Ничья

В пальцах, в некогда нежных, но огрубевших пальцах с неухоженными искусанными ногтями горлышко, внизу этикетка «Немирофф», бутылка полупуста, пальцы душат горло бутылки, подносят к губам – глоток, один, два…

Вокруг босых ног кипит вода, пузырьки бурлят, с шипением лопаются, ручьи огибают голые ступни, смирительное платье из немодного ситца холодным панцирем сковало колени и грудь, на щиколотках гусиная кожа. Глоток, два.
С неба вода, овчинка с небо, по нёбу раскалённый песок.

Вокруг зонты и преступники, внутри дождь… Некрасивая женщина под шквальным ливнем у магазина с водкой в руке – с иссушённом колодце тела, в глубине светится единственная капля оргазма – попробуй, доберись, только кому, кто? Найдётся желающий?

В той капле оргазма, точно пчёлка в янтаре, в ломкой, безопорной нервозности завис танцующий женский силуэт. В бутылке, подносимой к небу, сквозь донышко вьётся узкий смерч из мелких пузырьков и слово немирофф вверх тормашками пьётся привычно, легко, узкие ничейные губы прильнули к стеклу, глоток, ещё – всего полшага до смелости.

Немирофф роняет миро на мои раны, самый близкий, самый быстрый, накрывает подолом, увлекает туда, где без стыда и совести можно обрушиться коленями в лужи, досыта причаститься водой.

На всём белом свете только и место, что у дождя. Один он и приютил. Здесь, как дома.

Мой мозг пропах немировым.

Пусть… Некрасивая, с татуированным чёрно-белым пентаклем на сердце. Не уснуть сегодня в своём хрустальном гробу, на золотых-то цепях. Некрасивая красавица и бессонница – таков парадокс конца времён. На тропе в пещеру давно бурьян по пояс, по ней, дождавшись темноты, снуют лишь крысы-наркокурьеры, да я, да Машка - старая летучая мышь с перебитым крылом, мы лежим с ней до утра, почти соприкасаясь носами...

Под угрожающий грохот воды господин с орлиным клювом наклонит лицо, изрытое вежливостью и фурункулами, спросит: Стоишь?

Стою.

Между ног змеи и жабы – их уносит поток, этих твоих несбывшихся детей, всё, вся твоя память, было - не было, с мусором и песком, хорошее и плохое, бурным сливом в канализационную решётку. Бутылка пустеет, жаль, в другой руке на привязи лестничные перила: стоять, не дайте же упасть лицом в грязь.

В стороне от ступенек три старухи в траурной крепи на платках торгуют цветами. Всё мимо кассы торг, они сомкнули треугольник, голова к голове, застыли, накрытые клеёнкой от дождя. Под ними ведра с цветами, в них лилии, старухи вдыхают одуряющий запах лилий, вдруг срывают с себя платки, и, обнявшись за плечи, пускаются в пляс, высоко вскидывая ноги, подставляя дождю злые глаза, из которых пиявки давно выпили цвет.

Безумное сиртаки в летний ливень.

Над ухом вкрадчивый клёкот справа: «Не нужна…». Никому. На левом плече клеймо, на правом – уселся, нога на ногу, господин с орлиным клювом. Это ангел со странным именем, внушающим суеверное опасение. У него кариес и запах гнили из клюва. Не нужна. Ангел даёт прикурить. Сигарета тает в руках, жёлтый табак темнеет от влаги, крошиться, плывёт с дождём между пальцев, ты хочешь дыма и пьёшь водку крупными глотками.
Высохшая бесплодная коряга.

Там, за дождём, может сейчас, может позже, родиться ребёнок, вырастет, станет царевичем, прискачет на лихом коне, в руке меч-кладенец, отрубит головы тем, кто не смог тебя полюбить, поднимет к себе, разбудит. И всё продолжится так, как раньше, как жилось в книгах в цветными детскими буквами, где тёплое молоко с мёдом, мама, градусник подмышкой, рядом на подушке тряпочные подруги Даша и Кристина, а за окном вьюга и до школы ещё целых пять дней каникул…

Так будет, но к той поре на тебе зацветут тюльпаны, тонким маслянистым ароматом омывая печальный портрет, высеченный на тёмном габбро, когда поседевший царевич и, сбивший копыта дряхлый с отдышкой конь, наконец прибудут и останутся ни с чем – в чёрно-белых сказках дождём живёт большинство, там неизвестен финал и нерасторопный близорукий царевич путается в стременах, скачет, куда глаза глядят, но совсем не туда.

Тонкая плёнка между безумием и пошлостью истончается день ото дня. Она тает с каждым глотком, с каждым взглядом настороженных свиных глазок из-под быстрых зонтов.
Ещё чуть – и где-то вон за тем домом возникнет луна, да ещё какая; пышная, подгнившая, с пятнами разложения.

На бабок и меня не обращает внимание только ленивый.
Я пью, они танцуют. Все при деле. Прохожие лопаются от зависти и плюются ядом.

Дождь зря питает влагой мои почерневшие, деревянные от холода соски – они не нужны, даже мне. Когда закончится танец старух, они оборвут мою нить, я едва успею допить последний глоток и только одно способно выдернуть из монотонной мессы:
против течения, вопреки логике сказок, дождь отзеркалит плохой конец, визг тормозов и брызги разрежут упругую плывущую серость, стены дождя распахнуться, откроется дверь авто, сильная и горячая рука коснётся моей, и я услышу:

- Малышка, прости, кругом такие пробки из-за дождя, давай, запрыгивай скорее…