Неправда жизни

1.
— Ну вот, — сказал Юрий Петрович и с лёгким чувством осмотрел помещение класса. Коричневые парты с откинутыми крышками, учебные выцветшие плакаты на крашеных стенах. Двухстворчатый старый шкаф с зашторенными стеклянными дверцами и старый же, совершенно неуместный здесь, стоящий на шкафу большой астрономический глобус. — Вот так, значит…

Беззаботное и словно бы отстранённое от школьной суеты состояние захватывало Суворина всякий раз, когда наступал самый последний день перед уходом в отпуск. Он любил пройтись по пустынным, невообразимо тихим коридорам и обязательно зайти в класс русского языка и литературы. Там он непременно разговаривал с портретом Гоголя. Ему казалось, что Николай Васильевич по какой-то причине очень близок школьному учителю Суворину; что удивительнейший из русских писателей чудесным образом слышит его и одобряет, понимает или не понимает… Чепуха, конечно, но так уж Суворину казалось. Теперь, скажем, Гоголь должен был по-доброму завидовать Юрию Петровичу ввиду того, что тот уходит в отпуск.

— К родственникам уезжаю, знаете ли, в деревню, — пояснил Суворин, выдерживая, впрочем, тон иронический и слегка снисходительный, как и подобает при разговоре с портретом. Если, конечно, вообще вздумается кому-то с портретом поговорить. — Поохочусь, порыбачу, отдохну, словом, как следует. А вам… счастливо оставаться! Да-с!

Привычно стушевавшись от своего общения с гоголевским ликом и от невесть с чего выскочившего старорежимного «да-с!», Юрий Петрович тем не менее кивнул головой и, ловко выскользнув из класса, осторожно прикрыл дверь. Идя по коридору, он рассеянно улыбался. Собственно, ему гораздо больше нравилось предвкушать длительный отъезд, собираться в дальний и оттого щекочущий нервы поход, нежели переносить все его неизбежные неудобства. Зато пото-о-ом… Деревня… Тишина… Чистая речка… Лес…

Юрий Петрович настраивался на эту умиротворяющую волну в сознании очень старательно, поскольку был слишком городским жителем и к деревенской простоте с её весьма неприхотливым бытом привыкал всякий раз долго. Однако столь же странно ему бывало возвращаться потом к суетливой городской жизни, разве что происходило это не в пример скорее.

Покинув школьный двор, он размеренно зашагал по тротуару, в мыслях составляя список из многих пунктов и поминутно возвращаясь к самому началу: оказывалось, что он вновь забыл главное. К моменту, когда вставлял в замочную скважину своей двери большой потёртый ключ, среди главных пунктов списка числилась едва ли не его половина. После уличной пыли и липкой жары, горячо обнявшей город, прохладный сумрак квартиры звал освежиться под душем и затем, после выпитого залпом стакана домашнего ядрёного кваса, лечь подремать часок-другой. В иной день Юрий Петрович обязательно так и поступил бы, но сегодня в восемь вечера поезд, и надо успеть уладить множество дел, отнюдь не сложных, но отнимающих время.

Он бегал по магазинам, закупая дорожную снедь, рыболовные снасти, дробь и бог весть что ещё. И, кажется, всё как всегда, только вот какая штука: отчего-то тревожно было на душе. Будто непременно должно произойти нечто такое, что в корне изменит всю вполне устоявшуюся жизнь школьного учителя. Суворин пытался дать сколько-нибудь разумное объяснение этому переходу от радостной предотпускной безмятежности к беспричинной, тоскливой тревожности и… не находил его. Даже свои видавшие виды, в заслуженных брезентовых чехлах чемоданы он собирал механически, не слишком сосредоточиваясь на том, что именно в них кладёт.

Вызывая спустя некоторое время такси по телефону, Юрий Петрович всё ещё пребывал в угнетённом состоянии духа. «Полный раздрай», по терминологии школьного завхоза. Положив трубку, досадливо передёрнул плечами и громко сказал в надолго покидаемую привычность квартиры:

— Что за напасть, скажите на милость? — Послушав тишину, словно ожидал ответа, дал себе обещание: — Когда вернусь, заведу себе кота. Рыжего! Или нет! Лучше жёлтую канарейку! Будем с ней дуэтом петь. Вот! Ду-э-том… — Вероятная и нелепая перспектива совместной с канарейкой спевки несколько отвлекла Суворина, и он принялся вслух, по привычке многих одиноких людей, развивать эту тему, дополнять её и вовсе уж абсурдными деталями.

К такси выходил с настроением значительно поправившимся, лелеял его в себе, не давая больше тревоге овладеть своей впечатлительной натурой. Должно быть, внутренняя борьба утомила сильнее, чем он думал: устроившись на своём месте в плацкартном вагоне и познакомившись с попутчиками, Юрий Петрович не стал поддерживать пустой дорожный разговор. Лёг спать, едва лишь поезд, всё быстрее пересчитывая колёсами рельсовые стыки, начал набирать скорость. Заснул Суворин мгновенно, будто ухнул в бездонную яму. И там, в этой гулкой яме, на него навалилась ворочающаяся чернота — безликая, беззвучная и вместе с тем (откуда-то это было очевидно) злорадно ухмыляющаяся. Под утро она всё же не устояла перед золотисто-розовым светом, бьющим отовсюду сильно и радостно.

Юрий Петрович проснулся, против ожидания, отдохнувшим, с нелогичным ощущением победы. То, что терзало всю ночь и столь очевидно разлетелось в клочья под напором волшебного рассветного сияния, он счёл той самой вчерашней тревогой, теперь уже поверженной, а значит, не страшной и даже смешной. Покачиваясь на вагонной полке, залитой юным солнцем раннего летнего утра, Суворин смотрел из сегодня на вчера философски снисходительно, с изрядной долей юмора: «А нервишки-то у вас, товарищ педагог, ни к чёрту! Это уж как хотите, а признать придётся…» Нисколько, тем не менее, не огорчившись из-за расшатанных «нервишек», Юрий Петрович легко поднялся и, тихонько насвистывая под нос что-то легкомысленное, отправился умываться. Весь вагон ещё спал. Да и не было ни у кого, кроме Суворина, причины вставать в эдакую рань. Никто больше не вышел на крохотном полустанке, где на минуту остановился поезд, чтобы высадить единственного пассажира.

Постояв совсем немного на дощатой платформе, Юрий Петрович проводил взглядом тусклые красные огоньки над задней дверью последнего вагона и пошёл к железнодорожному переезду. Там пересекала рельсы грунтовая просёлочная дорога.

— Доброго вам утречка! А вы в Комаровку иль в Осокино? — обратилась к Суворину, когда он приблизился к станционному белому домику, стоявшая возле него заспанная полная женщина в накинутой на плечи железнодорожной тужурке. Дежурная по станции, зябко передёрнув плечами, по-собачьи, со стоном, зевнула, прикрывая рот пухлой ладонью. — Ох-хо-хо-о… Извините, бога ради! Никак с этими ночными дежурствами выспаться не могу… Ну так вот: если в Осокино, то вам направо. — Для наглядности она указала направление свёрнутым в трубочку жёлтым флажком. — В гости?

— В гости! — весело подтвердил Юрий Петрович. — И вам тоже доброго утра! И мне — налево.
— А к кому, если не секрет?
— Отчего ж… Никакого секрета нет. Я к Вершининым. А вы что же, и там, и там всех знаете? И в Осокино, и в Комаровке?
— Ну, всех не всех, а Вершининых-то точно знаю. Вы к которым? К тем, что возле сельмага живут или к тем, что возле церкви?
— К тем, что возле церкви. Галина Петровна сестра мне…
— Ой, а я смотрю — обличьем на кого-то знакомого похож, а сама никак не пойму, на кого! А всё ж чудно немного, правда? Она же одна живёт, а всё одно в деревне говорят — Вершинины. Вот и вы тоже…
— А вы ведь, я полагаю, с недавних пор в Комаровке обитаете?
— Ага ж, верно полагаете! Всего второй год с апреля пошёл, как обитаю, — женщина с заметным удовольствием повторила непривычные «городские» слова.
— Вот поэтому мы с вами друг друга и не знаем. Последний раз я сюда два года назад приезжал.
— Так давайте познакомимся! Меня Любовь Ивановной зовут, а вас?
— Очень приятно! А меня Юрием Петровичем! — Юрий Петрович, улыбаясь, пожал протянутую ему лодочкой тёплую небольшую ладонь. — Вот, значит, и познакомились.
— Ага ж, познакомились! — тоже заулыбалась в ответ женщина.
— А скажите, Любовь Ивановна, должно быть, что-нибудь изменилось в Комаровке, а? За два-то года!
— За два не знаю, а я сколь живу там — ничего нового. Разве вот плакат на церковь навесили. С самолётами, большо-ой такой. ОСОАВИАХИМ, в общем! Чтоб вступали в ряды воздушного флота…
— Понятно. Спасибо, Любовь Ивановна. Я, с вашего позволения, пойду, пожалуй, потихонечку, пока не слишком жарко.
— Та погодите! Чего вам пешком-то, да ещё с чемоданами? В девять будет машина с почтой. Грузовая, конечно, но на ней всё ж таки лучше, чем пешком. Она каждый день тут ездит. Может, подождёте?

Чувствовалось, что сон у словоохотливой тётки давно прошёл, и она не прочь поговорить со свежим, да городским к тому же, человеком. Суворин усмехнулся понимающе и покачал головой:

— Спасибо вам за заботу, но я, признаться, люблю пешком ходить. Да и чемоданы у меня лёгкие, так что ничего, дойду потихоньку…
— Ну, счастливо вам, когда так.
— И вам счастливо.
—Ой! А может, давайте я хоть в контору позвоню, Галине Петровне враз передадут, что вы скоро будете!
— Нет-нет, что вы, спасибо, не стоит беспокоиться. Я хочу, чтоб сестре сюрприз был.
— Ладно, когда так… — в голосе Любови Ивановны послышались досадливые нотки.

Наконец, раскланялись. Правда, перед тем Юрий Петрович пригласил новую знакомую в гости, чтобы не дать её досаде закрепиться. Так что расстались вполне довольные взаимной обходительностью. Хотя, откровенно говоря, Юрию Петровичу просто не терпелось скорее продолжить путь.

Дорога пролегала через негустой березняк, наполненный идущим от ослепительно-белых стволов светом. Тут и трава казалась намного светлее и пушистее, нежели была на самом деле. Суворин перехватил поудобнее кожаные ручки чемоданов и пошёл, дыша полной грудью, широким пружинистым шагом человека, привыкшего много ходить… А уж сколько он километров находил, прохаживаясь по классу между рядами парт, — и не сосчитать, пожалуй. А за учительский стол садился лишь, когда нужно было что-нибудь в журнал записать.

Когда от дороги свернула в сторону и нырнула чуть вниз узкая извилистая тропинка, Юрий Петрович последовал за ней. Эту змеящуюся в высоких травах дорожку он знал с детства, она выводила к самой околице Комаровки, уютно расположившейся на берегу неширокой речки Студянки. Даже старые люди не знали, почему её так назвали. Вода в ней была тёплой и прозрачной. Всю жизнь Юрий Петрович при слове «родина» вспоминал отчего-то именно играющие ослепительными солнечными зайчиками ласковые воды Студянки. Увидев за следующим поворотом её блестящую на солнце синюю ленточку, огибающую деревню, почувствовал, как учащённо забилось сердце. На миг показалось, что сейчас из-за ближайших домов вынесется, восседая на конях-хворостинах, босоногая ватага мальчишек. Поверилось на секунду, что вот-вот увидит и себя самого среди них. Но… Никто не показался из-за домов, и Суворин, подавив печально-светлый вздох, ускорил шаг.

На следующий день всё было именно так, как и представлял себе много раз Суворин. Он, наполненный благостным покоем долгожданного отдыха, сидел за чисто выскобленным деревянным столом, в самом центре которого стояли на холщёвой тряпице глиняные глубокие чашки с варёной, исходящей паром картошкой, свежими и варёными яйцами, солёными огурцами, квашеной капустой, заправленной сытно пахнущим постным маслом. Нарезанный толстыми ломтями хлеб и добрый шмат свежего, чуть розоватого сала прятались на маленькой дощечке под другой тряпицей, застиранной почти до прозрачной ветхости. Солнце заполняло горницу щедро, ярко, создавая в душе Юрия Петровича ощущение праздника. Да ещё банька вчерашняя с берёзовыми распарено-горячими вениками и настоянным на рябине квасом. После такой баньки одна лишь радость в организме и остаётся!

У печи счастливо суетилась и говорила что-то сестра. Суворин почти не слушал, а лишь рассеянно поддакивал, глядя, как она ловко управляется с ухватом, переставляя с места на место чугунки. В одном из них, знал Юрий Петрович, до вечера будет томиться гречневая, на сале, каша. Да её потом Галина ещё и жареным луком заправит…

— А я, слышь, Юр, гречи-то из старых запасов наварила, — говорила сестра нараспев. — Пошла вчера в сельмаг, а там всё одно, что корова языком крупу слизала. Бабы-дуры к войне запасаются… И соль же ж раскупили. У меня-то мешок ещё есть, да и сахару тоже хватает. Юр, а что в городе говорят — будет война ай нет? Газеты пишут, что вроде не будет, а?
Суворин пожал плечами. Он и сам никак не мог ответить на этот вопрос. С одной стороны подписанный с Германией пакт о ненападении, с другой — все его знакомые военные (были у него такие знакомые) склонялись к тому, что война всё-таки будет, расходились лишь в сроках.

— Да понимаешь, Галь, даже не знаю, как тебе и сказать…
— А так и говори, как есть! Чего уж… — за показной бесшабашностью тона сестры легко угадывалась боязнь услышать подтверждение самым страшным её предположениям.

— Военные говорят, что… Словом, уверены — война будет. — Увидев, как от круглого, с бисеринками пота на носу и висках, лица сестры отлила кровь, сбивчиво начал успокаивать:

 — Да нет, не скоро ещё… Они, понимаешь, сами толком не знают. А потом, военные же всегда… ты же знаешь… они всегда готовятся к войне. И к тому же я лично думаю, что Гитлер не такой всё-таки законченный идиот, чтобы полезть на нас. Мы же его раздавим! Раздавим, Галь, ну что ты…

Галина, слабо улыбаясь, кивнула и поспешила отвернуться к печи. Суворин понял, что не только не успокоил, а наоборот, растревожил. Чертыхнулся про себя, раздражаясь внутренне на сестру, затеявшую этот неприятный разговор в такое замечательное утро… В течение дня они почти не разговаривали, будто серьёзно поссорились. А вечером Суворин, поблагодарив за ужин, сказал, стараясь, чтобы вышло как можно мягче:

— Галюнь, я завтра пойду, пожалуй, с рассветом по лесу пройдусь. Представляешь, два года мечтал, как по лесу буду шастать с ружьишком!

— Да на кой оно тебе, ружьишко-то? — с облегчением отозвалась Галина. — Ты ж сроду никого не подстрелишь, охотничек! Лучше вон корзину возьми, грибов набери, что ли… Они нынче, слышь-ка, дюже рано повылазили, да много! Прямо даже удивление берёт… Как нажарим!

— Грибов набрать, Галюнь, я всегда успею. А вот с ружьём побродить — настроение надо соответствующее иметь. У меня сейчас как раз такое…

— Известно! Настоящему-то охотнику только свистни — вприпрыжку побежит, ему настроения не надо. Да ладно, не хмурься. Уж и брови насупил. Отец, бывало, так же делал. — Галина смахнула внезапно набежавшую слезу. — Иди тогда спать ложись, коли в лес чуть свет собрался. Я тебе на сеновале постелила… Иль ты уж разлюбил там ночевать? Тогда я в светёлке…

— Да ничего не надо, Галюнь. Спасибо тебе. И это… прости, если что не так, — добавил вдруг немного пристыжено, словно был виноват в несчастливой бабьей судьбе Галины. Её молодой муж лет десять назад по весне провалился под лёд вроде и мелкой Студянки, но ему хватило. Если б хоть трезвый был, а так… Утонул, как не было его никогда. Галина в ту пору ходила на третьем месяце, и у неё случился выкидыш. Долго болела, да потом так вот и осталась одна-одинёшенька.

— Ладно уж, иди… — сестра всё поняла, всё равно что мысли прочитала. Она и в детстве понимала его намного лучше, чем родители, царствие им небесное.

На сеновале одуряюще пахло земными соками высохшей травы, шуршали, попискивая изредка, мыши, а в приоткрытую дощатую дверцу были видны низкие мерцающие звёзды. Вчерашняя тревога вновь едва не овладела Сувориным, но быстро сдалась, побеждённая глубоким сном.