Я мог бы тебя любить

    Сегодня пятница и я как всегда на железнодорожном вокзале. Пью разливное пиво из пластмассовой бутылки, напеваю «Ни твое, ни мое» ПикНика и жду прохода поезда.
   
   Это очередной состав, в окнах которого не увидишь знакомых лиц. Только старые, пожелтевшие от времени и спертого плацкартного воздуха лица покажутся  на долю секунды и исчезнут. Карточки из чужих фотоальбомов хаотично разбросанные по рябой поверхности моего мировосприятия.  Их не запомнить. Мимолетные глаза выхватывают тебя из общей панорамы вокзала и уносят с собой на станции других городов, чтобы смешать твой образ с тысячами других.
 
   Обычно я просто шатаюсь по перрону.  Стоптанным башмаком давлю закопченные камни, вдыхаю волнующий с детства запах шпал, прикасаюсь к гладким нагревшимся на солнце рельсам и сажусь в поезд. Темным и невероятно грустным октябрьским утром я мысленно  запираюсь в выкупленном мной купе, замираю у засаленного окна и жду этого магического момента, когда произойдет толчок и состав наконец тронется с места.  Город, с всё нарастающей скоростью покидает меня, забирая последние надежды на возвращение.

   Я столько раз проделывал это в своих фантазиях, что уехать по настоящему, стало бы для меня скучным занятием!
 
   И вот я вижу ее. Она молчит. Бледное забеленное лицо отливает мертвецким спокойствием. А губы... в них чересчур много красного. Подойдя ближе, я понимаю, что причиной всему сгустки  крови, медленно выползающие из приоткрытого рта. Широко открытые глаза навсегда остались в сером вокзальном небе или это небо как-то сумело уместиться в ее широко открытых глазах.

    Бутылка выпадает из моих рук, и пиво растекается, пенится у моих веревочных ног.

    Я блюю.

    На меня никто не обращает внимания, все поглощены ею. Утираю онемевшее лицо рукавом джинсовой куртки и закуриваю, чтобы заглушить аромат блевотины.
 
    Ноги ушли от нее метров на двадцать по  роковой железной ветке. Они напоминают стрелку компаса: север показывает левая, юг правая. В шагах в пяти от красноты губ вывороченная рука сжимает палец другой оставшейся в теле руки. Ее тело на рельсах, как небрежно брошенная тряпка, пропитанная раствором марганцовки. От этого нельзя оторвать глаз! На это невозможно смотреть!

    Я мог бы тебя любить. При других обстоятельствах мы могли бы обсудить наше общее будущее, поездку в призрачном СВ, минуты переполненные неповторимых секунд, что пролетали бы и погибали под беспощадно вращающимися дисками. Мы бы искали в оконном отражении взгляды друг друга, подобно картасаровским героям. И тогда я звал бы тебя Маргрит или Анна или Мари-Клод. Громыхает тамбур, уши закладывает, два огонька вспыхивают при каждой затяжке, освещают наши лица, разгадывают шарады душ и привычек попутчиков. Щелчком пальцев окурки вылетают из окна. Один - твой  задевает оконную раму и в пролетающую мимо ночь взмывает облако искр. В это время где-то, где никто никогда не бывал, с молодой березы срывается последний лист. Посланник природы, извещающий о начале пустоты, бесшумно переваливается с ветки на ветку, его подхватывает заблудившийся сын ветра, уносит от родного дерева и, вдоволь наигравшись, бросает. Оставляет гнить.

   Кто-то орет! Кого-то берут за плечи и с заботой уводят от края платформы. Кому-то не хватает воздуха, он ловит его ртом, не в состоянии шевельнуться. Но в основном, зеваки уже разбредаются кто куда, оставляя после себя коленопреклонённые тени.
   
    Я пуст. И тоже улепетываю от обворожительных ее кусков. Наяриваю башмаками по земному шарику. Куда бы я ни поехал, везде, на каждой пролетающей мимо станции меня ждет одно и то же.  Отвратительные крики, нездоровая суета, перроны с лужами крови, пива и блевотины, остановившиеся часы на фасадах зданий вокзалов,    Господи, я плачу! Из меня водопадами низвергаются слезы!
   
    Пошлость.