Три этапа

Виталий положил на стол передо мною  вскрытый конверт.

Я недоуменно посмотрела на коллегу: «Это что?»

«Это папа письмо прислал очередное. Наконец, исправился."

Рассматриваю конверт. Ничего особенного. Только почерк... Каллиграфический, выполненный чернилами, перьевой, а не шариковой ручкой.

И причем здесь "исправился"?

Виталий продолжает: " Папа у меня старенький, поздно женился, все воевал. В армию ушел еще до войны, потом-финская, потом-отечественная, потом-японская. Вернулся, а невеста его дважды замужем побывала, обоих мужей схоронила, детей-косой десяток. Кинулась ему на грудь, заголосила, мол, ждала я тебя, ненаглядный,  как узнала, что погиб -все глазоньки выплакала, а ты-живой!

Выяснил папа, прорвавшись сквозь слезный поток, что в самом начале 1941 года пришла на него похоронка, религиозная мама в церкви его, сыночка единственного, отпела, потом, после поминок, соседей обошла, попрощалась, сказав, что на свете ее ничто уже не держит, и вскорости тихо отошла в мир иной, подарив перед самой кончиной свой домик ей, Светке, сыновой невесте, с наказом назвать первенца именем сыночка ее ненаглядного, Антошеньки. И чтобы вырос он таким же ласковым и добрым, как ее Антон, черноволосый и черноглазый.

В доказательство из плотной стайки окружавших бывшую невесту пацанов был вытащен и предъявлен старший-белокурый Антон лет семи с физиономией, круглой, как таз, в старенькой, перешитой и застиранной гимнастерке и обуви, представлявшей собой подошву от сапог, привязанную к ступням веревками.

Невеста проводила солдата в домик, где на привычном месте висели фотографии отца и матери, а между ними-его портрет, сделанный с присланного фото, на котором он в пилотке, стриженный налысо, только что призванный в ряды Красной армии.

Мебель осталась та же, даже половики лежали, как укладывала их мама. Поистерлись, правда, изрядно…

Муторно стало солдату на душе: вроде, и свой дом, а вроде-и чужой. Пахнет по-другому. Везде-одежки детские.
 
Потом повела невеста его на кладбище.
Вот батина могила: умер задолго до войны, вот - мамина, а между ними...

Между родительскими могилами высился бугорок, а в изголовье - крест, на котором он прочитал свое имя. И дату своего рождения и смерти.
"Мама поставили,-пояснила Светка.-Сказали, мол, хоть и похоронен сын мой в далеких краях, а могилочка его здесь будет. Придти поплакать есть куда, помянуть, опять же... Ухаживать наказывали, да я и без наказов часто здесь бываю."
 
Тут совсем сдали нервы у фронтовика. Замутило внутри, узлом завязалось…

Присел он на травку, а потом прилег.

Неудобно при пацанве расклеиться, слезам волю дать.
«Вы идите,-сказал он невесте и детям.-Я тут побуду, с батей и мамой посижу.»

Светка детей сгребла, да и погнала их к деревне, как гусят. А он всматривался в покосившийся крест со своим именем, пытаясь проглотить душащий его ком.

В том бою и вправду месиво было, кто и где-не понятно. Самолеты налетели, артподготовка началась. Или наоборот?...

Все свистело, гудело, земля не находила себе места и била комьями со всех сторон.
Он очнулся от небывалой тишины.

Небо над головой-чистое, синее. Облако плывет. Еще одно.

Потом сапоги увидел. Подошли сапоги, остановились. Что над сапогами-не видать. Высокое что-то. Что-то приблизилось и стало мельтешить перед глазами.
 
Оказалось-санитары на поле боя вышли, живых искать. Уже возвращались, когда увидели солдата с распахнутыми глазами. Руками перед лицом помахали-не реагирует, сердце послушали…  Стучит вроде… Подобрали. Потому как и подбирать особо некого было: покрошило ребят.

В медсанбате долго валялся, раны зажили, контузия отступила. Вернулся солдат, рядовой красноармеец, живой и почти здоровый, в строй,  а весточка о его смерти уже в руках маминых была.

Некоторое время писать не мог-руки после контузии тряслись, а просить кого-то гордость не позволяла. Чтобы маму каракулями не расстраивать-написал письмо другу, что жил в соседней деревне, спросил, как там родня. По инвалидности друга на фронт не призвали. Он сообщил, что нету мамы уже. Умерла. А невеста замуж вышла. Сильно плакала, ждала, но человек неплохой подвернулся-вот и выскочила. Попросил батя не сообщать Светке, что живой он. Чего душу человеку рвать...»

Виталий переводит дух.

Я уже отложила журналы в сторону.
Сегодня-замерный день. День зимнего максимума, когда электрики страны снимают показания счетчиков с приборов учета. Задействованы все виды техники, непрерывно звонят телефоны, двери часто хлопают и на стол ложатся заполненные цифрами листочки и журналы. В этой абракадабре еще предстоит разбираться, чтобы придать ей читабельный вид, отделить зерна от плевел, устранить ошибки и неточности.
 
Рассказ Виталия увлек меня, и я, как в детстве, когда повествование прерывалось в самом, что характерно, интересном месте, задаю логичный вопрос: «А что было дальше?»

Виталию некогда, и так много времени потерял, ему пора ехать на удаленную подстанцию, и он, как можно короче, излагает:
«Батя на Камчатку завербовался, институт закончил, работал, женился там тоже не сразу. Потом я родился. Уже большенький был, когда всей семьей мы отправились на отцову родину.

Встречали нас, как самых дорогих гостей.
Но больше всего меня поразило то, как бросился к моему отцу крепкий парнишка со словами: «Здравствуйте, батя!»
И отец его обнял: «Здравствуй, Антон! Нравится в техникуме, сынок?»

Главное, чужой, неизвестный мне пацан к бате моему, как к родному! Обидно мне стало. Дальше-больше. Сидят они рядом, тот, белесый, ему что-то шепчет, батя головой кивает, то-соглашается, то-наоборот: нет!
И женщина незнакомая, мать этого пацана, через стол смотрит на батю, глаз не сводит, все слезы утирает.

А мама-ничего. Молчит.

Потом они нас на кладбище повели.
Батя им говорит, спасибо, мол, что и мою могилочку  в порядке держите.

Я думаю: «С ума сошел, что ли? Вот же он, живой, какая такая могилочка?!»

Пригляделся: а на кресте-то-папины и имя, и фамилия! 

Поворачивается отец к Антону этому деревенскому: «Ты ж смотри, сын, тут меня и похоронишь, когда умру. Это-мое место. Только поосторожней, березку не повреди, не хочу, чтобы деревце засохло. Я ее посадил, как с войны пришел. Вроде, и времени немного прошло, а она эвон какая вымахала!»
Пацан белобрысый опять, как приклеенный, с ним рядом, головой кивает.
А мать его: "Он, Антоша, березку эту каждый день поливал. Потому и выросла такая..."

Только потом, спустя годы, разобрался я в родстве: кто мне из них кем приходится. Все просто оказалось: чужие они мне. Все. По документам. А на деле-ближе иных родственников были.

И сейчас Антон за батей смотрит, к себе забрал после маминой смерти, отдельный домик в своем дворе построил ему, воду туда провел, газ. Живет мой батя, как король. Он же Антона за старшего сына держал, помогал ему всю жизнь и деньгами, и словом: письма ему на нескольких листах писал, медленно, не торопясь.
Антон выучился, большим человеком стал. И, что интересно, первенца своего тоже Антоном назвал. В честь бати моего. Он же отца родного и не видел, тот на фронт ушел, когда Антон еще не родился. Вот так вот.»

«Заболтался я совсем. Чего сказать-то хотел. Батя исправляться стал: видишь, название города правильно написал: Нижневартовск. А раньше: то - Снежновартовск, то-Нежновартовск! Так интереснее всего то, что письма-то доходили! Все до единого." 

Молодые и полные сил, мы, из которых в любую минуту смех готов был высыпаться, как каша из волшебного горшочка после команды: «Вари!», искренне посмеялись над этой причудливой изысканностью старого интеллигента, который смог так интерпретировать простое, казалось бы, название города.

Надо же - Снежновартовск!
Как смешно - Нежновартовск!

Cпустя много лет я вдруг поняла, что эти три названия одного северного города, выстроенного в болотных топях, пронзительно точно характеризуют три этапа моего 22-летнего пребывания в нем.


Нижневартовск-я только приехала. Мне все равно, как называется этот город. Такой неуютный и неприспособленный к жизни. С очередями за продуктами, с грязью выше колена вместо пешеходных дорожек, с невозможностью красиво одеться, потому что все время то холодно, то грязно, с ледяными ветрами, стылым куполом свинцово-тяжелых неподвижных облаков, сквозь которые месяцами не проглядывает солнце - днем и звезды-ночью, с сумасшедшими морозами, с обмороженными пальцами и хроническим бронхитом…
Тяжело, холодно. Плохо.
Не хочу! Домой! На Кубань! В тепло…
И кто тебя только придумал, заиндевевший город, в который я, молодой специалист, отправилась по распределению на долгих три года, как в ссылку…
Не я одна такая!  Спроси любого: «Зачем приехал сюда, в холода?»
Мало кто ответит: «Город построить!», или: «Романтики захотелось!», или: «Хочу испытать себя на крепость!»
Если и скажут что-то подобное-вряд ли будут искренними. В основном, приехали за чем-то реальным-материальным, что можно руками пощупать: за деньгами, квартирой, мотоциклом, автомобилем…
Ну, а мир посмотреть и характер проверить-это как-то само собой получилось, попутно!


А потом я поняла: здесь можно жить. И даже-растить детей. И дружить с окружающими меня сильными, порядочными, умными людьми, на которых очень хочется быть похожей.
И маме здесь нравится. Она продолжает дело своей жизни: учит детей. Теперь-только моих, в отдельно взятой семье. Нашей.
Еще она кормит голубей в любой мороз. Замерзшие птицы тяжело шлепаются на подоконник нашего окна, и мама отгоняет рукой главного драчуна, который, несмотря на мороз с ветром, устраивает потасовки и в прямом смысле ходит по головам своих пернатых собратьев.
Голубиная столовая закрывается.
Мама заворачивает зачерствевший хлеб и кусочки батона в старое полотенечко и обухом топорика разбивает хлебушек в крошки. Мама надевает шубу и несет еду воробьям. Они слетаются к ней под ноги, мама высыпает крошки на утрамбованный снег и уговаривает птиц немедленно отправиться на юг.
Она умеет правильно донести информацию до объекта и убедить его в своей правоте.
«Там хорошо!-говорит мама пичугам, немногие из которых уже, распластав крылышки, сидят на ее войлочных сапожках.-Там тепло и много еды. Что вас здесь держит? Вам же не надо зарабатывать деньги. Поэтому просто улетайте отсюда! Мы вот тоже заработаем и уедем. Когда-нибудь…»
Небо потихоньку роняет снежинки, и мама радуется: снег-к теплу! Она обнадеживает этим сообщением птичек и идет домой.
Снег-снег-снег… Девять месяцев в году. Почти.
Второй этап моей жизни: Снежновартовск.


Я уезжаю насовсем. Решив пробежаться по кабинетам предприятия, сказать несколько прощальных слов коллегам, я быстро понимаю, что за отмеренные мне 20 минут я этого не успею сделать. Их оказывается так много, людей, которым мне есть что сказать. И они поднимаются мне навстречу. И тоже говорят. Грустно до слез. Но это тот случай, о котором мама говорила, что «печаль светла». Я оставляю этих людей не в стенах родного предприятия, я оставляю их в своем сердце. Всех и каждого. Даже тех, с которыми я просто здоровалась, не зная, зачастую, их имен.
Я ухожу и машу им всем рукой. Дома меня ждут собранные вещи, звонки друзей с пожеланиями и визиты соседей.
Я улетаю на рассвете из города, который отныне и навсегда будет называться для меня Нежновартовск, город, о котором я буду вспоминать с нежностью и теплом, простив ему заиндевелые окна и неприветливую стужу.


Как ты будешь без меня, мой город?


Он вздыхает трубами ТЭЦ, машет на прощание верхушками кедров и продолжает работать дальше, готовясь принять тех, кто приедет вместо меня: достраивать то, что не достроила я, допереживать, дорадоваться и догрустить.


Они, а не я будут согревать теплом своего дыхания стылый ветер югорского края, по интенсивности тумана за окном привычно определять количество градусов ниже нуля, сверяясь просто так, для проформы, с показаниями градусника за окном, они будут радоваться выстрелившим за одну ночь почкам и взорвавшимся за пару дней листочкам, собирать горьковатую бруснику, кислую клюкву и сладкую голубику, сетовать, что лето коротко, а зима бесконечна.


Мой Нежновартовск, с годами я все острее вспоминаю запах и вкус ледяного коктейля твоего воздуха, ранние сумерки зим и бесконечность белых ночей, розовый туман иван-чая на территории подстанций и мутные волны Оби, широкой, необъятной северной реки, в водах которой ты отражаешься, мой город, становясь краше день ото дня, молодея с годами вопреки течению времени, которое старит только меня…


Будь благословен мой город, город-учитель, строгий наставник, бескомпромиссный экзаменатор, вечный труженик и работяга.


Им, молодым ребятам, тем, кто пришел мне на замену, еще предстоит пройти свои этапы жизни в этом городе и, возможно, название и количество их будут совсем другими…