Один день из жизни Ивана Грозного

Измену грызла пёсья пасть,
Метла врагов сметала,
И каждый, каждый мог пропасть,
И сколько пропадало…
Н. П. Кончаловская Наша древняя столица

1566 год. Российское царство. Александровская слобода.
 
   Ранним студёным утром на крыльце появился высокий согбенный старец в чёрном куколе. Темноту рассеивал светильник в его руке. В тусклом свете из-под нависших бровей сверкали серые впавшие глазки, куцая рыжеватая бородка окаймляла сухое лицо, большой загнутый нос придавал что-то птичье образу его. Он сходил по каменным ступеням на двор; гулко раздавался стук игуменского посоха.

Старец пересёк торопливо широкий двор и исчез за дверью. Теперь по узкой каменной лесенке поднимался он на звонницу.

Не раз смиренный игумен будил братию к службе колокольным звоном, как заботливый отец, наипаче думая о спасении душ чад своих.

Вот и теперь качнулся язык большого колокола и всколыхнул тишину ночную. Удары следовали один за другим, — старец всё сильнее дёргал за верёвку, оглашая округу неистовым благовестным звоном. Между тем, внизу на дворе замерцали огоньки. Сначала появился один, вслед за ним другой, а затем уже десятки и сотни огоньков двигались и собирались возле церкви.

Наконец, колокольный звон стих. Игумен спускался по лесенке. Там, на дворе в длинных чёрных ризах с посохами в руках братия стояли, выстроившись в два ряда. Игумен ступал по трескучему снегу среди них. На паперти он передал светильник чернецу с хитрыми азиатскими глазками, обронив небрежно:

— Михайле, о делах наших после поговорим.

В церкви было светло от множества зажжённых пред иконами лампадок и горящих свечей в подсвечниках. Игумен трижды перекрестился и поклонился Богу до земли. Вслед за ним входили в церковь и братия.

Пономарь Малюта Скуратов стоял на левом крылосе, на правый взошёл сам игумен. Он окинул быстрым острым взором собравшихся в церкви. Все братия были на месте и, как один, опустив очи долу, молча ожидали начала службы.

Затем с благоговением и страхом Божиим долго читал игумен псалмы Давидовы, исполненные покаяния и умиления:

— Господи, не в ярости Твоей обличай меня и не во гневе Твоем наказывай меня, яко стрелы Твои вонзились в меня, и рука Твоя тяготеет на мне… Ищущие же души моей ставят сети, и желающие мне зла говорят о погибели моей и замышляют всякий день козни; а я, как глухой, не слышу, и как немой, который не открывает уст своих. Беззаконие мое я сознаю, сокрушаюсь о грехе моем. А враги мои живут и укрепляются, и умножаются ненавидящие меня безвинно; и воздающие мне злом за добро враждуют против меня за то, что я следую добру. Не оставь меня, Господи, Боже мой! Не удаляйся от меня; поспеши на помощь мне, Господи, Спаситель мой!

   После чтения псалмов игумен с пономарём запели согласно канон во славу Архистратига Михаила…

***
   Покуда свершалась утреня, к слободе скакали конные, по пути на заставах возглашая о государевом деле. Тем временем, служба окончилась. Игумен спустился с клироса. Братия разбредались по своим покоям. Чернец азиатской наружности, коего игумен назвал Михаилом, теперь подошёл и что-то шептал ему на ухо.

Вдруг исполненный великого гнева вопль сотряс каменные своды церкви:

— Велю порубить на мелкие куски крамольника!

Лицо игумена исказилось гневом и злобою. Он стукнул по каменному полу своим посохом с заострённым наконечником.

— Будет исполнено, государь, — сверкая глазами, ответил Михаил Черкасский и борзо покинул церковь.

-Алёшка, — подозвал игумен другого брата, — пособник пса Курбского должен заговорить. Мне надобны имена его приспешников.
Ответ Алексея Басманова обнадёжил:

— Он скажет всё, государь!
— Ныне приду глядеть, как моё повеление исполняется, — предупредил слугу царь. – Ступай, Алёшка…
— Малюта, — подозвал он пономаря, — ладно пел ты днесь. И заслуживаешь награды.
— Благодарю, государь, твоя похвала для меня лучшая награда, — отвечал верный слуга своего господина.
— Послужил ты Богу. Теперь послужи государю своему, покажи, как умеешь карать изменников, — сказал Иван Васильевич, буравя наречённого пономаря цепким взглядом.

Ни на миг не помедлил с ответом Скуратов:
— Жизни своей не пощажу ради тебя, государь, а изменников — тем паче!
— Ступай, Малюта, — благосклонно промолвил царь, — будет у тебя случай доказать преданность государю своему.

Он немного помедлил, помолился в уединении, а, когда выходил из церкви, на дворе уже светало. Начинался новый полный потехи и покаяния день…

***

В тот год зима пришла рано, морозы ударили в ноябре, но ни игумену, ни братии холодно не было. Из-под полов чёрных широких одеяний выглядывали светлые шитые золотом кафтаны на куньем меху…

Подле Покровского собора возвышались хоромы из белого камня и красного кирпича, к ним примыкали ещё два дворца – для царицы Марии Темрюковны и царевича Ивана Ивановича.

По узкой каменной лестнице Иван Васильевич сошёл в дворцовый подвал. Окованная железом дверь тяжело заскрипела и отворилась. На стенах мрачного подземелья висели горящие факелы. Из глубины доносились голоса. Иван Васильевич ступал, стуча посохом, по каменным плитам. Чем дальше он шёл, тем сильнее раздавались голоса, в которых всё отчётливее угадывались стоны и вопли страдающих.

Глядь: под темничными сводами висят на дыбе многие царёвы изменники…

Вот, раздетый донага узник поднят кверху на верёвке, завязанной у него за спиной и перекинутой через виселицу; путами стиснуты ноги его. По холопскому навету схвачен московский боярин, тот, который некогда водил дружбу с князем Андреем Михайловичем Курбским. Дескать, он хулил государя, будучи на пиру от мёда пьяным.

Палач, в коем мы вмиг признаём брата Алексея, давеча смиренно слушавшего утреннюю службу, неистово хлестал боярина кнутом по спине. Кожа лоскутами спадала на каменный пол, кровь брызгала во все стороны, нагое тело судорожно извивалось, — вопил от боли страдалец…

Басманов, обагрённый кровью, будто не замечая присутствия царя, кричал в злобе лютой на боярина:
— Говори, пес, с кем сговаривался извести государя нашего?
— И в мыслях моих не было измены, государь, чист я пред тобою, — упорствовал крамольник.

Но царь не умолим. «Клещами из него правду вытащи», — повелевает гневно он. И тогда Басманов бросает кнут, берёт клещи железные и нагревает их в печи огненной. Раскалёнными докрасна клещами он принимается ломать рёбра боярину. Кровь ручьём хлынула из груди; возопил тот пуще прежнего.

«Была измена», — наконец, слетело с языка страдальца.

«Оставь его», — тогда велел царь слуге своему. Басманов отошёл в сторону.
— Да, государь, — кричал, вопя от боли, боярин, — была измена, задумал я лихое дело на тебя. Князь Курбский соблазнил меня своими подмётными епистолиями.
— Я ведал, — протяжно молвил царь, — что холоп сей не токмо мне пишет послания, но и недругам моим. Кто, опричь тебя, замешан в крамоле сей?
— Я не успел сговориться ни с кем… — отвечал боярин сквозь стон и слезы.
— Врёшь, собака, — царь подошёл и ударил своим посохом в его рану на груди. — Коли не выдашь своих пособников, я отдам твою жену и дочерей своим людям. Сперва они вдоволь потешатся, а потом изрубят баб твоих на мелкие кусочки…
Некоторое время молчал боярин, тяжело дыша, а затем промолвил:
— Государь, прости раба своего, оклеветал я себя, — не было измены…

Услышав такие слова, царь пришёл в неописуемую ярость: выхватил из-под чёрных риз своих кинжал и воткнул его в сердце боярина. Кровь хлынула изо рта его; полный страха и отчаяния взор застыл на лице у него; голова безжизненно упала на грудь. Ещё долго царь не мог успокоиться, пена шла изо рта его как у пса; в тот же час были замучены ещё несколько узников…

Под конец, опустившись подле очередной жертвы на скамью, царь, тяжело дыша, велел Басманову:
— Ныне после обедни отправляйся со своими людьми в Москву на боярский двор: жену, девок его, всех домочадцев и слуг изруби на куски, дом его предай огню, чтобы ни имени, ни имения его не осталось.

— Будет исполнено, государь, — отвечал покорно слуга. Поднимаясь со скамьи, Иван Васильевич бросил грозный взор на него:

— Заканчивай тут. И, — добавил он, — гляди к службе не опоздай.

Братия собрались к обедне. Вскоре в церковь вошел царь с посохом, обагрённым кровью узников, и началась Божественная литургия. Когда подошло время исповедоваться, Иван Васильевич смиренно открыл душу духовнику, поведав о своём приступе ярости и её жертвах в дворцовом застенке. Духовник, и не такое слышав от царя, едва заметно перекрестился и произнёс привычные слова: «Господь и Бог наш Исус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит тя, чадо Иоанн, вся согрешения твоя: и аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь». Исповедовавшись и причастившись Святых Даров Божиих, Иван Васильевич вздохнул с облегчением, будто камень свалился с души его. «Господь простит мя, — думал он с отрадою на сердце, — яко я всегда желал иноческой жизни, обаче родился государем, вольным жаловать и карать своих холопов. Я же своим покаянием и добродетельной жизнью заглажу все грехи свои…»

После обедни братия собирались в трапезной, где был накрыт длинный стол. Они усаживались на свои места. Справа от царя сидел князь Афанасий Вяземский, оружничий и келарь, слева – царский шурин князь Михайло Черкасский. Теперь же в порыве нахлынувшего чувства царь поднялся со своего места и обратился к собравшимся с такими словами:
— Ныне, братия мои, великий день, когда мы восхваляем архангела Божия Архистратига Михаила. И сказано в Писании: «сразится Михаил и Ангелы Его с драконом и ангелами его, и низвержен будет дракон и ангелы его на землю». Ныне свершается сие пророчество: на Землю незримо сошёл дракон, наречённый диаволом и сатаною, и принёс он людям море искушений, и род людской поддался на соблазны сатанинские, и погряз мир в грехах смертных. Москва — Третий Рим, первые два минули, третий стоит, а четвёртому не бывать! Братья, грядут последние времена, и у царства Российского великое предназначение: искоренить грехи людские, воздать каждому по делам его, выстроить новый град Иерусалим очищенным от всякой скверны. Братство наше выметает греховность из мира сего и грызёт грешников аки адские псы. Кто без греха? – спросил однажды Спаситель, и таких не оказалось. Род людской испорчен с начала времён, но только тот, кто до конца претерпит, спасётся… Кто же безвинно пострадает от рук царя православного, чью кровь прольёт он, тому воздастся сторицею в Царстве небесном. И пусть ненавидят, лишь бы боялись нас, аки грозного воеводу Небесного воинства…

Битый час наставлял братию игумен – царь российский; они же внимали его мудрым словам, вкушая яства со стола и думая о предстоящей потехе на Москве, — той, которая сулила богатую добычу и море наслаждений…

После трапезы царь пошёл в покои свои; а слуги его под предводительством боярина Алексея Басманова сели на вороных коней, к сёдлам которых были привязаны помела и собачьи головы, и поскакали на юг, — искоренять измену на Москве по приказу государя, царя и великого князя Ивана Васильевича.

Они грабили и убивали всех, кто попадался им на пути, с радостными возгласами: «Гойда, гойда!» Заснеженные российские просторы обагрялись брызгами крови невинной.

Царь и его кромешники, не подозревая о том, приносили жертву тёмному ангелу, сошедшему на Землю…

***

Иван Васильевич наедине беседовал с князем Вяземским. Речь зашла об измене Курбского и попытках бояр уйти в Литву и Польшу.
— Доколе будут лаять издалека псы вроде Курбского? — спросил у своего советника царь.
— А что им остаётся, государь, окромя как лаять из своих схронов, паче сего они сделать-то ничего не могут, — отозвался Вяземский.
— Не могут, говоришь, — вспылил царь, — а как же холоп, коего я зарезал днесь?! Он получал указания от Курбского, как извести меня и посадить на престол литовского короля!
— А мы на что, как не для того, чтобы выметать и грызть крамолу! – отвечал, сверкая глазами, Вяземский. – Мы, верные слуги твои, охрана твоя и опора в великих делах твоих, рано или поздно искореним крамолу в царстве Российском… Государь, ты самодержец российский! Ты волен карать и миловать своих подданных. Бояре держатся за свои вотчины и древние права; не желая укрепления власти твоей, жаждут поставить на престол твой Владимира Старицкого, дабы всем заправлять, свободно расхищать земли и чинить насилие простому люду. Ты народный заступник и нелицеприятный судия! Ты поступил мудро, послушав нашего совета и учредив опричнину. Теперь власти князей и бояр поставлен предел; лишившись родовых вотчин своих, они станут слабы и немощны. Оттого они аки бешеные псы бегут к польскому королю, что обещает им богатства и власть паче прежних; те же, которые остались, спят и видят во сне на престоле Старицкого…

— Власть дарована нам свыше, — говорил царь, неподвижно глядя в белую стену, — я природный государь, как пращуры мои — ромейские кесари и царьградские василевсы! Мы всегда вольны были жаловать холопов своих, вольны были и карать за вины их… — он покачал головой. — В иных царствах казнят не так, как у нас: на площадях при большом стечении народа; католические карлы сжигают на кострах еретиков-лютеран тысячами; чародеек сожжено бесчисленное множество! Мы же милость свою даруем подданным, обрушивая гнев токмо на изменников: бояр, детей боярских и входящих в сговор с ними приказных; мы жалуем простонародье, суд наш праведен…

Царь немного помолчал. Внезапно солнце глянуло в слюдяное оконце; лицо его просветлело, и он спросил с улыбкой на губах: — Для вечерней потехи всё готово?
— Да, государь, — отвечал Вяземский, — твоё повеление исполнено, медведей поймали и посадили в клетки. Мы их нарочно не кормим, дабы злее были зверюги.

— И то правда, вечером они наедятся досыта! — засмеялся безудержно царь.

Днём Иван Васильевич принимал новых чернецов в «святое» опричное братство. Стоя на коленях, Василий Грязной, некогда служивший князьям Старицким, произносил текст присяги:
— Клянусь быть верным государю и великому князю и его государству, молодым князьям и великой княгине, и не молчать о всём дурном, что я знаю, слыхал или услышу, что замышляется тем или другим против царя и великого князя, его государства, молодых князей и царицы. Я клянусь также не есть и не пить вместе с земщиной и не иметь с ними ничего общего. На сем целую крест…

Царь поднёс золотой восьмиконечный крест: опричник приложился к нему губами и поднялся с колен.
— А как же твоя клятва князю Владимиру Андреевичу? — спросил вдруг царь, глядя на него столь пронзительным взором, что, казалось, в этот миг способен заглянуть ему в душу.
— Государь, я не служу псу, я холоп царя православного, — тотчас отвечал Василий Грязной.
— Охотно поверю, что ты предан мне и телом, и душою, коли разгадаешь одну загадку, — с лукавой улыбкой на устах промолвил царь. — Скажи мне, Васюшка, чего достоин монах, который нарушил данные пред постригом обеты, — целомудрия, нестяжания и послушания?

Грязной подумал немного и отвечал:
— Государь, монахам аки ангелам порхать надобно. Посади его на бочку с порохом — пущай полетает…

Взрыв хохота сотряс своды дворцовой палаты. Долго потешался царь над словами холопа своего, аж слёзы потекли из глаз его; он даже опустился на трон из слоновой кости. Вслед за государем смех прокатился по рядам бывших в палате опричников. Когда окончил царь потешаться, вытер он слёзы с лица и подошёл к Василию Грязному.
— Как же ты думаешь посадить его на бочку с порохом, а то он и станет тебе спокойно сидеть? — спросил царь с серьёзным видом.
— Надобно смастерить срубец и посадить в него монаха, а под срубец поставить бочку пороха, и фитиль протянуть наружу, — отвечал, улыбаясь, Василий Грязной.
— Такого я прежде не слыхал! — удивлённо промолвил царь. – Ну, Васюшка, порадовал ты меня своим ответом; правда, что в народе говорят — голь на выдумку хитра!

***

На широком дворе в Александровской слободе было место, огороженное решётками из железных прутьев и примыкающее к клеткам, из которых доносился глухой рёв голодных медведей. Подле сего места высился помост, на котором ставили царский трон. По вечерам царь тут предавался своему любимому развлечению – медвежьей потехе. Внутри ограды земля была сплошь окроплена кровью растерзанных дикими зверями людей, кое-где валялись неприбранные человеческие останки. «Крамольников, — думал Иван Васильевич, — не подобает хоронить в земле по православному обычаю, пусть не будет им покоя и на том свете!»

Одного не учёл православный царь, — того, что Бога обмануть невозможно…

Людей травили не только медведями, но и собаками, а делалось это так: вора-изменника зашивали в большую медвежью шкуру, и псари спускали на него свору. Собаки чуяли медведя и разрывали несчастного на куски. У царя потеха сия именовалась «ошить медведно»…

Светило солнце, весело заливая лучами широкий заснеженный двор. Иван Васильевич, укутанный в соболью шубу, был в прекрасном расположении духа и борзо подымался по ступеням помоста, на вершине которого громоздился его трон. Вслед за царём шли его верные слуги – опричники. Царский сын Иван Иванович, худородный князь Вяземский, кабардинец князь Михаил Черкасский; дворянин Григорий Лукьянович Скуратов Бельский, коего за малый рост прозвали Малютой; Никита Прозоровский, который родного брата едва не затравил медведем. И Василий Грязной, только что принятый в опричники, но уже в глазах царя подававший большие надежды…

Иван Васильевич уселся на трон и рукою подозвал к себе Вяземского.

— Отчего не вижу я Федьку Басманова, иль он купно с отцом в Москву отправился? — спросил царь.

— Он будет к трапезе, государь… — отвечал загадочно Вяземский. Царь улыбнулся:

— Паки задумал что-то проказник.

— Он привезёт дары, — подтвердил царскую догадку Вяземский.

— А выбор большой будет? — усмехнулся царь, но он помрачнел, едва заметив в дворцовом оконце украшенный золотом женский кокошник.

Дикая нравом горянка царица Мария Темрюковна не могла удержаться от столь любопытного зрелища. Теперь Иван Васильевич ненавидел её, а когда-то прежде, как ему казалось, любил.

Тем временем, из темницы опричные стрельцы вывели пятерых узников. Те несчастные с трудом держались на ногах; измученные лица их не выражали ничего, кроме равнодушия. Они уже давно простились с жизнью… Кровь капала с обнажённых грязных истерзанных пытками тел, обагряя белый снег. Шедший позади остальных узник внезапно встал на месте и с тоскою поглядел в сторону царя. Стрелец ударил его плетью, прокричав:

— Шевели ногами, пёс смердящий! 
            
— Давеча прискакал холоп князя Бельского, — рассказывал, между тем, Вяземский царю, который улыбался в предвкушении грядущего веселья. — Замышляет крамолу земский боярин: князя Старицкого жаждет посадить на престол российский он…
— Тёзку моего не трожь, — внезапно тихо, но с угрозой оборвал его царь. – Трое нас Иванов, на коих держится ныне царство Российское: я, он и Мстиславский. Холопа его яко клеветника велю утопить в Серой.

Услышав такие слова, Вяземский тотчас умолк…

В этот миг железная дверца отворилась, — узники спокойно, будто не ведая, что их ждет, проходили внутрь ограды. Вскоре дверца захлопнулась: они оказались в западне. Ревели медведи в потайных клетках…И несчастные с ужасом уразумели, какую участь им уготовил царь. Один из них пал на колени, размашисто осеняя себя крестным знамением; иные стояли молча, поражённые страшной догадкой, и лишь узник, — тот, который остановился на пути к своей Голгофе, чтобы поглядеть на царя, — из последних сил что есть мочи возопил:
— Царь православный и вы, его верные слуги, кромешники! Придёт час, коего вы не ждёте, великий час отмщения Божьего за кровь невинную, проливаемую ныне вами…

Иван Васильевич тотчас помрачнел и махнул рукою, подавая условный знак для начала казни. На мгновение всё замерло, притихло. Сначала послышался топот, затем пред глазами высоких зрителей явился главный действующий персонаж сего представления – большой бурый медведь…

Дикий зверь остановился, будто в нерешительности, глядя на людей, и принюхался. Учуяв, наконец, запах крови, медведь, рыча, на четырёх лапах бросился на узника, стоящего на коленях. При этом Иван Васильевич радостно закричал: «Гойда, гойда». Царский крик подхватили все опричники. А медведь повалил человека наземь, раздробил ему голову и теперь рвал на куски его плоть…

Опричники во главе с царём ликовали. А приговорённые глядели с содроганием, как зверь пожирает тело их товарища. Вскоре царь махнул рукою, стрелец выстрелил из пищали, — медведь повалился рядом с растерзанной жертвой своей. Но в тот же миг с новой силой послышался звериный рёв и топот. На арену выбежали три разъярённых свирепых медведя и кинулись на обессиленных людей, разрывая их клыками и когтями на части. Внутренности, органы падали наземь, снег и земля обагрялись кровью… Царь и его верные слуги покатывались со смеху.

История повторилась. Набивших брюхо человеческим мясом медведей перебили из пищалей стрельцы, которые сами боялись заходить внутрь железной ограды…

Последним смерть принял храбрец, — тот, который дерзнул царю правду молвить. Под конец он остался один и снова воскликнул, на сей раз обращаясь только к царю:

— Кровопийца! Ты попил крови у людей своих много паче мунтьянского воеводы Влада, наречённого Дракулой!

Лицо царя перекосила злоба, он побагровел и, тяжело дыша, закричал:

— Заткните пасть сему псу… зело брехлив!

Затем стрельцы, перезарядив пищали, выстрелили в храбреца, — тот упал и через мгновение испустил дух. Между тем, царь, недовольный собою, в спешке покидал место казни: теперь он жалел, что позволил крамольнику так скоро умереть.

«Сей сравнил меня с валашским Владом Цепешем: надобно было на кол посадить зарвавшегося пса, — думал он, — дабы помучился вдоволь».

Тело крамольника царь велел рассечь на куски и бросить в реку…

***

Сгущались сумерки. Пришло любимое время опричников — вечернее застолье.

После медвежьей забавы, окончившейся столь неожиданно, всем хотелось потешить себя медами и яствами. Кравчий подал царю золотую чашу, полную красного вина. Иван Васильевич перекрестился на икону Богоматери, мигом опустошил чашу и велел налить вина царевичу Ивану Ивановичу, потом — князю Михаилу Черкасскому, Вяземскому и так далее по чину.

Стольники суетились, разливая вино. Опричники, пожалованные царём, вставали и кланялись, осушая свой кубок за здравие государя. В таком же порядке проходила подача первых блюд. Когда всем были розданы тарелки с кусками говядины, начались потешные разговоры, шум и веселье. Царь был угрюм, сидел, молча, и ел руками говядину, положив по привычке локти на стол. Ему не давал покоя дерзкий юноша, — тот, который нарёк его Дракулой. Вдруг из куска мяса, что он ел, полилась кровь… Он испуганно бросил его на стол.

В палате тотчас стихло. Царь огляделся. На столе лежал жареный кусок говядины.
— Братья, — улыбнулся царь, — веселитесь, днесь вы заслужили.

Вскоре за дверями послышался какой-то шум. Иван Васильевич и его опричники повернули головы. В палату вошёл Федька Басманов, разудалый прекрасный лицем молодец, сын боярина и воеводы Алексея.

— Государь, — крикнул он весело, — принимай дары!

Затем опричники внесли на руках пищащих девиц и поставили их в ряд перед царём. Девицы стыдливо потупились.

— Дворянские дочки, государь, выбирай любую, — озорно проговорил Басманов.

Царь поднялся со своего места и приблизился к девицам…

На мгновение Иван Васильевич перенёсся на двадцать лет назад, — в то время, когда он только был венчан на царство, искал себе жену, и на смотр со всей России свезли ему знатных красавиц. Тогда выбор его пал на скромную и благодетельную девицу Анастасию, — из захудалого рода Захарьиных-Юрьевых, которому в недалёком будущем суждено было стать династией русских царей и императоров…

Анастасия принесла юному царю Ивану счастье и покой, о которых он мечтал. Правда, ненадолго. Прежний страх воротился в душу его, когда в село Воробьёво ворвалась обуянная злобою народная толпа, жаждущая крови бабки царя Анны Глинской и её сына Михаила, которые якобы колдовством навели беду на Москву – пожар, унесший тысячи жизней и спаливший половину города. И тогда царь велел зачинщиков бунта казнить, как вдруг появился протопоп Благовещенского собора Сильвестр. Он не побоялся сказать царю в глаза правду о его скверной в прошлом жизни и пожарах как гневе Божием, ниспосланном за грехи его. И религиозный юноша его послушал.

Тринадцать лет протопоп Сильвестр удерживал в узде ярость молодого царя, с Алексеем Адашевым возглавляя правительство, которое Курбский назовёт позднее «Избранной радой».

Правительство Адашева и Сильвестра провело необходимые стране преобразования: был созван первый Земский собор, проведен церковный Стоглавый собор, принят новый Судебник, покорены два татарских ханства, прежде веками разорявшие русские земли. Но злоба в душе царя росла: он чувствовал, что как в юности, его снова лишают власти, почитают за несмышлёного младенца, не способного править самостоятельно…

В те дни, когда тяжкая болезнь обрушилась на царя, никто не чаял, что он выживет… Наследник Дмитрий Иванович был младенцем. Тогда бояре, противники Захарьиных-Юрьевых, при поддержке духовника царя Сильвестра пожелали возвести на трон удельного князя Владимира Андреевича Старицкого, — тем самым они подписали смертный приговор и ему, и самим себе.

Иван Васильевич, внезапно встав с одра, насильно заставил бояр и князя Старицкого присягать на верность своему сыну. В скором времени он выздоровел, но затаил обиду на Сильвестра и бояр, не желавших целовать крест Дмитрию, который в том же году отошел в мир иной — утонул в реке, когда царь с царицею ездили по монастырям…

Когда же умерла первая любимая жена Ивана Васильевича, он страшно горевал, но недолго. И вскоре женился на своенравной черкасской княжне Гошаней, после принятия православия наречённой Марией. Вскоре Сильвестр и Адашев были обвинены в отравлении молодой царицы Анастасии. Однако обоим «повезло»: Адашев умер от горячки, Сильвестра же сослали в монастырь на Соловки. Начались первые казни видных князей и бояр, но окончательно спокойствие царя подорвала смерть любимых им людей, — митрополита Макария и родного глухонемого брата Георгия, а более всего — измена Курбского, который, будучи на Ливонской войне, перебежал в стан неприятеля, испугавшись гнева, — того, что царь обрушил на других советников по Избранной раде…

Но вернемся в 1566 год. Опричники держали за руки и за ноги выбранную царём девицу, покуда тот, разорвав на ней подол, удовлетворял свою похоть; остальных девиц разобрали верные царёвы слуги. Девушки плакали и кричали. Их били и насиловали. Оргия продлилась почти до полуночи, когда царь, наконец, велел воротить попорченных девок в дома их родителей…

***

Ровно в полночь братия стояли под сенью сводов Покровской церкви на богослужении. Игумен с пономарём, как утром, пели на крылосе.

Когда окончилась полунощница, царь воротился во дворец и прилёг на постель свою. Он устало сомкнул очи, пытаясь заснуть, но тщетно. Тогда он поднялся с постели, подошёл к божнице, где горела лампадка, и опустился пред ней на колени.

Долгое время Иван Васильевич читал молитвы, глядя на чёрный лик Христа. Потом поднялся с колен и лёг на постель, снова попробовал заснуть, и опять неудачно. Он открыл глаза. В темноте вдоль стены в тусклом свете лампадки вдруг промелькнула какая-то тень…

«Кто там?» — испуганно промолвил царь, всматриваясь во тьму. В пустой палате раздался чей-то голос:

— Ты знаешь меня, душегубец.

Внутри царя всё похолодело, он затрясся.
— Кто бы ты ни был, уходи отсель, оставь меня в покое.
— Ты боишься, я чувствую страх твой… — не унимался гость незваный.
— Я позову стражу, — пригрозил царь. В ответ на его слова раздался смех.

— Зови, к тебе никто не придёт, — сказал гость.

Царь крикнул, но, странно, и впрямь никто не откликнулся на его зов.
— Что тебе от меня надобно? — молвил, дрожа от страха, он.
— Я хочу токмо поговорить с тобою, — отвечал гость, — о прошлом, дабы ты вспомнил то, с чего всё началось…

Итак, ты рос круглым сиротою, не чувствуя ничьей заботы; были дни, когда о тебе все забывали, даже не кормили тебя; рано узрел ты кровь, головы, летящие с плахи, на заднем дворе… Утешение находил ты лишь в объятиях бабки Анны, которая рассказывала тебе о твоих предках – великих православных василевсах. В те дни, помимо страха, начали прорастать в твоей душе семена гордыни, что с годами выросла в могучее ветвистое дерево! В тринадцать лет ты почувствовал себя достаточно сильным, чтобы отомстить за все перенесённые унижения. И приказал псарям спустить свору на Шуйского, и, кабы не увещания митрополита Макария, опричнина началась бы гораздо раньше… Далее, оправившись от болезни, ты возненавидел Сильвестра, что прибрал к рукам всю власть в стране, как прежде Шуйские с Бельскими. Но ты боялся поднять руку на грозного протопопа, а посему убил свою молодую полную сил жену, чтобы обвинить в её смерти своих бывших советников…
— Нет, — вскричал неистово царь, — ты лжёшь, я любил Анастасию!
— Да, токмо сие тебе не помешало отравить её, поелику наипаче ты жаждал властвовать…

Царь схватился руками за голову, чтобы не слышать слов, которые словно огнь мучили его истерзанную душу. Теперь он понимал, что такое ад.

Тогда он вскричал и… проснулся. На крик царя вбежали перепуганные слуги. А он долго не мог прийти в себя и всё повторял: «Прости меня, Настенька, прости меня, любимая…»

***

Царь Иван Васильевич умрёт глубоким стариком, будучи пятидесяти четырёх лет отроду. Опричников, верных слуг своих: одних — казнит, других — обречёт на гибель; принудит Владимира Старицкого принять яд, прикажет Малюте Скуратову задушить митрополита Филиппа, который попытается образумить царя; пожжёт и потопит в Волхове бесчисленное множество новгородцев; после отмены опричнины посадит на престол татарского князя Симеона Бекбулатовича, дабы создать новый удел государев. Затем в приступе ярости погубит родного сына своего Ивана – наследника престола, а под конец жизни останется совсем один и погибнет от рук заговорщиков.

Перед смертью царь составит подробный список всех убиенных им и сделает великие вклады в монастыри на помин душ опальных, желая заслужить прощения у Господа. Он умрёт, оставив по себе добрую память в народе. Сильные мира сего, как-то Пётр Первый и Иосиф Сталин, будут почитать его своим наставником, каковым он пытался стать для опричной братии. Но едва ли они сделают правильные выводы из царствования Иоанна Васильевича, прозванного Грозным…

Подписывайтесь на автора и узнавайте о новых книгах:
https://www.litres.ru/author/vasiliy-arsenev-23382374/