Рыбалка в сентябре

Каждый год в начале сентября мы с Николаем непременно выбираемся на рыбалку. В полном снаряжении бодро шагаем по росному лугу к реке, потом вдоль берега по ивняку пробираемся до песчаной косы, усеянной мертвыми ракушками. Переправляемся через Вятку на вертком ботнике – плоскодонке и по заброшенной дороге добираемся до лесного озера с названием Пижан.  В излучине этого озера, по рассказам Николая, водятся огромные увесистые караси.
Добравшись до озера, Николай непременно начинает обустраивать бивак. Собирает сухой хворост в густом ракитнике возле воды, говорит сам с собой, грязной рукой давит на потной коричневой от загара шее крупных лесных комаров.
Я в это время разматываю удочки и выбираю место для рыбалки. Обычно мы устраиваемся где-нибудь в тени старой черемухи или вяза, так чтобы жаркое к полудню сентябрьское солнце не слишком пекло наши затылки.
Николай, в который раз уверяет меня, что рыбалка в сентябре – это святое дело. Тот, кто в сентябре не рыбачит - тот дурак.
Но клюет на Пижане почему-то плохо. Так плохо, что хочется спать.
- Видно ветер не тот, - неуверенно говорит Николай. – Или луна уже полная. При полной луне рыба вглубь уходит. И лещ, и сорога, и язь.
Если рыба не берет на удочку, Николай вытаскивает из мешка небольшой намет, расправляет его и тут же начинает насаживать на подходящий шест. Находит небольшое озерцо рядом с Пижаном и начинает мутить в нем воду. Ходит по озеру возле берега широкими крагами и громко поясняет:
- Если тут щурята есть, они обязательно башки высунут. Они мутную воду не любят. Вот погоди немного. Выкосить бы, конечно, озеро-то не мешало, да литовки нет.
- А была литовка? – удивляюсь я.
- Как же, - уверяет Николай. – Я ведь тут каждый год рыбачу. Сам знаешь.
- А ловишь чего?
- Карасей ловлю. По ведру каждый раз. Здесь места рыбные. Вот погоди, сейчас воду замутим, сам удостоверишься.
Потом Николай вылазит из озера на берег, и какое-то время сидит в густой траве, пробуя отдышаться. Снимает с головы фетровую шляпу, вытирает этой шляпой морщинистое лицо, бросает её рядом с собой в траву.
- Илу много, - поясняет через какое-то время. – А раз илу в озере много – значит карась в нем сидит. Он в этом в илу живет. Он даже без воды прожить может. Карась-то. Давай-ко сюда намет.
Я иду за наметом и передаю его в Колькины коричневатые, жилистые руки. Он принимает намет, крестится, плюет себе на худые ладони и с озорным огоньком в глазах делает первую тонь. Запускает намет далеко в озеро подальше от берега и давит на него изо всех сил, топит, старается достать наметом до самого дна, а потом умело ведет его к берегу – на себя.
Сначала я наблюдаю за ним просто с интересом. Но когда в намете, в самой его мотне, средь блестящих от жирной зелени листьев лилии и спутанных стеблей водорослей, замечаю первого карася и пару щурят - меня тоже захватывает азарт. Я кидаюсь выбирать из снасти рыбу, выбрасываю из мотни каких-то темно-зеленых жучков, полусгнившие сучья и колючие стебли мудореза.
Желтоватые увесистые караси приятно шлепаются в траву у наших ног, подпрыгивают, отливая на солнце начищенной медью.
- Это только появ, это только начало, - заверяет радостно Николай. – Да и вода ещё не достаточно мутная. Рыба в ней всё видит. Вот погоди, посмотришь, что дальше будет.
Но в следующую тонь как назло попадаются только щурята, маленькие и тонкие как гвозди. Их скользкие зеленоватые спины едва различимы в спутанной траве.
- На жереху пойдет вместо мойвы, - снова поясняет Николай. – Чего ещё надо. Знай, собирай.
Но в каждой следующей тони щурят почему-то становится всё меньше. Не говоря уже о карасях. Николай от досады начинает потеть и нервничать. На его смуглом лице уже читается растерянность. Наконец он не выдерживает.
- Пойду искать литовку. Может, найду. Пока водоросли в озере не выкосишь – карася не взять. Карась – рыба хитрая.
Он передает мне намет, а сам скрывается в трескучих зарослях густого ракитника. Ходит там, охает и матерится на чем  свет стоит.
- Ничего нельзя оставить, ничего нельзя положить, японский городовой! Всё найдут, всё утащат. Одни воры кругом! Одни жулики!
Потом возвращается и просит меня завести наметом поглубже, под куст, который зеленой копной возвышается в середине озера.
- Под самые корни заведи. У тебя руки длинные. Карась хитрый, он всегда под корягой сидит.
Я пытаюсь завести наметом под куст, но не могу. Шест у намета предательски гнется и сил не хватает его утопить.
- Дай-ка, я сам, - не выдерживает Николай. - Мне самому-то привычнее.
Берет у меня намет и пытается обойти куст с противоположной стороны. Я на секунду отворачиваюсь, и в это время у меня за спиной раздается жуткий всплеск. Как будто огромная рыбина ударила по воде увесистым хвостом. Я резко оборачиваюсь, но Николая на берегу не вижу, только под кустом среди вздыбленных волн плавает его выцветшая фетровая шляпа. А сам Николай всплывает немного погодя, весь в темных водорослях и тине. Я удивленно смотрю на него, а он вместо досадных оправданий вдруг совершенно спокойно поясняет:
- Вот, на тебе! Берег обвалился. Кроты, что ли, подрыли. Паразиты.
Неловко карабкается на берег, срывается, поднимается снова и все тем же ровным голосом сетует:
- Видно придется другое озеро искать. Здесь карась в яму залег. Я его сейчас до смерти перепугал.
Я с грустью представляю, сколько времени понадобиться Николаю, чтобы просушить одежду, обогреться и снова отправиться в путь...
Но, оказывается, сушиться Николаю не нужно. В его рюкзаке на рыбалке всегда находится сменная пара теплого белья.
Он деловито выжимает свою грубую верхнюю одежду, без стеснения повернувшись ко мне голым задом. Зад у него исключительно худой, почти без ягодиц и какого-то странного песочного цвета. Позвоночник едва обозначается крупным пунктиром до тонкой шеи.  Лопатки некрасиво выступают наружу острыми краями обтянутыми кожей. Когда он стоит на одной ноге, я нахожу в нем явное сходство с цаплей.
- Пойдем до Шамовской мельницы сходим, - неожиданно предлагает он. - Там в бучиле всегда рыба держится. Может, и караси есть. Тут недалеко.
- Но и не близко, - парирую я, потому что хорошо знаю, где находится Шамовская мельница.
- Там у Немдинки рыбных озер полно, не то, что здесь. И карась там водится крупный, речной.
- А разве речные караси крупнее?- сомневаюсь я.
- Конечно, - уверяет Николай. – Речной карась может вырасти с леща величиной. Люди ловили таких мекесей, таких оковалков, что только дай сюда.
- А рюкзаки куда?
- Оставим. Кто их возьмет, пустые-то.
- У меня там бутылка, - вырывается у меня ненужное пояснение.
- Врешь, поди, - весело переспрашивает Николай, не желая лишний раз разочаровываться.
- Для отдыха взял, не для пьянки, - так же весело поясняю я.
- Бутылку возьмем. Бутылку оставлять нельзя. Литовку украли, а бутылку и подавно упрут, - звонким голосом откликается Николай.
- Так ведь здесь нет никого.
- Это сейчас нет. А уйди – сейчас же кто-нибудь появится. Это всегда так.
- Откуда появится-то?
- А хрен его знает, - весело отвечает Николай.

До Шамовской мельницы мы идем по полосатой от голубых теней дубовой гриве. У Николая на ногах громко чавкают мокрые сапоги, но он не обращает на это внимания, шагает широко и всё что-то говорит, вспоминает.
- Ага, вот тут, кажись, у Насти Матрешихи покос был. Мы ей однажды с Васей Рашпилем сено сгребать помогали. Хорошая была баба, царство ней небесное. А вон там Анфиногена Гавриловича прятка. Точно там. Вон, под тем тополем как раз таборы были. От таборов ещё метров триста и к Немдинке выйдем. Тут, кажись, уже не далеко.
Несколько метров мы идем молча. Слышно как стрекочут кузнечики и птицы поют. Потом Николай как-то по-детски радостно признается:
- Я люблю, когда сеном пахнет. Сенокос сам по себе не люблю, но с детства косить приучен. В полдень, в самый жар, от сена запах неясный ещё, а под вечер пахнет так, что – умереть, не жить.
Николай шагает легко, быстро, как будто совсем не устал. Его нескладная фигура все время маячит у меня перед глазами, голова в мокрой шляпе покачивается туда-сюда. Солнце пекёт неистово, и среди лесных зарослей совсем не чувствуется ветерка. Зеленая еще листва в полдень кажется матовой, глянцевито отсвечивает, влажно блестит. Парная тишина перелеска беззвучна.
В лесу пахнет мхом и багульником. Жужжат за спиной комары. Тепло, но по всему чувствуется, что уже не лето. Плавная перспектива зелени кое-где уже прерывается пронзительной желтизной. В оправе желтеющих берез изумрудно возносятся ели.
У Шамовской мельницы я долго сижу на берегу. Отдыхаю. А Николай тут же находит небольшое озерцо и деловито лезет в него воду мутить.
- Покури, - кричу я ему.
- Некогда, - громко отвечает он. – Не отдыхать приехали – рыбу ловить.
Для Николая рыбалка – это своего рода работа. Веселая занимательная, но работа. Я же так не могу. Я отравляюсь на рыбалку с откровенным желанием отдохнуть, и, отдыхая, смотрю по сторонам. Мой взгляд скользит по волнам увядающей зелени, по островкам последних цветов и душа наполняется странной нежностью. Я отчетливо понимаю, что не рыбалка мне дорога, ни прошлое мое, ни будущее, а дороже всего мне этот миг созерцания окружающей природы, миг сопричастности к той красоте, которая меня сейчас окружает.
У Шамовской мельницы в бучиле карася почему-то тоже нет. Зато щуренок попадается крупный. Мы заполняем щурятами хозяйственную сумку, целлофановый пакет с ручками и довольные шагаем обратно, к своему биваку.
- Сейчас уху сварим, - весело бормочет Николай, - пообедаем и на Дергачевскую старицу махнем. Там я знаю одно озерцо. Оно, правда, всё травой заросло, осокой и мудорезом. Зато карася там видимо невидимо. И карась там крупнее, чем лещ.
Но после ухи, после стаканчика водки мне уже никуда шагать не охота. И бивак возле Шамовской мельницы кажется мне удобным. И вода радует глаз. И зелень вокруг озера чем-то пленяет. Здесь можно до вечера просидеть, беседуя о житейских вещах и обсуждая самые разные политические проблемы.
Потом Николай предлагает почитать стихи, которые он случайно написал, когда работал кочегаром в школьной котельной. Я чувствую, что это надолго и вежливо отказываюсь. Тогда Николай просит меня выслушать хотя бы одно, самое интересное.
- Валяй, - обреченно соглашаюсь я.
И Николай начинает декламировать, размахивая одной рукой в такт стихотворному ритму, а другой, опираясь о влажную траву:
Мне от жизни много надо,
Всё хочу от жизни взять,
Чтоб без страха за оградой,
Хвост откинув, умирать.

Чтоб, когда придут за мною
Мои бывшие враги,
Я с любимую женою
Все докушал пироги.

Доносил штаны донельзя,
Изработался до жил.
В общем, чисто аккуратно
Жизню длинную прожил.
Когда он заканчивает читать свои стихи, я долго и несерьезно, с какой-то скрытой симпатией смотрю на него. А все-таки он молодец. С ним хотя бы нескучно.
Обратно мы идем в вечерней тишине. Слышно только шелест травы под ногами. Солнце уже над самой кромкой леса на горизонте, но от него все ещё исходит неистовый жар, от которого приходится прикрывать глаза рукой, щурится. Колька уже ничего не говорит, я тоже молчу. Молчат дубы, проплывающие мимо, молчат белесые ивняки вдоль берега реки и только где-то за нашими спинами, в узкой и продолговатой низине, в высоких камышах тонко и жалобно поет незнакомая птица.