Свадьба шла

               
     Второй день гуляли. Сидели так: жених с невестой, возле жениха свидетель его и еще двое друзей, приехавших из города. Возле невесты - лучшая подруга, родители молодых, родственники, а там уж – гости.
     Вчера расписались в городе молодые, свадьбу сыграли в тихой столовой, заказанной по такому случаю. Было человек семьдесят, поровну с жениховой да невестиной стороны, сельчан приехало много, почти вся родня невестина.
     Утром свадьба приехала в деревню и, как велит обычай, усадив пол-улицы за столы во дворе, гудящем домашней живностью, гуляла теперь, догуливала. Мужики вставали, говорили разное, предлагая пить за жениха с невестой, крича «Горько!», за их родителей, за «мир вам да любовь». Говорили просто, что на язык шло, без всяких «фигур словесных». Тамада был большой широкий мужчина, без конца добродушно шумящий. Он ходил вдоль столов, выуживая желающих «сделать тост», он подходил к молодым, обнимал их за плечи, громко убеждая, что «живем мы здесь не хуже городских, хоть и люди простые». Тогда и сказал он про «фигуры словесные».
     Борис, жениха товарищ, любопытен был и выпить умел крепко. Он перезнакомился со всеми, перечокался, каждый был интересен ему, а на сельской свадьбе он был впервые и, видя в каждом «особую особь», Борис торопился  порасспросить всех, порассуждать. Они с тамадой Федором Сергеевичем, колхозным бухгалтером, подружились в пять минут и в перерывах, пока все танцевали, а на столах менялись тарелки, отходили в сторону и рассуждали о разном, тщательно смотря друг другу в лица, произнося слова медленно и нетрезво.
     - Вот ты студент, - говорил Федор Сергеевич, тыча Бориса в плечо двумя пальцами, - тебя учат всякому. Скажи, почему вы такие… (он поискал слово, жуя воздух губами), ну, наевшиеся, сытые? Ничего вам не надо…
     - Кому? – не понял Борис.
     - Вам, молодым.
     - Понимаю, Сергеич. Тут, на мой взгляд, дело в воспитании. Вот за границей доказано, что формируют человека в основном родители, заложившие в него свои хромосомы. Какие предки у тебя, это главное. Ну и среда, в которой этот человек вращается, немалую роль играет.
     - Да это я знаю, - завозмущался Сергеич – Тут другое. Вот сосед у меня, Мазаев. Золотой человек, толковый, он машину как жену любит. Да и вообще мужик правильный, что там говорить. А сын его, Колька, негодяем вырос. И среда вращения вроде, что надо была: пианино тебе, книжки, мать с отцом на Доске почета. А Колька в армию пошел, оставил девку тут. Она ждала его, обещалась, а он вернулся и куролесить начал. Садист оказался, все с ножом ходил. Сейчас тюрьму получил. Откуда взялось в нем это, скажи?
     Борис хотел ответить, да кто-то заторопил их с Сергеичем, подтолкнул к столам, где опять все рассаживались. После свадьбы уже вспомнит Борис, что не договорил тогда, не дослушал Сергеича.
     А невеста стеснялась родичей, их не городской речи, их застольных манер, лишенных чопорности, не ущербленных этикетом. Родичи шумно пили и ели, хваля хозяйку и пищу. Когда поднимался кто-нибудь и «делал тост», невеста улыбалась, наклоняясь к жениху и друзьям своим, подшучивала над говорившим, пытаясь иронией сгладить неловкость, которую испытывала. Пока жених не сказал: «Да брось ты, мне все очень нравится». И он поцеловал любимую, хоть и не кричали в этот момент «горько», а она засветилась вся, и многие за свадебным столом позавидовали ей. Тут поднялся из-за богатого стола Федор Сергеевич и сказал, что заскучали молодые, что предлагается утопить родителей невестиных и жениховых.
     - Будем топить? – громко закричал Федор Сергеевич, и разноголосица гостей нестройно, но дружно протянула «да-а». А жених с невестой недоуменно переглянулись от такой глупости, сказанной тамадой, и не знали, что им делать. Федор Сергеевич опять строго спросил: «Будем топить родителей»? – и все опять дружно согласились. Тогда, поняв, что к чему, жених с невестой, а вместе с ними городские приятели, громко закричали:  «Нет».
     - Не слышу, - сказал тамада.
     - Не-е-ет! – крикнули молодые.
     - Вижу и слышу, родители нужны вам, любите вы их. Тогда выпьем за родителей, народивших таких детей, - и Федор Сергеевич запрокинул голову, ловя ртом водку из рюмки, и то же сделали все гости. Борис посмотрел на невесту и сказал: «Ну и обычай. Ничего мужики, а кровожадные», и тоже выпил.
     Когда опять танцевали, невеста ушла в свободную комнату. Устав от вниманья, от своего праздника, переоделась в короткое легкое платье и стала еще необыкновенней. Она  вышла во двор, оглушенный гармонью и перестуком многих ног, а жених бросился к ней, взял на руки и понес далеко в небо. Они вошли в круг танцующих и закружились в общем хмелю, одурманенные любовью. А Борис рядом с какой-то девушкой выделывал ногами разные штуки, про себя удивляясь собственной лихости. А в стороне стояли старики и пожилые люди, они смотрели на пляшущих, они говорили «городские» уважительно как-то, они вспоминали, когда им бывало под силу осилить бешеный ток крови, возбужденной гармонью.
     На столах опять появилось разное, опять гостей позвали садиться. И наступил момент, бывающий в каждом затянувшемся застолье, когда захмелевшие люди, позабыв о причине торжества, отдаются самому акту веселья. Много съели, много выпили, стали петь.
     В деревнях петь умеют. Поют протяжно, многоголосо. Поют, как дышат, во все легкие, изводят песней горло, не щадя его. Над свадьбой, над спустившимся осенним вечером поплыла песня. И свадьба стихла, трезветь начала.
                - Степь да степь кругом,
                Путь далек лежит…
     Маленькая женщина с неприметным лицом завела песню голосом высоким и необыкновенным.
                - В той степи глухой
                Замерзал ямщик.
     И подхватили песню, закручинились, вспоминая о недоброй судьбе ямщика, замерзшего в ночной степи.
     - Кто это? – спросил Борис, глазами показав на неброскую женщину.
    - Тетя Люся, - ответили ему, - в детсадике у нас воспитательницей. А рядом муж её, с орденом, красивый такой. Он военным был, сейчас в школе работает, по труду.
     Женщина сложила руки на животе, прикрыла глаза и покачивалась в такт песенной печали: 
                - А жене скажи
                Слово прощальное…
     И среди общего хора голос её выделялся особой звучностью и красотой.
                - Передай кольцо
                Обручальное.
     Когда кончили песню и какие-то мгновенья молчали, отходя, готовя души к новой, Борис громко, с восторгом сказал:
     - У вас необыкновенный голос, тетя Люся! Вы хоть сами знаете об этом?
     Гости засмеялись, мол, их землячка петь мастерица, любого за пояс заткнет. А сама тетя Люся улыбнулась и промолчала. Потом еще две песни спели, просторные и душистые как степи украинские, где росли, наливались песни эти. И среди широко звеневших голосов один был ярок и удивителен. 
     Вскоре многие расходиться начали, прощались с хозяевами, благодарили за хлеб-соль. И молодежь городская уже за калиткой окружила тетю Люсю и давай ей расспрашивать, просить спеть ещё. 
     - Почему вы не учились петь, ну почему? – едва не плача допытывалась одна из девушек. Тётя Люся благодарно улыбалась и была счастлива.
     - Я мужа любила, - сказала она. – Пришлось выбирать: петь или быть с ним. Я выбрала мужа. Он военный был, много ездил. Давно это было. Мне часто говорили, что голос хороший… 
     А Борис не выдержал:
     - А вы куда смотрели, куда? Нужно было заставить жену учиться, ведь это талант, талант, - кричал он тети Люсиному мужу и в глазах у него, глупого, была ненависть. Бориса затолкали в бок, зашикали: нельзя, парень, так бестактно. А бывший майор, теперешний учитель  труда в школе, стоял рядом тихий, гордый за жену, виноватый.
     - Дети, спасибо вам, - сказала тетя Люся, и по щекам её пробежали две соленые капли. – Я спою, можно?
                Окрасился месяц багрянцем,
                Где волны шумели у скал.             
                Поедем, красотка, купаться,
                Давно я тебя поджидал.
     Тетя Люся пела, и глаза её влажные лучились молодостью и теплотой. И эти минуты были прекрасными в её жизни: молодые лица вокруг, двор, заполненный хмельными людьми, клубочки пара над теплыми ртами…
           Ты правишь в открытое море,
             Где с бурей не справиться нам.
    В такую шальную погоду
      Нельзя доверяться волнам.
     - Спасибо вам огромное, - произнес Борис и поцеловал женщине руку. А учитель труда, сказав тихонько: «Пойдем, Люся», потянул жену за рукав, уводя её, растерянную, растроганную. Они пошли по темной деревенской улице, обходя прихваченные морозцем лужицы – вчера дождик упал. Бывший майор, муж тети Люси, говорил что-то, а она не слышала, вспоминая, как пела только что и раньше, бывало, в Доме офицеров, когда хлопали также долго и искренне; как делила поровну все выпадавшие на долю  супруга тяготы. Вспоминала, а муж, посмотрев на жену, умолк, а она не заметила, ведь и раньше не слушала.
     Пришли домой, сняли нарядную одежду, повесили на вешалках в шкаф. Походили полураздетые по хате, вспоминая о разных разностях и делая их. Потом легли, говоря о детях – двух дочерях и сыне, живущем в городе. Когда засыпали и молчали уже, погладил по голому плечу тетю Люсю муж её и сказал:
      - Люсь, ты не расстраивайся, а, Люсь. Ты не это… не злись на меня, а? Ты споешь еще.
   А тетя Люся сказала мужу:
      - Ну что ты, Саша. Это ты меня прости, я была счастлива с тобой. А песни, что они… У меня душа мела, когда ты рядом был. Чтобы я одна?..
     Они больше ни о чем не говорили, они уснули. Не зналось тогда обоим, что будет много праздников впереди и гулянок разных. Что всякий раз, когда компания заладится петь, тетя Люся будет молчать или подпевать тихо, не заводясь птицею, томя голос в себе. А муж её всякий раз будет смотреть виновато, и уходить во двор покурить.   
     В центре большого села догуливала свадьба. Любили друг друга жених и невеста, и вся жизнь еще была у них впереди, светлая и большая.