Несоответствие

В свои тридцать шесть Евдокия осталась одна. И это при том, что в районном городке, который проще назвать захолустьем, изящнее и стройнее этой женщины просто невозможно было сыскать. А если учесть то обстоятельство, что бывший муж сам её бросил, то станет ясно почему она не находила себе места. Она то и дело появлялась возле реки на Набережной, и подолгу сидела там на холодной скамье с болезненным выражением лица. В такие минуты ей казалось, что она самая несчастная женщина на свете. И хотя обретенная свобода, кажется, оставляла ей некий скрытый повод для надежды на новую любовь и новую жизнь, Евдокия в это верила с трудом. Ведь для того чтобы начать новую жизнь, нужно было всё бросить и уехать куда-то далеко-далеко в большой город. А она никуда уезжать не хотела, потому что никогда не была решительной.
И когда рядом с ней появилась Людмила Филипповна Щепкина, бывший педагог хореограф, а ныне безработная, всеми забытая, пьющая женщина, Евдокия не удивилась, а подумала, что это, скорее всего, какой-то знак, это какое-то нехорошее предзнаменование.
- Не узнала меня, Дуся? - заговорила Людмила Филипповна, присаживаясь рядом, - А я тебя сразу приметила. Какая ты красавица-то стела, надо же! Пополнела, поправилась, румянец во всю щеку. Тебя не узнать.
Евдокия посмотрела на Людмилу Филипповну удивленно и, чтобы не показаться равнодушной, участливо спросила:
- А вы как?
- А я потерялась совсем. Опустилась – дальше некуда. Квартиру продала, деньги профукала. Сейчас ночую, где придется. Дети меня не к себе приглашают, в местный Дом-интернат не берут... Да, впрочем, так мне и надо. Сама виновата.
Она немного помолчала, ещё раз взглянула на Евдокию завистливо-колючим взглядом и запела вдруг, прихлопывая в ладоши:
Полюбил меня армян
По фамилии Колян,
А я добрая была-
Всё Коляну отдала.
Евдокия в это время с тягостным умилением наблюдала за ней.
Людмила Филипповна кончала петь так же неожиданно, как начала, хрипло вздохнула, и как-то некстати, некрасиво заплакала, протирая глаза и нос грязным носовым платком.
- Всё отдала, Дусенька, своему налепышу… Зато, как он меня любил, стервец! Как он меня обхаживал! На руках носил, можно сказать. Цветы целыми охапками дарил. Был красавец мужчина… Нет, честное слово. Да я и сейчас его люблю. Не жалею ни о чем.
По грубому голосу Людмилы Филипповны было понятно, что она уже слегка навеселе и вполне возможно, что выпила она не с горя, а по инерции. Но, странное дело, Евдокия на этот раз почему-то не чувствовала к ней неприязни. Вернее, неприязнь была, но не такая сильная.
- А знаешь, Дусенька, я ведь мужчин так и не изучила до конца, - призналась для чего-то Людмила. - Люблю их, а понять не могу. Это, наверное, потому что я замужем никогда не была. Не знаю чего-то важного. Смотрю на них снизу вверх, балую, снисхождения жду, а они меня обманывают как последнюю дуру… С мужчинами, Дуся, я всегда чувствую себя как-то неуверенно. Понимаю, что некрасивая. Нос у меня большой, глаза маленькие и ресниц почти нет. Какая уж там красота…
Евдокия взглянула на Людмилу Филипповну сбоку и поразилась, как та постарела. Совсем старуха уже, а душа, видать, ещё молода. Иначе, откуда бы появились у неё такие мысли?
- Я ведь, Дусенька, с самого детства о женском счастье мечтала. На всё ради этого готова была пойти, всем пожертвовать, а оно почему-то обошло меня стороной, счастье-то... Как-то странно всё получилось. Незаслуженно.
- Всем так кажется, - без особого энтузиазма отозвалась Евдокия.
- Жили мы всегда бедно, в большой семье, Дусенька, - жалобным тоном продолжила Людмила, - а большая семья - это такая семья, где нет ничего своего. Всё общее. И ты постепенно к этому привыкаешь... А потом вдруг оказывается, что это плохо. Плохо, потому что у тебя даже мыслей своих нет, и человек ты неинтересный – такой, как все… Я, когда в институт после техникума поступила, то подумала: «Вот сейчас все красивые парни в нашем городке будут моими. Я ведь буду всех умнее, всех лучше, образованнее». Даже на какое-то время гордость меня осенила... А как после учебы сюда вернулась, как окунулась в родную стихию - так сразу всё стало на свои места. Ничего не изменилось... Наверное, мне не надо было домой возвращаться. Уехать надо было куда-нибудь далеко-далеко, где никто меня не знает. Где кипит другая жизнь. В какой-нибудь большой город. Может, и жизнь моя сложилась бы тогда, по-другому. Ведь у меня тут ничего своего нет. Всё общее. Даже воспоминания. Вот встречу какую-нибудь школьную подругу, разговаривать с ней начну и вдруг понимаю, что она всё обо мне знает. И я про неё – тоже всё знаю. О чем же в таком случае говорить?
- В провинции везде так, - понимающе вставила Евдокия.
- Скучно.
- Кому как.
- Мне скучно. Только я сама не знаю, от чего. Наверное, оттого, что хорошего мужчину в своей жизни я не встретила. Мне всё забулдыги какие-то попадались да обманщики, да бандюки. Ни одного интеллигентного человека, с которым бы можно по душам поговорить... или об искусстве, к примеру. Это ведь такое большое счастье, когда на твоем пути встретится родственная душа. Такое счастье!
Евдокии показалось немного странным, что именно Людмила Филипповна заговорила с ней о родстве душ. Она-то, по правде сказать, считала Людмилу Филипповну человеком недалеким, несложным и не таким интересным, как та хотела казаться. Именно она меньше всего интересовала Евдокию сейчас…
Евдокия перестала вслушиваться в речь Людмилы Филипповны, с наслаждением вздохнула полной грудью и перевела взгляд на гуляющих по Набережной молодых людей. Выделила из них самую соблазнительную пару, проводила взглядом по туннелю из листвы до конца улицы, и вновь отрешенно стала смотреть на воду, где медовыми подтеками расплывался закат.
- Все наши мужчины, - продолжила между тем Людмила Филипповна, - очень грубые и неинтересные люди. Честное слово... Хотя старшее поколение, кажется, было другим. Мой папа, например, живописью увлекался, маслом картины писал, читал Толстого по вечерам, старался быть в курсе культурных событий. А мама на гитаре играла прекрасно и живописные папины работы до сих пор в чулане хранит, внукам показывает... Может быть, это не самое главное, конечно, но ведь тут что-то есть, какой-то момент истины. Понимаешь. Когда человек печется о вечном хотя бы чуть-чуть…
Людмила Филипповна говорила что-то ещё, всё в том же духе и с той же интонацией, когда Евдокия заметила в тускнеющем небе плоскую тучу, которая распростёрлась над лесом, постояла, освоилась и стала, медленно набухать, затеняя пространство...
Постепенно деревья стали коричневатыми, потемнели дома. Тёмные силуэты птиц заскользили по диагонали от вершин деревьев к мутному горизонту. А Людмила Филипповна всё рассуждала о нахальных и неотесанных мужчинах, которым женская ласка, кажется, вовсе ни к чему, и которые думают в постели только о себе.
- И почему судьба ко мне так жестока? - говорила Людмила Филипповна недоуменно, - я всем желаю добра, за всю жизнь слова обидного никому не сказала. И в то же время всех раздражаю. Почему? Или характер у меня такой? Или моя излишняя начитанность дает о себе знать?
- Что, что? - не поняла Евдокия.
- Ну, надо же как-то это всё самой себе объяснить. Душа, остывающая в одиночестве, Дусенька, требует полета хотя бы мысленного. Оторванности от земли, отрешенности.
- Это меланхолия.
Людмила Филипповна неумело смахнула со щеки крупную слезу и вздохнула.
- А меланхолия тут ни при чем. Просто хочется счастья. Всю жизнь к нему готовишься, ждешь его, а его всё нет и нет.
- Я этого не понимаю, - откровенно призналась Евдокия. – Счастья не надо ждать. Его надо добиваться.
- Ну, как же… Я иногда говорю себе, что вот сейчас-сейчас я непременно должна быть счастлива. Но тут же понимаю, что счастлива не буду... Кажется, всё зависит от моей убежденности, от степени внутренней свободы. Как я захочу - так себя и настрою. Но нет. Мой настрой каким-то образом не совпадает с фоном среды, где я обитаю, он с ней не гармонирует. И среда меня подавляет... Моя беда в том, что мне нечего ей противопоставить. Этой самой среде. Представления о среде важнее моих ощущений и моей внутренней убежденности. И я не могу вырваться из этого порочного круга. Мне легче жить фантазиями, планами на светлое будущее. Это проще и привычнее. Лет десять назад это было естественно, потому что будущего у меня было много, а сейчас всё это кажется странным, потому что будущее пугает. Его почти не осталось... Эх, Дусенька, милая моя!
- Что?
- А ведь когда-то я хотела стать настоящей актрисой.
- Актрисой? – удивилась Евдокия.
-Да. Ты можешь такое представить. Как подумаю об этом - так мне почему-то плакать хочется, честное слово. И в носу пощипывает… И все-таки, как хорошо было заблуждаться, делать первые шаги к своей мечте, строить планы... Я ведь и в училище искусств только ради этого поступила, потом - в институт, чтобы приблизиться к заветной цели. Когда есть цель - как-то легче живется. Когда есть цель - жить надо долго. Это потому, что в России любая цель достигается медленно... Надо долго жить. А я растрачивала себя понапрасну... Да впрочем, я уже давно бесцельно живу, бездумно, чего уж там.
- Здесь все так живут, - успокоила её Евдокия, и снова подумала о том, что не может воспринимать Людмилу Филипповну серьёзно. Она как-то мало её интересует. Это потому, что по натуре Людмила Филипповна совершенно другая, она глупее и проще, - иначе её внутреннее богатство давно бы проявилось в чем-нибудь реальном, в каком-нибудь увлечении, в творчестве. Однако ничего этого нет, реально существует только словесный туман да интрига. Значит это всё напускное.
- Я, Дусенька, за последнее время во всем уже разобралась, всё познала, всё усвоила... Сейчас у меня одна дорога - куда-нибудь за горизонт... Вот скоплю денег, в бане отпарюсь, как следует, и - уеду в Америку... полы мыть. Там за это, по слухам, приличные деньги платят. Коров доить я не умею, на тракторе ездить не научилась, а полы мыть могу. И большой любви к родине у меня нет. Никакой любви во мне не осталось. Ничего меня здесь не держит. А там я ещё протяну лет десять, может быть. Мне терять нечего. Я и здесь хожу по колено в говне. Только здесь я никому не нужна, одна – одинешенька. А там у меня хотя бы работа будет. И еда. Америка - страна богатая, и зимы там не такие холодные, как у нас. Без шапки можно всю зиму ходить… У меня шапку-то в прошлом году моль съела, а другую мне не купить. Дорого…
- Так ведь в Америку уехать ещё дороже, - с иронией возразила Евдокия.
- Не знаю, только уж очень хочется пожить по-человечески на старости лет.
Людмила Филипповна замолчала и повернула голову в сторону кладбища, где меж высоких деревьев белели высокие деревянные кресты.
- И почему у нас кладбище в центре города? - посетовала вслух. - Раньше я этого не замечала, а сейчас почему-то оно всегда перед глазами. Иду куда-нибудь - и вижу, еду на автобусе и тоже - вижу. Стоит, раздражает. И тополя на кладбище тоже раздражают, и покосившаяся ограда вокруг.
- Уж очень мрачно всё это, - то ли посетовала, то ли поддержала её Евдокия.
- Вот - вот! Даже в смерти у нас порядка нет, нет пристойности, - продолжила начатую мысль Людмила Филипповна. - Сплошная забывчивость кругом. Слишком быстро мы всё забываем: и плохое, и хорошее. Вот я, например, всем всегда старалась угодить, о себе никогда не думала... Из отдела Культуры, бывало, позвонят, попросят праздник организовать, - а я уже тут как тут, - набираю детишек, которые посмышленее, и часа по четыре танцуем да поем, танцуем да поем... Потом выступление сделаем в каком-нибудь клубе, где две недели не топлено и с потолка каплет. Детишки мои замерзнут, нахохлятся как воробушки, но танцевать не отказываются, потому что Людмилу Филипповну им не хочется огорчать.
- Да, детки у вас были исключительные, - подтвердила Евдокия.
- Зато сейчас меня в этом самом отделе Культуры никто не хочет знать... Пропащий человек, что с меня возьмешь.
- Ну, зачем вы так!
- Это правда... Даже волосы отчего-то стали выпадать. Начну расчесываться - посмотрю - полный гребень волос... Не заметила, как состарилась. А умирать страшно. Страшно умирать.
- Рано ещё. Что вы такое говорите.
- Не хочется умирать. Как подумаю о смерти, о холоде, о тесноте, которая ждет под землей - так мурашки по коже идут. И такое чувство в душе, как будто я не свою жизнь прожила - чужую.
- Так, наверное, всем кажется... Меня в молодости тоже манило в большом городе пожить, у всех на виду, - откликнулась Евдокия.
- Нет, нет, - чужую. Не спорьте со мной, Дусенька. Я другая. Я не та, за которую вы все меня принимаете. Я чище, лучше, возвышеннее… Да если б вы знали, как ошибаетесь, никогда бы не смотрели на меня такими глазами... Эх, Дуся! Что в нашей жизни есть? Сплошная грязь, кресты да деревья, да скука смертная. От этого и выпивают умные люди. От несоответствия.
- От чего? – не поняла Евдокия.
- От дисгармонии. Оттого, что чистый мир души не соответствует той убогости, которая нас окружает.
- Странно.
- Ничего странного, Дусенька. В России все одаренные люди только из-за этого самого несоответствия и пьют. Уж поверьте мне. Пьют люди богатые духовно от пошлости и нищеты жизни. От дисгармонии... От этого и умирают... Вы разве не замечали? Ведь у нас во всем проглядывает это самое несоответствие. Запросы не соответствуют возможностям, образование - жизненной перспективе, природные богатства - богатству страны и благополучию народа. И мы все до старости от жизни ждем какого-то чуда, каких-то перемен к лучшему. Нас всех эта самая дисгармония угнетает, а мы только и делаем, что мечтаем о светлом будущем…
Людмила Филипповна увлеченно развивала тему несоответствий, а Евдокия, ежась от вечернего холода, с грустью смотрела в тускнеющее небо над рекой, в котором не было уже ни яркости, ни глубины, только далекий холод, пугающий своей отрешенностью.
Постепенно над рекой появился туман, запахло сыростью, и редкие голоса птиц над водой стали звучать отчетливее и громче. Захотелось в тепло, к свету, и вся философия бытия свелась к вещам элементарным, без которых всё остальное - чушь собачья.
Евдокия засуетилась, вставая со скамьи, сказала, что ей пора, что она и так уже засиделась на берегу слишком долго, поспешно попрощалась с Людмилой Филипповной и, с наслаждением разминая ноги, направилась домой. И это продвижение к дому показалось ей приятным. Даже высокие, мрачные в ночи деревья, появляющиеся на её пути то справа, то слева, на этот раз не пугали, как случалось иногда. В душе жило ощущение, будто каждый человек получает от жизни именно то, что заслуживает, именно то, на что был способен изначально...
Через неделю ей на глаза попала маленькая и неказистая местная газета под названием «Знамя Ильича». Она привычно пробежала её глазами и вдруг в самом конце на последней странице наткнулась на крохотную траурную рамку, где сообщалось о неожиданной кончине бывшего преподавателя «Школы Искусств» Людмилы Филипповны Щепкиной. И Евдокии показалось, что Людмила в тот вечер на берегу пыталась сказать ей что-то очень важное, что-то объясняющее её преждевременный уход. Но не смогла, как следует сформулировать свою мысль. И теперь в этом была странная тайна, скорбная вспышка некого предзнаменования, ослепительно ярко высветившая то в чем нельзя признаваться другим, чтобы не оживить это предзнаменование и не сделать его пророчеством. О чем лучше не догадываться, не знать, не говорить.