парный случай

                ПАРНЫЙ СЛУЧАЙ                Евген КУХТА       

Осень на Сахалине – лучшая пора года. В это время перестают буйствовать муссонные ветры с океана, а на материке еще держится тихая устойчивая погода: еще не дохнула Сибирь своими колючими морозами. Это кратковременный период неустойчивого затишья, когда происходит смена муссонов и не бывает туманов, когда постоянно зарождающиеся в Японском море циклоны и тайфуны редко достигают сахалинских берегов, угасая где-то над японскими островами или в Тихом океане. Это время, когда над головой бездонный купол голубого неба, по которому плавно скользит яркое, раскаленное, припекающее солнце.
А вокруг Сахалина, этого похожего по очертаниям на гигантскую рыбину острова, горбатящегося сопками и горными хребтами, и протянувшегося вдоль материкового берега с севера на юг более чем на тысячу километров, лениво колышется, будто нежится, вечно холодное синее-синее Охотское море, сливаясь где-то за невидимым размытым горизонтом с голубизной неба…
В начале осени этого года на остров внезапно налетел вырвавшийся с Японского моря мощный тайфун. Небо быстро затянуло густыми темно-серыми лохматыми тучами, угрюмо наползавшими с моря и укутывающими вершины сопок. В берег яростно ударил шквальный ветер, взвыл, заметался в распадках, отскочил далеко в море, вздыбил его и, развернувшись во всю свою силу, свирепо обрушился на остров ураганом с обложным беспросветным ливнем, выбрасывая громадные свинцовые валы бурлящего моря.
Волны с грохотом, треском и гулким шлепаньем кидались далеко-далеко на берег и медленно, злобно шипя, как бы нехотя, скатывались назад, разрушая и смывая все, что попадалось на пути. С гребней волн срывало каскады вихрящихся брызг и они, как огромные серебристые гривы испуганно летящих скакунов, полоскались за каждой вздыбленной волной. Скатываясь с берега, кипящая лавина подрезала набегающий вал, волна с белопенным гребнем стремительно и устрашающе росла дугой вверх, напоминая на мгновение раскрывающуюся пасть какого-то разъяренного морского чудовища, и с диким ревом обрушивалась на берег, будто захлопывалась челюсть, остервенело вгрызаясь в землю.
Шторм грохотал вокруг, завывая во всю мощь. Клочья пены швыряло по берегу на месте схлынувшей водной лавины. Тяжелые темно-серые тучи низко неслись над обезумевшим стонущим морем, вспарываясь на сопках, устрашающе клубились, сгущаясь до черноты в распадках, извергая потоки воды, все больше и больше наползали на побережье и постепенно укутывали  даже вершины самых высоких сопок. И вскоре часть восточного побережья острова была затянута чернотой дымящихся  штормовых туч.
Беснующийся ураган рвал ощетинившуюся сопками и домами южную половину острова, то затихая на мгновение, то вновь налетая с удвоенной яростью и жестокостью. В городах и поселках с домов срывало крыши, ломало деревья и телеграфные столбы, с треском и звоном выбивало стекла из окон. Автомобильные и железные дороги вдоль береговой линии поразмывало, и остались на их месте  широкие овраги и длинные участки провалов с нависшими покореженными рельсами и шпалами.
Движение на дорогах замерло…
После двух дней надсадного непрерывного гула, рева и грохота наступила немая, гнетущая тишина. Вновь заголубело небо, спокойно вынырнуло из-за горизонта обмытое солнце, заиграло синевой затихающее, мерно колышущееся море, лениво и нежно облизывая пологой волной наката, будто заискивая, взъерошенные одичавшие берега…
Необычная, какая-то гулкая тишина стояла и в деревянном двухэтажном здании поселковой больницы, приютившейся в конце поселка метрах в трехстах от моря. В кабинете амбулаторного приема на первом этаже за столом сидел и что-то писал молодой главврач Евгений Андреевич, напротив, на диване, расположился пожилой фельдшер с газетой в руках. Евгений Андреевич уже успел обойти все палаты, осмотреть каждого больного и все назначенные перевязки, сделал несколько блокад больным с радикулитами, и теперь, пока на приеме больных не было, делал записи в историях болезней.
- Сидим уж вона скока, а ни души, - вяло проговорил, отрываясь от газеты фельдшер. – Наверняка не могут опамятоваться опосля такой круговерти… И не до хвори нынче.
- Тоже мне круговерть: дождь да ветер, - отозвался врач.
- Ну… не скажите… крутило здорово. Дороги вона как размыло: сутки цельные ни поезда, ни машины не ходют.
- Это шалости моря, Валентин Иванович, - подзадоривая, весело говорил врач. – А больные могут и после обеда подойти… За двое суток у людей накопилось, как вы говорите, хвори… и не мало.
      В это время к больнице подкатил грузовик, послышались торопливо-сбивчивые голоса мужчин, что-то сгружающих с машины, и через минуту в кабинет плотной гурьбой ввалились в грязной рабочей одежде грузчики местного рыболовецкого кооператива – рыбкопа, как называют его кратко в поселке, осторожно неся на руках вскрикивающего от боли иссохшего, бледного мужчину в помятом коричневом костюме. За ними вошла полная, средних лет женщина с суровым   выражением лица.
       - Ну, Явген Андреич, выручай! – сказал громко высокий, здоровый грузчик с широким красным лицом, обращаясь к врачу. – На тебя вся надежа. Чей-то занемог наш Михал Василич… Уж который день не могет оклематься. Пособить бы надо… Спасай доброго человека.
Грузчики, чрезмерно суетясь и толкая друг друга, бережно уложили больного на диван. От всех разило крутым перегаром, потом грязных тел и ног, затхлой сыростью и плесенью. И вся эта смесь наполнила кабинет тошнотворным зловонием.
- Пропойцы окаянные! – сдерживаясь с трудом, негромко и гневно заговорила женщина. – С утра позаливали глотки, чтоб вы все подохли вместе с моим паразитом, богадулы проклятые!
Евгений Андреевич сдержанно улыбнулся: его всегда смешило это сахалинское словечко «богадул». С первого же дня приезда в поселок он услыхал здесь это выражение. У кого только ни спрашивал его происхождение и смысл - никто не мог дать толкового, вразумительного объяснения. Если на материке говорят алкоголик, тунеядец, разгильдяй, пьяница, бездельник и тому подобное, то на Сахалине все эти качества называются одним звучным и емким словом – богадул. А степень презрения и возмущения определяется интонацией произношения…
- Успокойтесь, Анна Михайловна, присядьте, - сказал Евгений Андреевич, - А вы… вы все давайте в коридор, - обратился к грузчикам, - а то, действительно, хоть противогаз натягивай. Фу!.. Ну и запашок: сдохнуть можно, как в газовой камере.
     - Да ты чо, Анка? – начал удивленно и как – то суетливо оправдываться перед женщиной низенький грузчик с грязным шелушащимся лицом, пятясь со всеми к выходу. – Зря на нас бочку катишь… Мы ж того…нынче ж с ним не пили… А запах, - он хитровато оглянулся на дружков и довольный улыбнулся, - так запах с похмелья… малость подлечились перед работой. Всего лишь.
-Что произошло, Анна Михайловна? – торопливо спросил врач, - Расскажите подробно и спокойно.
-Доктор!.. Три дня богадулил с дружками! – не сдерживая больше своего негодования, возбужденно заговорила женщина. – Без просыпу! И ураган не мешал. А вчерась  под  утро схватило ему живот… В больницу идти отказался, все еще куражился, а вас звать к пьяному постеснялись в такую-то непогодь… И вот сегодня цельную ночь не спал, стонал… и утром не затих, - тяжело вздохнула и вполголоса добавила презрительно: -Уж подох бы этот пьяница, так хоть избавил бы меня да детей от мучений и позора, - и с надрывом: - Боже! Откуда эта напасть на мою голову?! Откуда?.. За какие грехи, господи?
Она с ненавистью посмотрела на мужа и на толпящихся в дверях хмельных притихших грузчиков…
Доктор взял фонендоскоп и сел возле больного. Он хорошо знал его, этого сухого, щуплого, всегда спокойного и приветливого завхоза местного рыболовецкого кооператива  и его жену, работавшую там же продавщицей, а также знал и о его страсти к спиртному, о его запойном пьянстве. И вот сейчас этот тихий, добродушный Михал Василич, как все его дружелюбно величают, после очередного запоя собирается, похоже, испустить дух у него в больнице, подумал Евгений Андреевич, пристально вглядываясь в больного.
Осунувшийся, с обросшим щетиной изможденным лицом, с запавшими глазами и щеками, с мутным застывшим взглядом он лежал на топчане скрючившись, держась за живот и глухо монотонно стонал.
Фельдшер подал тонометр. Врач вставил в уши фонендоскоп,  быстро замерил кровяное давление больному, прослушал легкие и сердце и осторожно стал прощупывать живот. И при каждом легком нажиме затвердевших мышц больной резко вскрикивал от боли. «Вот он, типичный доскообразный и резко болезненный живот…  Бог ты мой!.. Да он и в самом деле догорает. Давление низкое… пульс едва прощупывается, частит».
- Валентин Иванович, срочно внутривенно сердечные и глюкозу, - тихо и спокойно сказал стоявшему рядом фельдшеру.
Звякнула дверца шкафа для медикаментов и вскоре зазвенели падающие в лоток осколки стекла энергично вскрываемых ампул, захлюпала набираемая в шприц жидкость.
«Ловко вошел…Сказывается фронтовой опыт», - подумал Евгений Андреевич, поддерживая жгут на плече больного и наблюдая, как деловито и быстро, почти на  ощупь, попал Валентин Иванович в невидимую, еле-еле определяемую под пальцем вену.
- Никак острый живот, а? – тихо спросил фельдшер.
- Да… он самый…Но… какова его причина? – также тихо ответил доктор.
«Острый живот. Вроде бы и диагноз, что-то существенное, а в действительности - ни черта конкретного. Один из тех немногих зловещих диагнозов, кратких по форме и емких по содержанию, - лихорадочно и напряженно размышлял врач, - когда больные тают на глазах. – Тут и прободная язва, и аппендицит, и всякие некрозы с тромбозами, и масса других прелестей, при которых отходят на тот свет в течение суток…А что же у этого разнесчастного после нескольких дней пьянства?.. Да все, что угодно. И сейчас он больше на небе, чем на земле… Его надо срочно оперировать, но … где и как? Как добраться до районной больницы?»
- Анна Михайловна, - сдержанно сказал врач, глядя на безжизненное заострившееся лицо Михаила Васильевича с потрескавшимися, запекшимися губами. – Состояние его тяжелейшее… сами видите.
- Ну и пусть подыхает! – все еще возбужденная, с полыхающим гневом лицом и сухо сверкнувшими глазами, несдержанно и озлобленно выкрикнула женщина. – Это у него не впервой!  Научена горьким опытом… через неделю оклемается и опять в бутылку полезет.
- Но теперь не тот случай, чтоб он сам, без нашего вмешательства выздоровел. Понимаете? – с нажимом и легкой тревогой в голосе сказал Евгений Андреевич и вдруг замолк, насторожился, прислушиваясь. «Нет, показалось. Слуховые галлюцинации, что ли после урагана? – подумал про себя. – Значит, нервничаю. А в горячем деле нужна холодная голова». – Его надо сейчас же везти в район и срочно оперировать. Понимаете?.. Срочно!.. Но как попасть туда – вот проблема, - оживленно и уверенно продолжал он. – Единственный выход и, пожалуй, надежный, хоть и займет много времени – попытаться через пограничников вызвать вертолет, так что звоню на погранзаставу, поговорю с командиром, - снова напрягшись, прислушался, встал. – Тихо!.. Что-то летит или мне кажется?.. Тише там! – крикнул базарившим в коридоре грузчикам.
Он настороженно поднял руку, повернул голову, замер, вслушиваясь, и вдруг опрометью кинулся к двери. Застывшие в выжидательных позах грузчики испуганно шарахнулись в стороны, кто-то упал, чертыхаясь и опрокидывая с грохотом стулья. Но доктор был уже на улице. Теперь явно слышался нарастающий мерный рокот летящего вертолета, и он быстро побежал к небольшому пригорку напротив.
Вертолет плавно вынырнул из-за пологих сопок и, опустившись еще ниже к земле, летел прямо на здание больницы. Рокот нарастал неимоверно быстро и в ушах доктора раздавался громовыми раскатами. Сердце стучало где-то под горлом в ритм с мотором. Казалось, оно вот-вот выскочит из груди, не выдержав такого бешеного ритма и стремительного бега. И вдруг он поскользнулся, упал на вытянутые руки и белым пятном распластался на сырой глинистой земле.
«Скорей! Скорей, черт возьми! – вскакивая, подстегивал себя Евгений Андреевич. – Только б заметили, только б заметили! Быстрей-быстрей!»
Когда он взобрался на верх и энергично замахал над головой руками, вертолет уже перелетел его и, треща мотором, стал удаляться, низко пролетая над поселком.
       - Сюда! Сюда! – изо всех сил закричал доктор. – Куда же вы, черт возьми? Сюда – а!
Перед глазами поплыли разноцветные круги, он зашатался, как будто его ударило изнутри, но все еще продолжал вяло махать руками вслед улетающему вертолету. Не доходило до сознания, что эта единственная возможность, появившаяся как призрак в труднейшую минуту, как некое чудо ниспосланное свыше, неудержимо исчезает, тает в синеве неба, как льдинка на теплой ладони, равнодушно пролетая над людской бедой.
Вдали уже затихал рокот мотора, как вдруг вертолет вздрогнул, завалился на бок и, поворачивая к морю, постепенно стал приближаться и снижаться на гладкую, как стол широкую полосу отлива.
- Садится? – удивился доктор, не веря своим глазам. Но вертолет уже завис над береговой полосой отлива напротив больницы и осторожно, как бы приноравливаясь, начал снижение. – Садится! Ура –а! – радостно закричал он и побежал вниз. – Больного быстрей на носилки и к вертолету! – крикнул на бегу фельдшеру и грузчикам, толпящимся уже возле больницы и наблюдающих за вертолетом и доктором, и, перепрыгивая через лужи, помчался мимо полуразрушенных сараев к берегу моря…
Быстро еще вращались по инерции лопасти винта, а из раскрывшейся дверцы кабины выпрыгнул пилот и направился навстречу бегущему врачу в развевающемся за спиной белом, заляпанном грязью халате.
Запыхавшийся доктор энергично поздоровался с пилотом и торопливо, кратко объяснил, что у них стряслось и для чего понадобился вертолет. Под конец, переведя дух, добавил с нажимом, как бы чеканя для большей убедительности слова:
- Вы единственные, кто реально может помочь сейчас спасти его от неминуемой смерти.  Тут только срочная  операция. Иначе – кранты ему.
- Поможем, доктор, поможем, - весело проговорил пилот. – Давайте сюда своего страдальца, и  мы опустим его прямо на операционный стол. Гарантируем!
- А я уж подумал: или не заметили, или не захотели сесть…Даже внутри похолодело, когда улетать стали.
- Ну что вы, что вы, доктор, - с улыбкой продолжал пилот. – Мы всегда готовы помочь, особенно медикам. Теперь же белый халат, по новому указу правительства, равносилен красному сигналу. Не иначе!
- Но не для вертолетов же.
- А почему бы и нет?.. Тот же транспорт, только воздушный…
От поселка по усыпанной травянистыми кочками окраине грузчики спешно гурьбой, мешая друг другу и спотыкаясь, тащили к полосе отлива  носилки с корчащимся от боли Михаилом Васильевичем. У борта вертолета с помощью пилотов его осторожно, на руках внесли в кабину и уложили на сваленном кучей брезенте.
- Валентин Иванович, - негромко позвал доктор. – Вы тоже полетите, сопровождать будете… Да и там побудете при нем, посмотрите, как перенесет операцию… ну и что к чему. Понимаете?
-Так етово… так сразу?.. Хоть предупредили б, - растерянно и огорченно заговорил фельдшер, хотел что-то возразить, но махнул безнадежно рукой и нехотя согласился: - А, ну, ладно, - но вдруг спохватился и вытаращил испуганно глаза. – А ет, ну…а назад-то как? Поезда ж не ходют.
- Вечером пойдут поезда, вернетесь, - твердо сказал доктор, хотя сам толком еще не знал, когда действительно они пойдут и пойдут ли вообще сегодня…
Рванул тишину мотор, завихрились лопасти винта, упругие волны ветра с силой ударили в лица стоявших на гладком твердом отливе, и вертолет медленно и плавно начал подниматься вверх.
- Ну, гора с плеч, - облегченно и глубоко вздохнул Евгений Андреевич и обратился к грузчикам, собравшимся уходить. – Спасибо за помощь, ребята! Теперь все будет в порядке!.. Только носилочки, пожалуйста, занесите в больницу.
И вдруг он увидел Анну Михайловну, стоявшую немного поодаль, ее лицо, и сразу погасло его приподнятое настроение. Бледное, с нахмуренными бровями и страдальчески сжатыми губами, и ни малейшего следа на нем от недавнего гнева и злобы – одна неизъяснимая боль и тревога, неизгладимая грусть и печаль. Она стояла в молитвенном оцепенении и неотрывно смотрела глазами, полными слез и тревоги, в яркую синеву неба за быстро улетающим вертолетом, уносящим боль обид, оскорблений и унижений и оставляющим крохотную необъяснимую надежду.
- Анна Михайловна, – мягко, участливо заговорил доктор, подойдя к ней и безуспешно подыскивая слова потеплее, - Все будет хорошо… Увидите…
- Ох-х, хоть бы все обошлось, - тяжело вздохнув, дрогнувшим голосом тихо произнесла она, судорожно глотнула и слезливо добавила: - Хоть бы выжил, паразит… может… и пить не будет… на этот уж раз…Дети ж еще малые,- ладошкой смахнула с глаз накатившие слезы, повернулась и, ссутулившись,  всхлипывая, медленно и одиноко побрела в сторону поселка.
Евгений Андреевич остался один на отливе… Стоял задумавшись, медлил уходить, глядя на удаляющуюся поникшую фигуру Анны Михайловны.
«Эх, женщины… советские женщины!.. Сколько же выпадает на вашу долю! – с нахлынувшим легким раздражением подумал он. – И хваленое равенство с мужиками в работе, и домашнее рабство, и дети, и как самое омерзительное дополнение у многих – муж пьяница… Поэтому и старитесь быстро, опускаетесь, не имея времени, а порой и желания следить за собой. Постоянная работа, заботы и переживания заглушают приятные чувства любви и она для вас становится чем-то стыдливым, унизительным, даже оскорбительным… И для многих жизнь уже счастье, когда муж не пьет, приносит зарплату, сидит дома и не скандалит. Вы забываете, что жизнь – это совместные радости, наслаждения, и любовь супругов должна  взаимно поддерживаться и сохраняться до последнего их дня на земле.»
Доктор круто вдруг повернулся, посмотрел удивленно на свои руки, покрытые засохшей грязью, на заляпанный халат. Подошел к самому краешку берега: ласковым, шаловливым накатом волна дотягивалась до ног и тут же исчезала в песке. Мягкий свежий бриз нежно гладил лицо, раздувал слегка полы халата. Он стоял на фоне безбрежной сини как одинокий белый парус невидимой лодчонки, нерешительно приткнувшейся к берегу широкой безлюдной бухты, потом присел, опустил руки в воду и начал отмывать их, отмечая про себя, как сильно припекает солнце и какое холодное-холодное море…
Когда врач вернулся в больницу, у двери его кабинета уже сидело несколько больных и подходили новые, образовав через некоторое время довольно многолюдную очередь. Казалось, в эти два безвылазных дня люди усиленно болели, копили свои боли и теперь по тихой погоде пришли все в одночасье к врачу за помощью. Преобладали пожилые женщины, частые его пациентки, у которых всегда что-то, где-то болит или просто что-нибудь беспокоит. И каждой надо было непременно выписать то или иное лекарство, а главное, тепло и душевно побеседовать, развеять сомнения, успокоить. Он не раз уже замечал, что затянувшиеся буйства стихии всегда угнетающе действовали на пожилых людей, вызывали общее ухудшение самочувствия, тревожность и какое-то внутреннее беспокойство.
Последним зашел пожилой мужчина в железнодорожной форме – кочегар местного депо. Пришел замерить давление: распирающие головные боли перед каждой сменой погоды. Да заодно, и это, наверно, главное, посоветоваться, стоит ли уезжать на материк после оформления пенсии – год лишь осталось трудиться. И, как бы между прочим, рассказал о том, что его так сильно встревожило, заставило прийти к врачу.
В городе Поронайске жил на пенсии уже больше года его хороший знакомый, бывший машинист паровоза тамошнего депо. Ничем никогда вроде не болел, врачей посещал только на медкомиссиях. Прожил на Сахалине почти четверть века и решил вдруг этой весной уехать на постоянное жительство где-то в Молдавию – построил там кооперативную квартиру. А несколько дней назад из Поронайска передали кочегару ошеломляющую новость: его знакомый пенсионер на днях скоропостижно скончался  в своей Молдавии от инсульта.
- И понимаете, доктор, - взволнованно, понизив голос, продолжал кочегар, - это уже не один такой случай. И в основном те, кто уезжает на юг жить. Вот ведь чертовщина – то  какая. И что вы скажете на это, доктор?
- Зачем же селиться-то в южных районах и вообще… срываться с Сахалина?
- Ну, понимаете, хочется в старости пожить где теплее, поближе к солнцу, как говорится, прогреть свои косточки, вот.
         - Солнце же не печка: руки, спину не погреешь, когда захочется, оно пропекает весь организм, - стараясь более доходчиво, объяснял доктор. – Человек с молодых лет привыкал к сахалинскому климату, а тут вдруг в старческие годы, да еще к началу лета уехал в жаркие края… Так и молодой организм не сможет безболезненно выдержать такую резкую перемену и нагрузку. Нарушается адаптация к внешней среде. И выходит, не ближе к солнцу едешь, а ближе к тому свету, - и указал пальцем вверх.
- Вот, вот! Тут и загвоздка: уезжать ли отсюда и куда?
- Уж если необходимо уезжать, да еще когда здоровье шалит, то только в среднюю полосу…А если подумать хорошенько, да взвесить все, так вообще не стоит уезжать с Сахалина….Если человек здесь жил и работал, а не простаивал в пивных барах, то и на пенсии он находит себе здесь и отдых, и работу по душе, что не всегда найдется на материке. Потому что здесь он среди всего знакомого, всего обжитого, как бы своего. Понимаете?..Одна рыбалка у нас чего только стоит!.. Все надо делать разумно, а не просто стремиться туда, где много солнца…чтоб прогреть, как вы вот говорите, хоть в старости свои кости.
- Ну что, доктор, спасибо, что объяснили… Извините за беспокойство… Да – а… старость не радость. Это верно, - печально вздохнув, задумчиво проговорил кочегар, грузно поднимаясь со стула и направляясь к двери, и философски добавил: - У всякого возраста свои проблемы, да еще и с этой… ну, этой… как ее, - безнадежно махнул рукой и выпалил: - абдатацией… Эх-х, старость проклятая…
С лязгом и грохотом к больнице стремительно подкатил знакомый вездеход геологов, и через некоторое время в кабинет осторожно вошли двое мужчин среднего роста. Один поддерживал правой рукой свою согнутую левую и болезненно морщился. Другой, с короткой рыжей бородой, захлопнув за собой небрежно дверь, громко и энергично заговорил, размахивая руками:
- Нужен ремонт, доктор! Начальник к вам, вот, направил… Плечо у парня заскочило куда-то, а может, и сломал, хрен поймешь тут… Работать не может, двигать рукой не может – зверская боль… Еле довез с буровой: как чуть тряхнет – орет благим матом…
Доктор мягко ощупал запавший плечевой сустав, осторожно подвигал больной рукой, спросил:
- Впервые?
- М-м!.. Н-нет… несколько раз уже вылетало, - морщась от боли, сквозь зубы проговорил парень.
Доктор с помощью бородатого сдвинул столы, уложил на них пострадавшего так, что рука плетью повисла между столами, а под голову подложил несколько книг. Подождал немного, поговорил с парнями о делах на буровой, как глубоко и до чего уже добурились, затем осторожно согнул в локте свисавшую руку и, повернув ее, довольно легко и быстро вправил плечо. Посадил больного, туго прибинтовал полусогнутую руку к туловищу и сказал:
- Бинтую на всякий случай… Это привычный вывих: неловкое хлесткое движение рукой и опять инвалид, Лечиться, «ремонтироваться» надо капитально и желательно… сменить работу…В перспективе – операция по укреплению связок плечевого сустава.
Больных больше не было, и после позднего, наспех, обеда занялся бумажными и хозяйственными делами. Выложил на стол несколько папок с бумагами: нужно было готовить отчет по больнице, оформить истории болезней выписавшихся больных и исписать еще кучу больших и маленьких бумажек. Хозяйственным же делам никогда не было конца: постоянно чего-то не хватало, что-то надо было доставать, выпрашивать у начальства, а чаще всего, просто договариваться с каким-нибудь завхозом или умельцем-работягой. И все это раздражало, нервировало и невидимым прессом давило на психику, отвлекая от лечебной работы, усиливало ощущение своей  беспомощности и нищеты.
В старом деревянном здании больницы часто требовалось что-нибудь ремонтировать. В первые же месяцы работы столкнувшись с этими хозяйственными «мелочами», Евгений Андреевич официально обратился в областной здравотдел с просьбой выделить средства на ремонт. Но оттуда так же официально ответили, что здание этой поселковой больницы не включено в перспективный план ремонта на ближайшие годы, так как от предыдущих главврачей никогда не поступало заявок по данному вопросу. И, следовательно, в ближайшее время никаких денег, даже на косметический ремонт им не выделят. А что надо сделать, чтоб выделили – молчат.
           Поначалу, по неопытности, главврач обращался за помощью то к рыбкооповским плотникам, то еще к каким умельцам или шоферам, если надо было что-нибудь сделать в больнице или привезти. Они охотно соглашались, но только за спирт ; денег не брали. Приходилось идти на такие сделки, хотя спирта больнице отпускалось, в общем-то, маловато. Экономили на чем только могли, но за сделанную работу рассчитывались аккуратно и вовремя.
           Как-то раз надо было срочно заделать выломанное во время очередной пурги окно. И как ни упрашивал главврач одного плотника заделать окно за деньги, меньше чем за полбутылки спирта тот не соглашался. Деньгами брать за такую мелочь было, действительно, как-то неудобно, а вымогать спирт у врача считалось вполне нормальным. Евгений Андреевич взялся самостоятельно отремонтировать это злосчастное окно. Подошли выздоравливающие больные, понаблюдали за его неумелыми действиями и попросили разрешения помочь. Через полчаса окно было готово.
Месяца через три плотник сам попал  в больницу с воспалением легких, а другой такой же «спиртоподрядчик», как называл доктор таких горе помощников, только что закончил прочистку забившейся в больнице канализации и, облокотившись о косяк двери кабинета, терпеливо ждал расчета.
Врач сидел за столом, перед ним на стуле, тяжело дыша, с воспаленными глазами, нервничал ослабленный плотник, поддерживаемый за плечи женой, стоявшей в выжидательной позе  у него за спиной. На столе стояла склянка со спиртом.
- Ну что, Петро?.. Состояние твое, прямо скажем, тяжелое, - медленно и печально, обращаясь к больному, произнес доктор, задумался на мгновение и с сожалением добавил: - Много уколов делать придется тебе… да вот…
- Так в чем дело? – хрипло и мрачно спросил больной и закашлялся. – Я ж уколов не боюсь, - давясь кашлем, заверял плотник, - не дитя же малое.
- Так-то оно так… да вот… спирта у нас нет уже… Это, - протянул руку к склянке, - последний… и надо, вот, с человеком рассчитаться, - врач головой показал на стоящего в дверях средних лет мужчину, краем глаза наблюдая за реакцией больного, и добавил ободряюще: - Но ничего, пока таблетки поглотаешь. Их у нас пока хватает.
- Так вы ж что … последний… и отдаете? – задыхаясь кашлем, злобно выкрикнул ошеломленный плотник и дико завращал глазами. – А больные как?.. Халявщику весь спирт отдаете, а больным хоть подыхай?
           - Кое-кому тоже отменили уколы…  Понимать должен: месяц заканчивается, лимит весь выбрали, - успокаивал врач. – А человек только за эту жидкость и согласился работать. Такова наша сермяжная действительность.
        - Так ему, значит… глотку замазать … отдаете, значит, последний, - с потным лицом, часто и шумно дыша, прерывисто кашляя, негодующе выкрикивал плотник, - а больные, значит… на таблетках перебьются, да?.. Ни черта себе лечите!
            - Но и работать с забитой канализацией то же невозможно. Сам понимаешь. Вот и пришлось его , - кивнул головой на дверь, - умалять, упрашивать, - перебивая, мягким, доверительным  голосом говорил Евгений Андреевич и как бы между прочим добавил, – Ты, надеюсь, не забыл, как я тебя зимой упрашивал окно вставить в больнице, чтоб не мерзли больные, а ты заломил бутылку спирта за работу? Но у меня тогда его оставалось всего-то граммов двести-триста, именно на уколы для больных… и ты ушел, посвистывая. Помнишь, а? - и, повысив голос, добавил: - А вот сейчас пришел, сердобольный, но уже сам за помощью. И о больных вдруг забеспокоился, и доктора учишь, что и как делать.
Плотника будто водой окатили: мгновенно сник, сидел, тупо понурившись и мельком, исподлобья поглядывал на жену. Та, удивленно ахнув, резко отстранилась от него в недоумении.
         - Ух-х, ты богадул окаянный! – гневно процедила она сквозь зубы и замахнулась кулаком  над головой мужа. – Трахнуть бы тебя по башке твоей дурьей, срамота окаянная!
- Забирай, Иван Харитонович свою порцию, спасибо за работу! – сказал доктор мужчине в дверях и двинул по столу склянку со спиртом в его сторону. – Выручил нас здорово и пей на здоровье!
- Так это, ну… раз это последний… так чего уж, - начал мяться и смущенно топтаться на месте мужчина возле двери. – Действительно… как-то ну… того… неудобственно как-то получается… если последний. Ну… это самое… подождем, чего уж.
         - Бери, бери! Он то же не раз брал, - резко вдруг заговорил доктор. – Не думал тогда о больных, пока самого болезнь за горло не хватила…Так что бери. Забирай!.. А когда попадешь сюда, как он, чем черт не шутит, сам понимаешь, тогда и оценишь свою работу, плату за нее и наши труды,- встал, подошел к окну и уже спокойней продолжил: - Вы думаете, для меня это делаете? – пристально посмотрел на плотника. – Была б забита канализация, бегал бы ты со своим воспалением легких по всякой нужде аж вон в тот, - пальцем указал в окно, - деревянный домик под сопкой…так называемый скворечник. Так что скажи спасибо Харитоновичу за его труды. Он как и ты по своему заботится о здоровье больных.
          - Ну, доктор!.. Ну и подсек! Ло-овко! – с хитроватой улыбкой покачивая  головой, сказал Иван Харитонович и, махнув выразительно рукой, вышел из кабинета.
        Плотник сидел обмякший с виновато опущенной головой, как в воду опущенный.
          - Дык я ж один разве?.. Как все, - глухо оправдывался он. – Думал… у вас его море…чего ж не взять-то…
         С того памятного дня, если что-нибудь нужно было сделать в больнице, доктор всегда обращался к больным и те с удовольствием, не спеша, что-нибудь чинили, заполняя однообразно серые, тоскливые, унылые будни поселковой больницы. Это была, как пояснял всем доктор, своего рода трудотерапия для выздоравливающих, готовящихся к выписке больных и польза для продолжающих лечение…


        Под конец первого после урагана рабочего дня в кабинет заглянул знакомый поселковый парень, работавший у путейцев шофером.
- Здрасте, доктор!.. А я за вами прикатил, - сообщил он весело из-за порога.- Ваша помощь требуется.
         - А-а, здравствуй!.. Входи, входи!.. Так что там у вас случилось? – настороженно спросил врач, отрываясь от груды просматриваемых бумаг, - Выкладывай!
-  Дело такое: у нас там чудак один свалился с полувагона, - входя, обстоятельно начал шофер, - да на рельсу плечом угодил. То ли сломал, то ли выбил – черт его разберет. Хотели привезти сюда его, так не дается, орет, как бык недорезанный. Так и лежит на земле… на досках. Из-за дикой боли даже шевельнуться боится. Никого не подпускает… только вас и ждет, паразит. Вот такие пироги, доктор.
        - Далеко?
        - Да километров шесть-семь отсюда… Путь там размыло здорово, восстанавливаем.
        Евгений Иванович быстро переоделся, взял чемоданчик неотложной помощи и пошел за шофером к машине…
        Когда они подъехали к месту происшествия, пострадавший уже лежал на разостланных поверх досок телогрейках. Он стонал от боли и отчаянно ругался матом на беспомощно стоящих около него нескольких работяг, обвиняя кого-то в своем падении.
        - Ну, здраствуй, Алексей!.. Да как это угораздило тебя, дружище? – присев на корточки рядом, удивленно и приветливо заговорил доктор и начал осторожно прощупывать запавший деформированный плечевой сустав с массивными, резко напряженными мышцами. – Ну, хватит, хватит матюгаться!..  Раньше когда-нибудь выбивал это плечо или впервые такое удовольствие получил?
         -Ух-х, ма… Да впервой, впервой такое, - нетерпеливо ответил он и загнул таким витиеватым матом про удовольствие, что стоящие рядом захихикали. Хотел что-то еще добавить, но замолк: даже при осторожном  ощупывании сустава возникала резкая нестерпимая боль, и он сквозь  стиснутые зубы издавал только глухое мычание.
        «Вывих, - подумал доктор, - Опять вывих!.. Но тут уже не привычный с разболтанным суставом…Что же делать? Что?.. Как же его здесь вправить-то, а?»
       Он осмотрелся вокруг, прикидывая, на чем бы уложить больного так, чтобы могла свисать рука. Но вдруг спохватился с чувством некоторой растерянности: разве ж такая мощная, атлетическая мускулатура расслабится от этого?.. Да за сутки не дождешься эффекта. К черту этот метод!.. И вдруг ему стало не по себе – другого, сложного по исполнению, он толком и не знал. И только этот, хорошо заученный, «обкатанный» простой прием, которым он уже неоднократно пользовался, навязчиво вертелся в его сознании, мешая вспомнить другие. Ну и влип, мелькнуло в сознании.
        Во что бы то ни стало надо расслабить эти тугие жгуты мышц. Но как? Миорелаксантов, средств, расслабляющих мышцы до дряблого состояния в поселковых больницах никогда не было и нет, потому что нет в этом необходимости. Как же быть?.. Срочно надо что-то предпринять. И действовать только наверняка – вокруг люди: стоят, смотрят, ждут. А к больному из-за острых, шоковых болей нельзя дотронуться даже, чтоб переложить хотя бы поудобней.
       В суматохе мыслей и переживаний вдруг вспомнилась недавняя беседа с одним хирургом из Поронайска,  который рассказывал о подобном случае у себя на приеме. Хирург, долго не думая, уложил здоровяка на полу в кабинете, дал кратковременный эфирный наркоз, быстро сбросил со своей ноги ботинок и плотно уперся пяткой в подмышечную впадину выбитого плеча. Осторожно и медленно потягивая за руку и поворачивая ее на пятке, как на мягком упругом шарнире, с усилием надавливая ногой, вправил сустав.
        Старый гиппократовский метод, с каким-то вроде облегчением и горечью подумал Евгений Андреевич, и наиболее травматичный: чаще дает разрывы связочного аппарата и переломы плеча. Но… теперь выбора нет. Только бы не перестараться… на пределе допустимого, так сказать.
         - Ну, как он тут, доктор? – спросил обеспокоено-тихо подошедший бригадир. – Ничего страшного?
         - Поскольку жив, так уже ничего почти страшного… Вывих плеча и надо как можно быстрее вправить его,- полушутливо ответил доктор. – А он парень здоровый, боль, как видите, совсем не переносит… Придется давать рауш-наркоз.
-  Что давать, не понял? – заинтересовался бригадир.
  -  Ну… такой кратковременный эфирный наркоз. Понимаете?.. Слегка как бы оглушить его эфиром.
-  В этом деле могу подсобить, - вмешался в разговор невысокий парень с ухмыляющейся тупой физиономией, подняв с земли кувалду и выразительно ею помахивая. – Это мы в раз могем – оглушить… Дозволь-кось, начальник?
         - Заткнись, богадул несчастный! – грубо оборвал его бригадир. – Я б тебя сам этим молоточком с удовольствием оглушил бы за твою работенку да за пьянки, чтоб не поганил свет божий… Сгинь с глаз моих, лодырь окаянный!
        Тем временем доктор, сидя на корточках возле Алексея, спокойно и уверенно объяснял ему, что будет делать, чтоб вправить вывих и снять эту невыносимую боль. Затем приготовил маску с эфиром и быстро наложил ему на лицо. Немного погодя, из-под маски послышалось приглушенное бормотание, мычание и храпение. Алексей вдруг беспокойно задергался, потом сразу как-то обмяк, расслабился.
        Евгений Андреевич быстро поднялся, скинул с ноги полуботинок, обеими руками ухватился за запястье выбитой руки Алексея, мягко и плавно отвел ее в сторону, пяткой онемевшей и отяжелевшей вдруг ноги уперся в подмышечную впадину пострадавшего и, с силой, как ему казалось, потягивая осторожно за руку, начал вправление. И тут же ощутил предательскую внутреннюю дрожь, будто в ознобе трясло. Руки, лицо и все тело стали вдруг противно влажными, удерживаемая на весу нога нестерпимо ныла…
        Вывих не вправлялся.
        И доктора охватило сомнение.
        «Проклятый случай! – со злостью, весь напрягшись, подумал он. – Или сломаю, тьфу-тьфу, плечо или вправлю… Нет, стоп!.. Что-то не так делаю, - пронзила внезапно мысль. – Да у меня же пятка не работает, - спохватился вдруг, - не чувствую ею плеча… ногу в воздухе держу». И стал осторожно вдавливать пятку в теплую мягкую, эластичную массу расслабленных мышц.
        Снова начал тянуть за руку, упруго давить ногой на подмышечную впадину и осторожно слегка начал разворачивать через пятку плечо кпереди. Раздался вдруг чуть слышный глухой щелчок и деформированной плечевой сустав враз принял свою обычную форму.
         Евгений Андреевич громко облегченно и расслабленно выдохнул, быстро смахнул рукавом пот с лица и шеи, и энергично и ловко начал прибинтовывать вправленное плечо к туловищу…
        Он ликовал! Хотелось закричать во всю мощь легких, чтоб загудело в сопках и эхом раскатилось далеко-далеко в море о своей очередной маленькой победе и в первую очередь – над самим собой.
        Пострадавший медленно освобождался от действия эфира, блуждая отсутствующим мутным взглядом по окружающему и как бы не узнавая его, осоловело и молчаливо  уставился на нагнувшегося над ним и долго всматривающегося в него доктора.
-  Бригадир! – энергично сказал доктор, выпрямляясь. – Его сейчас надо отвезти в больницу. Он на данный момент нетрудоспособный, что и ежику понятно… Полежит у нас, полечится, пока сустав не укрепится, чтоб не образовался в дальнейшем привычный вывих. Ясно?
- Ясненько, доктор, ясненько! – с готовностью торопливо ответил бригадир. – Ну, а потом-то он сможет здесь работать, а?
- Разумеется!.. Недели через три придет, если только я не сломал ему плечо этим вправлением. Придется на рентген везти, проверить.


- Ага!.. Ну… добро! Тогда, добро! – мялся чего-то бригадир. – Ну, а… больничный ему, значит… это самое… ну… не надо. Обойдемся без этого… А он обижен не будет… ни на копейку. Еще и добавим на лечение…
Доктор прекрасно знал, о чем так тревожится бригадир, куда он клонит, Производственная травма! Будет оформлена актом, если потребует пострадавший – бригада лишится премиальных, а бригадир еще и выговор получит. И чтоб скандал не разбухал, чтобы каждый получил свои премиальные рубли, все будут молчать и безропотно вкалывать за пострадавшего товарища столько, сколько потребуется для его излечения и полного восстановления.
     Но он как врач знал и другое – то, что не интересовало всех остальных и даже, как ни парадоксально, самих пострадавших: отдаленные результаты таких скрытых травм. Через пять, десять, а иногда и больше лет, как следствие какой-нибудь производственной травмы развивались иногда заболевания, ограничивавшие дальнейшую трудоспособность человека и даже жизнь. И если акт своевременно не был составлен, если травма нигде официально не была зарегистрирована, спустя годы, никто уже не мог помочь больному, и он оставался со своими поздними сожалениями, затаенной озлобленностью и с той небольшой доплатой за утерянный процент трудоспособности, что устанавливала врачебная комиссия на день осмотра. Зная это, Евгений Андреевич подробно регистрировал все производственные травмы, не поддаваясь на уговоры ни самих пострадавших, ни заинтересованных начальников, наживая себе этим откровенных и затаенных недоброжелателей. Но самое досадное, обидное было то, что зачастую его ненавистниками становились сами же пострадавшие, о будущем которых он заботился, которые видели в его лице причину срезанных премиальных. Несколько десяток рублей сегодня дороже неопределенности в далеком будущем.
        - Из-за такого пустяка, - доверительно продолжал бригадир, - вся бригада пострадает. У нас же приличные премиальные дают, надо ж понимать…По табелю проставим ему все дни и пусть лечится, сколько надо. Пусть!.. Ну, как, договорились, доктор? А? – закончил с надеждой, заискивающе заглядывая в глаза врачу.
Доктор молча, изучающее смотрел на бригадира, потом, улыбнувшись, тихо сказал, чуть подавшись к нему:
- Нет, бригадир, не договорились.
- Да мы ж не ущемим его, - удивленно воскликнул тот. – Получит свое хоть за месяц… и даже с премией.
- Он и так получит сто процентов по больничному листу даже за четыре, если понадобится для лечения… Премия – не главное в жизни. Для меня главное – здоровье больного и не только сейчас, но и в будущем, если возникнут осложнения, чтоб он мог документально доказать причину своей болезни…Поэтому, я оформлю его, как положено, а вот затребует ли он от вас акт о несчастном случае или нет, сдаст ли вам свой больничный – это уже его личное дело.
- А-а,  ну, тогда все в порядке, - удовлетворенно и понимающе осклабившись, произнес бригадир.
         - Ну, если все в порядке, так скажите, хотя бы приблизительно, когда поезда пойдут? – с легкой иронией спросил доктор.
         - Где-то к полуночи, думаю, справимся. Работы еще навалом.
         -Да-а!.. Наковеркала стихия, - задумчиво произнес Евгений Андреевич, глядя на широко размытую железнодорожную насыпь, на покореженные рельсы с торчащими как ребра шпалами, выброшенные огромные бревна, какие-то коряги и всевозможный хлам…
Железная дорога в этих местах выходила к морю и до самого уже Поронайска петляла вдоль побережья, прижимаясь к сопкам. Они здесь, как и везде почти на южной половине Сахалина, были голыми, сплошь усеянными светло-серыми трухлявыми пнями и остатками стволов некогда могучих сахалинских елей и лиственниц.
  Тайгу, в основном, вырубили японцы за время пребывания их на южной части острова для своих многочисленных целлюлозно-бумажных комбинатов, разбросанных на западном и восточном побережьях. Что уцелело после них, часто горело от случайных пожаров в особенно засушливые весенние периоды из-за людской беспечности да от паровозных топок. Евгений Андреевич сам не раз наблюдал во время ночных поездок по железной дороге, как из паровозной трубы вылетали сплошным потоком искры, будто гигантский хвост загадочной кометы, растягиваясь до половины поезда. Зрелище впечатляющее, но когда такой «хвост» цеплялся за верхушки высушенных лиственниц, они вспыхивали как порох…
        Только в распадках, да подальше от побережий сохранились куцые остатки сахалинской тайги. Но огромные таежные массивы в своем первозданном дремучем виде еще сохранились в основном на северной половине острова, где беззаботно проживали и хозяйничали совместно с местными аборигенами потомки бывших каторжан и ссыльных Российской империи и Советского союза.
         - Старожилы говорят, - сказал бригадир, - что такого урагана, почитай, лет двадцать не было. Это жуть, как накуралесило.
         - Я –то точно не помню, - улыбнулся доктор. – Всего лишь год здесь.
         - Да-а… Это все же Сахалин, а не Крым, как, наверное, думали наверху, урезая нам все надбавки. – с сожалением говорил бригадир.
         - Так ведь кое-что восстановили.
         - А! – махнул безнадежно рукой бригадир. – Теперь уже и это «кое-что» не удерживает здесь людей, особенно молодых специалистов… Приедут, посмотрят по чем фунт лиха… и назад домой или куда получше. И остаемся  мы со своими богадулами, а с ними не очень-то поработаешь… Работают, как мокрое горит, а наряд закрываешь – глотку готовы перегрызть, ежели меньше, чем на двести рублей натянешь. А выгнать не имеешь права… да и заменить, собственно, некем… Так вот и перебиваемся…
          Пострадавшего усадили в машину. Он уже пришел в сознание, но еще не с полной ясностью в голове и только, угрюмо насупившись, молчал. Шофер включил мотор и, высунувшись из кабины, крикнул:
          - Доктор!.. Все готово, можем ехать…

          Машина остановилась на окраине поселка напротив приземистого широкого деревянного дома. Евгений Андреевич легко выпрыгнул из кабины и попросил шофера:
          - Его, - показал на больного, - и этот чемоданчик отвези, пожалуйста, в больницу. Скажешь, что я направил. И передай эту записку дежурной медсестре. А я тут зайду еще к одному больному. Ну, счастливого пути! – захлопнул дверь кабины и направился не спеша к дому…
         Над поселком быстро сгущались сумерки.
         Небо затянуло темной пеленой  до самых вершин сопок, как будто натягивали на него из-за океана ночной полог, дотянули до дальних сопок, зацепили за остроконечные и самые высокие вершины, оставили и начали выбирать оставшуюся за чернеющим уже горизонтом призрачную ткань, все больше ее уплотняя – сгущая черноту над морем и поселком и вытряхивая запутавшиеся, редкие и тусклые пока еще звезды. Только между зубцами вершин вдали виднелись кусочки лимонно - багрового неба, как прощальные улыбки уходящего на запад солнца…
         Доктор остановился, полюбовался зубчатым закатом и медленно двинулся к одиноко стоящему на отшибе дому. Это была старая, определенно еще довоенная японская фанза, наполовину переделанная и подшитая снаружи грубыми, не струганными досками и, может, поэтому она казалась слишком низкой, как бы вросшей в землю и потерявшей восточную легкость форм. Он толкнул дощатую дверь и, согнувшись, нырнул в невысокий прямоугольник коридорной темени.
   В просторной, залитой светом комнате с высоким, на удивление, потолком увидел троих молодых мужчин: двое сидели за столом, третий, с завязанной шеей, стоя резал хлеб. Посреди стола, заставленного тарелками с закуской, возвышалась бутылка водки.
         - Добрый вечер!.. Да-а… так вот, значит, Виктор, как мы лечимся, - укоризненно и громко сказал доктор, остановившись посреди комнаты. – Таблетки водкой что ли запиваешь?.. Ясно! Болеешь, а…
         - Ей-богу, не пил! – обалдело глядя на вошедшего неожиданно врача, перебивая, торопливо и неуверенно начал оправдываться стоявший у стола мужчина. – И не собираюсь… по крайней мере. Пришли вот ребята… водку принесли… ну и хотят выпить… ну и вот, - показал рукой на стол, - готовлю чего-нибудь на закусь… Так что, выходит, - сказал вдруг вызывающе, - им нельзя  придти ко мне в гости и выпить, раз я болею?
         - Им-то можно, тебе нельзя… раз болеешь, - с нажимом и улыбкой медленно произнес Евгений Андреевич, всматриваясь в лица сидящих у стола.
         - О-о!.. Кого мы видим! Дорогой доктор!.. Приветствуем вас!.. Аккурат кстати, едрека палка! Аккурат! – поднимаясь из-за стола, приветливо и энергично заговорил Петька-рыбак, как называли его дружелюбно и с легким юмором поселковые за работу в недалеком прошлом рыбаком в рыболовецком колхозе под Поронайском и веселившего всех в разговорах неистощимым запасом рыбацких прибауток и анекдотов, да своим несуразным выражением «едрека палка». – Пожалста в нашу компашку, - и вдруг осекся, увидев резко отрицательный жест доктора, и сникшим обиженным голосом добавил: - Ей-богу, вы нас круто обижаете… Нехорошо как-то… Мы ж не какие-то богадулы, что вы брезгуете с нами посидеть… Мы ж из уважительности к вам, так сказать. От чистого сердца, ей-богу, едрека палка.
         Евгений Андреевич попытался объяснить и свой отказ, и свой поздний визит, но приглашали настойчиво, цепко, игнорируя все его объяснения и доводы. И он понял, что отговориться ему не удастся, что его просто так все равно не отпустят и вот-вот начнут всерьез и с  затаенной обидой упрекать образованностью, в неуважении к простому люду,
ерничать по поводу неравенства положения, что не раз уже приходилось слышать ему от других. Придется посидеть, уважить компанию.
         А тут еще вышла из кухни жена Виктора с большой миской дымящегося рассыпчатого картофеля и, улыбаясь, мягко, но настойчиво пригласила его к столу отведать свежей картошечки со своего огорода, и с хитрецой добавила:
         - Вы же белорус, доктор, и отказываетесь от своего национального блюда?.. Не хорошо, ой, не хорошо!
         - Ну, ладно, уговорили! – махнув рукой, весело согласился доктор, присаживаясь к столу. – Уж очень аппетитно выглядит ваша картошечка. Да, для белорусов бульба, а по вашему картофель – второй хлеб… Но водкой не насиловать, - встрепенулся вдруг, - иначе уйду сразу… Стопку, так сказать, из уважения.
         - Евгений Андреич! Мы ж не знали, что Витек болен. Мы ж на речку собрались… а к нему за сачком завалились, едрека палка, - говорил, как бы оправдываясь, Петька-рыбак. – Володька, вон, - кивнул головой в сторону незнакомого мужчины, - с материка недавно вертанулся – не прижился там – а рыба отходит уже. В речке ее малость еще есть, так хоть икры ему напороть, едрека палка, чтоб зимой было что покушать.
         Только теперь Евгений Андреевич наконец-то узнал третьего мужчину. Он раньше работал здесь на железной дороге, а год назад с женой и двумя детьми уехал навсегда, как заверял тогда всех в поселке, куда-то в глубинку России. И вот на днях вернулся со всей семьей и скудным багажом обратно на Сахалин, на старое место работы, всколыхнув поселок разговорами о столь странном возвращении. Даже поселили их в том же деревянном бараке, только с другого конца.
        - А я вас и не узнал сразу, - признался Евгений Андреевич, повернувшись к Владимиру, - Вы ж у меня были как-то с женой на приеме перед отъездом. Жену вашу, помню, даже лечил немного. Ну, а теперь-то как у нее со здоровьем?.. И что, собственно, заставило вас вернуться на остров?.. Не романтика, надо полагать?
        - Какая уж тут романтика, - смущенно улыбнулся Владимир, вяло махнув рукой, - с двумя-то спиногрызами – они ж у меня еще дошколята.
        - Тогда, что же?
        - Может… и не поверите… но не могли привыкнуть к тамошней жизни, - после короткой паузы серьезно и задумчиво сказал Владимир, - Порядки не те… Вот мясо в магазины выбрасывают только к концу рабочего дня… ну, для работяг, понятное дело… И торчишь, как остолоп, в очередях часами.
        - Но все же есть, - возразил Евгений Андреевич. – А когда продают – не важно.
        - А вот красной рыбы и в помине нет
        - Да и здесь ее не густо, - вмешался Виктор. – Кто браконьерит, тот и с рыбой… и с икрой, между прочим.
        - Подумаешь, нет красной рыбы. Ну и что? – продолжал Евгений Андреевич. – Конечно, тут ее ели вдоволь. Но это не основной для нас продукт питания.
        - Ну и вообще… заработки там не те, что здесь, - неохотно вдруг заговорил Владимир. – Там за копейку трясутся…Тут хоть и дороже все, но и зарабатывают поболее.
        - И здесь у многих низкая зарплата, - снова возразил доктор. – Смотря, кто, где работает и какие надбавки имеет. Почти у всех приезжих первые годы не ахти какие заработки, однако…
        - Но тут жизнь какая-то другая,- энергично перебил Владимир.- Народ другой: дружнее, добрее, что ль, и вообще… Короче, не понравилось на материке, вот и все… Сюда тянуло все время… Ну вот… не выдержали и… попросили вызов. Тут же остались друзья, сослуживцы. Пятнадцать лет проработал с ними на одном месте, - с сожалением и легкой грустью прерывисто говорил Владимир, потом, глубоко вздохнув, оживился и с радостной улыбкой продолжил: - И вот снова на старое место определяемся… Теперичи уж, как пить дать, навсегда. Ну, а со здоровьем: у жены по-прежнему… без улучшения. А у меня пока все нормально, доктор.
        - Товарищи!.. Вы увлеклись разговорами, - с досадой и огорчением громко сказала жена Виктора. – Картошка же стынет!.. А весь вкус ее, когда она горячая. Быстро накладывайте в тарелки! И все!.. Никаких расспросов!
         Евгений Андреевич с сожалением прервал разговор: он не получил убедительного ответа на давно стоявший перед ним вопрос. Почему уехавшие с Сахалина люди, но только в  Россию, и потерявшие в связи с этим все выработанные надбавки к зарплате, через два-три, а то и больше лет, возвращаются назад на остров? Что движет ими, в чем причина?.. Чем притягивает их Сахалин обратно? Что за чудная планета этот остров Сахалин?
         Петька-рыбак резво схватил бутылку и начал разливать по стаканам водку, посмеиваясь и продолжая, видимо, прерванный приходом врача разговор:
         - Нет, вы только представьте себе… хе-хе. Это ж надо: завернуть с неба вертолет, как простую тачку, хе-хе. Вот это доктор!.. Не-е, что ни говорите, а Мишке повезло… крупно, скажу вам, повезло, едрека палка. Иначе б… труба дело.
         Упоминание о Михаиле Ивановиче неприятно кольнуло сознание доктора, будто вина за критическое состояние этого тихого алкаша лежала на нем. «Повезло ли ему? – думал он. – Не вознесли ли мы его на этом вертолете прямо к Богу?.. Осталась ли в его пропитом организме хоть капля сил удержаться на поверхности?». И, как бы отгоняя неприятные мысли, вдруг грубо и удивленно спросил:
         - Ему-то зачем наливаешь? – и показал на стакан Виктора.
         - Нельзя?.. А я-то думал, при докторе уж можно грамульку, - спаясничал Петька-рыбак. – Понял, доктор! Понял!
         - Ты эти антибиотики пьешь, что на тумбочке, вижу, валяются? – резко спросил у Виктора доктор.
-  А как же! – изобразив на лице недоумение, ответил тот. – Как вы говорили: по одной четыре…
         - Так какого же черта на водку метишь? – перебивая, взорвался доктор. – Или хочешь получить шок, чтоб мне сегодня еще и тебя тут откачивать потом?.. Ну что за народ? Потерпи хоть на время лечения.
         - Да ей-богу, даже не тянет! – ударяя себя в грудь, стал оправдываться Виктор, рывком отодвинув от себя стакан. – Просто так, по инерции…за компанию, думал пригубить чуток. И только…
         Ужин был отменный: горячая картошка с соленой горбушей, бутерброды с маслом и красной икрой своего приготовления, да свежезаваренный краснодарский чай. И гости наперебой расхваливали хозяйку за такой аппетитно приготовленный стол. Она улыбалась довольная и слегка смущенная, и чтобы прервать поток мужских похвал, сама стала рассказывать, как они с Виктором сажали весной эту картошку вокруг дома, как совсем недавно ночью ловили бреднем в море горбушу, как потом, измученные вконец потрошили ее до рассвета, чтоб сразу же засолить и рыбу, и икру.
         - Да-а, рыбка у вас что надо, - умело разделывая рыбью голову, с завистью проговорил Владимир. – А я, наверно, останусь без рыбы, черт возьми.
         - Об чем речь, дружище? Рыба еще пойдет, - уверенно успокаивал захмелевший Петька-рыбак. – Это циклон шуганул ее от берега… Но в речке рыбы еще навалом, - икнув, с пьяной бесшабашностью заверил: - Икры сегодня напорем… Уж чего-чего, но с икрой будешь, едрека…- сильная икота не дала договорить.
- Как бы рыба еще ни шла, но ее с каждым годом все меньше и меньше, - сказала жена Виктора. – В этом году нам просто повезло, видать, на косяк попали. А то ведь ходили раза три-четыре до этого и ничегусеньки. Даже на уху не было.
- Да будет, будет еще рыба, только не зевай, - сказал Виктор Владимиру и улыбнулся. – Готовь соль и бочку.
- Но и рыбнадзор сейчас не дремлет… Смотрите, -  предупредительно сказал Евгений Андреевич, - а то и первой зарплаты не хватит рассчитаться… Штрафы сейчас бешеные, - помолчал и добавил. -А будь моя власть, кроме штрафов, заставлял бы браконьеров по выходным дням расчищать реки от хлама и заторов, чтоб рыба свободно заходила туда нереститься. А то не речки, а какое-то подобие свалок. Где же рыбе быть?
Он и сам поначалу несколько раз принимал участие в таких тайных, рискованных ночных рыбалках. Приглашали односельчане, которых лечил, поддерживал с ними приятельские отношения и которые ценили в нем умение лечить, молчать и бескорыстие. Те, с кем рыбачил, человека три-четыре, всегда уносили улов мешками, он – несколько рыбин в сетке или целлофановом мешке: ему одному этого вполне хватало. Рыбачил не ради наживы какой, а чтобы глубже войти в жизнь поселка, познать на деле, как ловят люди на Сахалине красную рыбу, что и каким способом из нее приготавливают.
Он и бредень в холодном море таскал, и сачком в речке черпал, и сейчас, поэтому, живо представил себе этих двоих где-нибудь в кустах на берегу их неширокой, но глубокой речушки. Один будет с берега черпать сачком по течению наугад и по характерному легкому трепету шеста определять улов и вытряхивать его на берег. Другой впотьмах, на ощупь будет определять горбыль или горбуша. Горбыля тихонько сбрасывать в воду, а самке вспарывать ножом брюхо от хвоста до головы и осторожно вынимать пластины икры – два длинных красных зернистых мешочка обтянутых тонкой прозрачной пленкой. Икру в бидон, а рыбу, чтоб не оставлять следов, да чтоб не гнила на берегу, назад в воду. Для засола ее не берут: не те вкусовые качества, что у морской горбуши или только что вошедшей в реку…
         Теперь же Евгений Андреевич с неодобрением относился к подобным рыбалкам. Его хозяйская, рачительная натура белоруса не могла примириться с таким диким уничтожением добра, богатства, которое ежегодно в одно и то же время само плывет в руки. Его всегда поражала человеческая безграничная алчность и жадность: у некоторых в поселке в сараях стояло по нескольку огромных бочек засоленной горбуши, но они в течение всего нереста продолжали ходить по ночам на речку  еще ловить рыбу и потрошить ее, но только уже для заготовки впрок икры.
Понятны внушительные заготовки на зиму красной рыбы нивхами да корейцами, живущими на Сахалине. Для них рыба – традиционно основной продукт питания. Но для поселившихся на острове русских, украинцев да белорусов – это деликатес…
Потом он узнал, что многие, как утверждали, заготавливают рыбу бочками для себя и родственников, живущих на материке, но более предприимчивые – вывозят ее туда для продажи и делают на этом большие деньги. А некоторые заготавливали рыбу впрок для скармливания ее свиньям своего подсобного хозяйства. Кто во что горазд.
Не раз задумывался Евгений Андреевич, почему до сих пор не придумали какой-нибудь местный праздник Лосося. В каждом бы дальневосточном городе или поселке на побережье или у какой-нибудь речушки устраивать к началу нереста праздничную встречу красной рыбы – этого природного чуда, божественного изобилия, плывущего к людям. Нечто вроде современно-обрядового субботника по расчистке всех имеющихся окрест водоемов, куда даже предположительно могла бы зайти рыба на метание икры. И весело, и полезная работа сделана под общий смех и гулянье, и, самое главное, воспитывалось бы уважительное, почтительное отношение к приплывающему ежегодно, как дар Божий, бесплатному богатству – красной рыбе.
На Сахалине, как он сам уже убедился, должны очищаться не только большие речки, но даже ручейки, потому что в рыбные года и они становятся нерестовыми, и в них заходит горбуша косяками. Но натыкаясь на непреодолимые заторы, вся ободранная обессиленная от прыжков через преграды, выметывает икру где придется без покрытия молоком самца, не добравшись, может, сотню метров до родной тихой заводи в верховьях, откуда сама три года назад вышла на океанские просторы…А поротая рыба и отметавшая икру, после чего быстро погибающая, как уж заведено природой, медленно сплывает вниз по течению, застревая в многочисленных корягах и завалах, вспухает и разлагается, загрязняя и отравляя воду и разнося вокруг приторное гнилостное зловоние…
Домой Евгений Андреевич попал довольно поздно. После выпитой у Виктора водки дневную усталость как будто сняло, вроде появилось ощущение некой бодрости. Но пока прошел поселок из конца в конец около двух километров, да на деревянных тротуарах раза три провалился на сломанных досках, почувствовал вдруг такую разбитость и усталость, какую-то опустошенность, что ничего другого не хотелось, кроме отдыха и покоя. Не включая свет, разулся, прошел в комнату, снял и повесил на стул пиджак и плюхнулся на кровать поверх одеяла. Просто так, полежать пока. Отяжелевшие ноги забросил на спинку кровати, расслабился.
После домашнего уюта и тепла в доме Виктора, его квартира показалась застывшим склепом.
         Холодно…Неуютно… Одиноко.
Закрыл глаза, подбил под головой подушку и вдруг уловил нежный, легкий, призрачный запах знакомых женских духов…
Полтора месяца прошло с той памятной прощальной ночи с Людмилой – по направлению с работы она уезжала на учебу в Красноярск.
- Жека, милый, ты меня всю обмурысал, - тихо проговорила она с закрытыми глазами, нежно прижимаясь своими пухлыми губами к его щеке.
Он мягко улыбнулся: еще одно незнакомое веселенькое словечко, и тихо спросил:
- А это как понимать – обмурысал?
-Ну… зацеловал всю, - нежно обвила его шею, приоткрыла тускло поблескивавшие в голубоватом свете торшера глаза, блаженно улыбнулась, пошевелила упругими бедрами, теснее сплетая голые тела, и тихо продолжила: - Я так устала… и так приятно… полнейший кайф, - помолчала, глубоко вздохнула и с грустью добавила: - И так не хочется уезжать от тебя… если б ты только знал…
Он молча, тоскливо прижался губами к ее шее – сегодня, в этот момент и ему не хотелось, чтоб она уезжала отсюда. Было такое пакостное чувство, будто расстаются навсегда, как что-то рвалось между ними, невидимое, призрачное, саднящее душу… Но ведь сам же постоянно твердил ей, чтоб поступала учиться дальше, внушал, что человек должен расти, развиваться и профессионально, и интеллектуально, что учебе, как и любви, все возрасты покорны и «замного» никогда не бывает…
И вот сейчас вдруг стало невыразимо тоскливо от сознания, что уже с завтрашнего дня и все оставшееся время его работы здесь, Людмилы в поселке не будет. Будут каникулы, будут отпуска – она уже ждет его отпуск в ноябре, чтоб встретиться в Красноярске, когда он будет ехать к себе в Беларусь, побыть вместе какую-то неделю-другую – но это все не то, что было, когда она жила здесь. Прошлое не повторится, даже не будет иметь продолжения – возврата к подобной жизни в этом поселке никогда не будет. Разлука – жестокое испытание для чувств. Самообман, придуманный идеалистами прошлого, что разлука укрепляет любовь. Ложь!.. Разлука, как поется в романсе Глинки, уносит любовь. И что будет с ними через год  - одному Богу известно…
Потом обнявшись обессиленные молча брели среди ночи к поезду: она уезжала в Южно-Сахалинск, чтоб оттуда утренним самолетом вылететь в Красноярск…
Накатило щемящей тоской, разбередило чувства и, чтоб не захлестнуло окончательно в сентиментальщине, чтоб отвлечься от горько-сладостных воспоминаний, он стал перебирать в памяти события прошедшего дня.
«Ну и денек выдался… Никогда, сколько помню, такого не было. Бывали, правда, суматошные дни иногда, но не такие… Обычно спокойный, медлительный, как ломовая лошадь, ритм поселковой больницы. Настолько спокойный, что проработай здесь еще пару лет и совсем отупеешь, в лучшем случае уподобишься земскому врачу… Нет, довольно и этой жизни, и работы в глубинке, и этих «длинных» рублей. Да и деньги-то, в основном, платят за ставку администратора – врачебной всего полставки. Накапливаешь деньги – теряешь не закрепленные практикой знания. Ведь ни черта же нет: ни лаборатории, ни рентгена. Все, как в старину: на слух, на ощупь, да на опыт, которого как раз и не достает. И не с кем даже посоветоваться…»
Внезапно перед глазами пронеслись дни и месяцы работы в этой больнице с небольшими, но с радостными победами и с горькими иногда поражениями, как всегда, может, преувеличенными и долго терзавшими ощущением своей беспомощности. И так вдруг тоскливо стало на душе, такой безысходностью обдало сознание, что хотелось заорать на всю глотку. Но внезапно, как вспышка огня, мелькнула мысль: «Но ведь помнить эту больничку буду всю жизнь, и дорога она будет для меня, как первая любовь… Пусть практика скудная, пусть приходится быть администратором, но здесь все же стал я врачом. Останутся люди, которых лечил, которым помог. Они и сейчас уже благодарны за это… Выходит… не зря все же пробыл здесь это время. А сколько повидал интересного, сколько поездил, побродил по острову! Бог ты мой!»…
Уезжать навсегда с Сахалина Евгений Андреевич не собирался после окончания трехлетнего срока обязательной отработки, когда он волен будет ехать в любой уголок Союза. Пока еще молод, без семьи, хотелось побывать в самых отдаленных и интересных краях страны, повидать как можно больше, познать жизнь разных мест, обогатить память, углубить знания. Но так хочется, а как сложится на самом деле – будущее не предсказуемо. А в свою родную сине-озерную Беларусь он еще успеет вернуться и найти место и работу по душе…
Ему понравился Сахалин своей сказочной отдаленностью за «тридевять земель и семь морей» и горемычной каторжной историей, следы которой и по сей день еще сохранились. Ему нравился этот удивительный остров даже частыми циклонами и хмурыми, нудными дождями; густыми морскими туманами и ярким знойным солнцем; своими снежными зимами со свирепыми пургами и экзотической растительностью по бесчисленным распадкам, берегам рек и на сопках. Особый колорит придавало бескрайнее море вокруг, то ласково-нежное, то яростно бушующее у берегов.
Но немаловажную роль в его привязанности к острову сыграла, наверно, и встреча с Людмилой – местной красавицей, Сахалиночкой, как любовно называл он ее. Чего больше было в их связи – романтической любви или порочной страсти – сказать уверенно и однозначно он не мог. Все смешалось и переплелось в единое мощное чувство. Он мечтал о такой девушке, и в этом приморском поселке она как богиня явилась перед ним из белопенной волны морского прибоя и прочно вошла в его жизнь. И теперь он уже не мог так бесшабашно думать о своем будущем…
Вот Виктор, продолжал размышлять Евгений Андреевич, лежа на спине со скрещенными на животе руками и закрытыми глазами, осел в этом поселке капитально. И не думает ни о какой специализации, ни о повышении квалификации. Крутит баранку своего ЗИЛа, зашибает больше трехсот рублей в месяц и в ус себе не дует. Втихаря, паразит, набраконьерит вдоволь рыбы, да икры напорет; в конце лета впрок заготовит для семьи всевозможных ягод, а излишки выгодно продаст у пассажирских поездов. По вечерам потягивает беззаботно пиво в пивбаре, да зубоскалит с приятелями… И не поднимают его ночью, не вызывают в выходные дни к больному – за каждый сверхурочный час ему платят вдвойне, да ко всему еще надо упросить поработать. А врач все должен, все обязан за одну и ту же зарплату… Да, Виктор врос в эту землю, и отсюда его бульдозером не сковырнешь… Ну что ж, у каждого свои заботы, запросы и стремления…своя дорога, как говорится.
А может, проспециализироваться на терапевта и опять сюда? – с дремотной вялостью думал он. - Не-ет, хватит одному тут вариться в собственном соку и ежедневно убеждаться на практике в действенности закона парных случаев, а чаще парных неприятностей… М-да… странный, между прочим, закон, а может… только закономерность?
Об этом малоизвестном законе он узнал будучи студентом третьего курса  медицинского института в городе Гродно. На цикле хирургии преподаватель рассказал им, в порядке отступления, о существующем у хирургов негласном поверье: если в начале дежурства поступит тяжелый больной, то до конца смены обязательно поступит еще один подобный больной, если поступило три таких больных, то обязательно, хоть под самый конец поступит и четвертый. Некий мистический закон парных случаев и почти сто процентное совпадение. Все посмеялись тогда над этим рассказом и почти забыли, но он запомнил: запало в душу. Изучая потом диалектический материализм, чуть не на память выучил раздел о случайном и необходимом, искал информацию об этом явлении в библиотеках, донимал преподавателя, который по-книжному объяснял ему, что закон существует, но он чисто статистический. Если подкинуть монету пять тысяч раз, то «орел-решка» выпадут равное количество раз.
- А вот у хирургов есть неписанный закон парности тяжелых случаев… Как это объяснить? – допытывался он.
Преподаватель подозрительно смотрел на него и снова, уже более настороженно и с некоторым раздражением начинал по новой объяснять о тысячных случаях, добавлял пример про лысую голову, на которую случайно, якобы, падает с неба черепаха и тому подобное и не совсем убедительное.
- И никакой мистики! – строго чеканя слова, заканчивал с вызовом. – Чего тут непонятного?.. А?.. На зачете обязательно проверим, как вы усвоили этот материал…
Он с понятливой ухмылкой кивал головой и хотел было возразить, что у хирурга за дежурство не бывает и десятка тяжелых случаев, а парность бывает. Но когда начинается запугивание зачетами, экзаменами – излюбленный прием демагогов и самоуверенной ограниченности – тогда все ясно. Что они могут объяснить – материализм, а чего не могут, даже из-за скудности и ограниченности собственного ума – идеализм, лженаука, происки загнивающего капитализма.
Потом уже, после многих и долгих рассуждений и споров с однокурсниками, он пришел к выводу, что все это укладывается в удивительную теорию вероятности: даже в малом количестве случаев вероятность повторения не исключается. И все-таки полного удовлетворения в таком объяснении он тоже не получал. Некоторые сомнения все же оставались, как оставался и всегда действовал непонятый до конца закон парных случаев.
Врач Евгений Андреевич, когда сам  стал уже работать, более остро начал замечать, что многие случаи в его жизни, особенно неприятные и потому глубоко запоминающиеся, повторялись через тот или иной промежуток времени. Если вызов был в полночь, то к утру обязательно следовал второй; если было три вызова, то был и четвертый; если кого-то привезли с переломом, то до конца дня еще кто-нибудь попадал с переломами.
И это подсознательное чувство закономерности парных случаев всегда поддерживало его в состоянии спокойного ожидания и готовности.
«Да и сегодня, кстати, все почти случаи парные, - вяло рассуждал он.- То две молодухи из столовой с порезами рук, одной даже швы пришлось накладывать; то двум мужикам с рваными ранами лица накладывал вместо шелковых швов тонкие длинные полоски лейкопластыря, чтобы не было грубых рубцов; то опять эти двое с вывихами… Э-э! – встрепенулся вдруг. – Так что, еще один острый живот будет?.. Вот это да!.. Нет, это уж слишком на сегодня…»
Он попытался расслабиться, отвлечься и освободить мозг от этих вязких, как жвачка, мыслей, но ничего не выходило: все дневные события и переживания настойчиво влезали в его сознание и он продолжал «жевать» свои рассуждения.
«В таких больничках, если их сохранить еще на несколько пятилеток, должны работать, по крайней мере, врачи перед пенсией: и опыт, и знания, и как финал – очень приличная пенсия. Но более правильным было бы держать здесь грамотного фельдшера… А вообще-то, эти маленькие поселковые больнички уже отживают. Это вчерашний день медицины, остатки земства… да и разбазаривание государственных средств. Теперь вон какие строят отличные типовые центральные районные больницы с современным оборудованием и большим штатом врачей…Осталось только построить хорошие асфальтированные дороги да транспортом обеспечить».
По радио прозвучало: «Сахалинское время двадцать три часа. Слушайте последние известия из Москвы».
Наступила тишина…
Шесть раз пропищал сигнал радио, и заговорила Москва из середины белого дня в сахалинскую ночь, на восемь часов опережающей основное время Союза.
«А в Беларуси еще день в разгаре… Э-э! Так у нас еще сутки не закончились? – с вялым недоумением встрепенулся доктор. – Черт побери!.. Да неужели еще один Михаил Иванович объявится?». Но это его уже теперь не очень волновало: наступило безразличное оцепенение и только сквозь быстро наплывающий сон слегка удивило и он успел еще подумать: «Ерунда!.. Только бы скорей пошли поезда… Справимся»
И все тревоги и заботы канули в небытье…

В дверь постучали громко, резко и требовательно. Подождали… Потом еще раз – подольше и настойчивей…
Евгений Андреевич вскочил с кровати, встряхнулся и впотьмах пошел открывать. В коридоре включил свет и распахнул дверь. На пороге стояла с заплаканными глазами его акушерка Нина Ивановна, молодая, стройная девушка, недавно закончившая медицинское училище.
- Извините, доктор, я за вами, - всхлипывая, произнесла девушка. – Привезли-и р-роженицу…
- Ну, а вы чего хнычете, не вам ведь рожать, насколько я понимаю? – удивленно-шутливым тоном воскликнул доктор, соображая  спросонья, что, видать, какое-то чэпэ в больнице, коль со слезами за ним прибежали.
- Да-а, вам шуточки, а она н-не сможет ра-азродиться-а-а, - слезливо, глубоко всхлипывая, заикалась девушка. – У нее п-попере-ечное…
- Перестаньте же хныкать! И спокойно, толком объясните, что у нее поперечное, а не продольное, как вам хочется – хрипловатым со сна голосом, более строго сказал доктор, стряхивая с себя остатки сна.
- Да плод…плод! Поперечное предлежание… Схватки начались часов пять назад… женщина кри-ичит, мечется, а я… я… я ничем не могу ей помочь… ох! – судорожно всхлипнув, растерянно объясняла девушка. – Может вы что…
- Ни я, ни вы ничего за нее не сделаем… Ее надо срочно доставить в роддом . Там сделают или кесарево сечение, или этот самый поворот на ножку, или шут их знает, что они там еще придумают, эти дамские мастера. Понимаете? И перестаньте же хныкать!
Вялость, сонливость отлетели вмиг, будто в холодную ванну сел. «Этого мне только и не хватало, - с ужасом подумал он, быстро накинул пиджак, обулся и глянул на часы. – Так и есть: без двадцати двенадцать -  сутки не закончились и сработал закон парной подлости. Ну, проклятье!.. Ну и закон!.. Ладно!.. Что ж тут по акушерству-то соображать надо?.. Ах, да!».
        - Воды не отошли? – спросил быстро и негромко, стараясь не показывать своего беспокойства.
- Вроде бы нет.
- Почему так неопределенно?.. Вы ж говорите, перед приходом сюда осматривали ее, - с ноткой подозрительности спросил доктор.
- Вроде… немного начали отходить, - неуверенно пояснила Нина Ивановна. – Не пойму что-то толком.
   -   Может, за воды вы приняли свои горючие слезы, а?
Нина Ивановна иронично хмыкнула, промакнула сложенным куском бинта слезы на глазах и криво, робко улыбнувшись, сказала:
- Вам все шуточки…а я…
- Шутки помогают рационально и логично мыслить, - сказал он, закрыл ключом дверь, взял ее под руку и они быстро ушли во тьму осенней сахалинской ночи…

- А плод… подвижный? – отрывисто спросил доктор, быстро шагая в темноте.
- Да… полностью пока… А еще какой-нибудь патологии я у нее, вроде, не нашла.
- Нам и этой по уши хватит… Справиться бы…
В больнице он внимательно посмотрел на Нину Ивановну и строго приказал:
- Немедленно умойтесь и приведите себя в порядок. Ясно? И запомните навсегда: слезы только расслабляют, приводят к панике. А для медика это опасно…Подождите!.. В отношении роженицы, - задумчиво нахмурился. – В данной ситуации у нас с вами только выжидательная тактика… пока не пойдут поезда. Строгий постельный режим и…
- Я строго наказала ей лежать, не двигаться даже, - скороговоркой выпалила, перебивая, Нина Ивановна.
- и спазмолитики, - сосредоточенно продолжал он. – Постараемся уменьшить силу схваток, оттянуть, насколько возможно, период изгнания и, если повезет, сохранить околоплодные воды… Идите и готовьте уколы…
Это помнилось ему еще из курса практических занятий по акушерству, где неоднократно подчеркивали, что даже выполняя все абсолютно правильные действия при этой, одной из самой сложной патологии, если уж начались схватки, то невозможно длительно сохранить околоплодные воды. А коль потечет, то единственное, что остается для родоразрешения и спасения обоих – кесарево сечение… Нужен хирург и операционная. И только!
Сверху доносилось приглушенное страдальческое завывание роженицы, срывающееся на сдавленный крик. Но прежде чем подняться наверх, он позвонил на станцию  выяснить, когда приблизительно намечают открыть движение поездов.
У телефона оказался сам начальник станции Владимир Васильевич, и звонким, как всегда, энергичным и полушутливым голосом объяснил, что работы на линии идут полным ходом, задействованы все службы, и движение намечают открыть к часу ночи, а в данный момент он ничем помочь не может. Но услыхав, что в больнице в тяжелом состоянии роженица, что жизнь ее и ребенка исчисляется теперь минутами, искренне встревожился и сразу каким-то казенным тоном заверил, что примет все меры, чтобы женщину отправить первым же поездом и сам непременно позвонит в больницу, когда везти ее на станцию.
- Да, слушай! – спохватился вдруг он. – Тебя тут целый вечер искал начальник геологов – Владимир Иванович. Беспокоится, нет ли перелома у его работника, что днем направлял к тебе. Не производственная ли травма.
- Вот именно из-за этого только и беспокоится, - с иронией заверил доктор. – Там все нормально: привычный вывих у парня. Так и скажите ему, если еще позвонит. Вы ж там на месте будете пока не кончится аврал?
- Конечно! Пока не восстановим движение…Но он еще зайдет к тебе сегодня. Жди!.. Ты ему для чего-то нужен.
Доктор надел белый халат, причесался, кинул, на всякий случай, взгляд в зеркало – нет ли на лице следов сонливости, не помята ли физиономия, и поднялся в палату к роженице.
В кровати сидела средних лет женщина, упираясь спиной в подушки, запрокинув голову на спинку кровати и судорожно хватаясь руками за живот. Волосы распущены, глаза широко распахнуты, наполнены безумным страхом.
- Спокойно!.. Спокойно!.. – громко, властно и уверенно произнес Евгений Иванович. – Немедленно лечь на спину!.. Все идет нормально. Чего вдруг паникуете?
Надо было унять этот страх, вселить в женщину уверенность и надежду, и ни в коем случае нельзя выдать своей беспомощности пока время позволяло еще ждать.
- Миленький до-октор! – испуганно-дрожащим голосом заговорила она. – Мне чей-то страшно. Ой-ей, как страшно!.. Троих  выносила … а такого никогда не было. Ох-х-х!.. Хватает давно. О-о-ой-е-ей! – протяжно вдруг взвыла она, потом добавила, глядя расширенными от ужаса и боли глазами: - А ничего нет. Отчего же так, миленький доктор? Ну, скажите!
- А куда спешить? – спокойно продолжал Евгений Андреевич, ощупывая ее распластанный, как-то вытянувшийся в поперечнике живот, определяя подвижность плода и фонендоскопом выслушивая его сердцебиение. – Сам бог велел женщине рожать в муках. А вы хотите раз-два и готово, - говорил полушутя, но твердо и уверенно. – Надо помучиться, чтоб потом больше радости было… Что трудно достается, то и ценно.
Тут женщина приглушенно вскрикнула, схватилась за живот, закусила губы, искривив их в жуткой страдальческой гримасе. Но уже было заметно, что появление врача, его уверенность и спокойствие передались женщине. Оставались еще настороженность и тревожное ожидание очередных схваток.
Вошла Нина Ивановна, свежая, подтянутая, спокойная с наполненными, звякающими на крышке стерилизатора шприцами и быстро сделала укол роженице. Вдвоем они подняли изножье кровати и укрепили ее в таком положении, под матрац в средней части подложили несколько свернутых одеял и у роженицы оказалась приподнятой нижняя половина тела.
- Поза неудобная, но необходимая… Придется терпеть, - сказал строго доктор и сел на стул рядом с кроватью.
Пристально глядя на ее измученное, потемневшее и заострившееся лицо, покрытый испариной лоб, он начал говорить ровным, спокойным и монотонным голосом о ее состоянии, о причине схваток, о  важности того, что ей теперь делают, что она сейчас спокойно уснет… Будет спать… Крепко спать!.. Спать!
Она слушала, жадно впитывая каждое слово врача, и от усыпляющей монотонности его голоса, измученная, издерганная, начала расслабляться и медленно, настороженно закрывать глаза. Очередная схватка вспугнула ее: метнула вверх отяжелевшие веки, приглушенно вскрикнула, жалобно-вопрошающе глянула на врача и как наткнулась на его твердый пристальный взгляд, услыхала его настойчивый, уверенно- спокойный приказывающий голос, и вновь успокоительно обмякла, осторожно, трепетно закрыла затуманенные глаза. Задышала ровно, глубоко… Она спала.
Подождав немного, врач и акушерка вышли из палаты и, оставив распахнутыми двери, направились в кабинет напротив, служивший и перевязочной, и процедурной.
Тревожное, напряженное ожидание всегда тягостно: минуты длятся часами, и возникает порой ощущение застывшего времени. Ни о чем не хотелось говорить. Они сидели друг против друга: врач за столом, Нина Ивановна на топчане. Сидели, молчали и ждали…
Доктор сосредоточенно читал что-то в справочнике врача и периодически поглядывал то на часы, то на телефон – не подведет ли начальник станции, не забудет ли позвонить, закрутившись в аварийных работах?.. «А как же доставить роженицу  к поезду? – всполошился вдруг, вспомнив. – Кроме носилок – ничего… А нести больше километра, но… с кем? – и оценивающим взглядом посмотрел на щуплую, хилую акушерку. – Она ж не поднимет даже носилок с таким грузом… Может, у геологов попросить какую-нибудь машину? – мелькнула мысль. – Но пока найдешь этого Владимира Ивановича, потом шофера, так и нести уже не надо будет… А может… из выздоравливающих кто поможет?»
Нина Ивановна задумчиво, застыв, как изваяние, сидела на топчане, потом встала, прошла в палату и вскоре вернулась. Садясь на прежнее место, удовлетворенно сказала вполголоса: «Пока все нормально… Вроде, спит».
Криками роженицы все больные в палатах были встревожены, возбуждены, и, хотя было далеко за полночь, большинство из них не спало и шепотом обсуждало возникшую ситуацию. Из-за прикрывшейся двери перевязочной, где в напряженном ожидании сидели врач с акушеркой, доносились приглушенный кашель, шепоток и храп в палатах, шаркающие шаги по коридору и глухое хлопанье дверей туалета. Потом все затихло, и время как бы замерло под тяжестью осенней ночи.
Тишина нарастала: напряженная, тревожная, давящая…
Вдруг, вспарывая тишину, на улице резко протарахтел мотоцикл.
И снова все затихло, замерло…
Неожиданно внизу приглушенно и тонко взвизгнула входная дверь и, немного спустя, в перевязочную донеслось тихое, осторожное поскрипывание, будто кто-то невесомый медленно, мягко и неслышно ступая, поднимался по лестнице. Бесконечно долгий нудный скрип, словно лестница вела не на второй этаж, а куда-то в небо. Как будто кто-то крался, а не шел по ней…
Доктор удивленно поднял голову: перед ним в немом оцепенении выпрямившись, с застывшим тревожным взглядом сидела акушерка и напряженно расширенными глазами выжидательно уставилась на дверь. Скрип затих, будто кто-то решил передохнуть, неся неимоверную тяжесть. Потом снова послышался этот вкрадчивый напев неслышных шагов все ближе и ближе к кабинету, и замер где-то за дверью.
«Кого там черт еще несет? – раздраженно подумал Евгений Андреевич. – Двери внизу вроде заперты» - и тихо с иронией сказал:
- Курносую что ли уже принесло?
Нина Ивановна судорожно глотнула воздух, как бы оживая.
-Ч-чушь какая-то… д-даже н-неприятно, - заикаясь, проговорила она, зябко поежилась, как-то криво улыбнулась и вжалась в топчан. – Вроде… кто-то ш-шел.
Доктор рывком поднялся со стула, быстро подошел к двери, рванул ее на себя и отшатнулся: в проеме, качнувшись к нему, стоял какой-то весь помятый, осунувшийся, хмурый фельдшер Валентин Иванович.
- Фу-у, черт бы вас подрал! – шумно и облегченно выдохнул доктор. – Крадетесь, как привидение с преисподни. Нина Ивановна, вон, чуть заикой не стала.
- Так ить старался ж потише, - хрипло произнес Валентин Иванович, входя в кабинет. От него густо несло перегаром. – Гляжу, свет в процедурке, вы чей-то тут сидите так поздно… Дай-кось, думаю, зайду, может, че опять стряслось… подсоблю, может… Ну… и зашел вот.
- Трудно поверить, чтобы вы пришли помогать в таком питейном состоянии…Думаю… вас другая причина привела, - подозрительно и настороженно глядя на хмельного фельдшера, медленно и негромко сказал доктор. – Ну, хорошо… коль уж пришли, рассказывайте, как долетели, как прошла операция и каково состояние больного, - с тревожной надеждой торопил он фельдшера, возвращаясь к столу.
- Так ить че тут рассказывать? – отрешенно махнув рукой, произнес глухо, дрогнувшим  голосом Валентин Иванович. – Помер-то Мишка.
Доктор вздрогнул, резко повернулся к фельдшеру и тоном недоумения быстро и грубо спросил:
- Что за чушь несете?  Как это помер?.. Спьяну, что ли, пошутить решили?   
- Ну да, шутю… Так уж и спьяну, - вяло, каким-то скрипучим голосом огрызнулся фельдшер. – Подумаешь… стакан водки выпил. Так ить только ж для сугреву, - и совсем упавшим, горестным тоном добавил.- Да и помянуть-то надо ж было доброго человека… Я ж ить как…
- Хватит оправдываться! – раздраженно и резко прервал Евгений Андреевич, нетерпеливо вскакивая со стула. – Пейте на здоровье!.. Не на работе сейчас, иначе бы душу вытряс  из вас… Быстрее выкладывайте, черт возьми, что же случилось в больнице? Довезли туда еще живого или уже холодного?
На лице фельдшера все еще оставалось выражение как бы незаслуженно полученной обиды.
- Конечно, живого,- буркнул недовольно фельдшер.- Мертвому ж операцию не делали бы… на ней  и помер он.
- Так что же было у него, что не выдержал операции? Давайте быстрее, быстрее!
В затуманенном алкоголем мозгу фельдшера тяжеловесно двигались мысли, и, чтоб не потерять их логического смысла, начал рассказывать все по порядку.
- Ну, сели ет, значит, мы прямиком на двор больницы и тут сразу хирурги… Покрутили ет, значит, его, поглядели и сразу ить на операцию… Ну…что?.. Разрезали, поглядели и сразу, значит… и зашили. Пока еще зашивали… он и отошел на тот свет. Вот так. Не сдюжил операции, выходит.
- Так отчего же он умер? – с нетерпеливым раздражением и недоумением негромко и напряженно спросил доктор. – Какой диагноз ему поставили? Скажете, наконец, или нет? Что вы тянете резину? Диагноз? – чуть не выкрикнул Евгений Андреевич.- Какой диагноз ему поставили? Скажете, наконец, или по пьянке забыли?
- Ну, ет, значит, э-э-э, - напрягся фельдшер, - закупорка сосудов кишечника… начисто омертвела вся верхняя половина… И сморщилась печень… ну, ет-ет… цирроз печени. Сказали, пил много и печень того… не сдюжила, - нудно, спотыкаясь почти на каждой фразе, напряженно вспоминал фельдшер всю патологию, выявленную у Михаила Ивановича на операционном столе и приведшую его к смерти. – Ну, ет еще… поджелудочная железа ет, значит, вконец омертвела… Этот… э-э… некроз.
- Вот так помогли, - печально произнес Евгений Андреевич и тяжело опустился на стул, положив перед собой руки. – Если вы ничего не напутали по пьянке, то исход закономерный. Остается только удивляться крепости его организма: почти сутки он был живым трупом, - и вдруг подозрительно и быстро глянул в лицо фельдшера и  настороженно спросил: - А может… он … все же не умер, а?
- Ну как ет не помер? – недоуменно вытаращив глаза, откинулся назад фельдшер. – Дык я ж сам помогал еще в морг его занесть… И выпимши, ить, тогда ж не был.
- Бог ты мой! – обхватив руками голову, воскликнул Евгений Андреевич. – В сорок два года умереть от водки?.. Непостижимо! – и злобно выпалил: - Да разве для этого жизнь дана?.. На кой черт тогда вообще коптить белый свет? Не понимаю таких людей.
- Позвонить надобноть его бабе… Дождалась наконец. Иж как увидит, бывалча, Мишку чуть выпимши, так ет… орет, чтоб подох… Вот и накликала , стервина,- с пьяной злобой обиженно говорил Валентин Иванович. – Позвоните ей, позвоните! Пущай радуется, что муженек, наконец, окачурился.
- Я что вам – вестник смерти? – взорвался доктор. –Звоните, если не терпится!
- Валентин Иванович! Это было бы жестоко ночью сообщить жене такую новость, - сказала негромко, взволнованно и с укором Нина Ивановна, вставая и направляясь в палату к роженице.
- Чтобы сообщить такую весть ночью, средь сна, надо быть кретином, по меньшей мере, - гневно продолжал Евгений Андреевич. – И потом, какое вы имеете право судить чужую семью, чужую жизнь?.. Поражаюсь, откуда у людей берется наглость для таких осуждений…Она обрадуется?.. Чему?.. Своему вдовству или тому, что дети остались без отца?.. Она, видишь ли, накликала. Какое мерзкое суеверие вдруг!.. Отчаянье и безысходное горе кричало в ней: лучше однажды смерть в запое, чем втягивание семьи в этот алкогольный кошмар и позор… Вы можете это понять?
Фельдшер сидел молчаливо, насупившись, и в наступившей тяжеловесной тишине слышалось его недовольное сопенье…
- Валентин Иванович, - нарушая тишину, раздался более спокойный голос доктора. – Когда вы улетели, когда эта женщина по нашему, видать, беспокойству почувствовала всю опасность состояния мужа, она, глотая слезы, сказала: «Хоть бы он выжил». Это ее последние и самые, я уверен, искренние слова. Так пусть она спокойно спит с детьми эту ночь еще женой, хотя и плохого мужа. Понимаете?.. Вдовой быть еще успеет…
Доктор медленно подошел к окну, распахнул его и, глядя в темноту ночи, задумался. Из окна несло морской свежестью, более отчетливо доносился размеренный ласковый шум моря.
Его угнетала вновь возникшая тревога, хотелось вырваться из этой, ставшей вдруг тесной, давящей комнаты, вырваться к морю, к его простору и волнам, нежно бормочущим что-то ласковое и непонятное. Не раз в состоянии невыразимой тоски, в трудные, тягостные минуты он уходил туда, к этому великому и чудесному целителю – к Морю, и там бродил по отливу у самой кромки волны, обретая душевный покой, равновесие и уверенность в самом себе и в том, что делал. И сейчас ему хотелось уйти туда, побродить или посидеть у моря, прислушиваясь к ночному шепоту и шелесту игривых волн, прикоснуться к его величию и заглушить эту тревогу, не столь, может, беспокойную и затяжную, как днем, но более щемящую и глубинную, ставшую теперь более зловещей.
Тревогу за две жизни, притихшие на время в полупустой палате напротив.
Он не размяк, не пал духом от полученного известия. Наоборот: его как будто подхлестнуло, внутренне собрало и активизировало. Но вместе с тем возникла жгучая ненависть ко всем безвольным спивающимся людям, ни в грош не ценящим свою жизнь и жизнь других. Сколько их простаивает днями и вечерами в пивбарах и возле пивных бочек на улицах, соображая на троих! Они толпятся там, кучкуются, как мухи кружащие  над дерьмом, напиваясь до бесчувствия и справляя малую нужду за ближайшим углом или выступом, становясь, зачастую, настоящими отбросами общества..
Он не испытывал сейчас угрызения совести, терзания мысли, что чего-то не доделал, упустил: он сделал все, что мог в данной ситуации – без промедления доставил в больницу Михаила Ивановича, но его порок, и только он, доконал его.
Весь ужас в том, рассуждал доктор, будто обращаясь к шумевшей внизу за окном, где-то на берегу, многолюдной толпе, что начинающий пить отлично знает и видит всю опасность спиртного, но абсолютно не знает возможностей своего организма и уверяет себя, что он здоровее других, что эта опасность ему не грозит, и сознательно становится потом бессознательным  рабом зла, которое делает его нетерпимым в семье и в обществе… Преступники
Вдруг резко отвернулся от окна, пристально глянул на нахмуренного фельдшера и только что вошедшую задумчивую Нину Ивановну, и, ни с того ни с сего, неожиданно спросил:
- Знаете ли вы хоть немного историю американских индейцев?
Оба недоумевающее пожали плечами, переглянулись: к чему, мол, это? А доктор, не дожидаясь ответа, возбужденно, быстро и с каким-то презрением, заговорил:
- Десятилетия белые колонизаторы, вооруженные новейшим огнестрельным оружием, никак не могли покорить здоровых, умных и воинственных индейцев Северной Америки, вооруженных примитивными луками да копьями. И тогда в ход пустили алкоголь – огненную воду…Через несколько поколений от многомиллионных цивилизаций, от многочисленных племен остались жалкие выродки, влачившие свое существование за колючей проволокой резерваций. Алкоголь, а не войны, уничтожили в них силу, здоровье, воинственность и волю к свободе и независимости…
Так почему же мы, славяне, зная эту ужасную, смертоносную силу алкоголя, охотно жрем эту отраву, уродующую наше потомство, ведущую к деградации нашу нацию? – замолчал, но тут же с негодованием, запальчиво продолжил. – Преступная ложь, что алкоголь – продукт питания с большим энергетическим запасом!.. Вся энергия – до последней калории! – идет на разрушение организма, и в первую очередь мозга и детородных органов. Это энергия атомной бомбы, грубо извращающей наследственность человека. Это самый настоящий наркотик, такой же, как гашиш, марихуана и морфин, только по силе действия уступающий им, - гневно рубанул кулаком воздух и, не дожидаясь ни возражений, ни одобрений своих слов, вновь повернулся к окну, погружаясь в свои печальные размышления…
Наступила давящая, напряженная тишина.
            И тревожное ожидание.
Через некоторое время Евгений Андреевич медленно повернулся к обеспокоенной акушерке и нахохленному фельдшеру и уставился на них тяжелым взглядом. Все выжидательно и напряженно смотрели друг на друга, прислушиваясь к тишине.
- А знаете ли вы, кстати, что растет в нашем поселке, - тихо, изменившимся голосом, как бы вспомнив что-то, спросил вдруг доктор, - в огородах местных корейцев?
- Ну, ет всем известно, - сказал и, словно с облегчением, заерзал на стуле Валентин Иванович. – Ну че ж еще они насадють, окромя своей чимчи.
- Чимчи, говорите? – молодой доктор немигающим взглядом пристально смотрел на пожилого фельдшера. – Корейская или китайская капуста наподобие кукурузы, да?
- И еще эту…ну, эту… р-редиску, - неуверенно выдавила из себя Нина Ивановна, неотрывно глядя округленными глазами на доктора.
- И редиску, значит, - с иронией повторил он и перевел взгляд на смутившуюся акушерку. – И для этого у японца Ватанаби, у корейца Ли, живущих на отшибе, огороды за такими плотными высокими заборами?.. Наивные, доверчивые россияне, - с сожалением и грустной улыбкой покачал головой, помолчал и более резко продолжил. – На этих огородах за высокими зелеными рядами чимчи все сплошь засеяно маком. Не задумывались, зачем для них так много этого добра?.. Нет? – прищурил глаза, отчего взгляд стал более острым, пронзительным. – А знаете ли вы, местные жители, что в сопках южного Сахалина по сей день находят бесхозные плантации этого мака?.. Так для чего его так много сеют, да еще скрытно, подпольно? А?
- Ну… так ить, - заговорил хрипло фельдшер, - они ж, ета, азияты, делают из него какое-то пойло и пьют… И говорят, от всех хворей помогает.
Евгений Андреевич подошел к столу, сел.
- Пойло от хворей, говорите? – и грустно покачал головой, но вдруг резко выпрямился над столом и с негодованием продолжил. – Наше дремучее невежество и в этом, жизненно важном вопросе… Из мака делают самые распространенные и сильные наркотики. И растят его не для себя на пойло, как вы говорите, Валентин Иванович, а для получения наркотического сырья на продажу, для наживы.
- А кто же покупает эту отраву? – удивленно воскликнула Нина Ивановна, - У нас же нет наркоманов.
- Это по заявлениям  «сверху» их у нас нет. А на самом деле их уже полно, и в основном молодежь, которая абсолютно не знает, ибо нет никакой информации, на какую гибель себя обрекает. Наркотик, - гневно чеканил слова доктор, - смертельный капкан, который захлопывается после нескольких выкуренных, вынюханных или уколотых доз этого яда, кто для бравады,  а кто для подражания по незнанию. Самоизбавления от этого капкана нет: как удавка затягивается все туже и туже…Это во сто крат страшнее алкоголя, потому что идет стремительное разрушение, полный развал личности, наступает быстрая непреодолимая зависимость организма от наркотика. И тогда наркоман готов на любое преступление ради заветной дозы, дающей эффект обалдения, но доза с каждым разом все возрастает. И в результате перед нами уже готовый молодой калека, к тому же социально опасный…потенциальный преступник.
- Так почему не арестуют всех торговцев наркотиками, - удивленно возмутилась Нина Ивановна, - а наркоманов, пока их, думаю, еще немного, собрать всех, да вылечить?
- Вы идеализируете жизнь, - сказал доктор. – Самая преступная и изуверская спекуляция – наркотиками, к сожалению, и самая прибыльная: здесь крутятся бешенные миллиарды долларов. Поэтому и невозможно уничтожить эту подпольную торговлю… А вылечить всех наркоманов – утопия на сегодняшний день. Мы алкоголизм не можем лечить радикально, а здесь новое для нас, более страшное явление с которым весь мир борется и то – замолк и безнадежно махнул рукой, усмехнулся криво и добавил: - Подавляющее большинство наших врачей даже диагноз правильно не смогут поставить, а вы…
- Так чему же учат  в наших медицинских институтах? – взорвалась, перебивая, Нина Ивановна.
Доктор внимательно посмотрел на акушерку и спокойно пояснил:
- Студенты медики все годы изучают… вернее, зубрят общественно-политические науки. Конспектировать источники заставляют почти полностью: чем больше написал, тем похвальнее. Да еще требуют цветными карандашами под линеечку подчеркивать отдельные слова, фразы, предложения классиков марксизма – цвет соответствует значимости мысли. Тогда, мол, видно, что студент работал. А иначе никакого доверия…Ну, а оставшееся время – на всю остальную медицину. А поскольку наркомании у нас нет, как заявляется официально во властных структурах - это, мол, проблема только капитализма, то и не изучают ее как следует… Понятно объяснил?
- Ну, ет вы зазря так стращаете этими наркоманами, - тупо глядя, неестественно размахивая руками, с патриотической амбицией заговорил вдруг фельдшер. – Нами командуют тоже не дураки. Ет, понимаешь, не семечками торговать…Если б так худо было с этими наркоманами, то уже сообщили б об етом, а то и постановление кой-какое пропечатали б в центральных газетах…
- Так не надо ждать, когда станет невмоготу в этом деле и сообщат об этом «сверху», - с горячностью возразил доктор. – Надо теперь уже не мириться с этим явлением… хотя бы с плантациями мака у нас под носом.
- А-а, пока ишо до нас дойдеть ета, - раздраженно, будто с вызовом, махнул рукой фельдшер, - много воды утечет…В нашей стране ета  зараза не приживется, у нас больше водку любят. Ет точно, по ней и вдаряют. А про этих наркотиков ни в одной, вона, газете не пишут. Чего ж людей зазря-то баламутить?
Евгений Андреевич пристально и хмуро смотрел на беспечного, хмельного фельдшера, непонятно вдруг осмелевшего, начисто забывшего, видать, разносы и выговора за распитие спиртных напитков во время работы.
-   Вы, ко всему прочему, - спокойно и презрительно сказал доктор, - еще и словесный… патриот: вон как за людей беспокоитесь, - встал из-за стола, подошел к окну, уставился в темноту за окном, вслушиваясь в размеренный шум прибоя. – Ну что ж, время покажет, кто из нас истинный патриот, - глухо, с горькой иронией сказал, не оглядываясь: - или вы и вам подобные, не желающие видеть наползающей беды на наше общество, ибо нет на это указания «сверху», или я… уже теперь кричащий «снизу» о надвигающейся на нас эпидемии похлеще алкоголизма…Это все плоды нашей беспечности, бесхозяйственности, безответственности и лжепатриотической демагогии…
Фельдшер сидел подавленный, виновато поглядывал на замершего у окна главврача. Нина Ивановна, затаив дыхание, недоуменно, будто ожидая чего-то, поглядывала то на фельдшера, то на доктора. А доктор стоял в глубокой задумчивости, рассуждал, будто мысленно что-то доказывал кому-то…
Нет, с алкоголизмом, бытовым пьянством да с надвигающейся наркоманией обязаны решительно бороться все, все, все! Не только медики да милиция. Сплошная гражданская нетерпимость к этим явлениям, к этой чуме… А мой долг, мои обязанности здесь, в данный момент, вот сейчас, более ограничены, вполне конкретны: успеть доставить женщину с патологической беременностью к специалистам, напряженно рассуждал доктор. Только они смогут ей помочь. Медики, каждый на своем месте, должны сделать все в меру своих возможностей и специальных знаний, чтобы спасти и мать, и ребенка, который еще не сделал ни одного вдоха на земле, а уже испытывает муки борьбы за жизнь. Его час пробил, и он будет рваться к своей жизни. А жизнь, выносившая его, отчаянно будет помогать ему в этом, приближая и свою, и его гибель: стенки чрева, неотвратимо сокращаясь, в критический момент оборвутся у основания, и хлынувший кровяной поток мгновенно унесет обе жизни.
Если днем смерть состоялась, то теперь она маячит как призрак. Та смерть, как следствие человеческого безволия, добровольного и сознательного пристрастия к спиртному и потому ужасна, бессмысленна и непростительна. Здесь же смерть может наступить вопреки всем нашим стараниям, усилиям и даже желаниям самой роженицы, подчиняясь неумолимым законам природы в стремлении  породить новую жизнь, если упустить момент, когда специалист грубым, но жизненно необходимым вмешательством еще сможет сохранить обе жизни… Так что еще сделать, чтоб уменьшить силу схваток, еще хоть на полчаса-час оттянуть этот роковой момент?.. Вот-вот пойдут поезда и тогда…
     Из задумчивого оцепенения его вывел встревоженный голос акушерки.
- Что?.. Что вы сказали? – переспросил он рассеянно.
- У роженицы, говорю, начинают понемногу отходить воды – весь подклад мокрый… Что же делать?
- Только ждать, - в отчаяньи произнес Евгений Андреевич. – Еще укол!.. Еще…
Все одно к одному: как не повезет сразу, так до конца одни неприятности, подумал он с горечью. Ничего подобного с роженицами здесь никогда не происходило. Всегда успевали маневровым паровозом местного депо отправить их в роддом – почти никто не хотел рожать здесь, в поселке. А тут на тебе… Да хоть бы беременность была нормальной. Так нет же – с одним из самых сложных и грозных осложнений.
- Да, кстати, - спохватился вдруг, обращаясь к фельдшеру, - а вы-то как добрались сюда? Чем?
- Поездом, - глухо отозвался тот.
- Поездом? – удивленно воскликнул доктор, оживляясь, - Так бы сразу  и сказали!
В это время хлестко резанул тишину телефонный звонок.
- Слушай, доктор! – раздался в трубке знакомый голос начальника станции. – Женщину везешь? Не раздумал?.. А то, может, помог ей там родить, а?
- Нет-нет! – заторопился доктор. – Но мы ж с носилками, как-то надо…
- Слушай! – перебивая его, прозвучал голос в трубке. – За вами заедет начальник заставы, у них там кто-то едет в райцентр. Подбросят. Понял? Только шустрее готовьтесь. Они уже выехали.
- Ну, спасибо, Васильевич, спасибо! Ждем!
Стараясь не шуметь, все быстро прошли в палату к роженице. Евгений Андреевич тихо и властно заговорил с ней, убеждая, что все идет хорошо, что ее сейчас переложат на носилки и на машине отвезут к поезду, чтоб доставить в роддом, где вскоре ей помогут родить здорового малыша. А пока спать!.. Спать!
Формула гипнотического внушения – гипнозом увлекался и изучал на кафедре неврологии – действовала и, как нельзя кстати, пригодилась. Женщина спала.
Фельдшер и акушерка смотрели на доктора обалдело, затаив дыхание…
Осторожно, без спешки переложили беременную на носилки и укутали одеялами…
Внизу глухо хлопнула входная дверь, и наверх по лестнице стремительно и легко взбежал начальник заставы, молодой, подвижный старший лейтенант, и весело вполголоса сказал:
- Привет медицине!.. Ну как, готовность номер один?.. Тогда не будем мешкать. Поехали!
Мужчины подняли носилки, стараясь не трясти их и не шуметь, и стали осторожно спускаться по лестнице.
- Евгений Андреевич, - тихо окликнула Нина Ивановна, надевая поверх белого халата свой зеленый плащ, - Мне брать с собой неотложку?
- С собой?- удивленно глянул на нее,- нет!.. Остаетесь в больнице, - сказал отрывисто. – Я сам ее повезу… А вы, Валентин Иванович, - спокойно и строго обратился к фельдшеру, - идите домой отдыхать… Выспитесь хорошенько, чтоб утром от вас не несло перегаром. Ясно?
- Так ить я ж не пьян, - как бы удивленно тихо начал оправдываться тот, сгибаясь под тяжестью носилок. – Ей-богу, только ить для сугреву и выпил, чтоб на поезде не околеть… Товарняком же добирался. А там же до костей прошибает, на тормозной площадке… сами ж знаете… не раз ездили.
 
Они вышли на крыльцо. Рядом стояла машина пограничников. С заднего борта
 откинулся брезент и чьи-то сильные руки приняли конец носилок, помогли осторожно их втянуть, поставить посредине кузова…
Ночь стояла прохладная, звездная. Казалось, звезды приблизились из безграничной бархатной черноты, сияли еще ярче, такие большие и такие чистые, словно обмытые бушевавшим ураганом.
Прекрасная осенняя сахалинская ночь.
« Ну точно, как наша белорусская осень… и те же звезды над головой», - с легкой грустью подумал Евгений Андреевич и, указывая на небо, громко сказал с иронией:
- Даже на небе символ Бахуса.
- Где?.. Где? – раздались голоса.
- Да вот – черпак Большой Медведицы.
- Ковш это, Евгений Андреевич, - тихо поправила Нина Ивановна и мягко улыбнулась.
- Черпак или ковш – одно и то ж: для питья… А ведь в старину, небось, такими вот приблизительно ковшами пили квасы, медовухи разные, настои целебных трав и не знали люди никакой алкогольной патологии.
- Зато у них других хворей навалом было, - хрипло возразил фельдшер, - И без водки мерли как мухи.
- Ничего удивительного, - ответил доктор. – У каждого века свои болезни… и методы лечения.
- Ну как, все? – быстро спросил начальник заставы. – Или еще что берете?
- Нет, нет, все! – заторопился Евгений Андреевич. – Едем!
-   Тогда по местам и вперед!..
Машина медленно покатилась по неровной проселочной дороге, объезжая колдобины, избегая тряски. Слева смолянистой чернотой возвышались над домами невысокие сопки со смутно очерченной на фоне темного неба изломанной линией вершин. Справа, среди редких построек виднелась вдали тускло мерцающая поверхность Охотского моря, окаймленная у берега призрачным, голубоватым свечением пологих волн мерного игривого наката.
Море с ярко фосфоресцирующей полосой прибоя, набегающей с ласковым шумом на берег, тихо как бы напевало земле свою древнюю и нестареющую песню о вечности борьбы,движения и жизни на земле.