Плутон

Резкий вдох. Я очнулся, выскользнул из полного забвения в лёгкое забытье, почуял слабый ветерок из окна, запах ранней весны, сырой и грязной. Я уже давно не чувствовал ничего кроме вони собственного гниющего тела, прикованного к стене замурованной темницы, обёрнутого в цепи, как в пелёнки, будто бы чужого, неосязаемого, недвижимого, онемевшего. Глаза мои выедены червями, уши забились грязью, только одна рука, рассыпаясь от напряжения, может тянуться навстречу дуновению, и в своём безумном одиночестве я уже начал думать, что так и должно быть, что весь мир заканчивается на моём бреде. Однако проклятый аромат, просочившийся через голую носовую щель, напомнил, что есть также нечто полное восхищения и разочарований, доверия и обид, безмятежности и отверженности; всегда разный, переменчивый и вечный маскарад, помесь уныния и торжества. В этом запахе было всё. Я наслаждался им и отворачивался от него, хватал его свободной рукой и подносил к лицу, пытаясь чётче ощутить каждое чувство, присущее настоящей жизни, но теперь чуял лишь смрад гнилой плоти и, в отчаянии, как будто наказывая бестолковую конечность, бился ей об стену, а затем снова тщетно пытался утолить своё изголодавшееся по жизни тело сбивчиво вдыхаемым свежим воздухом.

Так я раскачивался на цепях и вспоминал, но не был готов выйти из плена, ведь уже нельзя было жить по-настоящему, в противовес ненависти получая любовь, а с безразличием – заботу. Я не собирался поддаваться искушению звать на помощь, не имея возможности затем вдохнуть вожделенный запах полной грудью, слиться с ним и пропитаться всеми его оттенками. После минувшей бездны заточения, пыток и гниения, слово «жизнь» в моём контексте было бы синонимом лжи и ущербности.

Я раскачивался на цепях и засыпал, оставаясь в неведении; имея мечту, но не имея надежды; избавляясь от прочих страхов повторяемой про себя фразой: я уже мёртв, я уже мёртв, я уже мёртв…