Холст

Было два часа дня,  я ехал на встречу со старым приятелем. Его звали Витя, он был художником и снимал квартиру с четырьмя другими людьми. Все они были приблизительно одного возраста и схожих интересов, а потому быстро нашли общий язык. Они назвали свою небольшую коммуну «Общиной», и с распростертыми объятиями приняли меня, хоть я и не напрашивался. Но, признаться, общаться с ними мне было по душе.
К трем часам я был уже в подъезде общинного дома и ждал лифта. За окном была отвратительная погода, никак не верилось, что лето когда-нибудь наступит. Она была отвратительна даже по меркам ноября. Пока я размышлял над этим, лифт со скрипом приехал.
Когда мой палец нажал на звонок, по всей руке прошел легкий электрический разряд. Никак не удавалось привыкнуть к некоторым особенностям этого места. Тем не менее дверь вскоре открыли.
В нос мгновенно ударил привычный запах марихуаны. Перейдя порог квартиры и закрыв за собой дверь, я сразу оказался, но не до конца, в Полузабытьи – так я называл здешнюю атмосферу. Только в ней Община могла существовать, только в ней наши сборы имели какой-то смысл.
Пожав пять рук,  что-то кому-то ответив, я прошел в общую комнату и уселся на диван, куда садился всегда, когда приходил сюда. На тот момент все-таки чувствовалась некая дистанция между мной и обитателями квартиры. Как будто я был погружен в некий купол, не позволяющий звукам доноситься до моих ушей, но не всем звукам, а лишь тем, что имели значение в контексте Общины.
Когда я затянулся протянутым мне косяком, а хозяева поставили пластинку Doors, мой разум полностью очистился для Общины и затуманился для всего остального мира. Голоса моих знакомых обрели четкость, их мысли стали мне предельно ясны, как и им – мои. Проблемы, которые здесь обсуждались, не были существенны для «нормальной жизни». По этой причине мы забывали о них, стоило нам вернуться к обыденности, и вспоминали в мельчайших подробностях, вновь оказавшись тут.
-Приветствую, - обратился ко мне Гриша или Перо, как мы его называли (он был писателем), в свойственной ему манере.
-И тебе, - просто ответил я.
-Сегодня в центре внимания Холст, - сказал Перо, имея в виду Витю, - видишь ли, брат, он уничтожает все  свои картины еще до того, как успевает их закончить.
-Это точно, - подтвердил Кит (он сам придумал себе псевдоним, а настоящего его имени никто не знал), - эй, Музыкант, пора бы уже вернуться к нам!
Музыкантом был Миша – еще один член нашего скромного коллектива, получивший свое второе имя благодаря умению играть на гитаре, пианино, губной гармошке и некоторой перкуссии (уровень игры местами хромал, но у нас сам факт действия ценился выше его качества). Он вскоре появился из кухни как всегда с хмурым лицом:
-Ну, я здесь, что у вас?
-Сам прекрасно знаешь,  - спокойно ответил Перо.
-Ты не понимаешь, Перо! Нашему Музыканту нельзя выходить из своего замечательного образа «крутого парня», ведь так? – Весело проговорил Кит.
-Иди в пень, - буркнул Миша и уселся в кресло по правую от Перо сторону.
-Итак, почти все в сборе, - протянул Перо.
Через пару секунд откуда-то из дальней части квартиры возник Марли – он был спецом в области травы, архитектором по специальности и философом по натуре, а также нашим «неадекватным мозговым центром». Главной особенностью Марли была его молчаливость, временами из него и слова было не выудить, но зато когда он говорил, то всегда по делу. Пройдя в общую комнату, он сел на тумбочку  слева от стола, вокруг которого мы все и сгрудились для очередного «общего сбора».
Все это время Витя сидел возле меня на диване и угрюмо молчал. Ему  явно не хотелось обсуждать свои проблемы, но, в то же время, сильно протестовать он не стал, раз уж находился здесь.
-Ну вот, - начал Перо.
-Да, – ответил Кит.
-Что теперь? – поинтересовался я. 
-Ничего, потому как нечего нам об этом разговаривать, - заявил Холст.
-Позволь не согласиться – для этого мы здесь и собираемся, - произнес Кит.
-Разве? Мы же не группа анонимных алкоголиков -  нечего нам обсуждать проблемы друг друга, – огрызнулся Витя.
-Это бессмысленный разговор, - сказал Музыкант, - Марли, начни. – Еще одной особенностью наших встреч была традиция своего рода, заведенный порядок: чтобы настроиться на нужный лад и приступить к правильному разговору, обсуждению правильных вопросов, Марли должен был сказать фразу. Каким-то образом, он всегда знал именно ту, что была нужна. Сейчас, после небольшой паузы, после того, как он окинул нас своим немного заплывшим, но проницательным взглядом, с его губ слетели следующие слова:
- Мальчик прыгал со скакалкой, мальчик сильно подустал, мальчик захотел прилечь, мальчик очень мало спал. Мальчик лег, теперь лежит, из спины и нож торчит. – Повисла гробовая тишина, стихов от Марли никто не ожидал, но возразить было нечего. Поэтому все просто ждали, ждали, кого фраза проняла больше остальных, им оказался Холст. Поток сознания начался:
-Долго я блуждал по коридорам вечности. Мне казалось, что вокруг одна пустота. Но на самом деле это, конечно же, было не так. В действительности, которой не было, я сидел за стойкой бара, потягивая виски, которого не существовало.  Мне было 37, а может – меньше.
Жуткая головная боль заполняла все сознание, не позволяла думать. Но думать мне и не нужно было, по крайней мере, тогда, в тот момент, который был столь же эфемерным и иллюзорным, как и все остальные компоненты моего существования. Другие люди, так же, как и я, жили в своих собственных вселенных, пространствах, мирах. Но предпочитали им ту промежуточную станцию, между началом и концом, где мы все копошились, словно тараканы или крысы.
В моих руках не было оружия, равно как и в моих карманах, в моей голове не было никакой информации, кроме той, что я впустил некоторое время назад. Не впустил даже, а впитал. Вот только, откуда именно, уже нельзя  вспомнить. Да  и важно ли это было ввиду того, что вся моя жизнь в одну секунду потеряла всякий смысл, которого, кстати, и в принципе быть  не могло. На этом я проснулся с полным осознанием того, что умер. Умер в 37 или чуть раньше, а моя жизнь было нелепой прогулкой из точки А в точку Б.
Депрессия? Уныние? Какой там? Их нет, они не существенны. Все вокруг всегда учат одной истине, замаскированной в разные формы. Истина эта одна – будь проще. Смотри на жизнь проще, выбери себе цель, определись со своим жизненным путем, черт возьми. Найди себе кого-нибудь, купи тачку, жилье, предварительно заработав на них. А какой в словах смысл, если все они бесконечно избиты?  Проще. Проще и не думать.
Постоянное преодоление чего-либо. Своих пороков, тяжелых жизненных обстоятельств. Как же так получилось, что я  люблю ночные кошмары больше всего остального?
Поймите же вы, ненавистна мне готовая работа. Нельзя ничего закончить, если у тебя уже есть в голове то, что должно  быть в результате. Какой интерес тогда  рисовать, творить вообще? И незнакомцы мне в тысячу раз дороже вас, тех, кого я знаю и даже люблю. Незнакомцы привлекательнее – я могу прожить с ними жизнь в считанные секунды, даже не сказав им ни слова, вот только в действительности – это будут не они, а я и только я. Отсюда и выходит, что я – закоренелый эгоцентрист. Сколько раз было с моей стороны произнесено «я»? То-то и оно, мне плевать – я не считал! Проблема в том, что чистый холст гораздо лучше заполненного. Но сохранить его чистым не получается: загрязняется он в считанные секунды, да и в большинстве случаев всякой дрянью. Не могу эту дрянь из себя выбить, так хоть из своих картин изыму.  А что есть дрянь? Всякая законченная мысль – дрянь, потому как имеет смысл только на момент создания. И что ж поделать, раз воображение работает у меня быстрее рук? Не могу я рисовать то, что уже нарисовано. Да и не художник я никакой, а Холстом вы меня все-таки не зря прозвали, потому что мой удел – чистый лист. Да и стремление к полной невинности, чистоте, полной свободе -  для меня это и есть совершенство.- На этом Витя умолк. Бурной реакции не последовало, все молчали, хотя каждый мог что-то возразить. Но еще одной особенностью нашего небольшого клуба была непредвзятость, с которой мы принимали мнения друг друга. И потом, вряд ли кто-нибудь здесь смог бы его переубедить, да и не нужно это  – ответ на волнующий всех вопрос был получен, причина творческого застоя Холста отныне не была тайной за семью печатями, какой ее видел, прежде всех, Перо.
За оставшийся вечер еще что-то происходило, но припомнить все сложно. Как и всегда в памяти оставались только самые важные моменты общинных встреч. Правда, после круглого стола было еще кое-что: когда я собрался уходить, Холст подозвал меня к себе и  произнес:
-Идем, я тебе кое-что покажу. – Я последовал за ним и через мгновение очутился в каморке-мастерской Вити. В дальнем углу на подставке стояла накрытая простыней картина. – Это единственный холст, на котором я пишу и который никогда не порву, - сказал Витя.
-Можно взглянуть? – спросил я почти робко. Витя молча кивнул и стянул простыню. То, что я увидел, меня поразило: на картине был изображен мальчик с торчащим из спины ножом. Картина была не закончена, было видно, что она создавалась буквально по мазку.  Хотя уже в считанные мгновения изображение переформировалось,  чтобы стать другим. На этот раз я видел наше застолье несколько минут назад: в нижнем углу картины я видел сидящего  на диване себя со спины,  сбоку от меня сидел Витя, c другой стороны стола был Перо и все остальные. Полотно под простыней вновь пришло в движение, и картинка опять рассыпалась, будто пытаясь вновь собраться в нечто новое,  когда глаза мои наконец сфокусировались и увидели череду линий завитков, красок, мазков. В совокупности этот хаос составлял сложнейшую геометрическую фигуру, не достроенную до конца и заполнявшую весь холст. Покрывало вновь накрыло картину, будто выпав из рук Вити:
-Эту картину я рисую уже пять лет, и она всецело состоит из мазков и зарисовок, которые я совершенно наобум помещал на картину по отдельности, никак их не связывая и даже ни разу не смотря на конечный результат больше пары секунд.  – Дрожащим полушепотом сказал художник. Это не на шутку меня испугало.
-Витя, все хорошо? – спросил я, зная ответ.
-Нет, - моментально ответил он, - ты не понимаешь, что это. Эта картина пишет сама себя, используя меня как инструмент!
Когда Витя это говорил, его глаза ужасно округлились. В этих глазах можно было прочесть страх и безумие.
-Именно эта картина не дает мне писать ничего другого – она все собою заполняет, я не могу думать ни о чем другом! – сказал Витя шепотом, который норовил сорваться на крик.
-Я видел на ней того мальчика из стиха Марли, а потом нас…- неуверенно произнес я.
-Даа! Она и не на такое способна! – Казалось, торжествуя и боясь одновременно, тихо прокричал Витя.   – Ее нельзя заканчивать, иначе она сможет уничтожить каждого из нас!
Витя едва не рыдал,  и я знал, что передо мной в ту секунду был совершенный безумец. Он вскоре заснул, а я вернулся в общую комнату и,  застав там всех, сказал, что Холст не в себе и за ним надо присматривать. Про картину никто не знал, и я не стал им говорить.
Когда я ушел и начал возвращаться в нормальный мир по мере того, как отдалялся от дома все дальше, мой разум начал активно рационализировать все произошедшее. По крайней мере, из того, что я помнил. Но одно из этих смутных воспоминаний вызывало ощущение немого беспричинного ужаса. Это было нечто прямоугольное, скрытое под простыней в темной комнате-мастерской, нечто настолько сильное и ужасное, что в него отказываешься верить. Нечто, которое было способно сводить с ума. Картина, смотрящая прямо в душу.
В «Общину» я больше не возвращался. Уже много лет прошло, прежде чем я вновь увидел Витю. В последний раз: его похороны прошли на прошлой неделе и я, как ни странно, был приглашен. По дороге на кладбище я почему-то с  ужасом осознал, что Вите было почти 37, когда он скончался. 
Приехав на церемонию, я встретил Перо, который теперь был просто Гришей, здесь же был Кит, ставшей просто Никитой. Они были со мной приветливы, но присутствовала некая дистанцированность. Отчасти потому, что я внезапно разорвал с ними все контакты много лет назад, и сохранялась частичная обида. Отчасти, потому что в нормальности мы никогда действительно не общались.
Выяснилось, что Витя попал в психиатрическую больницу вскоре после нашей последней встречи. Откуда-то я знал, что послужило причиной.  Через пять лет он сбежал. Затем у Перо, Марли, Кита и Музыканта был взлом квартиры, после которого пропали некоторые вещи Холста, включая содержимое его мастерской. А недавно, спустя еще годы его обнаружили повесившимся.
С похорон я вернулся опустошенным. Через неделю я получил посылку. Оказывается, Холст не забыл упомянуть меня в завещании. Сердце мое упало, а душа ушла в пятки, когда на пороге своей квартиры я увидел нечто прямоугольное, напоминающее картину.
Дрожащими руками я снял оберточную бумагу, которая оказалась лишь первым слоем упаковки: под ним находилась картина, замотанная в плотную ткань и перевязанная веревкой, из-под которой торчал конверт.В  конверте оказалась записка, адресованная мне:
«Я держался так долго, как только мог. Остался всего штрих.  Она еще не закончена, и никогда не будет, если ты все сделаешь правильно.
ХОЛСТ»
Мне не хотелось заглядывать под ткань, несмотря на любопытство. Я сжег ее тем же вечером. Но картина не оставила меня, ее образ до сих пор у меня в голове. Я плохо сплю, и временами мне тяжело дышать от этого груза. Крупица увиденного когда-то навсегда останется со мной.