Углы падения. Угол третий...

     СТРАДАНИЯ ЮНОГО ЮРОВСКОГО…               

                1.
      

         Ну, вот вы говорите: НЭП, НЭП. Что? Не говорите? Ну, хорошо, нет говорите. И даже не думаете. А вот – подумайте. Я, во всяком случае, хочу познакомить вас на досуге ещё с несколькими отдельно взятыми   землянами.  И без малого современниками. Хотя не все они – коренные одесситы. О некоторых   Вы (есть такая  весёлая надежа), хоть что-нибудь да слышали и без моего доклада.  Вот говорю (внимание!): Николай Бухарин, Григорий Сокольников, Илья Эренбург. Василий Блюхер. Семён Урицкий. Лев Мехлис. Леонид Юровский. Александр Степанов. И вижу оживление аудитории: ну, кой-кого знаем! Конечно. Какой же грамотный человек не слышал!  Исторические личности, революционеры.  Ленинская гвардия. Герои гражданской войны. Писатель и поэт с мировым именем. Главный довоенный разведчик СССР. Да и последний не потонул в истории. Кажется, не то лично убил Николая Второго в Екатеинбурге, не то организовал эту акцию и командовал ею.
        Сразу же уточняю ( на то я и редактор, чтобы уточнять). Главный герой этих глав – только один из них. Хотя остальные  вышепоименованные – несомненно, тоже герои. С историко-революционной точки зрения.  Гражданин  Юровский,  так или иначе связанный с исполнением приговора Екатеринбургского совдепа по делу бывш. русского царя – всего лишь однофамилец моего протэжэ.  Тот никогда не бывал в Одессе, как и этот не имел чести и удовольствия бывать в Екатеринбурге и пальцем не тронул Никалая Второго со семейством.  Боже упаси! Насчёт остальных  всё верно, но не полно – даже в рамках нашей нэповской подтемы.  Узнайте, что  неодесситы тт. Бухарин, Сокольников и Эренбург приятельствовали ещё в отрочестве, когда учились в  Москове в классической гимназии. Разом помогали студентам-демократам прсвещать будущий гегемон в рабочей воскресной школе. Бегали в трактир Порудеева на вечеринки рабочих. Вели там всякие разговорчики про царя и царицу, про заводчиков и помещиков, Имели неприятности с полицией. И даже сиживали недельки по две в холодной. На каковом основании  считали себя чуть ли ни с отрочества ужасными революционерами.
         Предметом их особой гордости (и козырным тузом в споре с себе подобными) было то обстоятельство, что они и не надеялись дожить до победы революции и занять какие-то высокие посты в Республике.  Это они числили за следующимм поколением революционеров. А их миссия – великомученичество и  единство в неравной борьбе с самодержавием. Их и посадили второй раз одновременно – и именно за революционную деятельность. На том, правда,  дорожка одного  несколько отклонилась: коротая время в одиночке,  пророк Илья  (так прозывался Эренбург среди друзей-безбожников) стал  сочинять стихи. И сие занятие его до того увлекло, что – выйдя на волю, - он уже не тратился на дальнейшее расшатывание трона.
            Жил за границей. Приятельствовал с Троцким. Вместе с Бухариным участвовал в Первом съезде советских писателей. После чего напару махнули в Одессе – в 1934 году. В конце концов, всемирно прославился, как прозаик – беллетрист и публицист. В 1938 году присутствовал на суде, приговорившем его друга Николая Бухарина к исключительной мере пролетарского презрения – расстрелу. По 58-й статье. Да-да, по той, по самой. Измена Родине. Шпионаж. Да и сам тоже походил по краю пропасти. Но пережил перечисленных остальных. И что характерно – на воле.
           Те же из них, кто нынче наиболее заинтересовал автора (и ради кого, признаться, затеяны эта и ряд следующих глав), были безусловно одесситами, хоть и не все могут быть причислен к вполне-революционерам. Но игра природы на исторической бирже однажды и навсегда, до самой смерти, швырнула одного из них, нашего главного героя и вполне мирного человечка,  в штормяшее море революции.  Плавание же в нём  оказалось непредсказуемым даже и для более опытных и отважных путешественников
         Вот встретилась бы этой стайке цыганка-гадалка, вот сказала бы, что один из них будет членом могущественнейшего в стране партийного синедриона,  главным редактором главной миллионно-тиражной газеты и личным другом двух прославленых  премьеров! А  другой – командармом (!) и министром финансов. А третий – его заместителем и спасителем финансовой системы страны,  И ещё один – шефом советской военной разведки. И ещё один -  главным редактором «Красной Звезды», главным редактором «Правды», заместителем министра обороны, личным представителем Сталина на фронтах Отечественной и министром Госконтроля СССР. И ещё один – известным чекистом и безвестным поэтом. Да нет,  они бы даже не смеялись. Так это всё было далеко от предреволюционной юности, полной и смутных надежд  и ясного скепсиса.
      
                2.

        Впрочем,  их объединил марксизм. Хлопцы зачитывались им и  считали себя марксистами. Само собой, были атеистами. То есть,  не верили даже и самому Господу Богу, не то что какой-то там  цыганке. И слава Богу. А то ведь она могла всем им нагадать ещё и публичное шельмование, всенародную травлю. Вонючую дыру тюремной камеры. Битье наганом по зубам. Аскалённый шомпол трёхлинейки – в анус. Расстрел именем той самой революции, которой служили всю жизнь. А кому и гибель от финки пахана в лагерном бараке.      
        Но и тут сослагательное наклонение бессильно: шло и вышло всё только так, как шло и вышло. И никак иначе. Чего уж  гипотизировать… Представлю-ка лучше главного героя этой и ряда следующих глав. Господин (в дальнейшем гражданин) Юровский родился  в Одессе ещё в девятнадцатом веке. А умер, или, точнее – погиб в тридцать восьмом двадцатого. Но именно в двадцать первом  году, и некоторое время после,  Одесса гордилась своим сыном.  Нет-нет, он не был комиссаром бонепоезда «Смерть капитала», не водил полки на Варшаву и не стал полярным лётчиком. Просто однажды он обнаружился и долго стоял у истоков экономической реформы Республики Труда. Разве это не повод для вашего знакомства?
        Родился и жил  на Большой Арнаутской, будущей Леккерта,  будущей Чкалова и опять Большой Арнаутской. В среде вполне благополучной и потому не стремящейся к оскольчато-переломным изменениям государственного строя страны. Но выпало им познакомится-поприятельствовать - с  Жорой Воскобойниковым. Ещё мальчиками. То же с Сенькой Урицким.  Вообще говоря, их сблизили… поэзия и футбол. Последний в Одессу еще в Х1Х веке завезли английские моряки, что стало для детей и взрослых на ряд столетий , как и поэзия, повальным увлечением.   Кто именно завёз сюда моду на поэзию – сказать трудно. Может быть, ещё древние греки-римляне. Мицкевич и Пушкин прибыли в Одессу уже поэтом. И безоговорочно признавали - здесь пахнет Европой и поэзией. Может быть, право было некое местное дарование, сказав уже в следующем столетии: «Этот город величавый был написан, как сонет…». И, как положено стихам, с этим городом всё и всегда выходило неладно.
       И однако же мальчики гоняли в футбол (на что прошу обратить особое внимание – к сему феномену я вас ещё возвращу) и сочиняли стихи, бегали на различные спортивные, интимные и литературные мероприятия. И были знакомы с теми своими ровесниками, которым предстояло стать великими писателями и поэтами. В компанию Валентина Катаева и Юрия Олеши не вписались – увы, стихи были откровенно плохими. Да и в игре с мячом ногами они каши не сварили. К тому же на Малой Арнаутской по соседству проживал под негласным надзором некто, чью фамилию эта улица в дальнейшем носила много десятилетий. Вацлав Вацлавович Воровский  обратил внимание на Сёмку Урицкого – может быть, потому, что по революционной работе хорошо знал его дядю, Соломона Моисеевича  (в будущем комиссара по созыву Учредительного собрания и первого председателя Петрочека, убитого эсером Канигисером в Питере – в день покушения на Ленина). Изредка взрослый сей дядечка прогуливася с Сёмой возле дома или даже сиживал с ним во дворе на завалинке. Присоединялись к ним и  Жорка Воскобойников, и – реже – Лёнька Юровский.
         Как говорят в Одессе, с кем поведёшься – с тем и наберёшься. Под впечатлением  бесед с соседом и наставником,  юные марксисты читали Леониду не только свои произведения, но и, скажем, сонеты Маркса, посвященные Женни фон Вестфален. А заодно медленно и верно втирали в кору его мозга  сведения из более серьёзных марксовых трудов.
         Вобщем, старшим гимназистом он уже всерьёз задумывался о некоторой дисгармонии социального мира. И о возможностях его дальнейшей гармонизации. Сочувствуя так называемому простому народу (беднякам, пролетариям, крестьянам, узникам царизма, а заодно и душевно-исстрадавшейся интеллигенции), он, тем не менее, был привычен к чистым простыням,  наволочкам и воротничкам. Хорошему его настроению способствовали белая крохмальная скатерть с заутюженными складками, тяжелое серебро вилок-ложек-ножей. Игра закатного солнца на хрустале в буфете. Милое тепло кафельной печи в гостинной зимой.  И солоноватая прохлада, льющаяся в стеклянную дверь балкона летом. А также   систематическое введение в организм жиров, белков и углеводов – в виде завтрака, второго завтрака, обеда и ужина. Большое удовольствие он получал от шевеления пальцами ног в чистых носках и новых туфлях, от свежего носового платка и  аккуратных гостей в родительском доме. Всё это было темой его стихов, вызывая решительный отпор передовых и социально-озабоченных друзей.

                3.

        И впрямь, уж не противоречило ли такое мироощущение высокому назначению поэта предреволюционной эпохи? Как Вы думаете, читатель милый? Жора и Семён были в этом твердо убеждены. Юра Олеша колебался. И в качестве контр-аргумента цитировал Пушкина – ну, насчёт того, что можно быть человеком дела и холить ногти. Урицкий  же ссылался на московских футуристов, сбросивших Пушкина с парохода современности. Не говоря уже о Лермонтове. Правда, Урицкому нравился Блок. Но Жора обозвал его рогоносцем и отрыжкой. А об акмеистах и слышать ничего не хотел. Друзья-приятели обращали внимание:  в этих схватках обычно держал нейтралитет Сашко Степанов – наиболее солидный и не по летам серьёзный мальчик. Он тоже писал. И на этом основании считался тоже писателем. Но, в отличие от друзей, он никогда не показывал им написаного. Это называлось в их кругу – «В стол…».
      Подозревали в нём некоего современного Печёрина, который и сам толком не знает, чего хочет. Тем паче, биография была только у него одного: офицерский сын, он уже умудрился побывать на Дальнем Востоке, порт-артурскую эпопею провел посыльным при отце. И даже угодить в плен к японцам и бежал, устроив где-то там там короткое замыкание(«Враньё!- шипел грубый Жора, - макаки сами отпустили его, как малолетнего!»). И вроде бы самостоятельно  вернулся  Саша в Одессу. Конечно, это было необычно. И в дальнейшем много способствовало его славе и наградам. Но тогда, по традиции одесских поэтов, кто-то из друзей тут же сочинил эпиграмму: 
                «Степанову выходит боком
                Его курт-шлюз в краю далёком               
                Да не окажется г…м
                Что ищет он в краю родном»

       Александр, впрочем, не обиделся. И вообще – бровью не повёл. Он вернулся к маме и соседке Леонида, к дорогой Лидии Николаевне, которую эти будущие гении очень любили. Главным образом, за то, что её – преподавательницу русской литературы в женской классической прогимназии – часто до самых ворот провожали миленькие старшеклассницы. А однажды она пригласила Жору и Семёна на литературный вечер – читать стихи. Впрочем, о Саше Степанове мы ещё потолкуем.
      Однажды, совершенно неожиданно, в спор на заваленке встрял   Вацлав Вацлавович, явившися во двор несколько под шафэ (с демократического полулегального банкета по поводу Дня рождения Карла Маркса); он повёл себя странно.  О писателях-демократах сказал, что они – помещики, дворяне. А прогрессивный Гончаров вообще из купцов. И что певец народного горя Некрасов проигрывал за ночь в карты тысячи рублей. А у зеркакла русской революции Толстого зад кареты был утыкан гвоздями – чтобы мальчишки не цеплялись. И что – когда Романовы вешали революционеров -  Герцен и Огарёв нежились в Лондоне, а Тургенев в Баден-Бадене.  И что, главное,  всё это не мешало им любить уют и писать прекрасные произведения. Сеять, значит, это самое… как его… разумное, доброе, вечное. Сам Воровский при этом стряхивал пепел с длинной дорогущей сигареты в мунштуке слоновой кости, с золотым ободком. Прямо на чесучёвую жиллетку – серую в клетку. И на сломаной скамейке, на фоне дворовой дыры сто девятого дома по Малой Арнаутской выглядел богатым барином, спьяну заглянувшим в трущебы на предмет оправиться.
         Да-с, налаженный быт семьи Юровских  делал и эти дискусии, и чтение революционной литературы особенно приятными и уютными. Фантазия уносила его на своих крыльях в заоблачные дали-высоты, где витают правда и справедливость. Вряд ли тогда Леонид Наумович  мечтал о судьбе  крупнейшего специалиста по практической политэкономии социализма и отца советской денежной реформы 1921 года. Многое – ох, многое не приходило ему в голову  в канун Великой Войны. Например, то, что его будут брать трижды: в двадцать первом, тридцатом и тридцать седьмом. Расстрелялют в тридцать восьмом. Через пять лет убьют его единственного сына – немцы, на фронте. Ещё одна ниточка будет оборвана, ещё одним – вобщем-то, неизвестным солдатом – станет в мире больше. Но девяносто лет назад, в достопамятном двадцать первом Леонид Наумович был жив и здоров. И  уже высоко ценим революцией. 
         Он  родился  всего через двадцать лет после отмены крепостного права,  24 октября 1881 года. И, как уже подчёркивалось,  именно в Одессе. Его папаша,  Наум Юровский, вполне благонамеренный коммерсант, успел дать  сыну приличное образование – до того, как окончательно разорился. Леонид окончил одесскую мужскую классическую гимназию с золотой медалью.  Без видимых усилий  оказался студентом  Санкт-Петербургского политехнического института. Тогда много толковали о процентовке для лиц нехристианского вероисповедания. Но на деле лимит касался, конечно же, еврейской бедноты. Люди при деньгах  всегда были  интернациональны – во всяком случае, в практических делах.
        Нужно заметить, атмосфера Северной Пальмиры в студенческом секторе была крайне наэлектризованной. Тени декабристов, народников и Исполкомовцев «Народной воли», Первомартовцев (1881-1887 годы), цареубийства – удавшиеся и неудавшиеся, покушения на Великих Князей, министров и губернаторов…  В кипение том выделялась одесская колония – зазывавшая к себе на студенческие вечеринки остроумного, скромного и небедного земляка. Но серьёзный юноша безраздельно ушел в учёбу. Тем более, в учителях тогда ходили известнейшие учёные Отечества, яркие и авторитетные педагоги. М.И. Туган-Барановский, А.А.Чупров, П.Б. Струве. А-с? Имена-с! Увлечённость юноши была всепоглащающей. Так что, собственно говоря, революция 1905 года, которую Ленин назвал генеральой репетицией Октября, для главного моего героя прошла практически незаметно. Тем более, основные события развернулись именно в Москве и Одессе, мало коснувшись Северной столицы. Жизнь в ней была до  того размеренной, что царь даже дозволили отправить железкой в Москву значительную часть питерского гарнизона. Гвардия громила Красную Пресню в Москве, рабочие баррикады на Тираспольской в Одессе харкали кровью, запасая впечатлениями его одесского приятеля Вальку Катаева. (Читай «Белеет парус одинокий…»).Демократическая интеллигенция валом валила из партии. А  над гранитной Невой одна заря по-прежнему спешила сменить другую. И на Сенатской уже давным-даано не попахивало четырнадцатым декабря.
       
                .5.

         Словом, в 1908-м, кончив  курс  кандидатом экономических наук, Юровский по стипендии министерства народного просвещения отправляется в Германию для изощрения образованности. В качестве научного руководителя он выбрал признанного авторитета - мюнхенского профессора Луйо Брентано. Под чутким руководством какового в 1910-м он защитил докторскую диссертацию. Тема была столь значительной и для Российской империи,  и для некоторых континентальных кругов и даже представителей Нового Света, что молодой учёный сразу же почувствовал необычное к себе внимание. Труд назывался так: «Русский экспорт хлебов, его организация и развитие». А ведь в числе актуальнейших вопросов европейской политики были столкновения России и Германии на хлебном фронте, которые в публицистике назывались хлебными войнами. Марксисткие разговорчики не прошли даром: молодого ученого явно тянуло к общественной деятельности.
            Куда могла привести такая тенденция? Да ясное дело – туда же, куда приводила многих молодых реформаторов. В литературу. Точнее, в публицистику. Именно – в журнал и газету.  Мало кто обращает внимание на одно обстоятельство: пракитическм все революционные вожди были журналистами. Сам Ленин в графе «Профессия» последней своей анкеты так и указал - журналист, член Союза журналистов России. А в графе «Доходы» написал так: «Доходы от литературной работы. С 1917 года – содержание от Совнаркома». Г.М. Кржижановский в ходе разработки плана ГОЭЛРО сердился: у нас, мол, полным-полно в правительстве журналистов и очень мало экономистов. Впрочем, такая тенденция, рождённая российской автократией,  была чисто-отечественной.  Где  родная наша  интеллигенция могла дать бой твердыне царизма ? Или на баррикадах, или на газетных-журнальных страницах – главнейшим образом, нелегальных и эмигрантских, конечно. Для многих европейских народов (веками прикрытых Россией, как щитом, от больших неприятностей),  открытая   борьба с правящей коалицией давно стала традиционной и вполне законной.. Вспомним хотя бы эскрибовского лорда; на замечание говорить о власти потише, сэр Ричард Волинброк рассмеялся: «.Это любой может прочесть в сегодняшнем номере моего журнала «Экзамен».
        Дьявольская сия отечественная тенденция  вскоре привела и Юровского на газетную стезю. Тем более и строго между нами, он... как бы это выразиться… располагал известными денежными средствами. Оно конечно, на покрытие банкротства разорившегося папаши пошли все конфискованные у него имущество и средства. Да-да, конфисковали всё. То есть, всё, что нашли. Но по случайному стечению обстоятельств, именно в тот исторический момент приличные средства появились на счету сына. Сей факт, вкупе с врождённой интеллигентностью, финансовым талантом и склонностью к литературе, открыл ему сердца ряда издателей и редакторов.   
         Автор этих строк, лично наблюдающий провинциальную журналистику с шестидесятых годов ХХ века, уже давненько подозревает наличие  некоторой  связи между финпотенциалом вступающего в журналистский цех и его социально-экономическими перспективами на сей стезе. Ну, о ситуации нового века-тысячелетия и говорить не приходится. Но лишь недавно этот историк местной журналистики вдруг обнаружил древность таковой тенденции…
        Вернувшись в Россию, Леонид  предложил, наряду с пером и сердцем,  солидный денежный вклад милой доброй, а главное – демонстративно   либеральной газете «Русские ведомости». Той самой,  кожаный диван в редакции которой  Суворин назвал оплотом либерализма. И о  котором  сотрудник газеты  Алексей Толстой неосторожно заметил, что в нём  – клопы. Даже и без тайм-аута для видимости размышлений, предложение было принято. Господин Юровский стал    сотрудником сего почтенного и в высшей степени интеллигентного издания. Припомним, это были годы идейно-тематической новинки: ея адепты  уверяли весь свет в том, что  дело не в тех или иных желаниях сильных мира. А в стадии развития производительных сил и производственных отношений, в состоянии  классов  и антогонистичности противоречий между ними,  От коренных экономических интересов этих классов и от возможности-невозможности их примирения, наконец.   
          Публикации молодого и весьма толкового одессита на эту тему пользовались таким успехом, что  в 1911-м   Юровский  получил редакционное задание  посетить Сибирь, Дальний Восток и Китай. С либеральной точки зрения, Запад считался тухловатым направлением экономических интересов, в отличие от Востока. Это было недурное турне. Результатом стала не только серия газетных статей, но и книга «На Дальнем Востоке», изданная, правда, под псевдонимом. Она выказвала в авторе недюженного публициста и даже, где-то, как-то, по большому счёту, социаль-демократа. («Правда,  не без либерального катара…», как писал в одной из рецензий Вацлав Воровский), и одарённого экономиста-популяризатора.

                6.


           Казалось бы, хлопцу из Одессы – чего  ещё. Но горела душа. И он определился преподавателем Московского коммерческого института  и подготовительных курсов  при Народном университете имени Шанявского.  Там он довольно быстро обратил внимание на парня по фамилии Блюхер. Тот  был младше его лет на десять. Рослый, вдумчивый,  с правильной речью, молодой рабочий уже успел посидеть в Бутырке, Схватывал всё  налету. И в кругу слушателей прозывался генералом – по аналогии с прусским военачальником Х1Х века Блюхером, известным умом и решительностью. Леонид Юровский как-то особенно симпатизировал этому рабочему, усиленно питал его знаниями и немного даже снабжал деньгами. Он готовил парня для поступления в университет и прочил ему большую дорогу и высокую карьеру.
         Увы, мировая война и тут спутала его планы: любимого ученика потащили на фронт. И вскоре в Москву стали приходить солатские письма от рядового девятнадцатого Костромского полка Васи Блюхера. Эта переписка длилась, с той или иной интенсивностью, всю их жизнь  на свободе – то есть до 1937 года.  Господин  Юровский получал от него весточки из-под Тернополя и из Самары, из Екатеринбурга. Из Стерлитамака и Вятки. Автор был всё тот же – «Всегда твой Василий Блюхер». Но определения к фамилии прилагались разные. И «Унтер-офицер», и «Пред. Полкового комитета».  И даже «Командующий Южно-Уральской группы войск». Да-да,  читатель драгоценный, той самой, тысячекилометровый переход которой на  Бирск через Стерлитамак  (на соединение с Третьей Красной Армии) тогда же прогремел на всю Республику Труда. И во всех военных академиях мира  сравнивается до сих пор с переходом Суворова через Альпы.   
          Первым из родных и знакомых именно Леонид Наумович получил от Васи весточку о награждении его первейшим в отечественной истории орденом Красного Знамени. Орден номер один!  Но об этом, как и о потрясениях наших героев Мировой и гражданской войнами – тоже чуть позднее. Преподавал г-н Юровский в двух вузах Москвы, оставаясь  при этом ведущим сотрудником «Русских ведомостей».  Жизнь, вроде бы, стабилизировлась, определилась. Заметные (резонансные, как сказал бы современник) публикации, дискуссии вкруг них. Тесный, замкнутый круг общения – журналисты, адвокаты, поэты, критики, служители Фемиды. Художники. Артисты. Шумные ужины в приличнейших заведениях. Роман с известной эмансипе – наследницей спичечного короля, рыжей львицей и кокаинисткой. Живи – не хочу. Как это там у поэта - 
               
                Казалось, что этого дома хозяева
                Навечно в своей довоенной Европе,
                Что не было, нет и не будет Сараева,
                И где они – эти Мазурские топи».
          

           Но всё это оказалось вдруг много ближе: по миру грохнуло слово «Принцип». Все только и толковали о нём. Да-да, читатель мой мирный, знатоки утверждают: Великая война 1914 года началась из-за Принципа. Это означало катастрофы одних карьъер, и несказанный взлёт других. И не только в политике и вооруженных силах. Алексеей Толстой,  военный корреспондент, утверждал – если бы не август-14, быть бы ему средненьким журналистом. Российские капиталисты Митька Рубинштейн и братья-разбойники Рябушинсткие тем летом достигом разряда олигархов. А никому в Европе не известный пражский журналист Славка Гашек (так звали его через несколько лет – в Екатеринбургском ЧеКа) обрёл бессмертие, сделав началом своего романа именно этот акт. Вспомним первые строки первой главы семисотстраничного и всемирно прославленного романа:
     - Убили, значит, Фердинанда-то нашего, - сказала Швейку его служанка.
         Да-с, однажды эрцгерцог Франц Фердинанд приехал в Сараево.  И приветствовал горожан в открытом автомобиле. А  сербский патриот, студент Гавриил Принцип, выстрелил в него несколько раз из револьвера.  В упор. Именно этот эпизод открывает мировую классику – «Похождение бравого солдата Швейка» нашего коллеги,  Читали? Ну, разумеется. Я так и думал. Но если  у Гашека далее следуют семьсот с лишним страниц фронтового и тылового смеха, то в нашем случае всё было много серьёзнее и тревожнее. И все – война. Причем, мировая.
        Во  первые же горячечные дни проводил Леонид Васю Блюхера на фронт непосредственно, на перроне вокзала, а прятелей одесской юности Сёму Урицкого и Жору Воскобойникова – по почте, в ответ на сообщение о призыве. Благославил, так сказать, на ратный подвиг. То же – Сашу Степанова, который уже был офицером и стоял с частью где-то в Царском селе. Леонид и сам вовлёкся в водоворот редакционных дискуссий демократических и либеральных газет (тогда ещё считалось, что между двумя этими направлениями есть принципиальная разница), каковые бурно обсуждали свои позиции в изменившихся обстоятельствах.
         По инерции мирного времени повсеместно верх брали антицаристкие настроения. Как это – в трудную минуту подать руку царю! Это – Николаю-то! Кровавому! Бррр, холодный пот в сне прошибал! Поминали и тени декабристов, и народников, и народовольцев. Шуршали,  мол, потомки не простят. Но вразгар дискуссий праведных неизменно главным редактором зачитывался циркуляр департамента печати Генерального штаба Его Императорского Величества, согласно которому – и именно по законам военного времени – газету, позволившую себе пикнуть против войны, немедленно отправят в кутузку. Дело, разумеется, не в каре – за народ можно и пострадать. Но, таким образом, погибнет дело демократии и либерализма, за которое так долго боролись. И назавтра все газеты вышли с заголовками про единение усилий государства и общества в борьбе с немецкими захватчиками. А все «разборки» идейного плана откладываются до общей победы, когда общественность с полным правом сможет спросить с правительства…
       
                7.


         Первые же кровопролитные бои привели к значительной утрате полевого состава. Особенно быстро выбывали из строя  унтера и офицеры  передовых частей. Юровский знал по письмам от своих одесских приятелей –  Сенька Урицкий и Жорка Воскобойников служили, как в песне, в однем и тем Стародубском полке, в кавалерии. И оба уже были ранены – правда, легко. А унтер-офицер и георгиевский кавалер Вася Блюхер сообщал – тяжело ранен осколком гранаиты под Тернополем, лежит в госпитале. Подлежит комиссованию. Было совершенно очевино: авторы писем предусматривали их цензурный просмотр.  Но и межстрочного пространства грамотным ребятам хватало для того, чтобы дать понять тыловому адресату фронтовую белиберду.
         По всему видать было – не так всё шло там гладко-сладко, как писали патриотические газеты. Въезд  обожаемого государя на белом коне в Берлин, в августе казавшийся делом месяца-полутора, несколько откладывался. Потери были несусветные. Под санбаты и госпиталя уже шли гимназии, санатори и усадьбы. И держава - в видах опасности - под ружьё потянула штафирок. То есть, штатских лиц, без признаков плоскостопия, грыжи, геморроя  и затемнения в лёгких. Государю потребовалась жизнь и господина Юровского.  Но  он был ценным кадром.  И его упитанный редактор-либерал плюхнулся на сафьяновые подушки  своего новенького «Ролс-Ройс», почему-то всё ещё не конфискованный по закону военного времени. И от нашего героя отстали, взяв  слово, что он будет систематически освещать фронтовую жизнь.  Впрямь, довольно быстро появились  его яркие окопные репортажи. И хотя тот же Алексей Толстой, сам – военный корреспондент ряда изданий, - уверял общество в том, что Юровский строчит свои репортажи с фронта, сидя в подвале ресторана «Красные бубунцы» за бутылкой дорогого шампанского и с рыжей спутницей, дело кое-как устроилось.  Увы, лишь на время,  по военным часам  летевшее много быстрее.
       Либеральная пресса, «в трудную минуту подавшая руку правительству Николая Второго», информировала сограждан ежедневно про чудо-богатырей, про молодецкие удары, которым рукоплещет Европа. Про георгиевских кавалеров и брусиловский прорыв. И про то, что русские дивизии поют «Соловья-пташечку» на центральных улицах Парижа. Но между строчками всякий дурак читал об ужасающих потерях личного состава. А молодецкие удары наши авиация и артиллерия почему-то упорно наносили по нашей же пехоте. Нужны были пополнения, пополнения и пополнения.  И любимое Отечество во что бы то ни стало опять потребовало  жизнь господина Юровского. Редакторский «Ролс-ройс» всё-таки конфисковали, редактор впал в депрессию. Пришлось одевать военную форму. Хорошо знавших математику отправляли во флот или в  артиллерию. Обычный для мира юнкерский стаж службы отпадал в связи с военным временем. Так  в   конце 1915 года Юровский оказался офицером-артиллеристом. И даже исполняющим обязанности командиром  батареи. И даже  раненым  на Румынском фронте…
       В феврале 1917 года в России разразилась революция.  Николаю Второму, совершенно одуревшему от военной бестолковщины, был голос. И царь придумал рокировку – отрёкся от короны в пользу популярного в народе брата и Великого Князя Михаила. Но тот был не лыком шит, нацепил на рукав шинели красную тряпку и объявил себя либералом. Монархия пала, и у власти оказались они, либералы. С демократами всех сортов и оттенков, конечно. Кроме РСДРП (б),  левых эсеров и анархистов. Юровский, лечившийся в одном из Петроградских госпиталей, с восторгом принял эту революцию и был готов лично помочь новой власти. Его ещё до полного выздоровления назначили заведующим отделом в министерстве продовольствия. Вскоре он понял, как плохо обстоят дела. Либералы не имели опыта управления государством, а чиновники – монархисты, коррупционеры, в купе с подельниками-предпринимателями – саботировали работу и воровали отчаянно, как перед Страшным судом.
         Власть фактически была бесхозна. Что-с? Нечто знакомое? Нет-нет, боже меня упаси проводить тут какие бы то ни было параллели  с нашим временем. Я только напоминаю: в октябре-17 почти бесхозная власть просто упала в руки большевиков. До сих пор то и дело слышишь: большевики рвались к власти, большевики захватили власть. Большевики украли власть, как воры. Вырвали власть, как грабители. Позор и проклятье! Осиновый кол… Ничего они не украли и не вырвали. Власть лежала на дороге, в пыли. Махала крылышками. А над ней толпились господа-политики. И никто персонально брать ея в руки не хотел. Торговались, спорили, ругались. Большевики просто не поленились нагнуться и взять. Для товарища Юровского это было слишком очевидно, чтобы он заблуждался. Да и не это его интересовало: он смотрел не под нос и под ноги – дальше.
        Обладающий, наряду с академическим образованием и публицистическим даром,  ещё и сверхестественной интуицией,  Юровский принимает предложение своего друга философа С. Л. Франка, называет в своей прощальной публикации эту революцию оперетткой. И  из «нервного» Петрограда перебирается в относительно спокойный Саратов. Он преподаёт в  университете, возвращается к поэтическому творчеству и дожидается лучших времён. Дождался… На плечах демократической революции, так разочаровавшей нашего героя иже с ним, вдруг в города ворвалась другая, третья русская революция. Само собой, так называемый старый мир не сидел сложа руки – понеслась гражданская война. Интервенция. И победа, окончательно перечеркнувшая все большевистские обещания народу в канун революции. Мировой пожар не заполыхал, волна голого энтузиазма схлынула. И осталась Республика Труда торчать в буржувзно-демократическом и  монархическом торте оплывающей  и весьма одинокой свечкой.
            
        Юровский уже не только по письмам, но и по прессе знал о высокой роли Вацлава Вацлавовича Воровского в советском державоустройстве, о личной дружбе Бухарина с Лениным и Сталиным.  Илюша Эренбург дарил ему, бывая в Москве, свои книги. И если не врал, заходил в Кремль, как к себе домой. И вроде бы Ленин называл его «Илья Лохматый».  И до Гриши Сокольникова уже было – рукой не достать. Шутка ли: первый в истории министр финансов РСФСР! Наркомфин! А Коля Бухарин  тоже хорош, друг самого Ленина, ест-пьет с самими Каменевым, Зиновьевым и каким-то там ещё Сталиным, секретарём ЦК. Николай Иванович писал о нём Юровскому – мол, в народе и даже в широких партийных слоях не известен, но герой Царицина и весьма влиятелен.
         

                8.


          Само собой, знал Леонид  о  славе  уже многоорденоносного  Васи Блюхера, командующего пятьдесят первой Перекопской дивизией, выбившего коленом под зад из Крыма самого Врангеля.  Василий Константинович писал ему - переведен с дивизией в его родную Одессу. И расположился  со штабом в самом её сердце – на углу Дерибасовской и Преображенской. Вася-начдив звал Лёньку приехать в Одессу на лето, отдохнуть, собраться с мыслями. И про Сёмку Урицкого, теперь уже Семёна Петровича, комиссара  корпуса,  он слыхивал.  И Лев Мехлис прошел огонь-воду-трубы на армейской политработе и стал кремлёвской номенклатурой. Отыскался и Георгий Воскобойников – уволенный по ранению комполка, участникпервых боёв Красной Армии, а ныне – ответработник ЧК в родной Одессе. Он писал, что боевая судьба свела его в восемнадцатом с Сашкой Степановым, они вместе были в том первом красноармейском бою двадцать третьего февраля под Нарвой. И что Степанов ранен, контужен, да ещё обморожен – провалился под лёд Финского залива, когда штурмовали мятежный Кронштадт.
       Ну, а сам-то он, герой наш – каков? Опять-таки, до сих пор говорится о стремлении большевиков и после гражданской войны к мировой революции. Господин Юровский, конечно, замечал такую тенденцию среди части партийной верхушки. Те, кто пошел за легендарным тогда Троцким, стояли именно на таких позициях. Мол, или мировая революция (ну, хотя бы - Соединнные Штаты Европы), или нас сомнут.  Но  факты-упрямцы  откладывали эту идилию на самый неопределённый срок. В такой дурацкой, но реальной ситуации оставался железный занавес, всеобщая подозрительность, облагороженно именуемая бдительностью, и развёрнутое строительство социализма в одной, отдельно взятой стране. А Коминтерн, международная комунистическая организация, как оргядро будущего мирового красного правительства, уже выполнял фактически функцию советских резидентурных метастаз в других странах и  континентах, держал пролетарские руки на капиталистическом пульсе.
       Имеющий глаза, Юровский видел, в какую лужу всё более садится революция, не вышедшая на заявленную орбиту истории.  Воевать более страна не могла. А мировой пожар, чуть занимавшийся в Германии и Венгрии, вроде бы потянувший польским и даже французским дымками, всё же не разгорелся.  Ну-с? Что прикажете делать? Власти у новой власти было – тьма. Программы – нуль. Как говорится, много амбиции и мало амуниции. И в переписке  с приятелями, перечисленными выше,  в 1921 году Юровский, среди прочего, утверждал: вариант есть только один. Экономический. То есть, надо поднять хозяйство, а  без частной инициативы это едва ли возможно. Ибо страна избита до нельзя. И только экономический стимул пробудит в ней наступательные силы.  И тут уже нужны не стольк5о комиссары в галифе, не исключительно расстрельные угрозы, сколькоа грамотные экономико-управленческие кадры. И если новое првительство сочтёт, то он… готов послужить делу развития и уконпления революционного Отечества..
      Мы уже, вероятно, никогда не узнаем,  насколько спонтанно или сознательно тратил он бумагу и чернила на эти сентенции. И – кто именно из его высоковзлетевших друзей довёл сие до сведения ЦК и Совнаркома. Но о мыслях Юровского прознали в верхах. Это ещё и совпало  с рядом обстоятельств. Гриша Сокольников успел побывать командующим Туркфронтом и председателем Туркестанкого бюро ЦК РКП(б), сочетая там борьбу против басмачества с… отменой продразвёрстки. Он вынудил верхи утвердить  проект перехода (пока только для Туркестана)  на обычный продналог. И добился прямой замены туркбон на советские дензнаки. То есть, ввёл НЭП и провёл денежную реформу в Туркестане раньше, чем к этому пришли в Советской России.  И всё это – благодаря переписке с неким провинциалом Леонидом Юровским. А тут ещё - Кронштадт и Тамбовщина!  Они просто вынудили советскую автократию отказаться от продразвёрстки и рассмотреть практический опыт денреформы. 
         Да-да, вы верно угадали, дорогой читатель: Юровского срочнейшим образом вызвали в Москву. Правда, выяснилось, что он сидит в тюрьме (я предупреждал!). Причем, не в Одессе, а в Саратове. И именно за болтовню на вечеринке о необходимостит реформ. Но в двадцать первом это не было проблемой. «Москве виднее!» сказал Саратов и помахал платочком с откоса. Молодой перспективный учёный-экономист, участник мировой войны и личный друг нескольких героев гражданской, интеллектуально-респектабельный холостяк и писатель, он сразу же понравился старой столице. 
        Словом, его выпустили. Дальнейшие события полетели той самой птицей-тройкой. Товарищ Юровский был назначен заместителем начальника валютного управления Наркомфина (НКФ) – большевистского министерства финансов. Вот тебе и одессит с раньшего времени!
      Какого лешего наш герой, так сказать, встрял в это дело? То ли быстро истосковался в захолустье, то ли почувствовал возможность расправить крылья. А может быть, успех красных в гражданской идейно качнул его здорово влево. Известно ведь, что Победа – дама весьма привлекательная. Но факт есть факт: в конце 1921 года господин… пардон, товарищ Юровский прибыл в Москву, был представлен начальству и получил пост.  И взялся он, не мало, не много, за… реанимацию нормального  денежного обращения. В стране, три года лившей пот-кровь за отмену денег, такая задача могла бы показаться откровенно буржуазной, капиталистической. То есть контрреволюционной. Но весь ход революции и гражданской войны  адаптировал сограждан к невыполнению властью  официальных обязательств. Да и от реалий НЭПа на первых же порах все так обалдели, что было просто не до воспоминаний о нежной революционной юности и ленинским обещаниям – из золота изготовить обществсенные нужники. Впрочем, и в семнадцатом верили в это далеко не все. Но мечта – таааакаааая штуууука…
         
                9.


          В новом своём кабинете на втором этаже одной из бывших знаменитых гостиниц, герой наш поскрипывал кожей кресла и обозревал поле деятельности. Точкой отсчёта уже тогда брался 1913 год – в сравнении с ним цены выросли в полтора миллиона раз. Моё поколение трудно удивить лимончиком ценой в миллион. Все мы были миллионерами – правда, недолго. Но новому поколению читателей будет, думаю, интересно узнать о такой плате за обычный, в общем-то, лимончик. Сами миллионы не случайно назывались лимонами. А миллиарды – лимонардами…
       На совещании Коллегии Наркомфина в двадцать первом все склонялись к тому, что враз через эпоху не перескочим – нужно готовиться к постепенному выходу из положения. Инфляция и разруха, мол, не тётки. Протокол заседания свидетельствует: Юровский выступил против большинства – заявил, что есть варианты относительно быстрого преодоления кризиса. Он предлагал уже на следующий год запланировать значительное сокращение Вооруженных Сил Республики.  С шести с половиной миллионов до, скажем… шестисот тысяч. Причем, подзащитный мой до такой степени овладел языком революции, что в неправленной стенограмме сказано буквально: Менжинский: «Вы что, с ума сошли!». Юровский: «Правительство, конечно, сделает всё для смягчения безработицы. Но было бы величайшим малодушием со стороны  рабочего класса, если бы  он не поддержал это сокращение только из страха перед  проблемами сокращенных и уволеных».
    Каково-с? Да и мало того, он тут же предложил учредить… параллельную валюту. Таким терминологическим оборотом он снабдил тираж банкнот-червонцев, каковые – по замыслу реформатора и в сравнении с совзнаками – будут иметь настоящее золотое обеспечение.  Юровский категорически  утверждал: наличие твёрдой валюты относительно быстро стабилизирует финансовый оборот страны. А главное – сделает более реальными международные отношения. При том он не нашел ничего умнее и убедительнее, чем ссылка на опыт российских банкиров времён империи. И на идею Гриши Сокольникова, уже реализованную в Туркестане.  Возмущению собравшихся, судя по той же стенограмме, не было предела. И наркомфин немедленно, тут же, подверг его аресту. Домашнему, пока.
      Даже те, кто – по  выражению Остапа Бендера, -  до физики Краевича не дошли, всё же понимают; всякий взлёт чреват падением, чередование потенциала и кинетики неизбежно. Причем, старые одесситы говорили: не так неприятен полёт, как прибытие на место. Революционый взлёт нашего героя, видимо, достиг аппогея. И перешед в следующую стадию. Символическая изоляция товарища Юровского хронологически совпала с  решением могущественного ЦК о высылке ряда учёных умников за границу. Приуготовившиеся психологически к более жесткому варианту, многие из них почувствовали себя как бы вновь родившимися. Но наш герой был подавлен. Как же так? Отдал свой меч революции. А она…  А она…  И как-то не слишком заметно домашний арест перешел в арест вульгарный. В бутырской общей камере встретил он двух старых приятелей – С.Л. Франка и Н.А. Бердяева. И многих, не знакомых лично, но известных в науке, культуре и деловых кругах. Вместе с ними ему предстояло покинуть территорию Отечества и пополнить ряды изгнанников. Характерно, что он был единственным из арестованных, протестовавшим против высылки. Письма протеста он писал и Грише, и Сёме, и Николаю Ивановичу.
       Вряд ли Юровский допускал мысль о том, что  протестом он – хоть и продляет агонию своего пребывания в родном краю, - подписывает себе смертный приговор. Начальству тогда сей протест понравился. Вот все эти интеллигентики рады стараться, уносят ноги их Республики Труда, да ещё и за ея счёт. А вот гражданин Юровский не хочет и не может бежать. Он прямо смотрит на трудности и готов в общем строю встретить их грудью.  Да и, опять-таки, кто-то из социально-возмужавших приятелей вмешался. И вскоре он был освобождён. И даже определён на совслужбу. И даже всё в ту же номенклатуру: Представителем Наркомфина в Совете по эмиссионным делам при Госбанке СССР. Казалось бы,  лирический наш герой получил яркий и убедительный урок критического реализма. Каковой мало совместим с эмоциональным романтизмом. Делай вывод, держи язык за зубами и служи. Сукккин сын. Так нет же: хлопец продолжил свою борьбу с  инфляционными настроениями власти
      Первым же актом  доброй воли после посадки  стало пробивание  в инстанциях проекта Указа по резкому ограничению эмиссии дензнаков. Как об этом узнал Сталин – автору не известно.  Вероятно, через Бухарина и Сокольникова. Но в те дни Леонид Наумович был вызван к  секретарю ЦК, пил с ним чай (с лимоном). И покинул кабинет Кобы начальиком валютного управления Наркомата финансов СССР. Сей пост приравнивался – по статской табели о рангах – к уровню генеральскому.
        Этой властью он немедленно добился фантастического по тем временам  хода – для поддержания червонца  Наркомфин выбросил на рынок…  советское золото. И в значительном количестве. Что довольно ощутимо ударило по иностранной валюте, стали дешевле и драгоценые металлы.  Наш земляк  тут же (хоть и, увы, не надолго), стал любимцем советских верхов и предметом, соответственно, тихой ненависти стоящих рядом. Одесса гордилась своим сыном. пикейные жиллеты, бубнившие – «Бриан – это голова!», «Керзон – это голова!», «Гувер – это голова!», теперь добавляли «И наш Лёня Юровский – это тоже голова!». Чем же всё кончилось? Поскольку дальнейшее простёрлось за пределы интересующего нас  сегодня двадцать первого, пролистаем наскоро.
        К двадцать четвертому году изменилось многое. Ушли в прошлое, казалось, самые острые приметы голода. Укрепился курс червонца. Остановилась инфляция. Вышедшая в тот год книга Юровского «На пути к денежной реформе» оказалась на столах Сталина, Троцкого,  Зиновьева, Каменева, Бухарина и Сокольникова. Для Эренбурга вручил автор лично – жене, сам Илья Григорьевич был за кордоном.  На телефонный звонок не реагировал Блюхер – Леонид не знал, что его ученик уже в Китае. Мехлис позвонил, поблагодарил с надеждой на личную встречу – сейчас не может, перегружен работой.    
          

                10.

           В следующем году книга была переведена на основные языки Европы. И это тоже сыграло в его судьбе роковую роль. Дело не только в зависти коллег: экономотдел ОГПУ обратил вимание на усиленный поток запросов и писем из-за границы на имя господина Юровского. Англичане, французы, немцы и даже один американский учёный предлагали перписку. Имелся в виду обмен информацией, консультациями и визитами. А там, дальше, мол – видно будет.
      Советская тайная полиция информировала ЦК партии о том, что разработки Юровского, осенённые соответствующим решением Наркомфина и Совнаркома, успешнее и быстрее внедряются в Германии.  Само собой, всё это происходило с разрешения народного комиссара финансов товарища Сокольникова и при горячей поддержке члена ЦК, главного редактора «Правды» и любимца партии товарища Бухарина. Последний весьма обширно использовал труды Юровского в своих экономических произведениях.
      Николай Иванович Бухарин, как известно, называл наркомфина попросту Гришей – поскольку когда-то учился с ним в гимназии и в дальнейшем, до и после Октября, часто встречался по революционным делам. Да и избрал он для себя экономику основной сферой усилий – не спроста одна из бухаринских публикаций (замечательнейшая в своём роде) так и называлась: «Заметки экономиста».   Будучи личным другом Сталина в его борьбе с Каменевым и Зиновьевым (бывшими его личными друзьями в борьбе с Троцким), Бухарин пользовался в верхах мощным иммунитетом. Человек, что называется, шебутной (в партии его называли вечным студентом), он часто поражал сограждан «номерами», неожиданными для могущества и степенства своего слоя. И он, и Гриша, и Юровский резвились, как дети. Но время шло и кое-что менялось.
         С учётом почти полного провала предреволюционных планов революции,  имея в виду отсутствие братской помощи Польши, Франции, Германии и прочих, не ставших советскими и  не соединившихся вкруг СРСФР штатов Европы, нужно было готовиться к новой войне. Требовались танки и самолёты. Бронепоезда и просто поезда тоже были нужны. Автомобили и мотоциклы– тоже. Линкоры, крейсера, эсминцы – тоже. И притом – срочно. А значит, домны и мартены, химия и физика, приборостроение. И всё прочее, за что предстояло платить. При отсутствии серьёзных долгосрочных кредитов и инвестиций (кто же даст стране, которая отказывается платить предыдущие долги), рассчитывать следовало лишь на свои ресурсы. То есть сворачивать НЭП в городе и деревне и выдавливать из этого всё до капли.
        Словом, теория – теорией, а и полиграфия тоже не лыком шита, завертелся маховик печатного станка, захрустели новенькие совзнаки, всё меньше и меньше стоющие номинально. Бухарин продолжал дурачиться, но глазки бегали – недоумевал и побаивался. Сокольников просто слёг и лечился в Германии – что ему зачлось в конце тридцатых. Юровский, уже член колегии Наркомфина метался в Москве, как лев в клетке. Он писал в «Правду» о том, что НЭП сам всё сделает, что не нужно форсировать темпы  индустриализации. Бухарин публиковал всё это охотно. К одному из материалов он приложил свой комментарий. Там было сказано, что  тенденция быстрой индустриализации есть наследство троцкизма, в своё время осуждённого партией. Ленин, мол, завещал десять-двадцать лет нормальных отношений с крестьянином. А при данной ситуации мы сорвём эти отношения. И получим новый Тамбов и новый Кронштадт. Подавить-то эти вспышки не проблема. Но о рабкрестсоюзе  уже не будет речи – мы получим  военно-феодальную эксплуатацию крестьянства. А за всем тем явится и диктатор, как уже бывало в истории.

                11.   

       Имя возможного автократа не называлось. Но Сталин был во гневе. Ведь тенденция ускорения темпов индустриализации, главное его обвинение в адрес троцкизма, неожиданно – после разгрома Троцкого - стало  его стратегией. . А он  - хоть не был ещё в сознании масс «Лучшим учеником Ленина, создателем Красной Армии и светочем мысли всех времён и народов», но уже популярствовал, как стойкий борец с троцкизмом за ленинизм.  С началом конца Ленина он готовил полный разгром, полнейшую дискредитацию Троцкого – и вдруг обвинялся в… троцкизме.  Вобщем, Сокольникова сняли, терял позиции премьер А. И. Рыков. Зашатался Бухарин. Юровский оставался без прикрытия «сверху». А тем временем с легкой руки Сталина в руководстве партии начало преобладать мнение о несовместимости рынка с социализмом. Стремясь к ускоренной  индустриализации, приверженцы этой линии считали, что экономика должна дать столько, сколько ей прикажут. Сокольников, Юровский и Бухарин со своей «школкой» (выражение Сталина) резко протестовали против такой точки зрения. Поскольку она в социальном смысле сводилась к порабощению трудящихся, которые должны будут работать  почти бесплатно. И почти не стимулировано материально. Опять принуждение, как в гражданскую? О каком же расцвете социализма пойдёт речь? И за что, в конце концов, боролись?
               
                12.
      

        Юровский заболел, свалился. По традиции верхов, лечился за границей. По возвращении даже получил пост начальника главного планово-экономического управления Наркомфина. И отказался от этого поста. Он принял предложение правительства – стал  непременным членом совета  Госбанка. И лишь после сталинского разгрома оппозиционеров на пленарном заседании ХУ1 съезда ВКП(б) Леонид  Наумович был арестован.
       Политмода на выдуманные контрреволюционные объединения – вроде  «Шахтинского Дела», «Дела торгпрома», «Промпартии» - получила дальнейшее своё развитие: возникло «Дело» Трудовой крестьянской партии». Юровский обвинялся, ни много – ни мало, в её создании и руководстве этой партией. Ну, далее, конечно, допросы с пристрастием, царица доказательств – собственноручное признание. Помощь следствию. Показания дал даже на Гришу Сокольникова. Последнего это так изумило, что он сам стал показывать на Колю Бухарина.
            До показаний друга детства Гриши Бухарин ещё как-то держался, трепыхался. Позволял себе даже и иронизировать. Но при очной ставке с Сокольниковым у Николая Ивановича твалилась  челюсть. Стенограмма допроса сохранила его шепоток – вроде того, что…  «Гриша! Что ты говоришь! Побойся Бога…» На что герой революции и ея финансов угрюмо повторил свои показания. И по-своему успокоил Николая Ивановича – мол, ничего, скоро и ты так заговоришь. И точно, вскоре Н.И. Бухарин одарил следствие и суд признанием вины.  Увы, это его не спасло. Да и Сокольников, в общем-то, недолго маневрировал под луной. Но это всё – чуть позднее. А пока…

           Приговор странен - восемь лет в Суздальском госполитизоляторе, отдельный блочок в административном бараке, условия писать.  Впечатлительный Леонид воспаряет духом, коратает срок  трудом «Трансформация категорий денег и кредита в процессе социалистического строительства».  И снова – представьте, рукопись попадает к Сталину. И Леонид Наумович выходит на волю. Он не бушует, не громыхает проектом быстрого приведения соотечественников к сытой-светлой жизни Наоборот – зарывается в ивановскую глубинку. И до 1936 года служит тихим-скромным бухгалтером в захолустье.
         С огромным интересом вчитывался он в Сталинскую Конституцию СССР обазца тридцать шестого.  Это была демократическая фантастика, какой не знал мир. Не спроста Запад признал её немедленно лучшей конституцией континента. Полагая, что «уже можно», в тридцать шестом вернулся в Москву. Он застал приятелей своего детства-отрочества-юности какими-то помятыми в мешке, осторожными. По телефону отвечали вяло, от личных встреч, в основном, уклонялись под простым предлогом перегруженности.  Эренбург, оказавшийся в столице, устроил его в невинное издательство научной и технической литературы. Его недавние заслуги перед державой были забыты. Да и сам он не напомила о своей роли в победе отечественного рубля. Что-то подсказывало ему не высовываться. Из приятелей детства, кто всё ещё о откликася на его письма, были Воскобойников и Степанов.  Жора писал, что ещё в двадцать первом вернулся в Одессу. Получил назначение в ГубЧК. Решил устроить личную жизнь. Но выяснилось, что Поля Барг погибла. Её, всё же, оставили в одесском подполье, в команде связи. Их выдал провокатор. Приняли они лютую смерть в подвале Одесского полицейского участка на Преображенской. Сестра Полины Раиса Барг получила по этому делу восемь лет, но их вскоре освободил Котовский. Рая передала ему последнее письмо Полины, написаное за час до казни. Вобщем, он работал в ЧК-ОГПУ. Теперь  переведен с оперативной работы ОГПУ в её строительный сектор: назначен замом к одесситу Френкелю, начальнику строительства некоего объекта на Севере.  Юровский пытался припомнить этого Френкеля – не выходило. И не потому, что впервые слышал такую фамилию; уж каких  только фамилий не встречал он на своём пёстром жизненном пути! Он смутно припоминал: в Одессе, к примеру, в своё время  гремел Френкель – не то Натан, не то Арон,- дореволюционный делец-богач, владелец лесопилок-заводов-газет-пароходов. вынырнувший после войны, с приходом НЭПа. Но в стане одесских известных большевиков припомнить человека с такой фамилией Леонид так и не смог. Как и в голову ему не приходило, что на высокий советский пост могут назначить прожженного одеского гешефтмахера. Впрочем, и вопреки своеобразной наивности Юровского, на высокий пост не только могли назначить, но и назначили того самого Френкеля. Но этот эпизод, столь же характерный для реальной истории СССР,  сколь и легко ускользнувший от неё, достоин отдельного рассказа. За каковой и обязуется засесть автор, едва доведя до конца рассказ настоящий.
         Вообще нонишний наш современник, даже и  любознательный, не очень представляет себе атмосферу и настроения середины и конца тридцатых.  Много наврали об этом феноменальном периоде литературы разной степени талантливости. Да и что есть истина? Автор, в всяком случае, считает: жил Юровский наш на этом этапе строительства социализма тихо, старался напоминать о себе как можно меньше. Прирабатывал переводами и очерковой периодикой. Довольно коротко сошелся с советскими открывателями Северного Морского Пути. В последнее время даже  переводил путевые заметки знаменитого полярника Отто Юльевича Шмидта, начальника «Главсевморпути». И делал это так удачно, что они поприятельствовали. А Шмидт, между прочим,  приглашался в Кремль и даже лично к самому Сталину, лучшему другу наших первооткрывателей.  И делал это так удачно, что они стали приятелями. Судите сами: Отто Юльевич подарил ему на день рождения латунный хронометр, проделавший с ним две экспедиции. Помог его сыну поступить в МГУ. И его самого определил в своё ведомство, на весьма приличный оклад и отвественную работу. Леонид был счастлив и видел себя, наконец, на светлой дороге.
       И однако же судьба и тут оставалась сама собой. Особисты «Главсевморпути»,  весьма внимательные к биографиям сотрудников, которым протежировал Шмидт, (уже с год бывший под подозрением), обратили внимание на нового сотрудника. И в следующем, тридцать седьмом Юровского опять изъяли из оборота. А через год и вовсе расстреляли. 
         

                13.

          Он так и не узнал, что почти одновременно были расстреляны и академик Николай Бухарин, и командующий Отдельной Дальневосточной Краснознамённой армией, один из первых в истории пяти маршалов СССР Василий Блюхерь (он же – первый в истории кавалер четырёх орденов Красного Знамени). И одессит, хозяин  «Шоколадного домика», начальник Главразведупра Генштаба РККА, комкор  Семён Урицкий. С Ильёй Эренбургом вышел анекдот, одновременно и чудовищный, и занятный. Как-то утром за кофе прочёл сам о себе в «Известиях». Мол, наконец-то разоблачен и арестован известный ренегат и безродный космополит писатель Эренбург.  В книге «Люди, годы, жизнь» вспоминал – с отчаянья позвонилл Сталину. Дозвонился. Будущий генералиссимус посмеялся, успокоил. Спросил – над чем работает. И пожелал успехов. Назавтра «Известия» опубликовали опровержение. И более его не беспокоили.
       Он вспоминал – часто в те дни ходил мимо книжного магазина на Старом Арбате, в витрине которого было выставлено «Древо советской поэзии». Бутафорское дерево, на корнях и ветках какового начертаны были имена коренных поэтов. На листьях пышной кроны значились Демьян Бедный, Алексей Толстой, Самуил Маршак иже с ними. Несколько веток уныло склонились к земле. Вокруг валялись опавшие листья. На одном из них Илья Григорьевич как-то прочитал:  «Илья Эренбург».  И, цитируя Багрицкого («Чуть ветер, чуть север – и мы облетаем…»), говорил друзьям: с тех пор ветра и севера было мно, я чудом не облетел. Сам он это чудо никак не об»яснял. А слухи до сих пор ходят самые разные. Вплоть до…
        На письмо Юровского из-под ареста Мехлис, как ни странно, ответил. Ответил. Но коротко и веско, почему-то обращаясь к приятелю отрочества-юности на «Вы»: «Виновны вы или нет – решит суд. Он у нас – пролетарский. Мне прошу больше не писать…».    И всё. 
         Да, а народного комиссара финансов Григория Сокольникова не расстреляли – в связи с письменной просьбой о помиловании, искренним раскаяньем, чистосердечным признанием и  всевозможной помощью следствию. Он попал в Сиблаг и был зарезан уголовниками. Принято считать – по рекомендации начальства. Документы пока этих рекомендаций не  подтверждают. 
         А вот  Жора Воскобойников казался заговоренным одесситом: довёл дело приполярного строительства от нулевого цикла до крыши и завоза оборудования. И вдруг, уже по уши втянувшийся в зодческую круговерть, перед самой войной был возвращен на оперативную работу, предварительно получив орден «Знак Почёта» и полуторамесячный отпуск в санатории ЦК ВКП(б) «Аванград».  Там он и узнал о судьбе вышепоименованных лиц. Как реагировал – точно не известно. Догадываюсь, конечно…   Зато автору сегодня ясно, что тогда его ждали и другие неожиданности – несть числа. И многое всего такого было впереди.