Человек, поцеловавший Луну

  - Знаешь, - неожиданно сказал он как-то ночью, - мне становится страшно, когда я думаю, насколько мы, люди, ограничены. Сама сущность человеческая ограничена телом, возможностями.
  Мы сидели у него дома и выпивали. Через открытое окно в комнату влетал горячий летний воздух, разбавляя собой застоявшийся в кухне табачный туман.
  - Что ты хочешь этим сказать? – Голова моя немного кружилась. Пить на голодный желудок – лучший вариант, если хочешь быстро опьянеть.
  - Я хочу сказать, что нам никогда не измениться. Человеку не стать сверхчеловеком. Никогда.
  Я подлил себе немного вина, хотел налить и ему, но он прикрыл бокал рукой, говоря, что не нужно. Сегодня он пил непривычно мало. Кажется, не больше бокала.
  - Значит, Ницше зря надеялся?
  Он высунул голову в окно и глубоко вздохнул, потом продолжил:
  - Наверное. Я говорю о том, что нам никогда не преодолеть границ собственного тела. Сознание, я надеюсь, будет развиваться, но тело. – Он помолчал. -  Сомневаюсь.
  - Что очевидно, - заключил я.
  Его квартира, заваленная книгами, окурками и тетрадями с его никем ни не прочитанными размышлениями, которые, как он говорил, были оформлены в виде стихов, рассказов, эссе и даже небольшого незаконченного еще романа, была прекрасным местом для разговоров о несовершенстве мира, о несправедливости, что дается человеку с самого рождения. Почти каждую неделю мы выпивали и говорили о важных, но неисправимых вещах.
  - Например, память, - растягивая слова, начал он, - сколько информации стирается со временем, сколько прекрасных вещей мы забываем! Иногда мне кажется, что скоро, каким-нибудь холодным зимним утром,  я напрочь забуду свое имя. Никогда человеку не обрести свободу. И я говорю не только о свободе мысли, или свободе в поведении, свободе в выборе идеалов. Мы все-равно зависимы от самих себя. От тела страдает разум. Кто-то может назвать это душой. Может назвать это внутренней силой или энергий. Неважно. Суть, думаю, ясна.
  - Да, - развивал я тему, - подумать только, сколько великих людей ушло раньше времени, сколько великих мыслей пропало в лабиринтах смертного тела из-за различных болезней или вмешательств извне.
  Я внимательно оглядел его. Вино сегодня было каким-то безвкусным. Или серьезная беседа не давала раствориться во вкусах.
  - Ты считаешь, что если бы люди были бессмертными, то было бы лучше? – Спросил он.
  - Бессмертными? Нет. Я не об этом. Не будет смерти, не будет и стимула к жизни. Это очевидно. Я говорю о продолжительности, не знаю, о том, что, возможно, многие писатели так и не успели написать свои лучшие вещи, музыканты не создали самых великих баллад, художники – по-настоящему гениальных полотен, которые бы соответствовали их внутренней мощи, ученые – открытий, которые изменили бы современную картину мира.
  - Но, заметь, главное, - продолжал он разговор, - признание гениальности в полной мере происходит после смерти гения. Признание людей – вещь очень странная, интересная, но в тоже время очевидная.
  Я сделал большой глоток, допив все, что было в бокале, потянулся за бутылкой и понял, что вино волшебным образом уже закончилось. «Жаль, - подумал я, - финансы большего не позволяют».  Он продолжил:
  - Смерть всегда создавала культ. Это понятно. В этом плане она – великий судья человечества. Что тут не говори, а я думаю, что каждый умирает тогда, когда умереть должен. Звучит грубо, но что делать. Зови это судьбой, как бы банально не звучало. И вот еще, например. – Он допил последние капли вина из своего бокала. – Замечал ли ты, что любого известного, публикуемого и читаемого до сих пор писателя называют «одним из величайших писателей века (чаще всего эта формулировка встречается в описаниях книг авторов именно двадцатого века) и что его произведения произвели эффект разорвавшейся бомбы, что он, этот самый писатель, оказал огромное влияние на литературу в целом, изменив направление развития. Но, заметь, они все на момент такой высокой оценки были уже давно…
  - Давно мертвы, - перебил я. – Я понял.
  Он задумался. Я тоже думал, в какую сторону повернуть беседу. На улице проехала машина, затмив тишину, которая наступила в комнате.
  -Мне кажется, - внимательно глядя на него, проговорил я, - что признание гения зависит не только от даты его смерти, признание зависит от времени, эпохи. Гении редко бывают актуальными в свое время, этих людей мало интересует современность, они видят ее насквозь, разбирают ее по кирпичикам, они вскрывают пороки своей современности, да и человечества вообще, как язвы на теле больного, разочаровываясь все больше и больше, но окружение никак не реагирует на столь неприятную для них оценку. Гений, понимая это, фокусируется на будущих поколениях. Стараясь из своего затхлого «сегодня» изменить «сегодня» будущего поколения, наставляя их, советуя. Меняя. Но тогда как объяснить Нобелевскую премию. - Эта беседа мне очень нравилась, я погрузился в нее полностью. – Разве присуждают ее не гениальным людям? Получается, их труды уже актуальны? Еще при жизни авторов.
  Он, не раздумывая, начал:
  -Их труды в полной мере раскроются намного позже.
  - Получается, это лишь задел на будущее?
  - Получается, что так. Знак качества. Одобрение. А еще. – Он посмотрел в окно. – Многое зависит от способа смерти. – Я заметил, что он сегодня особенно много размышляет на тему смерти. - Оттого, как именно это произошло. Гении всю свою жизнь мучаются в коконе, сотканном из окружающего их мира. Они стараются вырваться, вдохнуть настоящий сладкий воздух свободы. Но они понимают, что это маловероятно, а кто-то знает, что невозможно. Но они стараются! Измученные реальностью, они никогда не забывают о своей ирреальной мечте, какой бы она не была. Гении готовы поставить на кон все, не задумываясь. Они остаются в вечности. Они со времен становятся победителями. Попытка обрести свободу – уже победа.
  Он посмотрел на меня, выпустил табачный дым из носа, затянулся еще раз и неожиданно, резко поменяв тему, спросил:
  - О чем ты мечтаешь?
  - Сейчас? – Недоумевая, спросил я.
  - Вообще. – Он недовольно зажмурил глаза. – Мечта всей жизни, та, осуществить которую не суждено. Как бы ты не старался.
  Я задумался, желая увеличить время для размышления, сказал:
  - Черт, сложно. – И снова замолчал.
  Он, понимая, что отвечать мне не хочется, да и отвечать нечего, сказал то, из-за чего и задал этот вопрос мне:
  -Я хочу поцеловать Луну.
  Это небанальное желание мгновенно вытащило меня из болота размышлений.
  - Чего? - Спросил я.
  - Пойдем на крышу, - резко сказал он и выбежал из комнаты. Я пошел за ним.
  Летняя ночь прохладной простыней опустилась на раскалившийся за день город.
  На крыше дул слабенький ветер. Антенны, разбросанные тут и там, словно маленькие деревья, казалось, покачивались на ветру, издавая скрипучие звуки. Луна висела прямо над нашими головами, большая, сегодня особенно яркая, она напоминала сочный грейпфрут. Он рванулся к краю крыши, встал на него, закрыл глаза и прокричал:
  - Видишь! Луна, кажется, она так близка к нам, но каждый знает, что это далеко не так! – Он встал на цыпочки. Сердце у меня в груди тревожно застучало.
  - Все, я понял, слезай уже! – Я шагал к нему.
  - Неужели ты не понимаешь?! Это уже дело принципа! Зачем мы живем, если из-за страха потерять что-то не можем сделать то, чего по-настоящему желаем всю жизнь? – Он на секунду обернулся, посмотрел на меня и продолжил: - и не подходи, не надо, друг!
  В голове все смешалось, то, что происходило на крыше, не укладывалось в голове, самый страшный исход был самым очевидным.
  - Зачем существовать, если знаешь, что при жизни ничего не будет!
  - Стой, неужели это причина умереть? С чего ты решил, что ничего не будет? Ведь это слабость! Побег!
  - Нет, - сказал он, - это попытка воплотить мечту. Я же тебе говорил, попытка – уже победа!
  Его губы выдвинулись вперед, как при поцелуе, глаза закрылись, прохладный ветерок скользил по его телу. Он сделал шаг. Почувствовал, как все уходит из-под ног, как легкий ветерок превратился в холодный поток воздуха, бьющий в лицо, услышал сзади себя крик. Его губы, желавшие прикоснуться к холодной поверхности Луны, почувствовали вкус крови и остывающего, но еще теплого, покрытого городской пылью асфальта.