***

Он входил в ее тело неистово, бесжалостно, знойно, всепроникающе. И она отзывалась на каждый его толчок громким вскриком, а бедра ее подрагивали, будто приглашая его не стеснятся а идти все глубже, познавая сокроенные глубины ее естесства, такие нежные и отзывчивые, что замирало дыхание и звуки уже не срывались с ее губ.
Она не знала, что это было только начало. Длинного любовного марафона. Что за окном уже  стемнело, и в лиловом небе появилась бледная равнодушная луна, бесстыдно глядящая на оба их обнаженных тела с вмятинами под животом. Рыжее пламя костров бросало отблески на лица людей, стоявших в первых рядах. Многие находились здесь с утра, когда был зачитан приговор первой из ведьм. Ноги неприятно ныли от долгого стояния на месте, а сзади напирали нетерпеливые, нерасторопные, не успевшие занять выгодное место. Но служение делу Святой Церкви снимало с участвующих добрую половину накопившихся грехов, а ради этого стоило потерпеть, глядя на бесстыдно задранные ноги уже приговоренной к пытке ведьмы. Пытке сладостной, любовной, о которой многие из смотревших могли только мечтать.
Позже, когда тело приговоренной ведьмы в последний раз содрогнулось не то от раскаяния, не то от запретного, неразделенного партнером оргазма, самые добропорядочные граждане стали расходиться, бросая напоследок по камню в каждую из ведьм, привязанных к столбам посреди площади.  Сейчас ведьмы извивались в пламени, визжа от боли поистине нечеловеческими голосами, и каждому было ясно: такие звуки может издавать только сам Сатана. А значит, не произошло никакой ошибки, вершится богоугодное дело: четырьмя ведьмами на земле стало меньше,  и еще несколько ждут своей участи на последнем ложе в их жизни - ложе блуда и неистового любовного желания.

Инквизитор стоял спиной к кострам. Зрелище изрядно утомило его.
На земле стояла на коленях маленькая фигурка в безобразном балахоне. Ноги и гениталии фигурки были выжжены раскаленным железом, поэтому она не могла бы встать или сесть, даже если бы захотела. Тонкие руки  по обе стороны больших и тяжелых грудей с двумя сосками были связаны, и Инквизитор не боялся, что ведьма выцарапает ему глаза. Досадно было лишь, что грязные, покрытые копотью и серой сажей соски могут испачкать его одежду.
Ведьма подняла голову. Капюшон с ее головы свалился, открывая изможденное, прекрасное предсмертной красотой и увяданием лицо, еще неделю назад такое юное и прекрасное. Под спутанными волосами вспыхнули черные глаза, загорелись какой-то волчьей тоской, на окоеме которой пряталось вожделение.
- Пожалуйста, не убивай меня... Милый, прошу тебя, не убивай меня. Если надо, чтобы меня сожгли, пусть это сделает кто-то другой. Но ты же любишь меня, любишь, Я так хочу.. хочу тебя, Еще раз... еще хотя бы один раз. Сделай мне больно, а потом...мне все равно, что будет потом. Пусть мне будет еще больнее...
Инквизитор поморщился, поовел раскрытой ладонью по промежности, обхватывая и сжимая что-то там, спрятанное под сутаной.
- Я не могу... хоу, но не могу любить ведьму, - сказал он, продолжая мять что-то, что вздыбилось под тяжелыми складками его сутаны
- Но я не ведьма! Ты же знаешь это, я не ведьма и не знаю даже, как это делается - все это колдовство, превращения, полеты на метле... Я никогда, никогда...
Она задохнулась от нахлынувших слез, перемшанных с желанием, и не могла больше говорить. Инквизитор в последний раз посмотрел на нее и едва слышно сказал:
- Я ничего не могу сделать. Ты ведьма - так решила Святая Церковь. Поэтому ты должна быть сожжена. Смирись с этим, любимая, и пусть Господь и святое пламя очистят твою душу, дабы ты не попала в ад... Да-да, эту тоже на костер, - сказал он уже громче подошедшим помощникам и добавил, увидев плотоядные огоньк в белках их похотливых глаз: - В костер! И чтоб никакого баловства, я прослежу...

Рыжие язычки пламени, робко извиваясь, побежали по вязанкам хвороста. Они добрались до ног ведьм, привязанных к столбам, однялись до их лобков, вспыхнули там жарким белым пламенем и поползли дальше, к лону, отчего некоторые уже взвизгивали от неутоленного желания жить.
Инквизитор посмотрел в их сторону. Та, которую он назвал любимой и ктороая умоляла его о снисхождении несколько минут назад, теперь молчала, стиснув зубы, и в ее глазах горело отчаяние. Ветер вырвал прядь волос из-под ее капюшона и трепал, как котенок - серую мышку или клубок ниток. Подол балахона на миг приоткрыл в потоке горячего воздуха ее прекрасные ноги, живот и две тяжелые груди с топорщившимися крыпными не по взрасту сосками. Они вздрагивали и казалось смотрели пристально не мигая в лицо Инквизитора. Он не выдержал этого взгляда, отвернулся и в который раз за этот день недовольно поморщился. «Нет, соблюдение обычаев обходится слишком дорого. Зачем тратить такую хорошую ткань на балахоны? Жечь бы их в том тряпье, которое на них оставалось. Или голышом: опять же, и народу интереснее будет... Нет, голышом - Церковь это не одобрит. Жаль. А балахоны все же дороговаты». Этими рассуждаениями он безуспешно пытался отогнать мысли о ее чреве, которое так любил и в которое так вводил то, что теперь не давало ему покоя ни днем, ни ночью.

Внезапно народ зашевелился. Изумленные и испуганные возгласы слились в один общий вздох, волной прокатившийся по галдящей толпе.
Инквизитор оглянулся.
Столб с «его» ведьмой был пуст, и рыжее пламя напрасно лизало его длинными языками. Рядом с костром стояла белая волчица. Она дрожала, удивленно и испуганно оглядывалась по сторонам - и вдруг, услышав призывный вой волка-самца, прятавшегося в соседнем лесу, распрямилась, как пружина, прыгнула и исчезла в темноте.

Инквизитор даже не заметил, как его дрожащая от вожделения рука жадно потянулась к складкам сутаны.