Скрипка

Думаю, что больше всех других своих родственников папа любил старшего брата Вениамина. В краеведческом музее бывшего еврейского местечка Ляды на границе Смоленщины и Белоруссии (сегодня это деревня Ляды), уничтоженном во время войны, Вениамин упомянут в материалах, связанных с войной и концом местечка: сообщается, что он погиб в самом ее начале. Другой папин брат, Матвей, погиб в разгар Великой Отечественной. Я ни того, ни другого дядю лично не знала.
- Эта война отняла у Вениамина жизнь, а Первая мировая – любовь, - задумчиво сказал папа в минуты одного из наших разговоров о Лядах. – Впрочем, послушай, как всё было.
Дядя Вениамин был человеком нежным, лирическим, поэтичным, а в личной жизни несчастливым. Правда, и несчастным назвать его было трудно. В конце-концов, несчастье – это оборотная сторона счастья. У дяди Вени жизнь была скучной. Во всяком случае, дома… По профессии врач, он очень любил свою специальность, и в смоленской больнице и поликлинике, где работал, пациенты всегда видели его приветливым и терпеливым доктором, который сколько угодно мог выслушивать жалобы каждого. Но как только кончался рабочий день, в его глазах будто гас свет. Жену свою он не любил – она не понимала его; все разговоры дома сводились к тому, какую горжетку ей купить, какой ковер повесить в гостиной и сколько стоит хрустальная люстра на потолке у соседей. В семье росли две дочери.
Однако дядя был хорошим семьянином, всё нес в дом, и никакая сила не могла бы оторвать его от нелюбимой жены и туповатой домашней жизни. И если бы однажды поутру он услышал голос свыше, который сказал бы ему: «Беги из этого дома! Попробуй найти свое счастье!», он бы спрятал голову глубоко в подушку и счел бы, что сам дьявол искушает его. Нет, нет, не вспоминать, не будоражить душу, ничего не искать, жить так, как уж пошло... И, словно боясь змея-искусителя, был он в дни душевной смуты особенно приветлив с женой и дочерьми. Правда, и особенно горько корил жену – главным образом за скупость, которую считал самым дурным качеством. Жена не слушала его, по привычке называла шлимазлом, то есть непрактичным дурачком, но вдруг затихала, понимая, что муж не шутит.
В 1941 году, ко дню гибели, моему дядя Вене было сорок пять лет. А события, всю жизнь волновавшие память и душу моего папы и касающиеся брата Вениамина, случились гораздо раньше, в начале века. В то время был он еще почти мальчиком. Жил с родителями в Лядах, замечательно учился, поражая всех своими способностями. Потом, как и прочие дети этой семьи, уехал из дома, чтобы получить хорошее образование. Его городом стал Кенигсберг, где он закончил гимназию. Конечно, отец очень, большой купец и купеческий староста местечка, очень хотел, чтобы такой замечательный сын пошел по его стопам, приобщился к семейному делу, к большой торговле. Однако у Вениамина возникли совсем другие интересы: он поступил в университет или медицинский институт и стал врачом. Отец гордился им. Как и другими своими детьми, ставшими очень образованными людьми. Постепенно старевший наш будущий дедушка  с удовольствием рассказывал землякам о своих толковых детях. Люди, и без того уважавшие его, смотрели ему вслед почтительно.
Поняв, что отец не корит его, а всем сердцем одобряет выбор сына, Вениамин будто тяжелый груз с души снял. Кроме всего прочего, он с детства учился игре на скрипке, поражая всех своей усидчивостью и способностями. А в свободное время часто играл на скрипке вольно. Ее струны знали и могли передать вечную песнь еврейского счастья и горя. Никакой другой инструмент не способен с такой болью и точностью выразить еврейский плач, как чуткая скрипка. К вечеру, когда дневные работы были закончены и все дела переделаны, отец любил усадить сына рядом,  и Вениамин играл всё, что тот ни попросит. В такие минуты в большом старом доме жизнь замирала, и рядом нет-нет да останавливался прохожий, заслушавшись нежными и скорбными звуками скрипки.
И по сей день, если кто-нибудь в нашем уже доме поставит запись вариаций на темы Корелли, моментально будто стены раздвигаются, стены времени. Тает день сегодняшний, и из-за дальних занавесей возникают ушедшие годы. Особенно зримо встает из рассказов моего папы один солнечный летний день из жизни его семьи в местечке Ляды. Накануне почтарь доставил телеграмму, извещавшую о том, что к ним едет почетный гость, жених Белы.
Дочери в этой семье устроили судьбу вовремя и добротно, без драм: сначала удачно вышла замуж старшая, потом средняя, за ней и две другие. Тот год был годом Белы, старшей. С будущим мужем она познакомилась в Казани, где оба учились на медицинском факультете. Жизнь им улыбалась, обещая впереди только радость.
Встречать жениха выехали на лошадях, с почестями – отец невесты, сама Бела, средняя дочь и два дальних родственника. А Вениамин остался дома – музыкой приветствовать гостей. Маленький Шолом, мой будущий отец Семен, крутился под ногами у брата, то и дело выбегая на дорогу посмотреть, не едут ли родные и гость. Вениамин, волнуясь, как перед большим концертом, сидел на освещенной солнцем террасе, тихо перебирая струны. День стоял такой ясный, что трудно было поверить, будто где-то на земле есть печаль. И уж совсем невозможно было вообразить, что всего через два года разразится кровавая война, которая потом получит в истории название Первой мировой и откроет счет для Второй...
Чтобы как-то скоротать муки ожидания, Шолом собирал на дороге камешки и швырял их в канаву, полную воды от вчерашнего дождя. Ну когда же появится на дороге пыль столбом от конских копыт? Когда подвенечное платье сестры ослепит всё вокруг сиянием радости?
Шолом не увидел гостей – услышал. И не через топот конских копыт, не через шорох колес телеги по дороге, усыпанной мелким гравием. Он вдруг замер на краю канавы, пораженный: откуда такая чудесная музыка? Оглянулся на Веню – тот приник ухом к скрипке, и послушный смычок исторгал из ее чрева полнозвучие доброты и света. Очки слегка съехали на нос, но Вениамин не замечал этого. Шолом глянул теперь на дорогу и тоже увидел: едут! И побежал навстречу пестрой колеснице, откуда действительно шло белое сияние подвенечного платья сестры, сливавшееся с солнечным светом.
Таким и запечатлелся навеки в памяти младшего брата тот лучезарный день, богатый чувством исполнившихся желаний...
Скрипка Вениамина часто звучала в местечке и в сердце любого ляднянца вызывала самые лучшие чувства. Но был один человек, кого она поднимала почти из могилы, заставляла выбегать из дому, нестись с безумным огнем в глазах по улицам, подбегать к дому этой семьи и здесь застывать, окаменев. Человек воздевал руки к Вениамину, будто к самому Богу, моля его о пощаде, о том, чтобы даровал немножко счастья и ему, безумному. Трагичной была его судьба. Может быть, он всегда был болен, но еще недавно ляднянцы видели этого человека здоровым, преуспевающим – он учил Вениамина и многих других юношей местечка игре на скрипке. Учитель слыл отменным скрипачом, выступал на семейных торжествах земляков. Ученики кланялись ему, завидев издалека, и он с удовольствием, горделиво принимал их почтительность. Веню считал одним из самых способных своих учеников. Знал учитель, что, помимо музыкального дара, есть у этого юноши еще и особый, может быть, самый редкий дар – доброта сердца. Наверное, поэтому, когда злой дьявол превратил его жизнь в ад безумия, в редкие минуты просветления разума полоумный учитель бежал именно к Вениамину – его доброта казалась несчастному спасительной.
Учитель совсем ушел в болезнь как-то вдруг. Невзлюбил он одного своего ученика, который оказался талантливее него. Истинным артистом в местечке почитался только учитель – и вдруг у него соперник... Сколько ночей провел он в бессильных слезах, горько сетуя на то, что собственными руками взрастил, как он считал, змею на груди. С каждым днем теперь учитель погружался все глубже в хандру и печаль. Ему бы радоваться, что открыл и воспитал новое дарование – может быть, этому ученику суждено было подарить миру много прекрасных минут. Но нет, не радовался учитель – лишь больше погружался в топь зависти. И однажды, когда на концерте в честь большого праздника все ляднянцы бурно аплодировали молодому скрипачу, учитель, вернувшись домой, почувствовал себя совсем плохо. А к утру по местечку бегал несчастный безумец, то выкрикивавший раскаленные проклятья, то взрывавшийся бурными слезами.
Что и говорить, земляки были шокированы. Но через несколько дней очнулись. Косари снова косили траву, башмачники шили обувь, чесальщики льна чесали лен, а озорники-подростки нашли себе утеху: появилось в местечке новое прозвище - Собака, его произносили, не боясь наказаний, в адрес сошедшего с ума учителя, сотни раз на день, даже песни складывали из одного этого злого слова... Среди хулиганов были и те, кто еще несколько дней назад с почтением слушал учителя в музыкальном классе. Орава стояла около дома несчастного и хором скандировала дразнилки. Видно, безумие еще не полностью овладело сознанием бывшего маэстро, находили пока минуты просветления, и тогда он испытывал невыносимую боль, понимая, о чем галдят маленькие зверюшки. Иногда мимо дома учителя шел своим путем и Первый ученик. Человек он был недобрый, потому каждый раз высокомерно ухмылялся, словно мстя несчастному: «Ну – чья взяла?» И если Ицхак видел его в такие минуты, им моментально овладевал приступ болезни. Он выбегал на улицу, хотел догнать ненавистного соперника. Но безумца тут же окружала орава хулиганов, забрасывала каменьями, и он, воя от боли, спешил укрыться в своем доме. Чем больше проходило времени, тем реже появлялся Ицхак на улице. И только одно могло вывести его из забытья – звуки скрипки Вениамина, голос его доброго сердца. Протрезвляясь от кошмара, он бежал к дому Вениамина и просил: «Дай же, дай мне скрипку!» Люди в страхе разбегались в стороны, а Вениамин переставал играть, поднимался, протягивал маэстро скрипку. Ицхак всегда теперь играл одну и ту же, очень печальную песнь. О чем скорбел он? О горе своем великом? О слабости человеческого сердца, не сумевшего справиться с соперническими чувствами? Или, может, оплакивал он на струнах скрипки всех, кто, как и он, станет жертвой слабости души своей? Или сквозь звуки скрипки изливала скорбь вся трехтысячелетняя еврейская печаль? Так или иначе, но музыка учителя разрывала душу, и сам он, рыдая, постепенно снова уходил в свой безумный мир. Наступал момент, когда скрипка падала из его рук, и он, невменяемый, снова бежал по улицам местечка, а толпа подростков, поджидавшая во дворе, тут же припускалась за ним. Вениамин кидался им вслед, хотел настичь учителя, увести его домой, уложить в постель, успокоить, как малое дитя. Но безумец обретал силу молодого жеребца и удирал в свой страшный мир с такой скоростью, что даже шпана не могла за ним угнаться.
Что стало потом с Первым учеником, неизвестно. Может быть, уехал в большой город, выучился на профессионального скрипача. А, может, и его подхватила война, которая вскоре превратила в руины миллионы человеческих жизней. Судя по тому, что не слышно и добрых вестей о том человеке, можно заключить, что, в лучшем случае, талант пропал всуе. И, наверное, есть в этом своя закономерность, потому что Богу неугодно, чтобы на ниве зла произрастали добрые зерна...
А в жизни Вениамина наступала самая счастливая пора. Когда привез он домой аттестат об окончании гимназии, где по всем предметам были выставлены лучшие оценки, отец снабдил его средствами и добрыми напутствиями, и он отправился учиться на врача, снова в Кенигсберг, столицу тогдашней Восточной Пруссии. В город, славившийся приморской красотой, готическими соборами, университетом; подаривший миру немало ярких людей. Вениамин, отдохнув часть лета дома, собрал свои вещи, расцеловал родных и, прихватив свою верную подругу скрипку, отправился в путь.
Дальнейшая его жизнь казалась младшему брату сказочной. Письма от Вениамина приходили часто, читали их сообща. Он писал, что зимой улицы Кенигсберга покрыты снежным пухом, а летом тополиным. И что город звенит птичьими трелями. Учился Вениамин очень успешно, профессия врача была ему по плечу. Писал и о том, что скрипку не оставляет, играет всегда, когда может.
На летние каникулы Вениамин приехал домой. Объятия, поцелуи, расспросы, восторги... Шолом не отходил от брата. И, может быть, только он своим чутким сердцем любящего младшего брата распознал, что тот недоговаривает чего-то самого важного. Спросить, однако, не решался.
И вот однажды, когда Вениамин вышел прогуляться, Шолом зашел к нему в комнату: двери в ляднянском доме не запирались. Остановился у стола, увидел книгу. Прочел название – стихи поэта Шимоновича на еврейском языке. Взобрался в кресло, открыл, стал читать. Это была нежнейшая песнь души. Поэт пел о любви, о звоне лесов и рек, о том, как прекрасна родина. Стихи укладывались в памяти с первого прочтения, иные хотелось повторять без конца.
И вдруг Шолом увидел в книге белый листок. Развернул – в нем фотография. На мальчика смотрели бархатистые, нежные глаза очень красивой девушки. Она чуть застенчиво улыбалась. Шолом растерялся: вертел и вертел фотографию в руках. Девушка была такая чудесная, что Шолому казалось, будто она светится...
Так вот откуда божественное чувство, возникшее в его душе, едва прочел первое стихотворение поэта! Ощущение таинственности, недоговоренности, которым веяло от брата с той минуты, как переступил порог дома!.. Вениамин был влюблен... Шолом растерянно смотрел теперь на фотографию и так легко представлял себе эту девушку рядом с братом. Ну как же он сразу не понял – она любит Вениамина! Неужели эта дивная красавица станет его женой, поселится вместе с ними, такая чудесная, полная тайны...
- Эту книгу, помнится, я отнес в перепет, - рассказывал мне папа уже глубоким стариком, - и от имени Вениамина попросил переплетчика не срезать надпись девушки. Книга мне сразу очень понравилась. Это ведь замечательный поэт, и я с восхищением усваивал его строки. Они до сих пор вызывают у меня восторг. Я зачитывался всей этой не очень большой книгой, и она донесла до меня большую еврейскую поэтичность, которую как бы спешила передать прекрасная девушка. Это была настоящая, Богом предназначенная для Вениамина невеста. Потом Вениамин рассказывал, что она очень любила слушать, как он играет на скрипке.
В то лето Шолом не раз слышал, как Вениамин рассказывал отцу о своей любимой. Она тоже училась в Кенигсберге, и стареющий отец очень радовался: невеста сына не только красавица необыкновенная, но и умница! Оказалось, еще и музыкантша, и поэтесса, и когда Вениамин играет на скрипке, а она рядом на пианино, это минуты высшего блаженства.
 Потом Вениамин уехал. В доме воцарилось блаженное ожидание, которое рождается, когда в семью должен войти новый, желанный человек. Никто не сомневался: следующим летом Веня приедет с молодой женой.
Скрипку он снова увез, томик стихов Шимоновича тоже. Шолом был так пленен ими, что теперь нередко мечтательно бродил по окрестностям местечка, повторяя строки стихов. Писем брата ждал он с нетерпением – в них Веня рассказывал о каждой мелочи из  своей жизни, о чувствах своих. Шолом представлял себе, как брат и его прекрасная возлюбленная бродят по вечернему Кенигсбергу, как вместе поют древние песни своего народа, как читают любимого Шимоновича. Как вместе музицируют и мечтают...
Вениамин писал, что невеста должна съездить на родину в Германию, а потом они поженятся и он привезет ее в Ляды. Но еще до того ненадолго приедет к родным один. Уговаривал отца: согласись на двойные дорожные расходы, я так хочу всех повидать. Отец дождаться не мог, когда обнимет сына. Ночами волнение бередило его душу. Прикидывал, как устроить молодых. Подсчитывал, что и как ужать, чтобы выделить достаточные средства для их безбедной и всем обеспеченной жизни. Заранее печалился о том, что к осени они опять уедут, потому что обоим надо еще учиться в Кенигсберге.
Вениамин вскоре приехал. Шолом удивлялся: где же скрипка, где чемодан книг, он всегда возил этот багаж в оба конца. А теперь у него – лишь легкий саквояж с дорожными вещами... Брат посмеивался – на несколько дней всего, скрипка и книги остались в Кенигсберге. Вот когда через месяц он приедет сюда с женой... Шолом ловил себя на странном чувстве: будущее представлялось ему искрящимся счастьем, но вместе с тем какая-то тревога бередила душу. Может быть, потому, что душа вообще боится счастья и на пороге его не верит в то, что счастье возможно? Как-то поделился своей грустью с братом, но тот лишь рассмеялся и пожурил его: «Просто, малыш, тебе самому не терпится вырасти, полюбить... Придет и твой час. А за меня чего беспокоиться – ты же видишь, я очень счастлив».
Так уж устроен человек – стоит на краю пропасти, а ему кажется, что перед ним райские кущи. Не чувствует, что сам дьявол занес над ним топор... Пока Вениамин прогуливался романтичными летними вечерами по местечку, мечтая о возлюбленной, пока неведомая чудесная девушка рассказывала своим родителям в Германии о том, что Бог озарил ее Любовью, где-то совсем близко маршировали по земле солдаты, гремели подготовительные залпы войны. Шло лето 1914 года, уже август месяц...
По календарю оно длилось еще какое-то время, хотя история уже повернулась вспять. Закончилось лето, началась осень, пришли другие сезоны, каждый в свой черед. А для кого-то этим летом кончилось всё. Для Вениамина... Через пару недель после его приезда домой, когда он уже собирался в обратный путь за невестой, грянула война. Моментально были перекрыты границы – они стали столь же тверды, как граница между жизнью и смертью: можно перейти, но лишь в одну сторону, в сторону смерти... Вениамин рвал на себе волосы, Вениамин исходил рыданиями. Соседи опасались, что его постигнет участь безумного учителя музыки. Кто знает, может быть, так бы и случилось, если бы не крепкая рука отца, не обнадеживающие разговоры о том, что война непременно скоро кончится и тогда всё встанет на место, поедет Вениамин в Кенигсберг, вернется туда и его любимая. И никто не знал в те дни, что это никогда не случится. Никогда, как бы потом ни искал возлюбленную Вениамин, а он провел в поисках несколько лет, даже ничего не узнает о ней. Не нашел Вениамин и скрипку свою. Отец купил ему новую – хотел, чтобы на ее струнах он выплакал свою печаль.
Спустя шесть лет Вениамин уехал из дома насовсем – сначала в Казань заканчивать образование, а потом с женой, которую подыскали ему сердобольные родные, работать и жить в Смоленск.
Но любимая никогда не уходила из сердца Вениамина. Родилась первая дочь, потом вторая. Вениамин был хорошим отцом, неплохим мужем, но в семье лишь отбывал жизнь. Крепкий мещанский быт, столь не нравившийся Вениамину, засасывал и дочерей. «Три кита» правили теперь его существованием: работа – он стал в Смоленске видным врачом, вечная подруга скрипка и... профиль младшей дочери; по какой-то причудливой игре судьбы девушка лицом все больше становилась похожа на красавицу из Кенигсберга. Отец мог часами молча смотреть на ее профиль, и тогда ему казалось, что любимая где-то рядом и он избранник Судьбы, что его жизнью вечно будет править счастье и любимая еще вернётся, одарит его обещанным блаженством...
И кто знает, о чем думал Вениамин в тот роковой для себя летний день 1941 года, когда подразделение шло лесом и подверглось обстрелу фашистских самолетов? Вениамин, как и многие в строю, уйти не успел, его вместе с другими тут же сразило наповал. Нелепая случайность... Просто вышли люди на дорогу и – погибли. Только кто сказал, что такая смерть менее трагична, чем любая другая? В том-то и дело, что для войны человек ничто и жизнь его ничего не стоит...
 Очевидцы рассказывали, как умер Вениамин. Его и других наспех похоронили на краю леса, едва прикрыв тонким слоем земли и ветвей. Тогда еще не пришли страшные дни, когда хоронить погибших стало почти невозможно и убитые солдаты в немыслимых количествах оставались прямо в полях и лесах, на съедение дикому зверью...
Простившись с погибшими, их товарищи пошли дальше нескончаемой дорогой войны.