Смерть Вождя

Из "Записок о минувшем"

2 марта 1953 года в газетах появилось сообщение о болезни товарища Сталина. Оно же прозвучало по радио, после чего сразу прекратились передачи мажорных песен и залихватских частушек. Сам факт обнародования информации об ухудшении здоровья вождя свидетельствовал о серьёзности заболевания.

 5 марта страна и мир узнали о смерти  И.В. Сталина.

Это произошло на фоне широкой компании «дела врачей»,  разгоревшейся в начале года и набиравшей обороты. Согласно официальным сообщениям, была разоблачена группа врачей, ставившая своей целью истребление руководства Советского Союза. Сообщались фамилии врачей, сплошь еврейские, утверждалось, что все они состояли агентами иностранной разведки. Руководила ими американская еврейская организация «Джойнт».

Повсюду организовывались митинги и собрания, народ клеймил позором врачей-убийц, призывал применить к ним самые суровые кары. Многие не хотели лечиться у врачей-евреев, звучали требования убрать их из больниц и поликлиник. У нас в городе не одному врачу пришлось покинуть рабочее место.
В центре, в Москве, по слухам, снимали евреев со всех руководящих медицинских постов, рядовых врачей травили и вынуждали уходить. На митингах начали звучать призывы к выселению всех евреев в места не столь отдалённые. 
 
Несмотря на то, что в опубликованном списке медиков, лечивших Сталина, не было ни одной еврейской фамилии, первой моей реакцией был страх: не обвинят ли в смерти вождя арестованных «врачей-убийц»? Последствия такого обвинения трудно было даже представить. Слава богу, пронесло.

Смерть Сталина потрясла страну, которой он правил почти 30 лет. Жизнь советского человека с младенческих лет проходила с именем вождя. Не было такого уголка в огромной державе, куда бы ни простиралась его отеческая забота, где бы народ не славил и не обожествлял это святое, бессмертное имя.

Великий вождь, гений всех времён и народов, родной и любимый, светоч мира и счастья, корифей наук и искусств, мудрый кормчий, отец и учитель, вдохновитель и организатор всех наших побед, в бой за Родину, в бой за Сталина!.. Он уже давно превратился в святыню, в божество. Даже мысль о тленности кумира казалась кощунственной и крамольной.

 Но вот свершилось: умер живой Бог. Страна погрузилась в глубокий траур. Что теперь будет? Как жить без Него? По радио беспрерывно рыдала похоронная музыка, в экстренных выпусках кинохроники – траурные митинги, растерянные, хмурые лица и слёзы, слёзы…

Мною владели противоречивые чувства. Я, разумеется, не ощущал потребности лить слёзы и горевать по поводу смерти «вдохновителя и организатора всех наших побед» - от 37-го года до «дела врачей», но в то же время, эмоционально не мог не поддаться царящему чувству скорби. Меня удивляли люди, ведущие себя так, будто ничего не произошло: оживлённо разговаривающие, смеющиеся. Их этическая глухота шокировала меня, но вместе с тем я завидовал их безбоязненной естественности.

Меня коробило пьяное веселье забулдыг, собиравшихся как раз напротив наших окон, через трамвайные пути, у ларька, где торговали водкой на разлив. Вот из-за ларька выходят, застёгивая ширинки и беззлобно матерясь, двое «кирюх». Они шумно сморкаются, громко ржут, добавляют по сто грамм и уходят, шатаясь и спотыкаясь. Пьяный люд ведёт себя, как ни в чём не бывало: то ли не знает о смерти вождя, что маловероятно, то ли, что скорее всего, ему на это наплевать.

В день смерти Сталина в школе царила полная растерянность, никто не знал, что делать. Уроки не проводились, но и домой никто не уходил. Класс вёл себя вольно, но тихо, разговаривали чуть ли не шёпотом.

Две подружки, Галя Козлова и Валя Мельникова, усевшись рядышком, свесив ноги, на одной из первых парт, тихо плакали, подвывая и хлюпая носами. Внезапно они затихали и, вытерев слёзы, некоторое время сидели молча, немигающим взглядом уставившись на классную доску, а потом вдруг, как по команде, начинали потихоньку петь, покачивая в такт ногами:
 — О, голубка моя! Как тебя я люблю…
 Пели девчонки стройно, на два голоса. Спохватившись, замолкали, озирались и снова  переходили на жалобный, монотонный унисон.

Наконец, нас отпустили по домам. На следующий день состоялась общешкольная линейка. Директор школы, Мария Павловна Громова, сообщила о том, что наша школа включилась в соревнование за право носить имя великого Сталина. Успеваемость, дисциплина, повысить, улучшить, сплотиться вокруг, служить примером, ну и т.п. Акция должна была длиться в течение месяца после похорон вождя.

В один из тех унылых дней, вскоре после похорон Сталина, которые состоялись 9 марта, трое учеников 10А класса – Вовка К-ский, Женька Коноваленко и я – во время урока истории находились в туалете, где покуривая, вели неспешную беседу.
 В самом факте пропуска урока не было ничего необычного, время от времени уроки прогуливали если не все, то очень многие. Необычной была школьная атмосфера тех   мартовских дней, напоминавшая чрезвычайное положение. В связи с проводившейся кампанией борьбы за присвоение школе имени И.В.Сталина, был ужесточён, во всяком случае, на первых порах, контроль за успеваемостью и дисциплиной.

Неожиданно наша мирная беседа была прервана самым шокирующим образом: в недра мужской уборной беззастенчиво вторглась незнакомая нам особа с блокнотом в руках.
 — Быстро на выход! —  негромко, но зловеще приказала она.
Ошарашенные, мы повиновались, двинулись к дверям, но очнувшись, не сговариваясь рванули по коридору, оставив тётку позади.
 — Куда? — всполошилась она. — Стоять!
Но мы, как угорелые, мчались к выходу на лестничную площадку в другом конце коридора. Женькины жёлтые трофейные сапоги с железными подковами громыхали по дощатому полу, взрывая мёртвую тишину длинного коридора. И вот, наконец, спасительный выход!

Там, однако, нас ждал сюрприз. В дверях, перегородив выход на площадку, плечом к плечу стояли две незнакомые пожилые дамы, по-видимому, училки младших классов. Выбежать на лестницу можно было только сбив их с ног. Мы резко затормозили и были оттеснены обратно в коридор. Бежать было некуда. Тут подоспела тётка с блокнотом.
  — Фамилии! — И нацелилась карандашом в блокнот. «Зайцев», — сказал Коноваленко. Мы с Вовкой назвали свои фамилии. Прозвенел звонок.
— Можете идти, — сказала та, что с блокнотом. — Будете разбираться с директором!

На следующий день посреди уроков меня вызвали к директору. Нашей  директрисой последние два года была Мария Павловна Громова, пожилая, седоватая особа с короткой стрижкой. Она была  неулыбчивой, неприветливой, жёсткой, я понимал, что поблажки мне ждать нечего. Оправдываться было нечем, пойман, что называется, на месте преступления.

С трепетом я подошёл к двери канцелярии. Когда я зашёл в кабинет, директриса сидела за столом и что-то писала. Я приблизился к столу.
  — Что же это вы вытворяете? — тихо спросила Громова, не поднимая головы (она обращалась к ученикам на вы). Я молчал. Наконец, директриса подняла на меня глаза. Они обожгли меня нескрываемой ненавистью. Её бескровное лицо пошло пятнами, губы сжались в нить.
 — Что вы себе позволяете? — продолжала она дрожащим от гнева голосом. — Где предел наглости?
 Голос её окреп. Стуча пальцем по краю стола, она выкрикивала одно обвинение за другим.
 — ВАМ наплевать на всё святое! Подлая провокация! Вражеская вылазка! В такие дни! Это вам даром не пройдёт! Из комсомола – вон! (я не был комсомольцем). Из школы – вон! Таким, как вы в нашей школе не место! Вы – антисоветский элемент! Она закашлялась.

Воспользовавшись паузой, я попытался возразить.
 — Как же так,— сказал я, — ведь я родился, вырос и живу в Советском Союзе!
  — Молчать! — захрипела Громова. — Вовси тоже жил в Советском Союзе! (Профессор Вовси – один из арестованных по «делу врачей»).
 Вид рассвирепевшей директрисы был страшен. Она беспорядочно и судорожно хваталась то за тяжёлую чернильницу, то за пресс-папье, так, будто хотела запустить ими в меня.
 — Я этого так не оставлю! Даром вам это не пройдёт, уж будьте уверены! – орала она.
 Внезапно, понизив голос,  вкрадчиво произнесла:
 — А вот К-ского мы ВАМ не отдади-и-м...  Её лицо исказила неестественно-приторная гримаса.
 И снова в крик, с пафосом:
 — У него отец на фронте погиб!
Я хотел было сказать, что мой отец тоже был на фронте, а что не погиб, а только оглох, так это  не его вина. Но не успел раскрыть рта.
— Всё, довольно, вон, идите! — директор указала пальцем на дверь. И я покинул кабинет.

Я был оглушён и раздавлен. В голове мешались мысли, звучали выкрики разъярённой мегеры: провокация, антисоветский элемент, Вовси…
Безусловно, я ожидал серьёзного нагоняя. Я также не сомневался, что наш проступок будет рассматриваться под углом событий последних дней, и что это не сулит ничего хорошего.
Но такого поворота, такого накала враждебности, такой жгучей ненависти, такой мерзости из уст директора школы я не ожидал. Больше всего меня поразил откровенно антисемитский характер разноса. «Антисоветский элемент», я был поставлен в один ряд с «врачами-убийцами».

«Зайцева» - Коноваленко не разыскивали. К-ского тоже вызывали к директору. Он рассказывал об этом скупо, без эмоций и подробностей. Ну пожурили, велели привести в школу мать. Я не сомневался в том, что Вова был представлен жертвой провокации и предостережён от общения с «враждебными элементами».

Итак, я стоял за дверью директорского кабинета, ясно понимая, что дело принимает нешуточный оборот. В те времена ожидать можно было чего угодно.

Понимая, что скрыть инцидент всё равно не удастся, решил рассказать дома всё, без утайки. Выслушав мой рассказ, прерывая его лишь возгласами «азохунвей» и «вейзмир», мама схватилась за голову, трагически закатив глаза.
— Ты во всём виноват, ты! Когда ты уже возьмёшься за ум, майне цорес! Выпускной класс, что ты себе думаешь?
 Глаза её наполнились слезами. Чувствовалось, что мама испугана не на шутку. Она сидела некоторое время молча, лицо её покраснело, на лбу выступил пот.
 Внезапно отчаяние и страх в её глазах сменились гневом и решимостью. Забыв о педагогичности, она разразилась в адрес директрисы проклятиями, русскими и еврейскими вперемешку:
 — Мерзавка, хулиганка, антисемитка, зол зи пейгерн, а клог нох ир агрейсер! Она думает, ей это так сойдёт?
— Что ты ей сделаешь? — уныло спросил я.
 — Швайг, шлимазл! Ты уже своё дело сделал!
На помощь была вызвана «тяжёлая артиллерия»: в школу отправился отец. Он тогда уже не жил с нами, но в «воспитании детей» участие принимал. Потом он рассказывал, как стучал кулаком по столу, и не давая директрисе сказать ни слова (полуглухой, он всё равно бы ничего бы не услышал), кричал, что он фронтовик, член партии сталинградского призыва, обвинял её в политическом невежестве, искажении партийного курса, угрожал, что не позволит, не оставит… По его словам, директриса испугалась. В этом не было ничего удивительного. Коммунисты знали, как и чем пугать друг друга…

Меня оставили в покое. Мёртворождённый почин «школе – имя вождя» как-то тихо и незаметно увял, о нём уже и не вспоминали. Изредка встречаясь с директором, мы оба отводили глаза. Выглядела она, как всегда, блеклой и холодной. Говорили, что у неё погиб на фронте сын, поэтому она такая хмурая и сухая. Порой мне становилось её жалко, но когда я вспоминал  поток грязных обвинений, лицо, искажённое злобной гримасой, моя жалость отступала.

4 апреля в «Правде» появилось «Сообщение МВД», в котором говорилось, что вся группа врачей была арестована необоснованно, их показания добывались путём применения «незаконных методов». Все арестованные полностью реабилитированы, а сфабриковавшие это дело лица арестованы и привлечены к уголовной ответственности.

После 4-го апреля сущность старой коммунистки проявилась во всей красе. При встречах она заискивающе заглядывала мне в глаза и здоровалась первой, изображая подобие улыбки. Мне даже показалось, что она специально старалась почаще сталкиваться со мной. Я не сомневался, что после реабилитации «врачей-убийц» директриса боялась исполнения угроз моего отца. Во время выпускных экзаменов она ловила меня у дверей класса и елейно спрашивала:
— Ну, как сдал, Лёня?
 Оказывается, она знала, как меня зовут!.. Было смешно и противно.
 Так и хотелось сказать ей: «Да успокойтесь вы наконец, никуда мой отец жаловаться на вас не пойдёт!»


Прошло 60 лет со дня смерти вождя...
 Жизнь нескольких поколений, эра, насыщенная  судьбоносными событиями.
 И все эти годы товарищ Сталин был с нами, среди нас.
Он и сейчас живее всех живых.
Кумир. Палач. Икона. Жупел. Святой. Дьявол.

Не знаю, существовала  ли когда-либо ещё в истории человечества  личность, столь активно и живо занимавшая умы на протяжении целой эпохи после своей физической смерти?
Фигура, ставшая зеркалом народной ментальности,  инструментом текущей политики и сиюминутного политиканства,раздражителем и символом непрекращающейся ожесточённой гражданской розни?...

Или это чисто российский феномен?