Перелом 2 - 7

Поездку в Щучинскую пришлось задержать: ночью пропали два полухинских коня из тех, на которых добирался к селу и обоз Похмельного. Он невольно подслушал из сенцев, как Бритвин говорил конвою, что пропажа — дело рук самих гуляевцев, и грозился жалобой прокурору. Пришлось разослать верховых на поиски. Не выехали в тот день и бригады на пахоту. Был четверг — по церковному численнику храмовый праздник вознесенья. Под нетерпеливо-веселый колокольный перезвон гуляевцы с утра пошли в церковь. Коней отыскали в первых березняках, куда они забрели, порвав гнилые путы, и, когда наконец тягостный его сердцу конвой был отправлен, в село вместе с Полухиным приехал Гнездилов.

Похмельный встретил пролетку у правленческих воротец.

— Ты посмотри, Сергей Николаевич, на него. Был словно с креста снят, теперь на человека стал похож. Вот что значит хорошая должность. А еще отказывался! — говорил Гнездилов Полухину, разглядывая Похмельного.

— Здравствуй, Иван Денисович, — Похмельный невольно поддался его шутливому тону. — А я только к тебе собрался.

— Соскучился иль наболело?

— Все разом...


— Тогда веди куда-нибудь в тенек, где жалобы легче слушать. Жарко сегодня... Я к тебе надолго. Объяви-ка общее собрание да насчет коней распорядись.

Он и Полухин пошли в правление.

Похмельный приказал огольцам, которые во всякое время дня болтались у двора, распрячь и напоить коней и срочно собрать людей.

— Экой беспорядок у тебя в присутствии! — сказал Гнездилов, с шумом усаживаясь за стол, подальше от окон, полных мутного солнечного света. — Не подметено, грязно, окна не мытые, вода в бочке теплая... Ты что же, не бываешь здесь? Председатель должен отсюда колхозом руководить, потому оно и зовется правлением, а не по лесам скакать. Рассказывай... Вы, товарищи, тоже рассаживайтесь, разговор долгий обещается, — пригласил он правленцев. — Высланных разместил?

— Куда деваться? Пришлось... Иван Денисович, объясни ты мне...


— Обожди, председатель. Я знаю, сколько у тебя вопросов, поэтому давай условимся: вначале я спрашиваю — ты отвечаешь, потом наоборот, ты задаешь свои вопросы — я отвечаю, и сразу всему собранию. Идет? Тебе же удобней... Что у тебя с посевной? Сколько засеяно?

Похмельный ответил, и лицо Гнездилова тотчас приняло неприятно холодное, удивленное выражение.

— Вот это по-ударному! У тебя по плану девятьсот гектар. Когда же ты с такими темпами закончишь? Не к спасу ли? Жара стоит, через недели две земля чугуном возьмется... — Он переглянулся с Полухиным. — Да ты, парень, не ленишься ли?

Шутливость, с которой он спросил, не могла скрыть его тревоги.

— А сколько я, по-твоему, должен засеять при двадцати лошадях и ста быках?

— Но-но, — строго постучал костяшками пальцев по столу Гнездилов. — Ты мне всей площадью глаза не замазывай. С твоим числом тягла ты обязан поднимать до двадцати гектар в день, что и делают успешно в остальных селах. Пашешь ты, если верить твоему сообщению, четвертый день, хотя должен еще неделю назад выехать... Сто гектаров — вот твоя цифра на сегодняшнее число!


Похмельный задумался. Той доброжелательности, с которой беседовал с ним Гнездилов, уговаривая остаться, да и на второй день, посылая в село председателем, не было и следа, и теперь Похмельный недоумевал: что бы это означало? Власть у Гнездилова такова, что ее силу показывать перед правленцами лишний раз не стоит, не к лицу, и если уж спрашивать, то скорее Похмельному у Гнездилова, а спросить есть что...

— Ты говори спасибо, что я вообще упросил людей на пахоту выехать... Как это получилось, что у тебя, Иван Денисович, с таким планом засева страшная нехватка тягла и семян? Семфонд из закромов приходилось с боем отбирать, фуража нет, на скотных дворах нищета, люди ни устава не знают, ни льгот колхозам? Старики — так те не ведают до сей поры, кем они числятся, колхозниками или единоличниками, И в добавок контра в председателях ходила... А ты план требуешь — девятьсот гектаров! Это с каких таких расчетов? Я бы мог еще перечислять, но воздержусь пока. Одно скажу: развал в селе полнейший, и в этом — не с меня спрос.

Гнездилов тяжелым взглядом посмотрел на правленцев:

— С меня? Что ж, вина моя есть. Так и объявляю всему народу. Но ты все-таки обязан поднимать двадцать гектаров в день. За тем сюда и послан. Вот за это и отвечай. А уж сколько всего засеете, буду отвечать я и в другом месте. Понял?

Мягко вмешался Полухин:

— Здесь трудно кого-то обвинить. Кто мог подумать? Ты помнишь Строкова на бюро? Умен, трудяга! Я, при-знаться, тогда подумал, что тебе с ним крепко повезло и никакого контроля с твоей стороны, Иван Денисович, в этом селе не потребуется.

Гнездилов строго посмотрел и на него:

— Ты, Сергей Николаевич, не выгораживай ни меня, ни их. — Он указал на правленцев. — Нечего все валить на Строкова. Я не знаю, кто он в действительности, но Строков сохранил колхоз. А скот... Где его не резали, не продавали?.. Что же касается остального, то вот он, — Гнездилов указал на Похмельного, — точно определил виновника.

Похмельный посмотрел на него так, словно ослышался:

— При чем здесь: сохранил — не сохранил?.. А если бы не пришел на него запрос, он и дальше бы у тебя... сохранял? Он, подлец, людей разложил! Это хуже, чем нехватка тягла! Ты думаешь, если сейчас пашут, то нам верят? Как бы не так! Чтоб с голоду... Да за одно это его надо к стенке ставить!

— Брось ты! — сердито отмахнулся Гнездилов. — Кого бы ты сейчас в полях увидел, если бы люди нам не верили?! Почему твои пашут именно колхозом? Они могли бы выйти из него и пахать единоличным порядком, власть разрешает. Тебя испугались? Или Строков разложил, а ты приехал и за неделю всех сложил?


— Нет уж, извиняй, Иван Денисович! — загорелся Похмельный. Нельзя было позволить Гнездилову говорить с ним с этакой начальственной строгостью под маркой грубоватого дружелюбия, когда присутствуют все правленцы и исход разговора мог повлиять на многое: и на будущие взаимоотношения с тем же Гнездиловым, и на авторитет его, Похмельного, среди колхозников, и, возможно, дальнейшее положение дел в селе. — Лишнего приписывать себе не хочу. Но и чужие грехи, в том числе и твои, на себя вешать не собираюсь, — Он с трудом изобразил улыбку. — Нехорошо получается, Иван Денисович. Не успел приехать — и сразу виноватить: мало вспахано, плохо сделано. Будто я здесь дурака вторую неделю валяю, а вы, умные и работящие, трудились тут не покладая рук. Даже Строкова защищаешь... Не ожидал от тебя! Я понимаю: отчет я тебе должен дать, но и ты, будь добр, уважь, объясни, с чего бы этот бардак в селе и с какой стороны к нему подступиться!

Гнездилов поднялся, поглядел через окно во двор, где собирались люди:

— Во-первых, Максим Иванович, отчет ты даешь не Гнездилову, а отчитываешься перед партией в моем лице за порученное тебе дело. С кого мне спрашивать? С руководителя колхоза. Чем, например, у тебя сегодня люди занимаются? Что за праздник? Кто его объявил: ты или отец Василий? Я с полдороги слышал ваши перезвоны. За подобные празднества по-другому с тебя спросить бы надо, но да воздержусь до собрания... — И уже мягче добавил: — Ты, Максим, пока время есть, расскажи, каким макаром у казахов лошадей выпросил, что за скачки у тебя в лесу случились, любопытно послушать...

Что последует за рассказом, Похмельный предвидел. Он расскажет, Гнездилов выслушает, похвалит, про себя подсчитает, а потом навалится: с таким числом тягла, людей и тянуть посевную? Вредительство! Саботаж! Похмельный хорошо знал, куда можно повернуть, какие обвинения предъявить, сам не раз использовал подобный ход, употреблял грозные слова. Но рассказал.

Начал издалека, долго рассказывал о казахах, о том, что пришлось пообещать взамен, и закончил вчерашним тягостно-похоронным днем и расселением «поляков». Рассказывая о Ганьке (о ночной беседе с ним умолчал), Похмельный заметил, как насторожился Полухин, но продолжал говорить, с умыслом подчеркивая то горе, которое постигло родителей погибшего Павла, и опасность селу от подобных выходок.

Гнездилов помрачнел, притих, потом с укором заметил Полухину:

— Тебе не кажется, что ты его недооцениваешь?

— Я его переоценил. Дурак он, оказывается, хоть и приятель Строкова. Я еще не знаю...

— Ну а коли дурак, — жестко остановил Гнездилов, — то мне хотелось самому в этом убедиться, поговорив с ним в твоем кабинете. Недельки примерно через две. Довольно!


— Поговоришь,— пообещал Полухин. — Здесь все свои? — Он, видимо, хотел поделиться с правленцами каким-то планом. — К вам, товарищи, мы направили еще одну партию высланных. Я бы хотел, чтобы вместе с ними...

— Что ты сказал? — Похмельный удивленно приподнял голову — Еще направили? Это так, Иван Денисович?


— Да! — вдруг громко и весело отрубил Гнездилов. — Уже на подходе. Немного, но направили. Кавказцы. Всего двенадцать семей. Надо, товарищи, принять.

— Нет! — категорически отказал Похмельный. — Принимать не буду... Некрасиво делаешь, Иван Денисович!


— Да ты погоди ругаться, — улыбнулся правленцам Гнездилов.

— Нечего мне ждать! — закипал Похмельный. Ему стало понятно, почему так жестко начал Гнездилов. — Я шел сюда председателем колхоза, а не начальником лагеря. Направишь сюда — сдам дела. Назначай кого-нибудь из них, — он ткнул, не глядя, в сторону правленцев, которых сообщение ошеломило не меньше.


Иващенко глуповато хмыкнул, Кащук сжал кулаки, тупо глядел в замызганный пол, и лицо его стало таким, будто он сдерживал сильную боль; все остальные чувствовали себя не лучше. Гарькавый, хмурясь, сказал:

— Оно и правда: я, фронтовик, белыми калеченный, теперь должен сосланного кулака обхаживать! Зачем тогда своих высылали? Негоже дело затеяли, товарищ секретарь. Мы несогласные.

— Не ты один! — крикнул ему Похмельный. — Я всю войну эту сволочь шашкой сек, а теперь ее же — прими, рассели, помоги, накорми... Я отказываюсь!


— Ты пойми, что нам невозможно...

— Не пойму! Хватит! Принимать не буду. Веди их куда хочешь, или сдам дела!


— Замолчи! — вдруг властно крикнул Гнездилов и отошел от окна. — Слова не дает сказать... Ты куда шел? Забыл? Или решил, что я тебя уговаривал здоровье здесь поправлять? Не было бы трудно — не просил. Своими бы обошлись... Я вас, товарищи, одно прошу понять... Верно: кулачество для Советской власти ныне злейший враг. Он не в золотых погонах, не в котелке с тросточкой, он — живая плоть и кровь всего трудового крестьянства, потому и плохо различим, потому так больно рвать. Максим, неужели тебе это надо объяснять?

Похмельного даже заколотило от обиды.

— Ты меня политграмоте не учи! За каким чертом я остался здесь? На твой сладкий уговор поддался? Знаю, что люди... Я сюда свез точно таких же крестьян. А это мои люди, понимаешь, мои! Я вырос среди них. И я же их выслал. Но не каюсь! Все правильно! Я за раскулачивание и высылку. Но не в ущерб колхозам. Ты посмотри, что в селе творится. Сосланных уже двести восемьдесят пять человек. Кормятся они не травкою, а семенным зерном, которое ты, может быть, в Кошаровке забрал и сюда на пайки отдал, а завтра у нас заберешь и отдашь в другое село в помощь высланным. Мне оттого и трудно было людей на пахоту вывести, что неизвестно, куда урожай пойдет. Колхозник, может, и поднапыжился до твоей нормы, но ему шепчут: не рви пупок, дурак, весь урожай пойдет что государству, а что на прокорм высланных. Ты вчера направил поляков с записочкой: мол, прими на время, через месяц уберем... Неправда! Дальше Гуляевки они не пойдут. Останутся здесь навсегда. Через месяц придут ко мне те, кто взял на квартиру, и скажут: убирай, председатель. Что отвечу, куда дену? А ты еще просишь принять... Вот поддержка колхознику! Ему, колхознику, и приказ: корми высланного кулака, врага колхозов... Полухин здесь Ганька дураком видит, а он не глупее нас: не знал бы, каких людей сюда высылают,— и дня бы здесь не остался!.. Нет, не приму, хоть снимай. Вы тоже не молчите! — прикрикнул он на правленцев.

Гнездилов остановился возле Похмельного, положил ему руку на плечо:

— Максим, их немного. Ну, ты видишь, какая обстановка… Прошу тебя по-человечески — выручи. Полегчает немного — помогу тебе в первую очередь.

— Нет! — вывернулся из-под его руки Похмельный. — Ни одного человека не приму. Там, наверху, хреновину городят, а мы отдувайся. На кой черт такое раскулачивание! Ты же мне колхоз под корень рубишь! Все развалится. Гони их в аулы, в степь, куда хочешь...


— Чего ты орешь, на кого ты орешь, в какую степь, — тихим, невыносимым голосом ронял у него над головой Гнездилов. — Чтоб через неделю вымерли? Ты знаешь, что все партийные и хозяйственные организации, все исполкомы и сельсоветы обязаны обеспечить высланных прожиточным минимумом. Так требует партия. Заруби себе на носу, если мозгами дойти не можешь! Весь край на ноги поднят. Партруководство дворнягами по всем закоулкам рыщет, люди головы ломают, где бы что достать, где выкроить. Каждая доска на учете, каждой горсти зерна счет, а он взвился, аж пена изо рта... Объели его, видите ли, утеснили... И выгоню к такой матери!


— Ну и выгоняйте! — вскочил в ярости Похмельный.

— Сядь! — грозно крикнул Гнездилоз.

Похмельный мгновенно вскинулся в его сторону, опрокинул табурет. На обтянутом бледном лице сухо и черно загорелись глаза; он медленно подошел к Гнездилову. Правленцы со страхом глядели на них.

— Ты на меня не ори, секретарь, — не своим, каким-то задавленным голосом, в растяжку выговорил он, — Не привык. У меня партбилет такой же, а может, ценнее...


Гнездилов с презрительным спокойствием выдержал его полный ненависти взгляд, кивнул Полухину:

— Ты посмотри, Сергей, на этого кристально чистого партийца. Принимать он, видишь, не хочет.

— Да, не хочу и не буду, — стиснув зубы и уже плохо владея собой и пугаясь этого, ответил Похмельный. Гнездилов продолжал в упор рассматривать его, и он, словно очнувшись и боясь сказать непоправимое, отошел к бачку, и с жадностью стал пить воду.


— Что ж, тогда гони дальше. Пусть бродят от села к селу, пока не подохнут, — говорил в спину Гнездилов. — Так и объяви на собрании: Гнездилов направил в село, а ты гонишь их в степь. Даю тебе такое право. Молчишь? Почему же ты считаешь, что я могу, что другие коммунисты могут? Как он перевернулся! Я помню, как ты лошадей требовал, когда своих сюда вел. С ножом к горлу подступал: дай подводы! Своих пешком вести жалко было, а этих гробить совесть позволяет? Я что, тебе лично во двор подселяю или ты со своей получки кормить их будешь?

— А чем я лучше его? — непримиримо спросил Похмельный, указав на Плахоту, сидящего у бачка. — Ведь это ему свои доходы с высланным делить. Ему и всем остальным гуляевцам.


— Пойми, даром хлеб им есть не позволим. Партия пошла на крайнюю меру, выселив кулака, уничтожив его как класс, но я еще раз вдалбливаю в твою голову, что люди, составляющие его, остались. Тысячи людей. Хлеборобов и скотоводов. Страшно нужных стране людей. Потому-то и высылают их сюда, где простор, земли много, чтоб работали, строили, распахивали новые земли, чтобы жили и приносили пользу стране. Шлют их сюда, а у нас нет ни лишнего хлеба, ни резервов. Все, что могли найти, уходит по точкам, где будут расселены одиночки. Семейные расселяются только в селах. Нет другого выхода. Партруководство края рассчитывает только на местных людей, на их доброту и милосердие.,. Надо будет, еще направим. Под винтовкой принимать заставим, но в голые степи детвору не поведем! По-партийному будет, а не по-твоему. Так-то, Максим. В такой обстановке тебе придется работать.

— Ну, это, видимо, кому-то другому...


— А ты? В кусты сиганешь? Тогда давай скорее, чтоб не заметили, какой ты слабак.

— Не надо! Я не слабак. Просто не хочу чье-то расхлебывать…


— Ах, чье-то! Не тебе бы говорить. Ты до Гуляевки был особоуполномоченным по раскулачиванию и высылке. Сто девяносто четыре человека привел в село! Так что ты расхлебываешь свое, а не чужое. Партия исправляет ошибки, и твой долг помочь ей в этом.

— Ошибки надо исправлять не за счет крестьянства. Лучше бы их вообще не делать...


— Отвечать мне ты, я вижу, умеешь... А ты живешь без ошибок? В тех высланных, что ты привел, твоих ошибок нет? Заранее соломку стелил? Счет сейчас должен быть один — сохранить им жизнь... Впрочем, не хочешь работать — черт с тобой, сдавай дела, найдем человека потверже.

Похмельный сдержался, промолчал, молчали и остальные. Никто не решался закурить. Вернулся сиделец, молодой парень, принес свежей воды, весело пригласил к «водопою», но почувствовал нехорошую тишину в комнате, вышел.

— Вчера гуляевцы сами брали на квартиру или по приказу? — спросил Гнездилов.

— Сами...


— Видишь, люди поняли.

— Ни хрена они не поняли! — огрызнулся Похмельный. — Тот, кто брал, отвечает за одну семью, а я за всех и за все.


Полухин, желая помочь секретарю, желчно заметил:

— Эту Гуляевку, если тряхнуть, — много еще из закромов посыплется...

— Но, ты! — вскрикнул Похмельный, задрожав от бешенства. — Ты сюда засыпал, что трясти хочешь?!


И правленцы вновь подивились запасу злости и безбоязненности своего председателя. На их памяти с районным начальством никто так не разговаривал.

— Да успокойся ты наконец, Максим! — крикнул Гнездилов.

— Что успокойся! Что Максим! Ты мне скажи, когда это все твои партийные и хозяйственные организации наладят регулярное обеспечение пайками? Продуктов, как я теперь понимаю, у тебя нет и не предвидится. Тех дохлых коров, что ты прислал, и на зуб не хватило. Вынуждаешь кормить семенным зерном?


— За потраву семфонда... — начал Гнездилов. — ...пойдешь под суд, — закончил Похмельный. — Слыхал от тебя!.. В таком случае чем? Милосердием колхозников? На взрослых я не выдам ни грамма, пока не засеем все, что возможно. Пусть из лебеды супцы варят, но детей... Детей-то я не могу, словно гусят, на спорыш выгнать!

— Знаю, Максим, знаю. И понимаю вас... Мне в Щучинской уже собрали кое-что. Еще коров пригоню на мясо. Спецодежда есть... Мало всего, но надо как-то вывернуться. Хотел на той неделе, но коли допекло тебя — по возвращении сразу направлю... Думаешь, мне легко? Мне это распределение по селам тоже стоило. Жаль, не знаете всего... Я прошу вас, товарищи: продержитесь. Ты, Максим, не рычи, ты стань на мое место. Тебе гораздо легче, у тебя хоть какой-то выход отыскать можно.

— Да не обо мне речь! — злобясь на Гнездилова еще и за то, что он не хочет понять простого, перебил Похмельный. — Я один. Всегда найду, где поесть, переночевать. Мне колхозного дела жаль. Люди только-только взялись за него — и на тебе!


— Ничего, Максим, люди тоже поймут.

— Вот уж не знаю. Ты, конечно, хозяин района, твое право решать, куда направлять высланных, но уговаривать колхозников я не стану. Сам проси.


Гнездилов молча склонил голову.

— Ну, и чтоб тебе до конца ясно стало, предупреждаю заранее: прежде чем ты начнешь уговаривать, я объявлю, что, пока не засеемся, из колхозного амбара никто ничего не получит. Тот, кто согласится взять на квартиру, будет кормить за свой счет. Вот так... Прикажешь сдать дела — сдам сейчас же, но людям я скажу правду.

На лавках зашевелились.

— Что хоть за люди? — спросил Кащук.

— Чечены.


— Господи, их-то за что? — изумился Семен.

— За то же самое, что и русских, — спокойно ответил Полухин. — Они сами все расскажут.


Шум за окнами становился громче; люди все подходили и подходили на собрание.

На крыльце Похмельный удивился: он привык видеть гуляевцев в одежде грубой, темной, порой нищей, теперь же двор расцвел яркими платками, цветными блузками, плахтами, новыми кепками; блестели напомаженные маслицем ребячьи головы. Многих гуляевцев оторвали от стола, и большинство мужиков пришли навеселе; несколько баб из числа вдов и брошенок, которых так роднит безмужняя доля, смеялись у изгороди, окружив Василину: она что-то пьяно пела и взмахивала над головой платочком; молодые парни в глубине двора играли в «шлепок». Похмельный заметил и несколько своих выселенцев. При появлении Гнездилова смех и разговоры стихли, поднялись старики с камней возле сарайчика, унялась Василина, замужние подошли к своим мужьям — рядом спокойнее, угомонилась детвора.

Под удивленными взглядами гуляевцев Похмельный демонстративно сошел с крыльца. Тем самым он давал понять: ко всему, что сейчас будет сказано, он не имеет никакого отношения. Ему и Семену Гаркуше мужики, потеснившись, нашли место возле амбара. На крыльце остались правленцы с Полухиным и Гнездилов.

Начал он говорить легко, весело, но его тут же остановили:

— Когда высланных переведете? Не обман, шо на месяц?

Гнездилов страдальчески улыбнулся:

— Хорош вопрос, да не ко времени. Давайте о пахоте поговорим. Почему вы запоздали с ней? Позже всех начали, меньше всех поднимаете. Слышал я, что вы вообще не хотели колхозом сеяться. В чем причина? Вы не бойтесь, говорите прямо, Полухин здесь по другому делу... Бригадиры присутствуют? Кто из вас бригадиры?

Неохотно поднял руку Кожухарь, глядя на него, подняли руки Татарчук и Софрон Балясин.

— Ах, вот кто... Ну, Кожухарь, объясни, почему в твоей бригаде у здоровых мужиков за четыре месяца и по тридцать трудодней не наберется?

— Оно, если по правде сказать, товарищ Гнездилов, то мы и зараз не желаем особо напрягаться, — ответил бригадир и оглянулся на Похмельного. — Твердого плану — сколько себе, сколько государству — у нас нема, запасу фуражного зерна для тягла нема, быков на девятьсот гектаров не хватает, обещаниям вашим мы уже не верим. У нас ничего нема. Одни высланные. Осенью прикажете все доходы делить с ними да еще, мабуть, пришлете. Вспашем, чтоб себе хватило, трошки рабочему отмеряем, а для ссыльного кулачья у нас нема резону жилы рвать.


— Ты не трогай высланных. Им пайки установлены, — строго напомнил Гнездилов. — Я лично вчера вечером выдавал продукты. В паек входят крупы, мясо, немного масла... соль входит! Вот такие узлы! Идут и горбятся. — Гнездилов свел руки в круг и напыжился, показывая, как велик и весом паек.

Кожухарь заулыбался собранию.

— Вы, товарищ Гнездилов, правды просите, а сами... Ну и надолго те пайки? Выходит, власть для того и выслала кулака, чтоб теперь пайками кормить? Нема дурных! Месяц, от силы два вы их поддержите, чтоб не померли до урожая, а потом нам же и кормить прикажете. Або не так?

— Ты проживи эти два месяца да засейся... Может, через месяц приказ выйдет их по домам вернуть. Не вернут — значит, здесь заставят хлеб отрабатывать. Даром их кормить никто не собирается... Вы за свое ответьте. Я после запроса на Строкова внимательно ознакомился с документами по вашему селу. Раньше вы засевали до двух тысяч десятин, нынче же вам девятьсот не под силу. Это потому, что за эти полгода вы массу скота погубили. Ладно бы голодали, но ведь продавали быков на сторону! Доподлинно знаю, что на этакую дешевизну к вам с соседних округов съезжались. Едва ли не даром отдавали, лишь бы только в колхоз не вести!..


Смелая речь Кожухаря ободрила остальных. Игнат Плахота возразил:

— А шо нам оставалось делать? Дожидаться, пока все заберут? В колхоз — куда ни шло, а то кому-то! Не вы ли, товарищ секретарь, наших коров, каких мы в колхоз обобщили, у нас же и забрали?!

— Правильно, Игнат! Растянули село, а теперь спрашивают.
— Спрашивать они мастера!

— За мое ж жито мене и побито.


— А ты забыл, секретарь, сколько мы хлеба даром вывезли?

— Хлеб вывезли, скотину свели, в колхоз загнали — какого ж еще черта вам надо?


Похмельный, злорадствуя, мысленно одобрял: «Хорошо, мужики! Ткните его, чтоб знал!..» Он поискал глазами Илька Пашистого — вот кого бы натравить!

— А чого вы раньше до нас не приезжали, не интересовались нами? — ехидно спросила какая-то баба, и Похмельный с радостью узнал голос стряпухи. — Сунули нам того Строкова, шоб ему до утра не дожить, а сами с марта месяца до нас и глаз не кажете!

Гнездилов дослушал всех, попросил внимания:

— Обещал я вам за тех коров, что свел у вас, лошадьми вернуть. Слово свое я сдержал, не в пример вам. На днях пригонят вам лошадей. А насчет хлеба...— Он помолчал, оглядел сверху притихшее собрание и добавил: — Не жалейте вы то зерно. Ушло оно на святое дело. На вашем хлебе не одна тысяча голодной детворы ожила. Вашей помощи рабочий класс никогда не забудет... Вот вы здесь упрекаете меня, следовательно, Советскую власть: дескать, забирали, вывозили, свели... Согласен: забирали. Но вы тем самым дали возможность, пусть помимо вашего желания, — а только так и надо было делать, потому что его мы вряд ли бы дождались, — тем самым дали подняться стране. У государства появился хлебный запас, и теперь уже оно ссужает колхозам семена: сейтесь! Пятьсот миллионов рублей выделило на ваши нужды — стройтесь! Откуда после войны и разрухи такие средства? Благодаря вам. Возвращается вам то, что вывезено. Тракторами, колхозами, деньгами, людьми…

— Но нам-то от этого не легче! — одиноко возразил кто-то.


— Нет, легче! — крикнул Гнездилов. — Ты еще понять не можешь, насколько велика эта помощь. Своего забыть не можешь, а на колхозное плевать? Почему до сей поры амбары по всему селу раскиданы? Для чего? Чтобы воровать легче? То же самое со скотными дворами и конюшнями. Их давно бы надо свезти в одно место, сделать из трех-четырех один, но просторный да ближе к озеру, чтоб в зиму скот легче поить. За полгода времени не нашлось? Почему оставили быков без должного запаса кормового зерна, лошадей — без овса и сена? Где ваша тысяча овец, которую вы имели к началу двадцать девятого года? Я забрал? Съели!.. Свои огороды запаханы, а с посевной тянете. Так ли в единоличии к ней готовились? Ваш председатель мне сейчас прямо сказал: бардак в селе. Что ж, он прав... Ладно: Строков — вражья душа, Гнездилов — старый дурак, вашего дела не смыслит, ну а сами-то вы?! Я сегодня здесь, завтра, может, и след мой простынет, а вам здесь жить. На кого вы надеетесь? — Он повернулся к правленцам: — Почему ты, Советская власть на селе, не приехал, не поделился? — спросил он Гриценяка. — И никто из вас не приехал. Хотя бы жалобу написали. Из третьих рук узнаю про ваше село... С марта месяца они меня не видели! Вы что, соскучились по мне или пахать на мне рассчитываете? Надо глядеть немножко дальше своего огорода... Вот он, совершенно чужой человек, — Гнездилов указал на Похмельного, — но сообразил поехать и одолжить лошадей у казахов.

— Ага! Он не дурак, он высланных пообещал, — ответил кто-то из мужиков. — А мы бы шо пообещали?

— Себя! — опять крикнул Гнездилов. — Себя пообещали! Поехали и сказали бы: дайте лошадей засеять, а мы вам чем-нито поможем! Гнушаетесь на поклон сходить? Прошлой зажиточностью перед ними кичитесь? Ведь вы не глупые люди, почему же допускаете подобное отношение к колхозу, который вам дался таким трудом и кровью? Своего зерна вы не забыли, попрекаете, а семена, что брали на очистку и сохранность, по-доброму в колхоз не вернули... Неужто мне, заезжему человеку, теперь надо вас подталкивать, объяснять? Я до вечера могу перечислять... Плохо, Очень плохо. Сказанул бы я вам покрепче, да жаль — праздник сегодня. Кстати, сколько дней праздновать-то собираетесь? Сегодня четверг — праздник, завтра пятница — ни то ни се, послезавтра суббота — банный день, сам бог велел отдыхать, потом воскресенье, опять грех работать, опять, земля, не жди нас... Во всех колхозах прошли собрания, с непременным постановлением отменить на время пахоты все празднества и выходные дни. У вас такое собрание прошло?


Всеобщая тишина была лучшим ответом.

— Теперь объясните мне: из каких соображений вы решили вначале пахать поля за Волчьим околком, и притом одной бригадой, и уж потом выехали в степи за греблей и двумя бригадами?

Со дня последней встречи он заметно похудел, осунулся, и Похмельный еще в правлении заметил, что в его движениях, речи, во всей манере держаться стала менее заметна та спокойная уверенность в себе умного и значимого человека, которая всегда ощущается всеми, что бы человек ни говорил, чем бы ни закрывался, и появилась какая-то не то болезненность, не то надорванность. Что именно, Похмельный не мог уловить, — вероятно, в жизни Гнездилова  произошло или происходит нечто серьезное, ибо трудно человека таких лет, такого опыта и ума выбить из накатанной жизненной колеи обычными житейскими невзгодами. И тем не менее Похмельный немного завидовал его точной доходчивой речи.

— Это кто там? — Гнездилов близоруко вглядывался в толпу, откуда ответили на его последний вопрос. — Ты, Плахота? Не ожидал... Всего с полпудика, говоришь, теряете? Мелочь? Мелочь, когда ты засевал всего одну десятину... А с девятьсот? Четыреста пудов потеряете. Двадцать семей без хлеба на зиму!

Гуляевцы переглянулись.

— И вот так везде, куда ни кинь, — печалился на крыльце Гнездилов. — Казалось бы, мелочь, пустяк, а в итоге убытки. Неужто не видите? Скорее всего, думать не хотите! Меня здесь кто-то успокаивает: теперь с лошадьми вы нагоните. Нет, не нагоните. Чтобы вспахать десятину в день — в плуг надо не меньше шести лошадей. Каково ими управлять? Сколько у вас лошадей? Давай опять считать...

«А ведь он прав», — невольно подумал Похмельный, слушая, как Гнездилов указывал на просчеты. Некоторые из них видел и Похмельный, но не придавал им значения, теперь же они открывались с другой стороны и оказались не такими уж пустяковыми. Их обилие вначале удивило, потом, по мере того как говорил Гнездилов, все сильнее угнетало. Стало ясно, что многие из них можно было устранить без особых трудов: собрать людей, объяснить, похвалить, хоть и не за что, нажать на правленцев, из числа высланных создать бригады для работ на селе. Похмельный хотел было, ухватившись за гнездиловские слова — он-де человек новый, — переложить часть вины на правленцев, но не вышло: его личная вина стала очевидной, и чем дальше говорил Гнездилов, тем больше убеждался он в собственной нерасторопности и впервые со страхом ощутил скоротечность времени.

До конца посевной оставалось три недели. Пахать позже — означало губить зерно. Что же он скажет осенью колхозникам, собрав нищенский урожай? Напомнить им о их же собственной медлительности, нынешнем тугодумии? Но кто вспомнит! Виноватых тогда не окажется, виноват будет он, они же потребуют полной оплаты, вырвут свое, а сейчас праздники справляют, баньки топят, вырядились, стоят под хмельком…

— Что с тобой? — спросил Семен.

— Да так... Душно.


— А-а... Я подумал — проняло... О, режет! Будто кто ему на ухо шепчет, — удивился Семен гнездиловской речи.

Похмельный закурил, осмотрелся по сторонам и вновь позавидовал жадности, с какой гуляевцы слушали Гнездилова.

«Интересно, каким манером он под высланных подведет? — подумал Похмельный и сам себе ответил: — Сумеет... Ишь как складно у него получается! Слушают, аж рты раззявили... Жаль, мало высланных присутствует. Им бы тоже послушать не помешало... Ничего, завтра я вам не хуже растолкую. Я вам пообижаюсь, попраздную... Ночами будете пахать, но засеем вовремя!..»

— ...Нет, керосина ему не надо, он на дровах работает. Заготавливай коротенькие чурочки, желательно березовые — они жарче, чаще смазывай и паши сколько душа пожелает. Эти трактора выносливые... Нету, бабка, чаду, нету! Если и есть, то не больше чем от кадила вашего батюшки... Присылают, но мало. К вам направлю в первую очередь. Уж коли вы пошли навстречу, приняли высланных, то и мы должны ответить тем же, сделать все возможное для вас. На той неделе направлю в ваше село тридцать лошадей. Это за тех коров, что я забрал... Да, трактор и одного тракториста, а уж он сам подготовит себе помощников из числа желающих. Есть такие? Есть... Ну, почему поздно, трактор всегда в хозяйстве нужен, хотя бы дрова вывозить. Что? Обещал дров? Правильно, обещал. Тем, кто взял на квартиры высланных, председатель всегда поможет. Дров ли, сена, работу по желанию, в хозяйстве чем-либо... За добро — добром! Спасибо вам, товарищи! Низкий поклон... Русские люди известны своим добросердечием, и вы еще раз подтвердили... Спасибо!

— Не стоит, товарищ Гнездилов!

— Не обедняем!

— Скотину и ту жалко, а то люди, да еще с детьми.


— Так не обман, шо на месяц? Потом куда? —                Похмельный с любопытством смотрел на Гнездилова. — С ними, товарищи, хуже... Я вот к чему... Даже начинать боязно, — замялся Гнездилов. Он снял фуражку, промокнул залысины. — Примите еще высланных. Немного, всего двенадцать семей.

Такого никто не ожидал. Все уставились на Похмельного. В селе ходили слухи, что председатель сам крепко недоволен числом высланных и собирается ехать к Гнездилову с требованием освободить от них колхоз. А теперь глаза воротит. Быстро, однако, уговорил его Гнездилов!

— Не можем!

— Посади свинью за стол...


— У нас и эти семенное зерно жрут, так им еще в помощь... Не пускать!

— Не соглашайтесь, люди!

— Хватит! Совесть бы поимели.


У Похмельного появилась надежда: может, раздумает Гнездилов? Направит дальше, в другое село или аулы...

— Товарищи! Мы и в другие села направили, — перекрывая шум, кричал Гнездилов. — В Кошаровке на двести семьдесят два двора — сто с лишним душ высланных. В Озеречье на двести пятьдесят дворов — тридцать пять семей, В Переметное направили партию, в Майдановку...

— А нам, шо есть, хватит по самую завязку!

— Вам, товарищ Гнездилов, легко: куда хочете, туда и направляете. А нам кормить.

— Не согласны!

— Вот уж воистину: пришла беда — отворяй ворота!

— Председатель, ты-то чего молчишь? Отказывайся! Хотел было что-то сказать и Полухин, уже сделал шаг к ступеням, но Гнездилов жестом остановил его и вновь стал просить:

— Поймите вы нас, люди: некуда нам девать высланных. В городах и на станциях, вблизи железных дорог, их запрещено оставлять. Да и нет возможности. Не вытянем их там. Надо направлять только в села, только здесь они смогут выжить и принести хоть какую-то пользу. Вам будет помощь...

«Что же я смогу при таком скопище народу? Ни о каких барышах не может быть и речи. Эта саранча весь доход пережует. Не обеспечу к осени колхозников ни рублем, ни хлебом — все пойдет насмарку. Развалится колхоз!» — думал Похмельный, прислушиваясь к боли, время от времени возникавшей в виске.

— Нет, товарищи,— продолжал между тем Гнездилов. — Оставлять их по местам тоже нельзя. Вы же на собственной шкуре убедились, что это за люди. Потихоньку, незаметно, вроде бы все по закону, справедливо, но они занимали земельку, скупали за бесценок у бедняков, нанимали батраков, богатея из года в год все больше и больше... В села мы направляем только семейных. Кулаков-одиночек определяем точками: на брошенных казахских зимовьях, летовках в степи, где хоть что-нибудь из жилья сохранилось. Лопату, топор в зубы — и пусть начинают обживаться... Жалко? А тысяч пудов сгноенного хлеба тебе не жалко? Сгоревшего вместе со скотными дворами скота не жалко? Разрушенных колхозов, разбитых машин, тракторов... Людей, которых они убивают? Цифр ты не знаешь, парень. Только в марте этого года в Сузакском районе убито тридцать активистов и коммунистов! В день по убийству преданнейшего Советской власти человека! — гневно бросал в толпу Гнездилов.

Похмельному вспомнилась прошлая осень...

По приказанию Карновича он поехал в округ за книгами, по дороге должен был завернуть в небольшое село, чтобы захватить в город некоего товарища Тальмана. Он хорошо запомнил и фамилию, и неопределенную полуулыбку Карновича при том разговоре. Просьба пустяковая, если бы не тоскливый осенний дождь с холодным ветром, лужами и непролазной грязью на дорогах.

Не доезжая до села, Похмельный встретил бричку, спросил возницу, куда он торопится в такую распутицу. Тот в ответ заполошно закричал, что везет в город партийку, убитую неизвестно кем прошлой ночью у них в селе, и ему надо торопиться, потому что следователь приказал к вечеру вернуться с каким-то актом из морга.

Похмельный не мог сдержать нехорошего любопытства, соскочил и потянул за мешковину. В бричке лежала женщина. От тряски непривязанное тело по соломе сползло в задок, юбка сбилась, оголив до бедер полные, прямые ноги... Он открыл мешковину с другого конца и содрогнулся: вместо лица было какое-то кровавое месиво...

Это и был тот самый товарищ Тальман, за которым он ехал… «В нижнем осталась, значит, не насиловали, — размышлял Похмельный. — За списки убили? Конечно. За что еще нашего брата ноне кольями в селах бьют? Только за списки! Мужики били, не бабы... Девку! Колом! Сволочи. Звери!»

И вдруг, освобождая сердце, стиснутое болью и гневом, пришел приступ бешенства. Он вскочил на ноги и стал хлестать лошадей, исходя злобой к нечеловеческой жестокости людей...

— Да, товарищи, здесь не так все просто, — гнул свое Гнездилов. — Расселять семейных в селах — самое верное решение. Вред они приносят немалый, но тюрьмы ими забивать никто не собирается. Поэтому сейчас и ищут возможность как-то устроить их... Еще раз повторяю: оставлять их на местах, у себя на родине нельзя. Там они опасны. Имея право избирать и быть избранными, имея дом, землю, скот, родственников, знакомых, припрятанный хлеб, деньги, инвентарь, содержав должниках и батраках треть села, кулаки оставались бы враждебным классом. Теперь же как класс они не существуют. Просто тысячи разрозненных людей. Без прав, без жилья, без каких-либо средств к существованию. И хотя злость к нам у них после раскулачивания утроилась, жало мы вырвали. В социальном смысле они уничтожены, но их физической гибели партия не хочет и не допустит...

«Уговорит!» — с тоской понял Похмельный, оглядывая гуляевцев, внимательно слушавших взволнованно-строгую речь Гнездилова. Исчезла полупьяная расслабленность, стихли шуточки. На каждый ответ разномастное сборище отзывалось единым вздохом.

— ...Не совсем так. Я бывал на Кавказе, знаю… О каком подходе ты говоришь?! Да они ныне каждому доброму слову рады, не говоря о другом... Ты им сейчас помоги — они потом тебе сторицей вернут. Верными друзьями будут, и опять-таки — помощь в хозяйстве. Они люди крепкие...

«Ну и оставил бы их у себя в Щучинской. Друзьями. Дружили бы, пока я урожай не поделю, потом и направлял бы...»

— Ну какая нынче, к черту, вера, Кожухарь! Им бы поесть да голову куда приткнуть, а уж про веру... Вера сейчас должна быть одна, что у русских, что у чеченцев, — в социализм... Ты лучше семью возьми. Взял уже? Тогда соседа уговори. И он взял? Товарищи, у кого есть возможность помочь райкому? Что? Да-а, лихо ты меня, парень, срезал... Верно: за постой деньги платят. Но нет у нас такой статьи, а трудодни начисляются только колхозникам за работу в колхозе... Примите людей, товарищи! Даю вам слово, что приложу все силы, чтобы перевести их впоследствии. От имени Советской власти прошу...

И то ли дошли до сердец слова Гнездилова, то ли повлияло желание поскорее вернуться к прерванному празднику, то ли вспыхнуло извечное сострадание к обездоленным, но двенадцать хозяев, согласившихся взять на постой чеченские семьи, нашлись. Скорее же всего, возымело действие обещание выделить дров и помочь в хозяйстве (по крайней мере, именно так расценил Похмельный).

Гнездилов сам записал фамилии. Список оставил у себя, пообещав при этом лично проверить, какова в действительности будет помощь правления этим дворам. Похмельный с самым серьезным видом поддержал его в некоторой наигранности, с которой Гнездилов грозно требовал оказывать помощь. На этом он пытался закрыть собрание, но Похмельный не дал.

— Иван Денисович, мне очень понравились твои уговоры принять высланных,— сказал он, пробиваясь к крыльцу.— Была б возможность, сам бы семью взял. Может, уговоришь их вспахать в день двадцать гектаров, какие с меня требуешь?

И вновь пуще прежнего заволновалось, зашумело собрание, и еще не меньше часа вертелся на крыльце взмокший Гнездилов, как на выстрел оборачиваясь на каждый выкрик, вопрос...

Ни глухомань, ни слухи, ни ошибки местных властей не могли исказить ту большую, новую, волнующую правдой и возможностями жизнь, которая разворачивалась на просторах страны. Копаясь в своем мирке и огороде, с понуканьем выехав на первую коллективную посевную, люди чувствовали: происходят серьезные изменения. Не может быть того, чтобы власть, сведя в колхоз, на том и оставила их на перепутье, в растерянности, без помощи и ясных задач.

Кончились изматывающие наезды уполномоченных по заготовке  мяса и хлеба,  минуло недоброй  памяти раскулачивание, на время отменены налоги, колхозам выделены огромные средства на строительство, ссужены миллионы пудов семенного зерна, обещаны трактора, техника... Сам секретарь райкома подтвердил, что при хорошем урожае колхозники вполне могут получить по три-четыре, а то и пять килограммов зерна на трудодень. И если уж остается только один путь, то выходить на него надо с умом и сердцем, а не брести подобно овечьему стаду...



Когда наконец гуляевцы стали расходиться, Гнездилов решил осмотреть хозяйство. Сопровождали его только Похмельный и Полухин. Они прошли к кузнице, потом завернули к конюшне. Гнездилов сам прощупал упряжь, заглянул в кормушки, денники, обшарил кладовые и остался доволен той чистотой, которая особенно необходима при лошадях. Он был весел, шутлив, еще не осело возбуждение, вызванное исходом собрания; по дороге живо интересовался жизнью села, расспросил, как устроился Похмельный, где столуется, в чем нуждается лично.

В каждом его вопросе, совете, приказании чувствовалось глубокое знание села. Похмельный недоумевал: ведь нет и двух лет, как Гнездилов в секретарях, да и ранее, по его рассказам, в селах проживать не приходилось, — откуда в таком случае эти знания, точность, начиная с земледельческих примет, поговорок и кончая глубоко скрытыми социальными причинами и связями?

И странную раздвоенность ощущал Похмельный. С одной стороны, ему нравился хозяйственный напор и в то же время простота решений, с которой Гнездилов требовал и советовал, с другой — Похмельный не мог снять с него вины за все промахи организаторской работы, допущенные в селе за последний год, хотя, как выяснилось, ко многим из них Гнездилов причастен не был. К тому же раздражало и другое: как бы ни старался Похмельный, выходило, что Гнездилов не виновен.

— По-твоему, я лично должен копаться в этих мелочах? Что ж, смогу, если потребуется. Но почему именно сейчас, при коллективизации, потребовались толкачи в том, что ранее решалось само собой?.. Ах, руководить ими? Как прикажешь руководить? Самому каждый день ездить по селам и выводить людей на работы — времени не хватит, посылать районных работников — тоже не выход: пока они в селе — обещают, работают, а после отъезда снова разбредутся по домам... Да и где же взять столько послов? Нет у меня такого штата... Не так, говоришь? А как? Подскажи.

Похмельный вздыхал и не находил ответа. Гнездилов посмеивался:

— Напрасно стараешься. Даже если ущучишь, тебе легче не станет. Давай признаюсь: да, виноват Гнездилов, проморгал, не подготовил, упустил, не заставил... Легче тебе?

Легче не было.

— Поэтому не вздыхай, а берись за дело. У тебя в голове сейчас сумятица. И все оттого, что нет ясного плана.

— Господи, я еще планы должен строить...

— Непременно! Возьми за правило. Легче работать. Начнем по порядку с высланных. У них у всех крыша над головой? Коли секретарю райкома обещали, — значит, возьмут на квартиры и всяко накормят. С ними тебе...


Похмельный перебил:

— Иван Денисович, ну а если бы ты не сумел уговорить? Что бы делал с высланными, куда бы дальше вел?

Гнездилов замялся:

— Ума не приложу. Вел бы дальше... Возможно, в Басырь...

— Но мне-то ты можешь открыться! — с обидой сказал Похмельный, уловивший фальшь.


Гнездилов переглянулся с Полухиным, и Похмельный понял, что они окончательно пришли к какому-то решению. Остановились у амбара. Гнездилов предложил сесть, передохнуть в тени.

— Сергей, дай ему список...

Похмельный прочел всего несколько фамилий и все понял: в списке значились гуляевцы, у которых было мало детей и иждивенцев.

— Понятно? — спросил Гнездилов, пряча бумагу. — Отказали бы мне — заставил бы он, — и глазами указал на Полухина.

— Понятно...


   — А чтоб было окончательно понятно, скажу больше: не исключено, что твое село, помимо чеченских семей, примет еще высланных. Или заставим принять, если добровольцев не сыщется.

Похмельный опустил голову, бессмысленно глядя на нежно-зеленые ростки трав, пробившиеся сквозь каменную крошку.

— Понятненько... А этих куда?

— Пока никуда,— безжалостно продолжал Гнездилов. — Будут жить в селе. Переселим не раньше, чем через год.

— Ты же только что о каких-то точках говорил…

— Повторяю: туда направляются кулаки-одиночки. Они сейчас готовят лес для будущего поселения, обустраиваются. Когда закончат, начнем переводить к ним семейных высланных. А до той поры жить им у вас.

— Долгая история...

Похмельный подобрал щепочку и что-то чертил ею у ног. Сил ни на злость, ни на обиду, ни на возражения уже не было, ныло в виске и хотелось только одного — чтобы быстрее уехал Гнездилов.

— Долгая, не спорю. Поэтому надежда у нас только на ваши села. От вас зависит дальнейшая жизнь высланных.

— И что же дальше по вашим планам? — вяло спросил Похмельный.


— Во-первых, надо определить направление хозяйствования каждой точки. Чем она будет? Совхозом, лесхозом? Если совхозом, то каким — скотоводческим ли, земледельческим или рабочим поселком. Обстановка так складывается, что в этот год... — начал было Гнездилов, но Похмельный, отбросив щепку, выпрямился и с решимостью человека, потерявшего все, хлопнул себя по колену:

— Я не знаю, как складывается где-то, но здесь ты колхоз завалишь. Не будет у тебя колхоза.

— Ты погоди, не заводись.

— Да я не завожусь! Мне теперь без разницы... Еще раз говорю: не будет у тебя колхоза!

— Опять мы с тобой возвращаемся к началу, опять ругаться начинаем...


— Не будем мы ругаться! Устал я ругаться! Вы по-просту не хотите или не заинтересованы в скорейшем развитии колхозов. Это не расселение, это вредительство, этим вы занимаетесь. Только так надо понимать подобные решения — высылать в села.

— Ты даже так вопрос ставишь? Ну-ну, продолжай, интересно послушать...


— Не надо, Иван Денисович,— поморщился Похмельный, — ни к чему эти намеки. Я говорю, что думаю, что происходит на самом деле.

— Вот как... Я-то думал — ты сгоряча, а у тебя, оказывается, своя позиция. Ничего-то ты не понял, Похмельный, — щурясь, будто целясь в него, говорил Гнездилов.


— Все я понял и тебя понял, Иван Денисович, жаль, ПОЗДНО... О чем же вы раньше думали, товарищи руководители?

— Но ты же помнишь, когда вышло постановление о ликвидации перегибов. Что мы могли сделать за эти два месяца? Ты радуйся, что хоть таким образом...

— Выходит, ты обманул? — в упор спросил Похмельный. Терять ему действительно было нечего. — Только что, на собрании, когда уговаривал принять чеченские семьи. Ты говорил, будто бы через месяц-два переведешь, — пояснил он, мстя за все сразу. — Обманул, Иван Денисович, а отвечать за твой обман мне.


Гнездилов словно споткнулся, затих и, долго посмотрев на Похмельного, печально согласился:

— Выходит, обманул. Поступился своим словом. — Он помолчал, будто прислушался к звукам села, и, веселея, сказал: — А ты знаешь, не стыжусь. В этом грехе мне ни перед кем каяться не придется. И меньше всего перед тобой. Я бы еще большим поступился, если бы это могло... Но ты к моей вине не припрягайся. Не ты просил, не ты обещал... Давай-ка, парень, о деле говорить. О нашей совести пусть отец Василий сегодня хлопочет... На каком основании ты утверждаешь, что высланными мы завалим колхозы? Ты упираешь на следующее: дескать, потравим на них семенное зерно, колхозникам с ними придется урожай делить и прочие колхозные доходы. Во-первых, свой кусок хлеба они отработают. Обязаны отработать. От вас зависит, в какой мере. Сегодня же составьте план работы в колхозе с непременным привлечением всех высланных. Довольно им приходить в себя. Исключения только для больных, калек, стариков и детей. Свое жилье пусть устраивают вечерами. В разгар посевной позволять бездельничать за счет государства уйме крестьянских рук — преступление. Запомни это! Завтра с утра собери их, разбей по бригадам, выбери старост из числа самых толковых, предупреди, что за невыход на работу они будут сселены на точки. Нажми на такое; чем лучше они будут работать, тем быстрее их простят. В отношении оплаты их труда еще ничего не известно. Мне кажется, что они будут получать только деньгами... Но, может, и хлебом. Все зависит от урожая, от плана. А вот разводить свое хозяйство, обстраиваться не только разрешай, но и помогай всемерно. В последней директиве Казкрайкома напоминается: не создавать условий для обогащения. Но какое тут обогащение? Не до жиру — быть бы живу... Еще есть время картошку под лопату посадить... Деньжага у большинства из них есть, я направлю в вашу лавку товару, пусть покупают... Что тебе еще неясно с ними? Видишь, ничего страшного. Другой бы радовался дармовым рабочим, поэтому давай без паники и крика.

— Что за люди — эти польские украинцы или украинские поляки, каких вчера прислал? Их тоже держать на положении высланных?

На этот вопрос Гнездилов нового ничего не сказал, лишь повторил то, что Похмельный знал от Бритвина. Их надо было считать, скорее, переселенцами с ограниченными правами, но сельским Советам надлежало обустраивать их наравне с колхозной беднотой. Для этой цели переселенцам польского происхождения официально разрешалось занимать под личные жилища свободные дома, использовать амбары, сараи, различные пустующие постройки, покупать у местных жителей материал для строительства и разводить небольшие личные хозяйства. Гнездилов предусмотрительно советовал обращаться с ними помягче, до полных разъяснений, которые непременно последуют именно по этой категории высланных.

Похмельный мысленно чертыхался: «Насобиралось! И хохлы, и русские, и казахи, и поляки. Теперь с Чечни идут... Черт! Не село, а прямо библейский ковчег — каждой твари по паре. Ну, Гнездилов, удружил, так в твою душеньку!»

— Да ты не крякай! — сердился Гнездилов. — Твоя вторая ошибка в том, что все на себя взваливаешь. Ищи опоры в людях! За колхоз не ты один отвечаешь. Создавай партячейку, собирай комсомолию... Что значит — некогда? Нет, Полухин, ты послушай его: он будет заниматься этим после пахоты. Может, после сенокоса? Или на рождество Христово? Тебе сейчас помощь нужна. Один ты с этим селом грыжу наживешь. Создавай ядро, чтобы можно было на него опереться в трудный момент...

Похмельный хотел было напомнить Гнездилову его же слова о приеме активистов в члены партии, но не стал: для Гнездилова кончилось самое неприятное и он вновь говорил непререкаемо властным тоном.

— Теперь о севе. Кончай с ним. Брось все силы, в том числе и высланных. Слышал, что люди кричали на собрании? Вполне можешь поднять девятьсот гектаров, нe жалей моих лошадей. Запалишь какую — в счет пайка пусти. Срок даю тебе три недели. Не успеешь — пеняй на себя. На партучете ты отныне у нас состоишь.
— Это и есть те соображения, которыми ты хотел со мной поделиться, — съязвил Похмельный.

    — Были другие, — спокойно ответил Гнездилов. — Но когда поговорил с людьми да тебя послушал — стали эти. Впрочем, это не соображение, это — партийное предупреждение.

— Но почему ты все мне одному говоришь? Взял бы правленцев с собой и требовал при них, чтоб они слышали и знали.

— Я тебе предоставлю право требовать с них. Все мои советы ты от своего имени расскажешь. Авторитет повысишь, глупый!.. Ну-ка, открой амбар, посмотрим, как вы семена содержите, чем сеетесь...


В первом же амбаре Похмельного ожидала неприятность: посреди закрома акбидаевской пшеницы зияла огромная воронка. Он вскочил на дощатую загородь и увидел в днище отверстие с палец.

Чтобы бревенчатые амбары не подмывало талой водой, их устанавливали на громадных каменьях, из которых когда-то тесали жернова для крупорушек, поэтому под амбарами оставалось пространство, где в нестерпимую августовскую жару спасались куры и собаки. Вору нужно было только пробуравить отверстие, и пшеница сама потекла в подставленную суму... Гнездилов попал в десятку, когда говорил о легкости, с которой можно воровать из амбаров, разбросанных по всему селу. Внешне он остался спокойным, но разговаривал с Похмельным так, как будто его самого уличил в воровстве, а о Гарькавого (тот был и сторожем, получал трудодень за три дежурства, поэтому делал только один обход за ночь) потребовал высчитать тройную стоимость украденного, если не вернет полной мерой из своего закрома.

Похмельный уже не возражал, что бы ни говорил Гнездилов, уныло соглашался и с глухой тоской ждал его отъезда. Подошли к церкви. От разогретой деревянной громады дохнуло смолой, краской, из распахнутых дверей и отдушин — ладаном.

Две молодайки, подоткнув подолы, домывали паперть, кто-то в черном ходил внутри церкви. Гнездилов заглянул в оконца, подергал решетки на них и, отойдя, сказал:

— Сейчас не трогай, не тревожь старух, но после сева кончай.

— Что значит — кончай? — Похмельный даже остановился.


— Закрой. Никаких богослужений. Имущество опиши, ценное инвентаризуй актом и сдай в район. Двери на замок, а ключ в карман. Хо-ороший склад получится!

— А попа ко мне,— добавил Полухин.— Мы его тоже... мы его в служащие определим.

— Да вы шутите! — не верил Похмельный.

— Глянь, Полухин, какой они забор отгрохали, — продолжал Гнездилов, делая вид, что не замечает растерянности гуляевского председателя. — Каменный. Метра полтора, не меньше... Не кажется ли тебе, Похмельный, его высота слишком большим усердием верующих?

— Иван Денисович, ты меня сегодня в гроб вгонишь. Ну как я могу закрыть?! Что людям скажу? Да мне на этом заборе тут же голову отрубят.


— Не отрубят. Собери правление, активистов, привлеки молодежь в помощь — и примите решение. Объясни вред религии, кому она служила, чему сейчас служит — и закрой. Что здесь сложного? Может, тебе прислать людей из района.

— Да нельзя! Нельзя сейчас! Ты ровно час назад просил людей пойти навстречу. Они поняли и помогли, а мы им вслед плюемся. Мы только и делаем, что приказываем, требуем, вывозим, выселяем, вселяем... Взамен — шиш! Отблагодарили, называется... От чьего имени закрыть прикажешь?


— Я попрошу тебя не забываться, Похмельный! Церкви закрыты по всей стране, в одной Гуляевке трезвонят. В засуху на поля с крестным ходом выйдешь? Не ожидал от тебя такой защиты.

— Нет, — резко возразил Похмельный. — Я закрывать нс буду. Она никому не мешает.


— Слушай, Похмельный, ты всегда такой дерганый или только сегодня? — Гнездилов тоже приостановился. — Нехорошо. Ты — человек в возрасте, коммунист, председатель крупного колхоза, пора бы, дорогой, приобретать выдержку, — он улыбнулся, — хотя бы в разговоре с секретарем райкома.

— Здесь, пожалуй, приобретешь... Иван Денисович,— взмолился Похмельный,— погоди ты с церковью, дай вздохнуть немного. Со временем я ее не то, что закрою...


— Хорошо, — прервал Гнездилов. — Оставим тебе церковь. Воздавай хвалу... Эх, Максим, не то ты просишь, а я не тому потакаю. Но так и быть: не трогай. Мужиков-то много ходит? Ты смотри, молодежь от этого дурмана береги. Попа видел, беседовал с ним? Сегодня же вечером познакомься и заодно определи ему семью на квартиру. Это как раз по его части — помогать ближнему своему...

Обедать у Похмельного начальство отказалось, чему он втайне обрадовался. Они подошли к правлению, когда партия высланных вышла из леса. Гнездилов заторопился с отъездом:

— Я сейчас по аулам поеду... На обратной дороге, возможно, к тебе загляну. Ты подналяг на дела. И не обижайся...

Похмельный отвел глаза:

— Чего на тебя обижаться...

— Да не на меня, чудак, — грустно сказал Гнездилов, глядя в сторону леса. — Это было бы проще всего — друг на друга обижаться. Трудно сейчас партии. И от нас с тобой зависит, выйти ей с честью из этой... или запятнать себя. Ты поразмысли на досуге.


Что-то дрогнуло в гнездиловском взгляде, сломалось, исчезло, уступив подлинному, несшему с собой тревоги, опасения, душевную теплоту, тому, чего ожидал от него Похмельный сегодня с самого начала, помня первые встречи, и ему неожиданно подумалось: а ведь не так-то легко и Гнездилову, напрасно он скрывался за начальственностью, держал дистанцию — понял бы Похмельный и без нажима. Впрочем, тут же себя остановил: понять, конечно, понял, но ограничься Гнездилов только просьбами — высланных Похмельный не принял бы. Но все равно было немного обидно и жаль недавнего отчуждения между ними.

Гнездилов сердечно попрощался с правленцами, пожал каждому руку.

Похмельный вышел к пролетке. Из-под кожаного сиденья Полухин достал небольшой тяжелый сверток. Гостинец, пояснил он. В свертке оказались патроны к нагану, несколько кусков мыла и папиросы. Похмельный поблагодарил, и пролетка отъехала.

В третий раз собрались за селом гуляевцы. Одни глазеть, другие сочувствовать, третьи злорадствовать, четвертые — вести высланных к себе в дом. На этих поглядывали словно на великомучеников, добровольно надевших вериги во искупление чужих грехов. Народ подходил к селу незнакомый, чужой по слову и плачу, с неведомой Чечни, где, говорят, за одно неосторожное слово могут голову снести — так жестоки и суровы тамошние мирские законы.

Вид выселенцев словно оправдывал досужие россказни: в оборванной грязной одежде, в косматых папахах, обросшие до глаз волосами остановились у взгорка мужчины, подле каждого закаменели закутанные в темное женщины, и дико, непривычно для славянского глаза таращились из-за материнских подолов глаза ребят. Одна старики, казалось, не чувствовали тяжелого часа: копошились в узлах, равнодушно скользили взглядом по селу, собирались вместе. Ни ожидания, ни любопытства...

Похмельный бегло ознакомился с документами и передал их комендантам. С этими высланными было легче: принять на постой гуляевцы вызвались сами, им и отвечать. И с конвоем обрадовало: дав роздыху коням три-четыре часа, начальник партии собирался обратно, чтобы успеть к ночному поезду.

Похмельный отошел в сторону, и начальника партии окружили те гуляевцы, которые брали постояльцев. Каждому хотелось семью поменьше. Те, кто не брал, давали советы. Кто с сочувствием, кто с насмешкой.

— А шо ни говори — тоже сердце надо иметь, шоб таких страшенных в свою хату вести.

:— Та ничого страшного нема. У нас половина села чернявых! Мой як дня три не поброется — страшнее черта, не то шо чечена.

— Горе никого не красит.

— Оно и чеченам горе, и тем, кто взял, не сладко с ними будет.

— Ничего, поможем... Бери, Микола, смелее. Я помогу по-соседски.


— Им бы зараз баню та якогось кондеру горячего.

— Куда ж вы их сразу в хату! На них же вшей тьма.

— В озеро их! — веселился в кругу парней Назар Чепурной. — Семен, гукни попа. Зараз мы им летнюю купель сотворим.


На него прикрикнули, и парни ушли. Начальнику партии надоели расспросы, он стал называть фамилии высланных, а коменданты — гуляевцев, и вскоре все было кончено.

Похмельный без обиняков сказал Гриценяку, что кормить конвой у него нечем, сам живет на птичьих правах, поэтому пусть председатель сельсовета позаботится о парнях.


Гнездилов напрасно сетовал на жару — день был не жарким, но полон сухим теплом преддверья лета, когда еще мягко светятся нежно-зеленые дали, лес кажется совсем рядом оттого, что хрустально чисты горизонты, не замутнены августовской пылью и сизой наволочью, из которой размыто и недвижимо громоздятся облака, так и не дав ни капли дождя на протяжении долгих педель.

Такие дни ненадолго устанавливаются и осенью, после первых сентябрьских дождей и заморозков, перед последним натиском зимы, только вкус тех дней в ту грустную пору совсем иной.

Лошадьми правил Полухин. Пролетка мягко катила но летнику. Гнездилов завалился на кожаную спинку, молчал. Он понимал, что означало для Похмельного его решение поселить в Гуляевке чеченские семьи, обещание направить еще, если потребуется. Все бесспорные доводы и безвыходность положения в районе с расселением Похмельный конечно же не принял, он просто подчинился, а сам   наверняка уверен в неповоротливости и бездарности местных руководителей, в том числе и его, Гнездилова. И то, что он, Гнездилов, помимо строительства колхоза, взвалил на плечи неопытного председателя такую ношу, какой были семьи различных высланных, не давало покоя.

— Иван Денисович, а не ошибся ты с этим Похмельным? — Полухин точно угадал, о чем сейчас размышляет Гнездилов, покачиваясь на неровностях малоезженой дороги.

— Чем же он тебе не понравился? Не потому ли, что окрысился на тебя?


— Ерунда, на своей должности я еще не то выслушиваю... У меня такое впечатление, что в нем нет председателя. Ты почему-то видишь, что не сделано, за что надо браться, а он слушал тебя так, будто ты Америку открывал. Я наблюдал за ним. На бюро бы его вытащить, прощупать...

— С этим всегда успеется.


— Да как сказать. Он еще не засеялся, а уж орет на тебя, что же будет осенью? Боюсь, не возьмешь ты хлеба осенью с этого села... По какому праву он с тобой так разговаривает?

— А ты хочешь, чтобы он благодарил меня? Все правильно, парень о колхозе беспокоится, хочет обеспечить колхозников хорошим, не обкусанным караваем, возможно, еще есть причина...


— Какая же?

— Догадок лишних строить не хочу, но мне кажется, дело в тех высланных, которых он сам привез; здесь затронута его партийная... Словом, личный момент присутствует...


— Из личных моментов колхозами не руководят.

— Что же ты предлагаешь?


— Я уже предложил. На бюро. И если и там так же отвечать станет — гнать в шею. Найдутся свои люди... Он, по-моему, не против — сдать дела?

— А по-моему, это хорошо, что он ругается. Опереться можно только на того, кто оказывает сопротивление... Мы, прежде чем снимать, помочь обязаны. Чем мы помогли?


— Чем же ты мог помочь? Ты и так невозможное сделал.

— Руководством! Этот парень прав: в предпосевное время мы должны безвылазно сидеть в селах. Работать люди умеют, надо вести их, организовывать, разъяснять, убеждать... Молить! Но не оставлять наедине со строковыми и своими сомнениями.


— Но мы не можем разорваться. С этим расселением сами друг друга месяцами не видим. Что могли, все сделали, теперь вправе полной отдачи требовать.

— Он-то о нашей работе не знает. Ни он, ни другие колхозники.


— Он одно должен знать: двадцать гектаров в день — или сдай дела.

— Оставь, Сергей, его в покое. Менять председателя в эту пору глупо. Лучшего мы не найдем, пусть он доводит. Кого предложишь? Видел председателя сельсовета? Только и всего, что у меня за спиной умную рожу строил... Или сам на его место пойдешь? Ты лучше наганы проверь. Я не Похмельный, скачку с Ганьком нам не выиграть.


— Я же тебе предлагал охрану, — обиделся Полухин. Слишком злым оказался намек.

— И на что же будет похожа наша поездка? Удельный князь Иван Гнездилов с дружиной вотчину объезжает? Нет уж, лучше без охраны, чем народ смешить.


Гнездилов прикрыл глаза, давая понять, что разговор далее вести не желает.

Полухин прикрикнул, шлепнул вожжами, и пролетка пошла быстрее и дальше той же дорогой, какой недавно ездил Похмельный за лошадьми.


Рецензии
Добрый день, Александр.

1. "Это хуже, чем не-хватка тягла!" - "Это хуже, чем нехватка тягла!"

2. "в Кошаров-ке забрал" - "в Кошаровке забрал"

3. "Не-правда! Дальше Гуляевки они не пойдут. "
"Неправда! Дальше Гуляевки они не пойдут. "

4. "Все раз-валится. Гони их в аулы,"
"Все развалится. Гони их в аулы,"

5. "Примите людей, то-варищи! " - "Примите людей, товарищи! "

6. "— Что значит — кончай? — Похмельный даже оста-новился."
"— Что значит — кончай? — Похмельный даже остановился."

7. "пора бы, дорогой, при-обретать выдержку, "
"пора бы, дорогой, приобретать выдержку, "

8. "по¬жал каждому руку." - "пожал каждому руку."

9. "Опереть¬ся можно только на того"
"Опереться можно только на того"

Ляксандра Зпад Барысава   10.09.2013 14:04     Заявить о нарушении
Спасибо, Валентина!

Николай Скромный   11.09.2013 16:31   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.