «и начинается высокое искусство», как пишет уже сегодня одна критикесса. И сегодня же, и только с таким же холодным сердцем, известный журналист под заголовком «Тайны классики» будет в шести но- мерах отнюдь не литературной газеты искать ту самую
 
чёрную кошку в тёмной комнате, которой нет вовсе. Какую ловили и в Америке, добавив к «Трём сёстрам» рок-музыку и наркоманов. Да и на каких сценах толь- ко не рыли. Но не сыскать. Ни драматургии, ни духа. У Шекспира хоть есть первое. Куце, но старался про- писать. А здесь – пустота. – Устало опустившись на стул, он вздохнул в очередной раз. – Поймите, у вас видно то, что скрыто у других. Параллели расходятся! Отторгните иллюзию, в которой купаются ваши кол- леги, до конца и постарайтесь увидеть то, что есть, а не то, что следует видеть. Помните, как дети. Тогда вы так и напишете, так и поставите, так и прочтёте. Наконец, вас так и услышат.
Он замолчал и несколько раз свернул и развернул лист, что держал в руках. Затем, будто спохватившись, разгладил его и аккуратно вставил в книгу.
– Или не так? – уже тихо переспросил Меркулова
Сергей.
Тот не проронил ни слова.
– Ну что ж. Не отвечайте сразу. Замечу только, что работы Флоренского у многих зарубежных авторов ис- пользуются повсеместно, а критика как учёного и фи- лософа практически отсутствует. Догадываетесь поче- му? Возразить нечего. А наши выбирают спасительный путь – умолчать или скрыть отдельные части, а не пе- ресмотреть всё в этом искажённом мире. Да нет, сумас- шедшем, как поёт один чудный голос. Помните? «А то, что этот глупый мир так давно сошёл с ума, не удивляй, вижу сама». Дерево ветвится, а не растёт вверх.
– Что же получается? – глядя почему-то вниз и ковыряя прилипший к столу кусок газеты, произнёс Меркулов. – Нет ничего общего между Дали и Мике- ланджело? И что же взамен Станиславского? Его си- стемы?
 
Сергей даже кашлянул от неожиданности. Но бы- стро взял себя в руки.
– Ну, по последнему Антон Павлович не расстраи- вался – ещё не существовало. А вот об игре самого
«основателя»  высказывался  предельно  ясно:  «…хо- дил по сцене и говорил как паралитик... что мне было тошно смотреть». Чувствуете душок лицемерия? Об актёрах МХАТа отзывался ещё более нескромно. Что же касается разницы между двумя первыми, она есть. И разница эта – этика в произведении. Но есть и путь
– от эстетики к ней. И Микеланджело фантастически ближе к последней, но подмена духа телом здесь уже происходит. И «Давид» восхищает Ватикан. Религиоз- ный сюжет все более и более становится лишь предло- гом для изображения тела и пейзажа. И практически всех, если хотите, постановок и книг.
– Позвольте, нельзя же искусство ограничить ре- лигиозностью. Что же, и дальше писать одни иконы, а ставить лишь библейские сюжеты? Или предлагаете рвануть за Америкой? «Завтрак после полудня» Мо- линаро или «Затемнение в ресторане»?
– Ни в коем случае! Достаточно одного из стилей пла- вания. И вообще, как вы не поймете? В каждом произве- дении обязанность художника – сохранять дух и челове- ка! Ведь мы люди! Люди. Запихивание сигареты в глот- ку матери как символ «освобождения» пусть останется мечтой феминисток. В конце концов, даже женщины- критики, давая оценку их влияния на искусство, в пер- вую очередь отмечают политическую ангажирован- ность. Я имею в виду Диану Левитт, которую никак не заподозришь в неприятии радикализма этого движения.
Он помолчал.
– А дух у человека жив в одном – в вере. Значит, отправная точка. А вовсе не навязывание библейских
 
сюжетов. Есть дух – есть искусство. Иначе – пустота. Не боюсь повторить. Пустота и слава. Пустота и слава. Вот эти две дамы вас под белы ручки и по жизни…
Меркулов усмехнулся:
– Опять? Вроде одобряли?
– Как и сейчас.
Сергей помял мочку уха, на секунду задумавшись.
– Но с духом нужно поосторожней. Сохранять не- заметно для зрителя. Не трогать его владений про- странством иллюзии. Самая малость для начала – не трогать. Отказаться от перспективы, не заслонять од- ним образом другой, духа – выдуманной реальностью. А совместить, соединить воедино. Вы ведь согласны теперь, что она выдумана?
Режиссёр нехотя кивнул. Было видно, что он не го- тов вот так сразу принимать сказанное за истину. Тем более задевалось нечто крепко сидящее в нем, не отпу- скающее. Это «нечто» отчаянно и упорно отстаивало место своё в его немалом багаже.
Гостя же удовлетворяла и такая реакция:
– Отказ от призрачной реальности, нарушение зако- на жанра столь же мало мешает художественной исти- не, как грамматические ошибки в письме святого чело- века – жизненной правде излагаемого им опыта. Подо- бие вас Творцу в возможности понять эту фразу. Про- зрейте! Насаждаемая столетиями иллюзия, конечно, доступнее и привлекательнее. Да и люди, приученные к обману, вряд ли поймут ваш поступок, если вы не ис- тинный талант. Поэтому есть ещё одна причина – бо- ятся! Но так и должен происходить отсев художников от кумиров. Не кассовостью, а откликом. Не известно- стью, а отказом от нее. А за борт не хочет никто. Слиш- ком заманчиво привлечь побольше и взлететь повыше. Но путь признания – другой. Вытоптанный до тверди
 
гранита. Талант же – способность услышать и сделать громче дух. Пусть не до фрескового звучания. Здесь мера в вашей совести и такте. Вот этика. Но через тер- нии. Зато действительно... полёт! И не во сне, называе- мом «признание». Не каждому дано.
Сергей вздохнул и устало откинулся на спинку. Чувствовалось, что и его силы не беспредельны. Он понимал, весь день им двигало желание выговориться. Сейчас же, чувствуя некую опустошённость от пусть неочевидного, но все же ясно обозначенного Мерку- ловым упорства, удивляясь ему, Сергей желал толь- ко одного – покончить со всем этим. Лишь постоян- но ускользающая возможность завершить разговор, точнее, собственная неспособность владеть категори- ей «достаточность» отодвигала в сторону уже и разу- мность. Гость поставил локти на стол и, подперев под- бородок кулаками, негромко сказал:
– Но сейчас ничего такого нет, песнь песней не слышна. А душа тихо уходит из произведения, не со- противляясь. Но бездарности на этом не останавлива- ются – объявляют духом человеческую страсть. Вер- нее всего таковой сделать любовь.
Он смотрел режиссёру прямо в глаза. Уныние, поя- вившись, не исчезало:
– Беспроигрышно. И никто не посмеет оспорить. За- топчут. Объявляют и другие, делают прямой вызов.
И не боятся! У вашего Чехова, простите, не у вашего, а у нашего, иначе меня бы здесь не было, мнимые стра- сти правят бал. Один зритель написал ему: «В ваших пьесах есть какая-то внутренняя неправда. Слишком микроскопическая способность страдать и слишком огромно желание говорить о страданиях». Попробуй- те оспорить. Не может неправда рождать искусство. Будет путаница. У Шекспира такого несоответствия
 
нет. Там другое. Зло навязывается людям в виде бла- городства.
К его удивлению, хозяин кабинета дважды кивнул.
– Помните притчу: в Америке пятидесятых сидит чернокожий на крыльце у церкви, подходит Бог и спрашивает: почему не заходишь? – Не пускают, – от- вечает тот. – Не огорчайся, меня тоже туда не пускают. Так и современные театры, картины, эстрада, книги. Его в них нет. Воля тела, страсть и желание быть пер- вым пришли к нам с Адамом при его падении. Когда оно, другое тело, появилось. Нужно только расшеве- лить и объявить их главными, даже необходимыми и приятными. Кстати, их главенство прямо означено в
«заповедях» церкви сатаны. И ведь мало кто устоит. Тем и пользуются. И аплодисменты будут. И успех. И деньги. Искусство исчезнет. И то, что роднит нас с Создателем в образе и подобии Ему.
– Ну, наверное, хотя бы кто-то пробует? – сделав ударение на «кто-то», с иронией произнёс Меркулов.
– Напрасно вы так, – холодно посмотрел на него Сергей. – Пробуют. Чаще неудачно. Как рождается об- ман? Где начинается фальшь? Когда наряду с музыкой сфер звучит музыка земли – музыка гордого самоу- тверждения человеческого «я». Тогда и начинается по- пытка поставить на место истины подобия и призраки, на место жизни – театр. Да-да, театр в театре. Да что го- ворить, и нам с вами легко перепутать цели ставимые с целями скрытыми, определяющими. Вот Гумилёв...
– А что Гумилёв? – встрепенулся собеседник.
– Да путь. Как прошла жизнь. Пять раз предлагал Ах- матовой выйти замуж. Две дуэли. Добился. Прожили два года. Подделал документы, чтобы уйти на фронт, на Первую мировую. По здоровью был не годен. Кста- ти, Блок делал противоположное – уворачивался. За
 
один год на фронте – два Георгиевских креста. Боль- шая редкость. Все это отражение оборотной стороны, а именно: патологически тщеславен. С детства мечтал о славе и признании. В Африке охотился на львов. Ге- рой и пленник не только чести, но и безмерного само- любия. Честь, в его понимании, не могла существовать без гордости лично за себя. И восторг поклонников, ну, и поклонниц, конечно, в одобрении, оправдании такого пути. Единомыслие в падении. И ведь до сих пор! Ну а герою – геройская смерть. Помните, из книги? Однаж- ды, уже после революции, когда, собравшись в одном кафе, по-моему, в Лондоне, офицеры рассуждали о планах на будущее, один из них спросил: «А вы, Гу- милёв, что собираетесь делать?». «Вернусь в Россию. Думаю, большевики не страшнее львов», – был ответ.
Расстрелян сразу по прибытии. В возрасте тридцати пяти лет. Кончил, как и хотел. Но самопожертвование не увенчивается, говорит христианство. Бог просит милости, а не жертвы. Так что не взлёт, а падение, до- рогой Василий Иванович. Вот и мы путаем, путаем...
–  Пробуют,  не  пробуют,  путают...  все-таки  давай- те ближе, – опять и с недовольством перебил Мер- кулов. – В живописи всё ясно, любимая женщина есть реальность, изображение её – уже символ. А вот что мешает театру дать почувствовать правду зрителю? Ведь вживую? И может, дает, и зритель чувствует, а вы заблуждаетесь и морочите мне голову? – Он в который раз прищурился.
– Вмёртвую. Играют вмёртвую. Точнее, играют не жизнь, а её иллюзию, я же говорил. Прописанную в пье- сах. Продиктованную. Страдают, мучаются, умирают, даже не подозревая, что умирают всерьёз. Не ту реаль- ность и не в том мире видят они. Один видит мир так, другой иначе или пользуется чужим, но оба одинаково
 
далеки от истины. А ведь можно, можно приблизиться. Даже прикоснуться. И ни одной попытки за последние тридцать лет! Ну, почти ни одной. На фоне гигантского провала. На этом-то фундаменте сегодня открыто и даже откровенно нравственно-злое искусство приступило к формированию среды. К определению новых «ценно- стей» для человека. Однажды в истории уже не нашлось и десяти праведников. Помните, чем кончилось? Нас тянут туда же. Под хохот, вопли и гиканье «светской» тусовки. – Гость посмотрел на молчавшего Меркулова и добавил: – Всё-таки вы не смотрите телевизор.
Тот нахмурил брови. Чувствовалось, что слова собе- седника задели его.
– Как бы вам объяснить, – осторожно, но уже с от- чаянием в голосе произнёс Сергей. – Нужно отбро- сить, не видеть привлекательную сторону предмета. Даже пожертвовать привыкшему использовать её. Найти мужество. Говоря прямо, отринуть как цель собственное благополучие – вы его все равно не полу- чите, сколько бы денег ни заработали. Убить корысть. Не колеблясь, отказываться от постановки пьес с гром- кими  именами,  признавшись  себе,  что  цель  –  успех, а диктует её тщеславие. А значит, никому не дадите и ничего не приобретёте. Не сниматься в кино, избегать ролей, не трогающих вашего сердца, не останавливаю- щих занесенный над кем-то нож. Сколько бы денег вам ни предлагали. Помнить, что деньги эти платит вам не продюсер, а совершенно другая особь. Невероятное мужество, замечу. Низкая цель заслоняет сам предмет. Я исхожу из того, что вы-то уже не путаете предмет с массой желательных для изображения «жизни» объ- ектов.  К  примеру,  показ  мужества  человека,  идуще- го на подвиг ради чьих-то идей. Это в лучшем случае. Я вообще считаю, что нельзя самому прыгать в костёр.
 
Ведь  как  мы  обманываем?  Человек  самоотвержен- но накрывает телом гранату, спасая своих товарищей. И, конечно, от наседающих врагов. Так вы хотите заста- вить думать зрителя. А это ложь. Среди тех  есть тоже товарищи, а враги, конечно же, мы. И развитие этой темы бесконечно. Зависит только от глубины вашей нравственности. Половина пространства скрыта ради успеха и признания, а вторая искажена. Но зал согласен. Вами воспитанный зал. Вот беспроигрышный приём и касса. «Театральный разъезд» сегодня не поставит ни- кто. Зрителя, каким он был тогда, давно нет. Сегодня он вышколен и одинаков. Аплодирует, потому что положе- но. Освистать не посмеет, эстетику проглотит. Оттого и пьесы одни и те же – проверенные на кассу. Но прав- ды нет. Проглотит и откровенную халтуру, лишь бы с
«именами». А значит, зритель может не ведать того, что сознательно скрыто, – истинное отношение художника к произведению, к его целям в работе с живыми людьми. Скрыт наиважнейший признак подлинности искусства.
Или рассказ об упорстве и решительности на пути к успешной карьере, к эстраде, как образце для подража- ния. Очень модная и тоже беспроигрышная тема. Под девизом: «Он сделал себя сам!». Или она. Бей, толкай, топчи! Можешь даже утопить, но будь первым, и тогда ты сделаешь себя сам! И о тебе так же напишут! Ведь ты этого достоин!
– Достоин… Знать бы, кто и чего, – проворчал Мер- кулов.
– Масса спектаклей о любви на самом деле с умыш- ленно скрытым пространством, в котором иная сторо- на любви развивается и живет, – из той же категории. Ведь и влюблённый человек отталкивает, топчет и уни- чтожает людей, только других, как и актёр вне сцены. Как и мы с вами. Почти каждый день. Но открывать
 
пространство решаются единицы. Народ требует ил- люзию! Лозунг бездарностей. Не народ требует, а они навязывают. Любовь – драма, трагедия или счастье только двоих, столетиями говорят нам. И опять лгут. Никто ни разу за эти годы не показал, что такое «та са- мая» любовь. Ведь это вовсе не муки земные. Никто, Василий Иванович. Очень хорошо раскрыл тему Бер- дяев в работе «Смысл творчества». Подумайте, сколь- ко сердец сбережет «посягнувший»! Совсем одиозно- мерзкие, но захватывающие сюжеты опустим. Желаю- щих поупражняться – пруд пруди. Там со временем и утонут, как и предшественники. Утопив и потерянную когда-то способность владеть не пространством, а ду- хом сцены, духом кадра, человека, наконец. Останутся же видящие в любом проявлении жизни, да что там, в каждом проходящем трамвае – любовь. И «Острова» обязательно будут появляться на экране, как и в океа- не! Не может океан без островов.
– Здесь я полностью согласен, – неожиданно вста- вил Меркулов, – полностью. И каких актеров спас! Попасть на такой маяк… Освещает единственный фар- ватер и до самого горизонта! Замечательная картина.
– Да, лопнул нарыв. А если согласны, где же они на сцене? Острова? Нет… подёрнулись жирком мэтры… посоловели от похвал и наград. Заслащавели. Вот эти единицы и приближают нас к реальности. Настоящей. К способности переживать не только за Кончиту или До- гилеву, а за боль и страдания всех без исключения. За совершенно иные проявления любви. Не вам объяснять, что только это может объединять сцену и зал, постанов- ку и жизнь, отдельного человека со всеми на земле.
Сергей достал платок и промокнул нос.
– Простите, – сказал он.
Хозяин кабинета тут же воспользовался паузой:
 
– Да, в вашем котле прибыло… Остыть не даёте.
– В нашем, нашем котле… Я очень надеюсь… Василий Иванович… Кстати, суть любви, – продолжил он, – лег- ко перепутать с многочисленными привлекательны- ми гранями такого предмета. Бесы здесь постарались. Хотя бы с гамлетовским желанием мстить, убивая и выдавая свои действия за правильные и неоспоримые. Я говорил об этом… Оправдывая любовью. Нет, сол- гал. Любви там ни в одной строчке. Пьеса – удивитель- ное пространство её отсутствия. Да что там, зловещее кладбище! Остальное же – витиеватые размышления на тему «какие же букашки вкруг меня», – гость сглот- нул. – А вы? Что делаете вы? Невозможное. Надкусы- ваете запретный плод и добиваетесь одобрения зала. Добиваете. Иначе вышвырнут из цеха. Опять ложь, правда, беспроигрышно и не задаром. Научились! Кас- сово уже несколько столетий! Как ответ держать-то бу- дете? Как?! – он сокрушённо покачал головой. – Хотя жалко мне вас. Почти невозможно устоять и не со- рваться в бездну, когда мэтры являют пример. Помни- те самоутверждение человеческого «я», музыку земли, а не сфер? Вот тут-то она и стелется, и стелется. Во всю свою мощь. А нужно-то всего ничего – не почувство- вать боль и переживания Клавдия, убийцы отца. Не- сомненного, конечно, злодея. Необъяснимой вспышки света во тьме драмы. Десятисекундной и погасшей. Не понять и не услышать всю боль раскаяния, что разры- вает его сердце. Единственный монолог, что трогает вас. Обязан тронуть! Если вы ещё человек.
– Да вам никак нравится этот персонаж?! – восклик- нул Меркулов.
– Любимый! – Сергей грустно посмотрел на него. – Но это всего лишь искра человечности – ведь так и не решился покинуть Ясную Поляну. И лишь сотая доля
 
страниц, заполненных ядом. Ведь муки Клавдия так же велики, как и пустота в душе Гамлета. Триста лет от вас лишь требовалось говорить миру, что их не было! Это у автора их не было… мук. Лишь попытка. У постановщи- ка... тоже. А значит, и у зрителя. Обман состоялся. Ил- люзию приняли за жизнь. А дальше вполне логично и отомстить. Зал одобрит. Подготовлен. Всё. Человечество потерпело поражение. Задача бесов выполнена. Учебное пособие для башни готово. – Он на секунду замолк.
– Для башни? – удивился режиссёр.
– Для нее… Вы уже на пороге… но об этом чуть поз- же… – и торопливо добавил: – Всё впереди, Василий Иванович… ох какое длинное это «всё».
Его собеседник лишь пожал плечами.
– Так я против покушения на то, – Сергей неожидан- но повысил голос, – на что человек не заслужил права поднимать руку. Не позволю разрушать подаренное твари Творцом. – Он достал платок, вытер со лба пот и тихо произнёс: – Говорю, говорю, а сам чувствую, что ни хрена не могу объяснить.
– Да нет, что-то есть, – улыбнувшись, примиритель- но заметил хозяин кабинета. – Хотя вам предъявят массу аргументов в защиту существующей точки зре- ния. Нароют.
– И рыть не надо. Выпущены шаблоны под назва- ниями: учебник по тому-то, курс по такому-то. Все предусмотрено и вбито. Крепко вбито. Только курс не тот. Маяк на «Острове» остался в стороне, но светит. И вопреки, а не благодаря «учителям». Но вы ведь уже тронули символы... остался шаг... Я правильно читал вашу биографию – до театрального образования...
– Иркутский политехнический.
– Тогда понятно, почему трогаете, приближаетесь. И вообще слушаете...
 
– Может, ещё по маленькой? – Режиссёр потянулся к чайнику.
– А почему бы и нет? – отодвинув стул и устало садясь, кивнул Сергей. Атмосфера приобрела на не- сколько минут доброжелательный и приятный отте- нок. Став настоящей правдой.
– А почему бы нет? «Ну, нет так нет», отвечал один мой знакомый на такую фразу, – наполняя чашку, по- доброму усмехнулся хозяин. – А у вас щеки красные, – продолжая улыбаться, добавил он, медленно переведя взгляд с пустой банки из-под баклажанной икры на го- стя. – Надеюсь, не от стыда за доклад «О фальши как главном предпочтении искусства»?
Оба рассмеялись.
– Это от волнения. А знаете, водку надо покупать только зерновую, традиционную на Руси до коммуни- стов. С нее сложно спиться.
– Вы полагаете, что те халтурили?
– Отдельным указом запретили. А вы думаете, фрон- товые сто пятьдесят грамм выдавали из зерна? Когда хлеб был по карточкам?
– Логично, – заключил хозяин кабинета. – Ну, бу- дем, что ли? – И через секунду, крякнув, поставил чашку на край стола.
Сергей залпом, не морщась, опрокинул свою. На этот раз он закусил плотно, почувствовав необходи- мость. Затем, тщательно вытирая пальцы платком, не- торопливо произнес:
– Ещё пару слов... о Дали и Микеланджело. Прямо говоря, между ними пропасть. Ведь путь на этике не заканчивается. Настоящий лишь начинается.
– И куда же ведёт он дальше?
– К её вершине. Вершине нравственности. Название которой – вера.
 
– Вы полагаете это как путь?
– Единственный и любого художника. Как Бердяев и Булгаков. От ярого марксиста к философии духа. По- рою человек идет к цели всю жизнь. Иногда проходит три стадии за год. Уже на склоне. А случается, даже не ступает на него, но художником числится, и приказано поклоняться!
– Карликами? – улыбнулся Меркулов. – А как в биз- несе? Я имею в виду, этика? Ну, так, к слову, – уловив непонимающий взгляд собеседника, спросил он.
– Один к одному. Точно так же. Как с любым по- ступком любого живущего. Можно, зарабатывая мил- лионы, быть Дали, а можно Микеланджело. А можно и никем – дырой или чёрным квадратом.
– Поясните.
– Гимн духу человека, надежду природы на него можно заменить траурным маршем проводов такой надежды и обречь людей не просто на созерцание её страданий, но даже на борьбу с ней. Приснопамятный коммунистический лозунг: «Не будем ждать милости от природы!» Вот пример, как падать, да ещё с энту- зиазмом! При этом творческая интеллигенция, живя с идеологами «подмены» и страдая сама, искала оправ- дания такого сосуществования со злом, убеждая себя, что это и есть «сопереживание», и есть самая нужная и необходимая роль человека в мире. Она и стала никем, то и дело призывая «сопереживать» лишь части чело- вечества. И, понимая это, Шолохов так рыдал, запер- шись в своей комнате, что жена, подведя сына к две- ри и показывая в щёлку несчастного отца, причитала:
«Разве можно так? Разве можно?»
Меркулов сидел за столом, поставив на него локоть, и, уперевшись в ладонь лбом, выглядывал из-под неё как из норы.
 
– А теперь, следуя известному персонажу, склады- вайте. Если согласиться с такой заменой, высылать на знаменитом пароходе и вправду надо было Бердяева, а оставлять – Чеховых, Горьких, Алексеев Толстых. Что и произошло. Ни одной книги с того парохода комму- нисты в свой материализм не допустили.
Сергей кашлянул и замолк, но на этот раз молчание было скорее следствием доброжелательности, нежели отчуждения. Он машинально перевёл взгляд на Мер- кулова, который, приняв прежнюю позу, уже что-то рисовал на клочке бумаги. Это был корабль. Рисовал, не замечая молчания, и, на секунду задумавшись и остановив ручку, вывел на борту: «Финиширую». Сер- гей улыбнулся.
– Понимаете, почти всё, что написано при комму- нистах или принято ими из прошлого, можно не чи- тать, – радуясь подмеченному, осторожно продолжил гость. – Не тратить время на «отбор» – работа сдела- на серьёзными ребятами. За исключением Толстого – глыба оказалась неподъёмной. Да, пожалуй, «безобид- ных» по их мнению художников прошлого вместе с армией талантливых повествователей самого спорного периода истории человечества. Даже отсутствие духа в некоторых компенсируется мастерством изложения. С обязательным обещанием будущего счастья – когда- нибудь, кому-нибудь и где-нибудь на земле. Но это не нравственно. И Каверин здесь не поможет.
– А вот не соглашусь. – хозяин впечатал ручку в нос корабля. – Каверин, и не он один, как раз нащупал ту нишу, где возможен разговор о нравственности даже в том вертепе. И обязателен! Следуя вашей логике…
– Что ж, прижали, – подумав, ответил Сергей. – Нет, вдавили… Увлёкся. Вот так и можно проскочить на ходу костёр. Н-да. – Он сжал кулаки и несколько раз
 
ударил их друг о друга. – Но всё-таки о тех, которые приспособились. Ведь царь Соломон получил славу и богатство за то, что просил одну мудрость. А эти про- сят лишь особое положение. При любой власти. Но ни богатства, ни славы так и не получают.
– Да как же? Сплошь и рядом!
– Нищие они. Нищие, Василий Иванович. Помни- те? «Всему рад и доволен. А не знаешь, что  ты  жалок, и беден, и нищ, и слеп, и наг…» Библия. Единственная книга, в которой можно прочитать про себя. Не обойти и не перепрыгнуть, какой бы изворотливостью ни об- ладать. Все там будем. Но за всё надо платить. За всё надо платить... Мне открыли эту тайну. Жаль каждого из слепых.
– Жалость унижает человека…
– Вы-то, неужели и вы так думаете? Когда-то где-то у какого-то недоумка вырвались беспощадные слова… И пошли гулять по свету. Представляете, как надо пе- реоценивать себя, в плену каких комплексов быть, если считать, будто чужая душа может унизить другую. Это уже граничит с вызовом Богу, что не прощается даже на исповеди.
– Значит, платить? – режиссёр усмехнулся, пропу- ская последние слова. – Открыли?
– Было дело. Как пить дать, платить! Ведь там ещё и первая половина фразы. А расплата – судьбою детей и близких, да с такими последствиями, что «домик в деревне» с огородом покажется недостижимым сча- стьем. – Собеседник закинул руки за голову и, откло- нившись назад, вдруг с энтузиазмом опустил их. – Но, знаете, вот-вот появятся люди, зарабатывающие день- ги не ради собственного благополучия. Адвокаты не защищающие подлецов. Художники, меняющие себя. Губернаторы и мундиры с мантиями, обнимающие де-
 
тей чистыми руками, без страха замарать своих чад. И во власть идти людей будут уговаривать, потому как ничего, кроме большей степени страданий за народ, она давать не будет. А значит, станет наградой, несрав- нимой ни с одной другой в мире! И это станет главным трендом текущего столетия. А вовсе не способность пе- ремещения в пространстве без средств к такому пере- мещению. То бишь телепортация. Единственное, чем в совершенстве овладела современная элита. И в искус- стве, и на службе государевой.
– Что, что о перемещении? – Меркулов впервые по- доброму улыбнулся.
Сергей ответил такой же улыбкой:
– Как люди в двадцатом веке называли важнейшими событиями все, что не являлось таковыми. Там теорию относительности, интернет, появление компьютера, экспедиции «Апполона» на Луну, даже создание атом- ной бомбы...
– А что же являлось?
– Только одно – полет Гагарина. Первый человек, покинувший землю. А «лун» впереди много. Как и теорий. Не сосчитать. Ведь так понятно. – Он пожал плечами. – Так что будущее за бизнесом без личного обогащения. Это на первом месте. Вот такая странная параллель. Должность в департаменте – для служения народу, не щадя живота... ещё Гоголь призывал. К же- нам губернаторов обращался. Попробовал бы сейчас… Половина России утонула бы в улюлюканьи. Такой же прорыв обязательно будет и в искусстве.
– Да-а. Договорились до звёзд. Но мне больше нра- вится слово «порыв», – хозяин кабинета поставил лок- ти на стол и, потерев ладони, неожиданно спросил: – Скажите, а вы бывали за границей?
– Много раз.
 
– И где больше всего нравилось?
– Пожалуй, Венеция. Осенью. Поздней, – как-то не- охотно ответил Сергей.
– А в Америке?
– Неоднократно.
– А почему не она? Место наибольшей свободы, бла- гополучия и так далее. С голоду умереть невозможно по причине обилия еды. Разве не успех теории обще- человечности? – Он испытующе посмотрел на гостя.
– Знаете, я и Россию не люблю. Но два этих места, как говорят в Одессе, «две большие разницы». Правда, я вижу иные, чем все, разницы.
– Ну, очевидные понятны. А вот иные?
– Понимаете, в России в тот страшный период, дей- ствительно страшный после революции, убивали тело человека.
Меркулов вопросительно посмотрел на него.
– Да, да, тело. Миллионы тел. Но не смогли научить- ся убивать дух.
– А как же тысячи священников? А как же «Бога нет» начиная со школы?..
– Священников? Я же говорю, тело, а не дух. Как и миллионы не священников. Что касается школы... мало ли во что верят люди в молодости. Я упоминал о Булгакове. Одну из его работ одобрил Ленин. Но дух не выбил даже Маркс. Кстати, – Сергей неожиданно оживился, – интересная деталь – увлекались Марксом и те, и другие, но одни принесли кровь и ненависть, а другие – добро и гимн человеку! Так вот, – снова по- медлив, продолжил он, – В Америке берегут тела лю- дей. Тела в относительной безопасности. Это и понят- но – идеология его сохранения. Чистый материализм. Коммунисты – слон в посудной лавке по сравнению с ними. Здесь изощрённость в другом – в уничтоже-
 
нии душ! Эта ипостась – пыль, песчинка среди грома- ды небоскребов, гор из чизбургеров и бездны развле- чений. Её почти нет, раздавлена. Но есть заменители. Масштаб предложения их чудовищен. Заметьте, раз- давлено не тело – оно в благополучии и сыто. Нигде в мире поклонение идолам не возведено в ранг государ- ственной идеи, как там! Не только идолам искусства и эстрады, но и бизнеса, политики. Чистое язычество. Гигантский откат назад. А вам не нравятся российские. Откаты… Баловство.
Меркулов искренне рассмеялся:
– Ну-ну, продолжайте… Хорошо бы записать вас и дать послушать друзьям!
– Отброшены. Паноптикум многобожия возрожден в другом обличье. Ватикан со счёту сбился, но молчит! Значит, индульгенция уже готова? Вопрос, как и четы- реста лет назад, в цене? Тут уже не двойные стандарты. Вызов потрясает! И кому? Создателю!
– А мы, значит, впереди? Опять?
– Посмотрите вокруг. Сколько новых храмов. Жив дух. – Сергей выпрямился. – В Америке с этим туго. А вот церковь сатаны не случайно основана именно там. Зарегистрирована и официально признана рели- гией. Идеология крайнего человеконенавистничества приобрела право на существование именно в Амери- ке и именно сегодня! Кстати, реальный успех в жизни стал одним из критериев продвижения внутри церкви её членов. Успех! Даже не значительность оккульт- ных достижений! Оцените гибкость дьявола и выбор места! Вот это платформа! Внутри у тамошних пусто. А внешне – благополучие. Выработана целая идеоло- гия уничтожения творца в людях. Церковь лишь ре- зультат. Нет... среди духовных потерь человечества заокеанские на первом месте. Между прочим, за те же
 
сто лет. И далеко ушли. Мы, по счастью, в хвосте. Так что на этот раз впереди все-таки они. И заслуженно! Ведь счёт пошёл на сотни миллионов.
– А как же свобода? Свобода!
– Так и думают их правозащитники, проглотившие объявление родиной сатанизма собственной страны, потому что провозглашают такую систему образцом для других. Опять кумиры. Между прочим, лет двад- цать назад в «Литературной газете» было напечатано интервью одного и ныне известного журналиста со жрецом Церкви сатаны. На вопрос: «Что такое сата- низм?» тот ответил прямо: «Это американский образ жизни». Кстати, впрок журналисту слова не пошли. А сползаем мы именно к такому образу. Причем опять через  станцию  «Баррикадная».  Время  напомнить, в том числе и ему, что «не создавай себе кумира» – одна из библейских заповедей. У них же – кумир- система! Настоящее поклонение идолам. Вот это раз- мах! И вне «системы» правозащитники не нужны. На их совести уже не люди, а души. Да «Бесы» Досто- евского жалкие шалунишки! Эх, что говорить... Мы почти уже вверх ногами, а воронка засасывает всех. И  разверзая  бездну,  всё  расширяется,  стаскивая  в себя города, страны и континенты. А теперь наложи- те картину на неизменность человека во времени и ответьте: что меняется тогда в мире? Что? Чем заме- щается в нас образ и подобие Бога? И кому достаёт- ся вытесняемое? Какую чудовищную казнь уготовил планете, всему живому, смотревшему тысячелетия с надеждой на него, «венец природы»? Только держите голову. Треснет!
– Воронка? Неизменность во времени? О чём вы?
– Простите, опередил. Выдержка изменяет. Боюсь опоздать, – Сергей, словно сожалея, мотнул головой.
 
– Что до свободы... Да нет там никакой свободы. Ведь мой вывод не из сказок диссидентов. Бывал много раз. Ты свободен визжать на концертах Мадонны. Можешь наслаждаться свободой слова, передвижения, самовы- ражения и прочими «ия». Не дай бог задуматься тебе о свободе духа. Раздавят как клопа, только пискни. Потому что такая свобода противоречит идеологии успеха, которая как обязательный предмет включена в программы всех университетов. А дух считает идеоло- гию сатанинской! – с раздражением отрезал Сергей и замолчал.
Неожиданно в окно кабинета что-то стукнуло. Ма- ленькая синичка, сидя на подоконнике, ударила клю- вом по стеклу ещё раз, искоса глядя на людей внутри. Те повернулись и несколько секунд смотрели на пти- цу. Всем видом своим она будто бы говорила: «О чем это вы, люди? Посмотрите, как ярко светит солнце, как цветут яблони, как встречают меня птенцы. Как пре- красно голубое небо и воздух в вышине. Но я боюсь. И не чёрной вороны, которая хочет разрушить моё гнез- до, а вас, людей. Вы всё что-то говорите, говорите, а по- том делаете. И мы гибнем. Бедные, бедные мои детки».
«Тьфу, чертовщина какая-то, – вздрогнул Сергей, –
я не могу её слышать...»
– И я, – отозвался Меркулов. Оба переглянулись.
– Странно это всё, – произнес гость и, отвернувшись от окна, будто отстраняясь от птицы, пробормотал:
– Да что я? Кто я такой? Тот же Бердяев сказал как- то: «Человек… мертвит природу своим падением в ма- териальную необходимость. – Голос стал громче. – Па- дение высшего иерархического её центра влечёт за со- бой падение всей природы, всех низших её ступеней». А дальше впечатывает: «Всё больше ответственен че-
 
ловек и всё менее ответственны камни»! Я бы добавил, мертвим и природу человека.
– Нет, добавляйте «материальной необходимо- стью», раз уж ссылаетесь, – вставил Меркулов. – Нам необходимо выживать! От этого никуда не деться. Мал якорёк, а держаться можно. Не вся вина на человеке. Принуждение в какой-то степени…
– Понятно, не вся! Но и «необходимости» нет. Её иллюзию обосновывают подписавшие договор. Те, уже из пропасти.
– Слушайте, – режиссёр, скривив гримасу, как-то странно причмокнул губами, – а что вы, ну пусть мы, в этой брани-то выловили? Вам-то какой прок в их точ- ке зрения? Великих. – И потянулся за сигаретой.
– Огромный. Я понял, что не обманывался в убежде- нии, чем настоящее произведение должно откликать- ся в душе каждого. Понимаете, каждого прикоснув- шегося. Всех до единого, а не только «понимающих» или «избранных». Исключительности искусства – нет. А «понимающие» боятся сказать правду, которую не- изменно чувствуют, испуганно озираясь. Но, заметив строгие  взгляды  «учителей»,  будто  бы  восхищают- ся  будто бы «произведениями», гордясь и причисляя себя к будто бы избранным. Хотят ноздря в ноздрю. Флоберу и Мопассану удалось проломить стену. То, чего не позволили сделать в России Гоголь и Достоев- ский Тургеневу – «почти французу по совершенству», как называл его Мопассан. Мопассан, которым вос- хищался и Золя, превознося романы того как «поэмы вину, пьянству и пороку». Который, сходя с ума от безудержного употребления наркотиков, к чему от- крыто призывал и остальных писателей, говаривал о Толстом: «Крупный талант, но довольно варварский. Наивно мудрствующий. Открывающий давно откры-
 
тые Америки. Путающийся в том, что уже давно рас- путано». И это о гиганте, которого «одного достаточно, чтобы русский человек не склонял голову, когда перед ним высчитывают всё великое, что дала человечеству Европа», как выразился Чайковский. Так кому при- кажете верить обывателю? Человеку по сути или объ- явленному Европой гению? – Сергей замолчал. Было заметно, что он взволнован.
– Проломили, говорите? – улыбнулся Меркулов, то ли пытаясь успокоить гостя, то ли происходящее на- чинало его забавлять. – По-моему, забыли ещё Баль- зака. – Он щёлкнул пальцами по столу. – Да нечего у них было ломать. Не было никакой стены. Сами же го- ворили – католики. – И подмигнул гостю.
– Может, вы и правы. Но для меня выбор давно сде- лан. Ничего не может создать человек, если таковым не является, – и, хрустнув костяшками пальцев, за- кончил:
– А дальше, со смертью Толстого, всё рухнуло – се- ребряный век. Дошло от того, что русский интеллигент считал зазорным ходить в церковь! Век последователей Вийонов и Бодлеров – Бальмонтов, Маяковских, Бло- ков, Белых. Обезумевших синих и чёрных квадратов, которые привели к семнадцатому, угробив заодно и Кан- динского. Вы уже сто лет выбираете не то. – Шутливость тона хозяина, казалось, никак не повлияла на него. – Вот такой прок в точках зрения. Нет, «Впрок». Вполне нече- ловеческий. Шутливый расстрел миллионов. А вы: Ста- лин, Сталин! Да куда ему, бедному, без вас!
Сергей решительным шагом вернулся к столу и, не спуская глаз с Меркулова, сел, положив руки перед собой:
–  Я,  верите  ли,  бесконечно  рад,  что  не  одинок. А если так, то ни Дали, ни символисты с декадента-
 
ми, ни да Винчи с Лотреком вместе с последователя- ми плохо кончившего Бодлера с его самым внятным описанием воздействия наркотика на собственный разум – не моё! И пьесы «неприкасаемых», которы- ми  забиты  наши  театры,  проза,  прогибающая  пол- ки в магазинах, ни Гоген с Пикассо меня не тронут, хоть весь мир лопни от восторга. Никакие Шиловы, Скрябины и Германики, Плимтоны и Дугласы с Ма- доннами, всей подобной им братией не затянут меня в пропасть, куда, поскользнувшись, сорвались сами. Я пойду за Флёровой и Толстым. А Моцарт и Шиш- кин, Свиридов и Лунгин, Рафаэль с Гоголем останут- ся ориентирами.
– Ну, даете! – Меркулов трижды хлопнул в ла- доши. – Не тронут! Добавили бы – ни демоническая музыка Вагнера. Чего уж там. До кучи. Но музыканты и поклонники другого мнения!
– Поклонники не ходят на Вагнера как музыканта. Редко на Рахманинова или Беллини. Большинству безразлично  –  Чайковский  сегодня  или  Сибелиус. Они ходят насладиться качеством исполнения. Глав- ная приманка. Обсуждение приманки, приобщение к кругу «понимающих» – смысл посещения концерта. Да что там, смысл жизни! Предмет. Не оторвались от профессии. А другие от подражания. Взгляда человека уже нет. Ходят на имя. «Ну как вам сегодня? Или ме- сяц назад Кисин исполнил лучше?» Но и те, и те слы- шат не музыку, а свои мысли об уровне соответствия чему-то «высокому», но абсолютно неважному. «Утон- чённость» – не добродетель! Понимание последнего стало с годами недоступно. Потерянные слушатели. Они разучились видеть в музыке главное. А оно везде одинаково. Как и в живописи, и в литературе. Одина- ково слышимо и видимо всем. Всем, кто хочет, жаждет
 
видеть и слышать. И, конечно, может... Тяжело, согла- сен. Вытравили.
Сергей вздохнул и снова обречённо опустил взгляд. Вдруг, изменившись в лице, поднял голову и тихо, но твёрдо произнёс:
– А что до композиторов… Не ноты сделали музыку Вагнера или Скрябина злом, а дух, который вдохнули в неё авторы. Они и произведение всегда единое целое. У людей главное – камертон души. Дар. Иначе Богу было нельзя. Нечувствительная особь никогда не была бы создана. Если звучание уносит из сердца доброту, она чужда человеку. Какими бы известными именами ни прикрывалась. То же с картинами и книгами. Несо- впадение «образ и подобие» чувствует всегда. Потому что «несовпадение» в самом авторе. Это как если бы Гитлер  написал  роман,  а  «профессионалы»  говори- ли: «Да, он чудовище, но роман-то хорош. Прочтите!» Здесь чудовищен уже принцип такого подхода. И он сегодня торжествует! А рождён теми, кто достиг, ис- полнил, выставил. Ну и, конечно, получил.
– То есть организаторы выставок туда же?
– А как иначе? Хозяева башни.
– Скажите, сдается мне, такая категоричность отно- сительно «положительных» произведений не мешает вам всё-таки верить в существование картин или пьес, которые тронут, скажем, серийного маньяка? Не так ли? Ну, не разочаровывайте меня.
– Я только что перечислил авторов. Но моя катего- ричность выстраданная. Оплачена здоровьем, Васи- лий Иванович.
– И такие творения, – Меркулов сделал паузу, – поди, и есть символ отличия подлинного искусства от мнимого? Вы что-то говорили о признаках. Ваши-то великие предлагают что-то? Как отличить?
 
– Предлагают. Толстой пишет о двух вещах, которые определяют их подлинность. Главным признаком, я уже говорил, он считает заразительность. Если произ- ведение передаёт чувства, которые испытал художник при его создании, это уже искусство. А сила, степень заразительности определяет, как близко оно подошло к своей подлинности.
– Это я уже слышал. Но вот тот же маньяк, читая сцену насилия, может вполне проникнуться такой «заразой».
– Верно. Поэтому даётся и второй, главный при- знак – нравственное отношение художника к предме- ту. Наиважнейшее, подчеркну, условие! Как он сам от- носится к тому, что предлагает людям. Какие именно чувства рождает в читателе или зрителе. Вспомните Мопассана. Как меняет, что формирует в человеке.
Сергей вдруг чуть наклонил голову и, слегка подняв брови, глядя на Меркулова, спросил:
– Вот вы, маститый режиссёр, определите отношение Чехова к тому, что застрелился Константин? В «Чай- ке»? Ни за что не сможете. Его просто нет. Ну не выхо- дит драма, а те, из Белокаменной, заваливают письма- ми, требуют поскорее. Короче, задолбали. Кажется, ав- тор даже не мучился, чем развлечь зрителя, ведь уснёт. Ту повесить или этого застрелить? Просто плюнул и решил. А раз нет отношения, значит, теряют смысл и всякие рассуждения о нравственности. Инфицирова- ние зрителя собственными чувствами не состоялось! Ну невозможно заразиться тем, чего не существует! И  поэтому  будут  снова  и  снова  появляться  пьесы под  названием  «Почему  застрелился  Константин?». И опять уже преемники современных «учителей» сту- пят на замкнутый круг в поисках той самой кошки, ко- торой нет вовсе! – Указательный палец гостя уперся в дверь. – Если ничего в театре не менять.
 
При слове «Константин», Меркулов бросил непри- язненный взгляд на говорившего.
– А последователям, – как ни в чём не бывало про- должал тот, – уже удаётся превратить подлый обман в лёгкую и безобидную шалость, и поступок переста- ёт быть подлым именно таким отношением. Значит, они не просто сочувствуют своим героям. Сами они и есть герои. А можно ещё хуже. Не замечать подлости. Снимать на пленку действительность и оправдывать- ся ею. Брызгать матами в лицо остолбеневшим роди- телям или смаковать избиение подростка, демонстри- руя уродство собственной души и выдавая всего лишь плёнку за произведение. Я имею в виду режиссёра, самого такого же подростка. Будто выросшего даже не на «оранжевом», а на «заводном» апельсине. И не рас- цвёл, а зачах. Нет второго, нет нравственного отноше- ния, нет никакого вообще, а значит, идеальная поддел- ка. Хорошо оплачиваемая, но подделка. Поставленная цель достигнута ценой предательства себе подобных. Демоническое искусство налицо. Так что никаких пе- ревёрнутых пентаграмм. Всё проще.
Гость, в который раз не выдержав, покинул стул и, подойдя к двери, тут же обернулся:
– А вот если сюжет рождает в человеке сопережива- ние, боль в сердце и желание изменить жизнь, чтобы такого не случалось, значит, он приносит плоды жиз- ни вечной самому художнику и пастве его. Признание не на земле. Не в собственных галереях и концерт- ных залах, не на бенефисах и не кассовыми сборами. И даже не в известности и уважении. Иного признания жаждет душа, но вы не слышите её, а бьёте наотмашь. Постарайтесь отвести свою руку. И подлинность ис- кусства восторжествует. Тогда вы сможете сказать ис- целяющие душу слова: «Я о многом жалею в жизни!»
 
И станете настоящим творцом. А люди хоть чуть-чуть, пусть  на  капельку  станут  лучше.  Количество  таких
«капелек» и есть мерило нравственности произведе- ния, его подлинности. После «Гамлета» такого не про- изойдет. Исключено.
Сергей опять зашагал по кабинету туда и обратно. Казалось, он ничего не мог придумать, кроме этих рит- мичных, отстранённых от происходящего шагов, что- бы как-то сосредоточиться, не потерять мысль.
– Значит, я должен ме-нять-ся и сам, – задумчиво, по слогам заключил Меркулов
– Безусловно.
– Так ведь и меняюсь. По молодости любил прини- мать под Шопена, последние лет пятнадцать пью под Моцарта, сейчас, как заметили уже, и под оскорбления готов, – он невесело усмехнулся, – а лет через десять под то, что смогу разжевать. Не радующие изменения.
– Ну и юмор у вас, – гость покачал головой.
– И все-таки попробую возразить. – Хозяин хруст- нул пальцами рук. – По вашим признакам под мнимое искусство попадают и детективы, и ряд других жанров, включая любовные романы, повести – они, скажем, от- носительно нейтральны.
– Нейтральность исключена. Человек – не амёба. Они четко попадают под второй признак – нравствен- ное  отношение  художника  к  произведению.  Потому и могут находиться только по разные стороны черты. Одни созданы распахивать окна, другие – прогибать полки. Последние плодовиты. Весомость детектива – не в описании вершимого злом или усилий противо- действия ему – внешней стороны, что автор делает ис- ключительно для себя, уговаривая человека раскрыть книгу. То же и в романе. Вами и так воспитан читатель, ищущий легкодоступного удовольствия. Задача у ав-
 
тора посерьёзней. И единственная! Напрячь совесть своих подопечных, заставить задуматься и ощутить совершенно иное удовольствие – радость за них. Для чего и получил могучее оружие – талант. Наполнить! Наполнить поступки, мысли и события нравственным содержанием. Единственным богатством, что есть у него, которое нельзя купить, приобрести или занять. Принимается только даром. Даром и отдаётся. С радо- стью тратится. И сколько ни отдай, восполнится. По- делиться с героями, чтобы те поделились с читателем. Невыполнимая задача для просто тянущихся к перу. Отдавать нечего. Берут особняками. Ну, а тянется се- годня… как за дармовой чаркой на гульбище. Но пла- тить  придётся.  Потягаться  с  Конан  Дойлем  готовы все. Да только виртуозность англичанина в выполне- нии второй задачи не просто не видна им, а и понята быть не может. Ну нельзя увидеть того, чего у тебя нет. С чем тебя не знакомила мать. Так-то!
– И вам их не жаль?
– Авторов? Нет. Жалко людей, которые могли бы узнать такие захватывающие вещи, перед которыми меркнет всё.
– Например?
– Например? События пока единственной настоя- щей драмы в мире. Удивительность места действия, нечеловеческий размах! Поразительность поступков действующих лиц и невероятное, недоступное пони- манию разума поведение зрителей. Где герои сыграли самих себя, кроме одного. А как высок и величествен финал! Непостижимо! Вот кисть, вот палитра, вот дух!
– ???
– Не время, – говоривший сделал выразительный жест рукой. – А Коперник все-таки был не прав. Зем- ля – центр Вселенной. Знаете, последнее время я при-
 
хожу к выводу, что даже то, о чём говорим мы с вами, не так значимо. Первостепенными остаются изменения в себе. – Взгляд его неожиданно стал отстранённым. – Но для этого надо сойти в себя… и узреть обширные своды. С них срываются капли времён и падают в глу- бины мрака. Здесь приглушён шаг твой. Гулкие пере- ходы наполнены реющим звуком, словно бьют свои удары бесчисленные маятники. Нагоняют и перегоня- ют друг друга неисчислимые ритмы... Упруго жужжат веретена судеб. – Сергей сглотнул. – Только побывав там, можно увидеть, как воссияет Звезда Утренняя.
Меркулов, замерев, с некоторой настороженностью наблюдал за ним.
Гость слегка тряхнул головой, будто заставляя себя возвратиться откуда-то. И тут же, закрыв глаза от под- ступившей к затылку знакомой боли, уже спокойно продолжил:
– И здесь художник никаких преимуществ перед зрителем не имеет. И здесь никакой «исключитель- ности». Допустим, человек решил сквернословить как можно реже, а уже через год бросить совсем. Потом пообещал себе не срываться на близких, пресекать в самом начале. Невероятно трудно, поверьте. Родные абсолютно  не  замечают  этого.  Дальше  ещё  что-то. И так, по крупице меняясь, переступая со ступеньки на  ступеньку,  он  медленно  карабкается  вверх.  Ино- гда срывается и начинает снова. Так и художник. Если такая лесенка, пусть с самыми маленькими ступень- ками, у него есть, то ничем, кроме как искусством, его творения назвать нельзя. Можно даже не углубляться в их анализ. Вообще не думать об этом. Они не могут быть иным. Даже с грамматическими, стилистически- ми, изобразительными и прочими ошибками. Если же лестницы нет, будь ты трижды «утешителем сильных
 
мира сего», как отзываются блогеры об одной знамени- тости, напиши ты хоть массу картин, художником тебе не быть, лишь ремесленником. Талантливый токарь. Все вокруг восхищаются, а он по вечерам насилует падчерицу. И удивляется, отчего та плачет, ведь свой же. Только имя у падчерицы странное – душа.
Тишина, оставаясь единственно общим и равнодо- ступным обоим ощущением, словно пытаясь прими- рить непримиримое, нащупать мостик, точку, на ко- торую, раскинув руки, может стать человек, понимая, что левая во власти зла, а правая – любви, наступила вновь, на сей раз без свойственной ей холодности.
Немного погодя хозяин кабинета устало и, как пока- залось Сергею, с явным желанием покончить разговор произнёс:
– Ну хорошо. Предположим, что-то в этом есть, – он хлопнул по книге, посмотрев на гостя.
– Есть. – Сергей повернулся к Меркулову. – Точно есть! В армии, развязавшей самую чудовищную войну, были не одни злодеи. Напротив, она состояла из впол- не добропорядочных отцов семейств, которые также любили своих детей и были любимы. А потом швыря- ли чужих в печи концлагерей. А всего лишь им стоило увидеть таких же отцов и матерей в нас. Трагедии мог- ло бы не быть. Это и есть обратная проекция. Скрытая. О которой отказываются говорить нам. Отказываются! Табу учителей. Не дают встать на мостик и раскинуть руки. Зато есть хорошо известный любому художнику, в том числе и творящему политику, путь, как превра- тить человека в скот. Не замечать удивительного сход- ства людей и судить о себе по-другому, не видя ту мер- зость, которую замечаешь у врагов или у окружения. Которой отравляют души «признанные» в культуре и в политике, объявленные нам как образцы. Они доби-
 
лись первых полос, получили награды, сняли фильмы и набили карманы, но утянули за собой и тысячи нас, рядовых преступников, заглушая собственный страх нашим стоном. Не желая гибнуть в одиночку. «Скопом легче», – как говорил памятный персонаж. Добавьте сюда бессонные ночи от мысли потерять всё, включая поддержку  сильных  мира,  на  которую  потратились. И хорошо потратились! Быть выброшенным за борт другими, такими же, но помоложе и понахрапистее. Хороший сон для таких «творцов» возможен лишь с
«охранными грамотами». А значит, портреты власти и фотографии с нею будут по-прежнему в почёте, будут забивать все переходы по примеру одной из личных га- лерей Москвы, рядом с домом Пашкова. Тоже знаете?
Меркулов кивнул:
– Не люблю я о сильных мира. Неблагодарное это дело…
– Они прикасаются к людям... как и вы. Чью руку пожмёт человек? Вспоминайте Столыпина! Им нужны будущие выборы, нам – будущие поколения.
– Это же Ямбург! Учитель!
– Честно сказать, удивлён вашей памятью. Так вот, кумиры «голубых экранов» отказываются говорить о поразительном отражении, обратном отражении всего этого, в котором грядущее неизменно убивает. Иначе сразу увидят в нём их постановки, картины и фильмы, ведущие к тем самым печам... Которые мы начали забы- вать. Такой художник, извините, трясется как кобель на помойке, считая её жизнью. Перепутав признание с приближенностью, заслугу с долгом, пищу не хлеб- ную с банкетом в ресторане. А широко объявленную
«благотворительность» – с настоящей болью за обде- лённых, которая остается по ту сторону забора особня- ков. Не может она войти. Кстати, добродетель, ставшая
 
известной, перестает быть таковой! Твёрдая точка зре- ния христианства! Так что в конце подобного пути, кто бы и когда бы его ни прошел, обязательно появляются чужие дети, цена которым – смерть собственных.
– ???
– Всегда! Непременно и неотвратимо!
– Вы чересчур взволнованы! – несмотря на твер- дость в тоне, Меркулов с опаской посмотрел на гостя.
– Бросьте! Взволнованность не порок! Не лицеме- рие и предательство. – Сергей снова подошел к окну. – Видите, даже птицы понимают, – он кивнул на пустой подоконник. – Сто лет назад объявили великим да Винчи. Находились и находятся сомневающиеся. Они ищут улыбку Джоконды, которой нет, но когда замеча- ют, с каким высокомерием смотрят на них «видящие» её, быстро находят. И если удается, а массы соглаша- ются, таковыми объявляют Мопассана, Золя и Дали. Затем Ницше и Фрейда, считавшего себя обманутым музыкой Вагнера. Вашим студентам оба известны как
«авторы гуманитарной революции». Блаватскую и Пазолини, наконец, Ленина с бесноватым. Хорошо из- вестных ваших коллег, большую часть жизни находя- щихся в пике! Всё связано! И тащат и тащат, крадут и крадут наши души.
– Я о Таганке не говорил ни слова.
– А я и не упоминал о женщине, протянувшей ему за- претный плод. Причину пике. И при чём здесь Рихтер? К тому же театры от Таганки до Тверской полны свои- ми женщинами. Только в начале – вскрылось, а в конце может и не случиться. И будущие поколения, приняв кумирную эстафету, будут боготворить! Так знайте, я против навязанной лжи! Инструмента оболванивания самого страдающего существа на земле. Они научи- лись топить совесть в собственных бассейнах, потому
 
что в наших она не тонет, а превращается в известное вещество и, всплывая, выдаёт хозяина. – Сергей как-то сник и прикрыл ладонью глаза. – Ведь результат нали- цо, перед вами. Я. Я результат такой лжи! – Он смолк.
– Нет уж! – Меркулов твёрдо поставил ребро ладони на стол. – Вызвались, так называйте главный признак творчества! Не около и не вокруг! Как определить? Отличить от ремесла? Ваше мнение. Собственное!
– Даю, и немедля, – принял вызов Сергей. – Но не от ремесла. Тут вы и сами способны. От таланта.
Он поставил локти на стол и сжал руки в замок. Со- бираясь с мыслями, чувствуя, что должен сказать не- что важное, окончательное, подводящее черту в длин- ном и не совсем приятном для обоих разговоре, гость чуть прикрыл глаза. Напряжение длилось несколько секунд. Вдруг, неожиданно для режиссёра, на выдохе он хлопнул ладонями по коленям и выпрямил голову:
– Творчество – это всегда попытка ответа на вопрос
«почему?». У Достоевского это крик! Почему затрав- ленный собаками ребёнок должен своими страданиями уготовлять чьё-то пусть даже всечеловеческое счастье, пусть даже в будущей райской жизни на небесах? Такую попытку не скрыть в произведении. Она видна всегда. И если её нет – вы наблюдаете в лучшем случае талант. Та- лант стиля, талант плодовитости, талант полноты описа- ния или охвата. Неважно чего – жизни, отдельных, пусть даже захватывающих, событий или образов. Но талант есть у каждого, поверьте. Его можно отточить самому, а можно получить методики в литинституте, училище жи- вописи или хореографии. Но творчество – обязательно и всегда попытка ответа на единственный в этом мире вопрос самому себе: «почему?». Это не наука с её «отчего расширяется Вселенная или идет дождь». Тот, высочай- ший вопрос задают лишь те, кто взялся оценивать себя
 
не по размеру таланта и степени привлекательности, ставя демонстрацию и первого, и второго целью жизни. Он возникает в человеке лишь тогда, когда по никому не понятной причине Создатель даёт увидеть ему в себе мерзость, освещает, выхватывая и обжигая её своим бо- жественным лучом. Ожог этот и есть печать творческого дара – нашего подобия Ему, оттуда, из-за мглы и тумана, покрывающего всё плотнее этот мир. Человеческий мир. И если ты почувствовал тепло и застыл в изумлении, тебе уже не уйти от вопроса. Никуда. Будь ты даже двор- ником, как Платонов. – Сергей как-то странно развёл руками. – А можно просто прожить, накопив томиков двадцать, или увесить, в общем, приятными картинами километры галерей. Иногда даже побывать президентом чего-нибудь. Тоже не грех. Родственники поймут.
Он встал, отодвинул зачем-то стул, сделал несколь- ко шагов к стене и, повернувшись, добавил:
– Вот и всё.
Режиссёр взял карандаш и, опустив взгляд, стал по- стукивать им по столешнице.
«Тук-тук... тук-тук…» – с минуту только этот звук на- рушал течение его мыслей. Течение, в которое на про- тяжении всей жизни вливались и мёды, и яды, добавляя горечь. Иногда размышляя, Василий Иванович убеждал себя даже в необходимости такой смеси. «Чтобы не дре- мал. Чтоб в тонусе. А то раздавят», – говорил он себе, и слова успокаивали. Сейчас же ему все сильнее и сильнее виделась не только совершенная ненужность вливаний, но и та искусность, с которой их добавляли в его дни, вечера и даже ночи. Ни сладость первых, ни чуждость вторых уже не казалась необходимым. Первая отключа- ла совесть, вторая всегда навязывалась. Навязывалась теми, с кем здоровался каждый день, разговаривал по телефону, поздравлял и слышал поздравления...
 
– Василий Иванович, вы в порядке? – Сергей пре- рвал его раздумья. И, встретив утвердительный взгляд с неуместно подмигнувшим ему левым глазом, чуть стушевавшись, словно почувствовав то многое, чего не успеет сказать сегодня, продолжил:
– Ну... да... Пришел интернет. Они получили доступ не к миллионам, а к миллиардам. И вновь навязывают нам свои взгляды. Объявляют нормой уже и те, в чудо- вищности которых всего несколько десятилетий назад не сомневался никто.
Гость как-то обречённо вздохнул. Желание конца всему пережитому за пять часов уже не скрывалось. Как и понимание, что конец этот примирил бы обоих.
– Усилий требуется все меньше, каток набирает обо- роты. Ведь карлики подписали договор и внимательно следят. И однажды тем же голосом на известных пло- щадях объявят других людей врагами. И только свои цели  –  высокими. Люди  поверят и  пойдут убивать. И матери снова отдадут им сынов. Знакомо? А потом, уже после катастрофы, будут умильно говорить об ожи- дании писем с фронта, как родные не спали ночами, хотя и тогда правда состояла в другом – не было страшнее человека, чем почтальон, во времена, когда два зла би- лись насмерть, отнимая у одних мужей, у других отцов. Ждавшие помнят, что в половине пятого он неотврати- мо подходил к дому. А в пять поднимался по их лестни- це. Каждый день. И не было ничего на свете, кроме тех минут умирания от стука в дверь. И по эту, и по ту сто- рону фронта! Но совсем другого фронта. Такая правда – лишь кусочек линии, разделяющей нас и по сей день. Тот страшный почтальон приходит к нам уже не толь- ко в пять, но следует за нами каждую минуту, каждый день. И ведёте его вы… А дальше вырос Занусси, пом- ните? – «Совершенно непонятно, как люди справятся
 
с богатством». «Если с успехом расправляются с любо- вью»,– добавил бы я. Не сознавая, невольно он прикос- нулся к обратной проекции двуногого существа, обтя- нутого кожей, увидев не только последнее. После этих слов вы начинаете глубже проникать в неё, осторожно ступая в неведомое, где в тумане... – Сергей медленно нарисовал рукою полукруг, – проступают уже другие вопросы: «Совершенно непонятно, как люди справятся с восторгом ревущей толпы, с вниманием к себе. Заме- нив его вниманием к человеку – незнакомому и такому далекому до сих пор от них. С властью, отдавая людям власть над собой и радуясь этому. Лечение души не со- провождается восторгом. Оно проходит в тишине. Но если опять убивать братьев – конец. На договоре про- ступит и ваша подпись, господин в шляпе! Без ваших шляп люди не поверили бы! И пока мы не поймем, что Вагнер и Освенцим, восторг кем-то и убийство – одно и то же, будем отдавать себя и своих детей! Им!
Лицо гостя стало бордовым. Дыхание тяжёлым. Приблизившись к Меркулову, он повторил:
– И своих детей.... Если не подвергать сомнению всё, во что предлагают верить, за что бороться и ради чего жить. И те, за океаном, и свои, и вы...
Тягостная духота не удивляла окружавшие их сте- ны. Ни птичий стук за окном, исчезнувший вместе с полученным ответом, ни шум театрального люда за дверью, который, впрочем, исключён в такое время, – ничто уже не тронуло бы немых свидетелей наполне- ния «словом» маленького мира двух таких разных и одновременно похожих на всё человечество мужчин.
– А теперь мой вопрос, – Сергей посмотрел в упор на хозяина кабинета. – Догадайтесь, скольких пальцев хватит, чтоб перечислить настоящие произведения ис- кусства?
 
Меркулов почему-то замер, но взгляда не отвёл. Во- прос обескуражил его. И не только вопрос. Он поймал себя на такой мысли именно сейчас. И неожиданное, необъяснимое появление этого человека в его жизни, такие же неожиданные взгляды, которые со всей ясно- стью начал воспринимать только в последние минуты разговора. Какое-то особенное, неподвластное ему раз- дражение, также подступившее в эти самые мгновения, несправедливость  и  непонимание  причин  которого ещё больше расстраивала Василия Ивановича, рожда- ло в нём гнетущее чувство неизбежности предстоящей переоценки своей жизни.
С другой стороны, там, в глубине души, где-то в её гулких переходах, о которых ещё вчера и не подозре- вал, зрело ощущение, что столь неприятное раздра- жение это крылось вовсе не в причинах визита непро- шенного, невесть откуда свалившегося гостя, а в нём самом, в тысячах поступков и решений, принятых и совершённых им же. По собственной воле. Поступков, сожаление о которых нарушило бы ставшее таким при- вычным и спокойным течение времени.
– Молчите? Вот они-то и тронут вашего маньяка!
– Хотите сказать, мои постановки из того же теста? – Меркулов угрюмо посмотрел на него.
– Хочу. Но и предлагаю стать художником. Настоя- щим. Обещаю самый замечательный поклон в мире.
После долгого молчания хозяин кабинета встал, по- дошёл к Сергею и, всё ещё думая о чём-то, тихо спросил:
– Скажите, а сам... сам Толстой, его шедевры? Они что, все подходят под... ну... подлинные?..
– Сам он ценил только два своих произведения. По сути, небольшие рассказы. Открыто писал об этом. Один из них – «Кавказский пленник». Поразительное мужество.
 
* * *
–  Нет,  нет...  –  Бердяев,  откинув  трость,  подался чуть вперёд своей спутницы. Легкая сиреневая вуаль и длинное платье из зеленоватого бархата, обшитого золотом, шокировали людей, дефилирующих по хол- лу второго этажа Ленкома. Антракт нового спектакля по  мотивам  известной  поэмы  Ибсена  затягивался. И виной тому была именно чопорная пара, нисколь- ко не замечавшая удивлённых взглядов окружающих. Словно неторопливая беседа, их вид был обычным для невероятно странного явления, случившегося на пре- мьере сегодня. Явления пары столь же известной, как и поэма великого драматурга.
– Должен великодушно заметить, милая, – по- прежнему обращаясь к своей даме, продолжал фило- соф, – как я уже отмечал в одной из своих работ – нет, пожалуй, в мировой литературе равного по силе нрав- ственности диалогу между Пер Гюнтом и пуговични- ком. В нём проблема судьбы человеческой индивиду- альности поставлена с такой потрясающей мощью, что кровь стынет! Поверьте, это наицентральнейшее, наи- главнейшее место в пьесе. Вот увидите... Я редко оши- баюсь.
– Да, мой друг, не могу с вами не согласиться, – от- вечала женщина. – Но и вы должны быть снисходи- тельны к слабому полу. – С этими словами, очарова- тельно улыбнувшись, она элегантно поправила паль- цами вуаль. – Ведь пуговичник – своего рода финал. Его неожиданное появление подводит итог жизни несчастного. Не будь этого пути, не нужен и мастер. А здесь, – дама, повернувшись к мужчине, чуть при- подняла бровь, – он появляется в самом начале, ког- да герой ещё ничегошеньки, ну ничегошеньки не со- вершил. И тут же предлагает ему пойти в переплавку.
 
Позвольте, за что? А впереди десятки лет до глубокой старости. К чему тогда цепь будущих роковых собы- тий? И зачем в таком случае Ибсен на афише? Мне даже кажется, постановщик своеволен с поэмой не просто так, а в угоду чему-то. Чему-то внешнему, не- существенному.  Да уж, позволю себе прямо сказать, не существующему. Будьте же, наконец, милосердны к зрителю. Ведь и понять тому в полукомедийном гро- теске, коим именуется сей ход, ничего нельзя. Как же связать, простите, – дама почти остановилась, – такой пассаж с вашим утверждением... которое, повторю, я полностью разделяю?
– Да... но... Захаров. Режиссёр именитый... я настаи- ваю подождать окончания... И потом, милая, не сбра- сывайте со счетов время. Здесь двадцать первый век.
– Другие нравы? Вы хотите сказать, нравственность изменяемое понятие?
– Не приведи господь! – Бердяев вновь откинул трость. – Всего лишь сорок минут терпения. Моя на- стойчивая и столь же великодушная просьба, – улыб- нулся он.
Прямо перед ними в онемевшей толпе стоял ди- ректор театра. Не веря глазам и повторяя: «Бердяев... Бердяев... изгнанник... откуда... – он руками развора- чивал двух старушек, что привели его сюда. – Звонок, быстрее звонок. Не может быть...» – и, повернувшись, бросился вглубь коридора.
После спектакля, по-прежнему не обращая внима- ния на публику, заметная пара вышла на крыльцо.
–  Ну  что,  мой  друг?  –  Очаровательная   улыбка дамы, как и её элегантный жест к собеседнику, выда- вали разницу в воспитании говорившей и современ- ных актрис, что безуспешно мучают роли барышень из Смольного института, наивно веря в передачу та-
 
ланта по наследству. – Хотите угадаю, о чём вы ду- маете? – Дама чуть наклонила голову. – Режиссёр не знает норвежского?
– Думаю, не знает разницы между индивидуализ- мом и индивидуальностью. – И, вздохнув, Николай Александрович склонился к протянутой руке спутни- цы. – Как всегда, в споре с такой великолепной жен- щиной мужской ум терпит фиаско. А вы стали свиде- телем одной из моих столь редких ошибок. Я приношу свои извинения за дерзость, с коей отстаивал имени- тость наших потомков. Вы оказались правы. Ни силы, ни нравственности, ни диалога, ни спектакля. Прости- те ещё раз за отнятое время. – И, поцеловав перчатку в дымчатой паутине, изящным движением взял даму под руку.
– Таксомотор! – привычно махнув тростью, громко выкрикнул он. – Нам здесь делать уже нечего.
Тихо урча, к тротуару, с огоньком шашечек на кры- ше, причалило авто.

* * *
Доктор стоял, наклонившись к нему. Сергей сразу понял это.
– Видите, уже проходит. Обычный обморок, – гром- ко сказал он, обращаясь к кому-то рядом.
Лежащий повёл глазами. Справа стоял Меркулов.
– С вами стало плохо, – озабоченно проговорил он, присев. И тут же добавил: – Я решил ставить вашу пье- су. Это хоть немного должно поднять вам настроение.
Его недавний собеседник с трудом улыбнулся:
– Не о ней, вовсе не о ней я вёл речь.
– О чём же? – в растерянности отпрянул Меркулов.
– О пьесе с обратной проекцией – наш с вами раз- говор.
 
– Невероятно! Я не решился предложить вам это сразу, – режиссёр кивнул в сторону врачей.
– Понимаете, Василий Иванович, – пытаясь при- подняться, прошептал его новый знакомый, – это бу- дет замечательная пьеса и... вам будет что предъявить там. – Он сглотнул. – Помните... каждый должен со- жалеть о многом в прожитой жизни... иначе конец. Это и есть... показатель нравственного здоровья человека.
– Да, конечно, я согласен... – Меркулов в растерян- ности оглянулся на мужчину в белом халате.
– И еще... – голос Сергея совсем ослабел, – всё хотел спросить... вот в «Пяти вечерах», кто там Пер Гюнт... вы, наверное, знаете?
– Безусловно... но...
– Постойте, – тяжело дыша, перебил лежащий. – А вот... кто... пуговичник? Очень прошу, ответьте.
Меркулов посмотрел на него с некоторым напряже- нием, но после секундной паузы твёрдо произнёс:
– Он. Сам же он.
– Я не сомневался в вас.
Вдруг Сергей с силой притянул его к себе и про- шептал:
– И последнее. О признании. Я обещал... в конце. Там, – повторил он, показав глазами вверх, – есть тоже библиотека... где Сокуров… я говорил… только другая. И одни книги может взять любой, они всегда под ру- кой, только пожелай. А другие не вытащить из адова огня даже щипцами. Так что рукописи, как и карти- ны, горят. Ещё как горят! Вот за то признание я отдам жизнь. Соглашайтесь и вы на такую плату... И жгите, жгите и жгите…
 
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

– А «смерть  чудесная была, без агонии, без страда- ний. Ночью перенесли в часовню. Вчера приезжал ба- тюшка... чудесно служил...» – первый отложил газету.
– Кто это?
– Жена Чехова о смерти мужа.
– Да... одни слышат музыку дождя, а другие – бара- банную дробь уготовления казни. Так что  же слышит женщина?
– К сожалению, одно и то  же. Восторгается первым под дробь второго. Иначе ни за что не приняла бы плода.
– По-человечески понятно…
– Э, брат. Если применять человеческую логику, мож- но дойти  до такого!  Ведь вкусив с запретного древа, человек не совершил ничего предосудительного  со своей точки зрения – не знал, что,  ослушавшись, делает  зло, неведомое ему как категория.  К тому  же никому ни в чём не клялся, присяги не давал, не обещал. Но был нака- зан... В чём вина создания, не имевшего нравственности как свойства? Не стучит.
– Мне кажется, коллега, вы путаете его непонима- ние отличий добра от  зла с нравственностью как свой- ством души. То бишь разум с духом.
–  А есть  отличия? Между добром и нравственно- стью?
– Пропасть. Что такое хорошо и что такое плохо, он узнал из заповедей.
– Так я об этом и говорю. В раю не слышали о них.
– Увы, милейший, нравственность  – не приобретае- мая черта, а данная душе от  сотворения.
 
– Опять  тупик.  Положим, Творец не хотел  высту- пать  в роли хозяина, которого надо бояться, что впол- не понятно, а вёл себя как рассказчик, просто поведал, что  вон в том  лесу полно ядовитых гадов и, если уку- сят,  будет плохо. Но слушатель всё-таки решает  пой- ти  туда… и съедает плод запретный. Так зачем за это наказывать?  Ведь ослушание не безнравственно. Вот если бы сначала были заповеди, а потом  ослушание – другой коленкор. Поделом.
– А если ослушание уже безнравственно?
– Выходит,  я опять  прав. Первой приставку  «без» обрела женщина. Первый бунт против властей был её и в раю. А на земле «всякая власть от  Бога».
– Но сказанное в Библии верно при условии покорно- сти Богу и самой власти.
– Так она-то  этого не знает!
– Женщина или власть?
– А вы улавливаете разницу?
– Хорошо, поймали. И всё-таки прекрасная половина просто покорилась змею.
– Ну, ещё бы! Непокорность в моду у неё вошла по- том,  когда угробила Адама. И утвердила новую логику: если чай нравится, значит, «нравственный». Если нет, то  – «безнравственный». И всё же есть  безответный вопрос. Но главный. Кто допустил змея в рай? Обидно, знаете ли, что с такой мелочи начались мои запои!
(Из разговора двух интеллигентных пьяниц)


Ростропович, стоя на одном колене, читал Вишнев- ской Шекспира. Очередная квартира в одном из канто- нов Швейцарии, подаренная супруге, была слабо осве- щена колышущимся пламенем свечей.
«Вот это женщина! Вот это власть над мужчиной! Какие к чёрту феминистки! Что изменилось со времен
 
Адама и Евы? – Сергей ужаснулся. – Ничего. Она так восхищалась гением. Она так хотела его признания. Железной рукой женщина, как и во времена Адама, вела обречённого к вершине. К вершине своего Олим- па. И добилась всего. А потом похоронила. Ничего не изменилось в ней с шестого дня творения».

* * *
Свечи в квартире дома в одном из кантонов Швей- царии погасли. Пламени, как и свечам, ещё в одной квартире вообще не оказалось места в тот момент. Удивлению  Сергея  не  было  предела  –  перед  ним на широкой постели со скомканными простынями лежал Янковский и что-то бормотал. Он знал, что должен делать, но предательская оторопь не давала справиться с собой.
Артист умирал. Тяжело. Родственники и друзья успевали попрощаться. Неожиданно среди этого кош- мара обречённый услышал голос:
– Вам ведь не хочется умирать?
«Предсмертный бред», – скользнуло в угасающем мозгу. Страшная боль, все последние часы импульсив- но подступавшая к нему, вновь резанула по затылку.
«Я слышал, что случается и хуже», – последняя мысль, вытесняя первую, с трудом нашла путь к сознанию умирающего.
– Откройте глаза и посмотрите вверх, это... просьба. Нет, это не бред. Голос был настойчив. Он подчи-
нился – чуть позади стоял человек.
– Кто вы? – всё ещё не веря происходящему, равно- душно спросил Янковский, заметив меж тем, что боль исчезла.
– Просто зритель. Ваш зритель. Считайте так.
– Считаю. Зачем вы здесь? И кто вас впустил?
 
– Я не хочу вашей смерти. А здесь... здесь никто меня не видит.
– Почему не хотите? – Артист не удивился странно- сти разговора. – И почему не видят? – добавил он по- прежнему равнодушно, словно давая собеседнику по- нять, что смирился с приближением конца. Был готов, хотя сказать «как и всегда в своей жизни» посчитал бы лицемерным и неуместным даже сейчас.
– Думаю, вы должны жить.
– Я бы тоже хотел. И что с того? – поколебавшись и снова удивляясь отсутствию боли, спросил лежав- ший.
– Я могу помочь вам.
– Помогите.
– Скажите, вы не откажете в небольшой просьбе? Перед этим. От вашего ответа зависит многое.
– Пожалуйста.
– В те тысячи часов, проведённых на сцене, посреди бесконечных репетиций, играя героя, к которому ис- пытываете простое человеческое уважение, приходила ли в голову мысль, хотя бы раз, что участие в проис- ходящем неприятных вам людей мешает почувство- вать образ в полной мере – слиться с ним, отдать себя ему? Хотя бы раз вы были не согласны с моралью тех, кто, стоя рядом с вами лицом к зрителю и говоря пра- вильные слова, на самом деле лгал, думая иначе? Как бы уравнивая вас с собой, заставляя чувствовать дис- комфорт от невольного соучастия в обмане? Ведь сце- на и роль – удивительные инструменты, позволяющие, пусть иногда, пусть на время, подлецу стать порядоч- ным человеком, завистнику – благородным, лицеме- ру – искренним и честным. И вы, будучи последним по сути и стоя рядом, должны чувствовать себя, ну, обо- краденным, что ли, в такие минуты?
 
– Не только на сцене. Но и много... много раз в жиз- ни, где же на всех найти таких, как Кваша, – подумав, прошептал Янковский.
– Значит, что-то внутри вас протестовало, не согла- шалось с происходящим? А вы лишь заставляли себя исполнять требуемое. Традицией и режиссёром. Пло- хими традицией и режиссёром. Таковой первую дела- ет вековая неизменность. А второго – незыблемость усвоенных принципов и систем, положенных в основу театра. Их ошибочность.
– Исполнять требуемое? Да нет, вы хотели сказать, свою работу? Как и все люди. А принципы, они что, должны отличаться от принятых обществом? Ведь это, в конце концов, жизнь.
– Но театр не жизнь, а её имитация. У него особое, удивительное место под солнцем. В зале, где свободных мест не бывает. Не поменять. Театр – великий распоря- дитель иллюзий с поразительной способностью давать жизни другие начала, другие продолжения и другие кон- цы. Творить параллельно бытию. Никогда не задумыва- лись, для чего существование его попущено Творцом?
– Странные слова. А картины, фильмы, книги разве не занимают то же место?
– Нет. Места эти на разных рядах. Правда, солнце одно, да сидящие на них и покрывающие волшебной кистью полотна, рождая восторг или приводя в трепет себе по- добных, похожи как две капли воды. Но только внешне.
– Хорошо, пусть так, но разве не отображение жиз- ни, самых крайних её проявлений, пороков и страстей, подвигов и благородства есть мотив существования театра? Наконец, цель? Неужели не это причина его существования?
– Перечисленным вами и занимаются все приходя- щие туда на работу. Но разве можно бесконечно, изо
 
дня в день, из века в век, идя туда, не замечать сокро- вищ, лежащих на пути к сцене? Разве можно с таким постоянным упорством обходить их, переступать, сле- дуя ветхозаветным наставлениям фарисеев-учителей? Каждое утро ускоряя шаг, пробегая мимо распятия? Спокойно пользоваться случайно попавшим в руки инструментом, видя лишь то, что при ударе по струнам извлекаются звуки? И только. Как человек, когда-то впервые встряхнув молоко, получил сливки, не зная способности его давать масло. Но научился. Театр же застыл. Он неизменен, как и тысячи лет назад. А ведь был в истории день, когда инструмент издал не просто звук, но полилась волшебная песня жизни. С того дня он мог свободно отправлять человека в путь, не опаса- ясь за душу его, а не только услаждать зрение и слух или заточать того в темницы, как прежде. Новый завет театра ещё пылится на полках хранилищ. Потому и хо- ронят не вас и не там. Но и возможность прочесть его не исчезает со смертью, делая актеров не просто людьми. А избранными. Пусть от мира, но избранными.
Артист с неимоверным усилием приподнялся, устре- мив полный изумления взгляд на мужчину.
– Кто вы? – прошептал он.
– Не важно. Пока не важно. – Тот помолчал, о чём- то задумавшись. – Ведь именно этот дискомфорт не давал вам, именно вам выполнить долг перед зрителем. Пусть невольный, но тоже обман. Не додали ему то, к чему призваны были рождением своим. Так почему же все-таки не поворачивались и не уходили, объяснив мотивы? Почему изо дня в день совершали преступле- ние? Ведь это были вы! Никто не посмел бы возразить! Почему не говорили в лицо? Не совершили подвиг.
– Вы что же, хотите, чтобы я высказал режиссёру, что масса моих коллег не имеет права говорить со зри-
 
телем? Чтоб я сам нарушил извечно установленный порядок согласия с моралью пьесы, уже принятой и одобренной  обществом?  Иногда  столетиями.  Да  и, чего греха таить, мной. Меня ведь так же вылепили, как и других. Из того же теста. Когда вы посвящаете себя искусству, подписавшись, так сказать, под кон- трактом, то берётесь выполнять все условия. Вы ведь говорите именно о них. Вначале потому что подпи- сант – никто. А потом... потом грех уже совершён. Вы сделали то, чего не хотели бы. Но так поступают все! И не только идущие в театр на работу, но и в партер, даже на самый верх. Это сближает. Зал и сцену. Одура- ченных и лгунов. Дьявольски сближает, – тихо повто- рил он, – мысль-то спасительная. По крайней мере, ка- жется таковой. Привыкаешь. Скажу хуже, чувствуешь удовлетворение, путаешь его с творческой удачей. Не страдаешь за совершаемое, – умирающий вздохнул, – вот результат. И не только игры на сцене. Что касает- ся ухода... вы предлагаете, объявив причину, лишить заработка, да что там, смысла существования массы вполне адекватных, не плохих и не хороших актеров, служащих театра? Просто людей. Наплевав на имя ав- тора, обожаемого целыми поколениями? Шокируя ре- жиссёра? А поклонники?! Вы знаете, что такое «поте- рянный зритель»? Впрочем, откуда? А ведь примеров таких трагедий в истории... Да я просто был бы уничто- жен, забыт. Причём в лучшем случае. Люди спивались, а порой... Да и возможен ли театр, о котором говорите вы? На этой-то грешной земле...
– А разве возможен смысл существования, оправ- данный заработком? Разве такое  решение может за- висеть от режиссёра или отношения поклонников? Их отношения к вам, к ложной традиции? А если и поста- новщик из тех же? Двуликих. Бывало?
 
– Через одного.
– И поклонники? Артист пожал плечами.
– И всё-таки не решились спиться?
– Нет.
– И ни о чём в жизни не жалеете?
– Увы... До этой ночи так и думал. Вчера вот тут... рядом, – Янковский кивнул на стул, – сидел батюшка, и я понял, что произносить такие слова грех.
– Даже так, – Сергей качнул головой. – Раньше вы считали по-другому.
– Не просто считал, а сотни раз повторял. На людях... бахвалился, да что там, призывал их думать так же, – он горько усмехнулся. – Ведь это любимый вопрос журна- листов, будь они неладны. – Тяжелый вздох снова пре- рвал его мысль. – Батюшка сказал, как на самом деле зву- чат эти слова: «Мне не в чем раскаиваться в жизни. Пото- му что раскаиваться и значит сожалеть. И верить. Ему».
– Артист указал рукой вверх и прикрыл глаза, словно переживая о чём-то. – А разве каждый из нас не обманул никого в жизни, не ударил, не оскорбил в порыве гне- ва? Уж не говорю о большем. Он открыл мне скрытые последствия поступков. Не увидев однажды хоть в ком- то своего брата, сына, сестру, вы не настроение можете испортить, а сломать жизнь. Никогда, быть может, не узнав об этом. В том и наказание себя. Рубец на душе. И только после нескольких порезов вы ударите и её. Душу.
– А потом привыкаете и всю жизнь, поворачиваясь, бьёте её по лицу уже наотмашь. А она плачет и не ухо- дит, потому что ей некуда уйти. Потому что уйти мо- жете только вы, – глядя мимо артиста, задумчиво до- бавил гость.
Тот снова поднял на него глаза:
– Вам... тоже знакомо?
 
– Это слова женщины из моего романа.
– Сколько таких романов было у меня...
– Вы меня не так поняли.
– Всё я понял правильно. Сергей развёл руками:
– Вот так и поднимаем мы свою душу на крест, в сле- пой ненависти к людям, и вколачиваем ржавые гвоз- ди в тело её, не видя такой ненависти в себе, лишен- ные рубцами заветного чувства. Но однажды её глаза и наши встречаются. Нас, слепых и сошедших с ума... И мы вдруг видим эти слёзы.
– Сошедших с ума? – как-то безразлично повторил
Янковский.
– Только сумасшедший, вбивая гвозди, может по- вторять слово «люблю». С каждым ударом всё громче. А иные обращают его к зрителю. К примеру, ваша на- следница Рифеншталь.
– Рифеншталь?
Сергей дважды кивнул.
–  Это  её  «Триумф  воли»  поёт  гимн  человеческо- му вызову небу, разуму тела, называя их духом. Под- меняя. Это она своим демоническим талантом при- менила ритм и движение в качестве художественных принципов, протянув запретный плод миллионам вос- торженных мужчин. Увлекая тех на погибель. В жерло Второй мировой! Между прочим, из актрис! И слово
«люблю» звучало через одно в её лексиконе! Не знаю, как у вашей со здоровьем, но та восхищала поклонни- ков не только талантом, но и способностью к весьма глубоководным погружениям в преклонном возрасте. Не догадывались, что она топила их таким оригиналь- ным способом. Наследница пока имеет успехи лишь в первом. Но если не остановят, с силой впечатает в вашу руку тот же плод. Ту же метку.
 
Артист закрыл глаза ладонью, и по вздрагиванию плеч Сергей понял, что причинил тому боль.
– Вы знакомы?! – почти воскликнул гость.
– О, нет! По счастью, нет.
Сергей облегчённо вздохнул и продолжил:
– Это вам не откровенно ударить человека, не оскор- бить его прилюдно, в порыве гнева, а, обняв рукою с ножом и поцеловав, зарезать, не заходя за спину. Мно- гим идущим таким путём ещё учиться таланту пере- рождения. Это и есть скрытая вершина «системы», которую не увидели даже авторы, называя подобное перевоплощением. Но направление задали. И в том и другом случае вы ломаете, губите свою жизнь. Некая вселенская справедливость существует. Это как перед колдуньей, снимающей порчу, всегда встаёт вполне нравственный вопрос – на кого её перенести? Именно таким выбором она подписывает себе приговор, а во- все не манипуляциями с огнем или сердцами черных петухов, как Ванга.
– Думаете, грехи героев переходят на нас? Кажется, такое расхожее мнение когда-то останавливало?
– Не знаю. Но без последствий не остается ни одна ваша роль. Ведь любая – поступок. Там же, – Сергей показал глазами наверх, – придется ответить и просто за праздные слова, что же говорить о… Ничего не по- делаешь... Евангелия. А их, слов таких, сказано самым близким нашим... А вами ещё и сотням, тысячам, си- девшим в зале, и каждый день.
– Чего греха таить, уводили паству, – Янковский сглотнул. – Даже интересно было… держать. Станови- лись инквизиторами, чего уж там… гордились. Нрави- лось владеть людьми, залом, обожанием.
– Заманивали, заманивали... А это уже призыв. Под- мена Его.
 
– Может быть. Сейчас допускаю и это. Святой отец сказал, что такого права нам не дал Бог. Пока не про- чтём Новый Завет и не очнёмся ото сна. Пока не нач- нём возвращать тридцать сребренников...
– Деньги и славу, которые получили. Лежащий поморщился:
– Вот и вы о том же... – он смолк. Через пару минут, уже с усилием, как показалось гостю, сглотнув, артист прошептал: – Пылится на полках хранилищ… Новый завет театра... Странно все это. И почему возможность прочесть его не исчезает со смертью? Делая нас не просто людьми? Странно. И страшно отчего-то...
– Потому что дела ваши и образы хранятся в памя- ти людской поколениями. И ранят тех, кто узнал вас без маски. Ведь обязательно пусть через десятилетия, но найдутся те, кто стянет её с памятников. А боль от разочарования, как и жизнь ваша, прожитая зря, раз- рушает веру. Убивает надежду. Рано или поздно вы предаёте и оставляете их одних. На всем белом свете. Не даёте увидеть Бога, а это не прощается. – И, чуть повысив голос, добавил: – Если не очнётесь! Что та- кое преднамеренное убийство в сравнении с «Золотой маской»? В нём тут же можно раскаяться и больше не совершать, получив прощение. А вам для подобного требуется подвиг нечеловеческий!
– Но ведь не все из нас...
– А как же согласие играть, обманывать вместе с… этими? Выполняя их задачи? Предавая свою? А как же подпись под договором? Вот вам моя рука. Загните на ней пальцы, перечисляя тех, кто играл на сцене не ради признания. Ну же!
Янковский отвернулся. Судорога пробежала по телу умирающего. С трудом поднеся руку ко лбу, он силил- ся вытереть капельки пота.
 
– Не верите... Веры в вас нет... сказал... батюшка. А ведь в церкви бывал. – Он замолк.
– Я не слишком утомляю вас? – вдруг спохватив- шись, спросил гость.
– Мне уже лучше, – тот, с трудом приподняв кисть, махнул ею.
– Вы согласились с ним?
– Знаете, до того разговора я плохо относился к цер- ковникам. Знал о существовании религий, учений, даже увлекался некоторыми. Считал, что и в Бога верю...
– Разве оказалось по-другому?
– Недостаточно. Нужны дела. Вон, дьявол-то не про- сто верит, он знает, что Бог есть, но не перестает сеять смерть. Потому и в рай дорога заказана. Так что свечой не обойтись… А что до плохого отношения… да пре- ступник я. Нашёл лазейку для неверия. Надо научить- ся разделять церковь и церковников. Различать. Не всегда они в церкви и церковь в них. В конце концов, все мы прежде всего люди, и только. Потому и виднее чужие грехи. О своём хвостике надо думать, а не о чу- жом. «…И на сём камне Я создам церковь Мою, и врата ада не одолеют ее». Вы же, видя в священниках недо- стойное, дерзаете сказать Богу: «Нет, Господи, я лучше знаю! Одолели!»
– Вы пришли не к человеку в рясе, – сказал он мне, – а в место, «где соберутся двое или трое во имя Моё... то и Я там, среди них». Вот к Кому вы приходите или отка- зываете Ему». По счастью, батюшка был тем, кого ждал я всю жизнь. Любому вошедшему в храм дано получать через них дары. Независимо от причастности к Нему самих служителей. Я узнал это при жизни. Повезло.
Стоявший улыбнулся:
– Мне тоже повезло увидеть занавес. Заглянуть бы за него вместе.
 
Ответная полная удивления улыбка артиста обозна- чила ту грань, за которой понимание друг друга состо- ялось.
– А с потерянным зрителем вы всё-таки поторопи- лись. – Глаза гостя излучали теплоту. – Не та потеря, о которой грусть. А вот по контракту... не обращали внимания, кто подписал его с той  стороны? – Он во- просительно посмотрел на Янковского. – И последнее, я имею в виду «был бы забыт», неужели и сейчас это важно для вас?
– Сейчас... – Долгая задумчивая пауза повисла в странном диалоге. – Сейчас всё-таки не менее важно, – неуверенно ответил тот.
– Вы мужественный человек. А в жизни... полной многообещающих, манящих мгновений? Роскоши и удовольствий. Славы и денег. Что изменили бы?
– Я уже говорил, многое... Только не утрату памяти о себе. Неужели я не заслужил даже этого?
– А заслужить хотели именно память? Что ж, спа- сибо за откровенность. Мало кто наберётся мужества признать, что жизнь всё-таки прожита зря. Значит, вас двое. Один встаёт и карабкается, а другой падает и тя- нет. Отлично. Как и в Набокове.
– В Набокове?
– Чуть позже. Можно? Умирающий кивнул.
– Скажите, а если бы так, как вы сейчас, думали ваши коллеги, понимаете, что  изменилось бы в теа- тре?
– Не могу даже представить. Хотя нет, пожалуй, cмогу. Всё! Всё изменилось бы.
– И половина пьес исчезла бы со сцены, и остальную половину вы играли бы не так... И авторов по пальцам бы считали.
 
– Совершенно незнакомых авторов, – добавил Ян- ковский. – А фильмы? А картины? А книги? – Он с надеждой посмотрел на Сергея.
– А зритель? – тот улыбнулся в ответ. – Многое, как вы сказали, очень многое, что не снято, не издано, не поставлено, ждёт своего часа в самой надежной библи- отеке. И её авторам не нужно беспокоиться об утрате памяти о себе.
Невидимая прежде ткань волшебного занавеса нако- нец заскользила по полу и нехотя начала отползать в стороны. В открывшийся просвет, колыхаясь и трепе- ща, пробился первый лучик доброты, предвещая рож- дение новой жизни.
– Ведь там, – гость посмотрел вверх, – зритель, ко- торого вы одарили, аплодировал бы вам в другом зале и с другой сценой. Поверьте, есть она. Та удивитель- ная сцена, на которой не стыдно актёрам стоять рядом. И там ставят другие пьесы. А у постановщиков совсем неизвестные имена. И происходит чудо. Таинство. Но не каждый попадает в тот театр. Нет такого контракта, который открывал бы туда двери. Но ждёт он каждого и всегда, до последнего дня жизни. Так что... – Сергей сделал паузу и, глядя умирающему прямо в глаза, твёр- до произнес: – Рвите свой прежний договор. Пора.
Тот с изумлением посмотрел на него. Неловкая ти- шина объяла комнату.
– Вы что-то говорили о Набокове. – Янковский вдруг приподнялся на подушке. Было видно, что ему стало легче.
– Ну да, помните «Приглашение на казнь»? Правда, он был к тому же и больной. Очень больной человек. Я пока не знаю, что с ним делать.
– Странно. Как всё-таки странно, – повторил артист. – Я здесь... должен думать совсем о другом... вдруг вы...
 
теперь Набоков. И почему не знаете, что с ним делать? А должны? И вообще, не брежу ли я? – Он вдруг подо- зрительно посмотрел на Сергея. – Дайте вашу руку.
– Пожалуйста. Все наяву, не сомневайтесь. Тот отмахнулся:
– Тогда при чём его болезнь? И какова она? Моя –
вот что важно.
– Ошибаетесь. Для вас не менее важно. Ведь «Лоли- ту» он написал через двадцать лет после «Приглаше- ния». Все эти годы боролся. С болезнью. И всё-таки одо- лела. Вот что значит отрыв от почвы, где взращён дух.
– Так пол-России уехало, и ничего их не одолело. Или вы о смене языка? Думаете, срубил корень?
– «Кто теряет связь со своею землёй, тот теряет и богов своих». Но это было потом. Отрыв начался на родине. Потерял веру, отступился. Затем понемногу, шаг за ша- гом. Ради ничтожной, не существующей цели, похожей на вашу. Иллюзию принял за реальность, а потерял всё.
– Я бы так не сказал. Впрочем... ведь я всё-таки бре- жу? Но боль, где моя боль?
– Какую вы имеете в виду? Боль за растраченное время в собирании камней? Разбросанных не вами, но для вас? Ему удалось.
– Уже не знаю... Так что была за болезнь?
– Духа. Самая что ни на есть популярная в наше время.
– Хотели сказать, «распространённая»?
– Да нет, я не ошибся. Теперь её жаждут. Только в то время она не обладала столь притягательной силой, как сейчас. Тогда для победы ей были необходимы осо- бые качества в человеке. Без них не позволял он овла- деть собой. Их наличие у Набокова несомненно. Уже в
«Приглашении» настораживает его «особенное» вни- мание к деталям тела маленьких  девочек, в каждом,
 
почти в каждом эпизоде! Начинает с «…зачавшей его ночью на прудах, когда была совсем девочкой» – мы по- бываем там сегодня, а дальше, распаляясь, почти через страницу: «…дитя с мраморными икрами... Эммочка, нагнувшись.... сверкнув балеринными икрами... на её голых руках и вдоль голеней дыбом... когда она сегодня примчалась, – ещё ребёнок, – вот что хочу сказать, – ещё ребёнок, с какими-то лазейками для моей мысли... она, ломаясь и напрягая икры... ерзая, вдруг становясь голенастее...». И это только первые пятьдесят страниц! Каким бы «глубоким» ни был смысл произведения, по- добные эпизоды не «лезут» туда, не пишутся. Набоков никак не может продолжить их, обосновать, прими- рить с общей идеей, вполне понятной и вовсе не «осо- бенной», как хочется думать некоторым. Точек опоры для них нет, кроме одной – болезнь. Причина её в нрав- ственном бессилии. Одолело! А вы – пол-России уеха- ло! И болезнь, страшно изворачиваясь, пытается вы- рваться наружу, на страницы. И ей удаётся. Тогда ему почему-то легче. Но дух! Дух пока сильнее.
А дальше, – Сергей вздохнул, – спутал цель, сменил язык, погнался за иллюзией, «Лолита». Конец.
– Самое известное произведение... Известность при- шла с ним.
– Я и говорю, цель достигнута. А вы как хотели? За признание надо платить самую заоблачную цену. Но и самую жуткую. Набоков дал согласие на такие условия договора. Не менялись с сотворения мира. Так что вам в самом деле повезло.
– Может, не болезнь... всё-таки?
– Сам признал.
– В чём факт?
– Вспоминал, как ужаснулся от мысли, что кто-то по- сле него возьмётся за перевод. Боялся искажения даже
 
отдельных окончаний. Единственная работа, которую перевёл сам! Представляете, как дорожил! Как ценил перечисленные цитаты! Понимал заоблачность цены! Не смог доверить тонкости ощущений ремесленнику. Только косточки хрустели, так держала она его. Пере- вёл и снова ужаснулся – язык утерян. Круг замкнулся. Так что «той» «Лолиты» никому не прочесть, а болезнь вырвалась из книги в жизнь, к миллионам.
– Цена за признание... Хотите сказать… я тоже...
– Нет! Вы ещё живы... и ещё можете порвать...
Он замолк, оборвав конец фразы, будто необходи- мость переосмысления неожиданно возникла и для него самого, именно сейчас, в это мгновение.
– Вы сказали, не знаете, что с ним делать, с Набоко- вым? Но ведь он умер, – нарушил молчание артист.
– Не знаю... – задумчиво ответил Сергей. – Пони- маете, пока хоть кто-то понимает его болезнь, знает
«неумысел», они живы. Оба. И ждут безвестного кого- то. Того, что отводит топор.
– Уже ничему не удивляюсь... А со мной знаете?
– Конечно! – По заметному воодушевлению, с ка- ким прозвучал ответ, было понятно, что искомое най- дено. – В вас жива надежда. И вас только двое. Поэто- му, – голос стал твёрдым, – держитесь крепче. Я хочу дать вам вторую жизнь.
– Как?
– С усилием… Это будет мне стоить очень дорого, поверьте, но я попробую. Будьте мужественны,  ког- да увидите процесс со стороны. Я потяну штопор. Огромный  штопор  ввинчен  в  ваше  здоровое  тело. И давно. То, другое, похоронят. Оно останется непод- вижным, и никто ничего не заметит. А вас... настоя- щего… я вытяну. Будете жить. Для тех, кто любил вас. Для тех, кто и сейчас помнит лучшее. О ком не знали и
 
не могли знать. «Моё реноме хуже, чем я сам» – «Фи- гаро», вспомнили? – Янковский кивнул. – Измените себя, пожалейте наконец о многом в жизни. Протяни- те из пропасти руку. И тысячи рук вырвут вас из неё.
– Думаете, смогу?
– У вас есть возможность, которой не может быть у человека. Цените. Проживите по-другому остаток жиз- ни. Большой остаток. И станьте другом своей душе. Душе, которую часто гнали прочь.
– Для чего я должен сделать это?
– Вы хотели спросить – для кого? Для себя.
– А вы?
– А что я? Нас тоже двое. Боюсь даже думать о тре- тьем, хотя порою кажется. Иногда второй берёт верх, и тогда... тогда я становлюсь чудовищем. Для своих близких, для тех, кто рядом. А после этого мне больно. Очень больно. Душа стонет. Правда, есть ещё те, кому удалось навсегда побороть второго себя. Я не встречал, только читал о таких.
– Так сделайте себе то, чем хотите помочь мне!
– Некому. Некому, дорогой мой. Никто из людей не посмеет прийти на помощь мне. Видно, в этот раз Бо- ливару суждено нести двоих...
Вдруг они оба услышали странный нарастающий звук. Как будто удары невидимого маятника, переме- жаясь с шипящим звуком переводимых стрелок, при- ближали к ним таинственные часы.
– Пора, – тихо сказал Сергей. – Время пошло вспять. Отнеситесь к отпущенному бережно.
Окружающее начало отдаляться. В последнюю секун- ду Янковский увидел в своих руках книгу. Старую по- тёртую книгу. Из того самого хранилища. Он понял, по- чему она потёрта. В то же мгновение до него донеслось:
– Терпите.
 
Тяжело вздохнув, с усилием Сергей начал выкручи- вать штопор. Сначала лопнула кожа на затылке. Затем медленно, словно сопротивляясь, тело, повторяя в точ- ности очертания актёра, стало выползать из того, что должны будут похоронить.
Когда все было кончено, уже на скамейке у Чистых прудов, Янковский спросил:
– А вам-то, вам для чего это было нужно?
– Знаете, женщины в жизни мужчин одинаковы. Они не изменились с начала мира.
– Не понимаю, вы о женской вине?
– Вина не в том, в чём виним их мы.
– В чём же?
– В том, что и последний мужчина на земле будет рожден ею. И они все и постоянно готовят нас к этому.
– Вы имеете в виду, последний по порядку?
– Эх, Олег... Олег... Олег... Бывайте чаще у своих родных.

– Какой Олег? Вы зовете кого-то? – Меркулов скло- нился над ним. Рядом Сергей увидел врача.
– С вами стало плохо. Сразу, как только вы зашли, – озабоченно проговорил режиссёр. И тут же добавил: – Я решил ставить вашу пьесу. Это хоть немного должно поднять вам настроение.
– Так мы ни о чём не разговаривали сегодня? – в ужасе выдавил Сергей.
– Простите, – тот склонился к нему, – что вы сказали…?
– Скажите, а вам... вам важна память потомков? –
тихо произнёс лежащий.
– Да... как-то вообще не думал.
– Спасибо. Значит, я пришёл не зря. Давайте начнём наш разговор. Наш долгий с вами разговор.
 
«Так, стоп». – Сергей услышал спокойный голос. Уже несколько минут, как он вывалился из тела, изу- мляясь и не желая того. Неестественно плотная мгла мерцала перед ним, упруго отливая подвижной гра- ницей, словно говоря о своей осязаемости. Он и зри- тельно принимал её за плоскость. Присмотревшись к месту, откуда, как ему показалось, донеслись какие-то слова, Сергей заметил маленькую рамку. Окно, нет, окошечко. Икона! Вот на что она была похожа.
– Я вынуждена повторить. Остановись. Эту главу напишешь не так.
– Как не так? – удивляясь больше словам, нежели видению, спросил он.
– Помнишь – «У водоразделов мысли»?
– Помню, – стараясь сохранять спокойствие, отве- тил он. – Конечно, помню. Обратная проекция. Иконы. Реально существующее чудо – видимая грань между мирами. Я говорил об этом прежде с режиссёром.
– Прекрасно. И помнишь смысл?
Сергей подплыл к «окну». Сквозь струящийся ту- ман проступало плохо различимое женское лицо. Но, произнося слова и поворачиваясь, оно до удивитель- ности напоминало кого-то.
– Припоминаю. Перспективная картина мира не есть факт восприятия, как утверждают художники, а лишь их собственное требование во имя каких-то от- влечённых мыслей. К примеру, соображений материа- лизма. Художников, применивших к творчеству свою образованность… то, чему учили их. И к духовности эти соображения никакого отношения не имеют. На первом плане по-прежнему стоит зло, замаскирован- ное под красоту и реальность. В фильмах, на карти- нах и в книгах. Стоит, заслоняя скрытое в глубине. То единственное, что необходимо человеку.
 
– Ответь мне, мог бы ты в двадцать пять написать такое?
– Конечно, нет.
– А в тридцать?
– Нет. В этом возрасте обычно снимают «Пышку» по Мопассану и только ещё через тридцать – «Обык- новенный фашизм». Даже гении.
– Значит, всё, что написано в молодости...
– Лишь стихи любимому человеку. Лишь зов. Но куда приведёт – неизвестно. А вот откуда он, сейчас я знаю точно. – Сергей подплыл ближе.
– А расточка слога? Роспись кисти?
– Иллюзорна, так же как и разочарование в жизни. Творчества в этих словах нет. Художник, как и токарь, неизменно совершенствует ремесло.
– То есть там падение и смерть, а впереди жизнь? – Голос показался таким знакомым.
– Отчего же? Необязательно. К тому же ремеслен- ник имеет больше шансов быть услышанным – веский довод... хотя бы для семьи. Поделки, случайно приня- тые за творчество, по той же причине вызывают вос- торги зрителя. Но среди них есть бесчестные. Которые обманывают сознательно.
– В чём же разница для зрителя?
– Никакой. Разница в смысле и целях ремесла. И тех, и других Бог отлучил от искусства. Но вторые... мстят Ему за это. Вот здесь падение и смерть. Как в Библии... Но мне предпочтительнее обратная проекция: жизнь и взлёт через смерть. Кажется, такой план у Всевышнего?
– Вот так и напишешь эту главу. Не жди восторгов. Верни утраченное духу читателя. Сделай подарок душе его, тронь. Чтобы получил он Звезду Утреннюю дня безвечернего. Дня лишь с восходом. Пусть он будет ему наградой за двести семьдесят неосторожных страниц.
 
– Я так и делал до сих пор! – воскликнул Сергей.
– Нет, ты пытался вернуть Звезду лишь себе. И не смог. Невозможно её явление одному, пока остальные в аду. Пока последний негодяй остаётся там, неужели посмеешь быть счастливым? Для чего тогда книга?
– Конечно, конечно... – прошептал Сергей. – Но как? Как при повороте лица в профиль показать и обратную его сторону? И в прозе? Как из глубины веков вернуть взывающий с надеждою дух миллионов ушедших? Как показать эти сокровища, россыпи добра, накопленные и скрытые от взора? Для наших изнурённых призыва- ми не смотреть глаз. Почему я иногда хоть вижу? Дру- гие не видят... – И вдруг услышал:
– Сережа, прикоснись ко мне лицом.
– Мама! – он отпрянул. В крике было столько же из- умления, сколько и страха – женщина в окошке стала матерью. – Мама, ты?..
– Нельзя увидеть то, на что закрыты глаза. Нет силы у человека развернуть профиль, хотя только это и пы- тается сделать. Нужна помощь. Мы обратим свои взо- ры к небу и тогда, и только на нём, сможет он увидеть обе половины наших ликов. Надо лишь приблизиться к ним...
– Но... как попасть на небеса, мама? – воскликнул
Сергей. – Как людям посмотреть в глаза ваши?
– Ты протянешь им руку, сынок. Время пришло.
Он медленно подплыл к окну, из которого, улыба- ясь, ласково смотрел на него самый дорогой человек, и осторожно прикоснулся к изображению лбом. Голова не почувствовала никакого сопротивления.
Сначала изменился запах, и он понял, что уже не здесь. И тут Сергей ощутил совершенно незнакомый, но изумительно волшебный привкус. Как будто тысячи благоухающих нектаров, дополняя друг друга своими
 
сказочными ароматами, разливаясь, приглашали его на самую желанную трапезу под небом. «Что же я увижу тогда глазами?» – отчего-то спокойно подумал он.
– Это вкус плода древа жизни, а глазами... глазами... глазами... в самом конце Звезду...

* * *
Он насиловал её почти каждый день. Сослуживцы догадывались. Были и те, кто знал. И те, кто злорад- ствовал. Последние в большинстве своем из догадли- вых. Это происходило всегда одинаково. Он передавал через секретаря, чтобы Слава задержалась. Даже не ей, а через секретаря – подобострастную уродливую жен- щину преклонных лет. Подобострастно уродливую. Каждый раз она сообщала о распоряжении с ухмыл- кой, и не только Славе. А вечером начинался кошмар.
Ночь и мокрая от слез подушка. Ей некуда было уйти. И не к кому.
Тяжело больная мать лежала в хосписе.
– Доченька, откуда у тебя деньги? Я знаю, здесь так дорого. Всё равно я умру, мне сказали... – мать запну- лась, – нянечка... та, в красной кофточке. Только не подумай дурного, она очень заботливая и жалеет тебя. Говорит, такая красивая и молодая и так тратишься. Здесь, конечно, и уход, и покой, но я смогу и дома. Да и потом, мне всё равно последнее время очень больно, лекарства не помогают. Наверное, уж скоро...
Слава помнила эту нянечку. Лекарства не помога- ют... Комок подступил к горлу. Здесь платили только врачу, но однажды та подошла к ней и, глядя с каким- то непонятным вызовом, спросила: «Вы что же, думае- те, всё зависит от доктора? У персонала свои порядки. Инъекции делаем мы, так что подумайте, насколько дорога вам мать. В прямом смысле», – подчеркнула
 
она. Тогда Слава в почти безумном порыве наговори- ла много резкостей. Сейчас пожалела. И все поняла. Сердце заломило... – Держись. Потом. Потом можно. Здесь мама. Она не должна видеть. – Молодая женщи- на изо всех сил сжала спинку кровати. Рука побелела.
– Доченька, ты как не слышишь, – прошептала мать и, чуть приподнявшись, подтянула руками её голову к себе. Слава наклонилась.
Обратная   проекция. Прижимая к груди больной лицо, чтобы та не заметила предательски выступив- шие слёзы, женщина вдруг ощутила в это мгновение то, чего не может и, наверное, не способен испытать никто в обычной жизни. Она и самый близкий ей че- ловек слились воедино. Не видя лица матери, Слава почувствовала такие же слёзы, только там, катящиеся неровно из-за глубоких морщин, разглаживая их своим теплом. Такую же горечь, что утихала именно сейчас, когда руки матери осторожно, словно боясь потерять паутинку незримой связи, гладили её волосы. Горечь, которая была всегда рядом в непростой и слишком долгой для одной из них жизни. Слава с невероятной остротой ощутила и ту жуткую боль, что терпела мама. Терпела и ради неё тоже. Молодая женщина в несколь- ко мгновений вдруг пережила, перечувствовала всю тяжесть страданий любимого человека, и не только бо- лью страшного недуга, но и обнаженным отчаянием за будущую свою жизнь, за невозможность умирающей быть рядом с нею. За одиночество впереди. Неотвра- тимость такого отчаяния вместе с болью расползалась уже не по телу матери, а по её телу, словно стараясь от- толкнуть, отнять их друг у друга.
«Отойди, и станет легче, – говорила она. – В твоей жизни столько других эмоций, и не самых плохих, а здесь просто конец. Мать и конец этот должны остать-
 
ся наедине. Это их дело. Ты всё равно не поможешь. Не мучай родного человека. Уйди, так будет лучше обеим».
И что-то внутри, к ужасу Славы, начинало согла- шаться со страшными словами. Но в то же мгновение неожиданно, там же в груди, необъяснимо волнитель- ное тепло, хлынув в сердце, отодвинуло, заглушило го- лос оттуда. И вдруг она узнала слёзы... слёзы матери. Это они, пролившись в её сердце, отогрели его. Может быть, последний раз в жизни дочери. И обе женщины в озарительное мгновение тихой и чуждой миру радо- сти силой божественного провидения оставались по- прежнему единым целым, как когда-то давным-давно, в первые месяцы жизни, пока мама носила её в себе. Ког- да ничто не разделяло их, а только готовилось. Сейчас же всё начинало меняться. Став видимым, невероятное, недоступное никому другому отражение тех первых месяцев, тихо повернувшись, открывало дочери новую любовь. Любовь плода к матери. Памяти, что суще- ствует и такое. И уже её мама – ребенок в обволакива- ющей теплом утробе дочери, и уже она, Слава, – мать, заботливо укрывающая телом свое дитя. Но отражение это, как и все веретёна судеб человеческих, неумоли- мо поворачиваясь дальше, снова меняло картину. И уже было не понять, кто есть кто в этом единстве двух миров, двух созданий Его. И непостижимая человече- ским разумом память, словно сжалившись над ними, вернула давно забытое ощущение иной, великой любви людей друг к другу. Любви, перед которой меркнут все земные трагедии, от одного дыхания которой уходят в небытие сумерки и страхи. Любви, возрождающей че- ловека. Слава поняла, что неожиданно и невольно при- коснулась к тайне, неизъяснимой земными глаголами. Тайне, хранящей всю надежду человечества, её надеж-
 
ду, что мама будет жить, что бы ни произошло на этой планете.
Неповторимое ощущение растаяло и ушло, не вер- нувшись больше никогда.
– Если тебе так лучше, то, конечно, я останусь. – Ти- хий, родной голос привел женщину в чувство. – Да и твоя работа... я помню, как долго ты искала... Опять же, – она вздохнула, – я без ухода уже и не могу. Сил нет.
Слава медленно выпрямилась и села на углу крова- ти. Нежный взгляд матери говорил, что та услышала её мысли.
– Хорошо, мамочка. Всё будет хорошо, – только и смогла она прошептать. Уже уходя, обернулась на голос:
– Могилку-то поправь сходи. Отцу всё легче будет... да и у меня на душе...
Через неделю Слава осталась одна. На всём белом свете.

Прошло полгода. Однажды, выходя от доктора, ко- торый за минуту до этого с улыбкой поздравил её с будущим ребенком, Слава столкнулась с женщиной из соседнего отдела. Та всё поняла. Через два дня о ней шептался весь офис.
– Просят, – бросила, прищурясь и постукивая сига- ретой о пачку, подобострастно-уродливая.
Ненависть. Откуда в ней столько? Слава спокойно выдержала взгляд.
– Ну, я в курсе. Не утаишь. Все перестали работать, только и чешут языки, – зло выдавил он. – Надеюсь, знаешь, как это делается? Так что давай, не откладывай. А то я и сам могу... Не доводи до крайних мер. Уже жена что-то пронюхала, чтоб её... Чего молчишь? Пока остав- лю тебя в покое. – И зло, с усмешкой добавил: – Но пока.
Слава повернулась и молча вышла из кабинета.
 
События развивались стремительно. Его трясло, когда он читал заявление на декретный отпуск.
«Где эта... чёрт... немедленно ко мне», – рявкнул се- лектор.
На этот раз путь до кабинета был усыпан розами. Прошло шесть минут. Вертящееся под ним кресло
перестало быть мягким.
– Ты что, с ума сошла? – прошипел он, глядя в упор. И его левая щека вытянула складку у рта к самому уху. Казалось, она вот-вот лопнет и превратится в шрам.
Ненависть. Больше ничто не присутствовало сейчас в этом кабинете. «Странно, – подумала Слава, – она та- кого же ядовито-зелёного цвета, как и вся мебель. По- чему я не замечала этого раньше?» Ненависть, колы- хаясь от его выкриков, медленно разливалась по про- странству помещения, усаживаясь в кресла и диваны. Легко сталкиваясь и лениво сползая с зелёных обоев, тут же растекалась по полу, обволакивая ножки сту- льев и поднимаясь по ним всё выше и выше.
– Ты что, оглохла? Я тебя спрашиваю! Я ведь преду- преждал, что иначе займусь сам! Ты этого добивалась? Отвечай!
И тут Слава с удивлением поняла, что абсолютно спокойна. Такого состояния именно здесь она не ис- пытывала никогда. Всё это колыхание, расползание и растекание почему-то её не касалось. Обходило. Слов- но женщина стояла в каком-то невидимом коконе. Не- ожиданно она услышала тихий голос:
– Ты сейчас скажешь ему эти слова. Мы договари- вались. – Голос не был мужским. – Я дам тебе части- цу своей твердости. И силы. Ты так нужна нам, помни. Чувствуешь ли ты меня?
– Да, чувствую. – Её взор, не взгляд, а именно взор, упал на лоб уже зелёного мужчины… странно, какие
 
большие капли. Такой пот она видела только в кино. Когда давали крупный план.
– Да ты и впрямь вздумала со мной тягаться? Обе- щаю, пожалеешь! – Очередной выкрик вернул её к действительности.
– А я обещаю тебе другое.
Твёрдость в тоне заставила сидевшего замереть от неожиданности. Нижняя губа, чуть отвиснув, обнажи- ла приоткрытый рот.
– Мой сын...
– Откуда ты знаешь, дура? – тут же придя в себя, заорал он.
– Мой сын, – ледяным и ставшим каким-то чужим голосом продолжала Слава, как будто вокруг кроме неё и огромных зелёных стен никого не было, – мой сын, когда ему исполнится двадцать пять, узнает, кем был его отец. – На несколько секунд она смолкла. Сосчитав до шести и глубоко вздохнув, она, чеканя каждое сло- во, отрезала: – Когда ему исполнится двадцать пять, он превратит твою жизнь в ад. Ты будешь мечтать  уме- реть,  но не сможешь сделать этого. Обещаю тебе.  Вре- мя пошло. Начинай вычёркивать дни. – И, выплеснув на оторопевшего мужчину полный презрения взгляд, женщина вдруг почувствовала невероятное – сердце, родное её сердце застучало рядом, не у неё в груди, а рядом. Она резко повернулась и вышла из помещения.
Больше Слава не появлялась здесь никогда.


Он начал действовать немедленно. Решительность была той чертой, которой гордился. Но случилось не- предвиденное – её положили на сохранение. Словно что-то оберегало эту совсем уже другую женщину, делало невозможным осуществление чудовищных замыслов. Наконец, проклиная всё, он просто вычер-
 
кнул Славу из своей жизни. Другого варианта не было. Слишком неприятными были воспоминания. Нестер- пимо неприятными, доводящими до бешенства. Он стиснул зубы и продолжил жить. Не мог избавиться лишь от одного: когда взгляд падал на календарь, вся- кий раз с какой-то гнетущей неотвратимостью в каби- нете звучали её последние слова. Смена кабинета ни к чему не привела. Календари были везде. Даже там, где лежал после инфаркта.
Прошло шесть лет. Весть о том, что Слава погибла в ав- токатастрофе, не застала его врасплох. Он знал, что слу- чится. Ошибка двухтысячелетней давности исправлена. Она должна была погибнуть. Именно в автокатастрофе. Этот пункт договора он помнил как свой день рождения. Последние три года частное агентство докладывало обо всём в жизни ненавистной женщины. Отношение не меняло даже её видимое благополучие. Её и сына. Но главным и единственным, что радовало, ради чего он и затеял эту слежку, было то, что сын до сих пор не знает отца. Правда, существовала ещё одна причина. Он так и не стал тем, кого Бог награждает детьми. Деньги дают не всё. Жены давно не было, а разводиться надоело.
Отодвинув прибор с дорогими ручками, мужчина по- дошёл к календарю. Впервые за столько лет спокойно.
«Ну, вот и кончилось, – он с силой рванул глянце- вый лист со стены и, скомкав, швырнул в угол. – А ты, глупая, кончилась вместе с приговором». «Терпение сильнее,  чем  меч  самурая»,  –  вспомнилось  почему- то любимое выражение. «Я, как всегда, победил», – с удовлетворением отметил он и, достав массивный гра- фин, налил себе полный стакан коньяка. С приятным удивлением глядя на игру хрусталя в стекающей по краям маслянистой жидкости французских виноде- лов, мужчина ощутил невероятный прилив сил, как
 
в молодости, как в детстве, когда всё ещё начиналось.
«Так ведь и начинается только!» – И осушил стакан.


Доказать отцовство не составило труда. Радости мальчишки не было предела. Он тоже был счастлив. Впервые в жизни.
– Стоп. Так написал бы ты вчера, если только не сде- лал поворот, – услышал вдруг Сергей.
– Нет. Я его дам сразу и в конце. Прости. Сейчас по- правлю. Невозможно контролировать ужас и вырав- нивать пространство. Показывать обратную его проек- цию. А защищаясь, платишь ложью. – Он вернулся к абзацу: «Доказать отцовство не составило труда. Радо- сти мальчишки не было предела. Но это чувство было уже не знакомо ему. Точно так же, как чувство другого незнакомства – с сыном – убило когда-то первое. Оба, и незнакомство, и радость, вместе ушли в небытие».
«Какая странная судьба, – думалось ему всё чаще и чаще. – Какие невообразимые зигзаги. Вот уж не зна- ешь, где найдёшь, а где потеряешь». Жизнь потекла сво- им чередом. Так незаметно пролетели двенадцать лет.
Тяжело дыша и обливаясь холодным потом, он рез- ко сел. Слабый свет ночника освещал комнату. Страх заснуть в темноте сделался новой привычкой за эти годы. С таким трудом забытая женщина возвраща- лась. Словно стояла рядом с его постелью.  Уже не раз.
Неожиданно в комнате послышались голоса. Двое мужчин о чем-то разговаривали:
– А вообще-то не нужно «любить прошедшую две- надцать лет назад женщину», – произнёс один из них.
– Такие женщины никогда не умирают, – возразил другой. – Они исчезают до нескорой, но обязательной встречи. Там. И зря вы так о Платонове.
 
– Кто здесь?! – не видя никого вокруг, в ужасе вскрикнул он. И тут же услышал:
– Я, бывший режиссёр театра Меркулов.
– Я, автор твоей судьбы. Ленты-судьбы. Тружусь, наматывая её на веретено медленно, чтоб ты заметил неведомое отражение. Оно существует.
– Но нить нельзя вывернуть наизнанку, – вставил первый. – А в руках давно уже не лента.
– Я, прошедшая двенадцать лет назад женщина. – Третий голос заставил вздрогнуть. – Ты перестал вы- чёркивать дни. Забыл моё обещание? Неправильное решение. Тебе самому станет легче, если будешь пом- нить тот день. Начинай, он близок. Неожиданность хуже... неожиданность хуже... хуже, – гулко отдалось в огромной спальне. Наступила жуткая тишина.
– Папа, что с тобой? – улыбающийся сын, неумело отрезая ножом кусок рыбы, смотрел на него с удивле- нием.
– И верно, на вас лица нет, – горничная, разливая чай, с сочувствием посмотрела на мужчину.
– А мне в воскресенье исполнится восемнадцать!
В хорошем настроении сын бывал редко. Одно- классников сторонился, друзей так и не завёл, если не считать Вагнера. К удивлению отца, ничего не смысля- щего в музыке, подросток мог часами слушать произ- ведения известного композитора. Поэтому его улыбка в то утро помогла отодвинуть из сознания родителя неприятные ощущения ночи.
– Что ж, заказывай подарок! – с усилием изобразив воодушевление, громко произнёс отец.
– Не, неожиданность – лучше.
Отец вздрогнул. Второй раз за сутки.
– Ты считаешь? Я слышал сегодня другое. – Его лицо побледнело.
 
Сын неуверенно кивнул:
– Ну... да.
– Тогда так тому и быть. И не только в отношении дня рожденья – никому нас не вышибить из седла! – стараясь улыбнуться, ответил он. И тут же в третий раз удар настиг говорившего: «А может, ты вовсе не в седле, милейший?» – Чужой хрипящий бас ворвался в тревожное утро.
Горничная и молодой человек в страхе замерли. Он же титаническим усилием сделал вид, что ничего не услышал. Это спасло положение.
«Нет, «стараясь улыбнуться» – не пойдёт. «Улыба- ясь», иначе третий удар слаб. Именно так, – подумал Сергей. – Хорошо, что это только поверхность, зримая, видимая. Там, за её завесой, тонкое и призрачное. То, что может почувствовать только дух. И только здоро- вый. Пожалуй, продолжу завтра, слишком часто нажи- маю не на те клавиши. Тот, что слева, извёлся уже».
Он закрыл ноутбук и вышел из кабинета. Двадцатое ноября. Суббота сулила приятный вечер. Приехала тёща всего на четыре дня, а значит, бокалом доброго вина его было не испортить.

В воскресенье нотариусы отдыхают, но не этот. Груз- ный мужчина в зелёной жилетке под светлым пиджа- ком встал из-за стола навстречу вошедшим, протянув старшему руку.
– А вас, – он обратился к молодому человеку, – как я догадываюсь, можно поздравить с днем рожденья?
Тот, смущённо улыбнувшись, кивнул.
– Всё готово? – спросил отец, присаживаясь в крес- ло у стола.
– Как просили. Вот, ознакомьтесь, – нотариус про- тянул ему несколько листов.
 
Через несколько минут, когда мужчина закончил чи- тать, он, обращаясь уже к сыну, произнёс:
– Это доверенность на право управления всеми ак- тивами нашей семьи. Нашей с тобой. Здесь же завеща- ние, на случай... – он запнулся, – мало ли что может произойти. Это мой тебе подарок. С сегодняшнего дня ты полноправный член Совета директоров. С соответ- ствующим окладом.
Лицо сына просветлело.
– Папа! – радостно, всё ещё по-детски закричал он. – Спасибо! Я знал, знал, что ты придумаешь что-нибудь неожиданное! Но я... наверное... не смогу?.. Как ты ду- маешь?
Нотариус довольно заулыбался. Не каждый день он видел у себя такие счастливые лица.
– Пусть неожиданностей будет как можно больше в вашей жизни, уж я-то знаю, что это не последняя, – сказал он и тут же осекся. На него с нескрываемой не- навистью смотрели глаза отца. Мужчина в жилетке, пожав недоумённо плечами, смутился и начал переби- рать бумаги на столе.
В тот же вечер сидевшие в ресторане могли расслы- шать странный диалог двух людей.
– Забудь слова «не смогу» и «не знаю». Человек не знает только три вещи. Только три.
– Какие, папа? – юноша в строгом костюме выгля- дел старше своих лет.
– Первое – никто не знает, что такое сон. Второе – никто не знает, что такое человек. И последнее – никто не понимает триединства Бога.
– Может, последнего просто нет?
– Вторым Скрябиным? Место занято, – отец суро- во посмотрел на сына. – А ты не промах. Именно так я и подумал однажды в молодости. – И, помолчав не-
 
сколько секунд, добавил: – Когда познакомился с тво- ей матерью.
– Жаль, что её нет.
– Жаль, что она есть.
Молодой человек недоумённо заморгал глазами.


* * *
Холодное утро выдалось солнечным. Оно было абсо- лютным отражением того утра двадцать шестого года от  Рождества Христова, когда Валерий Грат, выйдя на помпезную в греческом стиле террасу своей рези- денции, увидел восход солнца. Когда не погасшая ещё звезда сказала ему, что пора на покой. Новое назна- чение было лишь предлогом отозвать его из захуда- лой провинции империи. Грат это понимал. Решение сената было ожидаемым. И всё же до последнего дня он надеялся на лучшее. Но сейчас, глядя, как первые лучи меняют цвет окрестных холмов, касаясь пустын- ных каменистых долин, минуту назад казавшихся без- жизненными, и наполняют их светом, наместник вдруг почувствовал что-то особенное в этих мгновениях. И дело было не только в неузнаваемо цветущей, оживаю- щей на глазах природе, а в необычности изменений в то утро пространства, которое всегда оставалось одинако- вым в предрассветные часы. Лучи не просто освеща- ли долины, а разливались по ним живыми потоками. В какой-то миг мужчине даже показалось, что он ви- дит катящийся, искрящийся вал, который, достигнув дворца и столкнувшись, вселил в него состояние не- мого восторга своею силою и величием. Неожиданное чувство удивительной радости, что, покидая эти места навсегда, он обретает нечто недостижимое в прежних своих помыслах, заставило Грата замереть. Ещё вчера он сожалел об отъезде. И потому чудное, необъясни-
 
мое, неиспытанное прежде чувство не просто удивляло своим загадочным появлением, но и само сожаление, так мучившее его последние дни и странно ушедшее куда-то, добавляло этой радости легкую эйфорию. Он понял: разбуженная природа принесла ему своим про- хладным ветерком удивительную весть о том, что он, Валерий Грат, только что получил награду, невидан- ную от начала мира. Это невероятное ощущение, ни- когда не повторившееся в жизни, римлянин пронес до самой смерти, так и не разгадав.
Помилованная двенадцать лет назад вдова, за ко- торую просил сам первосвященник, несмотря на требование разъярённой толпы забить её камнями, и была причиной рокового решения сената. Только не для него. Спасение странной женщины, невесть откуда взявшейся в тех краях подобно упавшей с неба звезде, слывшей к тому же ведьмой, подарило ему вечную жизнь. В то же самое время, но двумя тысячелетиями позже, в другой несходящейся па- раллели раздался визг тормозов и отчаянный крик. Но откуда он мог знать это! В счастливое для себя утро.
Такая же радость от оказанного Римом доверия на- полняла сердце и другого человека.
– Прибыл новый наместник! – доложил начальник охраны.
Грат быстро, словно опасаясь потерять хорошее на- строение, спустился в зал. Там уже стоял невысокий, средних лет мужчина в пурпурной накидке, едва при- крывающей наградные фалеры походной одежды. На- местник протянул вперед руки и, направляясь к гостю, с улыбкой воскликнул:
– Рад приветствовать вас, любезный друг, на земле древней Иудеи!
 
Какие похожие судьбы! Какие значимые для обоих награды. Лишь названия разные. Жизнь и смерть. Ка- кая пропасть разделила отныне мир их рукопожатием, но оба так и не постигли её тайны.

Холод – было единственное отличие утра уже се- годняшнего. Парень лет двадцати, по всей видимости студент, дремал три часа кряду за соседним от Сергея столом читального зала. Миновав коридоры гигант- ской библиотеки по пути из буфета и подходя к своему месту, он заметил, что тот проснулся. Неслышно по- дойдя, Сергей произнёс:
– Это сонный стол, – и, отвечая на удивлённый взгляд, добавил: – Я много лет бываю здесь... заметил.
– А тот? – парень указал на соседний. – Ещё есть та- кие же?
– Нет. Он один. Двести восемьдесят седьмой. Инте- ресное сочетание – второй с краю, в восьмом ряду. Что бы означала цифра семь?
Студент, не меняя своего положения, улыбнулся, ве- роятно, подумав о забавной истории, которую расска- жет вечером своей девушке.
Следующий понедельник не был последним в декабре, поэтому библиотека работала в обычном порядке. Бы- стро раздевшись, Сергей проследовал к своему привыч- ному месту. Выкладывая бумаги, погружённый в раз- мышления, он не сразу заметил странную картину – за
«сонным» столом сидел, точнее, лежал на нём молодой человек и, тихо рыдая, вздрагивал всем телом. «Вот тебе на! – подумал он и, не сказав ни слова, сел и включил на- стольную лампу. – А должен спать. Метаморфоза».
Сергей углубился в работу. Прошло около получаса. Рядом ничего не менялось. Вдруг краем глаза он заме- тил, что рыдавший умолк. Звук отодвигаемого стула
 
заставил взглянуть на соседа. Сердце бешено заколо- тилось: это был он. Сын своего отца! Но сегодня ему исполнилось двадцать пять! Боже, он всё уже знает! И должен сейчас идти к нему. Что делать? Остановить. Но как... сказать?
Сергей поднялся и, так и не решив, что предпринять, заторопился вслед уходящему.
– Постойте! – тихо окликнул он молодого человека, нагнав того в самом конце коридора.
Парень с недоумением остановился.
– Вы не должны... не должны сделать... что задума- ли... о чем вас просят... – Сбивчивая речь Сергея, ка- залось, не произвела никакого впечатления. Смерив незнакомца взглядом, молодой человек молча повер- нулся и проследовал дальше.
– Понимаете, вам нельзя поступить так. Иначе ко- нец... вы погубите себя. Есть ещё шанс. Я не написал концовки. Можно всё изменить...
– Да пошёл ты... – парень на секунду обернулся и, крепко выругавшись, быстро направился в раздевалку, оставив остолбеневшего мужчину позади.
Лишь через минуту он бросился вслед за ним. «Ты же чудовище, чудовище», – стучало в мозгу. Выбежав из здания, Сергей успел заметить, как тот спускается в метро. Ещё мгновение, и парень скрылся из виду.
«Бом-бом-бом» – услышал он вдруг звуки колокола соседней церкви. «Как будто по ком-то…» – мелькну- ло в голове. Проездной долго не срабатывал. – «Ну, давай же! Давай!»
– Мужчина... у вас просроченная карта, разве не ви- дите, – глядя на бесплодные попытки пройти турни- кет, громко окликнула дежурная.
– Да, конечно, – не поднимая головы пробормотал он, – я ведь сегодня купил новую... где же она? Вот...
 
Выскочив на перрон, Сергей понял, что поезд от- правляется, и бросился к ближайшему вагону. Есть не- сколько секунд. Где же ты? Наталкиваясь на удивлён- ные взгляды пассажиров, он бежал по перрону, осма- тривая стоящих в вагоне. – Здесь нет... здесь тоже... может, во втором? – «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция... «День рождения». – Какой ещё день рождения? Вот он! – «Бух!» – двери с грохотом сомкнулись. Стоящий за стеклом молодой человек не- ожиданно обернулся и, увидев Сергея, отчего-то с до- садой мотнул головой, повертев пальцем у виска.
«А ведь ты мог бы сделать его другим, – подумал он, глядя вслед уходящему поезду, – это только твое ре- шение. Какая же ты дрянь! Такая нужная дрянь. Ведь именно так думает тот, что слева.
– Нет, не согласен, – прозвучал другой голос. – Тог- да бы ты солгал, исказил бы пространство. А главное, что бы ты дал людям? Ведь это главное? Лишь насто- ящий человек способен сам обнаружить в себе мразь. Откровенным негодяям и тонущим в деньгах требует- ся помощь. Так что вынимай эту способность. А не вы- давливай раба. И не тот слепец, что прибыл на восходе солнца в самый удивительный для наместника день.
– Что за чудовищные законы навязаны мне, если такое решение может быть правильным?! – крикнул Сергей. – Если оно и только оно определяет ценность страниц! Если не дает сделать человека другим. Где же ты, древо жизни вечной? Не помним даже вкуса плода твоего!
Стоящие на перроне удивлённо обернулись на его возглас.

– К вам сын. – Селектор погас. Мужчина недоволь- но поднял брови. Лица вошедшего было не узнать.
 
– Ты должен быть в аэропорту. Что случилось? – Сердце предательски заломило.
– Я знаю всё.
– Откуда? – вырвалось у него. И тут же осекся. – Это неправда! Пойми! Желающих поведать тебе бред будет всегда предостаточно! – через секунду прокричал отец.
– Верно, предостаточно. Но этот бред, что случился двадцать пять лет назад, поведала мне мать. Вот что я получил от нотариуса сегодня. – Он швырнул на стол лист бумаги.
Отец машинально схватил листок: «Мой сын, мой любимый мальчик, я буду ждать этого двадцать лет. – прочитал он. – Я знаю, он убьёт меня. Об этом про- говорился один из охранников твоего отца... который вчера погиб... Я заклинаю тебя всей материнской лю- бовью... Ради тебя я пошла на страшное, подписала до- говор. Поверь, не я, а они пришли ко мне с помощью. Человеку нельзя знать, чего мне это стоило... Но когда мне сказали, что сделают с ним, я не колебалась ни се- кунды. Настал час... Я уже оплатила твой грех и помогу тебе...». Буквы прыгали перед глазами. Руки тряслись.
– Дрожишь? Правильно делаешь. – Сын шагнул ближе. – Я обещаю тебе, что дословно выполню пору- чение матери. – Парень вырвал из рук отца бумагу и направился к выходу. У самой двери, повернувшись, он сплюнул на зелёный ковер и, задыхаясь, прохрипел: – Ненавижу! Будь ты проклят, – и его левая щека вытя- нула складку у рта к самому уху.
– Отец просил не беспокоить, – голос показался се- кретарю незнакомым.
«Скорую» вызвали только к вечеру, заподозрив не- ладное. Полный паралич при ясном сознании – диа- гноз обрадовал многих из окружения, особенно одного:
– Надо же, как написано.
 
Вагон мерно покачивало. «Что нужно было этому идиоту? Что он говорил про конец? – Молодой чело- век, с трудом сдерживая эмоции, старался выглядеть спокойным. – Сегодня только чокнутых недоставало. А ведь он что-то знает... но откуда? Выбрось его из го- ловы. Сейчас ты в метро. Приведи в порядок мысли, у тебя сегодня другая задача. Дело твоей жизни». – Он сосредоточенно посмотрел на тёмное окно вагона. На большом рекламном листе, среди разноцветных ёлок, украшенных гирляндами и голубоватыми блёстками, проступали слова: «Встретим местью Новый год!» – Он усмехнулся. – Вместе Новый год. Конечно, вместе!
Одна из веток с огоньками загородила часть слова. Вдруг ветка приподнялась, и он снова прочёл: «Встре- тим местью Новый год!»
– Черт… – успел выдавить молодой человек, и вдруг реклама начала растворяться, втягиваясь в черноту окна. За ней, неожиданно изогнув профиль, потяну- лась алюминиевая рама, затем стойка вместе с прилип- шими руками людей.
Да, это тебе не «Трамвай ”Желание”». Парень окаме- нел. Так продолжалось несколько секунд. Мокрый от пота, лихорадочно наблюдая распад, он успевал толь- ко сглатывать слюну. Пересохшее от волнения горло с трудом выполняло поступающие из мозга команды. Наконец от вагона остался только пол. Пол продолжал покачиваться, как будто для него ничего не изменилось. Лишь грохот перестука колес бил в уши в два раза гром- че прежнего. Неожиданно частота перестука стала бы- стро увеличиваться. Оцепенев от страха, парень понял, что стоит на несущейся с бешеной скоростью платфор- ме. Пол уже подпрыгивал, изгибался под ним своей жи- вой поверхностью, словно пытаясь сбросить ненужный груз. Освободиться. Грохот рельсов, отражённый от се-
 
роватых сводов, напоминал уже какой-то дьявольский хохот. Безумие происходящего начало охватывать и его. Сознание медленно сдвигалось в сторону, пытаясь при- нять форму и соответствие чудовищным мгновениям. Расставив ноги и с огромным трудом удерживая равно- весие, несчастный попытался развернуться. Когда он с невероятным усилием сделал пол-оборота, платформу вдруг тряхнуло, и парень рухнул на пол.
Неожиданно всё стихло. Молодой человек поднял глаза: «Библиотека».

В мрачный сырой подвал загородного дома с ту- склой подсветкой одного угла, в котором находилась коляска с человеком, спустился молодой человек, по- летнему одетый, в сопровождении странного вида по- жилой женщины. Почти старухи.
– Я знаю, ты слышишь и видишь меня, – начал он. – Это – Револина, профессиональная сиделка. Красивое имя, не правда ли? Не представляешь, какая бывает пропасть между именем и человеком. Но почувству- ешь. Обещаю! Можешь поверить, родители ошиблись, произведя её на свет. Она будет вливать тебе питатель- ный раствор. Чтоб не умер.
– Револина, – ледяным голосом представилась та. – Я бывшая медсестра и могу делать инъекции. У меня не забалуешь – красный террор! – и, зло усмехнув- шись, старуха поправила такого же цвета кофточку. – Страсть люблю беспомощных. И не переношу, когда больные ходят под себя. Предупреждаю сразу.
– Револина, потом. У тебя будет время. – Молодой человек поморщился: – Я не успел показать тебе вто- рую часть письма матери. Там всё расписано. Так что сиделка ненадолго. Жди смены.
Потянулись недели ужаса. Год превратился в вечность.
 
Холод был уже не единственным отличием утра от прежнего, – сидящий в коляске мужчина сразу почув- ствовал это, когда дверь в подвал, заскрипев, отворилась.
– Ну, вот и исполнение желаний! Последний по- недельник декабря – мой день рожденья! Прогоняю сиделку, – проговорил молодой человек, спускаясь. – Встретим вместе Новый год! Тьфу, встретим местью Новый год. Проходите же, спускайтесь! – крикнул он кому-то наверху.
По лестнице медленно спустились двое. Неопрятного  вида  женщина,  кряхтя  и  осторожно
ступая, подошла к коляске.
– Милый, – процедила она сквозь зубы. – А я уж думала, так и сдохну в психушке. Спасибо доброму человеку, вызволил, – женщина кивнула в сторону парня. – Не узнаёшь меня? Я помогу, ох, помогу тебе вспомнить, – взяв несчастного за волосы и прижав за- тылок к подголовнику, чтобы глаза смотрели вперёд, покачала головой женщина.
– Она сошла с ума после того, что с ней, беремен- ной, сделали твои подонки. Беременной от тебя. Чего не успел сделать с матерью. Со мной. А ещё я разыскал его, – сын указал на высокого мужчину, крепкого телос- ложения, несмотря на злоупотребления, написанные на лице. – Это бывший твой охранник. Почти спился, но, как видишь, не растратил здоровья на стезях порока и излишеств. Ублюдок ещё тот, где-то я с тобой согласен. Именно потому и выполнял особые поручения. А по- том тебе приглянулась его жена. Она кончила прости- туткой. Этот же по недомыслию пришёл разбираться. Помнишь, что сделали с ним? У него пластина в черепе. И хоть парень немного не в себе, страх как любит рас- сказывать свою историю. Кстати, я предупредил, что ты не чувствуешь боли. Не поверишь, он долго хохотал, –
 – Лев Толстой.





ОГЛАВЛЕНИЕ



ПОСЛЕДНИЙ МУЖЧИНА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  4

БРИДЖ ПО ПОНЕДЕЛЬНИКАМ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 20

ЭДИНБУРГ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .   38

ШЕПОТЫ СО СМЕРТЬЮ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 78

ТЫСЯЧА КОСТРОВ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 131

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 253

ЯЛТА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 305

ФАРФОРОВАЯ СКАЗКА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 384

БАРГУЗИНСКИЙ СОБОЛЬ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 404

КОЛЫБЕЛЬ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 473

ЦДЛ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 543

ДВЕНАДЦАТЬ ТЕРЦИН . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 604
 
Литературно-художественное издание


Михаил Сергеев



ПОСЛЕДНИЙ МУЖЧИНА

Роман-шок




Компьютерная вёрстка – Новикова А.Л. Оформление обложки – Аверьянов А.А.
Корректор – Иванова О.Л.




Подписано в печать 16.08.2012
Формат 84x108/32
Гарнитура PetersburgC

Бумага офсетная Печать офсетная Тираж 3000 экз.
Усл. печ. л. 20. Заказ № 93


 

ИПО «У Никитских ворот»
121069, г. Москва, ул. Большая Никитская, д. 50/5, тел.: (495) 690-67-19
www.uniki.ru