О Седаковой

 
Седакова Ольга Александровна
Четыре тома. М. 2010.

СТИХИ
ПЕРЕВОДЫ
РОETIСА
MORALIА

Несколько ночных часов потратил на четырехтомник О.Седаковой. Изящно издан, да.
Сделал несколько «непричесанных» заметок; они почти спонтанны, но потом писать на этот счет вряд ли захочется. Так что по горячим следам.
Стихи Ольги Седаковой мне не понравились сразу и решительно. Так могла бы рифмовать гимназистка ПОЗАПРОШЛОГО века. Ну, не гимназистка, конечно. Плюс, конечно, у нее огромная эрудиция, но поэзия – это ведь не энциклопедия по теории и истории культуры, и не поле для аллюзий на библейские темы (кстати, глубоко мне чуждые). Так что в понимании ее стихов мы вряд сойдемся. Хотя кому-то они могут, разумеется,  нравиться. С другой стороны считать ее лучшей русскоязычной поэтессой сегодня было также глупостью.
Некоторые переводы из второго тома привлекли внимание. Элюар, Рильке – да. Тоже много субъективизма в отборе и похвалах (как же без этого!), но Седакова берет пласты, мало известные нашему читателю.
Большинство из тех, кого ОС превозносит (в третьем томе) мне глубоко чужды, незнакомы или не волнуют. Но с культурным плюрализмом такого уровня я бы согласился, не стой за ним ничего другого, глубоко нам враждебного. Возможно, мы просто «не в теме».
ИХ кампашка жила и живет темами, очень далекими от тех, «которые переполнили доверху нас». Впрочем, «Нас» - это то, что сегодня невозможно, ни по принципу нации, ни по принципу генерации.
Но мне понравилось, как автор раздирает Бунина, Солженицына и Баркову, особенно. Бунина, к примеру, ОС трактует с удивительной тонкостью и пониманием. Но ПРИРОДЫ русской души она все же не чувствует, иначе не занималась бы «педагогикой» с опорой на пастернаков-целанов. Неужели не ясно, как подобный подход оскорбителен для тех, у кого вырезали, изничтожили ЕГО культурную элиту, у кого захватили ЕГО страну, у кого загадили и отравили ЕГО культуру. Но, Седакова, кажется, искренне почитает то, о чем пишет.
Многое из эссе по вопросам этики-эстетики можно было хоть прямо сразу включать в учебный процесс. Только вот, КОГО учить?
При нарастающей демодернизации проблемы и язык, таких, как Седакова, никому будут не нужны ни с каким знаком. Что за дело торговым менеджерам и агентам (а ведь таковых большинство) до проблем Данте или поэзии Модерна – они уже в Темных веках пребывают и довольны. При «совке» был все же какой-то «прогресс». Сейчас же ничего не светит, кроме деградации, воровской «элите» никакая «культура» не нужна, даже в усеченном советском варианте. Достаточно голой развлекухи. Вот чего не понимали и не понимают наши «антисоветчики». За что боролись? Конкретно – если не за свою страну и не за свою нацию, то все бессмысленно. «На то и напоролись».
Эссе о свободе продолжают известную философскую традицию (тут не столько Д.С.Милль, сколько И.Берлин). Все очень интересно и – спорно. Когда Седакова пишет, что мы не усвоили наследия великих классиков и современников, к коим она относит, например, Аверинцева, Солженицына или, почему-то?- Мымордашвили!).
По поводу Александра Исаевича очень хорошо: «Самый простой пример: если бы Солженицын был в России к настоящему времени прочитан, просто невозможно было бы наваждение всех этих мутных восторгов по поводу сталинского ;эффективного менеджмента ;, которые раздаются теперь отовсюду и даже вводятся в школьные учебники, невозможно было бы продолжать безумное взвешивание: ; с одной стороны; - ; с другой стороны;. С одной стороны - ГУЛАГ, с другой - ... Что это за существо, которое может думать в таком случае о ;другой стороне;?
Действительно, Солженицына по-настоящему  НЕ прочитали, но  - ПОЧЕМУ? 9К слову сказать, пророк наш Исайя, «обложен» был, кажется, весьма плотно.
Дело в «постмодернизме»: «Постмодернизм как общее настроение - дитя благополучных, пост-исторических времен. В такое настроение впадает цивилизация, в которой идейные, национальные, религиозные реальности уже не превращаются в историю, то есть, в деяния, res gesta, иначе говоря, в каким-то образом оправданное насилие и в освященную жертву: это невозможность отдать жизнь за что-то - и убивать за что-то» - или не только?
Наши (и не наши) интеллигенты были так увлечены своим ГАЛДЕЖОМ, что не хотели слушать резонных вопросов и возражений, сводя это к «фашизму», «совку» и пр. Иногда так оно и было, но не всегда же. Платформа, условно говоря «бибихиных» была очень узкой  и не удобной, не развернуться. И главное – для нашего спасения на грани гибели это практически ничего не дает. А НЕ считать авторитетами пастернаков, мандельштамов,  броцких, прибабахнутых «веховцев», грузинских, еврейских  и прочих расистов и русофобов – это же с позиций той тусовки -  просто «ужас-ужас». Говорить не о чем, коммуникация не выстраивается. Жесткость власти и серость массы (можно сказать и наоборот) правят бал, ибо невозможен консолидированный ответ и противостояние им.
Хотя мне лично Седакова нравится: очень неординарная (по эрудиции и жизненной траектории),  приятная (по манере высказывания), интеллигентная (без кавычек), умная (без оговорок) женщина. Много интересных наблюдений, точнейших замечаний, но – чужая.
 

Еще о «рейтингах» и поэтическом первенстве.  Первым стихослогателем в нынешней России я считаю никак не Седакову, а Всеволода Емелина. (Ну, может быть, немного Марину Струкову, если посерьезничать). Это - грустная правда, увы!  Вот как Емелин рифмовал в свое время:
                СУДЬБА МОЕЙ ЖИЗНИ
(автобиографическая поэма)

Заметает метелью
Пустыри и столбы,
Наступает похмелье
От вчерашней гульбы,

Заметает равнины,
Заметает гробы,
Заметает руины
Моей горькой судьбы.

Жил парнишка фабричный
С затаенной тоской,
Хоть и в школе отличник,
Все равно в доску свой.

Рос не в доме с охраной
На престижной Тверской,
На рабочей окраине
Под гудок заводской.

                Под свисток паровоза,
Меж обшарпанных стен
Обонял я не розы,
А пары ГСМ.

Ну, это все лирика. А вот дальше Емелин в своих виршах говорит то, о чем сказать при выстроенной НЕ нами системе коммуникация было практически невозможно – почтипо технологии, описаной Оруэллом. Дело в том, что в совестком интеллигентском культурном андерграунде некоторые товарищи вспомнили, что ни типа христиане, но знать не хотели помнить, что они русские (ну, если только речь не шла у юродстве «русской религиозхной философии». Для сложных символических систем, которые выстраивались аверинцевыми-седаковыми, бибихиными-гальцевами для «русскости» места не было вовсе. А раз нет слова – далее смотри «1984». К слову сказать, у иудейского сегмента диссидентуры такой национальной «забывчивости» никогда не было. Излишне спрашивать, кто кого использовал, и за кем было преимущество. И вот когда образованщина окончательно вроде заплела всем мозги, пришел Емелин и ёрничает:
И в кустах у калитки
Тешил сердце мое
Не изысканный Шнитке,
А ансамбль соловьев.

В светлой роще весенней
Пил березовый сок,
Как Сережа Есенин
Или Коля Рубцов.

Часто думал о чем-то,
Прятал в сердце печаль
И с соседской девчонкой
Все рассветы встречал.

В детстве был пионером,
Выпивал иногда.
Мог бы стать инженером,
Да случилась беда.
 
А попались парнишке,
Став дорогою в ад,
Неприметные книжки
Тамиздат, самиздат.

В них на серой бумаге
Мне прочесть довелось
Про тюрьму и про лагерь,
Про еврейский вопрос,

Про поэтов на нарах,
Про убийство царя,
И об крымских татарах,
Что страдают зазря.

Нет, не спрятать цензуре
Вольной мысли огня,
Всего перевернули
Эти книжки меня.

Стал я горд и бесстрашен,
И пошел я на бой
За их, вашу и нашу
За свободу горой.

                Материл без оглядки
Я ЦК, КГБ.
Мать-старушка украдкой
Хоронилась в избе.

Приколол на жилетку
Я трехцветный флажок,
Слезы лила соседка
В оренбургский платок.

Делал в темном подвале
Ксерокопии я,
А вокруг засновали
Сразу псевдодрузья.

Зазывали в квартиры
Посидеть, поболтать,
Так меня окрутила
Диссидентская рать.

В тех квартирах был, братцы,
Удивительный вид:
То висит инсталляция,
То перформанс стоит.
 
И, блестящий очками,
Там наук кандидат
О разрушенном храме
Делал длинный доклад,

О невидимой Церкви,
О бессмертьи души.
А чернявые девки
Ох, как там хороши!

Пили тоже не мало,
И из собственных рук
Мне вино подливала
Кандидатша наук.

Подливали мне виски,
Ну, такая херня!
И в засос сионистки
Целовали меня.

Я простых был профессий,
Знал пилу да топор.
А здесь кто-то профессор,
Кто-то член, кто-то корр.

                Мои мозги свихнулись,
Разберешься в них хрен -
Клайв Стейплз (чтоб его!) Льюис,
Пьер Тейар де Шарден,

И еще эти, как их,
Позабыл, как на грех,
Гершензон, бля, Булгаков,
В общем авторы "Вех".

Я сидел там уродом,
Не поняв ни шиша,
Человек из народа,
Как лесковский Левша.

Их слова вспоминая,
Перепутать боюсь,
Ах, святая-сякая,
Прикровенная Русь.

Не положишь им палец
В несмолкающий рот.
Ах, великий страдалец,
Иудейский народ.
 
И с иконы Распятый
Видел полон тоски,
Как народ до заката
Все чесал языки...

Так на этих, на кухнях
Я б глядишь и прожил,
Только взял да и рухнул
Тот кровавый режим.

Все, с кем был я повязан
В этой трудной борьбе,
Вдруг уехали разом
В США, в ФРГ.

Получили гринкарты
Умных слов мастера,
Платит Сорос им гранты,
Ну а мне ни хера.

Средь свободной Россеи
Я стою на снегу,
Никого не имею,
Ничего не могу.

                Весь седой, малохольный,
Гложет алкоголизм,
И мучительно больно
За неспетую жизнь...

Но одно только греет -
Есть в Москве уголок,
Где, тягая гантели,
Подрастает сынок.

Его вид даже страшен,
Череп гладко побрит.
Он еще за папашу
Кой-кому отомстит.

Странно, да – пишешь о Седаковой, а приводишь стихи Емелина. Но это то, что можно ответить «седаковым». Емелин срифмовал то, что мы думаем «прозой». Но это – НАША НЕСПЕТАЯ ЖИЗНЬ. Нам не дали спеть – и не дадут! У диссиды и андерграунда совковых годов была хоть какая-то надежда. И она во многом сбылась. Сейчас они по заграницам разъезжают. (Групповое тусование и даже сопротивление оказалось выигрышной стратегией:  после «катастройки» они в шоколаде, хотя, может быть,  и искренне возмущаются «расейской ужастью». Про израильскую визу уже и не говорю, но даже симпатии к католикам – на фоне сиволапых чаплиных гундяев кураевичей  – это уже нечто. Но по нам: те же яйца, только в профиль). Но нам-то, на гранты и прочую феличиту надеяться нечего, и при нашей жизни вряд ли что-то изменится – разве что в худую сторону.
Короче говоря, нам, простым русским ребятам, при нынешних раскладах ничего не светит. Наиболее выигрышной стратегией в России является анти- или не-русский подход. Процветают землячества, племенная и религиозная солидарность, «продажа Родины» - в розницу и оптом. Конечно, наша чистоплюйская интеллигенция не такова. Многие просто не могут. У многих есть моральные принципы», кого-то «тошнит» эстетически. Но конкретно, ЗА НАС выступить мало, кто готов. Ты можешь быть вполне русским  и рассуждать о проблемах «Российской Федерации», не если надо получать грант, то лучше писать как американцы – это будет политология-социология. Можно писать о России, да, ну лучше укладываться в парадигму «славистики». А еще лучше, от всего этого отстраниться брезгливо и найти себе хорошую культурную нишу, такую всеединую, всемировую. И – умно об этом выступать. И тебя будут уважать на Западе, и приглашать на конференции, и переводить. То, что это бесполезно для конкретной, умирающей сейчас России – это не важно, «души» ведь спасаем. Можно и к католичеству прислониться, несмотря на последний скандал с отставкой «панцир-папы» (интересно, какого бога видел нацистский зенитчик, глядя в небо), даже после всего этого, собор святого Петра – это все же не муляж ХХС. Дискомфорт для наших «христиан» тоже обеспечен, ибо Европа, куда они так стремятся, уже стала постхристианской. Но полянки уютные найти еще можно. И все равно – они – это не Мы. И они на нас душеспасательных средств тратить не будут.
А, МЫ – это мы, и не в замятинском смысле. НЕТ организованной силы, выступающей за русские культурные и национальные интересы. А к алиенам прислоняться – себе дороже выйдет. Но это не значит, что во всем нужно не соглашаться с другими.

Вдобавок несколько характерных (для меня правильных) цитат из ОС:

Ведь только человеку советского
воспитания может импонировать хлесткая формула
;диктатура закона;. Диктатура - это, с римских времен,
именно чрезвычайная ситуация, когда действие законов
временно приостанавливается. А действуют законы только
вне диктатуры. Ей-то они и противопоставлены, а не
частной свободе. Законопослушный человек, отдающий
кесарю кесарево, свободней, чем нарушитель. Мне всегда
искренне хотелось быть законопослушной, но только не
отдавать кесарю Божье. Нормальный, законный кесарь
этого и не требует. Вы спросите: где я видела таких нормальных
кесарей? Видеть не видела, но полагаю, что они
есть. Или могут быть.

(Э, все равно у нас все хуже всех, и коррупция самая коррупционная, и хамство самое хамское, и культура не та, и религия. А то, что европейская реальность. Мягко говоря, отличается от воображаемых образцов, ну, так что ж, мы в эмпириях пребываем и над землей летаем).

На наших глазах в последние годы ;свободный
мир; сдает их под угрозой терроризма. Кто поверил
бы, что человек, уже столетия живущий с чувством
гарантированной телесной неприкосновенности habeas
corpus, в поле действия презумпции невиновности, позволит
себя ощупывать, разувать и шмонать, как теперь в
любом аэропорту мира? Там тоже начинается ;чрезвычайка
;, ;необходимость; (а что еще делать в такой ситуации?).
Между безопасностью и свободой общество выбирает
безопасность. Утешает, что не без сопротивления.

(Тема биополитики, апеллировать не к разуму и интересам, а к животному страху и другим инстинктам)

Но на освобожденном пространстве развернулась не высокая
мысль и великолепное искусство, а какие-то новые
формы тривиальности и посредственности. Теперь еще и
теоретически обоснованные: ведь демократия - это царство
посредственности и прозы, важно говорили властители
дум; вот гений, идеалист - они тоталитарны. Кажется,
мы хотели каких-то других свобод...

(Да, если бы сказали, что перестройка обернется вот ЭТИМ…)

Великий покой несет постмодернизм, конец тревоги. Он
обещает, что требование различения, иерархического расположения
вещей, выбора - что это требование больше не
действует. Смерть истории. Смерть трагедии. Смерть автора.
Смерть текста. Смерть языка. Смерть новизны. - И
смерть всех этих смертей. Ведь, если бы они были реальны,
эти смерти, они внушали бы страх, скорбь, потерянность,
как было у экзистенциалистов. Но нет, они внушают лишь
;удовольствие от текста;. И это странное бессмертие, состоящее
из смерти, возведенной в квадрат, - не что иное,
как новая утопия.


Однажды мы с моим другом пианистом были в гостях
у старого Марка Рейзена, великого певца, которому в
сталинские годы выпало побывать и в большом фаворе у
;кремлевского горца;, и в тяжелой опале (после его гениального
;Годунова;, который был истолкован как политический
намек). Рейзен ставил нам свои старые записи,
и пианист ему сказал: ;Но ведь вы пели лучше, чем Шаляпин!
; Рейзен на это горько ответил: ;Зачем вы сравниваете
меня, раба, со свободным человеком Шаляпиным?
Шаляпин, если ему нужно было, мог разорвать занавес или
потребовать сменить дирижера. А я после каждого спектакля
в Большом театре дрожал, прислушиваясь к машинам
 
(Ну, то, что Рейзен лучше, чем Шаляпин – это на «совесть вкуса» ОС – он у нее своеобразный).

На мой взгляд, точка опоры и той, и другой утопии - тема
силы. Пафос овладения некоей космической силой, насилие
над естественными законами - всем (а нам в России
особенно) знакомый образ утопизма. Новый его образ -
попытка игры в мир, в котором сила вообще не действует, и
именно потому возможен новый запредельный пацифизм.
Что ушло из опустошенного знака, из пустой символической
формы? Сила связи, сила тяготения смысла и вещи,
человека и смысла.

Страх перед силой, иррациональной вещью, которую в
человеке воспринимает не рассуждающее аналитическое
начало, а что-то иное; страх перед любым проявлением
власти - вещи тоже таинственнной - этот страх слишком
понятен после всех эксцессов иррационального, после всего
насилия, всех кошмаров, провоцированных темой власти
в минувшем столетии.
И тем не менее, попытка тотального либерализма - попытка
восприятия мира вне силы, вне различий, вне сопротивления
и влечения, вне выбора и самоотдачи чему-либо,
кроме своего Ничто, - утопия не хуже прежней. Не меньше,
чем прежняя, она противоречит порядку вещей, физике
мира и человеческому заданию. Не нужно особой прозорливости,
чтобы сказать, что последствия и этой утопии
должны быть по-другому, но не менее тяжелы.

(Да, либерализм может быть даже более тоталитарным, а «толерантность вполне оказаться разновидностью фашизма).

Нацизм был принят за точку абсолютного зла,
рядом с которым любое другое зло выглядит терпимым и
даже оправданным. Мало того: другого типа зло понимается
как противовес нацизму и тоталитаризму. В том числе
моральная неразборчивость. ;Зато это не фашизм!; Но,
как заметил французский философ Франсуа Федье, всякое
зло абсолютно. От сравнения одного зла с другим ничего
толкового не получается.

(А от сравнения одной свободы с другой?)

А вот как

ОЛЬГА СЕДАКОВА

перевела

«Свободу» Поля Элюара:

На школьных моих тетрадях
На липовой коре
На зыбком песке на снеге
Я имя твое пишу
На всех прочтенных страницах
На всех пустых листах
Камне крови бумаге и пепле
Я имя твое пишу
На позолоченных рамах
На винтовках солдат
На королевской короне
Я имя твое пишу
На джунглях и на пустыни
На гнездах на кустах
На каждом эхе детства
Я имя твое пишу
На откровеньях ночи
На белом хлебе дней
На первых днях обрученья
Я имя твое пишу
 На клочьях моей лазури
На заводи солнце мхе
На озере лунной ртути
Я имя твое пишу
На нивах до горизонта
На быстрых крыльях птиц
На мельнице светотени
Я имя твое пишу
На каждом броске рассвета
На море на кораблях
На безумной горной вершине
Я имя твое пишу
На рыхлой пене тучи
На смертном поте грозы
На затяжном ненастье
Я имя твое пишу
На всех сверкающих формах
На колоколах цветов
На истине бесспорной
Я имя твое пишу
На хитроумных тропах
На торных прямых путях
На уличных столпотвореньях
Я имя твое пишу
На лампе, во тьме зажженной,
На лампе, потухшей к утру
 На всех домах приютивших
Я имя твое пишу
На яблоке разделенном
Между зеркалом и жильем
На пустой моей постели
Я имя твое пишу
На псине моем гурмане
На острых его ушах
На лапе его неуклюжей
Я имя твое пишу
На трамплине порога
На знакомых вещах
На пламени благословенном
Я имя твое пишу
На всякой познанной плоти
На лице моих друзей
На каждом рукопожатье
Я имя твое пишу
На окне в котором чудо
На внимательных губах
За чертой молчанья
Я имя твое пишу
На прибежищах разбитых
На рухнувших маяках
На стенах тоски и скуки
Я имя твое пишу
 На полном равнодушье
На голом сиротстве моем
На похоронных маршах
Я имя твое пишу
На вернувшемся здоровье
На исчезнувшей беде
На беспамятной надежде
Я имя твое пишу
И мощью его и властью
Я вновь начинаю жить
Рожденный,  чтоб знать тебя
Чтобы тебя назвать
Свобода.

ЗАМЕЧАТЕЛЬНО! Но как быть,  если под Свободой мы понимаем разное, если отличается, например, религиозная (не библейская) основа свободы? И – хочется свободы не вообще (путь к утопии), а для себя и для своих?..