Красное, белое, серое. Коллективный роман

Красное, белое, серое?
(роман)


Коллективный роман – особый жанр мировой литературы.
В 1927 году в журнале «Огонёк» был опубликован ромн «Большие пожары», авторами которого были 25 писателей. Среди них Леонид Леонов, Исаак Бабель, Алексей Толстой, Михаил Зощенко, Александр Грин.
В 1964 году в газете «Неделя» публиковался роман «Смеётся тот, кто смеётся», написанный Валентином Катаевым, Юрием Казаковым, Василием Аксёновым, Владимиром Войновичем и другими авторами.
В предлагаемом читателям новом коллективном романе «Красное, белое, серое?» авторами стали известные писатели Адыгеи и Кубани.

Глава 1.
Вера и карта памяти.

Автор: Олег Селедцов.
Член Союза писателей России, государственный стипендиат министерства культуры России по итогам 2004 года. Публикации в журналах: «Москва», «Дружба народов», «Молодая гвардия», «Юность», «Литературная учёба», «Невский альманах», «Родная Ладога» (Санкт-Петербург), «Север» (Петрозаводск), «Вертикаль» (Нижн. Новгород), «Южная звезда» (Ставрополь), «Дон» (Ростов-на-Дону), газетах: «Литературная газета», «Российский писатель», «Литературная Россия» и др., автор 8 поэтических сборников и 3 книг прозы. Лауреат Каверинского международного литературного конкурса 2011 года. Финалист всероссийского литературного конкурса имени Ивана Шмелёва. Еженедельником «Литературная Россия» включён в число 50 ведущих писателей Юга России.


Нет-нет, не спешите делать выводы. Ничего религиозного в этом повествовании нет. Вера – это имя нашей героини. И тут ничего не поделаешь. Мы могли бы, конечно, назвать её как-нибудь по-другому. Виолетта например, ну, или простенько Шура. Но уж если зовут её Вера, зачем нам мудрить, чего-то выдумывать. Вот фамилию мы чуть изменили. Слегка. И то только для того, чтобы особо взыскательный и дотошный читатель не пытался проводить исторические параллели, искать реальных прототипов героини. Не стоит этого делать. Наша Вера, в смысле героиня повествования, не выдуманная. Она самая что ни на есть реальная. Она живёт среди нас, в нашей стране и, может быть, даже на нашей с вами улице.
Хотя вот тут нужно сделать уточнение. Все, кто знает её давно, зовут нашу героиню «баба Вера». И хоть своих внуков ей «Господь не дал» - выражение самой бабы Веры – соседи по подъезду, по даче, родственники покойного мужа называли её бабушкой. И не в возрасте тут дело. Просто есть что-то в нашей героине умильное, доброе, ласковое. Может нереализованное материнство? Этого самого материнства могло бы быть у неё с избытком, и родила бы, пожалуй, красавица Вера Павлюченкова кучу детишек, на целую карусель, что кружится в городском парке, хватило бы, если бы не искромсала её судьбу, как и судьбы всего народа, злая военная доля.
Пришлось нашей Вере хлебнуть досыта. Не дай Бог. После такого о детках только мечтать приходится. А вы попробуйте, к примеру, десять часов просидеть по пояс в холодной, вонючей, болотной жиже. Не хотите? И она не хотела. Не по доброй воле в болото лезла. Просто от этого зависели жизни. Её жизнь, жизни товарищей-разведчиков и жизни сотен бойцов красной армии. Ведь сведения, добытые группой Веры, простите, младшего лейтенанта Павлюченковой, были такой важности, что могли повлиять на успех наступления всего фронта.
Немцы прекрасно понимали это и бросили на поимку дерзких советских диверсантов едва ли не полк автоматчиков да ещё и с собаками. Загнали наших разведчиков в болото и, не решаясь сунуться туда самим, периодически простреливали туманно-зловонно-лягушко и змеекишащую чашу из автоматов и небольших миномётов. Группа Павлюченковой, кроме раненых, навсегда оставила в том болоте двоих ребят. Эх, какие ребята были. Рембо – это, конечно, круто, красиво, мужественно. Да только доведись американскому киногерою встретить в лесу тех наших парней-разведчиков, честное слово, победа была бы не на его стороне. Уж поверьте.
И вот такие ребята погибли в безвестном болоте. Не в рукопашной, не в перестрелке. Понимаете? Обидно?
Но даже когда сержант Макогоненко получил два осколка в грудь и плечо, когда третий осколок буквально оторвал ему левую руку, не выскользнуло из груди искалеченного разведчика ни крика, ни стона. Нельзя было криком, стоном, лишним звуком выдать группу. Разведчики только глубже, почти по горло погрузились в болотную жижу, и без того медленно, но верно втягивавшую их в себя. А сержант Макогоненко просто истёк кровью. Потому что некому было тогда сделать ему перевязку.
Вот такие дела. Вот так закалялась в ледяных струях смерти горячая наша Вера. А было ей тогда, в сорок третьем всего-то девятнадцать годков. Девчонка совсем. Махонькая с огромными, словно вечно испуганными глазищами.
Войну Вера заканчивала в Чехии, в звании гвардии старшего лейтенанта, с двумя орденами Красной Звезды, орденом Красного Знамени и теряя медалями на внезапно развившейся женской груди. И бойцы, даже те, кто не мог и думать о своём боевом командире, как о представительнице противоположного пола, вдруг увидели в ней женщину. Красивую, елки-палки, бабу. За которую нужно драться ничуть не менее ожесточённо, чем в сорок третьем под Курском или в сорок четвёртом в Белоруссии. Только там драться надо было с врагом, а здесь, получается, со своими боевыми товарищами.
Понимали это и отцы-командиры. Хорошо, конечно, иметь такого разведчика, командира разведгруппы, как Павлюченкова, но если бойцы, закалённые в схватках с эсесовскими штурмовиками, готовы грызть друг друга зубами из-за этих огромных, всё также испуганных глазищ и неистерзанной рейдами по болотам, снегам и лесным непролазям точёной женской фигурки, успеха ждать не приходится. Старшего лейтенанта Павлюченкову отправили сначала в санаторий в Крым, потом в тыл, в разведшколу, готовить пополнение для разведки, а после и вовсе демобилизовали. Победа!
Родители Веры сгинули в лихолетье. И осталась она одна, испуганными глазами пытаясь примирить с собой послевоенный мир.
Ещё на фронте заглядывался на неё майор Серпокрылов. Герой Советского Союза, между прочим. Разведчиком он, правда, не был. Как бы это сказать, курировал разведку по линии особого отдела. За одну операцию, когда разведгруппа капитана Костикова добыла сверхважные документы, их всех, разведчиков то есть, представили к Золотой Звезде. Серпокрылов подписывал соответствующие документы, и как-то так получилось, что фамилия одного сержанта из списка пропала. Так бывает. Но зато появилась другая. Похожая. Немного похожая: Серпухов – Серпокрылов.
Да и сержанту тому, если честно, не было обидно. Погиб он ещё до того, как приказ о присвоении геройских званий появился. Нет-нет, Боже упаси. Серпокрылов тут ни при чём. Война. Сами понимаете. На войне убивают, не дожидаясь приказов.
А Вера наша, хоть и была лихой диверсанткой, и в тыл к фашугам три десятка раз ходила, и ордена не за свои расчудесные глазищи получила, перед особым майором робела. Шут его знает почему. Никого и ничего не боялись её обманчиво испуганные глаза, а от взгляда майора ретировались, бежали, забыв правила разведки, боевое охранение и всё такое. Так и стала Вера негласно майору Серпокрылову фронтовой женой. И он, кстати, ценил это. Ну, подумаешь, особист. С кем не бывает. Не подлец всё же. После Победы он отыскал свою Веру. Всё честь по чести. И стала Павлюченкова официально Серпокрыловой.
Вместе прожили они пятьдесят лет. И все эти годы Вера робела перед своим мужем. Прямо напасть какая-то. Ударницей была на производстве. Активисткой. В партию вступила. Нет, не в «Единую Россию», в другую. Умела настоять на своём. Орден за труд к своим боевым наградам добавила. В депутаты облсовета избиралась. А перед мужем робела. Слова поперёк сказать не могла. Скажем правду, он жену слишком-то не обижал никогда. Не бил. Чего нет, того нет. А вот глянет вдруг на неё властно и руку словно к невидимому телефону протянет, и всё. Жена в полуобморочном состоянии. И ладно бы там пострадала она в прошлом от соответствующих органов. Ничуть. И всё равно боялась. И даже похоронив своего майора, простите, полковника, он после войны ещё служил некоторое время, почти до самого «дела врачей», а, уволившись из органов, продолжал служить по партийной линии. Так вот, даже похоронив своего полковника, приходила Вера на родную могилку, робея, словно в кабинет в известном здании. И делались её испуганные глазищи ещё более испуганными, и текли из них слёзы толи жалости, толи безнадёги, толи страха.
А может быть, потому побаивалась бесстрашная разведчица своего мужа, что не выполнила, так и не смогла, самого главного, пусть и не боевого, жизненного задания. Не родила ему деток. А Серпокрылов детей любил и хотел. А потом смирился до поры. Лишь к концу жизни стал капризничать, словно бы сам превращался в своих неродившихся деток и внучков. И как капризничал! И то ему не так, и это не эдак. Вдруг решил, что жена изменяет ему. Вовсю изменяет. Направо и налево. Без удержу. Только и делает, что задирает юбку перед мужиками. И ведь, что более всего обидно, это даже не то, что при живом ещё муже, это ещё можно было бы стерпеть, а то, что все эти мужланы, пользующие его жену, сплошь враги народа. Какие такие враги народа? Сейчас, небось, не тридцать седьмой год-то. А вот и врёте. Бывших врагов народа не бывает. Если он враг, значит враг до конца своих дней. Это Серпокрылов знал лучше любой молитвы. Врагов нужно давить. Пока жив, пока дышишь и можешь двигать руками, их нужно давить, давить, давить! А тут такой удар в спину. Жена наставляет ему прям-таки лосиные рога с этими самыми вражинами.
Представляете, каково приходилось при этом нашей Вере, которая никогда и ни с кем, кроме своего особиста, даже в мыслях не была. А целовала до замужества только одного парня, того самого сержанта Макогоненко, когда истекал он кровью в гнилом болоте, в сорок третьем. Целовала исступлённо, чтобы хоть чуточку облегчить нечеловеческие страдания. И не стонал сержант, не кричал от боли, а принимал с благодарностью поцелуи своего боевого командира. Так и умер, со счастливой улыбкой на мальчишеском лице, вкусив поцелуйную сладость первой и единственной своей любви. И бойцы разведгруппы не осудили тогда командира. И не завидовали товарищу. Так тогда надо было. Война, какая там к лешим эротика!
Так что была Вера чиста перед мужем и перед памятью боевых товарищей, перед погибшим Макогоненко чиста. Не изменяла, не предавала. Муж изменял. Это правда. Два или три раза. Ну, может, чуть больше. Как-то даже привёл свою полюбовницу домой. Пьяный был, соображал плохо. Да и привык, что безответная Вера примет безропотно любую его прихоть. Не приняла. Разведчики, как и враги народа, бывшими не бывают. Это полковник Серпокрылов уяснил зарубкой на «особом» своём лбу. С лестницы бесстыжую шалаву выбрасывала и муженьку охоту к загулам отбивала не покорная, безропотная полужена, полудомработница, а яростная диверсантка, гвардии старший лейтенант разведки. И это был единственный случай, когда Вера подняла руки на мужа.
А наутро, кстати, когда избитый, с кляпом во рту и верёвками по рукам и ногам очнулся бывший особист не в камере, а у себя дома, превратилась Вера вновь в послушную, безропотную жену, боящуюся поднять огромные глазищи на своего господинчика. И служила ему, и омывала раны слезами и спиртом.
Так и прожили они полвека, чего уж там, почти в мире и согласии. А в конце девяностых его не стало. На девятое мая это было. Надел свой парадный мундир со Звездой Героя, пошёл в парк принять положенные фронтовые граммы. И домой больше не вернулся. Похоронили полковника Серпокрылова на ветеранском кладбище, на аллее героев.
Вера любила приходить сюда. У могилки с мраморным обелиском были посажены две липы, которые буйно цвели в июне, наполняя кладбищенский воздух дурманящим ароматом покоя и забвения. Вера, вернее, конечно, баба Вера, похлопотав, как положено, наведя порядок, садилась на скамеечку и погружалась в воспоминания. Почему-то часто в последнее время виделся ей здесь не живой муж, а фашист, заместитель гауляйтера, вытирающий потную лысину белоснежным носовым платком, с вышитым на нём золотым вензелем. Он тогда так и не успел понять, что юная просительница с огромными испуганными глазищами явилась на приём не с прошением, а с пистолетом. Её даже не обыскали на входе. Зачем? Девчонка, дрожащая от страха. Что с такой взять?
Заместитель гауляйтера обладал внешностью вполне себе добродушного чиновника и характером тигра-людоеда. Он, именно он, а не сам гауляйтер отправлял на виселицы и к расстрельным рвам сотни людей. Тогда и приняло советское командование дерзкое решение: ликвидировать зверя в его же логове. Готовилась группа почти месяц. Соответственно и операцию провели на одном дыхании. Этот фон, бон, Бок, Бек… или как там его, так, кажется, ничего и не успел понять. Вера стреляла в упор, прямо в лоснящуюся лысину, по которой за мгновение до этого прошёлся носовой платок. Два выстрела в ненавистную лысину, выстрел в опешившего адъютанта и выстрел во вбежавшего офицера охраны. Всё. Оставалось лишь быстро выйти из кабинета, пробежать по коридору, спуститься по парадной лестнице и к выходу. Там уже ждали наши ребята, переодетые в немецкую форму. На всё, про всё ушло не более трёх минут, а может, и того меньше.
Орден Красного Знамени Вера Павлюченкова получила именно за этого фон Бока-Бека-Барабека, чтоб эму и на том свете неладно было. Могли бы, конечно, и Звезду дать, но вот не дали. Если бы самого гауляйтера ликвидировали, тогда конечно, а так, всего лишь заместитель. Палач, зверь, вражина. Но заместитель ведь. Согласны?
Вера не спорила. Она воевала не за награды. Честное слово. Тогда, не поверите, очень многие воевали не за награды. И, поднимаясь в атаку, крича отчаянное: «Ура! За Родину!» - шли люди на смерть не за ордена и вовсе не за Сталина. А за что-то своё, личное, главное, что отнято было войной безжалостно, навсегда: любимая девушка, сын, отец, дом, дети, работа, земля. Да мало ли. За самого себя, в конце концов, ведь не дожили, не доучились, не долюбили, не дорожали сыновей…
Тут баба Вера всегда печально вздыхала, смахивала с глаз набегавшие слёзы и переключалась с нерождённых детей на покойного мужа. Говорила с покойником долго, словно компенсируя тысячи и тысячи слов, невысказанных в несостоявшихся беседах с этим человеком при его жизни.
Баба Вера пересказывала все новости, звучавшие по телевизору, особо акцентируя внимание на хищной американской политике. Покойный не любил Америку, видя почти в каждом американце личного врага. Он искренне радовался, когда по «ящику» сообщали о крушении американского самолёта с пассажирами на борту, о взрыве на шахте в каком-нибудь американском Техасе или Иллинойсе. При этом был на все двести уверен, что точно также радуются советским катастрофам все без исключения америкосы. Взрыв на Чернобыльской станции довёл Серпокрылова до инфаркта не столько последствиями для родной страны, сколько ощущением нескрываемого национального праздника в поганой Америкосии по случаю нашей трагедии.
С Америки баба Вера переключалась на провалы российской демократии, или, как говаривал покойный: «дерьмократии». Тут уж баба Вера не столько пересказывала новости, сколько отводила душу, жалуясь могилке, обелиску, липкам, и, пожалуй, Богу, потому что некому больше пожаловаться, на судьбинушку-кручинушку.
Да только жалуйся-не жалуйся, а жизнь с каждым днём, в противовес оптимистической советской песенке, становилась всё нерадостней и нерадостней. Лекарства дорожают, продукты дорожают, проезд в транспорте дорожает, даже помереть ныне – дорогое удовольствие. Воды зимой не было, водовод перемёрз, деньги на новый разворовали, а квиток за услуги ЖКХ принесли такой, словно баба Вера собственноручно из своей квартиры открыла шлюзы для затопления бункера Адольфа Гитлера. Вот и вчера опять принесли новый квиток. С перерасчётом за отопление. А какое сейчас отопление? Июнь на улицах.
Люди злые. Некоторые хуже фашуг. Намедни двое водителей подрались. Прямо на проезжей части. Кто-то кому-то дорогу не уступил. Второй первого слегка зацепил. Повыскакивали на дорогу и давай мутузить друг друга. В рукопашной под Курском так не дрались. Уже и кровь хлещет рекой. Тут на помощь первому прибегает откуда-то третий с дубиной спортивной и по голове второго, и по машине его: бац, бац!! А на помощь второму является четвёртый с пистолетом. Но не настоящим, а, как сейчас говорят «травматикой». И давай стрелять в первого и третьего. Причём первому норовит в лицо зафугачить. Тот уклоняется, а ему снова в лицо. Ужас! А ещё один сбоку стоит, посмеивается и на телефон всю драку снимает, чтобы, значит, в Интернет свой поганый потом выложить.
Тут баба Вера, не стесняясь в выражениях, выплёскивает всё, что думает и об Интернете, и о мобильных телефонах, и о нанотехнологиях и прочих Чубайсах, и о Сколково-молково, и обо всех этих геббельсовских штучках, придуманных для подрыва нашей безопасности и уничтожения России.
О болячках своих баба Вера говорит неохотно, а вот о медицине современной, это уж, детка, не горюй. О медицине она может говорить часами. Тут и Гитлер, и Геббельс, и Геринг, и заместитель гауляйтера фон, бон, Бок, Бек и Бак до сотни раз в гробах попереворачивались. А что? Всем известно, что медицина сегодня людей не лечит, а калечит.
Вот, к примеру, живёт у них в подъезде на восьмом этаже журналист. Нормальный. Не из этих, продажных. Этот по радио выступает. Ведёт передачи про ветеранов, хорошо за жизнь говорит. Так вот зимой ещё, в феврале прихватило его. Да так, что света белого не видит. Слабость, одышка, сердцебиение, головокружение. Ходить не может, задыхается. Вызвали врача. Пришла недовольная, что на восьмой этаж пришлось подниматься. Словно она пешком, а не в лифте поднималась. Едва послушала его и говорит: «Это у вас ОРВи». Выписала антибиотики и витаминки-биодобавки. Дала больничный. Стал он пить назначенные пилюли. А ему с каждым днём всё хуже и хуже. Он уже из своей спальни до туалета дойти не может. И что? Привели его к этой врачихе на приём. Она его на работу выписала. Всё у вас в порядке. Температуры нет? Нет. Очень хорошо. Идите, работайте. Вышел он на работу. И, едва дойдя до своего кабинета, свалился, сознание потерял. Вызвали неотложку. Увезли на гору в больницу. Полдня его там мурыжили. В терапии, пульмонологии, кардиологии, пока не догадались отправить в городскую поликлинику к эндокринологу, так как своего эндокринного отделения в больнице нет. Ну, а врач в поликлинике ему прямо сказала, если бы, говорит, вы на три дня ко мне позже обратились, спасти вас, говорит, было бы весьма проблематично.
Затем баба Вера пересказывает мужу письмо от его племянницы, живущей где-то в Сибири, на золотых приисках. Причём письмо это пришло ещё в марте, и баба Вера пересказывает его уже в восьмой, пожалуй, раз.
А вот о ветеранах, боевых товарищах она говорить не любит. Тех, настоящих, боевых давно не осталось. Кто сгинул ещё на войне, как сержант Макогоненко или старшина Гирилович, тот самый, что закрыл Веру своим телом от пуль в особняке заместителя гауляйтера, кто умер после войны от ран, а кто и ушёл из жизни в девяностые, не пережив позора гибнущей страны. Ну, а об этих, которые сейчас звякают побрякушками, купленными за деньги, баба Вера говорить не любила. Не нравилось ей, когда некие «деятели», явно не перескочившие во время войны через цифру шестьдесят в своей автобиографии, всюду лезли без очереди, потрясая перед добросовестными очередниками ветеранскими удостоверениями.
Баба Вера таким удостоверением воспользовалась лишь раз и то, после от стыда разболелась прямо.
Однажды стояла она в поликлинике в очереди за талоном к хирургу. Нога стала болеть – нет мочи. Чтобы попасть к врачу, нужно получить талончик – это всем известно. Талончики выдают с семи часов. Число их ограничено, поэтому очередь нужно занимать часов с шести. Баба Вера и пришла к шести. Народу уже было предостаточно. Человек двадцать. К семи часам пространство вокруг регистратуры было забито людьми под завязку и напоминало больше парилку в бане, куда почему-то пускают исключительно одетых. Или душегубку гестаповскую. Хотя такое сравнение бабе Вере не нравилось. Представьте, что некто, выстояв двухчасовую очередь в этом аду, получив заветный талончик, выбежал на свежий воздух и хвастается: я, дескать, прошёл через гестаповскую душегубку. Милый! Что ты об этом знаешь? Был бы ты жив, если бы попал в настоящую душегубку? Эх.
Так вот, примерно к семи тридцати, когда между бабой Верой и заветным окошком в регистратуре оставалось человек десять, потемнело у нашей разведчицы в глазах. С ней иногда случалось такое. Толи война отзывалась, толи возраст давал о себе знать, но только поняла баба Вера, что сейчас свалится прямо на толпу. Позорно свалится в банальный обморок. И вот тогда, первый раз в жизни, достала она свою ветеранскую книжицу и, минуя протестные крики: «Куда лезешь, бабка! – шагнула к окошку сквозь впередистоящих.
- Я участница войны. Мне без очереди…
А потом, отдышавшись на скамеечке в скверике у поликлиники, осознав, что произошло, заплакала баба Вера от жгучего стыда, ощущая себя предавшей память дорогих её сердцу людей, взявших когда-то на себя смерти, предназначенные молоденькой разведчице. И предстали перед плачущей Верой живые, честное слово, сержант Макогоненко, старшина Гирилович и даже майор Серпокрылов бок о бок с сержантом Серпуховым. И ничего не говорили они. Просто молча глядели на боевого своего товарища, замаравшего четверть часа назад самое святое, что ещё объединяло их всех – память.
Последним перед бабой Верой явился заместитель гауляйтера. Он сморкался в свой белоснежный платок, ехидно посмеиваясь и покачивая головой.
С горя баба Вера руками располовинила ветеранский билет, похоронив его остатки в мусорной урне тут же у скамеечки.
Вот так и жила, и выживала наша Вера, наша баба Вера, несломленная войной, покалеченная жизнью, униженная временем. Давно искорёжили её детское личико отнюдь не военные траншеи-морщинки. И лишь глаза, огромные её глазищи всё также чуть испуганно, по-девичьи глядели на мир, словно стараясь объять всех и вся, исцелив, излечив от страха и боли. Как своих собственных несмотря ни на что однажды рождённых детей.
И вот однажды ни с того, ни с сего в повседневной пенсионно-жекехашно-поликлинической размеренности жизни бабы Веры произошёл сбой. Лопнула некая пружинка, много и много лет копившая в денноношном её бытии отрицательную энергию окружающего мира. Стоп! Что-то мы, кажется, перегнули палку. Читатель уже предвкушает некий астрал, эоны и прочую эзотерическую лабуду. На самом деле всё было гораздо проще.
Бабе Вере пришла повестка из военкомата. Такого-то числа, к такому-то времени явиться в такой-то кабинет. Баба Вера была дисциплинированным солдатом и поэтому точно в назначенный час была в военкомате. В нужном кабинете сидели двое: молодой, что-то уж слишком молодой майор, чем-то, кстати слегка напоминавший покойного мужа и седой мужичок в штатском.
- Серпокрылова Вера Владимировна? – осведомился майор.
- Так точно, - по военному ответила баба Вера.
- Проходите, присаживайтесь. Вот какое дело, Вера Владимировна, на ваше имя получена посылочка из Австрии.
- Вам знаком такой человек: Невзоров Владимир Геннадиевич? – вмешался в разговор штатский.
- Невзоров? Вовка? Конечно знаком. Воевали мы вместе. Погиб он в сорок четвёртом, в Венгрии.
- Погиб?
- Не вернулся с задания. Венгрию в октябре освобождать стали, а мы туда на месяц раньше попали. Нам тогда нужно было…
- То есть тела его никто не видел? Мёртвого то есть.
- Выходит так. Мы его сначала без вести пропавшим числили, всё ждали, а вдруг вернётся. Там ведь ситуация непростая сложилась. Мы вышли…
- А вот посмотрите на эти фотографии. Кого-нибудь узнаёте?
Баба Вера внимательно осмотрела разложенные на столе фотоснимки. Изображён на них был сухенький старикашка с маленькой козлиной бородкой. Но вот глаза, но черты лица.
- Вовка. Как же так? Это же он. Живой. Как же это получается? Мы ведь похоронили его.
- Вот и получается, что не погиб ваш… Вовка. Ранен был. Венгерская семья его приютила, выходила. И решил ваш… Вовка в часть больше не возвращаться. Дезертировал, значит. Женился на той венгерочке, что его выхаживала. После войны переехал в Австрию. Сменил фамилию, имя. Теперь он Вильгельм Шмидт. Совсем старик. Совесть, наверное, замучила.
- Совесть? – перебил майор, - Какая к монахам совесть! Это не посылка, это гуманитарная помощь какая-то. Пачка риса, банка ветчины и видеописьмо на диске. У вас, Вера Владимировна, есть на чём диск посмотреть?
- Что? Диск? – баба Вера была огорошена известием о «воскрешении» погибшего Вовки Невзорова и плохо соображала, чего от неё хотят, - Какой диск?
- Ну, компьютер или домашний кинотеатр у вас есть?
- Нет. Ничего этого нет. Видеомагнитофон был у мужа, но сейчас, кажется. Не работает.
- Ну, сейчас вы у нас посмотреть можете, а потом принесите флешку, мы вам всё письмо перегоним.
- Что?
- Флешку, говорю, принесите.
- Что это?
- Ну, карта памяти. Принесите нам свою карту памяти. Мы всё сделаем чин чинаря.
Вот тут-то и сорвало внутри бабы Веры ту самую пружинку. Карту захотели? Карту памяти? Моей памяти?
Баба Вера встала. Машинально, как в юности, поднесла правую ладонь к виску и, не прощаясь, вышла из кабинета.
- Куда вы, Вера Владимировна? Вернитесь! А посылка?
- Оставь её, майор. Ей сейчас одной побыть надо. А посылку позже. Курьера отправишь. Домой ей завезут.
Баба Вера шла по улицам пешком, не разбирая дороги. Память… Это, пожалуй, единственное, что у неё осталось. Пенсионерка. Без семьи, родни и друзей. Муж, хоть и проработал всю жизнь на должностях, богатого наследства ей не оставил. Была у них обычная «двушка» в пятиэтажке, минский проект. «Двушка», правда, с секретом, но об этом чуть позже. Машины не было. Муж предпочитал служебную, а сама Вера откровенно боялась садиться за руль. Да-да, отважная разведчица, кавалер двух «Красных Звёздочек» боялась. Бывает и такое. Ей всё казалось, стоит сесть за руль и случится страшная, непоправимая катастрофа. Можете считать это фобией. А у кого их сейчас нет, этих фобий? Баба Вера не боялась землетрясений и прочих стихийных бедствий, не боялась бандитов, мошенников и прочих фашистских недобитков, не боялась лифтов, тёмных подъездов и недостроенных зданий, а вот автомобили, и особенно вероятность управлять ими, вызывали у неё страх. Неподдельный и неприкрытый. Так что машины у Серпокрыловых не было.
Была, правда, некогда дача. Муж любил покопаться в земле. А баба Вера не любила. Наверное потому, что в своё время не только перепахала своим маленьким тельцем половину европейских земель, но и обильно удобрила их своим потом, кровью и кровью боевых товарищей.
Боевых товарищей… Баба Вера мучительно вздрогнула. Перед глазами, сменяя друг друга, поплыли два образа: весельчака-балагура Вовки Невзорова, готового умереть за друга и боевого командира, и погибшего в неравном бою, прикрывая отход группы. И образ старикашки с козлиной бородкой и глазами разведчика Невзорова. Неужели? Неужели это правда? Нет. Не может быть. Погиб Вовка. И группа не виновата в его смерти. У них были важные сведения. Любой ценой их надо было доставить. Любой ценой. Даже ценой Вовкиной жизни. И доставили. А Вовку посмертно к ордену. Нет, не мог он. Не дезертир. Нет! А старикашка – самозванец. И майор этот врёт. И штатский. Враги они. Враги! Сразу видно. За памятью моей охотятся. Памяти моей захотели? Памяти?! Будет вам память. Будет вам вечная память…
Так шла баба Вера, проглатывая беззвучные слёзы, по скорбным улицам и траурным переулкам мрачного города, пока в одном из переулков её едва не переехал чёрный навороченный «катафалк». Машина затормозила в трёх миллиметрах от бывшей разведчицы. Из неё выскочили «гробовщики». Трое. В чёрных костюмах, лысые, огромные.
- Ты что, бабка, совсем нюх потеряла? Не видишь, куда прёшь?
- А ну, вали отсюда, ведьма старая. Сейчас бы последние мозги твои по колёсам намотали.
- Э, пацаны, может компенсацию с неё взять за моральный ущерб?
- Со Сталина возьми. У этой ведьмы, кроме варенья из хрена и редьки ничего не выбьешь.
- Не скажи, Воффчик, вот у таких старушенций как раз в кубышках прозябают миллионы. На чёрный день. Эй, бабка, есть у тебя миллион?
- Ладно. Пусть себе валит. И благодарит Бога, что я сегодня добрый.
- Доброта твоя, Воффчик, тебя и погубит.
- Да?
- Ну, прикинь, бабка эта, к примеру, никакая не бабка, а киллер. Ты её пожалел, давить не стал. Тормознул, из тачки выскочил. Тут она тебя и нас заодно, бац, бац, бац.
- Ага. Или прыгает в воздух и ногой в ухо с разворота. Тебе, мне и Тощему. Потому, как это и не бабка вовсе, а переодетый Брюс Ли. Поехали, фантазёр, папа ждать не любит. А ты, бабуля, ещё раз под колёса полезешь, пеняй на себя. Всю последнюю память поотшибаем.
Память? Опять память? Поняла! Это же одна банда. И майор оттуда, и штатский. Этот Воффчик сказал: «Папа ждать не любит», - значит папа и есть тот штатский. Гробовщики – его дети, а майор соучастник. «Доброта твоя, Воффчик, тебя погубит». Нет, дорогие мои, не доброта. А память моя, на которую вы посягаете. Она беспощадна, она неподкупна, она справедлива и она жестока. Война объявлена. Отступать поздно.
Баба Вера огляделась, узнала местность, решительно двинулась к троллейбусной остановке. На «маршрутку», сами понимаете, пенсии не хватает. Автобусы она не любит – завезут неизвестно куда, трамвай по рельсам бежит, значит его подорвать могут, а вот троллейбус – надёжный транспорт, он и от рельсов свободен и не завезёт куда ни надо.
Всю дорогу она что-то бормотала себе под нос, время от времени сжимая кулачки и грозя ими кому-то невидимому, слегка пугая этим пассажиров троллейбуса. Но вот, наконец, её остановка. Баба Вера вышла, быстро засеменила по своей улице, к своему дому, к своему подъезду, опечатанному домофоном. И вот она в своей квартире.
Скинув обувь, не снимая вечной стариковской кофты, она прямиком направилась к антресолям, передвинула стул, вскарабкалась на него с девичьим проворством, массивным кухонным тесаком вскрыла тайник и легко, почти не чувствуя веса, извлекла на свет Божий здоровенный брезентовый свёрток. Опустить его на пол без посторонней помощи она не смогла. Свёрток был очень тяжёл. Баба Вера слезла со стула, почти бегом зашла в спальню, стащила с кровати ватное одеяло, матрац и подушки. По очереди перенесла всё это под антресоли, разложив вокруг стула. Снова вскарабкалась наверх и, кряхтя, столкнула свёрток на пол. Подушки, матрац и одеяло смягчили удар, но всё равно дом содрогнулся. Не обращая на это внимания, баба Вера спустилась вниз, почти без одышки и шума в голове, стала на колени и бережно, размотав тугие верёвки, открыла брезентовую тайну.
Ого! Господа, товарищи, братцы. Тут был целый арсенал. Русская трёхлинейка, пистолеты «ТТ» и «Вальтер», граната-лимонка, коробки с патронами и даже автомат «ППШ».
Муж был запасливый. Недаром служил в органах.
Баба Вера тщательно осмотрела оружие, проверила затвор винтовки, заглянула в ствол «Вальтера», повертела в руках гранату. И только закончив осмотр, поняла, как почти смертельно устала. У неё просто не было сил подняться с пола. Так сидела она на разложенном одеяле в окружении боевых стволов, осмысливая происходящее. А получится ли? А хватит ли у неё сил? А выдержит ли она?
Перед глазами снова поплыли знакомые лица: сержант Макогоненко, майор Серпокрылов, старшина Гирилович и даже рядовой Невзоров, не какой-то там Шмидт, будь он неладен, а настоящий, наш, Вовка Невзоров. Все они смотрели на свою Веру и молчали. А и не надо было ничего говорить. Всё было ясно без слов. Война объявлена. Задание надо выполнить. Любой ценой. Любой ценой! Назад пути нет.
И тут перед взором бабы Веры предстал заместитель гауляйтера. Наглый, ухмыляющийся. Баба Вера вдруг поняла, что он умопомрачительно похож на майора из военкомата. Только лысый. И майор чуть помоложе. Но это и не удивительно, ведь фон, бон и прочее старше майора на полвека. Заместитель, усмехаясь, разглядывал бабу Веру, словно не веря, что эта старушка, этот трухлявый пенёк в древней вязаной кофточке может объявить ему и ИМ какую-то войну.
- Ну, здравствуй, фрау. Давненько мы с тобой не виделись. А ведь ты, пожалуй, была уверена, что расстреляла меня тогда, во дворце. Глупая русская фрау. Таких, как я, невозможно убить. У нас сотня жизней.
- Врёшь, фашист! Я убила тебя. Две пули вогнала в твою лысую фашистскую голову.
- Две пули? И ты думаешь, что этого достаточно, чтобы убить гауляйтера или его заместителя?
- Врёшь, фашистская морда! Я убила тебя. Твои мозги, перемешанные с кровью, разлетелись по столу. Я видела это.
- А как же немецкая медицина? Ты забыла? Наши врачи выходили меня, вылечили. И вот я жив, здоров, стою перед тобой. И ничего ты со мной не сделаешь.
- Врёшь, гитлеровская гадина! Давила я и буду давить таких, как ты. Сколько бы голов у тебя не вырастало, сколько бы врачей тебя не латало.
- Я жив, я живее всех живых!..
- Врёшь, Геббельс недовешенный, врёшь, фокке вульф недоподбитый, врёшь, Ангела Меркель недопереизбранная! Пробил твой час. Час возмездия!
Баба Вера берёт винтовку и вгоняет в затвор патрон. Заместитель гауляйтера, усмехнувшись в последний раз, растворяется в воздухе. Комната пуста. Лишь на стене, перед которой только что стоял поганый заместитель, с древней иконки, привезённой мужем из послевоенной Польши, укоризненно глядела Богородица.
Баба Вера не отличалась набожностью. Ходила, конечно, на Пасху в церковь, святить куличи и яйца, но молиться не пробовала. Незачем ей это. Жизнь прожита. И прожита достойно. Совесть по ночам не мучает. Менять что-либо поздно. Но сейчас баба Вера, опустив винтовку на матрац, не спеша подошла к иконе и незаметно для самой себя опустилась перед ней на колени.
О чём они там беседовали, Бог весть. Оставим их. Всё равно ничего изменить нельзя. Ни жизнь, ни приказ. Задание нужно выполнить любой ценой. Война объявлена. Назад пути нет.

Июнь 2012.


Глава 2.

Возраст ума.

Автор: Александр Адельфинский

Поэт, журналист, автор и исполнитель песен. Публикуется в индивидуальных и коллективных изданиях (Майкоп, Туапсе, Москва), широко представлен в интернете. Автор поэтических сборников: «В тихом полёте», «Композитор полуночи», «Над океаном».


1.

Лекция заканчивалась. Владимир Викторович, как обычно, обвел взглядом аудиторию, выждал паузу, подсказывая, что теперь будет нечто вольное, но в контексте. Год за годом подсказывать приходилось более явно.
- Совсем недавно Федеральное Бюро Расследований в США признало интересный факт. Оно действительно следило за писателем Эрнестом Хемингуэем, кстати, кто знает, о ком я говорю? – руки потянулись, но не очень уверенно. – Кто  не знает, посмотрите в Инете, это задание. Так вот, версия его смерти – самоубийство от душевного кризиса. А кризис был вызван, на бытовом уровне, тем, что великого американского литератора убедили в наличии у него мании преследования. Скажем, вскрывались письма, прослушивался телефон, были микрофоны в комнате. Известный профиль в жалобах у пациентов, так? – на этом профиле Хемингуэю и подсказали, что у него проблемы во психике. Он лечился в клиниках. Не помогало. В совокупности с прочими фактами, это создало невыносимую психическую ситуацию и привело к суициду. Десятилетиями господствовало мнение о наличии психического расстройства,  и только сейчас официально ФБР признало, что писатель, грубо говоря, с ума не сходил. Так что будьте внимательны: ваш пациент вам полностью не известен; что он за птица, он вам докладывать не обязан, потому что вы не поверите из-за профессиональных самонадеянности и скептицизма; до вас его биография могла действительно отличаться от оседлой среднестатистической; он имеет право на презумпцию медицинской невиновности, психического здоровья. И анекдот из алмазного фонда… Про психолога, он говорит: «Как хорошо, я вчера вылечил от мании преследования! Жаль только, что клиента тут же случайно кто-то застрелил». Берегите пациента – от его болезни, от его здоровья и от вас самих. Спасибо, свободны.
…Уже в подземном переходе, когда Владимир Викторович возвращался после своей лекции домой, так некстати позвонил бывший сокурсник, которому еще в вузе дали прозвище - Большой Брат. В «братском» ведомстве сейчас этот сокурсник и обретался, время от времени спрашивая у Владимира Викторовича о каких-нибудь профессиональных сложностях.
Так и сейчас, герою нашего повествования представили флешку с неким заграничным видеопосланием от бывшего фронтовика-«перебежчика» бывшей фронтовичке, ныне, говорят, бабушке- одуванчику. Надо было глянуть, нет ли в этом письме параллельной информации, не закодированной сугубо техническими способностями. Знаете, как бывает? – внутрь невинного монолога можно засунуть то, что будет касаться не адресата, а другого человека. Чисто технарски  сигнал проверить, конечно, можно, но этого недостаточно. Какие уж там резоны были у ведомства, оно не сообщало никогда, но у Владимира Викторовича складывалось мнение, что там когда-то не доиграли в игру «зарница». И Бог с ними - возраст ума не подсуден никому.
Владимир Викторович собрался-было увидеть послание, как тут же позвонил ему Визави, назовем его так. И пригласил посмотреть, как он выразился, любопытный документ. Владимир Викторович положил флешку с видеописьмом в особое тайное место и, предчувствия занудство, поехал к Визави на дачу – а это уже плохо: если беседа переносится туда, значит, она долгая и впоследствии пьяная.
А на даче сунули ему обычную бумажку с черновым текстом Клятвы: дело в том, что Владимир Викторович был не просто преподавателем и формально практикующим  специалистом, а так уж сложилось, что в сложных жизненных ситуациях оказывал он консультативную помощь ходокам из взаимно исключающих, казалось бы, организаций. Пришедшая из туманной юности конспирологическая квалификация, да еще всякие психологические знания, давали ему и не облагаемый налогом доход, и не скажем откуда протянутые линии, а проще «крыши». Вот и текст Клятвы в одном не интересном тайном обществе дали ему отредактировать в очередной раз, поскольку Визави завел моду – помимо стандартного варианта индивидуализировать патетические страсти-мордасти. Как-то субботней пьянке мгновенно вспыхнула даже идея расписываться кровью, но к утру она забылась - словом,  Владимир Викторович и здесь видел смесь клиники и зоопарка.
Черновой текст Клятвы гласил: «Я, имярек, принимаю личную ответственность за соблюдения общей Клятвы всеми известными мне братьями Ордена. Я знаю, что Старшие братья могут ознакомить других братьев с  тем, что я делал с 84-го по 89-й годы в рамках проекта «Кристалл». Я клянусь исполнять возложенные обязанности, и на совесть, и на страх. Я предупрежден о возможной экспертизе почерка и ДНК на аутентичность. Подпись».
Визави поймал вопросительный взгляд и пояснил:
- Это был такой проект особый, педагогический. Тогда ЦРУ дало серию футурологических докладов, мол, в начале 21-го века планету постигнут страшные катастрофы, и нужен человеческий фонд для продолжения вида. А фондом надо руководить. В принципе, ничего нового в прогнозах не было,  и само ЦРУ ничего не разрабатывало, а с ним просто поделились их высокие кураторы. Раньше, во Вторую мировую, немцы для  этого фонда море крови пролили, подземную базу в Антарктиде устроили, но и она стала прикрытием. Так вот, в Союзе решили набрать из детдомов детей, протестировать, а самых безбашенных воспитывать, как в фильме «Сволочи», что сняли намного позже. По  методам Спарты и педагога Макаренко делали пассионариев, точнее, развивали эти качества, разбивали палаточные лагеря у гор и озер, и на Черноморье тоже. Но лагеря эти затем якобы разогнали, за то самое, что практиковалось и спартанцами, и у Макаренко. На самом деле просто отобрали лидеров и скомпрометировали участников. Вот те, кого оставили не у дел, пошли в бандиты, в частные армии, в стукачи - да мало ли куда. А один вот вступил в наш Орден. Будем держать его проектом «Кристалл».
- Нравится мне ваша организация,- Владимир Владимирович принял коньяк из рук Визави. – Вы, как дети, читающие журналы «Юный техник»: начитались полезных статей, а, если собирать модельки по журналу, то в итоге почти не одна не работает. Но романтично.
- Я тут кое-что написал про нас, - Визави поискал в бумагах на столе, но обнаружил искомый лист приколотым на стену среди прочих таких же. Итак,
 
            Входная плата в Бильдербергский клуб –
Во всем, где ты умен, признай, что глуп,
Познай, что мы не можем, как хотим,
Но там, где можем, правим миром сим.

Входная плата в Бильдербергский клуб –
Познай, что мир возможностями скуп,
Познай и относительность добра,
И то, что знак ценнее серебра.

Входная плата в Бильдербергский клуб –
Познай, как мелок человек и груб…
И на таком познания пути
Подумай крепко, стоит ли войти.

- Видите, мы, конечно, не этот клуб, - Визави лихо глотнул порцию коньяка, не закусил, не выдохнул и не поморщился, а продолжил. – Мы не можем даже подступить к мировым правителям, но… Но я подаю им знаки…
- Сочувствую  благородству. Вот если бы вы лет 20 были наркоманом, перекрасились в проповедника, толкали наркоту с заднего крыльца; если бы поддались на шантаж и сдавали паству с потрохами и с горя тайно спивались – вот тогда бы я вас вылечил. Но возраст благородства неизлечим. Выпью за ваши вечные подростковые годы.
-Чин – чин, - присоединился Визави.
-Чин – чин, - заметил Владимир Викторович, - по японски означает грубое матерное мужское обозначение, из тех, что на заборах…
Словом, занимательная беседа двоих по-разному несчастливых детей продлилась до утра.

2.

… А наутро, когда Владимир Викторович и Визави отмокали в маленьком крытом бассейне, гордости главы Ордена, к ним вдруг шумно приехал Большой Брат. Он расставил спиртное и рюмки на краю бассейна и ахнул в воду - оказывается, он праздновал кандидатскую степень. По идее, подобные визиты могли выглядеть сомнительным, но в городе с известным распределением ролей допускались невинные визиты и неформальное общение.
- А почему вы, Владимир Викторович, книги не пишете?- спросил Большой Брат, держась за бортик. Утром после бессонной ночи, да еще  и в подобной обстановке, в воде, в плавках и с рюмкой, вопрос прозвучал забавно.
- Дык ведь многие знания- многие скорби. Напишу что-нибудь- и ненароком раскрою чьи-нибудь роковые тайны.
- А вы образно, художественно,- присоединился Визави.
- Пушкин вон «Пиковую даму» тоже образно сочинил. А после к нему масоны пришли, между прочим, с великими претензиями. И что это, мол, ты, Саша Пушкин, наши тайные знаки расшифровываешь!
- Кстати, о знаках,- Большой брат разлил всем виски прямо над водой бассейна,- Простите, что в рюмки. Вы смотрели флешку?
-  Еще нет пока.
- И не заморачивайтесь, отбой, короче. Допьем – и я ее возьму у Вас, хорошо?
- Леди, покидающая автомобиль, увеличивает его скорость. То есть баба с возу- кобыле легче.
- Аминь,- все выпили, Визави пошел спать, а двое умников-тайноведов отправились за картой памяти, и она, так и не увиденная тем, кто обещал ее посмотреть, благополучно вернулась в серьезное ведомство, не раскрыв свои, настоящие или мнимые, тайны.
… Прошла неделя-другая, и Владимира Викторовича пригласили в налоговую инспекцию, и не кто-нибудь, а сам Боровик-Налоговик, опять же, на бутылочку спиртного. Боровик вел невинную беседу, а затем перешел к жалобам на бессонницу и странные сны. Владимир Викторович поспрашивал, проконсультировал, кое-что выписал и сказал, у кого это купить. Он  почувствовал, что Налоговик не то что бы недоговаривает, а неосознанно меняет темп речи, да во взгляде таится дополнительный пункт вечера. Конечно, он отказался от гонорара, но Боровик уговорил принять деньги. Однако не прощался, а продолжил:
- Все мы много с кем общаемся, много говорим, многое не произносим. У всех есть секреты, и мы их защищаем. И у наших друзей тоже секреты, и мы тогда защищаем секреты друзей. Когда дома семья, а на работе зарплата, другая зарплата, уважение, но друзья кого-то интересуют, мы стараемся так их защитить, чтобы нас не лишили того, что у нас есть. У меня тут налоги, мои сотрудники иногда интересуются, на какие деньги живут люди, и притом очень уважаемые. И секретные. Иногда мы оформляем документацию, но сведения даже не добываем. Это когда другие товарищи хотят дать кому-то сигнал. Иногда в дальнейшем ход вопросу не дается. В общем, нам, то есть мне, дали рекомендацию о чем-то Вас предостеречь, но не о налогах, а о том, чего я сам не знаю. Поскольку у меня тут где-то прослушки, будем считать, я это сделал.
В жизни Владимира Владимировича было очень много приключений и предупреждений, и по большому счету возраст взрослого человеческого ума представлялся герою нашего повествования весьма детским, при любом уровне людского интеллекта. Подобное предупреждение от Боровика-Налоговика могло насторожить только тоном старого виноградаря и тем, что дорогу Владимир Викторович давно никому не переходил, а все его консультации были столь же уравновешенны, сколь и результативны-  приклеить ему вину за их результат было, кажется, невозможным.
Очень плохо то, что он на некоторое время просто забыл Боровика: ко Владимиру Викторовичу приходил лечиться колдун-экстрасенс. Город потихоньку сходил с ума, и порой на недальнем расстоянии друг от друга селились и работали всякие невозможные маги рязанско-курско-воронежских областей, лауреаты премий и обладатели орденов в третьем глазу и прочих магических местах и отверстиях.  Местные маги и волшебники претерпели от пришлых  великие страдания, перешедшие в соматические и психические болячки. Поскольку медицина в городе была еще смешнее всего остального, в итоге маги-волшебники сходили ко всем врагам, что лечились у них же, круг замкнулся, и замыкателен стал Владимир Викторович.
В тот день, который далее нередко ему вспоминался, к нему явился на  прием один из наиболее адекватных, то есть старых и перебесившихся, ходоков в духовный космос. Но пришел не один, а привел сына, лет сорока, нигде не учившегося недоросля и некогда полубандита – поскольку «реальные» пацаны в городе обязаны были носить хоть какой-нибудь, но жлобский, авторитет. Не обладая, носить, – и снимать, давая показания в тишине кабинетов.
- А что это, говорят, к нам едут ревизоры, к масонам, вашим, или не вашим, не знаю, - чудо-колдун не столько был проницателен, сколько информирован, да и ведал вечные общественные алгоритмы. Начал он киномехаником; как  все из его круга, едва не спился; увлекся карточным шулерством, не раз был под следствием; перешел к фокусам, микромагии, гастролировал – и осел в городе народным лекарем: с одной стороны, он держал в селе алкогольную забегаловку «Рассвет», а с другой, в городе, лечил от алкоголизма; раз он так закодировал всю деревню, что в запой вошли даже трезвенники, закодированные на всякий случай. К нему ездило несколько губерний.
- Ревизировать будут за что? – полюбопытствовал на всякий случай Владимир Викторович.
Колдун, даже и претендовавший зваться Антибиотиком, по кличке персонажа из «Бандитского Петербурга», бывал полезно говорлив.
- Какой-то, говорят, знак поступил по электронной почте, или по почте, не знаю, - Колдун вдруг молодо и ясно спросил, - А вы, часом, не будете лишним свидетелем? Говорят, знак не для всех, а для умников. А лишних умников не надо. Вон, все с ума посходили в стране, тайны ищут. А не там ищут. А поймут лет через десять, когда страны не станет. Ну, сам думай, куды тебе билет покупать, - и заплатил колдун, хоть обычно это было и не принято между ними. Вдесятеро больше заплатил…
Но вот уезжать причин пока не было: проекты и провокации зачастую были развлечением некоего внутреннего круга лиц, а проще, как был уверен Владимир Викторович, завистливых и ленивых придурков, образно - несчастных и ленивых детей с биологическим взрослым возрастом.
Да и могло не получиться – ему позвонили из банка и сообщили, что была попытка взломать его счета, притом все. Если бы визит колдуна, а до этого бредоватое предупреждение Боровика–Налоговика, а после – хулиганство со счетами, – короче, если бы эти события не выстроились близко друг к другу в дурацкую прямую линию, то воспринимались бы они порознь. Была у Владимира Викторовича знакомая и в банке, к ней его и переслали, причем она уже ждала его:
- Владимир Викторович, простите, у нас такое впечатление, что окончательно ограбить вас кто-то не хотел. Он подступился и отошел. Но, по квалификации, поймите, почерку, этот кто-то обязан был закончить. Это я расценила как сигнал вам, что ли, через нашу голову. Я не могу рекомендовать от лица банка, но вы столько сделали для меня, для нас, что либо мы вас очень защитим, а защиту можно пробить, - либо заберите наличку и храните ее, можно даже в ячейках у нас.
- Не удивитесь вопросу, может, это просто налоговая?
- Не приходила, не запрашивала, почерк другой. Может быть, эта чья-то угроза, демонстрация возможностей. Кто-то ждал, что я вам это скажу.
Спору нет, Владимир Викторович решил и этот вопрос. Он понимал, что любая цепочка событий и предопределена, и хаотична одновременно. И легко стать, на своем уровне, обученным на всю голову параноиком. Было время, в опасные девяностые находили его заболевшие от возраста, наследственности, перестройки и ельницизма облученные тетки и старушки. Они нашли себе новое детство, а главное, радостно обнаружили собственную ценность, необходимость кому-то, кто преследовал, облучал и крал ночью ботинок. Облученные старушки протягивали под потолком нити с бритвами «Нева», отказываясь от лезвий «Восход», потому что «Нева» лучше реагировала на радиоволны; они баррикадировали дверь в туалет гвоздями, заклинивали щеколду ножиком для масла – им ночью являлся оттуда зомби; они испытывали жжение в полночь и, одинокие, брошенные, ползали по паркету, преследуемые невидимыми лучами; они читали Большую Советскую Энциклопедию, а один дедушка на ее основе опроверг Дарвина. Они умерли, не успев выздороветь, а их жилье быстро и многократно продалось невесть кому.
Вот одним из них и не хотел быть Владимир Викторович. И, в те же дни приглашенный в клинику посмотреть пациента, он в коридоре встретил старинного знакомца, врача, и за кофе они немного поболтали о явлениях, для клиники неприятных. Группа новых специалистов подставила группу старых: ясно было и без правозащитников, за какую мзду освобождались там все от всего. Призывники – от армии, правонарушители – от зоны, психи – от невозможности иметь оружие и водить машину, а пенсионеры – от вменяемости и квартиры. Новые спецы делали то же, что и старые, но вот завышать тарифы на сбываемые спецвещества, а проще, «колеса», не стоило. И однажды сеть накрыли: частная, другая, организация приобрела оптом – да  и обколола невыгодного пациента до смерти. Очень тихо родственники покойного вышли на правозащитную организацию, а оттуда кто-то вышел на организацию серьезную и карающую. Последняя же организация назначила торгующей клинике отступную сумму, но уже в столичном размере. Взамен было предложено принять участие в некоем эксперименте, но условия не объявлялись заранее, да и сумма не аннулировалась, а уменьшалась.
- Ну что же, не первый раз, – Владимир Викторович нашел привычную середину. – Пусть каждая сторона думает, что получила свое. Кому-то надо деньги «отмыть», кому-то получить, вашим горе-пушерам бизнес свернуть. Над участниками эксперимента не издеваться. Как всегда, угадайте, чего от вас ждут, а результаты сымитируйте, а то в вашем дурдоме криминал и так зашкаливает.
- Сами знаете, Владимир Викторович, мне это дерево не срубить. Вам легче, вы везде – и, нигде, и не агент, и не стукач. Как вам удается?
- Бог помогает. И память об армии.
- И связи?
- Этого я не подтверждаю. И не опровергаю. Связи эфемерны, мало их – глупо, много их – опасно.
…Читатель, мы с вами – в середине главы. Выпейте кофе, как герой повествования.
3.

- Вот послушайте, я рассказ родил, - Визави то ли окончательно улетел в уютный сумасшедший мирок всяких там лилит, аннунаков и заговоров, то ли запил.
- Рассказ – это здорово, а я вот слышу от кого не подобает, что к вам приехал ревизор, - Владимир Викторович, закинул удочку и смотрел в  лицо собеседнику. Но оно оставалось вдохновенным. Кажется, даже в гробу Визави стал бы пальцем чертить на крышке тексты клятв и тайноведческих опусов.
- У нас проблем с этим нет, слушайте рассказ, он ключевой.

РАССКАЗ
Молитва на ночь

Японские трехстишия – это лишь дурное понимание их перевода: мысль пришла, когда душа сбитой нами собаки искала напиться воды. Столб у обочины мягко вошел в середину машины, ворона метнулась с фонаря, полетела вбок, крикнула и села метрах в десяти от аварии. Юра был жив (я не видел его, как собаку), а я – не знаю…
…Землетрясение сбылось в три-восемнадцать, когда медсестра только ушла. Голос прозвучал, предварительный такой, предупреждающий, тихий голос матери, внутри моей головы: «А не случится ли сегодня землетрясение?» Я внутренне отмахнулся, а потом началось такое!..
…Словом, я стал молиться на ночь: «Господи Боже! Спасибо – и прости нас, упаси нас от землетрясения, избави нас от землетрясения, отведи нас от землетрясения!. Это было моим, и ничьим больше, делом, я никому не говорил, поймите, но однажды мне позвонили: «Молишься? Мы знаем. Прекрати молиться на ночь». Ватный голос был посередине молитвы, я проверил себя и убедился в том, что никто не знал про мою странность. Я не уснул до будильника, а когда я опять молился на ночь, телефон звякнул, один раз и усеченно, но мне хватило, чтобы понять: Они вполне серьёзны.
… Через три месяца это почти забылось, я молился по-прежнему, особенно в полнолуние, потому что полная луна притягивает почвенные воды. Постепенно молитва укорачивалась до момента, когда, придя с чужой свадьбы, я забыл помолиться. Двое суток спустя я узнал, что нас трясло, пока я ехал в автобусе. Вот! Мои молитвы усилились, я молился с утра и вечером, землетрясения случались вокруг, далеко и ближе, но не здесь. Так я, конечно, понял: мои молитвы складываются с чьими-то ещё – и отводят от нас, избавляют нас от, предотвращают, пока мы, не известные друг другу, молимся, всё ещё сомневаясь в нашей общей силе.
… А потом началась охота. Остановилось сердце у знакомой поэтессы: я слышал, она пила, но угадывал, что она могла, как и я, молиться на ночь. Убили одноклассника, а он, выйдя из лечебницы, говорил мне что-то о глубинах земли. На моих глазах машина сбила старика, а у него из сумки выпала книжка «Эхо подземных бурь».
Да мало ли ещё!..
… И пусть я перебрался в другой город, однако телефон отключался, как только я говорил о Них, или моя мысль направлялась на Них. Сволочи. Они извели меня, и раз в полночь я объявил им войну. Под рукой – от землетрясения – хранился фонарик, я его положил в рюкзак, вместе с консервами, открывашкой, сухим спиртом, спичками и Библией. Было пора…
Я доехал до последней остановки. Электричка ещё не ушла – а я уже бежал в лес, подчиняясь внутреннему голосу. Не помню сколько я шёл, спускался, падал и карабкался. На вершине мне стало достаточно.
Я дождался трёх часов восемнадцати минут. Луны не было, только звёзды. Я расстегнул куртку и посветил там фонариком, чтобы подстраховаться от чужих глаз. Фонарик действовал. Тогда я резко выбросил руку вверх и выстрелил вспышками света, серией вспышек, неровной, но понятной Им Там. В животе охолодало от бунта. С неба не ответили, но мне было уже всё равно: я знал, что меня поняли. Как и планировалось, я снял рюкзак, ботинки, всю одежду и носки, шагнул – и упал, полетел вниз, закувыркался, ударился и умер. Но, пока я летел, и сердце остановилось, я вдохнул и постиг: Они потерпели очередное поражение, негодяи!

- Владимир Викторович, видите, в рассказе человек медленно сходит с ума от давления знаковой системы, он ей побеждён.
- Вот сколько я знаком с этими тайнами, у меня вечно создаётся впечатление, что они – игра взрослых мальчиков и девочек.
- Когда одни люди верят в Бога, в НЛО, в тот свет, другие в том или ином виде берут у них, образно или необразно, десятину. Одни избавляют других от страха себя же самих, бездны внутри и бездны впереди. А когда тысячи, сотни лет копятся богатства, то владеющие те же тысячи и сотни лет не заботятся о том, чтобы пахать, сеять, ходить на работу к восьми. И меняется мотив поступка, любого. Даже юные геймеры за компьютером готовы друг друга поубивать из-за частностей игры. Они обеспечены родителями, по молодости им не надо ходить на работу. Помните, что Олег Табаков сказал о самоубийстве Олега Даля? «Ему бы подкинуть троих детей – сразу бы мышление изменилось», как-то так. Просто жить, добывать – неинтересно, манипулятор на обычной работе умрёт. И создаётся система манипуляции, и она сакрализируется, делается свята. И небо отвечает, представьте себе. Отвечает небо!...
Долго бы ещё рассуждал Визави, но ему позвонили. Интересно заметить, подумал Владимир Викторович, телефонный звонок сам по себе, до начала разговора, уже предвестник изменений в жизни, сигнал, знак. Он ценнее серебра, этот знак, прав Визави в стихах про Бильдербергский клуб. Вот у тебя куча денег, этого серебра, ; и звонок из онкологии: жить остался месяц, вы неоперабельны. Или тридцать серебренников в сравнении с Логосом: Логос – сигнал, знак, сформировал он и мироздание, и эти тридцать серебренников…
… Визави прекратил разговор по мобильному. Его лицо было пристыженным, испуганным, белым. «Они сказали, что ревизоры. Ревизоры судьбы. Это они», ; Визави по-детски и в то же время дикими глазами спросил молча: что это? Владимир Викторович хотел отшутиться, но ответил так же глазами, без слов: сам не знаю.
- Они сказали, что я знаю то, что нужно им. И что они взламывали ваши счета, но не сняли деньги. Что вы знаете о них?
- Меньше вас. Может, провокация, подростки-хакеры, сумасшедший гений-программист. Или спецслужбы прикрывают вашу ложу.
- Нет, они бы так, проще, закрыли.
- Чего-то хотели от вас?
- Чтобы я вспомнил. Будет встреча с ними.
- С вами поехать? Подстраховать?
- Нет, нельзя, - Визави отправил его от себя и остался думать.
На контрольные звонки он не отвечал, на работе не появлялся, дома, на даче, в офисе ложи, у друзей, подруг, у членов бывшей семьи с тех пор не был. Страховку в железнодорожных кассах и при покупке авиабилетов не оформлял; «скорые» его не увозили; в больницах не был. В моргах отсутствовал. Милиция-полиция его не оформляла. Конечно, старушки у подъезда и соседи его не видели. Под видеокамерами он умудрился пройти в «слепой зоне».
Что и как ни назови – в любом канале Визави не оказался засвечен.
Владимир Викторович щедро оплатил поиски Визави, но добился малых результатов. Все телефоны сгинувшего не отвечали, но и не были выключены, потому что мирно и непромокаемо уехали из региона в вагоне с углём, хорошо завёрнутые в целлофановый пакет. Их выкопали очень далеко. Компьютер Визави взломали с тем же почерком, что ранее – компьютер Владимира Викторовича, но вытащили оттуда всё, что могли. В доме и на даче Визави, в его офисе и на работе кто-то без разбора устроил тотальную уборку, то есть вынес абсолютно все бумаги и бумажечки, вплоть до календарей, книг, журналов и даже туалетных рулонов, по крайней мере отсутствие последних наводило на предположения. Милицейская реакция была вялой даже в спонсорском варианте и через хороших знакомых. А затем жильё и дачу Визави сожгли. Владимира Викторовича поспрашивали, откуда им оплаченные работники детективного агентства узнали местонахождение сотовых телефонов, да и вообще почему интерес. Но, учитывая известность Визави и Владимира Викторовича в узких городских кругах, дело передали выше.
Одновременно он обратился к Большому Брату – и нашёл того в недоумении.
- Знаете, Владимир Викторович, мы тут все сегодня «над», а завтра фигуранты. Он не наш агент, не был никогда, но такие идеалисты всегда полезны, они своего рода агенты влияния государства, независимо от того, известно им это или нет. С одной стороны, коль им дают дышать, значит, не тридцать седьмой год, а в совокупности это уже геополитический авторитет. С другой стороны, вы помните, в перестроечные годы государство само создавало объединения граждан, чтобы их активность не опережала время. Литобъединения – чтобы отслеживать и направлять пишущих; клубы гитарной песни – поющих; чтецов – чтобы Солженицына не перечитали, и так далее.
В столицах, Ленинграде, например, открыли рок-клубы. В Питере – на Рубинштейна, тринадцать. И все внутри системы это знали, - и Гребенщиков, и Цой, - и терпели. То же и с провинцией, эти лжемасоны нам не подчинялись, но были под рукой, их начальство с нашим давно поделило территорию. А здесь кто-то смазывает картину. Вы уж извините, но мы ваши телефоны иногда слушаем, а здесь мы вдруг обнаружили, что на вас ещё куча прослушки. Ну ладно, когда это были ваши армейские, мы им не указ, а то уже они, несмотря на нашу с ними нелюбовь, встревожились. А этого вашего, как вы его зовёте, Боровика-Налоговика, того вон вообще машина сбила, в коме лежит, не слышали? Ночью сегодня, а в крови не алкоголь, а вещество неизвестного происхождения, проще – яд. Не очнётся. Что его заставило оказаться на выезде из города, пешком, непонятно. Кому-то что-то надо, причём от вас. Если вспомните, кому может быть полезно то, что вы знаете, или в принципе что может быть опасным из самой невинной информации, то лично я сделаю так, что вы никого не подставите. На всякий случай проверьте ваши счета и наличность.
Владимир Викторович так и сделал – и заодно узнал о целой серии хакерских атак и о том, что его банковская знакомая уволилась так радикально, что с тех пор в городе про неё никто ничего не знает.
А ещё его пригласили на поминки. Старик-колдун, предупредивший о ревизорах, не просто пьяным закурил во сне, но умудрился сжечь свой дом, являвшийся и офисом. Горело столь дружно, что от пламени распахнулся сейф в спальне, а «колдовской» компьютер в кабинете, видимо, распался на атомы, поскольку не оставил в память о себе обугленный корпус. Колдун не пил и не курил, и предполагались кража со взломом, убийство и поджог.
Но не успели поминки закончиться, как прямо к столовой подъехала чёрная «Волга», и сам Большой Брат подсел к Владимиру Викторовичу, выпил несколько рюмок, закусил и показал глазами следовать за ним. Говорили в машине, с выключенными телефонами – да и это было излишне, поскольку прослушка там была невозможна.
- Наш человек в клинике заговорил. Тот эксперимент, который им навязали, - знаете, с кем? С вами в том числе. Помните ту флешку, которую я дал, а вы не посмотрели? Есть структура, не наша, не вражеская, а международная, она занимается, как обычно, оружием, наркотиками и пересадкой органов. Они всадили зашифрованную информацию в одно из посланий, но произошла путаница, потому что компьютерщик их был россиянин бывший, и он запил. Теперь считается, что вы всё-таки видели флешку и расшифровали её, а заодно и проболтались. Вам давали знаки в вашем же стиле. Кстати, флешка не содержит ничего. Ваши знаки работают не на вашем уровне. Флешка безвредна, но деньги уже заплачены, и на очереди вы: эксперимент в клинике должен был под гипнозом вытащить из вас то, что вы успели понять из послания, а после уничтожить вас. Почему-то они думают, что старушка-ветеран, божий одуванчик, могла с вероятностью один к миллиону что-то понять, поэтому вам предстоит защитить её, потому что нам она не верит. Вот её данные, - Большой Брат протянул флешку, - мы по нашим каналам дали этому картелю знак, что видеопослание пустое, но что случится раньше, мы не знаем: или наш знак дойдёт раньше, или вам и ей грозит опасность. Клинику мы прижали, ваши преследователи залегли на дно, но остался один. Пока безопасен и он – наши смежники имели интерес к делу и нейтрализовали группу. А теперь поехали пить коньяк.
Они мчались, как это бывало раньше, но теперь Владимир Викторович был другим: между ним и его прошлым встал ЗНАК. -  Словно лекарство, рецепт которого утрачен, но им пытаются и лечить, и убивать. Владимир Викторович думал о том, какой же у них, лекарей и убийц, ВОЗРАСТ УМА.

Август 2012



Глава 3.

Растет ли еще камыш

Автор: Санят Гутова.
Член Союза писателей России,
 автор 3 поэтических сборников и 2 книг прозы.

Сколько воды утекло с окончания Второй мировой войны, целая человеческая жизнь. Об этом не понаслышке знает Владимир Невзоров… или Вильгельм Шмидт. Впервые вот так два имени и две фамилии владелец ресторанной империи, отец большого семейства поставил рядом. И сразу же спросил себя: кто он? Вильгельм Шмидт, как его звали, вот уже более шестидесяти лет или мальчишка, казак, родившийся на берегу реки Лабы, за сотни и тысячи километров отсюда, в Усть-Лабинской станице? Память предательски развернула перед его мысленным взором реку Лабу, в ее летнем убранстве, с ивами-ветлами на берегу, с крутым берегом со стороны станицы и более покатым со стороны адыгейского аула. Каждое лето ребятня с той и с этой стороны облепливала эти берега, с раннего утра до позднего вечера не умолкал шум, всплеск воды, перекрики и передразнивания. Здесь, на берегу реки Владимир, Вовка Невзоров не только учился плавать, он учился дружить, быть верным и преданным…
Сухонький старик Вильгельм Шмидт провел рукой по седым волосам и жидкой бородке, на мгновение рука остановила свой бег на затылке, пальцы почувствовали под волосами шрам от старой раны. Ему показалось, что она снова закровотичила, заныло сердце. Слова «верный» и «преданный», проскочившие в мыслях секунду назад, как заноза засели в сердце. Встал, покружил бесцельно по кабинету, подошел к окну и стал глядеть на одну из вершин Восточных Альп. Но он, Вильгельм Шмидт, нет Владимир Невзоров, видел не хребет Карвендель, у подножия которого расположен город Инсбрук, а поля и луга давно забытой Родины. Родины, за которую воевал, проливал кровь, и которую волею судеб, оставил. Да, оставил, но не забыл…
Великая Отечественная война разделила жизнь Владимира Невзорова на «до» и «после». До была жизнь Вовки, обыкновенного мальчика, любителя футбола и мечтающего о специальности водителя. С началом войны он как-то сразу повзрослел, но остался таким же весельчаком-балагуром, готовым умереть за друга. Это потом, после того ранения, он потерял способность веселиться и балагурить. Вильгельм про себя произнес эти слова по-другому: потерял весельчаковость и балагурство. Почувствовал, что какое-то слово произнес не так, стал думать, но так и не вспомнил. Еще раз повторил: потерял весельчаковость и балагурство…
Осень 1944 года, конец октября, месяц не по-осеннему холодный. Циклоны с севера один за другим проносились над Балканами. Температура резко понизилась, казалось, что природа перепрыгнула третий месяц осени и сразу наступила зима. Дожди сменялись мокрым снегом, бесконечная слякоть превратила полевые дороги в непроходимое месиво.
Несмотря на плохие погодные условия, да и на войне не до этого, Советские войска успешно теснили противника. Они наступали вот уже несколько месяцев, и все это время группа разведчиков, в которой находился Владимир Невзоров, не вылезала из заданий. Сведения, добытые группой Веры, младшего лейтенанта Павлюченковой, в чью группу входил и Вовка Невзоров, всегда были особой важности, и всегда влияли на успех наступления всего фронта.
 В конце октября эта группа получила задание произвести разведку правого берега Дуная. Шел мокрый снег. Передовая была рядом. Разведчики прошли через позиции, которые занимали советские морские пехотинцы. Их задача заключалась в наблюдении за противником с передовой. Враг находился неподалеку. Видимо, опасаясь активных действий, фашисты тщательно наблюдали за нашей передовой.
В это время у немцев на нашем участке фронта появился снайпер. Он доставлял много хлопот. От его пуль погибло несколько бойцов, а затем был убит командир артиллерийской батареи. Тогда Владимир Невзоров снайпер разведки, на боевом счету которого был не один десяток «фрицев», вызвался разделаться с фашистом.  Вовка был сыном охотника из Краснодарского края, он славился меткостью и дальностью стрельбы. Чаще всего ему поручали прикрывать отходивших товарищей - разведчиков, возвращавшихся с задания.
Владимир весь день наблюдал за вражеским снайпером. Под покровом ночи добрался до фермы. Невзоров опустился на лед, укрылся под взорванной фермой. Стал вглядываться в пространство перед собой, установил, что фашист маскируется на промежуточной  опоре моста, на первом быке, и оттуда ведет огонь.
Владимир замаскировался, остался до утра на льду. Фашист был верен себе. Ровно в восемь он появился у набережной, пользуясь сумерками, спустился к реке и забрался на первый бык, где у него находилось гнездо.
Невзоров дождался, когда стало светло. Фашист выбрал очередную жертву на площади и высунулся, чтобы выстрелить, наш снайпер опередил его. Пуля попала гитлеровцу в затылок. Он не удержал равновесия и свалился на лед. Владимир Невзоров вернулся победителем. Больше фашисты на этот участок снайперов не посылали.
Это был, кажется, пятидесятый фашист на счету у Владимира, за него он получил медаль «За отвагу»…
Только сейчас Вильгельм Шмидт заметил, что стоит с маленькой жестяной коробкой в руках. В ней, в этой коробке, он хранит те награды, которые получил за время войны. Он впервые за много лет с трепетом открыл коробку, и стал перебирать ее содержимое. Кроме вышеназванной медали старик выложил на стол перед собой еще одну медаль «За боевые заслуги» и орден «Красной звезды». Австриец по имени и русский в душе, старик, носивший два имени, занесенный вихрем жизни в чужую страну, проживший там, счастливую жизнь, создавший ресторанную империю, воспитавший трех сыновей и дочку красавицу, имеющий шестерых внуков впервые почувствовал свое инородство. Дрожащими руками он дотронулся до медали «За отвагу». Через несколько дней после ее получения его ранило. Через несколько дней после её получения он попал к  профессору Денешу Качаш, там  он познакомился с ее дочерью Магрит, которая выходила его и стала верной спутницей жизни. Круглая медаль серебристого цвета холодила пальцы, старик бездумно водил указательным пальцем по краю круга с выпуклым бортиком, иногда рука соскальзывала и тогда она дотрагивалась до летящих самолетов, изображенных на верхней части медали или касалась поверхности письменного стола.
- Вилли,- старик вздрогнул от голоса, стал поспешно собирать свои награды. Магрит положила свою руку поверх его руки, державшей медаль.
- Вилли,- повторила она,- не надо, не прячь…
Потянула медаль за пятиугольную колоду, обтянутую шелковой муаровой лентой. Колода с прикрепленной к ней медалью оказалась на ее маленькой ладошке. Любуясь сочетанием серого и синего цветов на муаровой ленте, сказала мужу:
- Время пить чай, тебе сюда принести?
- Да, спасибо…
- А к чаю, как обычно?
- Как обычно…
Как обычно – это черный чай с сухарями. Владимир до сих пор помнит вкус этих сухарей из ржаной муки грубого помола. Баба Мотя, двоюродная бабушка по папиной линии, дородная и властная она командовала всей родней. Баба Мотя сначала жила одна по соседству, потом с ними. Она была уже старой, еле передвигала ноги, но каждое утро ставила опару, пекла хлеб, пахнущий уютом и домом. А из вчерашнего оставшегося хлеба сушила сухари. Тоненькие длинненькие сухарики уходили за раз: домашние пили с ними чай, соседские ребятишки сосали их вместо конфеток, словом, вся улица угощалась.
Вилли засунул сухарь в горячий чай, подождал, пока он размякнет, и только затем укусил. За столько лет он никак не привык к вкусу этих сухарей. Менял рецепты, заставлял печь хлеб для сухарей с разными добавками, но тот вкус из детства так и остался непревзойденным.
Ностальгия начинает мучить человека с возрастом. Так случилось и с Вильгельмом, то есть с Владимиром. За последнее время он смотрит Евроньюс, нет, не так, не правильно, за последнее время он старается не пропускать ни одного выпуска Евроньюс на русском языке. Так он узнал, что Россия готовится к очередному  празднованию Великой Победы в Великой Отечественной войне. Слушал и смотрел выступления ветеранов и сам постепенно душой вросся во все это. Стал вспоминать давно прошедшие дни, своих друзей-разведчиков, совместные вылазки в тыл врага; стал видеть их во сне, оставшихся в живых и погибших.
Как и много-много лет назад Владимир почувствовал на своей руке, на ногах, на всем теле тягучую болотную грязь. Уловил чуткими ноздрями его зловонность, услышал ясно и четко звуки стреляющих автоматов и небольших минометов. Он снова увидел, как сержант Макогоненко получил два осколка в грудь и плечо, как ещё один осколок буквально оторвал ему левую руку. Владимир сам физически почувствовал эту боль в груди и в плече, в отчаянии схватился правой рукой за левое предплечье, при этом роняя чашку с чаем, смахивая со стола тарелку с сухарями…
Осенью 1944 года шли бои за Будапешт. Вернее за Пешт, к тому времени Буду освободили. Владимир Невзоров и старшина Никита Гирилович, нет, не тот, кто закрыл Веру своим телом от пуль в особняке заместителя гауляйтера, а другой, его брат, заметили, что фашисты накапливали силы для атаки. Они успели перебежками отойти от нейтральной полосы и предупредили об этом командира батальона, который размещался в шестиэтажном доме. Капитан поблагодарил их за своевременное предупреждение и сразу взялся за полевой телефон. Во дворе разведчики увидели венгерских солдат Будайского полка. Они готовились к бою. Владимир Невзоров и старшина Никита Гирилович решили было возвращаться, но на улице стали часто рваться вражеские мины.
Венгерские бойцы заняли оборону за баррикадой в конце улицы. Владимир с Никитой тоже решили остаться и отбивать атаку противника.
Минометный обстрел продолжался, но мины ложились за ними, не нанося потерь. Чувствовалось, что вот-вот последует атака пехоты. Так оно и вышло. Сперва показался бронетранспортер, а за ним цепью - вражеская пехота.
Пулеметчики из-за баррикады открыли огонь по бронированной машине. Но сделать ей ничего не могли. Они только преждевременно обнаружили себя. Два взрыва раздались на баррикаде. Пулемет захлебнулся. А когда облако рассеялось, то стало видно, что в баррикаде брешь, пулемет лежал засыпанный кирпичами, а его прислуга вышла из строя.
Бронетранспортер был уже совсем близко. Кто-то из венгерских товарищей бросил противотанковую гранату. После взрыва транспортер остановился, хотя внешне он казался целым. Но это не смутило фашистских автоматчиков. С громкими криками, ведя огонь из автоматов, они кинулись на баррикаду.
По сигналу венгерские союзники открыли яростный огонь из всех видов стрелкового оружия. Владимир с Никитой тоже стреляли.
Вражеская атака сразу захлебнулась. До взвода фашистов уже лежало на мостовой. Многие из них не двигались.
Тут Владимир Невзоров увидел, как поблизости упала и покатилась в сторону граната с длинной деревянной ручкой. Конечно, хорошо было бы бросить ее обратно, но она откатилась к тротуару. Можно было не успеть ее подобрать. И тогда разведчик, отбросил товарища, откуда только взялась сила, за баррикаду, а сам не успел. Взрыв гранаты оглушил его. Вот что помнит  Владимир о том ранении.
Нет, не Великая Отечественная война разделила жизнь Владимира Невзорова на «до» и «после», а это ранение.
Владимир не знает, чем закончился этот бой. Он не видел, да и не мог видеть, как венгерские солдаты тоже пустили в ход гранаты. Ими командовал высокий офицер с забинтованной головой. Вражеские мины наносили им заметный урон. Уже часть венгерских солдат была ранена. Некоторые были убиты. А фашисты все шли и шли. Наверное, им бы долго не удержаться на этой полуразрушенной баррикаде, если бы командир батальона из шестиэтажного дома не прислал подкрепление.
Прибывшая рота автоматчиков с двумя станковыми пулеметами помогла им удержать баррикаду и не пропустить фашистов. К утру бой стих…
После ранения Владимир потерял много крови и лежал без сознания. Осколки гранаты попали ему в живот и грудь, задев ключицу и два ребра. Маргит не отходила от него, хотя ночью ассистировала отцу, то есть  профессору Денешу Качаш. Еще тогда, на операции она подумала, что, если бы этот раненый не обладал недюжинным здоровьем, он умер бы прямо на операционном столе. Операция продолжалась очень долго, и, когда она, наконец, кончилась, Магрит и доктор Денеш буквально валились с ног от усталости.
Через два дня Денеш попросил Магрит уделить Владимиру особое внимание. Доктору и Маргит пришлось дважды давать раненому свою кровь, так как их группа совпадала с его группой. Долгое время раненный разведчик не приходил в сознание и постоянно бредил. «Макогоненко! Гирилович!» — кричал раненый.- «Никита, граната! Ложись!»
 Силился подняться, броситься на помощь товарищу. В горячечном бреду ему казалось, что он не успел откинуть товарища, что Никита погиб. И тогда скрипел зубами, слезы отчаяния стекали с его щек.
Магрит гладила его по русым волосам, вытирала пот со лба, разговаривала с ним, рассказывала о том, что происходит, уговаривала его не сдаваться.
«Щы1эныгъэм нахь лъап1э щы1эп…» (Нет ничего дороже жизни)- повторяла она ему как молитву.
Только на третий день Владимир пришел в себя и выпил несколько ложек молока. Он сильно ослаб и осунулся, под глазами появились темно-желтые круги, а глаза глубоко ввалились. Ночами он все еще продолжал бредить и успокаивался лишь к утру.
Фашисты бомбили Буду, часть города, где жил профессор Качаш чудом оставалась целой.  Но с каждым днем авиабомбы сбрасывались все ближе и ближе.
Когда начался очередной налет, Магрит и доктор Качаш заполняли историю болезни очередного раненого. Затем Магрит проверила давление у Невзорова и обнаружила, что оно сильно упало. Вместе с доктором она стала вводить стимулятор, и тут раздался сильный взрыв. Все, что было на столе или висело на стенах, упало на пол, верхнее перекрытие пристройки, где Качаш принимал раненных и больных, заходило ходуном, грозя обвалиться. В приоткрытое окно проник густой дым и вызвал удушье у Владимира.
- Тят! Пульса нет! - с отчаянием в голосе крикнула Магрит, путая адыгские и венгерские слова,  и заплакала навзрыд.
- Замолчи, не смей реветь! - прикрикнул Денеш Качаш на дочь.
Его окрик привел Магрит в чувство, и теперь она сама торопила доктора побыстрее ввести стимулятор. Время от времени все вокруг озарялось вспышками от рвавшихся где-то неподалеку авиабомб. При этом свете профессор и Магрит приготовили необходимое лекарство и шприц. Девушка, стараясь сдержать нервную дрожь, нашла вену и осторожным движением ввела в нее иглу. Через некоторое время Денеш на ладони поднес к ноздрям Невзорова марлю и с радостью отметил, что она хоть и едва заметно, но все же колышется от слабого дыхания, тут же, проверив пульс, профессор воскликнул:
- Жив!
- Жив!- повторила Магрит и увидела, как стало розоветь лицо разведчика: жизнь возвращалась к нему. К этому времени дым рассеялся, и Владимиру уже было легче дышать. Он лежал, склонив голову набок и плотно смежив выгоревшие ресницы.
Магрит подложила ему под спину подушку и прикрыла стеганым одеялом. Она все еще с тревогой смотрела на него, прислушиваясь к тихому биению ослабевшего сердца.
Однажды утром, когда Магрит, как обычно, стала делать Невзорову переливание крови, он вдруг открыл глаза и назвал какое-то имя. Девушка, подумав, что он опять бредит, осторожно положила руку ему на грудь. Спустя мгновение он успокоился и заснул, непроизвольно накрыв своей большой ладонью ее маленькую руку...
Примерно через неделю Владимир почувствовал себя лучше и даже поел супу. Ему стало известно, что ранение его было очень серьезным, и что все это время он считался самым тяжелобольным. Постепенно он начал сидеть, когда под спину ему что-нибудь подкладывали. Обычно Владимир любил сидеть у окна и наблюдать за всем, что происходит вокруг. Под глубоко ввалившимися глазами Невзорова темнели коричневые круги, ослабевшие руки дрожали. Никто не узнал бы сейчас в нем прежнего Вовку Невзорова, полного сил и энергии, быстрого и смелого разведчика.
- Сколько времени я уже здесь?- спросил Владимир у Магрит.
- Чуть побольше недели.- Ответила девушка, улыбнулась, и посмотрела на него, нет, не голубыми, как у Веры, а карими глазами.
- Как тебя зовут?- спросил Невзоров.
-Магрит…
- Это венгерское имя?
- Нет. Это адыгское имя…
- Так ты адыгейка?
- Да. Мой отец Денеш Качаш…
- Профессор Денеш Качаш?..
- Да, я медсестра, работаю с отцом.
- Как вы оказались здесь?
- Это долгая история. После Русско-Кавказской войны мои предки-адыги, по указу императора Александра П, были изгнаны с их земель. Сначала они переселились в Турцию, затем  на Балканы.
- А как случилось, что Денеш, отец твой выучился?
- Он остался сиротой, его в Венгрии усыновил один старик. У него не было никого, он и сделал все, что бы мой отец получил образование.
- Отец твой теперь носит его фамилию Качаш?
- Нет, это фамилия моих дедов. На Кавказе у них была фамилия Кочас, а здесь она произносится на венгерский лад, да и только.
- А имя?..
- Имя тоже адыгское: Дэнэш, что означает золотой конь.
- Если бы вы жили на Кавказе, твой отец был бы Золотым конем Любимого сына?
- Откуда ты это знаешь? Я не говорила, что значит наша фамилия…
- А я знаю адыгейский язык. Я вырос на берегу реки Лабы, и у меня был друг адыгеец из соседнего аула… Когда я раненный лежал без сознания я услышал знакомые звуки, то были звуки адыгской речи. Сначала я решил, что мне показалось, затем я расслышал и понял, что ты мне говорила. «Нет ничего дороже жизни»… Это ведь ты говорила, правда?
- Правда, но я не знала, что ты меня слышишь, хотя очень хотела достучаться до твоего сознания, хотела, что бы ты боролся за свою жизнь.
 - И это у тебя получилось…
Владимир Невзоров рассказал, что родился на правом берегу Лабы  в станице Усть-Лабинской. Через реку находился адыгский аул, где у него было много друзей-ровесников, что они учили его адыгскому языку. А один, Шумаф, был его названным братом. Осенью 1941-го они, прибавив себе годы, добились разрешения поехать на фронт. Затем вместе служили в разведке. Шумаф Хуштоков погиб через год. Группа Веры, младшего лейтенанта Павлюченковой, тогда возвращалась с задания. Сведения, добытые ими, были столь важными, что от них зависели жизни сотен бойцов красной армии.
Немцы, прекрасно понимавшие это,  бросили на поимку дерзких советских диверсантов едва ли не полк автоматчиков, да ещё и с собаками. Загнали наших разведчиков в болото и, не решаясь сунуться туда самим, периодически простреливали это место из автоматов и небольших миномётов. Там, в этом болоте группа Павлюченковой,  навсегда оставила  двоих ребят сержанта Макогоненко и старшину Шумафа Хуштокова. Ни криком, ни стоном Шумаф не выдал своих страданий. Только глубже, почти по горло погрузился в болотную жижу.
И только через десять часов удалось группе советских разведчиков покинуть это гибельное место…
Очнувшись, Вильгельм смутно, будто издали услышал тревожный голос Магрит:
- Ну, как, пришел он в себя?..
И второй голос он узнал, это был голос дочери Мариэтты:
- Все в порядке, шея как будто цела, руки и ноги тоже… Если только не треснул череп, а это я не могу определить: из раны вытекло много крови, прощупать трудно. Наверно, он просто оглушен и скоро придет в себя.
Единственная дочь его и Магрит пошла по стопам матери и стала врачом. Она унаследовала от нее клинику и теперь заведует самой большой в Инсбруке больницей, которая носит имя ее деда профессора Денеша Качаша.
- Пусть бог услышит тебя,- голос Магрит все еще звенел от смятения и страха.- Вот уже три часа, как он лежит без чувств… Ах, смотри! Он пошевелил рукой. Он жив! Жив! Послушай еще раз его сердце.
По запаху духов Владимир понял, что Мариэтта склонилась над ним, она сняла легкое покрывало с его груди, приставила пятачок статоскопа к отцовой груди:
- Теперь сердце бьется сильнее. Не тревожься, мама, он поправится.
В этот момент Владимир разжал наконец губы и едва слышно попросил пить. Воду немедленно принесли. Мягкая, по-прежнему нежная рука Магрит приподняла его голову, поднесла чашу к губам. Он выпил, вздохнул и снова впал в беспамятство.
Позже он очнулся от острой боли, которая полоснула его точно ножом, от виска к виску. Владимир открыл глаза и узнал свою комнату; рядом на стуле лежала его одежда. Из гостиной слышались голоса дочери и жены.
- Что, Мариэтта, он очнулся?
Владимир попытался приподнять голову, но не смог: шея его точно окостенела и не поворачивалась…
- Еще нет, мама, хотя давно пора,- ответила Мариэтта.- Не тревожься… Он очнется не позднее, чем через двенадцать часов.
- Но вот прошло уже двадцать, а он все спит… или без чувств…
Владимир, лежавший с закрытыми глазами, услышал, как открылась дверь, и кто-то легкой поступью приблизился к его постели. Да и не надо было ему глядеть, он и так знал, что это шаги Магрит. Он хорошо запомнил их еще с того времени, как раненый лечился у ее отца профессора Денеша Качаша. Нежные пальцы Магрит коснулись его лба, чуть задержались у переносицы и закончили свой бег у подбородка. Она склонилась над ним, и прошептала те же самые слова, которые он услышал в далеком 1944 году: Нет ничего дороже жизни. Ты слышишь, Вилли, я хочу тебе напомнить, что нет ничего дороже жизни…
Губы ее приближались к его лицу все больше и больше и вдруг на какое-то мгновение коснулись его губ. Послышался глубокий вздох, и наступила тишина. Владимир разомкнул веки – на него смотрели карие глаза его Магрит, полные слез.
- Где я? Что со мной?- слабым голосом спросил он.- Ах, вспомнил: я упал, когда пил чай.
- Тише, тише! Тебе нужно спокойствие. Не разговаривай, побереги силы.
- Сердце, проклятое сердце подводит уже в который раз,- пожаловался Владимир.
- Ладно, ладно, помолчи. Не забывай, что твоя дочь кардиохирург, она тебя поставит на ноги.
- Позвони Балажу, скажи, что я хочу его видеть…
- Подождал бы несколько дней…
- Нет у меня к нему срочное дело…
- Хорошо…
- Да, набери мне Юзефа…
- Вилли…- начала Магрит, но Владимир перебил ее.
- Набери Юзефа…
- Хорошо, хорошо…- Магрит набрала телефон Юзефа, и когда тот поднял трубку, передала сотовый Владимиру.
Слушая разговор Вилли с сыном Магрит думала о том, зачем ему понадобился Балаж. Их старший сын военный атташе, работал в разных странах, имеет, как говорят связи в дипломатических кругах. Юзеф средний сын, работает на одном из местных телеканалов, начинал обыкновенным телеоператором, сейчас заместитель председателя по техническим вопросам. Она подумала, что это блажь больного. «Может позвать ему и Алайош»…
На следующий день, приехал Юзеф. Владимир ждал его уже в кабинете. Мариэтта  уговаривала его полежать еще хоты бы дня два, но он был непреклонен. Встал, побрился, принял душ, надел пиджак, галстук бабочку, подумал и заменил его на обычный галстук. Магрит с удивлением смотрела на него и не понимала, зачем все это. Нет, не то, чтобы он в обычный день не следил за собой, но это спешка приводила ее в недоумение. Ему бы полежать, полечиться… А он… Она боялась, что он не выдержит волнение, что опять его сердце прихватит, что падение его не прошло даром. Молча следила за ним, чтоб в нужный момент помочь: приготовила лекарства и шприцы.
Вилли, нет Владимир, ждал своего сына за столом, перед ним стояла маленькая коробка. Увидев Юзефа, без всяких предисловий и объяснений приказал поставить в кабинете камеру.
- Теперь включи на запись… И все покиньте кабинет…
Когда вышли домочадцы и закрыли за собой дверь Владимир начал свой рассказ в камеру:
- Вера, ты наверно, меня не узнала, я, Владимир Геннадиевич Невзоров, снайпер разведки. В 1944 году, в Венгрии меня сильно ранило. Меня вылечил отец моей нынешней жены Магрит профессор Денеш Качаш. Он потомок, изгнанных с исторической родины адыгов, так что, Вера, и я, и моя жена из одной исторической Родины. А если точнее. Из Кавказа. После я воевал в Будайском добровольческом полку. В нем было более двух тысяч человек, люди различных возрастов и профессий: молодые рабочие, студенты, учителя, инженеры. Командовал ими боевой офицер, ненавидевший фашизм, подполковник Оскар Варихази.
Меня назначили стрелком в штурмовой отряд молодого, очень энергичного прапорщик Альберта Секереша. Этот отряд состоял из венгерских спортсменов. Особенно мы подружились с сержантом Яношем Тотом и рядовым Дюркой Кочишем. Оба они были студентами Будапештского института физкультуры. Они пришли из немецкого тыла, хорошо знали расположение немецких войск в Буде. А это очень помогало нам, разведчикам.
Венгры, как и мы, ненавидели фашистов. Поэтому они воевали самоотверженно. О Будайском добровольческом полке историк и писатель Алайош Шмидт (мой младший сын) написал книгу,  а Юзеф Шмидт (мой средний сын) снял документальный фильм, если кто заинтересуется, к видеописьму я приложу координаты, по которым вы можете с ними связаться.
Вера, я не знаю, есть ли кто живой из нашей разведгруппы, жива ли ты, но все же с надеждой обращаюсь к тебе.
Владимир Невзоров сделал паузу, глубоко вздохнул. Взял в руки маленькую коробку, стоящую перед ним и продолжил.
- Здесь мои награды, которые я получил за время войны. Медаль «За отвагу», медаль «За боевые заслуги» и орден «Красной звезды». Я хочу, чтобы они были у тебя, а если хочешь,  отдай в какой-то музей. Я хочу, чтобы они вернулись на Родину, на мою далекую Родину. Я стар и вряд ли смогу приехать.
У меня три сына, о среднем Юзефе и младшем Алайоше я уже сказал выше, старший Балаж военный атташе. Это видеописьмо я отдам ему, чтобы он передал в Российское посольство, как это звучит непривычно, даже для меня живущего в другой стране много лет.
После войны я поменял Венгрию на Австрию, вот уже пять десятков живу в красивейшем городе Инсбруке. Занимаюсь ресторанами, по-нашему, по-русски общественным питанием. Выросли дети, каждый выбрал себе работу по душе. Есть все возможности, как говорят адыги, чтобы стала счастливой моя старость. Но что-то за последнее время меня стали мучить воспоминания, поистине тяжелая дума удел стариков. У молодых легкая поступь и им открыты все дороги. А таким как я остаются воспоминания. Теперь я точно знаю, что ностальгия начинает мучить человека с возрастом. С каждым часом, с каждым днем все мучительнее и мучительнее.
Вера, Верочка, младший лейтенант Павлюченкова, извини у тебя теперь, наверно, да нет, не наверно, а точно другая фамилия, вероятно, того самого майора Серпокрылова. Героя Советского Союза, особиста курировавшего разведку по линии особого отдела. Да, Вера, да я все помню, вылазки нашей группы в тыл врага, наших товарищей,  и живых и погибших. Они по ночам приходят ко мне, особенно погибшие… Помнишь их… Конечно помнишь, разве можно забыть захлебнувшихся в болоте сержанта Макогоненко и старшину Шумафа Хуштокова, Максима Гириловича, закрывшего тебя своим телом от пуль в особняке заместителя гауляйтера… Я надеюсь, Верочка, что ты в добром здравии.
Мне запомнился еще один эпизод в Будапеште.  Я хочу о нем тебе рассказать. Кто знает, может потом не предвидится случай: на следующий день, после штурма и взятия Королевского дворца, в Буде у горы Геллерт (теперь гора Свободы) собрался весь Будайский полк. Я стоял в строю рядом с Альбертом Секерешем.
В наступившей тишине прозвучали слова Оскара Варихази:
- Дорогие боевые друзья! Во время боев за освобождение нашей столицы Будапешта наш Будайский полк понес значительные потери. Но они были не напрасны. Мы, венгры, плечом к плечу с советскими воинами боролись против фашистов. Совместно пролитая кровь навеки скрепила дружбу наших народов. Спасибо советским воинам-освободителям!
Эти слова до сих пор звучат во мне. В то время это спасибо относилось и ко мне, так как я был частью огромной империи, которая звалась Советским Союзом. Ну а затем, когда я после войны не вернулся, я затерялся среди других, чужих… Ты, конечно, можешь сказать, мол, если это так как ты говоришь, во время перестройки или после развала Союза ты мог бы приехать сто раз. Да, я думал об этом. Но, знаешь, Вера, у меня ведь никого не осталось в России: отца репрессировали, мать умерла перед самой войной, а бабу Мотю убили фашисты, как сообщницу партизан. В общем, жизнь сложилась, как сложилась.
Младший лейтенант Павлюченкова, не мне тебе говорить, что такое разведка боем. Считай это мое видеописьмо и посылочку таковым…
Владимир Невзоров нажал кнопку под столом, созывая жену и детей к себе в кабинет.
- Сделай из этого видеописьма две копии, одну оставь, другую отдай Балажу.- Сказал он Юзефу.- Я затем скажу, что ему с этим делать.
Старику снова стало плохо, его перенесли из кабинета в спальню и уложили. Магрит и Мариэтта не отходили от него, но он этого не знал. Владимир бредил, перед его затуманенным сознанием проходили события того далекого 1944-го года, года, когда он стал бойцом Будайского полка…
Штурмовой отряд прапорщика Альберта Секереша состоял из спортсменов. Владимир Невзоров, тогда еще Владимир Невзоров вместе с ними пробивался к Королевскому дворцу.
После артиллерийской подготовки в  семнадцать часов начался штурм. Будайский полк и бригада морской пехоты пошли в наступление. Впереди Будайского полка первым поднялся в атаку штурмовой отряд Альберта Секереша. Под огнем противника рядом с ним бежали Янош Тот и Дюрка Кочиш. За ними двигалась венгерская рота…
Штурмовой отряд вел наступлени, но путь им преградил большой дот с пулеметом. Дальше улицу пересекала кирпичная баррикада, за которой укрылись вражеские автоматчики. Пулеметчики из дота с малой дистанции открыли огонь. Упали и больше не поднялись несколько венгерских солдат. Янош Тот вырвался вперед и бросил гранату. Пулемет замолчал. Это позволило венгерским солдатам продолжить наступление. Владимир видел, как идущие впереди бросали гранаты в баррикаду. Клубы пыли и снега прикрыли ее, а когда они рассеялись, огонь из-за баррикады сразу ослаб. В кирпичной стенке виднелись проломы, а на улице валялось несколько вражеских трупов.
Отряд Секереша стремительно продвигался вдоль улицы. Теперь по нему фашисты открыли огонь из шестиствольных минометов. Мины ложились кучно. От близкого нового разрыва Владимира Невзорова швырнуло в сторону. Янош и Дюрка на ногах не устояли. Владимир подбежал к друзьям, присел перед ними.
- Дюрка, Дюрка...
Но смертельно раненный Дюрка не отвечал. Янош тоже был тяжело ранен. Кровь заливала его голову. Осколки попали в руку, ногу, грудь. Он был без сознания. Оттащив друга к стенке дома, Владимир Невзоров  быстро перевязал ему голову. Мертвого Дюрку передал венгерским солдатам, а раненого Яноша сам понес в тыл.
Сдав раненого, вернулся в отряд Секереша. Он продолжал наступление, продвигаясь к Королевскому дворцу. Будайский полк, несмотря на большие потери, наступал успешно. Во многом его успеху способствовал штурмовой отряд Секереша. Вот уже впереди виден Королевский дворец. В это время, получив тяжелое ранение, упал на землю Янош Секереш.
Росли потери атакующих Королевский дворец, и все меньше и меньше метров оставалось до цели. В ночь на 12 февраля Оскар Варихази ввел в бой свежие силы, ввел в бой резервный батальон. Боевые корабли Краснознаменной Дунайской флотилии огнем корабельной артиллерии поддерживали наступающих.
Наконец морские пехотинцы и бойцы Будайского полка ворвались в Королевский дворец, сопротивление противника было сломлено…
Под утро, через сутки Владимир Невзоров пришел в себя. Вокруг кровати стояли его дети: три сына Балаж, Юзеф и Алайош, и дочка, Мариэтта, копия матери, такая же целеустремленная и неугомонная. Черные волосы ее растрепались, вокруг глаз круги, свидетельство того, что она не спала и дежурила у кровати отца. На стуле ближе всех к нему сидит его Магрит. Владимир глазами подозвал к себе Балажа:
- Юзеф, отдаст тебе копию видеописьма. Отправь его в Россию. Постарайся чтобы, там его вручили Вере Павлюченковой. У нее теперь может быть другая фамилия, Серпокрылова. Сделай все, что бы ее разыскать…- Он перевел взгляд на Магрит.- Помнишь, как ты рассказывала о титане нарте прикованном к Кавказским горам. Он все спрашивал: «Рождаются ли на земле ягнята, и растет ли еще камыш?» Я прожил такую же жизнь. Всю жизнь был прикован невидимыми цепями к чужой стране. Да, я тут достиг того, о чем не мог даже мечтать. Судьба так распорядилась, но я хочу, чтоб часть моего богатства оказалась на моей Родине, она и твоя, Магрит. Наш юрист и нотариус в курсе моих повелений. Они должны принести мое завещание. Мой завет: поступите так, как там записано.
Так говорил Владимир Невзоров, но это был не конец, ему предстояло прожить еще два года и посетить Россию.

Июль 2012.

Глава 4.
Дорога в Геленджик.
Автор: Кирилл Анкудинов.
Член Союза писателей России. Кандидат филологических наук. Входит в число ведущих литературных критиков России. Печатается в журналах «Октябрь», «Литературная учёба», «Бельские просторы», «Кубань», «Литературная Адыгея» и др. Награждён литературной медалью имени Чехова.


   Доцент Андрей Минуткин вдруг стал замечать, что постоянно опаздывает – то на минутку, то на пять минут, то на десять, а то на целых полчаса. Это его забеспокоило: он был человеком аккуратным, исполнительным, надёжным (и очень гордился этим).
   Впрочем, предстоящий день не был особенно насыщенным: лекций по расписанию не намечалось; на одиннадцать часов было назначено заседание кафедры зарубежной истории (специалист по средневековой Англии Минуткин состоял в штате этой кафедры). Дважды заседание отменяли по неизвестной причине; нет гарантии, что оно состоится и на сей раз. Всё равно дел в универе хватало: надо было допринять экзамен у пятикурсника Вани Плавикова (четыре с половиной месяца за непутёвым Ваней тянулся этот «хвост»), затем получить три дипломные работы ваниных сокурсниц, а на двенадцать часов в городской администрации планировался «круглый стол» по вопросам воспитания молодёжи – притом с участием телевидения. Минуткина как «независимого эксперта» на «круглый стол» пригласил проректор Мухин: все знали, что, будучи немногословным человеком в быту, Андрей Евгеньевич Минуткин отличался красноречием в присутствии массовой аудитории, и особо расцветал, когда поблизости работала телекамера. Если кафедру отменят и если Плавиков снова не придёт, тогда останется целый свободный час – домой не успеешь съездить, да и смысла ехать нет никакого. Придётся убивать время в «Книжном глобусе», он – вот уж полтора года без новинок… После «круглого стола»… вернуться домой, прочитать дипломные, написать хотя бы один отзыв, затем успеть на Центральный рынок за картошкой (впрочем, это дело можно перенести на завтра). А вечером – литературное объединение «Балдахин» - коллега Кротов хотел там прочитать свои стихи, позвал. Впрочем, Кротов капризен, скорее всего, на «Балдахин» он не пойдёт, и вообще там не будет ничего интересного. Так что можно проигнорировать «Балдахин». Это – не «круглый стол», телевидение туда не явится…
   Так доцент Андрей Минуткин планировал свой будущий день, направляясь в родной университет на троллейбусе № 15. Он был единственным пассажиром – в утреннее время суток горожане редко совершали длительные поездки, тем более в данный момент пятнадцатый маршрут пролегал по захудалой одноэтажной окраине. Наконец в  окрестностях военкомата нарисовалась ещё пассажирка – маленькая старушка с добродушным, но очень встревоженным лицом, с огромными беспокойными глазами - и тут же направилась к одинокому Минуткину.
   - Сумасшедшая – грустно подумал Минуткин. Или иеговистка.
   В последнее время его город заполнился сумасшедшими и иеговистами. Иеговисты не относились к сумасшедшим – слишком уж они были одинаковы в своём граммофонном миссионерстве. Хотя сумасшедшие тоже были одинаковы – в некотором смысле: все они сначала жаловались на бытовые притеснения, а затем заявляли, что их преследуют некие опасные силы. Впрочем, и иеговистов тоже преследовали силы – пускай даже в метафизическом плане, но преследовали. Так что, наверное, и иеговисты были сумасшедшими – тихими сумасшедшими. Или же сумасшедшие были тайными иеговистами.
   Старушка подошла, села рядом и тут же начала общение - с довольно-таки невежливого вопроса…
   - Ты кто?
   Не иеговистка – решил Минуткин. Сумасшедшая.
   На невежливый вопрос он не стал отвечать: сумасшедшие бывают разные, можно нарваться на агрессивную особь, надо повременить.
   Тут старушка доверительно брякнула…
   - Они у меня задумали отнять память.
   - Конечно, сумасшедшая – молча убедился Минуткин, а вслух задал вопрос…
   - Кто они?
   - Немцы. Кто ж ещё?
   - Какие немцы?
   - Как какие? Обыкновенные. Фашисты. Немцы в городе, браток.
   - Совсем кукукнулась бабка – сочувственно умилился Минуткин – фронтовичка. Может, контуженная. Вот и вернулась, так сказать, беспокойной мыслью на фронт. Бедная…
   Минуткин уважал стариков, в особенности, фронтовиков. У него самого дед по материнской линии Павел Степанович Серпухов погиб на фронте в звании сержанта. Мама в детстве говорила, что даже какой-то подвиг дед успел совершить – но обнесли его Золотой Звездой. Ах, злодейка-судьба. А то был бы сейчас внуком героя…
   Минуткин сделал серьёзное лицо и приготовился слушать контуженную бабку.
   - Ты мне понравился, внучок. Лицо у тебя доброе.
   «Внучку» стукнуло тридцать пять лет, и в прошлом году от него ушла жена – просто так, без причин и объяснений. Детей у них не было, и родители Минуткина умерли, так что теперь он жил в однокомнатной квартире на окраине совершенно один.
   - Я понимаю, ты человек занятой. Я тебя, наверное, от важных дел отнимаю. Уж прости меня, глупую…
   Минуткин слегка кивнул.
  - Но, пойми, внучок, ты не поможешь – кто тогда поможет? Больше некому. А я одна с ними не справлюсь. Нет, не справлюсь. Поезжай ты, милок, в Геленджик. Там живёт Вася Кошкин. Для тебя он – Василий Прохорович. Мно-о-о-ого ему лет - он единственный живой из нашей разведгруппы остался. Вася – часовщик, у него мастерская по ремонту часов – на набережной. Сразу увидишь. Я его в шутку «хранителем времени» называла – ан вот как всё обернулось…
   Ни в какой Геленджик ни к какому Васе Кошкину доцент Минуткин, разумеется, ехать не собирался.
   - Только не мешкай, браток, а то поздно будет. Вот прямо сейчас и езжай. Подмога мне нужна. Старенькая я, не справлюсь с ними со всеми. Заместитель гауляйтера – куда ни шло. Но ведь он-то не один. С  ним ещё – эти трое, из машины, бритоголовые. Здоровенные кабаны. Отнимут ведь память у меня. Мне без Васи Кошкина с его сыночками – никак, а у Васи-то Кошкина три сыночка, да пять внуков, да если с племянниками – тогда настоящая разведгруппа выходит в полном боевом составе…
   Сбрендившая старушка полепетала пару остановок, вышла возле городской больницы, а доцент Андрей Минуткин поехал дальше.
   Заседание кафедры, естественно, вновь перенесли, не уведомив об этом (ох уж лаборантки), и пятикурсник Плавиков на экзамен опять не пришёл; дипломницы явились, но что толку: ни одна ничего не написала. Даже отличница Лиза сослалась на внезапную болезнь родной тёти и, мило краснея, пообещала принести дипломную на следующей неделе. Пришлось Минуткину брести в «Книжный глобус», чтобы хоть как-то скоротать оставшийся час до «круглого стола». Ну, не час, а пятьдесят минут… И ведь не опоздал же, пришёл на кафедру ровно в одиннадцать, секунда в секунду. Уж лучше б опоздал…
   В «Книжном глобусе» Минуткин просканировал отдел современной прозы (десять минут долой), потом просмотрел отделы отечественного детектива, зарубежного детектива, фантастики (ещё пять минут долой – и снова, в который раз, никаких новинок). Затем отправился к отделу исторической прозы, намереваясь завершить свой книжный променад учебной литературой (на это – десять минут от силы, плюс пять минут на дорогу в мэрию; как ни крути, а двадцать минут будут лишние, ну не торчать же здесь).
   На самой видной полке отдела исторической прозы торжествовала пухлая книжища…

   НЕШАР КУБОВ. И БЫЛО УТРО, И БЫЛ ВЕЧЕР. Роман-эпопея. Том первый.

   - Нешар Кубов. Забавное сочетание. Не шар, да ещё и не шар кубов. Я эту фамилию, кстати, слыхал. Литератор из соседней северокавказской республики, притом довольно известный, даже какую-то региональную премию получил в прошлом году. Сколько раз слышал это имя, и только сейчас заметил…
   - Да уж, действительно, странные имена и фамилии встречаются иногда – вдруг ехидно раздалось в тиши книжного магазина.
   Минуткин поднял взгляд.
   Реплику произнёс седой человек в сером костюме – средний рост, неприметная, не запоминающаяся, какая-то стёртая внешность. «Как этот чёрт облизанный мог угадать мои мысли? – подумал Минуткин, - впрочем, невелика тайна».
   - У меня в Белоруссии есть друг, он инженер, и зовут его Якуб Чёрный. Вы только вслушайтесь: Я Куб Чёрный. Кстати, Малевич нарисовал его портрет – с натуры, но, разумеется, в двумерной проекции. А вот ещё: в Израиле один хирург, его зовут – вы не поверите – Некод Явам. Что ждать от человека, который самим своим именем заявляет, что он – не код? Не Код Я Вам. Кому – «вам»?
   - Шутник, – решил Минуткин и ещё раз посмотрел на незнакомца: хмурые брови, сжатые неулыбчивые губы, ледяные глаза – и незнакомец ли он? Где-то я его видел. Возле военкомата, что ли?
   В самом деле, в этом седом дядьке было что-то военное и, вместе с тем, что-то иностранное, немецкое или английское. Минуткин вдруг захотел, подобно той старушке из троллейбуса, невежливо спросить: «Ты хто?» - но сдержался. А визави вновь угадал его мысли.
   - Позвольте представиться, Невзоров, Семён Иванович – сказал он и протянул крепкую руку.
   - Минуткин. Андрей. Кандидат наук. Преподаю в вузе, который расположен через дорогу. Так сказать…
   - Что же получается – перебил седой – у вас тоже фамилия небезынтересная. Вы, оказывается, не кто иной, как минуткин кандидат. Кандидат минутки. А ну как не пройдёте испытания у минутки. Ведь минутка – девица своенравная.
   Минуткин улыбнулся, дядька – тоже. Но дядькины глаза остались холодными, бесстрастными.
   - Где этот чёрт научился так спокойно шутить? – подумал Минуткин – и чего ему от меня надо? Буду считать, что ничего не надо… Пока буду так считать.
   Внезапно он почувствовал, что теряется, робеет под безмолвным натиском суровых глаз собеседника – и промолвил…
   - А я вот зашёл за книгами. В двенадцать часов мне надо будет идти в мэрию. Хочу убить время…
   В Семёне Ивановиче что-то переменилось – неуловимо и мгновенно, как будто по его безликому лицу провели губкой?
   - Вы действительно хотите убить время?
   Минуткин смутился и промолчал.
   - Что ж, отличная идея. Я её разделяю. Убить время.  Это, кстати, возможно легко осуществить. Время – тварь болезненная, нервная, хрупкая, уязвимая. Я много раз убивал время, и много раз воскрешал его. Да и вам удаётся, ну, не убить время – вы, простите меня за прямоту, в этих делах новичок, мальчик – но серьёзно изувечить. Через полгода, если поучитесь, начнёте убивать время на раз. Что невозможно убить – так это пространство. Сие даже мне не по силу. Хотя я много раз пытался. Бесполезно. Пространство – оно ж тупое, как слон. А ещё невозможно убить историю – и вы это знаете не хуже меня, вы ведь историк…
   - Как он догадался, что я историк?! – вспыхнуло в голове у Минуткина – я ведь не говорил ему, что кандидат исторических, а не каких-либо ещё наук. Или говорил. Наверное, сказал. Не помню…
   - Да-с, историю нельзя убить. Зато её можно перекроить. Я, например, всемерно желаю, чтоб Наполеон был китайцем, чтобы он занял не Москву, а Хабаровск, и чтобы в освобождении Хабаровска нам бы помогали хатты и хетты. Ну, или согдийцы с бактрийцами, на крайняк. Но это – чересчур экзотичный вариант. Он у меня пока не выходит – я не волшебник, я только учусь. Зато я создал несколько чуть более скромных виртуальных миров. В один из них отослал троюродного брательника Володьку. Много крови попортил мне мой Володя, мать его так через коромысло…
   - Шутник или сумасшедший. Кажется, шутник. Но что-то шуточки затянулись… Может, всё ж – сумасшедший? – соображал Минуткин.
   - Ох уж, Володька, Вован Геннадьевич. Никак я не ожидал от братишки. Спутался с ведьмой – вы сегодня имели честь её видеть. Ну, ведьма же. Самая натуральная ведьма. Ворвалась ко мне, открыла стрельбу – я тогда служил гауляйтером.
   - Кем?!
   - Гауляйтером. Ах, пустяки, мелочи жизни, не берите в голову. В моей извивистой судьбе бывало много всякого…
   Минуткин ещё раз посмотрел на визави. Мужичок хоть седой, но не слишком старый, больше пятидесяти пяти не дашь. Какая война? Какой, к чертям, гауляйтер?! Увы, Минуткин второй раз за день нарвался на сумасшедшего – это было ясно, как день.
   - Вуаля – на занавеске кровища, на столе мозги. И два трупа в апартаментах – мой заместитель фон Бок и начальник охраны Фриц Кёниг. Ну, Боку ничего не сталось; что ж с нами, бессмертными, сделается от двух пуль в голову? А бедняга Фриц – он-то из ваших, из мясной братии. Этот умер насовсем – от одной-единственной пульки в живот. Ещё и нашего адъютанта с трудом откачали. Я крепко тогда обозлился на Володьку – родная кровь, а такими подлянами занимается – ну и отослал его в виртуальные миры – в заколдованную Румынию или Венгрию, шут его знает. Пока он оттуда не выберется, мне бояться нечего – сама девица Ленорман – знаете такую гадалку? – была когда-то – так вот, она на картах нагадала, что моя смерть – насовсемная, окончательная смерть, я именно это имею в виду – в руках моего троюродного братца Володи Невзорова.
   - Сумасшедший – окончательно понял Минуткин – и этот сумасшедший. Весь мир сошёл с ума.
   - Ну а сейчас – заявил безумный Семён Иванович – мы совершим то, что так желаем. Убьём время совместными усилиями…
   - Если он куда-то поведёт меня, я не пойду – решил Минуткин – но, скорее всего, он поведёт меня в кафе по соседству. Тогда пойду – Минуткин поглядел на часы – двадцать чёртовых минут впереди, надо же, чёрт возьми, как-то убить их. В кафе – да, пойду, но платить за этого чёртушку не стану. И употреблять спиртное не буду – «круглый стол» же, телевидение. Надо быть в форме. Закажу кофе, а этот чёрт пусть платит за себя.
   - Эйн, цвейн, дрейн! – воскликнул Семён Невзоров, прищёлкнув пальцами – Вуаля. Бабах! Время мертво! Вглядитесь в эту книгу. И было утро, и был вечер. Их больше нет. Финита ля комедия!
   Безумец стал слишком шумным и эксцентричным – две девушки-продавщицы тревожно обернулись на его речи. Пора было кончать беседу. Минуткин сделал вид, что глядит на часы и сказал…
   - Мне уже пора. Спасибо за приятный разговор. До свиданья.
   - До скорого свиданья – парировал седой безумец, а затем добавил – ах, да, Андрей Евгеньевич. Как я уже заметил, пространство пока неподвластно мне. Поэтому, любезный Андрей Евгеньевич, если вы сегодня пожелаете съездить в Геленджик, сразу откажитесь от такого замысла. Вы не доедете до Геленджика.
   - Это угроза? – шутливо спросил Минуткин, холодея внутри.
   - Какая ещё угроза – поморщился седой – ну и вкус у вас. Насмотрелись гангстерских боевиков – всё понимаете превратно, везде вам мочилово мерещится. Объясняю – вы не доедете до Геленджика, потому что вместо Геленджика окажетесь в Туапсе. А вашей драгоценной жизни не угрожает ничего. Ровным счётом ничего. Совсем ничего…
   С этими словами неизвестный исчез – то есть не буквально исчез, а всего лишь выпал из поля зрения Минуткина, потому что в этот момент Минуткину было недосуг следить за ним.
   - Откуда он знает – про Геленджик? И своё отчество я ему не называл. Или называл. Наверное, называл. Не помню… Пойду-ка в мэрию. Даже если заявлюсь на десять минут пораньше, чем положено, ничего страшного. Всё равно лучше, чем опоздать…
   Когда Минуткин вышел на улицу, ему померещилось, что всё как-то переменилось: на небосвод вылезла бледная луна (хотя был полдень), и солнце пребывало на той стороне неба, где ему в это время суток находиться не полагалось, и солнечный свет слегка потускнел…
   - Совсем заморочил меня этот чертила – выругался Минуткин – глюки начинаются.
   Десять лет назад здание мэрии претерпело капитальный ремонт, украсившись лепными цветами и стилизованной под германскую ратушу ядовито фиолетовой башенкой с часами. Минуткин машинально поглядел вверх на круг циферблата – и обмер: стрелка стояла на пяти. Тогда Минуткин перевёл взгляд на свои наручные часы, но и они показывали пять часов. Даже часы в газетном киоске напротив мэрии демонстрировали то же самое время; вдобавок, все календарики на витрине киоска оказались за предыдущий год. Продавщица киоска сворачивала торговлю, пересчитывая газеты. Начинался вечер, воздух темнел и густел, из подворотен затхло потянуло холодом.
   - И в самом деле – пять часов. Семнадцать ноль-ноль. Как могло получиться эдакое? Пять с половиной часов – коту под хвост. Если бы мы вместе пили или ели, тогда этот дьявол мог бы мне подлить или подсунуть что-то. Но ведь он даже не прикасался ко мне. Может, он иностранный шпион?
   Минуткин ни разу не имел дела с иностранными шпионами – он вёл размеренно-академичный образ жизни, и потому мог иметь дело только с уличными цыганками, иеговистами и сумасшедшими, но не с иностранными шпионами; и всё окружение Андрея Евгеньевича тоже не имело дел с иностранными шпионами. Минуткин попытался представить иностранного шпиона – и не смог: в его мозгу родилось нечто среднее между Джеймсом Бондом и монахом-иезуитом, но Минуткин отлично знал, что иностранные шпионы не таковы, и отверг халтурное творение собственной фантазии. Если это был шпион, то теоретически он мог распылить в помещении книжного магазина некий газ, искажающий времяощущение… но ведь там были и другие люди – продавщицы, кассирши, покупатели. С ними тоже что-то случилось бы…
   Минуткин подошёл к «Книжному глобусу», однако тот был закрыт. Тогда Минуткин вновь поглядел на наручные часы.
   Семнадцать десять. Придётся топать в «Балдахин», надо же как-то прикончить вечер. Опоздаю, конечно – но там начинается не раньше полшестого…
   Изначально городское литобъединение называлось красивым словом «Умбракул», но так никто его не звал; все привыкли именовать лито «Балдахином» - по фамилии его лидера и председателя – критика Ахилла Балдахинова. В лучшие годы «Балдахин» собирал на свои заседания немало разной публики, даже из Москвы поэты приезжали; ныне же он переживал не лучшие времена, ютясь в одной из аудиторий филфака университета. К всеобщему горю, «Балдахин» облюбовал отставной полковник сапёрных войск Шкирдяев, искренне считавший, что мир пал жертвой заговора библейских пророков, тамплиеров, поэтов-модернистов и вегетарианцев. Экс-полковник Шкирдяев агрессивно продвигал эту теорию, каждый раз начиная свой очередной монолог словами: «Призовём на помощь здравый смысл»; модернистами же он числил всех, кого не понимал, а не понимал он никого, кроме себя. Шкирдяев добился своего: из «Балдахина» убежали почти все, после чего Шкирдяеву стало скучно, и он перестал ходить на лито сам. Ныне контингент «Балдахина» стал совсем уж скуден: он включал нескольких пенсионеров, парочку бледных школьниц, экзальтированную домохозяйку с пышным бюстом и двойной фамилией, а также капитана милиции (по совместительству казачьего подхорунжего) Фёдора Зайченко, пробовавшего себя на поприще поэта-баснописца. 
   Путь к университету занял у Минуткина больше времени, чем планировалось – Минуткин пробирался через какие-то колдобины (улицу Профсоюзную ремонтировали в прошлом году; видать, снова взялись копать), спотыкался, один раз чуть не упал. Университет был закрыт, и никакого «Балдахина» не предполагалось вообще. Минуткин взглянул на наручные часы – они сообщили о полночи. В районе мэрии двенадцать раз прокуковала ратушная кукушка. С противоположной стороны завыл пёс. Наглая полная Луна царила в небе. Поодаль в чёрный бархат тьмы вцепилась золотая оса Кассиопеи.
   Минуткин посмотрел вправо – и обомлел. Этой зимой к универу спешно пристроили одноэтажный зелёный флигелёк, Минуткин каждый день ходил на работу мимо него.
   ФЛИГЕЛЬКА НЕ БЫЛО!
   Это что… сейчас – прошлый год? А сколько часов? Да сколько угодно. Нисколько. И было утро, и был вечер – отныне не будет ни утра, ни вечера. Ни дня, ни ночи, ни года, ни века, ни срока. Мы убили время! Это значит, что я… могу попасть – в 1942-ой год – к гауляйтерам?! Или даже в доисторический пласт времени! К согдийцам и бактрийцам, нет, согдийцы и бактрийцы жили не здесь. Ну, к скифам каким-нибудь. К динозаврам.
   Осознав всё это, Минуткин сначала взялся за голову, потом выругался, неистово заорал, а затем побежал по ночному городу, оглашая воплями гулкие ночные улицы.
   - Я убил время! Где моё время? Верните мне время! Где хранитель времени? В Геленджике. Вася Кошкин, Василий Прохорович Кошкин, только он воскресит мне моё время! Геленджик! Еду в Геленджик!
   Минуткин не помнил ни того, как он покупал билет на электричку в кассе вокзала, ни того, как куда-то ехал – всё удалилось, выпало из карты памяти. Очнулся Минуткин в пустом светлом помещении – над ним стоял всё тот же порфировый мухомор ночи, распещрённый жёлтыми вокзальными крапинами и бликами. Минуткин встряхнулся и сразу узнал автовокзал Краснодара. Обычно наполненный торопливыми пассажирами с сумками и баулами, сейчас он был удивительно пуст.
   - Куда едем, мужчина? В Геленджик?
   Перед Минуткиным стоял длинноволосый усатый папаша в джинсах, типичный автобусный водила.
   - Нет, нет, я не хочу в Геленджик. Я хочу назад, домой!
   - Призовём на помощь здравый смысл – ответил водила (почему-то излюбленными словами полковника Шкирдяева) - Никуда ты не уедешь, ни домой, ни куда ещё. Тебе отсюда одна дорога – в Геленджик.
   - Почему я никуда не уеду? Разве это не Краснодар.
   - В каком-то смысле, Краснодар – меланхолически заметил шофёр.
   В каком-то смысле?! Минуткин поглядел за окно – вокруг был Краснодар, и не в каком-то смысле, а самый что ни на есть натуральный, сто раз виданный Краснодар Краснодарович. Вот автобусные кассы, за ними – циркульно круглая вокзальная площадь с рельсами трамвая, потом двусоставчатое двуэтажно-стаканное здание железнодорожного вокзала, далее – книжный магазин, липовый бульвар, белокрылый Дом Культуры, рядом аптека, смутно напоминавшая ночное сольфеджио – она не была видна, но чувствовалась. Никаких сомнений: Минуткин находился в Краснодаре. Только слишком уж было пусто, безлюдно – ни одной души ни за окном, ни в помещении – кроме водилы-козла, конечно же.  Козёл чем-то походил на Семёна Невзорова, облизанного чёрта из «Книжного глобуса», только тот был без усов, и его седые волосы были ровно подстрижены, как у иностранца или банкира, а у этого – усы подковкой, и сивые патлы с отдачей в рыжину. Допустим, парик. Допустим, фальшивые усы – но ведь у этого козла на голове плешь с чайное блюдце, а у того чёрта – никакой плеши – гладкая седая голова…
   - А где пассажиры? – забеспокоился Минуткин – мы, что, поедем одни?
   - Пассажиры завсегда будут – ответил шоферюга, подмигнув Минуткину.
   Длинный пыльный автобус приветствовал Минуткина слегка помятыми боками и узким стикером, прикреплённым к низу лобового стекла, на стикере красовалось изображение черепа, над ним шла надпись...
 
   ИМПЕРАТОР  ИБИКУС  ПЕРВЫЙ.

    Перепуганный Минуткин сразу же забился в самый конец салона, на заднее сиденье, в угол, а водитель, бормоча-напевая: «Чито-дрито, Геленджик, вжик-вжик-вжик» - сел за руль. Тут же не преминули явиться пассажиры – сначала ввалились три здоровенных лба - чёрные костюмы, скоблёные черепа – а парни-то типичные бандиты, потом протиснулся тусклый хряк, похожий на интенданта – молодой, но уже лысый, затем в салон вошла наглая остроносая девица, за ней проследовала тучная дама с вертлявым подростком, за ними ещё несколько человек. Все казались нормальными, но были странными. Минуткин боялся, что его заметят – напрасные страхи: компания расположилась в передке автобуса, на первых-вторых-третьих рядах.
   Поедем в Геленджик, вжик-вжик, вжик-вжик! – затянул во всю глотку водитель.
   Ребята подхватили…

          Барон фон Вжик
          Был правильный мужик,
          Любил он баранину и шпиг.
          Барон фон Вжик
          Угодил в Геленджик,
          Остался от барона только пшик!!! (Йо-ххо!!!).

   - Однако, это же песня из репертуара Леонида Утёсова, «Барон фон Шик». Только у Утёсова про Геленджик ничего не было – подумал Минуткин.
   Тем временем ребята пели второй куплет, насмешливо поглядывая на лысого…

           Майор фон Бок
           Пошёл на восток,
           И лучше – хэй! – выдумать не мог.
           Попал фон Бок
           Верухе на зубок,
           И враз не на шутку занемог!!! (Йаа-хха!!!).
           Парам-пам-пам,
           Тарам-там-там,
           Тарита-тадам-там-тадам!!! (Гей-гоп!!!).

   «Барон фон Шик» плавно перешёл – сначала на «В кейптаунском порту с пробоиной в борту Жанетта поправляла такелаж», потом на «В далёкой бухте Тимбукту», затем на «Мы подошли из-за угла», а завершилось всё лихими тирольскими йодлями. Лысый вытащил бутылку шампанского, открыл её под одобрительный рёв, откуда-то возникли пластиковые стаканы, лысый разлил шампанское. Остроносая девица уселась на колени к одному из бандитов, которого все называли «Воффчиком». Минуткин решил, что сейчас начнётся оргия, но усатый водила вырубил свет в салоне, весёлая компания враз притихла, и Минуткин, взглянув в окно, понял: автобус давно в пути – сбоку мельтешили домики, сараи, поленницы дров, деревья, рекламные щиты. Мелькнул и скрылся зелёный двухэтажный домишко с круглым слуховым окном, затем потянулась насыпь Кубанского водохранилища. Через десять минут автобус въехал на виадук.
   - Кажется, мы покатили не туда – подумал Минуткин. Впрочем, он не знал, куда надо было катить – Минуткин не любил море и никогда не ездил на море. Он бывал в Краснодаре, Ростове, Ставрополе, по разу заезжал в Майкоп и Владикавказ, но в направлении Геленджика, Туапсе или Сочи ему странствовать не доводилось. В окне бежали чёрные параллелограммы ночных полей, пролетел равнинный ночной городок, затем начался другой город, расположившийся в долине – длинный, тягучий, похожий на больного орла. Автобус выехал на трассу и полетел по мшистым предгорьям и горам.
   О, это был дьявольский полёт! Автобус бил круглыми копытами, разбрасывал искры и пускал пар, валились в перевалы суровые каменья, луна скакала бешеным курсором, проносились скрытые среди гор мстительные автобусные остановки со странными именами. «Пшиш, Гойтх, Индюк» - печаталось в расстроенном сознании Минуткина. Перевалив через горную гряду, автобус совсем потерял ум и нёсся по седым серпантинам, выписывая дикие виражи. Вдали открылась сталь моря. «Ща навернёмся» - обречённо подумал Минуткин. Весёлая компания куда-то исчезла, словно её не бывало. Наверное, я уснул, а они сошли на какой-то горной остановке. На Индюке, что ли? Нет, на Индюке автобус не стоял. Ну, тогда, на некоем предшествовавшем Индюку Фазане или Павлине…
   Автобус, фыркнув, выбросил Минуткина посреди голубовато-зелёного черноморского городишки в тропических деревьях и бульварах. Минуткин прошёл три квартала. Спускалось утро. Лежащая под ногами улица располагалась по диагонали: один её конец вёл вверх, в гору – вдали улица стопорилась крошечной круглой площадью (посреди площади торчал памятничек, похожий на муху) и расклинивалась на две почти вертикальные улки-трещины; на другом конце маячило море. Минуткин пошёл к морю. Через пятнадцать минут он был у причала. Море выглядело сомнительно. На бортике набережной сидел парень в красной бейсболке и удил рыбу.
   Минуткин подошёл к парню и спросил, осознавая, что говорит глупость…
      -  Где я? Это Геленджик?
  Парень посмотрел на Минуткина как на дурака и ответил…
      - Это Туапсе.
      - Который сейчас час?
   Парень ещё более удивлённо взглянул на наручные часы Минуткина. Помолчав секунду, он сердито сказал…
      - Семь тридцать утра.
   Часы Минуткина остались целы и, кажется, показывали точное время. И деньги в кошельке не были украдены, и паспорт лежал во внутреннем кармане (предусмотрительный Минуткин всегда носил паспорт с собою). Минуткин побрёл обратно на автовокзал, спотыкаясь о трамвайные рельсы и протянутые вдоль площади чугунные цепи.
   На вокзале он посоображал, куда ему теперь ехать – в Геленджик (к «хранителю времени» Васе Кошкину) или в свой родной город. Поглядев на вокзальные часы и удостоверившись, что время пришло в норму, он отправился домой.
   Поездка была обычной. Вернувшись, Минуткин разделся, лёг на кровать и уснул. На следующее утро он пришёл в университет. Лаборантка Тамара Георгиевна спросила…
   - Где вы были, Андрей Евгеньевич? Я вам вчера звонила, хотела сказать, что кафедра будет двадцатого в двенадцать тридцать – весь день не могла до вас дозвониться.
   - Съездил на море.
   - На море? А не рано?
   - А я не для того, чтобы купаться. Просто посмотрел на море.
   - Вы, Андрей Евгеньевич, эстет…
   А тем временем в городе произошло много новых удивительных событий…

Глава 5.
Если солдаты по городу шагают….

Автор: Александр Пряжников.
Член Союза писателей России.  Автор кн. стихов: «Послесловие Адама.»; «Чайка».; «До свиданья, крытый двор!»; «Полет ангела.». Поэт-переводчик и публицист, член редакционного совета журнала «Нана» (г.Грозный), постоянный автор журналов «Дон» (г.Ростов-на-Дону), «Литературная Кабардино-Балкария» (г.Нальчик), газеты  «Сердало» (г.Назрань). Переводит на русский язык современных кабардинских, балкарских, калмыцких и чеченских поэтов.

Wenn die Soldaten
Durch die Stadt marschieren,
;ffnen die M;dchen
Die Fenster und die T;ren.
Ei warum? Ei darum!
Ei warum? Ei darum!
Ei blo; wegen dem
Schingderassa,
Bumderassasa!
Ei blo; wegen dem
Schingderassa,
Bumderassasa! (1)

Любил напевать Антон Иванович Будневич, особенно по утрам, когда старательно выбривал редкие жесткие волосы на своей голове.
Кто же они такие, эти Шиндерасс и Бумдеррасс, если задастые фройляйн сходили с ума при их появлении? Или арийки настолько падки на военную форму? А вот и неправда. Пару лет назад у него была дивная интрижка с настоящей этнической немкой, хотя он ни разу за свою жизнь не переступал порога вонючей казармы. Даже присяги не давал, чем, кстати, очень гордился. А девочка-то была – высший класс. Главное, дерзкая и с фантазией. Часто ли вам встречались подружки, способные в солнечный день прийти на свидание в белом, чуть просвечивающем сарафане и при этом не надеть нижнего белья? То-то же. От такого воспоминания сверкающий «Золлинген» слегка дрогнул в руке, и на гладкой лысине появилась пурпурная точка. Вот это уже лишнее. 
Антон Иванович не переносил вида, вкуса и запаха крови, даже своей собственной. На какой-то миг ему стало нехорошо, он схватил первый, попавшийся под руку флакон, и ароматная, обжигающая жидкость потекла на голову. Теперь никакого обморока не будет. Он это знал наверняка, а потому успокоился и закурил.
Курил он нечасто: от постоянного курения изо рта дурно пахнет, но любил пускать терпкий, сиреневый дымок. Он полагал, что это придавало ему элегантности. Одна затяжка, другая… Антон почувствовал, что ему чего-то не хватает. Он подошел к компьютеру, который не отключал никогда, и через несколько кликов из динамика запела Марлен Дитрих:
«Wenn die Soldaten…»
Аккуратно взяв пепельницу, чтобы не испачкать дорогой ламинат, Антон вышел на лоджию и словно кот, прогнул спину от удовольствия. Этой своей стороной дом выходил в рощу. Здесь с ветки на ветку прыгали белки, солировали на сухих стволах дятлы, по ночам перекликались сычи. Ничуть не хуже, чем у его друга в штате Род-Айленд. В этот самый момент за перегородкой справа заскрипели изъеденные ржавчиной петли, и послышалось сердитое сопение и шарканье. 
Ветхий дед выполз подышать воздухом из своего гнусного логова. Именно логова, квартирой его жилище назвать было нельзя, хотя бы потому, что там обитали полчища тараканов, которые с омерзительной регулярностью совершали набеги на территорию опрятного и брезгливого соседа.
Вдоль дома прогулялся легкий утренний ветерок и обдал Антона густым смрадом давно немытого человеческого тела. Он старательно размял окурок о дно пепельницы, вошел в комнату и наглухо закупорил стеклопакет.
«Интересно, он специально выходит на лоджию, когда я наслаждаюсь общением с природой, или же это у него получается случайно? По теории вероятностей такого просто быть не может! Вот вам и тема для диссертации! Надо бы предложить на очередном ученом совете. И еще. Почему старики так сердито сопят? Увы, не наш профиль. Хотя, тоже материал для исследователей… Почему, имея мусоропроводы и канализацию, они с балконов швыряют мусор и льют из окон помои.
Антон, вопреки обыкновению, снова закурил и вспомнил улыбчивые, добродушные физиономии немцев, датчан, шведов, которых встречал во время прошлогоднего турне по странам Северной Европы. Одна почтенная леди на улице Осло запросто отстегнула от своей панамки маленький значок и подарила ему на память.
Интересно, что, кроме кляуз, анонимок и доносов, дарил людям его зловонный сосед? Конечно, у них там сытая, роскошная жизнь, от того и старики такие. А у нас… Антон Иванович вскочил, уронив пепел на ламинат. А если все не так, как мы привыкли думать, если наоборот? И все-таки, почему солдат звали Шиндеррас и Бумдеррас? Однако пора собираться, моя Грета ждать не любит.
Гретой он называл свою новую пассию – секретаршу заведующего кафедрой математического анализа – старого пердуна Николая Львовича Фасенко. Сколько раз, лежа в постели, Грета доводила его до истерического хохота, в ролях и красках рассказывая, как этот плешивый, одышливый сморчок хватает ее за коленки.
После того, как он прикоснулся к ней впервые, она, передернувшись от отвращения, начала набирать его домашний номер, чтобы обо всем рассказать жене, но, так и не нажав последней цифры, решила немного позабавиться и, в конце концов, это ее увлекло. Фасенко пыхтел, потел, стал одеваться опрятнее и даже на последнюю заначку купил себе туалетную воду, которой у него отродясь не было. На следующий день Грета вознаградила его, явившись на работу в потрясающе короткой юбке.
Когда же он сделал первую в своей жизни укладку волос, она позволила ему дотронуться до своей груди. Игра превратилась в привычку, но как только распаленный математик пытался перейти демаркационную линию, в одностороннем порядке установленную Гретой,  тут же получал отпор, жесткий и решительный ровно настолько, чтобы сохранилась надежда на продолжение.
- А знаешь, майн Гер, - интригующе пропела Грета, - мой Коленька пригласил меня в ресторан.
Дабы угодить германофильским чувствам своего любовника, она обращалась к нему по-немецки, и с немецким акцентом, что придавало фразе дополнительный, дорогой  всякой русской женщине смысл.
Тут она, предвкушая реакцию Антона, стала взахлеб и со всеми подробностями рассказывать, какие невероятные муки испытал член нескольких международных академий, профессор Николай Львович Фасенко, решившись на такое. Она была в ударе, и все время что-то привирала,  стараясь как можно сильнее распалить своего любимого. Грета закончила и откинулась на подушку, чтобы перевести дух и насладиться гомерическим хохотом Антона.
- И что ты ответила ему, майн либе? – отрешенно пробормотал он после неприлично долгой паузы. 
- Как ты достал меня своим «майн либе»! – взвизгнула Грета, резко подскочив на кровати. 
- Meine Liebe, Greta muss man nicht streiten (2),  - бесстрастно ответил Антон и потянулся рукой к бокалу с коньяком.
- Ты достал меня, Будневич! Никакая я не Грета! Я Галина Ефимовна Кашина!
- Я думал, тебе нравится быть Гретой, но дело твое. Будь хоть Кашиной, хоть Простоквашиной.
Он встал и начал не спеша надевать рубашку.
Поняв, что сейчас произойдет нечто непоправимое, Грета с криком  «Ну, уж, нет!», повалила Антона на кровать.
Минут через сорок она, притихшая и укрощенная, лежала, прижавшись к нему плечом, и боялась пошевелиться.
- Я тебя, кажется, напугал? – спросил Антон
- Немного. Ты, вообще, сегодня какой-то странный.
- Знаешь, мне стало не смешно, когда я представил, как ты с этим козлом Фасенко будешь сидеть в ресторане.
- Ревнуешь?
- А если ревную?
- Не ври, ты на это неспособен, и Фасенко здесь совершенно ни при чем.
Грета встала, прошлась взад вперед по комнате, зная, как любит на нее смотреть Антон, потом плеснула коньяку в два бокала.
- Я тебя слишком хорошо знаю, мой милый. Рассказывай, что у тебя стряслось?
- Поставь «Голубого ангела». Когда я слышу ее голос, могу исповедоваться хоть Папе Римскому.
Грета достала фирменный диск с подлинником старого немецкого шедевра и двумя пальчиками вставила его в дисковод.   
Когда зазвучали любимые голоса, и коньяк немного исказил строгую геометрию просторной спальни Греты, Антон нахмурился и пробормотал.
- Это все из-за старухи?
- Какой старухи? – засмеялась Грета. - Тебя стали интересовать старухи?
- Я не знаю, кто она, - тихо проговорил Антон, не обращая внимания на откровенное женское издевательство. Его передернуло, словно от неожиданной колики.
- Брось, Антон, это уже не первый случай геронтофобии на моей памяти. Сходи к психоневрологу. Могу посоветовать классного специалиста.
- Твоим классным специалистам обычно бывает далеко за семьдесят.
- Опять ты за свое! Чем же все эти старперы тебе так насолили? 
 - Как-нибудь расскажу, но более мерзкой и страшной  фурии не встречал ни разу.
- А я-то думала, что наш комендант Софья Карловна вне конкуренции, - попыталась Грета перевести разговор на другую тему
 - Софья Карловна просто старая дура, которую давным-давно пора отправить на пенсию. Если бы не ее прежние связи с комитетом, она бы давно продавала билеты в каком-нибудь платном сортире у автовокзала.
- Ты думаешь….?
- Я знаю, что у нее досье на всех старых работников.
- И на нас?
- Я же сказал, на старых. И на кой черт ты про эту стукачку вспомнила? Сегодня мне встретилось настоящее чудовище. Ты только представь себе бабку, которую по возрасту мог трахать наш неутомимый Лаврентий Павлович. При этом выносливости у нее больше чем у нас вместе взятых после двухнедельной разлуки.
- А ты проверил?
- Представь себе, проверил, – ехидно улыбаясь, ответил Антон, - она шла за мной больше часа и ни разу не запыхалась, не совала себе в рот нитроглицерин, не присела на лавочку в парке.
- В парке? Ты шел ко мне пешком через парк. А почему не через Австралию?
- Я хотел понять, что это было?
- Так вот почему ты заявился позже обычного? Будневич, ты же умный человек, надо было позвать полицейского и все…
- Как глубокомысленно! И что бы я сказал? Что меня преследует какая-то старуха? Представляю, как бы он ржал.
- Эта бабка говорила с тобой?
- Нет. Только смотрела на меня каким-то звериным взглядом. Так смотрят на людей оборотни в дешевых американских страшилках.
- Она, наверное, сумасшедшая.
- «Наверное», - передразнил Грету Антон, - конечно, сумасшедшая. Это самое страшное.
- Ты боишься, милый?
- Да боюсь и не стесняюсь этого.
- «Когда судьба по следу шла за нами, как сумасшедший, с бритвою в руке»…
- Очень уместно.
- По-моему, ты преувеличиваешь опасность. Что тебе, здоровому, молодому мужчине может сделать выжившая из ума бабища?
- Я не знаю. В том-то и дело. У меня никогда не было врагов.
- Ты себя недооцениваешь, как ученый.
- Я не о том. Эти враги могут мне напакостить в рамках уголовного кодекса. Не станет же Занилян караулить меня в подъезде с обрезком трубы?
- А бабка сможет? Ты с ума сошел.
- Может быть, но от старух на меня всегда исходило зло. Каким оно будет на этот раз? -
 Антон допил коньяк и задумался. - Знаешь, есть такая немецкая поговорка: Besser schreckliche Ende, als eine endlose Horror. (3)  Я хочу, чтобы поскорее все кончилось.
- Милый, по-моему, тебе надо отдохнуть.
- Да, конечно. Сейчас я оденусь и уйду.
- Ты не понял. Тебе надо отдохнуть здесь. Уйду я, а ты постарайся уснуть и поспи до вечера.
- Ты хочешь поужинать с Фасенко?
- Боже, какой ты, все-таки идиот. Я давно собиралась к косметологу, и ты мне даешь такой  хороший повод заняться собой. Ты выспишься, наберешься сил, а я приду, красивая, свежая, и ты устроишь мне Блицкриг.
- Молниеносных баталий я не веду, ты же знаешь. Тридцатилетняя война тебя устроит?
- Вполне, – ответила Грета и стала торопливо одеваться.
Когда дверной замок щелкнул, в полной тишине и одиночестве Антону стало почему-то страшно и тоскливо. Так страшно и тоскливо бывало лишь в детстве, когда мама уходила на работу и оставляла его вместе с бабушкой, которую он ненавидел. Ненавидел за тупость и невежество, за постоянные подзатыльники, за отвращение ко всему новому, за тоску по стародавней жизни в деревенском захолустье. Она не давала ему читать, смотреть научно-популярные фильмы и даже его любимую передачу «Очевидное невероятное», будучи уверенной в том, что детям положено смотреть только дурацкие мультики. Она не позволяла гладить кошек, заставляла дружить с тупыми отпрысками фабричных работяг. А постоянные шлепки сопровождала словами «не умничай!», «не выделяйся!», «не зазнавайся!» .
А он хотел быть с детства умным и знаменитым и вместо приключений юных трактористов и свиноводов, тянулся к толстенным словарям и атласам, пытаясь учить чужеземные буквы, а потом мысленно путешествовать по чужеземным странам.
И все-таки его детство было счастливым, пока не наступило это ненавистное первое сентября, когда он со связкою сиреневых астр пошел на свой первый урок. И началась жизнь в школе – трижды проклятом месте, где нужно быть по нескольку часов в день в одной и той же комнате с одними и теми же людьми, которые вызывают тошноту и отвращение. Нужно вдыхать запах чужого пота и мочи, ходить в буфет и пить молоко с липкой блевотной пенкой под строгим контролем первой учительницы.
Дарья Николаевна Слепокобылина была жирной, дебелой бабой лет пятидесяти пяти. Много позже, став мужчиной, Антон понял, что в пятьдесят пять женщина может быть по-своему чудной и привлекательной. Но Дарья Николаевна, наверняка, была старухой даже в шестнадцать, когда по комсомольской путевке окончила краткосрочные курсы и принялась возиться с чумазыми и завшивленными крестьянскими детишками, днем прислушиваясь к скрипу стальных перьев, а по вечерам разбирая каракули «мы не рабы…». Детки того времени, как раз-таки были рабами и потомками бесправных рабов. Дарье Николаевне это было так по сердцу, что до самой своей смерти она тосковала о тех годах. Она никак не хотела мириться с тем, что и коллективизация, и война давно закончились, что выросли новые дети и дети детей, и некоторые были намного умнее и культурнее, чем она.
Сыпать на уроках всякими «ложить», «хотишь», «шишнадцать» она не перестала, как не перестала громко отрыгивать после полуденного чая с непременным сочником. Она не перестала рукоприкладствовать и выковыривать на уроках дужками очков комья ушной серы, а при любом покушении на ее непререкаемый авторитет в вопросах педагогики, принималась размахивать партийным билетом и трудовой книжкой с одной-единственной записью.
Антон поднялся и сел на кровати. Тело ныло как в детстве после апрельских субботников. А Грета выпорхнула из постели, словно бабочка из инсектария. Конечно, она моложе, но ведь и ему пока еще тридцать девять. Это спасительное «пока еще» он повторял уже полгода, с тех пор, как стрелки на циферблате так стремительно побежали к сорока, словно пытались обогнать друг друга. Неужели это признаки грядущей старости с нестиранным бельем, злобным сопением и когортами тараканов. От таких мыслей ему всегда хотелось выпить, но его бокал был пуст. На дне другого, сохранившего запах женской кожи темнел коньяк, которого хватило на небольшой глоток. Брезгливый, словно Говард Хьюз, он любил тайком допивать за Гретой, и всякий раз, делая так, представлял, что он проникает в ее мозг и в ее душу. Какая чушь! Грета оставалась для него загадкой. Может быть, поэтому их роман длился так долго. Целых восемь месяцев. С прочими женщинами он расставался быстро, легко и, главное, без ненужных сцен и пустых разговоров. Почти со всеми он сохранил приятельские отношения, но теперь все будет по-другому. Понять и почувствовать это можно было и без недопитого Гретой коньяка. Ему вдруг привиделась она – красная, растрепанная, сыплющая непристойными, а главное, обидными оскорблениями.
Антон встал, потянулся на цыпочках, как во время школьной зарядки и подошел к бару. Он педантично перебрал все бутылки, перечитал все до единой надписи на этикетках и поплелся на кухню заваривать чай.
Фанатичная поклонница кофе, Грета называла чай мочегонным лекарством, но держала несколько пачек специально для Антона. Он взял по чайной ложке из каждой и сделал крепкий и терпкий с легкой горчинкой букет. Двух глотков было достаточно, чтобы нелепые мысли вышли вон из его головы. Пошли прочь, назойливые гости! Что собственно случилось? Умалишенная бабка шла за ним по пятам? Сейчас таких полным-полно вокруг – старых неудачников, свихнувшихся от осознания бесполезно прожитой жизни, от яростной злобы, что их жалкое прошлое никогда не вернется, от решительного и неотвратимого наступления новых времен. Они, конечно, не виноваты, что безжалостный сепаратор-прогресс слил их в ведро с помоями. Но и он, Антон Иванович Будневич ни в чем перед ними не виноват и ничего им не должен. В голове что-то вспыхнуло, и мягкий, серебристый свет побежал по сосудам, освежая мысль.
Не выпуская из рук чашку с чаем, Антон вернулся в спальню и включил компьютер. Монотонный шелест успокоил его, и когда на экране появились бесконечные формулы, перемежаемые пояснениями на немецком языке, и тараканий полководец, и чокнутая старуха, и даже Грета исчезли из его жизни, словно их вовсе не было.
Часа через три,  исцеленный и умиротворенный любимой работой, Антон довольно потянулся и вышел на кухню за очередной порцией чая. Вода в электрическом чайнике давно остыла, а пить свой волшебный напиток прохладным Антон считал неописуемым варварством. Реле, сообщая, что вода вскипела, щелкнуло вместе с замком входной двери. Грета молча вошла в кухню и встала перед ним, гордо подбоченясь. Визажист и парикмахер сработали мастерски, превратив ее в роковую красавицу сороковых годов. Антон всплеснул руками и, копируя интонацию героев немецких порнофильмов, воскликнул:
- О! Meine Got! (4)
- Вижу, вижу, вижу, - игриво прострекотала Грета, - хороший сон и хороший чай привели тебя в чувство.
- Представь себе, я не спал.
- Да? – уголки губ Греты разочарованно опустились. - А я надеялась найти тебя свежим и отдохнувшим. Чем же ты забавлялся, если не секрет?
- Догадайся.
- Понятно. Готовился к конференции. Кстати, где она будет на этот раз? В Берлине, в Кельне?
- В Марбурге.
- А я-то наивно думала, что ты сияешь от желания.
- Я сияю, отражая лучи твоей красоты.
- Боже мой, Будневич! Какая пошлятина!
- Ой, ой, ой! Не хватало, чтобы ты ревновала меня к работе. 
Грета подошла к Антону вплотную и поцеловала его лысую голову, оставив на гладкой коже отпечаток губной помады.
- Что ты, мой милый, я не ревную, такая светлая голова не должна прозябать в праздности.
Антон посмотрел на нее с благодарностью собаки, которую наконец-то поняли, поднял на руки и понес в спальню. 
Он не заметил, как уснул, чего с ним прежде никогда не случалось. Спал без сновидений, и только под утро ему привиделся маленький белый котенок. Ему было тогда лет двенадцать. Бабушки уже не было на свете, и его мечта о любимом живом существе наконец-то исполнилась. Котенок прожил месяца два или три, а потом случилась страшная и нелепая беда. Соседка опрыскала свой огород, что развела под окнами, и в открытое окно влетела бабочка, на крылышках которой была смерть…  Глупый котенок поймал ее и на следующий день умер.
Антон проснулся и едва не заплакал, как в тот момент, когда укладывал застывшее, затвердевшее тельце в коробочку из-под маминых туфель. Он вспомнил, как закопал котенка подальше от дома, в густых зарослях амброзии, чтобы его покоя никто не потревожил. Вспомнил, как мгновенно повзрослел, как шел домой с лопатой, испачканной землей. Соседка снова возилась в своем проклятом огороде, демонстрируя всем желающим полинялые рейтузы.
- Здравствуйте, - сказал он громко ее толстым ляжкам.
Соседка развернулась.
- А, это ты, что помогать мне пришел? Вот молодец какой. Давай приобщайся, а я за это тебя огурчиками угощу.
- Из-за вас умер мой котенок, - произнес Антон, решив во что бы то ни стало не расплакаться.
- Какой котенок?
- Мой котенок съел отравленную бабочку и умер. Это все из-за вас и вашего огорода.
- Да ты что, взбесился?
- Я найду ведро мазута и однажды ночью залью ваши вонючие огурцы.
Чтобы старуха не видела его слез, он развернулся и ушел, не оглядываясь, и только слышал, как та оскорбляла его, грозила детской комнатой, а закончила свою речь фразой, которую Антон запомнил на всю жизнь:
- Подумаешь, кошак у него подох! О людях думать надо!
- О людях думать надо, - вслух, но тихо, чтобы не разбудить Грету повторил Антон.
А почему, собственно, о них надо думать? Они что сами не могут подумать о себе? Не могут или не хотят?
Начало седьмого. Слишком рано. Можно спать еще часа два. Поворочавшись с боку на бок, Антон понял, что больше не уснет и пошел готовить себе горячую ванну.
Лежа в ароматной воде, с разноцветной солью и густой пеной. Он снова вспомнил старуху, загубившую его котенка.
Таких старух в годы его детства и отрочества было великое множество, и почти все они с каким-то болезненным упорством разбивали огородики под окнами городских многоэтажек. Свои наделы они охраняли с лютой решимостью и сколько отвратительных скандалов, а, порою, даже драк, начиналось из-за их чахлых огурцов и помидоров. Больше всего страдали дети, бегая друг за другом, играя в мячик, они должны были постоянно помнить о том, что неподалеку какая-нибудь баба Шура или баба Вера охраняет свою плантацию. Наверное, овощи, выращенные в отравленной земле вчерашних строительных площадок, им были совершенно не нужны. Своими тяпками, мотыгами, лопатами они воевали с городом, который ненавидели всем своим деревенским нутром.
За котенка Антон мстить не стал. Он пожалел не соседку, а растения, которые были ни в чем не виноваты. Ее наказал тот самый технический прогресс, который слеп и безжалостен. Примерно через неделю электрики в поисках кабеля не оставили от ее огорода ни одной травинки. И сколько она ни просила, сколько ни причитала, сколько ни угрожала, слегка подвыпившие работяги тупо делали свое дело. Она даже вызвала участкового, но тот вместо того, чтобы заступиться или хотя бы посочувствовать, грубо наорал на нее и пригрозил штрафом за использование общественной земли в частных целях.
После этого бабка слегла и уже больше не вставала.
- Какой же ты все-таки чистюля и неженка, - улыбаясь, сказала заспанная Грета.
- Никак не могу привыкнуть к твоей манере ходить бесшумно. Из тебя могла бы выйти замечательная разведчица, этакая Мата Хари.
- Что ты, я слишком болтлива и слишком ветрена.
- И слишком любишь себя.
- Так же, как и ты, мой милый. Наслаждайся, а я пойду готовить завтрак.
В университет они шли веселые и счастливые, как влюбленные пионеры, и только за полквартала до главного корпуса, Антон немного отстал, чтобы не загрязнять и свою, и ее жизнь порцией новой питательной среды для сплетен. На лекциях он был, особенно ярок и артистичен, диктуя студентам по памяти сложнейшие системы уравнений. Он видел, с каким восторгом смотрят на него молодые девочки, и это еще больше распаляло его разум.
«Окно» между парами его коллеги убивали по-разному. Кто-то по доброй университетской традиции ставил шахматную доску на столе в преподавательской и сладострастно расставлял фигурки в ожидании партнера. Кто-то не отрывал воспаленных глаз от монитора, стараясь набрать еще немного очков в сетевой игре. В хорошую погоду почти все свободные преподаватели выходили прогуляться по городу, и только Антон молча бродил по коридорам главного корпуса, перебираясь с этажа на этаж то по главной, то по запасной лестнице. Наедине с громадиной столетнего университета ему хорошо думалось, а думать он любил. Даже больше, чем говорить, чем затевать новые интрижки с женщинами.
Стоило ему только подумать об интрижках, как впереди мелькнула вызывающая юбка Греты. Она медленно шла куда-то, и по ее походке было видно, что она слоняется без дела. Антон нащупал в кармане ключ от совершенно пустой аудитории, и неукротимое желание подкатило так, как подкатывает похмельная тошнота, требуя выхода. Быстро, почти бегом, скользя по истертой плитке, он догнал Грету, молча схватил ее за руку и молча потащил за собой.
- Что ты делаешь, - прошипела она, оглядываясь по сторонам, но руки не отдернула, а наоборот, впилась в ладонь Антона отшлифованными ногтями…
… Через час с небольшим Антон открыл дверь и выглянул в коридор, шкодливо оглядываясь по сторонам. Потом вышла Грета с такой искусственной невозмутимостью на лице, какая обычно бывает у неверных жен. Они договорились, что встретятся завтра у нее дома в привычное для обоих время. Последняя пара была просто чудесной. Антон Иванович Будневич очаровал всех своим остроумием, эрудицией и той спокойной уверенностью мужчины, который знает о себе, что может все. А студенты очаровали его каким-то особым интересом, вниманием и молодостью, каковая имеет свойство заражать и заряжать добрых и независтливых людей. Как это хорошо, как это здорово видеть чистые, красивые свежие лица, слышать пусть не всегда умные, но зато оригинальные речи, и забыть, что в этом мире полным-полно чокнутых старух и злобных стариков. 
Он подошел к дому, напевая свою любимую песню. Возле дома, у самого входа в подъезд, стояли, переминаясь с ноги на ногу, молчаливые и угрюмые жильцы. Человек вообще имеет обыкновение превращаться в жильца, когда выходит из своей собственной квартиры на собрание или, еще того хуже, на субботник. Здесь были все – с первого по девятый этаж, значит, случилось что-то  редкостное и неприятное. Увидев Антона, жильцы оживились. Первой затараторила моложавая толстуха со второго этажа. Однажды она сама себя назначила старшей по подъезду, потому что привыкла к общественно-полезной суете, проработав бессменной пионервожатой до аллопеции, которую неумело скрывала безвкусным париком.
- Антон Иванович, это ужасно, я даже не знаю, с чего начать, все как всегда молчат, а я бегала, запыхалась и вспотела.
- Если на крышу упал метеорит, то почему здесь нет телевидения?
- Вот вы шутите, а не знаете главного.
-Так, скажите мне это главное, - дурацкий разговор начал забавлять довольного и веселого Антона.
- Вот вы не ночевали дома, а зря.
- Не ночевал, и что?
- А ваш сосед тем временем умер.
- Сосед? Какой сосед?  – машинально переспросил Антон, пытаясь установить причинно-следственную связь между своими ночными похождениями и смертью соседа.   
- Иван Петрович Бзарь. Он занимал жилплощадь справа от вас…
- И где он теперь? – Антон задавал вопросы совершенно невпопад, думая только об одном, как утаить от этих людей свое бесстыдное ликование и надежду на то, что в квартире по соседству теперь будут жить нормальные люди, которые сделают ремонт и выведут, наконец-то, тараканов.
- Где ж ему быть, конечно, в морге, - пионервожатая смотрела с недоумением, - вам нездоровится?
- Нет, я здоров, устал немного.
- Ага, устал, - прошипел кто-то справа, - языком весь день молол, да на девок пялился.
Антон услышал, но даже не повернул головы. Он привык отвечать только тем, кто этого заслуживал.
- Антон Иванович, - пионервожатая деловито поправила съехавший набок парик, - мы тут решили собрать деньги на похороны. Как вы на это смотрите?
- Конечно. Правильно, - кивнул Антон, - его близким сейчас каждый рубль…
- Да нет у него ни хрена никого! – крикнул кто-то. – Нету, и не было. Это по сколько ж нам сдавать-то? Я деньги не рисую.
- Вот вы не правы, Петр Григорьевич, - взвизгнула пионервожатая, которая всех жильцов знала по именам. - Вы совсем не правы. Мало ли что с вами завтра случится.
- Да типун тебе на язык!
Понимая, что сейчас он станет участником гнуснейшего скандала, Антон вытащил из кармана бумажник. Тишина наступила такая, словно жильцов накрыли стеклянным колпаком и выкачали оттуда воздух. Он, не считая, вытащил пачку крупных купюр и протянул их пионервожатой.
- Я думаю, здесь хватит и на похороны, и даже на скромные поминки.
При слове «поминки» многие оживились, а Петр Григорьевич просто засиял от предвкушения дармовщины.
- Вы с ним, наверное, дружили? – спросила какая-то женщина, глядя на Антона, как на небожителя.
- Нет, представьте, я даже не знал, как его звали.
- Антон Иванович, - строго сказала пионервожатая, - вы должны сказать речь на похоронах.
- Простите, я не пойду на похороны.
- Но на поминки-то вы придете?
- Нет, не приду. У меня очень много работы.
Антон повернулся и стал подниматься на крыльцо. Когда он входил в подъезд, сзади кто-то сказал нарочито громко и отчетливо:
- Какая сволочь, это же надо так людей ненавидеть!   
- Was bist du, noch Misanthrope! (5)  – смеясь от души, сказал Антон своему отражению в зеркале.       
Сонная квартира успокаивала тишиной, порядком  и той особенной близостью, что может возникать лишь у человека с предметами неодушевленными. Антон с наслаждением вышел на лоджию, сорвал хрустящую пленку с новенькой пачки дорогих сигарет, прикурил и затянулся. Одна сиреневая струйка дыма поплыла в сторону рощи, за ней другая, третья… Он не спешил, зная, что теперь никто не потревожит его блаженного одиночества. Шарманкой-пикколо заиграл домашний телефон, но Антон даже не шелохнулся. С Гретой он распрощался до завтра, а разговаривать с посторонними людьми и уж тем более открывать посторонним людям двери у него не было никакого желания. Но никто не стучал, никто не звонил, шло время, его тело было спокойно, а мысли упорядочены. От души наслаждаясь собственной безмятежностью, он выкурил больше обычного, хотя любой истинный курильщик поднял бы его на смех. Антон аккуратно вытаскивал из пачки длинную, ароматную сигарету делал пару затяжек, вдыхая легкий, еще не горький дым, а потом смотрел, как маленький, красный зрачок тлеющего табака подбирался к фильтру, оставляя за собой серый, крепкий пепел. Время от времени он отвлекался от сигареты, чтобы посмотреть на небо, постепенно наливавшееся темнотой, и как в детстве ждал, когда загорится первая звезда. Он заставил себя встать лишь после того, как вдоволь налюбовался мерцанием Млечного Пути. Не глядя на часы, Антон лег в постель, и сон пришел к нему на удивление быстро.
Утром, свежий и отдохнувший он спешил к Грете, с каждым новым шагом чувствуя, как к нему приближается огромное ослепительное счастье. Так себя чувствует нецелованный подросток, который накануне вечером впервые в жизни положил дрожащую ладонь на колено своей одноклассницы, и та не вздрогнула и не отстранилась. Теперь он переполнен ожиданием скорого постижения великой тайны, о которой так много говорят вокруг.
Ломая все устои и пристрастия Антона, Грета продолжала оставаться непостижимой и непредсказуемой. Интересно, как ей это удается? И будет ли так всегда. «Всегда…» Как настойчиво, как упрямо любят повторять это слово женщины. Как часто это слово заставляло Антона обрывать удачный роман в самом его разгаре. А теперь он как ненормальный повторяет его на все лады. Нет, нужно непременно отвлечься, подумать о чем-то другом. Вот парк, вот кусты сирени. И посадили в тот самый год, когда он родился. Им тоже скоро исполнится сорок лет. Ну и что.

Wenn die Soldaten
Durch die Stadt marschieren,
;ffnen die M;dchen
Die Fenster und die T;ren.
Ei warum? Ei darum!
Ei warum? Ei darum!
Ei blo; wegen dem
Schingderassa,
Bumderassasa!
Ei blo; wegen dem
Schingderassa,
Bumderassasa!   

А, все-таки, ни у Шиндерасса, ни у Бумдеррасса не было такой замечательной Гретхен!
- И все-таки я не ошиблась! – услышал Антон отвратительный, дребезжащий голос.
Он остановился, не оборачиваясь. Зачем оборачиваться, если знаешь наверняка, что именно за твоей спиной в эту минуту. И надо хотя бы один раз в жизни встретиться лицом к лицу с этим отвратительным и ненавистным, но нет сил, словно в затяжном душном кошмаре.
- Повернись! – гаркнул голос так свирепо, так мастерски, будто его хозяином был ражий усатый фельдфебель из старого немецкого фильма.
Антон повернулся. В пяти шагах от него стояла та самая старуха, что недавно шла за ним по пятам. В вытянутой руке она держала Тульский-Токарев.
- А ты ничуть не изменился. Такой же сытый, холеный и даже шрамов на башке не осталось, видать, доктора-то ваши и впрямь чудеса творят. Ну, да ничего. Это дело поправимое.
Да, именно Тульский-Токарев. Антону, никогда не носившему военной формы этот пистолет был знаком хорошо. Много лет назад дед, уступая назойливому нытью любимого внука, доставал из кобуры свой «ТТ»  и подолгу говорил о том, что человек не должен наводить оружие на другого человека. За какой-то ничтожный обрывок времени и дед, и родители, которых он не навещал уже полгода, и Гретхен, и даже бабушка по очереди посмотрели ему в лицо.
Старуха лихо прищурила глаз и нажала на спуск.
Короткий щелчок означал не только осечку, но и удачу, что выпадает лишь один раз в этой жизни. Антон бросился наутек. Он бежал, и ему казалось, что он отталкивается не от земли, а от воздуха. Когда же сзади грохнул первый хлопок, он перепрыгнул через лавочку и рванул напролом сквозь сиреневые кусты.
Лишь только в полуквартале от дома Гретхен Антон остановился и огляделся вокруг. Обычные люди торопились по своим обычным делам. Никакой старухи с пистолетом не было и в помине. Увидев в зеркальном окне новенького коммерческого банка свое отражение, Антон подошел почти вплотную и оглядел себя. Над правым виском жирной фиолетовой гусеницей вздулся рубец. Должно быть, он поранился сломанной веткой, или пущенная старухою пуля прошла по касательной и подарила ему жизнь.



Примечания:

1. Если солдаты
По городу шагают,
Девушки окна
И двери отворяют.

Эй, почему? Да потому!
Эй, почему? Да потому!
Заслышав только
Шиндерасса,
Бумдерасса!
Заслышав только
Шиндерасса,
Бумдерасса!

Старинная народная немецкая песня, датируемая второй половиной XIX века. Долгие годы была в репертуаре такой убежденной и последовательной противницы нацизма, как Марлен Дитрих.

2. Моя любовь, Грета, не надо спорить.

3.Лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас.   (Немецкая пословица)

4. О, мой Бог!

5. Какой же ты мизантроп!

6 августа 2012 года. Новочеркасск.


Глава 6.
Чести ради юродивый.

Автор: Олег Селедцов.

Нет, ну, что это? Так нельзя. Такое невозможно больше терпеть! Чем я им насолил? Что сделал плохого? Нет, ну, судите сами: не убил никого, донос ни на кого никогда не писал. Не завидовал никому. Почти. Ну так только, по мелочам. Копейки ни у кого не украл. В детстве только у приятелей солдатиков подворовывал. Но это же в детстве. Ну, яблоки у соседа-куркуля, как это говорилось, тырил. Так тех яблок всего с десятка два наберётся. У соседки по коммуналке как-то кусочек жареной колбаски втихомолку экспроприировал в юности, студентом. Слишком уж она пахла вкусно, а мне чегой-то уж шибко кушать хотелось. Студент – чего вы хотите. Вот и все мои преступления. Вот и все мои грехи. И что? И за это они так на меня ополчились. Все! Ладно бы там начальство моё драгоценное или критики неподкупные, леший их подери. Даже жена с сыном. Даже они!
Нет, господа-потоки, вы мне скажите, вы ответьте определённо на мой нетривиальный вопрос: за что? Нет, ну ладно бы там был бы я алкоголиком или чего хуже наркоманом. Пропивал бы семейные деньги, сына бы без новых джинсов оставил, жену без серёжек с камушком. Фиг там, извините. Всё в дом, всё для семьи. Я, свободный художник, поэт, не просто какой-нибудь там поэтишка-рифмач, а Поэт. Поэт!! И что? Вынужден в газетёнке этой с… драной подрабатывать, да ещё и сторожем ночным в школе. Чтобы, стало быть, сын выучился. Жена была одета не хуже, чем супруга главреда нашей газетёнки.
И я же динозавр! Отсталая личность! Это они мне так прямым текстом заявили. Жёнушка и сынуля. Я, конечно, тоже не совсем прав был. Не надо было этот разговор начинать. Знал ведь, что всё равно не поймут. Но сдержаться не смог.
Тут вот какое дело. У меня есть брат. Родной и единственный. На моих руках, можно сказать, выросший. Я ему в детстве и пелёнки обкаканные стирал, и за питанием детским в молочную кухню бегал, и выгуливал его, ну, понимаете. Хороший был мальчишка. Добрый, ласковый. Любил я его. И сейчас люблю, правда-правда. Но вот вырос он и заделался бизнесменом. И вот тут нужно пояснить. Больше всего на свете я ненавижу три категории людей: чиновников, чтоб они все жарились в одном общем адском котле, америкосов, не в смысле жителей Америки, а тех, кто из заокеанских своих вилл, лёжа под кокосовыми пальмами, поучает меня и мой народ, как нам жить, воспитывать детей, работать, писать стихи, отдыхать, говорить, думать, пукать…
Ну, а третья ненавистная мне категория – это как раз и есть бизнесмены. Нет, к тем, кто конкретно работает, создаёт что-то своими руками, своими мозгами, я отношусь уважительно. Но таких ведь в нашей стране – капля в море. В основном все эти мены и вумены, которые «бизнес» продают и перепродают. В советские времена их называли менее красивыми, чем бизнесмены и бизнесвумены словами: спекулянты, рвачи, барыги.
Вот и мой братец. Открыл магазин по продаже бытовой химии. Закупает оптом продукцию на складе и продаёт. Нет, ну может быть, ничего плохого в этом и нет. Стиральные порошки и ели для душа тоже, конечно же, нужны. Но дело в том, что, став директором магазина, брат мой в самом деле возомнил себя новорусским крутым бизнесменом. Купил «Калину», через год поменял её на почти новенький «Фольксваген», а ещё через год разъезжал по нашему городу на чёрном едва ли не двухэтажном «Форде». В долги залез, кредитов понабирал. Что это? Зачем? А просто повыстёбываться захотелось. Пыль в глаза пустить. Вот какой я крутой, полюбуйтесь на какой тачке по вашему занюханному городочку катаюсь. И всё такое.
Пробовал было я ему подкрутить в мозгах забарахлившие шарики и ролики. Но куда! Я, дескать, бизнесмен, а ты – писака-лапотник. Ну, конечно, куда уж нам. Мы хоть и университеты кончали, но наше место – только пелёнки закаканные стирать, да стишки рожать. В муках, между прочим, рожать! Завёлся я, шибко завёлся. Ну и вывалил всё, что думаю по этому поводу на своих домочадцев. Поддержки, понимания искал.
И что? Сынок мой единственный мне же и вонзил в антиллигентскую спину дюжину ножей.
- Па, а если разобраться, чего плохого, что мой дядька купил себе машину?
- Ничего плохого, сынок, только если бы в этом жизненная необходимость была. Вот чем нехороша была его прежняя тачка? Ну и ездил бы на ней.
- Значит, была необходимость. Ты же сам знаешь. Это бизнес, а у него свои законы.
- Может и свои. Но у меня, у моего поколения… у отца моего, у деда были совсем другие законы. Кто не работает, тот не ест. Не укради. Вор должен сидеть в тюрьме.
- Разве твой брат вор? Или не работает? Он, может быть, поболее твоего работает.
Может быть… Нет, вы слышали? Вы прониклись, дорогие потомки, как с отцом разговаривает мой отпрыск? Кровь от крови и плоть от плоти моей? Это он, стервец, открыто намекает на то, что я не умею работать, не умею зарабатывать. На машину крутую денег не скопил. Вы поняли? А кто тебя вырастил, выучил, одевал, обувал, кормил? Дядя? Магазин бытовой химии? Чубайс? Путин?
Ну, и взорвался я. И выдал в эфир всё, что думаю по этому поводу. Не спорю, может, и слишком эмоционально. Не на митинге же, не на площади. Надо было чуть помягче. Но накипело! Накипело, граждане, товарищи, господа… И тут бы остановиться, замять, в шутку обернуть.
Но… Вмешалась в разговор её величество моя ненаглядная супруга. Вторая, блин, половина. И пошла, и пошла, и поехала. Смысла нет пересказывать здесь весь её гневный монолог. И такой я, и рассякой, и от жизни отстал, и брату своему в подмётки не гожусь, и пора бы за ум браться, хватит уже «гения» из себя изображать…
Нет, братцы мои, потомки мои драгоценные, обидно мне стало, чуть не заплакал. То, что никакой я не гений – для меня, увы, не секрет. Хотя и печатался в своё время. И даже в «Новом мире» две мои подборки красовались. И в союз писателей меня приняли совсем мальчишкой, тридцати ещё не было. И книжку мою первую хвалил лично Олег Чухонцев. Да-да. Он самый. Не шухры-мухры. Но не гений я. Не гений. Больше скажу, уж е осуждайте Поэта. Неудачник я. Обычный русский недотёпа. Знаю. Мог бы, конечно, карьеру сделать. Мог. Умотал бы в столицу, когда возможность была. И тогда бы…
Чего об этом говорить-то? Не сложилось. Карьеру не сделал. Гением не стал. По телеящику не мелькаю. Но почему? Из-за кого? Или я ленив? Или бездарь? Или пьянь беспробудная?
Жизнь свою, талант, всё без остатка положил на алтарь семьи. Всё для них. Всё!
И что в итоге? Непонимание. Обвинения. Ругань!
За что? Что я им сделал плохого? Чем насолил? Да, живу так, как живу. Да, не принимаю либеральных правил новой жизни. Не принимаю и не приму никогда. Да, я динозавр. Таких, как я, не переделать, такие просто со временем вымирают. И я вымру. Уж потерпите…
Хотя нет. Терпеть нельзя. Преступно. Ведь Поэт же я, ёлы-палы! А в России поэт, ну, сами знаете. Так что я терпеть не буду и молчать не буду. Ведь дал же мне Господь Бог зачем-то этот самый талант, наградил карой Своей небесной. Значит, ждёт от меня чего-то взамен. И пусть нынешние либералы-писаки, как один твердят, что художник, особенно свободный художник, и совсем особенно российский художник никому ничего не должен. Ан, нет, врёте, господинчики! Должен. Я, например, должен. Себе должен, совести своей, сыну неблагодарному должен, жене, уж простите её бабью несдержанность. Соседке бабе Вере, героине войны с фашистами должен. Памяти мужа её – Героя Советского Союза, между прочим, должен. Они меня когда-то спасли, через отца и мать моих спасли. Родину мою спасли. Неужто же я им взамен ничего не должен? Врёшь, морда либеральная, должен, ещё как должен. Учительнице своей, что всю жизнь чужих детей воспитывала, а теперь на церковной паперти милостыню просит, и ей должен.
По поводу церковной паперти. Сам я в церковь хожу не часто. Не то, чтобы там атеист или ханжа. Ну, так получилось. Воспитали меня так. Но православие уважаю. Вся наша история, вы знаете, на нём замешена, культура в нём вызрела, государственность через него взошла. И вот теперь, как по команде, набросились «тевтонской свиньёй» на нашу матушку-церковь всякие америкосы, либеральные журналюги, пуси-муси девки и прочая антиллигентская шваль. И я, поверите, в знак протеста хотел было даже в священники податься. Честное слово. Хотел пойти в нашу консисторию и заявить епископу, мол, хочу быть православным иереем, чтобы бороться с этими либеральными недобитками.
Жена не пустила. Она у меня верующая. Посты соблюдает и сё такое. Упёрлась и ни в какую. Это, говорит, тебе не игрушечки. Захотел, стал священником, захотел, перестал им быть. И вообще, в церковь идут не бороться с врагами, а бороться с грехами. Своими собственными, между прочим.
Ну, права она, конечно. Погорячился я малость. Такая уж у меня натура – поэтическая. Но если вы думаете, что после этого я остыл, успокоился, укрылся толстым пледом терпения, то вот тут вы, милейшие мои потомки, горячо и шибко ошибаетесь. Нет, мой бунт, не найдя достойного завершения у ограды православного храма, ринулся кипящим горным потоком в другую сторону.
И вот тут, дорогие мои господа-товарищи, мы подходим к самому главному. Война моя не против абстрактных духов злобы поднебесной, а против конкретных тиранов, против дракона злобного и омерзительного. Дракона, пожравшего мою свободу, пытающегося сожрать и совесть, и талант мой. Имя дракону ему – легион. Имя ему – либерализм. О, это не просто враг, это вражина. Это мерзость перемноженная на разврат, злоба на жестокость, коварство на лицемерие. Победить этого дракона в одиночку почти невозможно. Но отсечь одну голову – это в моих силах.
Знаю, предчувствую, раненый зверь будет страшен стократно. Но, может быть, именно тогда нард мой проснётся наконец и, не дожидаясь иллюзорной изберкомовско-президентско-госдумовской справедливости, возьмёт в руки колья и топоры и сообща добьёт гадину. Или не возьмёт. Не знаю. Но пусть я погибну, наверняка погибну, в схватке с драконом, я готов стать жертвой за народ свой, за страну, за честь – последнее, что ещё осталось у меня нетронутого либеральной тиной.
Итак, вот мой выбор – я становлюсь жертвенным агнцем, прежде став львом. Смейтесь, издевайтесь, крутите пальцами вокруг своих здравомыслящих висков. История рассудит, кто прав. Всем воздастся сполна и жертве Цезаря Помпею, и убийце Цезаря Бруту, и самому Цезарю.
Я убью тирана. Срублю драконью голову. Я, новый стратилат. Эй, кто ещё жив, кто ещё не захлебнулся в зловонной жиже либерального болота, вставайте рядом со мной. Плечо к плечу, спина к спине. Поднимем новое знамя. Знамя русского юродства. Чести ради юродства. Эй, кто слышит!
Но довольно патетики. Вот мой план. Я должен убить конкретного человека. Нет, не человека даже. Паука, сидящего в центре коррупционной паутины нашего города. Опять патетика. Короче, я должен убить мэра города Белявского Николая Романовича. Почему именно его? Глупый вопрос. Вы сами всё прекрасно знаете. Хотя… Вы же потомки. Вполне вероятно, что для вас имя этого человека-паука или вернее, чтобы, не дай Бог, не путать с легендарным героем комиксов и фильмов в формате 3 D, имя этого паука-человека покрыто слоем благожелательной и благонравной краски. Мол, был такой у нас градоначальник. При нём развитие города шло усиленными темпами, строились дома, школы, стадионы, услуги ЖКХ дешевели и улучшались качественно, пенсионеры при нём жили счастливо и умирали безболезненно. Но нашёлся некий изверг, который покусился и оборвал… И всё такое. Умеют журналюги настроить общественное мнение.
Только фигня всё это. Сволочь он этот Белявский. Сволочь и подонок. При нём взятка в нашем городе стала не просто нормой жизни, а сердцем. Безотказным и всемогущим сердцем всего городского бытия, от которого, как по кровеносным сосудам, растекались приказы, распоряжения, проекты, дела и делишки. Нет взятки – нет ничего. Нет медицины, нет строительства, нет образования. Нет милиции, то есть, тьфу, полиции, хотя чего уж там, нет ни того, ни другого и, пожалуй, не только в нашем городе.
Жить стало грустно, страшно, бессмысленно и бесполезно. А включишь телевизор, по местному каналу одна и та же картинка: мэр Белявский. Вот он осматривает строящийся объект, по документам значащийся как детский дом, а на самом деле ресторанно-гостиничный комплекс. Вот он на заседании городской думы вещает о думах и чаяниях простого народа. Вот он на городском субботнике держится двумя пальцами за саженец тополька, высаживаемого на убой, всё равно это место отойдёт к новому торговому центру, и здесь будет автостоянка. Вот он с детьми. Не со своими, свои давно учатся в Англии. С детьми из интерната. Дарит им бейсболки с символикой «Сочи 2012». Бейсболки, кстати, куплены втридорога из средств, выделенных на развитие интерната. Вот он скрывается в рубке подводной лодки, так принято. Нет-нет, никаким морем-океяном в нашем городе и близко не пахнет. Есть просто макет субмарины. Но как эффектно! Нашему мэру по плечу и горы и глубины! А? Каково?
А вокруг суетятся помощники, помощнички и поможата. Многие из них в военной, полицейской и эмчеэсовской форме. Некоторые с большими звёздами на погонах.
Да ладно. Не хочу больше в этой грязи копаться и вас, понятливые мои, этой грязью марать. Словом, кто-то рано или поздно должен был всё это прекратить и жирную, вонючую (французской водой воняющую), зажравшуюся гадину придушить. Я знаю, что этим «кто-то» должен стать я. Почему? Ну, сами посудите. Я ведь Поэт. Художник. Невольник чести. Как там у Высоцкого: «Досадно мне коль слово есть забыто»… Нет, Владимир Семёнович, не досадно, просто смертельно больно. Жить не могу, дышать не могу. Кругом стыд и бесчестие, тирания и несвобода. И все молчат, получив каждый по тридцати сребреников – цену раба, думая, что тем самым освободились от рабства. Глупцы! Вспомните, чем и как кончил Иуда.
А я не хочу быть Иудой. Не хочу и не буду!
Я. Просто. Убью. Гадину.
Готовился я долго. Начинал со схем и планов. Чертил возможные сценарии покушения. Выверял до долей секунды время на то или иное действие. Подробности? А! Вам захотелось подробностей! Ну, вы даёте, мои человеколюбивые потомки, что, небось тоже захотелось грохнуть какую-либо гадину? Забудьте. Заповедь «не убий» ещё никто не отменял. А я? Я е убиваю. Я приношу себя в жертв. Хотя это я уже говорил.
Когда время «Ч»  было мной окончательно определено, именно время, то ест секундно-минутно-часовой промежуток бытия, без конкретного числа, дня и месяца, я стал ежедневно ходить, прогуливаясь, к мэрии. Чтобы примелькаться. Так ходил я четыре месяца. И в стужу, и в оттепель, и в слякоть, и в весеннюю теплынь. Одно неприятное открытие было сделано мной за это время. Несмотря на все старании примелькаться мне не удалось. Ни мэр, ни охраннички его, ни слуги, ни рабы в упор не замечали моего присутствия. Ну, что же, это ещё и ещё раз доказывает правильность моего выбора. Простые и главное настоящие люди для таких вот пауков – хуже пыли, хуже грязи под ногами. С каким наслаждением пауки эти передушили бы нас, чтобы не мешали им жить и услаждать жирные, изнеженные тельца. Но нет, тварь дрожащая, не ты меня, а я тебя уничтожу. Живи пока, радуйся своему обласканному пузу. Немного тебе осталось. Уже немного.
И вот когда роки возмездия были мной установлены окончательно, я вдруг в один вовсе не прекрасный день с ужасом понял, что для реализации моего плана не хватает одной, нет, двух маленьких деталей. Малюсеньких. Первая – это пистолет. Пистолета у меня не было. Господи, как же я мог забыть об этом? Пистолет нужно было достать любой ценой. Любой. Достать и всё. Купить. Не знаю, правда, где и как. Зарплата у меня не шибко большая, тут жена права, да и не до подработок мне в последние месяцы. Украсть? У кого? Да и противоречит воровство моей идее. Я – не вор, а возмездие и жертва.
Жена, кстати, и тут нужно отдать ей должное, не вмешивалась в мои приготовления. Она искренне считала, что все эти месяцы я работаю над новой гениальной поэмой. Что вот ещё чуть-чуть и я осчастливлю мир своим шедевром. А там впереди слава, почёт, деньги, Нобелевская премия, квартира в Москве. Бедняжка. Мне искренне, от души жаль разочаровывать её. Но поэзия умерла! Страшные, злые слова. Но это правда. Поэзия умерла. Я устроил ей пышные похороны. Но об этом после.
А вторая деталь, мешающая реализации моей идеи – это проба. Да-да, банальная практическая тренировка. Можно десять лет подряд ежедневно до изнеможения бить кулаками по боксёрской груше, отрабатывая удары, и в первой же дворовой стычке получить в челюсть цену всех этих десяти лет. Мне необходимо было совершить пробное покушение, чтобы в нужный решающий час не дрогнула рука, не ослабли ноги, и не подвёл пистолет. О, опять этот пистолет, леший бы его побрал, ну, где его достать?
Я стал искать пробную цель. И нашёл. Я говорил уже, что ежедневно ходил к мэрии. Это было старинное восемнадцатого века постройки кирпичное, основательное строение. Десять лет назад мэрия пережила капитальный ремонт. Это ещё при прежнем градоначальнике было, при нынешнем со стен осыпается штукатурка. После ремонта особняк красился лепными цветами и стилизованной под немецкую ратушу башенкой с часами, самыми, между прочим, точными в городе. Здание, освободившись от строительных лесов, могло бы даже иметь привлекательный вид, если бы не ядовито-фиолетовый отталкивающий окрас, словно возвещавший округе: «Оставь надежду, всяк сюда приближающийся».
Именно под этой башенкой и этими часами я однажды увидел ЕГО. Я сразу понял, что это ОН. Вернее, она – моя цель. Моя проба, моя контрольная попытка. Стрижен наголо. С огромной головой на толстенной, как керамическая труба, короткой шее. В безупречном чёрном костюме, цена которому – пять моих годовых зарплат. Здоровенный и наглый. С ним было ещё двое. Но тех я не заметил вовсе. Для меня существовал только ОН. Один. Мой личный, мой кровный, мой смертельный враг. Те двое называли его «Воффчиком». И я вспомнил, где видел его прежде.
Это было недели три тому. Я, как всегда, шёл по проторенной схеме к городской мэрии и в Кривоколенном – это не шутка, он так на самом деле называется, в Кривоколенном переулке стал свидетелем омерзительной сцены.
Чёрная, навороченная иномарка едва не сбила старую женщину. Мою соседку, между прочим, Я вам о ней уже говорил. Уважаемая старушка, святая. Именно святая. Никогда ни на кого не повышает голоса, никогда ни с кем не ругается, не сплетничает. Скромная, тихая, какая-то вся испуганная, точно птичка-подранок. А сама, между прочим, герой войны, прославленная разведчица. Помню, как её принимали в почётные пионеры в нашей школе. Гоны блеют, барабаны трещат, знамя школьное сонно колышется. Пионерская линейка в спортзале. И баба Вера. Как же её отчество? Не помню, хоть тресни. Все так и зовут её по сей день бабой Верой. Стоит сбоку, маленькая такая, сжалась в комочек, по виду внешнему мечтает только об одном: скорей бы всё это знамённо-горно-барбанно-пионерское сборище оставило её в покое.
Вызвали её на середину зала, галстук повязали на шею, поверх орденов и медалей, коих у неё столько, что кажется вот-вот и перевесят её хрупкое тельце, пополам сломают. И это, кстати, был единственный раз, когда я видел её награды. Не носит она их. Или стесняется, или ещё почему. Не носит.
И я не заступился. Стыдно, стыдно, стыдно!! Но не испугался, не струсил. Не мог я, поймите. Не мог раньше времени выдать себя. Вся миссия моя тогда летела бы к шутам, лешим и монахам. Так стоял я, обернувшись в бетонный столб, не имея права стать человеком, и в бессильном отчаянии лишь кусал губы до крови, видя, как трое недочеловеков издеваются над моей соседкой, святой женщиной. Вот тут я и услышал имя главного негодяя «Воффчик».
И теперь, встретив его у ратуши, явственно понял, что именно в него буду стрелять, делая свою «пробу».
Осталось дело за малым. Проследить маршруты, явки, точки, временные отрезки…
Я ждал его в подъезде. Этот подъезд, домофон и даже кое-кто из жильцов стали мне, как родные. Я слился с ними. Стал частью маленькой техно-экосистемы. Я ждал и, как банально пишут в своих романах иные писаки, старался заглушить громкий стук крови, кувалдой бьющей по голове. Или нет. Или не было никакого стука, и я в полуобморочном состоянии ползал по стене подъезда то вверх, то вниз. Или не ползал. Вот клянусь, не помню. Потому что не было у меня тогда памяти. И сердца не было. И головы. Был только пластиковый пистолетик, заряженный круглой красненькой пулькой. Был подъезд года три как нечищеный и немытый. Была странная смесь воздуха, состоящая из ароматов кислого, кипящего борща, табачного тумана, тошнотворной вони от стоящего на лестничной клетке и забытого здесь мусорного ведра. И была странная мелодия, сейчас даже не припомню какая именно, сплошь заполнявшая пространство межлестничных маршей со второго по четвёртый этажи. Что-то, кажется, на немецком. Толи «Ах, мой милый Августин», толи «Дойчен зольдатен», а может и вовсе рамштайновское: «Ду, ду хаст мих». Я даже на время ощутил себя немецким генералом времён Второй мировой. Лысым, важным, чинным.
Не знаю, не помню, сколько я ждал и в кого обратился бы, продлись ожидание ещё хоть на четверть часа, но вот у подъезда снаружи визгливо хихикнули тормоза. Приехали. И вот тут сердце перестало биться. Клянусь. В медицине это, кажется, называется клинической смертью. Или не так и не это, надо будет потом спросить у Саши Пряжникова – классного писателя и медика по образованию. Ладно, сейчас о другом.
Домофон пропел песню избитого раба, и дверь распахнулась. Воффчик был не один. Два его напарника шли следом. Я боялся этого. Но отступать было глупо. Я просто подумал вдруг, что если струшу сейчас, на пробе, то что же будет со мной ТАМ, когда ТОГО закроют бронетелами бойцовские псы-охранники? И я не колебался более. Я двинулся вниз по лестнице с третьего этажа. К ним. Навстречу.
Заметив меня, Воффчик и Ко насторожились было, но тут же успокоились, мгновенно забыв о моём ничтожном существовании. Ну, действительно, чего плохого может сделать им тщедушный очкарик, робко семенящий со ступеньки на ступеньку?
Слегка посторонившись, я пропустил их мимо себя, а затем, находясь в здравом рассудке и светлой памяти, вот честное слово, выхватил из-за пазухи пластиковый пистолетик и выстрелил Воффчику в бронезатылок, а затем в спину второго громилы. Третьего выстрела я сделать не успел…
Вообще-то первоначально по плану стрелять я не должен был. Только имитировать выстрел. Ведь это проба. Но твиттер вас подери, в тот момент, когда палец впился в спусковой крючок, а дуло с необузданной сексуальной страстью узрело голый затылок, я забыл про все планы на свете. Передо мной был враг. Не личный мой враг, поймите меня, не «враг народа» какой-нибудь, тьфу, как банально. Это был ВРАГ. Сакральный, религиозный. Зверь, сатана, дракон. И я поднял свой меч и нанёс удар, то есть выстрелил.
Третий раз нажать на спусковой крючок я не успел. Боли не помню. Не поверите! Не помню. Хоть и били меня классно, профессионально били. Лицо размазали о стенку. Не помню боли. Во мне лишь истерично билось азартное: смог! И на всё остальное было уже наплевать. В прямом смысле. Плевался я кровью сквозь выбитые зубы и растерзанные губы.
И ни, пожалуй, забили бы меня до смерти, также войдя в азарт, но к счастью или нет, один из громил сказал вдруг озадаченно:
- Смотри-ка. А пистолетик у него игрушечный.
- В натуре что ли?
- Вот погляди.
- И то. Был бы настоящий, не базарили бы мы сейчас. Мужик, ты что псих? А ну, посмотрите у него в карманах.
- Вот. Ксива есть. Союз писателей. Сардинцев.
- Как? Как фамилия? Сардинцев? Олег… э… Валерьевич?
- Точно. Ты то его знаешь?
- Ещё бы. То-то я смотрю лицо твоё… ваше мне знакомо, - Воффчик обмяк и стал слегка похож на провинившегося школьника, - Вы мой любимый поэт. Я ваши стихи наизусть знаю. У меня и книжка ваша есть. С автографом: «Владимиру от автора, с добром». Вы у нас выступали в школе когда-то и подарили. Эк вас. Пацаны, помогите человеку.
Громилы подняли меня, и только сейчас я понял, как меня покалечили. Пришла боль. Болело всё. Я весь был одной сплошной раной. Однако, братки заботливо, как родного, вынесли меня из подъезда, погрузили в машину.
- Сейчас, Олег Валерьевич, мы вас отвезём к волшебнику. Пластический хирург, костоправ, парацельс в одном лице. Вмиг вас подлатает. Царапинки не останется.
- Не надо к волшебнику, - прошамкал я беззубым ртом.
- Как это не надо? Обязательно надо. Да вы не волнуйтесь, всё будет хорошо. Олег Валерьевич, вы уж того, не сердитесь, что так вышло. Работа у нас нервная, сами понимаете.
- Мы вас за киллера прияли.
- Вот-вот.
- Не надо к волшебнику, пожалуйста, Владимир, отвезите меня домой.
- Напрасно вы, Олег Валерьевич. Но хозяин – барин. Куда ехать-то?
Я назвал адрес. По лестнице на мой этаж меня поднимали точно Рузвельта в октябре сорок четвёртого. Воффчик почти щебетал мне в разбитое ухо:
- Олег Валерьевич, я вам сейчас свои любимые почитаю. Про грязь. Чудные стихи. Чудные. Точно про меня написаны. Как читаю, прямо мороз по коже. Вы уж, как автор, не судите слишком строго. Я не артист, просто стихи ваши обожаю. Вот слушайте.
Упал я в грязь, лицом упал я в лужу.
Лежу в грязи, подняться нету сил.
Сквозь эту грязь не вырвется наружу
Тот мальчик, что давно меня простил.

Он ангел мой, он мой судья по праву.
И он простил и жизнь мою, и грязь,
И эту лужу, полную отравы,
Где суждено мне в сотый раз упасть.

С прощальным кличем птицы в луже тают,
Где я лежу от святости вдали.
И понял вдруг, что эта грязь густая
Лишь часть земли, моей одной земли.
- Здорово! – выдохнул приятель Воффчика.
- Да, - добавил второй, - Да…
- Ну, вот и пришли, Олег Валерьевич, ещё раз извините за случившееся. Вы, если что, обращайтесь. Вот вам моя визитка. Я за вас любому… череп раскрою.
Братки открыли дверь моим ключом, внесли меня в комнату, уложили на диван. Помялись ещё немного и ушли, обещав прислать через время доктора. А я остался. Избитый, окровавленный, с пластиковым пистолетиком в руках.
А всё-таки хорошо жить на свете. Я широко улыбнулся разбитыми губами и, собрав силы, швырнул пистолетик в стену. Вдребезги. Вот ведь…
Август 2012г.

Глава 7.
Спящая.
Автор: Николай Ивеншев.
Член Союза писателей России. Автор девяти прозаических и поэтических книг, изданных в Москве и Краснодаре. Печатался в журналах "Октябрь", "Кубань", "Урал", "Юность", " Наш современник", "Москва", "Слово", "Родная Кубань" и других. Лауреат литературной премии им. Епистиньи Степановой. Лауреат Второй Российской Артиады по номинации «Проза».Сейчас Николай Ивеншев - собкор "Литературной России" по Краснодарскому краю. В журнале "Детская литература" ведет рубрику "На духовных путях".
 
«Господи, Господи, - говорила она сама себе, будто молилась, - почему люди большую часть жизни бодрствуют, а не спят. Чем больше спишь, тем меньше грешишь. Если грешишь во сне, так ведь это зла никому не приносит. Как сейчас считают - виртуально все это происходит, не наяву, а так - понарошку».
Но и грехов она не боялась, потому что не верила в тот свет, где будет якобы самый справедливый из судов и каждому воздастся. Пусть воздаться. За всё надо платить. И это справедливо. И что такое грех? Ведь если нас создали такими, с инстинктами, то грех подавлять эти инстинкты. А вот ведь подавляем, да еще как с какой энергетикой и с такими ужасными трагедиями, ту самую душу, о которой заботятся нравственники, калечим. Уж лучше отключиться.
И в сладком этом мареве видеть то, что хочется и телу, и душе. Вот где достигается единство. И там-то, в грёзах, существует царство вечной справедливости. «Жизнь есть сон», - так сказал кто-то из великих. И наврал с три короба. Разве можно назвать сном амёбную жизнь, состоящую не из рефлексов-инстинктов, а из каких-то потраченных моралью телодвижений?! Хочется съесть какой-нибудь плод авокадо, а ты не моги, кошелёк тощий. Хочется вон того парня с бронзовым телом, тоже не получится. У него жена, дети, он - морален, он внушил себе, что морален. Плоская жизнь, какая-то геометрия господина Евклида. Все теоремы доказаны. А уж аксиом пруд-пруди.
В школьные годы еще верила в искренность чувств, а потом поняла - все люди врут и притворяются, хотят достичь комфорта и блага, для тела прежде всего. И притворяются. Лисы, лисы все. Или кошки. Вот кошка притворилась спящей, чтобы мышка из норы вылезла да хвостиком возле ее носа махнула. Спит, котяра, глазки сожмурила, вроде и не дышит. А рядышком мышка топнула, взглянула на зверя своими бусинками и ну, другой ножкой топ-топ. И в пляс. И взвилась: ца-а-ап! Спи спокойно, грызунишка, ты уже в зубах.
И люди так же охотятся. За красивым телом, за вкусной едой, за удобным жильем, за славой. А наяву-то выходит полный «здец». Абсолютный «здец». Рядом с их городом - скифский курган. Ходила она в музей и видела, что осталась от этого кургана, в котором похоронен вождь. Несколько лошадиных скелетов да еще сотни две женских косточек. Живых лошадей и жен закапывали вместе с военачальником. Неизвестно, как лошади, но жены считали за честь быть похороненными вместе с деспотом.
И что там курганы. Вот у них сосед был. Такой юркий мужичонка, аккуратный, выглаженный. Все у него было чистенько, стерильно. Она даже принюхивалась к нему, когда встречались, не пахнет ли их сосед, доцент Минуткин Андрей Евгеньевич, аптекой, не состоит ли он из ваты. Нет, не пах, не состоял. И целыми днями этот, заработавший себе раннюю пенсию субъект, копошился, улучшал домашние условия: ламинировал, остеклял, строил гараж, драил свою «Мазду» до невиданного японцами блеска. Но вот поехал тот Андрей Евгеньевич в городок соседний да там возле жэдэ вокзала и богу душу отдал. На привокзальной площади. Удар! Так раньше говорили. Сейчас это инсультом называется. Так что, люди добрые, кругом - полный «здец». Все потому что живем евклидовой жизнью. Все наши трапеции на белый гриб с солеными огурцами похожи, а вовсе не на цирковой снаряд, под которым надо так крутнуться, так оттолкнуться, что и в самом деле взлетишь. И будешь парить. До той поры, пока не грохнешься в опилки. И из ноздрей, и ушей  потечет красная жидкость.
Она думала так: жизнь состоит из двух геометрий. Из вышеназваной - плоской, древнегреческой, из стереометрии. И вся беда в том, что люди бояться взяться за другую геометрию. Выпадают им иногда  счастливые шары и удачливые кубики, но редко. Трусы потому что. Она не трус, нет.
Она давно уже построила себе иной мир: второй и третий. Третий мир - самый счастливый! Он во сне. А второй, невидимый спрятанный, закамуфлированный, утаенный от плоских шуток плечистых людей.
Вначале о камуфляже. Она ведет себя, как все. Ходит на работу, всерьез перекладывая бумажки, шевелит клавишами компьютера, отвечает на вопросы шефа, именно, как надо. Спорит с ним, и с коллегами по конторским будням, в обед обязательно съедает яблоко или банан, вечером вздремнет немножко (о эк счастье!), взглянет в телевизор, в котором, как в аквариуме, плавают одни и те же люди с красивыми плавниками и хищной, акульей улыбкой. Потом - один раз в неделю, случается и два, снимет трусики для мужа. И даже легко постанывает, ей по душе театр, и в сон, и в сон, в этот убежин луг, сладко затягивающий в свою счастливую воронку, похожую на пряное, парное молоко детства. В сон!!!
Она привыкла к своему мужу. Он ей был необходим, как электроутюг, стиральная машина, средство массовой информации, даже как вибратор из секс-шопа. Ну, ворчал он, голос напоминающий трение мелкой наждачки, возбухал (современное слово). Голос - как рашпиль. Но ведь и стиралка ломается, и гаснет лампочка утюга, и вибратор порой делается мерзким, как чужие сопли.
Муж, впрочем, был гораздо изощреннее домашних приборов. Иногда мил. Он, кстати, рассказывал о том, что в юности, когда учился в ликбезе (так он называл свои институт) зачем-то ходил по ночам на железнодорожный вокзал. Зачем? А чтобы посмотреть на спящих женщин. «Странное занятие, - укорял себя супруг, - блажь какая-то». Он бил себя по лбу своим сухим кулаком: «Дурень».
- Не скажи! - возразила она, - Сон - есть жизнь.
Муж улыбнулся плавающей улыбкой, знаю, мол, твоё пристрастье. Потом оживился: «Н-да, ходил, дражайшая Ольга Алексеевна, и знаешь, - тут он сделал паузу и выдохнул: «Наслаждался!» «Что так, - она взглянула на мужа с интересом, словно он из газонокосилки превратился в живого человека, - Что так?»
Андрей откашлялся: «Обычно женщины, в реальной жизни чего-то хотят, чего-то требуют, подключают к своим желаниям мужчин, мужей, я лишь потом понял, да, требуют, они неугомонны. А тут спят... И они, действительно красивы в эту минуту». Она хмыкнула: «Молодой был, гормоны играли».
Муж мотнул головой: «Цинична пословица, люблю тебя, пока спишь зубами к стенке, а ведь верная». Женщина по сути своей - лютый зверь, но одетый в карнавальный наряд!»
- И ты, значит, подглядывал?
- Извини, можно и так сказать. У меня был журнал, я прятался за него, чтобы другие не видели мой интерес. И так это сердце щекотало больше. Гормоны играли, согласен, ножка там упругая, глянцевая, губки припухли, бедро высокое, все ваши прелести, но и другое что-то было, романтичное, я почему-то тогда верил, что женщины - вышли из другого мира, они из другого теста, ну, не из прозаического же ребра Адама. Чес слово, тогда другое время было. Поверишь - нет, я до десятого класса не знал, что у женщин бывают месячные. Сейчас любой ребенок в курсе, что такое «О- кей о- би».
- Ты вроде хочешь вернуться в ту жизнь, - спросила она и сама подумала: «Я ведь тоже хочу»
- Да, хочу, - муж ответил твердо, сжав свои костлявые кулаки.
Тогда она обняла его. И ей почудилась, что она скользнула в ту роскошную, стереометрическую жизнь. От мужа вдруг запахло тем самым «убежиным лугом».
Вообще-то она прожила с ним шесть лет. И сейчас это считается вполне естественным, хладость чувств, муж удобен и все. Но не так, не так это. Андрея она так и не разгадала. Что он хочет, чего он по жизни ищет. Порой он ведет себя просто отвратительно: бывает день, два, три молчит. Придирается ко всему. Бродит по комнате, марширует: «Грязь, грязь, грязь, всюду грязь, белье не стирано. Жрать нечего». Так он ее изводит, терпи Ольга, атаманшей будешь! И напивается - тоже день, два, три. В какой он тогда жизни живет, в объемной или в плоскополостной?
А иногда хлопнет по карману, а там - звенит. Кажется, так поэт писал: «А не махнуть ли нам в ресторацию?»
- Лучше на концерт классической музыки? - издевается она.
- Предпочитаю пищу из духовки, вместо духовной.
И они мчатся на старой иномарке в ресторан:
- А может все же на Моцарта? - Андрей это говорит у входа в гастрономическое заведение?..
- «Реквием» слушать?
- А закажем мы, пожалуй, устриц?
- Брррр! - Она трясет головой.
Ни он, ни она никогда не выковыривали устриц из  бронированной оболочки. И в местном ресторане никогда этих устриц не бывало. Тем не менее, у девушки со старинным «вроде кокошником» он просит устриц. Официантка понимает шутку и вскидывает бровь: «А если серьезно?».
- А если серьезно, - нарочито хмурится Андрей, то что-нибудь по-царски или по-купечески.
Девушка убегает, сверкая отполированными лодыжками, она довольна шутником-клиентом. Естественно, он даст на чай.
Он мил, и противен. Всякий её Андрей. И никак его не разгадаешь. О таких говорят «себе на уме». Но разве она не себе на уме. Все - себе на уме. И обман теперь становится главным правилом жизни. Вот ведь как. У исследователя русского языка, автора знаменитого словаря, у Даля этого нет: «Не обманешь - не проживешь». Плоский мир, он ведь рыночный мир. Два десятилетия назад все ухватились за этот самый рынок. И теперь так уютно живут в нем. Как в бане. Или в тесном автобусе. Друг к другу липнут телами, дышат друг другу в загривок. И ведь никого не стошнит. Принюхались!
Но разве её камуфляж, её маскировка не из этой же оперы?
Она сама себе отвечает: «Не из этой. Я все это делаю жалеючи, того же самого мужа».
Другая бы чуток бровью повела или там зажмурилась, откинулась, поправила, выставила ножку, потанцевала, сделала загадочное лицо, посмеялась бы, играя глаза-ми, и - все - уже оказалась бы в чужой постели. Ну, и что, какой грех, сколько жизни нашей! Уверена ли она, что муж ее не барахтается на атласных, чужих простынях? Не уве-ре-на!».
Ну, и что?
Это, конечно, интересно. Но как-то все примитивно. Будто мы все не люди, а кобылы и жеребцы? Этому плоскому чувству проще простого поддастся, поиграть как та же кошка с мышкой, а потом проглотить. Миром командуют бабы, а не обалдуи мужчины. Мир стал амазонистым! Так-то. Женщины, если надо кого-то соблазнить, готовы отрезать себе одну грудь, а могут и вшить третью. Лишь бы добиться цели. Они последовательны. И живучи как кошки.
Но ладно, «изменив» мужу, интересно и с ним поиграться, поврать слегка, увести за нос, наговорить с три короба, потом жарко распахнуть объятия и пластилиновый ворон  твой. Дурни они, стоеросовые. Но это всё, эта геометрическая «измена» не для нее. Слаще, намного восхитительнее другое!.. Сон - это понятно. Сон - это божественное лекарство от всего. Лекарство от жизни. Но вот и это будоражит кровь. Кровь кипит. И плоский мир вдруг начинает надуваться, как велосипедная камера. Мир позванивает. И наполняется волшебными звуками. А всего-то ничего. Набираешь несколько номеров на нагретом, зажатом в кулаке телефоне. И из этой перламутровой волшебной штуковины вырывается его голос. И уже ясно видишь именно его загорелое с самого рождения, бронзовое лицо. Такие лица у испанских футболистов. Другие бы люди назвали этот голос писклявым. Но он не такой. Это тенор. Где-то она читала, что тенор самый привлекательный, самый сексуальный мужской голос. Чистая правда. Бас, он для войны, с ним робеешь. Баритон, какой-то самовлюбленный, эгоистический звук. А тенор? Он вонзается в самое сердце. Мужики, ревнивицы, называют редкий этот голос блеяньем. От зависти. И вот от этого-то голоса буквально столбенеешь. И мир вокруг начинает сыпать искры. Он приятен этот мир. Наверное, такое чувствуют наркоманы. Незачем ей героин и элэсдэ, если стоит пройтись по клавишам. И вот - это волшебство. О чем они говорят? Да не о чем, о совершенных пустяках, о том, что он сегодня передвигал в своем доме мебель. И она, кажется, советовала, куда надо поставить книжный шкаф, куда одежный, куда стол, куда стул. Просто, геометрически просто. И как это все интересно. Она о кошке своей рассказывала, кошку звали Муська. Во время автомобильного путешествия с отцом и матерью, с братцем и сестренкой, Муська потерялась. А потом прибежала на то место, откуда уехали. Как все радовались, что Муська опять воссоединилась с семьей! О пустяках разговаривали. Он тоже интересен: наив, стопроцентный. У него была девушка. И он с ней жил уже. И однажды девушка та, Даша, залетела. Тенор, милый, глупенький чуть не плакал: «Что делать?» А она наставляла. И её, конечно, немножко коробило от того, что какая-то дурища Даша спала с ним, но одновременно и радовалась   тому интиму, который телефонный друг подарил ей. В этот вечер она была особенно счастливой. И даже рыбки на экране включенного просто так телевизора обрели вполне человеческие улыбки. А уж муж, муж ей показался зря обиженным человеком. Она пожалела его начинающее стареть лицо, сутуловатую фигуру и голос неопределенного окраса.
«Муж, объелся груш», - сказала она сама себе, подошла к нему, муж вжался, и потерлась о его плечо щекой. И поцеловала его в губы. Аххх!
Андрей встряхнулся, как-то неопределенно покрутил головой, и глаза его стали влажными. Что это сегодня все плачут?
Муж терпеливо сносил телефонные разговоры с другом. Она сама дала маху, сдуру призналась. Очень уж хотелось поделиться радостью. И радость эта вышла как-то внезапно. Два часа подряд они обнимали друг друга голосами. И дошли тогда до самого сокровенного. Секс по телефону - это для мальчиков онанистов. Другое, это, совсем иное. Эти сладкие стоны были слышны только им. Они разговаривали о пустяках, у него в комнате стоял шкаф, который надо было подвинуть или к окну или к двери. Вот о чем шла речь. Секс, вот он в чем: в голосе, в интонации. Он и был, такой нежный и нереальный, как во сне. Это был чистый секс, романтический, межзвездный.
И вот - в полупьяном от этого секса виде, она призналась Андрею: «М..м... молодой, не женатый парнишка, с которым я чувствую себя... счастливой до конца».
Муж помрачнел. А она запрыгала вокруг него: «Слушай, ведь сам говорил, что любишь меня?» «Говорил, говорил», - уронил Андрей. Она блеснула счастливыми глазами: «Ну, вот, а что для тебя счастье любимого человека, ведь ты должен радоваться счастью любимого человека». Андрей зло взглянул на нее: «Я не француз!»
Тут же она, почему-то суетясь, попыталась доказать, что у нее с тем телефонным абонентом ничего не было и не будет, что у него свои перспективы и свои девочки, что она его старше больше чем на десять лет, куда уж ей тягаться с молодыми вертихвостками. «Глупый, это просто разговор, зачем мне терять семью, разговор, у нас с ним - невинный разговор»
И заметила вдруг, что вся пылает. Лихорадка. Слава богу, что люди не умеют читать мысли.
Муж нравоучительно этак: «Я знаю, что человек развратен, но ведь ты сдерживай себя, не давай этим грязным чувствам выползать из своей змеиной норы»
- Ты веришь тому, что говоришь. Сам-то ты кто такой будешь? Протопоп Аввакум? Отец Сергий?... Ха-ха-ха, и это мне говорит человек, повидавший не один десяток женских... но не будем об  этом.
Она начинала злиться. Досадно: Андрей поломал кайф. Так теперь говорят.
С тех времен муж стал по другому на нее глядеть. Ей показалось: следит. Чудеса в решете, ей и это интересно. Тайно запереться в ванной, набрать эсэмэску, послать её другу. Разумеется, это не та же прелесть, которую  дает разговор, не тот длительный, восхитительный кейф (уже толстовское высокое слово), но и то что-то  вроде сердечного аромата ландышей, вырвавшегося из приоткрытой форточки. И вот, еще не вышла из ванной, ответная эсэмэска легко и нежно лизнула сердце: " Спокойной ночи, моя принцесса!». Моя.
Вот говорят, что в нашем мире не осталось заповедных мест, что негде уединиться, что все туалеты стали общественными, а в спальнях - телекамеры, что везде теснота, и весь мир стал китайской народной республикой. Это не так. Есть, существует место, где кругом стены. Это телефонное пространство. Никто в него не может проникнуть. Разговаривай сколько душе угодно, наслаждайся. Тут полный интим. Может быть на какой-то телефонной станции все это и записывается на жесткий диск компьютера, но какое до этого дело ей, ее другу?! Удивительный, стереометрический мир телефонных, секретных разговоров!
Обычные слова. Но в разных устах, они звучат по - другому. Андрей лепечет заучено: «Спокойной ночи, мой лисеночек, моя сказка». Ску-ко-ти-ще! А если эти же слова вложить в уста друга. Сияние сфер, музыка рассвета.
Она предпочла бы, чтобы Андрей не говорил своих «ласковых» слов. Ласковые слова должны принадлежать тенору. А муж эти слова где-то крадет. Да, и не идут они ему. Пусть Андрей заведет какую-нибудь фро, фря, фру, фрау. С ней тешиться, пусть. Однажды она бегло предложила: «Заведи себе девчушку какую-нибудь, и не будешь тогда беситься». Он, морщась, шумно и брезгливо вдохнул воздух.
- Ты чересчур щепетилен! - подытожила она тот разговор.
И Андрей вроде успокоился.
Телефонные разговоры с тенором, он работал водителем большегрузной фуры, стали все чаще и чаще. Она уже не могла без них обходиться. Она ныряла в них, как в сон, и там в этих разговорах плавала, наслаждалась их трепетными волнами, их щекочущими объятиями.
А вот было дело. Возвращались из Питера. Зачем туда ездили, Бог знает. Пробежку по Эрмитажу совершать, чтобы всё потом прочно забыть, всех этих Рубенсов-Рембрантов. Муж, выпив бутылку пива, вышел покурить в тамбур. А тут - рр-раз - телефонный звонок. И пока Андрей курил. А это был он, друг. Он попал в аварию, еле выкарабкался. Она ужаснулась, какой-то черный холод вдруг захватил ее. А «что если бы...». И если бы его не стало, не стало совсем. «Но тогда зачем и мне жить. Я ведь живу от одного разговора до другого. Остальное все - нелепый сон, скучный летаргический сон». Но - счастливый случай, выкарабкался. И это его голос ласкает ухо, завиток, лицо, грудь, низ живота, все тело.
В вагоне уже все спали. Явился муж. И она стрельнула в Андрея озорным глазом. Ведь так хорошо жить и слушать этот голос. Она - мужу: «Не хило бы завеситься». Он вроде бы пролепетал: «Зачем? «Но она цыкнула: «Простынями. Молчи, глупый». И в  этом белопростынном шалашике, она волчьей хваткой (что произошло-то?) накинулась на Андрея, стала его целовать, гладить, прижимать к себе, класть его руку и туда, и сюда». Андрей откликнулся. Странно, странно, какое-то кровосмешенье. Кого она жмет к себе и гладит? Антипода друга! И поняла - без её Андрея, не будет этих сладостных разговоров с бронзоволицым мускулистым её тенором. А без тенора, сам Андрей съежится и перестанет существовать. От него лишь останется неодушевленная тень.
И тогда-то уж придется просто уснуть. Отрубиться полностью... Спать, спать, спать. До бесконечности. Земноводная жизнь, в плоскостном режиме ей не по душе, лучше уж заглотать пригоршню какого-нибудь феназепама.
Да-с, господа хорошие, Андрея она не жалела. Разве можно жалеть люстру или умывальную раковину? Их функция - производить свет, пропускать воду. Такая же примерно и у мужа.
Но вот что за-ни-ма-тель-но. Равновесие: муж-друг потерялось.
Она стала думать, что голос друга бессмертен, когда захочет, тогда и наберет его телефонный номер. Порой пугала мысль, короткая, свирепая: «А ведь он женится, ну, на той же Даше, и я ему буду абсолютно по барабану. Полный «здец».
А вот еще было, душу дерануло. Выпивший друг подбирался к реальному сексу. Но она категорично продиктовала в трубку: «Милый мой принц! Знаешь ли ты правила поведения в стриптиз клубе?..». Ее тенор, там в двух километрах от нее молчал. Кашлянул: «Не бывал, гмм, не знаю!». Она продолжила: «Так вот. В правилах скромнейшего этого заведения танцовщице можно делать все. Раздеться полностью, присесть на колени клиенту в чем мать родила, обнять, однако самому клиенту нельзя распускать руки. Пальчиком низ-зя! Тут же тебе пенделя, и путь заказан.... Понял, миленький?». Наверное, он понял, три раза кашлянул в трубку и отключился.
Честно признаться, она хотела его, и прижаться, и заняться этим самым. Но в том-то и весь смысл, что прижавшись, и занявшись, она разрушит всё. И будет всё, как обычно. Тайные встречи, потом охлаждение, со всех сторон. Её. Его. А здесь, в телефонных разговорах, был вечный накал и вечный коитус.
Порой она забывала заряжать свой телефон, и тогда, осознав оплошность, мчалась к розетке. И чувствовала ломку, как это чувствуют наркоманы. Сердце ломило.
 Порох надо держать сухим, а телефон заряженным.
Прошло полтора года. И если случалось, что никто ей не отвечал, к примеру, тенор спал или был вдали от телефона, она начинала злиться. Градус её злости доходил до кипения. Она лягала упавший на пол шарфик. Кидала об стену попавшуюся под руку вещь, сумочку свою, к примеру, и шлепалась на диван: «Вот сук-ка!». Сжималась. Упиралась глазами в угол... Мимо нее плыл, шевелил ногами и руками Андрей. Он подсаживался. Слюдяной, изогнутый, почти прозрачный. Из какого-то желтого целлулоида.
Просидев так с полчаса, она вытягивала ноги, вздыхала продолжительно, словно выдувала из себя ядовитый воздух и тут же засыпала.
Тут во сне она была даже счастливее, чем в разговоре с тенором. Тут и деревья были иными, они не мешали, а ласкали тело. И травы были теплыми, парными, лучше любой простыни. И пахло так, что взлетало сердце. Она летела мимо дрожащих от страсти, упругих колонн, мимо облаков, похожих на мужское семя. Тут и жизни-то нет, чистая радость.
Просыпалась она долго и мучительно, будто входила в холодную и грязную воду. Надо входить, надо переправляться на другой берег.
И однажды все это все же случилось. И Андрей с омертвевшим лицом, кусая губы, сдавленно сказал: «Надо на другой берег!».
- Это сон? - спросила она. - Кому на другой берег?
Он возразил что-то. Смеет возражать. Синяя жилка билась на виске: «Это явь, мой лисенок!»
- Куда на другой берег, - попыталась улыбнуться, - переправлять волка, козу и капусту?
Она шутила. Так. Искусственно. Он тоже с усилием улыбнулся:
- Разводиться, милая! Я так больше не могу.
Тоже шутка?!
Тогда и она растерялась. Слабо сказано.
- Как не можешь?
- Мне кажется, что ты постоянно с ним в контакте. Ты разговариваешь с ним всюду. Из кухни, из ванны, из туалета.
- Чушь, чушь, дурь и глупость.
- Уж лучше бы ты с ним спала?
- На другой берег. Замолчи! Дрянь, животное! Не говори так, а то вот возьму и это... сделаю.
Его голос упал:
- Делай.
- А ты потом локти кусать не будешь? - Голос бодрый. Оптимистка, блин!
- Не буду!
Он тоже ответил с железом в голосе. Зачем она так?
- Ах, не убудешь, а я вот назло, ни в какой ЗАГС с тобой не пойду. Потому что ты ничего не понимаешь.
- Что тут понимать. Не любишь ты меня. Тэкс? Тэкс?
Глупенькое междометие «тэкс». «Здец» - лучше.
- Да, не люблю, не люблю, не люблю. Ты мне мерзок. Ты - абвгдеёжз? Буква ты.
- Кто, кто?
- Буква, то, чего не существует. Твое тело нужно для ношения рубашки и свитера, джинсовых порток. Твоя голова и твой язык нужен лишь для того, чтобы угождать другим людям, подстилаться под любого человека. Да, я - телефонная шлюха, но ты-то, ты - еще хуже.
Андрей белее мела. И потерял дар речи, только лопотал: «Я ведь для кого, для кого? Для тебя?»
Резкая морщина на лбу, он называл её «морщина крестного», стала еще глубже. И седина стала ярче, рельефнее, наверно он переходил в стереометрические плоскости. И она тоже переходила. Пальцы Андрея, уроненные на полированную крышку, обеденного стола, вздрагивали. Она открыла для себя и то, что и её пальцы вздрагивают. И ярко в мозгу вспыхнуло: «А что если и эти телефонные разговоры сон? Да, сон. Это, естественно, на все сто пятьдесят процентов сон. Да, он мне и не нужен этот сон, этот мираж. Глупый сон! Я полощу мозги молодому человеку. В ответ он выкручивает белье моих мозгов. Как же это она не видела, как она вдруг ясно поняла. Будто все пришло вместе со вспышкой молнии. «Я уплыву на другой берег». Или как там Андрей высказался».
А что это за окном? Она подошла к оконному стеклу. Зачем подошла? А там? Там на дереве - пташка, голубь-вяхирь, или как его там, носил в гнездо червячков. Он-то не во сне ведь.
Она распрямила пальцы. Они перестали дрожать.
Она облизала губы, и не глядя в лицо Андрею, словно решая какую-то великую задачу, спросила:
- Не пожарить ли нам картошечки, а то спать хочется?
- А не лучше ли устриц? - Муж  ожил. Он опять у нее на коротком  поводке.


                Глава 8
                Разбудившие «Лихо». 
                Автор: Вячеслав  Тлецери.
      Член Союза писателей России, известен читателю по криминальным романам «Южный крест», «Лавина», «Операция «Оборотень», «Бархатный сезон», подготовлен к печати роман «Оскал розы». Объявлена благодарность ВРИО МВД РФ за творческие вклад в работу по пропаганде деятельности органов внутренних дел, полковник милиции в отставке.

      Старший оперуполномоченный отдела контрразведки  Управления ФСБ  Андрей Лихолетов склонился  над документом, только, что, отписанном ему руководством.  Непонятная посылка, поступившая из далекой  Австрии по дипломатическим каналам адресату, проживающему в этом городе, серьезно  обеспокоила  центральное ведомство, что естественно, не могло не отразиться   и на  его региональном подразделении. Пачка риса и банка ветчины, которые  были в той злополучной  посылке, не вызывали никакого подозрения. Что тут такого? Гуманитарка и не более того.  До того, как они попали сюда, москвичи их просветили и  проверили с применением последних достижений науки и техники, называемых модным выражением «нана технологии». Возможно, через такую призму  пропустили не только банку с ветчиной, но и каждое рисовое зернышко. Это у нас умеют. Что тут говорить о какой - то посылке, если спокойно изучается и копируется содержимое дипломатической почты и после чего  она приводится в исконный вид, что  и  комар носу не подточит. Разведка идет в ногу со временем, и ей не откажешь в находчивости, опыте и смекалке. Там работают высокие профессионалы, а ни  абы, кто попал. Вот лазерный диск, это другой вопрос. В простой человеческой речи можно зашифровать любой условный сигнал к любому  действию. Стиль одежды, наличие бабочки  или  галстука на шее, манера поведения человека, передающего определенный текст через свои уста, может так же  послужить определенным сигналом  к чему-то.
     «Прав, старый черт, -  имея в виду  своего непосредственного начальника – убеленного сединой годами работы в контрразведке поджарого мужчину, который дал ему такое указание. - Проверить все это можно, только прощупав фигуранта информации, проживающего  в нашем городе. В такой ситуации, доверять даже самому себе нельзя», - заключил Лихолетов. Этого требовал профессиональный долг, на этом настаивало ведомство, не говоря уже о старых и закаленных кадрах, каковым являлся и  его начальник.
     Вскоре небо затянуло облаками, вокруг стало темно, и крупные капли дождя забарабанили по оконному стеклу. Через открытую створку окна   дождь начал заливать и в кабинет. Андрей вскочил с места, быстро закрыл  окно и отодвинул  прозрачную  шторку. Дождь усиливался и вскоре начал лить, как из ведра. Будто  небесная канцелярия мстила грешной земле. На улице стояла осень, которая принесла раннее похолодание в эти края.          Андрей не видел просвета ни с какой стороны, дождь был обложной, будто облака зацепившись за горные вершины, окаймлявшие город  с юга, облегчаясь, роняли  содержимое на  землю.  Проезжая часть дороги скрылась под водой, лишь тротуары для пешеходов  еще гордо высились над своим «собратом» оказавшимся под дождевой водой. Городская канализация не справлялась с образовавшимся  потоком воды. В некоторых местах  над водоотводными колодцами кружил водоворот, который втягивал  в себя  всякий небольшой мусор. Люди, кто в обуви, а  некоторые, кто  посмелее, и без нее, по колено в воде, обходя заглохшие машины, переходили к свом остановкам, навстречу   общественному транспорту. Автобусы и троллейбусы пока еще ходили, не захлебываясь  в неожиданно разразившейся стихии.
    Дождь кончился так же неожиданно, как и начался. Андрей достал флешку с копией видеопослания  из далекой Австрии на имя  некоей Серпокрыловой  Веры Владимировны, и не долго думая, подключив к своему компьютеру, стал внимательно смотреть. Он вслушивался в каждое слово, чтоб разгадать, какое секретное задание  могло  быть зашифровано здесь противоборствующей разведкой  для своего агента в целях причинения ущерба государственной безопасности России.
    Сухой старикашка с маленькой козлиной бородкой, который представившись Невзоровым Владимром Геннадиевичем, обращался  к своему боевому товарищу Павлюченковой, почему-то не вызывал у него никакого подозрения и связанного с ним  холода под сердцем, как это бывало  при разоблачении агентов  разведки иностранных государств. Что самое  обидное, он не видел в нем врага или соперника из другой разведки. Вильгельм Шмидт, он же русский человек Невзоров Владимир Геннадиевич в  своем видеопослании   исповедался, как на духу, перед Верой. Он не скрылся и не махнул рукой на все, что было, и не обрубил своеи связи с Родиной, предав ее,  как это  сделали другие, а продолжил свою борьбу с ненавистным врагом  бок о бок с венграми в Бодайском  добровольческом полку.
        «Будь неладна это война. Сколько жизней она унесла, сколько судеб исковеркала. Видимо, Невзоров или Вильгельм Шмидт один из них. Нет, явно он не враг и не предатель. Корнями  он с Кавказа. В его словах чувствуется ностальгия по  Родине. Как ни хорошо ему там сейчас, подобно  нарту, душой он прикован к горам, к родной земле и отчему дому, где родился, вырос и жил до  войны. Не может такой человек быть агентом иностранной разведки. Но, если он  все таки есть агент разведки, то очень опытный и глубоко законспирированный, с железной,  от зубов отскакивающей легендой, которая не вызывает никакого сомнения у таких «середнячков», как я» - с грустью и сомнением в своих способностях подумал  Андрей.  Просмотрев  до конца запись на флешке,  Лихолетов твердо решил взять в оборот фронтовичку - разведчицу Веру, Верочку, которой была адресована посылка и лазерный диск с видеописьмом из далекой Австрии. По его мнению, она была той спасительной соломинкой, которая могла расставить все по свои местам и развеять все сомнения за или против напрашивавшихся версий по этому делу.  Войну Андрей знал не понаслышке, хоть и работал в контрразведке, в Чеченскую кампанию не раз смотрел смерти в лицо. Он воочию увидел, во что превращает война отдельных людишек, отдельных вояк, которые вчера  с автоматом в руках гордо смотрелись в парадном строю, гулко чеканившем шаг на площади мирного города. Не все мнившие из себя героя, на войне оказывались такими.
  «Что ж, посмотрим, на что способна полевая или, как ее называли, тактическая разведка. Только  результат предстоящих проверок может  внести какую-то ясность» - подумал Андрей и, не предаваясь больше своим симпатиям и антипатиям,  стал составлять план проверки, который должен был доложить своему начальнику и получить его согласие  на реализацию намеченных  мероприятий.  Через некоторое время, закончив работу над документом, он выключил компьютер. Положив документы и флешку в свой сейф, он встал из-за стола и подошел к окну. Уже вечерело. На далеком небосводе уплывавшие облака  образовали какую-то странную, мистическую  фигуру очень похожую на Воланда, персонажа романа «Мастер и Маргарита», скачущего на коне по лунной дороге. Его плащ будто вздулся, чтобы закрыть им скачущую за ним кавалькаду  других всадников. Однако, он  тянулся длинным  шлейфом по вечернему  небосводу, еще освещаемому лучами затухающего солнца, за которым почему-то  потерялись или  отстали  другие всадники, скакавшие  за Воландом. Несмотря на свой не юный возраст и занимаемую должность, Лихолетов оставался  начитанным и романтичным человеком. Он мог и в облаках на небе увидеть то, о чем другой  даже и не мог подумать. Романтичная натура оперуполномоченного контрразведки, сопряженная с его профессионализмом не раз позволяли ему находить выход из сложной  и часто менявшейся  оперативной обстановки. 
       - Заходи и присаживайся, - приветливо встретил его начальник, когда Лихолетов пришел к нему на следующее утро, для получения разрешения на проведение запланированных мероприятий по порученному ему делу.
       - Не вижу блеска в твоих глазах, Андрей Дмитриевич. Да и у меня тоже нет куража и охотничьего азарта. Умом понимаю, что здесь что-то не то и по-моему, это  дело не для нашего ведомства, – он сделал паузу  и посмотрел на подчиненного.
      - Другого пути, чтоб решить наше это дело или не наше я не вижу. Вчера долго ломал над этим голову, но не пришел к однозначному выводу - ответил Андрей, поймав на себе вопрошающий взгляд начальника.
     - Я тоже не сидел, сложа руки, пока ты решал, что делать, я навел справки по нашей Вере Серпокрыловой. Знаешь, она легендарная и героическая  личность. Знаменитая разведчица, по заданию командования ликвидировала помощника гауляйтора. В боях потеряла многих  боевых друзей, одним из которых, до недавнего времени, значился отправитель этой посылки.
     Услышав информацию своего начальника, Лихолетов невольно стал подниматься со своего места.
   - Да, да, Андрей Дмитриевич, вы не ослышались. В действительности, это так, но, в этом деле есть некоторые странности. Вилли, то есть, Невзоров, почему-то до сих пор не подавал никаких признаков своего пребывания на этой грешной земле, а значился погибшим, хотя его мертвым никто не видел. Так, что, мой дорогой Андрей Дмитриевич, придется нам с  Верой повозиться – заметил начальник отдела, просматривая план мероприятий, составленный Андреем.
   - Правильно мыслишь, Андрей Дмитриевич. Все о чем я хотел сказать, указано в плане мероприятий, не добавить, не убавить, - довольный начальник отдела подписал документ.
   - Лазерный диск в посылке пока пусть останется у нас. Возможно,  он еще понадобится. С него можно снять копию или  переписать на флешку и отдать с посылкой  получателю, - заметил Андрей.
  - Я уже об этом подумал, - ответил начальник отдела.
   - Да, Андрей Дмитриевич, чуть не забыл, – постучал себя по лбу начальник. Веру Васильевну, через военкомат я пригласил на встречу. Как только она выйдет  на улицу, вы там и возьмете ее под наблюдение и походите за ней некоторое время. Вдруг, у нее обнаружатся какие-то связи, явки, мало ли. Без этих мероприятий и ее  глубокой проверки, не можем принять решение. Вдруг, оправдаются наши худшие опасения? Транспорт и служба наружного наблюдения в твоем распоряжении. В случае необходимости, можешь привлекать дополнительные силы, Распоряжение мною дано, докладывай в соответствии с планом мероприятий.
     Увидев впервые объект наблюдения, работники бригады службы наружного наблюдения, опешили. Первая двойка, которая должна была вести ее от военкомата, растерялась. Хоть у них был  немалый опыт слежки, они  подумали, что женщина с  испуганными глазами, одетая в выцветший плащ, который был расстегнут, а под  ним виднелась отжившая свой век, шерстяная  кофта, по какому-то ну, уж очень странному стечению обстоятельств, попала  под наблюдение их ведомства. Объект был явно чем-то расстроен. Старушка шла быстро, не разбирая дороги, стирая слезы рукавом. Можно было подумать, что она психически нездоровый человек.
   - Дожили, уже следим за больными людьми, Позор, больше нечего что ли делать? - прошептал один другому и выдвинулся вперед, сопровождая непонятную старушку, которая своим видом вызывала исключительно жалость. Второй работник перешел на противоположную сторону и продолжил наблюдение. Ее поведение озадачило работников, «севших» ей на хвост. Трудно было его назвать естественным. Здравомыслящий человек не может себя так вести. Она металась с одной улицы на другую, с переулка в переулок, с одного тротуара на другой. Чтоб не выдать себя и не обнаружить, наблюдающие шли по своим сторонам и не спеша, переходили с одной улицы на другую. В одно время, даже решили, что объект наблюдения  сильно «пьян» и заблудился в городе. Объект разговаривал сам с собой, плакал и кулаком грозился неведомому обидчику, наконец свернул за угол. Визг тормозов большого черного «Джипа», под который чуть не попала старушка,  невольно отрезвил работников от однообразного течения наблюдения и до смерти напугал старушку. Наблюдатели быстро скрылись за угол и начали снимать внезапно возникшую картину на пленку. Трое лысых громил, в черных костюмах, вышедшие из машины, не были похожи на добропорядочных граждан. Они кричали на старушку, ругали ее на чем белый свет стоит и даже грозили. Небольшой аппарат скрытой видеосъемки записывал  и звук, который гремел на всю улицу. Громилам трудно было отказать в дурном воспитании и «избранном» лексиконе. Они обладали им в совершенстве. Если бы суждено было их услышать давно почившему Сталину, он расстрелял бы, ну, скажем Берию, в ярости от наглости этих молодчиков. Или от невежества и дерзости  тех, кто не имел представления о великом вожде, с именем которого  на устах  умирали русские солдаты. Объекту наблюдения сделалось плохо. Ее сердце пронзила острая  боль, она схватилась за грудь, и качаясь из стороны в сторону, простояла с минуту, продолжая терпеть обиду и боль. Был  бы у нее  в  руках автомат, она бы  прошила очередью  их лысые и  пустые головы, не моргнув даже глазом. Наблюдатели не знали, что ей было не привыкать к убийствам. На боевом счету старушки был наглый  и жестокий помощник гауляйтора, не считая других фрицев, убитых ею в боях. Но, в отличие от самодовольных и распоясавшихся «качков»,  объект наблюдения могла убивать, лишь защищая Родину. Униженная хамством лысых мужиков, во главе с неким  Воффчиком, роняя слезы на остывающую осеннюю землю,  старушка с трудом добралась домой. 
Перебирая в руках содержимое «брезентовой тайны» и передернув затвор  незаряженного пистолета «ТТ», она очень сожалела, что десять минут назад у нее ничего не было с собой, для охлаждения необузданного пыла тройки наглых  гробовщиков и, усмиряя душивший ее гнев, три раза клацнула курком, представляя себе как размазывает   их окровавленные мозги по черному  корпусу «большого катафалка». После мысленного «расстрела» гробовщиков баба Вера  глубоко вздохнула и стала успокаиваться. В этот день объект наблюдения больше не выходила из дому. Над городом опустился холодный осенний вечер. Вскоре небо покрылось множеством блеклых, мерцающих звезд. Месяц был на исходе. Во двор тихо въехала легковая машина очередной смены службы наружного наблюдения, которая должна была вести наблюдение за квартирой объекта до утра.
   Выключил свет в своем рабочем кабинете  и Андрей. Закрыв дверь на ключ, и опечатав ее, он вышел на улицу. Несмотря на свои  тридцать пять лет он не был женат. Большую часть своей жизни посвятил работе и за ней как-то упустил тот момент, когда нужно было обзавестись семьей. С мужчинами в таком возрасте часто случаются подобные казусы, но, несмотря на  холостяцкий образ жизни, у него были свои воздыхательницы. В мире было много женщин, которые считали бы за счастье получить его в мужья. Он был видный мужчина с красивыми чертами лица. Но из всего альбома памяти об этих женщинах и проведенном с ними времени, ему особо нравилась Настя.   Андрей находил в ней все, чего ему не хватало в других: уют и понимание. Именно думая о ней, он шел по вечернему городу. Время было еще «детское» и  контрразведчик не спеша «хилял» домой в холостяцкую квартиру, которая ждала  его в любое время дня и ночи и в любую погоду, где, попив чаю, можно было лечь спать. Раздавшийся звонок мобильного телефона в боковом кармане, прервал его размышления над двумя противоречивыми желаниями. Звонила она, Анастасия. Как этот звонок был, кстати. Вопрос «куда себя деть» разрешился сам собой. На радостях он зашел в универсам и сделал покупки, которые делают мужчины по такому случаю. Прикупив на улице букет цветов, он поехал к ней…
    Она неслышно вошла в спальню, одетая в легкую прозрачную тунику, едва прикрывавшую ее великолепные, манящие бедра и крохотные кружевные шортики, предназначенные, скорее всего не для скрытия ее прелестей, а придания всему ее виду большей сексуальности и привлекательности. Андрей не сразу понял, что это не видение, а она живая и во плоти, неизвестно откуда появившаяся в этой осенней ночи, окутанная тайной и удивительным ароматом своего тела, в котором тонкой струйкой ощущался оттенок ее желаний. Как будто кто-то неведомый и божественный подготовил ее к этой любовной встрече и она, полная желания, пришла к нему, избранному средь множества жителей планеты, чтоб вместе испытать неземные наслаждения от любви. Он откинул одеяло и пригласил  ее прилечь рядом. Ничего,  не говоря, она грациозно сняла с себя тунику и легла рядом. Возбужденный видом и запахом ее тела, он, еле сдерживая желание наброситься и овладеть, принялся нежно и трепетно ласкать ее…
    Она лежала на животе. Кружевные шортики эротично прикрывали ягодицы, эти две половинки спелого плода, наполненные аппетитной мякотью и отливающие  бронзовым цветом летнего загара. Длинные крепкие ноги, на бархатистой коже, которых ощущался приятный еле заметный пушок, ласкающий губы и возбуждающий при прикосновении, желание гладить и целовать. Загорелая прямая спина, прогнутая у поясницы, подчеркивающая стать молодой женщины, полной неги и отдающейся ласкам. Андрей, как  завороженный, долго смотрел на это живое чудо, предвкушая удовольствие от прикосновения и не решаясь  дотронуться из-за боязни, что видение исчезнет. Наконец решился поцеловать спину и ощутил губами совершенно  земное, теплое, излучающее  аромат человеческое тело, которое он ранее неоднократно держал в своих  объятиях. Она повернула к нему лицу и улыбнулась. Он сел на ее ягодицы, упругие и одновременно приятно  податливые, как детский мячик из полиуретана  и принялся гладить и ласкать спину.  Мышцы спины расслабились, и он легко проникал своими пальцами к костному остову. Руки налились теплом, и ему казалось, что он проникает внутрь ее тела  и чувствует пульсацию внутренних органов. В области сердца рукам предалось его биение - ровное, мощное и уверенное, лишенное страха и сомнения, что находится в надежных руках. Анастасия, охваченная нахлынувшим приливом страсти, перевернулась на спину и осыпая  Андрея поцелуями,  сильно прижала к себе, увлекая его за собой в страстное сексуальное  путешествие, подобие которому он еще не испытал ни с одной из женщин.

     Андрей пришел на работу чуть позже, чем обычно. Он быстро направился по длинному коридору к своему кабинету. Вид у него был уставший, будто не спал всю ночь, занимаясь контрразведывательными мероприятиями по изобличению опытного агента иностранной разведки. По сути дела, то, чем он занимался всю ночь, чем-то смахивало на его профессиональную деятельность. Любой разведке и любому разведчику не чужды такие дела. С обеих сторон работают люди, такие же люди, как и мы, состоящие из плоти и крови. Агенты любых разведок отдавали и отдают немаловажное значение постельному методу добычи информации. Истории разведки известно много примеров, когда с применением именно этого метода, добывалась ценнейшая информация. Единственным отличием применения «постели» в разведывательных целях и то, чем вчера занимался Андрей, было нежное влечение друг к другу, естественное человеческое желание, запретить которое, не в силах ни одна разведка мира.
     Стук в дверь  рабочего кабинета вернул оперативника в реальный мир от приятных воспоминаний о вчерашней ночи. Вошла секретарша, которая молча положила знакомую красную папку с документами ему  на стол. Андрей расписался в журнале. В отличие от прошлых ее визитов в этот кабинет,  на сей раз она держалась строго подчеркнуто и очень сухо, так что даже забыла поздороваться с ним. Как не пытался оперативник пошутить и завести разговор, у него ничего не получалось. Лихолетов понял, что секретарша была чем-то расстроена.
     «Видимо, ей шеф с утра  дал ЦУ » - решил Андрей, не придавая особого значения ее поведению.  В свою очередь, будучи женщиной, на которую специфика службы наложила свой отпечаток, ей очень не нравился опустошенный и  помятый вид мужчины, на которого у нее были свои   планы. Особенно ее обескуражил запах  женских духов, которыми  от  него  несло. Она замечала в нем каждое изменение, начиная от одежды, кончая  его видом и запахом одеколона. А на этот раз, она услышала запах тонких ароматно-сексуальных духов  «Быть может», чудом дошедших до наших дней с далеких семидесятых годов. Она не зря работала в этом ведомстве, научилась многому  у профессионалов. Ей нравился этот мужчина,  его поведение и состояние не было для нее безразлично.
        Имея за плечами опыт покорения сердец слабого пола, Лихолетову не нужно было долго ломать голову, чтобы понять причину столь необычного поведения секретарши. Между ними не было ничего, и ничто не связывало их кроме отношений по службе, и по этой причине Андрей не чувствовал каких-либо угрызений совести. Он ничего ей не обещал и не имел перед ней никаких обязательств. Ему просто было ее жалко, разве женщине запретишь мечтать о женском счастье.  На глаза женщины навернулись слезы. Опустив голову, чтоб не зарыдать, она быстро вышла из кабинета.
      - Ну, что за жизнь?- пробормотал Андрей себе под нос, - как объяснить ей, что у меня нет к ней ничего. У меня есть женщина, которая мне очень нравится. Мне с ней просто и очень комфортно. Знаю, что наша секретарша страдает и надеется на взаимность, но в душе у меня к ней пусто и ничего нет. Мое сердце уже занято другой женщиной, меня влечет к ней, и я стал нуждаться в постоянном общении с ней. Как все это объяснить нашей секретарше, чтоб она не обиделась и перестала строить как-то перспективы насчет меня? Она милая и очень хорошая женщина, у нее все сложится.
     Андрей с трудом собрался с мыслями и переключился на красную папку, которая лежала на столе. Он знал, что в этой папке к нему приносят только важные документы, которые требовали срочного ознакомления и принятия решения. Поверх всех документов в папке лежал белый конверт, внушительного вида, с грифом «Совершено секретно». Он приподнялся из-за стола, закрыл кабинет на ключ и начал читать документы. Это была сводка службы наружного наблюдения. Кроме неестественного поведения объекта и произошедшей стычки с охранниками главы города, ничего интересного в ней небыло. Сотрудники этой службы установили всех лиц, с которыми контактировал объект наблюдения, перечислялись их установочные данные, адреса, клички, если таковые имелись. Лихолетова возмутило поведение трёх «качков» охранников главы города, одного из которых они «ласково» называли  «Воффчик». С каждой прочитанной строчкой Андрей замечал, как горели его щеки, уши и лицо покрывается пунцовой краской.
     - Негодяи! Как они умеют унижать людей, будто специально их обучили этому. Как они измывались над старой женщиной, прошедшей через жернова войны и которая им годится в бабушки – вырвалось из его уст. Андрея охватил гнев, жар от которого дошел до его макушки. Он невольно  почесал затылок.
     - Нет, такое им простить нельзя. Надоело призывать к совести распоясавшего главу города и обнаглевших его охранников. Хоть бы раз он «цыкнул» на них, поставил бы на место. Сколько бы мы не информировали вышестоящие органы государственной власти, никаких мер к ним не принимают. Верят главе, а нашу информацию считают  своеобразным наветом на «безгрешного «мэра» - единственно справедливого человека, который целиком и полностью отдает  себя разрешению проблем городского хозяйства. Высокому начальству наплевать, что он своим позорным поведением и вседозволенностью дискредитирует власть перед народом. Раз закон для него не писан, и мы не будем тратить свое время и силы на бесполезное занятие. Будем вышибать клин клином, как в Чечне. Посмотрим кому будет хуже. Он больше не будет «монархом» с неограниченной властью, - серьезно возмутился Андрей.
Он  достал из бокового кармана мобильник и позвонил своему другу, с которым его связывала  война в  Чечне.

          Эхо прошедшей войны в Чечне с сепаратистами, развязавшими эту бессмысленное кровопролитие, за так называемую независимость Ичкерии, еще отзывалось в памяти тех, кто прошел через ее жернова. Участникам войны до сих пор слышится канонада пушек, взрывы бомб, и свист пуль, которые уносили с собой жизни многих людей с той и другой стороны. Ни одна из противоборствующих сторон ни была в выигрыше, не было победителей и побежденных. Война в  Чечне  стала позором для  России, которая была совсем не подготовлена к ведению боевых действий внутри своей  страны. Под эгидой борьбы с бандформированиями, пытающимися отколоть Чеченскую республику  от  России, бросили в огонь братоубийственной войны солдат-срочников, которые еще не умели толком держать автомат, не говоря уже о том, как стрелять из него. Российскому руководству было достоверно известно о том, что Чечня изо дня в день все больше тонет в хаосе и полном беспорядке, превращаясь в отстойник всяких криминальных элементов, наемников, террористов международного масштаба, но делало вид, что  не замечает происходящих негативных перемен.  Куринная «слепота», которая охватила тогда Россию, дорого обошлась ее народу. Чуть позже, на уничтожение вооруженных бандформирований и устранение  последствий проведенных боевых действий,  понадобилось много лет и тысячи человеческих жизней. Заверения генералов, многие из которых не нюхали пороха,  о том, что закидают  боевиков своими большими фуражками и напугают их широкими лампасами своих брюк, были приняты за аксиому. Спешно, дабы усмирить боевиков к новому году, пустили боевую  технику в город, и это окончилось полным провалом, позором и уничтожением ни только  танков и БМП, но и живой силы. Против ввода войск восстали не только боевики, но и народ. Вскоре  на улицах города Грозный горели  танки и другая техника, лилась кровь убитых и раненных, которыми  они  были усеяны. Государство и его кадровая армия, которые переживали не лучшие времена, несли сокрушительное поражение от боевиков и части народа, называвшей  себя ополченцами. В этом серьезную роль сыграли радикально настроенные религиозные деятели, зарубежные эмиссары, агенты разведок и наемники, хлынувшие в воинственно настроенную республику. Здесь сложили свои головы офицеры и простые необстрелянные мальчишки из  сто тридцать первой  Майкопской  мотострелковой бригады. В плену оказались многие солдаты. До сих пор наши историки и политики не могут осмыслить произошедшую трагедию и дать ей правильную политическую оценку. Вопрос «а что это было?» до сих пор не находит своего точного  ответа. Одни считают, это войной, другие - борьбой с экстремизмом, терроризмом и вооруженными бандформированиями, и лишь небольшая часть людей, которых обожгла, опалила это бессмысленная война, считает ее трагедией. Этой позиции придерживался и Андрей Лихолетов, чье ремесло старо как мир.       Разведка была, есть и будет всегда, пока существуют государства, пока живут люди на планете Земля.
       Затем в России сменилось руководство, и к власти пришел энергичный человек,  способный, как казалось, к решительным действиям. Он не возился с теми, кто угрожал России. Видимо ему изрядно надоела непонятная  возня с боевиками, которые подняли хвост против государства и, став надменными и наглыми, диктовали свои условия, не считаясь с интересами россиян, кормивших их все эти годы. Так называемая борьба с вооруженными бандитскими формированиями, принимала затяжной характер. К тому времени и наши вооруженные силы научились давать боевикам по зубам, что значительно ослабило их силы, былую наглость и интенсивность их вылазок. В высоких кабинетах власти было принято решение обезглавить верхушку бандитских формирований в Чечне. Тем, кому историей  был вынесен смертный приговор. Получив отмашку «мочить их даже в сортире» спецслужбы и силы особых подразделений, приступили к  выполнению полученного закрытого приказа. Головы  различных главарей бандформирований были оценены от золотой звезды Героя России до  денежных вознаграждений в миллионы долларов.
       Свою незримую охоту за боевиками вел и чекист Андрей Лихолетов, который больше года находился в Чечне,  и к тому времени имел свою внедренную агентуру в стане противника, через которую  получал оперативную информацию о положении дел у бандитов,  их дислокации и планах действий. Разведке доподлинно было известно о финансировании странами Ближнего востока бандитов, об эмиссарах «Аль-Кайды» и личных посланниках Усамы бен Ладена, прибывших в Чечню. Задача разведки состояла не только в установлении и уничтожении главарей. Им было важно посеять недовольство среди боевиков тем, например, как распределяются  и используются западные деньги. Любой здравомыслящий человек понимал, что ни один бандит  за спасибо не стал бы с возгласами «Аллаху Акбар!» идти в атаку или убивать соплеменников или российских солдат. Вскоре разведке удалось провести оперативную комбинацию, благодаря которой, боевики стали сливать друг друга спецслужбам, заказывать убийства друг друга. Жажда к наживе стала делать свое дело. Были ликвидированы первый президент Ичкерии Джохар Дудаев, именитый главарь банды Шамиль Басаев, близкий друг Усамы Бен Ладена – Хаттаб, по кличке «Черный Араб». Был убит своим племянником и Аслан Масхадов, которого боевики с насмешкой между собой называли «Ушастиком». Силы  ФСБ и ГРУ отправили на тот свет и других именитых и менее именитых главарей бандформирований. Зачистка санкционированная Верховным Главнокомандующим, принесла свои результаты.  Зима две тысячи второго года для большинства одиозных бандитов  стала последней, они не дождались привычной для них весенней зеленки, под которой  они умело скрывались.
        Попал в руки спецслужб и Салман Радуев, которого вечно беспокоил «авторитет» Шамиля Басаева. Он очень хотел его превзойти, но ни тут-то было. Пуля, полученная в лицо, надолго вывела его из строя. С трудом собранное пластическим хирургом  лицо, сделало его похожим на мартышку, но зато титановая пластинка, вживленная ему в череп, сделала его известным по  прозвищу «Титаник». Он позже скончался в тюрьме, отбывая пожизненный срок наказания.
Но как ни старались спецслужбы, отдельные жестокие убийцы, еще оставались на свободе, скрываясь в горах.
        Одним из тех, кто давно заслужил смерть был так же саудит  Абдул  Аль Хамид, который был известен спецслужбам по кличке «Доктор». Выходец из богатой семьи, уроженец  Саудовской Аравии,  он получил прекрасное медицинской образование в Америке. Его отец имел  клинику, в которой проводилось дорогостоящее лечение сердечно-сосудистых заболеваний, вплоть до проведения операций на сердце. Работая с отцом и другими ведущими врачами, Абдул практиковал операции на человеческом сердце. Давно  позади были ступени практиканта, ассистента. Он уже был практикующим кардиохирургом, но увлекшись  идеями Джихада, с головой ушел в борьбу за веру. Вскоре судьба свела его с Усамом  бен Ладеном и пошло-поехало. Ученик международного террориста номер один не нашел ничего лучшего, чем приехать в Чечню, чтоб внести новую струю в начавшуюся там суматоху. Абдул  решил, что его место там. Он оказывал медицинскую помощь раненным и не имея под руками необходимых инструментов и лекарств, проводил операции по извлечению пуль и осколков из тел боевиков. Однажды подержав в руках живое человеческое  сердце в клинике отца, он до сих пор ощущал его биение.  Каждый раз, когда он работал с живым человеческим телом, у него возникало желание еще раз испытать это желанное чувство, которое его никогда не покидало. Профессию врача, его благородное и  мирное назначение, начинало затмевать все возрастающее желание подержать в руках теплое и бьющееся человеческое сердце. Эту жажду невозможно было удовлетворить, излечивая раненных боевиков. За это можно было получить пулю в затылок.  И раненых добивали, потому никто не хотел стать жертвой доктора, который потихоньку стал превращаться в садиста. Агент  чекиста Лихолетова, внедренный в это бандформирование, не раз сообщал ему ни только о важных событиях, которые происходили в отряде боевиков, но и о проявляющихся садистских наклонностях доктора. Он несколько раз замечал, как доктор наслаждался, вглядываясь в предсмертную гримасу умирающих боевиков, в том числе, и отдающих богу душу во время его  хирургических операций. Даже главари бандитов стали его бояться и просить своих телохранителей не отдавать их ему в руки даже смертельно раненными.
      Постоянное преследование подразделениями специального назначения, обстрел и бомбежки с воздуха наносили  отряду невосполнимые потери. Численность бойцов «сопротивления»  резко сокращалось, и боевой дух падал с каждым разом все больше и больше. Вырываясь из окружения после очередного нападения на село, погибли  главарь и его два приспешника, которые не взирая, ни на что, расстреляли всех мужчин. Особенно зверствовал доктор, который отрезал уши убитым и продев их проволокой, повесил себе на шею. Он взял на себе командование отрядом и повел его снова в горы. Ночью, когда остаток  отряда, стал замерзать, под видом сбора хвороста, скрылся  и внедренный агент, чтоб не сложить свою голову при очередном обстреле.    
     Установки «Град» и обстрелы с вертолетов, практически не оставляли бандитам  шансов на выживании. Подразделение специального назначения МВД России «Русь» ни брало никого живым. Бандиты были уже никому не нужны. Денег им никто не платил, и деваться было некуда. Они оказались в той ситуации, когда спасение было делом их собственных рук, которые были в крови по самый локоть. Командиры спецподразделений никому  не запрещали мстить за своих погибших друзей, а местным - за своих  родственников и близких. Такова была негласная установка, которой придерживались бойцы.
     - Не стоило вам, товарищ подполковник, идти с нами на зачистку банды. Это отъявленные убийцы, которых остановит только смерть. Несмотря на снег, день будет «жарким». Жаль будет, если что-то с вами случится, – обратился к Андрею командир взвода спецназа.
    - Не вечно же сидеть в кабинете, пора и пострелять из автомата, ощутить свист пуль, а то будет стыдно говорить молодым коллегам, что был  в Чечне, – отшутился Андрей.
Они познакомились на боевом разводе предстоящей операции. Командир взвода оказался из Майкопа и  далеко не новичком военных действий в горячих точках. Он был адыгеец, и звали его Сафер. По званию он был старше своего собеседника на одну ступень. В условиях войны, мало, кто кичится своим званием, полковник, подполковник, какая разница. Главное, чтоб каждый знал свое дело и четко выполнял его, чтоб  живым вернуться  с поля боя. Сафер уже третий раз находился в командировке в Чечне и многое знал, имел друзей из числа местных жителей, чья информация и советы помогли ему и его подчиненным успешно выходить из многих сложных ситуаций. Зная его как честного и высоко порядочного офицера, простые чеченцы доверяли ему и, полагаясь на него, делились сокровенной тайной.   Он тоже их не обижал, помогал делом,  советом, и не давал их  в обиду.
    - Вам приходилось участвовать в операциях на горной местности?- поинтересовался  Сафер у Андрея.
    - Нет, коллега. Эта моя первая вылазка. Сегодня мне мало получить информацию о банде и передать ее по назначению. Я слишком многое узнал об этом докторе. Он  садист, и теперь доктор - это моя личная проблема, - подчеркнул Андрей, чтоб не выдать своего смущения.  Действительно он не был в горах и не участвовал в зачистке боевиков. В его обязанности не входило участие в боевых действиях по уничтожению боевиков. Он их выслеживал, устанавливал их местонахождение, внедрял свою агентуру, организовывал разборки и недовольства внутри бандформирований, уничтожение главарей через применение различных смертельных ядов и порошков и тому подобное. И без боевых действий у него хватало риска и опасной работы, что было само по себе достаточно.
   -Тогда, Андрей Дмитриевич, держитесь поближе ко мне. Постарайтесь не терять меня из виду. Те с кем, мы столкнемся, уже волки в горах. Они знают каждый куст и каждую ложбинку. Не исключено, что к ним примкнули  снайпера, из так называемых «Черных вдов». Они бьют нашего брата  в пах, запомни это!- посоветовал ему Сафер.
  - Они, что делают из мужиков  евнухов?- удивился Андрей.
  - Не только, они предают их мучительной смерти. Помните,  как, наши отстреляли чеченцев, захвативших Дубровку. Кого в пах, кого в глаз. Ни в том, ни в другом  способе ничего хорошего нет. Моли бога, чтоб промахнулись, – пояснил  Сафер.
      Ночь, холод и начавшийся снегопад не дали банде  Доктора дойти до места своего укрытия. В расщелинах между скалами и за  деревьями, прикрывшись плащ-палатками,  боевики провели ночь. С рассветом несколько снайперов из банды заняли свои  огневые позиции. Располагая информацией о предстоящей артподготовке и обстреле мест расположения боевиков с установок «Град», подразделение спецназа «Русь» ночью перебралась в безопасное место, чтоб не попасть под обстрел своих. В этой войне часто бывало, что разрозненные части при отсутствии связи  в суматохе громили друг друга до последнего патрона. Осознание произошедшего ЧП приходило, когда подсчитывали потери.
     Было уже девять утра, и настал час икс, когда установки «Град» заработали с тыльной стороны, обрушивая смертоносный шквал огня на заранее определенные координаты. Серая пелена снега, которая ночью покрыла своей белой скатертью горы и предгорье, осветили реактивные снаряды, вылетавшие из многоствольных установок, сопровождаемые длинным хвостом из  яркого огня. Снаряды плотными рядами, пролетев через головы спецназовцев, с грохотом, сотрясавшим землю, разрывались в предгорье. Взрывная волны вырывала деревья с корнями, не оставляя никаких шансов тем, кто находился около них. Белый снег, которым ночь окутала землю, за десять минут превратился в черную смесь белого с черным песком, камнями, выброшенными из воронок,  крови убитых и раненных боевиков и  разорванных тел отдельных бандитов, кто еще вчера о чем-то молил Аллаха.
     После прекращения массированного обстрела позиций боевиков, наступила оглушительная тишина, и спецназ поднялся на  «зачистку» боевиков, ряды которых всё больше редели. Война шла не в их пользу, и страх смерти витал над ними, все шире расправляя свои крылья. Видимо, и «Аллах», которого они звали и  чьим именем клялись по поводу и без повода, увидев какое зло они несут людям, отвернулся от них. Удача тоже им более не сопутствовала. Будучи живыми существами, со звериным оскалом, они чувствовали, что смерти им не миновать. Все зло, которое они принесли людям, с лихвой воздавалось им. Эта зима становилась для них последней.
    - Андрей, стань справа и чуть позади! Прошу тебя держаться и далее так, - напомнил Сафер чекисту.  Взвод спецназа «Русь» рассредоточился в свой  обычный  боевой порядок. Снайпера взвода пришедшие с правого фланга, были уже на своих местах, о чем доложили по рации. Впереди творилось что-то ужасное. Поваленные деревья, изрытая  «Градом» земля, черный снег от песка и камней и сгустки крови, разорванные в клочья человеческие тела. Лихолетов  так близко не видел еще смерть, но он держался молодцом. Многоопытный командир спецназа заметил это.
    Однако, здесь было  трудно  что-то разобрать. Сказать, что артобстрелом убило всех нельзя, не было других трупов или их останков. Все следы работы реактивных установок  были сосредоточены у предгорья, и дальше все обрывалось.
    - Не могли же они взлететь к небесам?- вырвалось у Лихолетова, но ответ не заставил себя долго ждать. Раздались два одиночных  выстрела «Черных вдов». Со стоном упали в снег два бойца, которым прострелили интимные места, которых нельзя было защитить бронежилетом. Вскоре одиночные выстрелы вдруг сменились автоматными очередями, пробудившими горы, которые пребывали в недолгом затишье после артобстрела. Автоматы строчили с двух сторон, заработали минометы и подствольные гранатометы. Эхо выстрелов и разрывы мин, огласили и ущелье. Были уже раненные и убитые с двух сторон. Снайпера  спецназа, заняв более удобные позиции, стали прицельным огнем уничтожать огневые точки противника, из которых прекратились автоматные очереди. Пули бандитов стали близко ложиться к  Андрею.
     - Перекатись! - крикнул ему Сафер, перекатываясь с пристрелянного места. Тоже самое,  сделал Андрей. Их автоматы заработали снова. Обнаруженные огневые точки бандитов спецназ уничтожал метким огнем. Бойцы работали виртуозно как в цирке. Никто из них надолго не оставался на одном месте. Пули противника, вздыбливая снег, впивались в те места, где они только что лежали.  За годы службы в горячих точках, они научились многому, в том числе и тактике ведения боя ограниченным числом в условиях пересеченной местности. Короткими перебежками и ползком, Сафер увел чекиста к небольшой скале, откуда  удобнее было руководить боем. Поле сражения было, как на ладони.  Небо прояснилось и выглянуло солнце. С двух сторон не стихала стрельба. Боевиков трудно было выбить с той высоты, на которой они находились. Командир оценил ситуацию и по рации вызвал вертушки. Без их поддержки, можно было стрелять друг в друга целый день, и положить на алтарь судьбы жизни многих бойцов.
   Было видно, как боевики усердно тащат вниз к ущелью  своих убитых и раненных.
     В этот момент, к изголовью Андрея упала граната, брошенная кем-то из боевиков. Заметив, опасный «привет» переданный с противоположной стороны, Андрей вжался в снег, который не мог его защитить. Быстрым прыжком Сафер схватил  шипящую «лимонку» и отбросил в сторону. Раздался взрыв, который, к счастью, никого не задел, Лишь камни и песок, подброшенные взрывной волной, посыпались вниз, оставляя на белом снегу  грязновато-черные точки. Только теперь Андрей понял, как был близок к смерти. Не будь рядом Сафера, его голова слетела бы с плеч в прямом смысле слова. Он с трудом поднял тяжёлую голову от снега, и поблагодарил своего спасителя.
  - Век не забуду. Я твой должник до гробовой доски. Спасибо, дружище!
Лицо Андрея было бледным, но он не выказал  страха. Снова взял свой автомат, присоединил  полный рожок и продолжил вести прицельный огонь по тем, кто его сейчас  чуть не отправил на тот свет. С каждым выстрелом, он становился злее на тех, кто был с противоположной стороны. В небе показались вертушки, которые несли свой смертельный груз, чтоб обрушить их на головы боевиков. Высота, на которой укрепились боевики, горела. Ракеты и бомбы, начиненные напалмом, растворяли камни. Земля дрожала, эхо взрывов снарядов и боекомплекта боевиков оглушало. Казалось, что ничего живого не могло остаться в этом адском огне. Вертолеты, друг за другом заходили на новые атаки забрасывая противника не только бомбами и ракетами, но и расстреливая их из бортовых пулеметов и пушек. Сбитые с высоты боевики бежали вниз в ущелье,  однако и там удача им не улыбнулась, Они пачками подрывались на противопехотных минах, расставленных в шахматном порядке, у  входа в ущелье. Когда вертушки сделали свое дело, они улетели на свою базу. Ни с чьей стороны не раздавались выстрелы. Под наступившую вновь тишину, взвод спецназа короткими перебежками, прикрывая друг друга,  занял высоту, с которой боевики несколько минут назад, вели огонь на их уничтожение. Андрей и Сафер сели за большой скальный камень, чтоб не мешать бойцам завершить работу. Рассредоточившись по склону, они стали спускаться вниз, проверяя каждого, кто лежал. Раздавались одиночные выстрелы.
        Доктора  нигде не было, словно испарился. Вскоре командир взвода и чекист, услышали густую матерщину, которая была не редкостью среди разъяренных бойцов. Они тащили за волосы какую-то женщину в черном одеянии. Ее били прикладами и пинали ногами.
    - Черная вдова! Снайпер, сука! Эта он уложила двух наших бойцов. Дай, я прикончу ее в глаз! - кричали бойцы, отталкивая от нее друг друга.
Бойцы специальных подразделений, да и солдаты тоже, ненавидели женщин из бригады «Черных вдов». Снайпера и «шахидки» – смертницы из этой криминальной организации унесли много жизней военных и мирного населения. Их радикализм был хорошо известен всем, кто соприкасался с войной в Чечне, и с проведенными ими  террористическими актами в России. 
     - Прекратите избивать ее, ведите ее сюда, - вышел из укрытия Сафер. За ним последовал и Андрей.
      В стоящем перед ними существе трудно было узнать женщину. Ее  утепленный  белый маскировочный халат был изорван в клочья и измазан грязью и кровью. Коротко подстриженные черные волосы слиплись в крови, черные кровоподтеки под глазами, брови разбиты - видимо, бойцы поработали. При наличии многих телесных повреждений на ее теле, она не испытывала никакого страха пере теми, кто ее пленил. Жестким прожигающим взглядом своих черных глаз, он смотрела на бойцов, кто недавно пинал ее ногами.
     - Видимо, взрывной волной кассетной бомбы, она была сбита с дерева, где и маскировалась – сказал боец, толкая ее  на середину.
     - Пусть  скажет, с кем она еще была? Работал же и второй снайпер – спросил кт-то из бойцов.
     - Да не мучайте вы ее, второй снайпер мертв, лежит в луже своей собственной крови и испражнений  и без обеих ног. Разорванная бомбой, испустила дух, вон там под деревом. Сдохла, «кукушка» некукушачей смертью. Одна задница с головой осталась, – показал рукой  боец на большое дерево, стоящее с лева.
      На вопросы о  палаче докторе, она ничего не ответила. Лишь зло ухмыльнулась и выплюнула сгусток крови из выбитых передних зубов.
     - Остальное все доделает хозвзвод. Берем  своих раненных и погибших и спускаемся вниз, - распорядился  по рации командир. На снайпера одели наручники и двое бойцов повели ее к дороге, где уже должен был их ждать транспорт.  Других пленных не было. Разделившись на  небольшие группы, спецназ стал спускаться к дороге, откуда отправлялись на «зачистку» вооруженных бандитов. Откуда-то снизу, куда спускался спецназ, прозвучала короткая автоматная очередь.  Плененная женщина-снайпер вскинулась и упала на спину.  Выстрелами ей разнесло голову. Андрей заметив место, откуда только что стреляли, открыл огонь длинными очередями, превратив его в снежную пыль. Чья-то тень вскочила на колени и тут же упала в снег.  Его примеру последовал и Сафер, который, стреляя на ходу, рванул зигзагами в ту сторону. Чтоб не допустить возможного выстрела в их сторону, Андрей перешел на короткие очереди. Он видел как его пули вгрызаются в лежащее тело.
    - Это доктор! Доктор! - слышишь Андрей?- кричал Сафер, придавив палача горячим стволом автомата к земле. Доктор был изрядно прошит пулями, но был еще живой.
   - Собака!- шипел командир спецназа, упираясь стволом автомата прямо в кадык.
   - Вот и свиделись, «доктор» - процедил и Андрей, отбрасывая ногой его автомат.
   - Чтоб сбить нас с толку, видно он сделал «волчью петлю» и вернулся  в свое логово. Когда молотили высоту, присыпанный снегом, он отлеживался здесь. Все это время он находился за нашими спинами, чтоб сделать свой последний выстрел. Чеченка для него оказалась  опаснее, чем мы с тобой - констатировал командир спецназа.
     Командир взвода приказал всем, кто подбежал к ним, продолжить движение и спускаться вниз. Бойцы и так понимали, что никто не собирался тащить нелюдя вниз, и как ни в чем не бывало, все пошли дальше, даже не оглянулись. Андрей и Сафер  долго смотрели на этого зверя. Он ерзал  на снегу, цеплялся за снежную пыль, пытаясь приподняться.
     - Ну, что братан? Твоя «проблема» лежит перед тобой.  ЧК в состоянии ее решить? Сможешь сделать, чтоб эта тварь никогда не держала чужое сердце в своих поганых руках?- посмотрел ему в глаза Сафер.
     - Считай, что этой проблемы больше нет, - ответил Андрей и длинной очередью разнес голову и лицо доктора. Смачно, плюнув на него, друзья обнялись по-мужски, похлопывая по спине друг друга.
     - С боевым крещением, тебя Андрей! - подбодрил чекиста Сафер.
     - С меня причитается, увидимся вечерком на базе – улыбнулся Андрей. 
       Вскоре активная фаза боевых операций проводившихся в   Чечне закончилась. Уставших офицеров и солдат сменял ограниченный спецконтингент. Сменили Андрея и Сафера, которые вернулись в свои подразделения по месту постоянной службы. Но воспоминания часто одолевали бывших участников боевых действий, доставляли им  ненужные переживания по давно минувшим событиям.

     В кафе «Рапсодия», что находилось в двух кварталах  от Управления ФСБ, было тепло и уютно. Тихо играла музыка и вся обстановка располагала  к отдыху. Андрей сидел за столиком у окна и ему была хорошо видна вся площадь и паркующиеся автомобили на стоянке рядом с кафе. Он неспеша пил кофе, наслаждаясь его ароматом. Его здесь не знали, и он старался не привлекать к себе внимания. Он посмотрел на часы – было половина одиннадцатого дня. В это время  в кафе было немноголюдно. Сафер, с которым Лихолетов подружился на войне,  должен был подъехать с минуты на  минуту. 
        Друг Андрея и его спаситель, больше не служил в милиции. Перед окончанием его последней командировки в Чечню, в операции по уничтожению террористов, взрывом гранаты он был сильно контужен, да и бесконечные перетрубации в милиции и в его специальных подразделениях ему изрядно надоели. Андрей  помог ему переехать в тот город, где он сам проживал, и помог ему создать и возглавить одну серьезную охранную структуру, которая со временем стала широко известной, заработала хорошую репутацию, и ныне пользовалась несомненным авторитетом в городе среди подобных организаций. В нее  вошли  бывшие спецназовцы, как ФСБ, ГРУ, так и органов внутренних дел. Андрей, помня, что остался в живых, благодаря  Саферу, считал его своим  братом. Война в Чечне, которую современники называют «конфликтом», «недоразумением», сблизила их, сделав теми, кто они есть друг другу.
       Вскоре подъехал и Сафер на своем серебристом «Мерседесе. Он поставил машину на парковочной площадке и вошел в кафе. Поздоровался с Андреем и присел за его столик.
      - Знаешь где можно оттянуться. И я бы  здесь расслабился, но постоянно не хватает времени, – пошутил Сафер.
      - А что мешает, тебе брат? Люди уходят на пенсию, чтоб пожить свободно, в свое удовольствие. Ты просто не можешь жить  без дела, все равно, что-нибудь найдешь, - рассмеялся Андрей.
     - Что случилось? Все ли в порядке?  Кто обидел, - скажи. Оторву голову, - заторопился Сафер.
        Сделав небольшой глоток кофе, Андрей ввел своего боевого друга и брата в суть  проблем, которые стали причиной его беспокойства.
        Официантка будто ждала этой минуты и поставила чашку кофе перед Сафером.
        - Да, действительно и мэр и эти обнаглевшие «качки», которые гордо  представляются  телохранителями   «его высочества» доставляют много неприятностей другим. Научились у своего «патрона» все грести под себя, обкладывают данью всех, кто их обгоняет в городе. Попробуй не заплатить им. Ездить по городу больше не будешь. Хорошо помню, как он мне отказал в назначении на должность помощника по организации взаимодействия с правоохранительными органами. Даже твою просьбу проигнорировал, помнишь, Андрей? Я же не такой удобный, как ему хотелось. Не умею прогибаться. Вместо меня сунул  на эту должность какого-то «гуся» из бывших партработников. Не знаю,  что выиграло государство от такого назначения – побагровел Сафер. Обида от несправедливости, жгла ему сердце.
       - Сделай глоток кофе и успокойся. Знаю, что это было несправедливо и непрофессионально  назначать на такие должности каких-то «щеглов», не имеющие понятия  о будущей работе. К сожалению, в нашем городе со времени появления «Воффчиков» ничего  по закону не делается. Все  продается за деньги или решается по понятиям  преступного мира. Мэр - «Бог» и «Царь» и никому нет до него  дела.  Доктор был садистом и  опасным бандитом, и с ним все было ясно, он не должен был жить. А это всеядное животное с неуемным аппетитом и его бритоголовые «мальчики», теперь наша проблема. Усек, братан?- подмигнул чекист начальнику охранного предприятия.
       - Яснее ясного. Выбиваем клин клином. Закон пусть отдыхает, он в нашем случае ни к чему - ответил Сафер.
       Понимаешь, брат, они разбудили «Лихо», дальше терпеть такое нельзя. Возьмешь с собой двух  «рукопашников» и сделаем так, - наклонился Андрей в сторону Сафера…
      Придя на работу, Лихолетов не стал заходить в свой кабинет, а направился в секретариат, чтоб получить красную папку с документами. Помня об испорченных отношениях с секретаршей, которая ожидала от него мужского внимания и ласки, а может и чего-то большего, он сам приходил к ней за документами, отписанными ему руководством управления. Кроме сухого приветствия и дежурных фраз, секретарша и сегодня ничего не дождалась. Получив под роспись адресованные ему документы, Андрей  направился к себе в кабинет. Хоть это и было секретной структурой, амурные дела быстро распространялись и здесь. Коллеги, попавшиеся ему на встречу, как-то странно улыбались, здороваясь на ходу. То в чем его «подозревали» не имело никакого отношения к нему. Действительно, он не заводил интрижки там, где  служил. Он испытал  такое наслаждение с другой женщиной, которое не снилось многим его коллегам, которые улыбались ему сегодня  сквозь зубы. Благо, что они не знали эту прекрасную даму сердца Андрея, а то бы никакая конспирация не помогла.
       В послевоенные годы, когда страна возрождалась из руин, человеческие отношения были проще, чем сейчас. Люди были добрее друг к другу, не то что нынешние. Между ними не было такой зависти и алчности, как сейчас. И не  было такой, режущей глаза, разницы между богатыми и бедными. Все были почти на равных по уровню жизни, и Андрей понимал, на что сетует баба Вера, которую сегодня «филеры» службы наружного наблюдения скрытно водили по городу, как опасную шпионку. Сводки наблюдения, которые он читал ежедневно, ничего, кроме жалости к этой старой женщине и сожаления о  времени, потраченном впустую,  ничего не оставляли в его душе.
     Какой она агент, и кому нужна такая взбаламошенная  женщина, для которой «несправедливость» стала синонимом фашизма. Она видела, как после войны руководство страны старалось для людей, как оно снижало цены, поднимала зарплату. Не было такого различия в материальной обеспеченности людей.  Теперь был полностью утрачен, привычный ей уклад жизни, о котором  не хотела слышать в прошлом времени.  Вот этих  перемен она не понимала и  не воспринимала . Ради чего мы воевали? За что гибли мои друзья от пуль фашистов?  За что они отдавали свои жизни в цветущем возрасте? - кричала душа фронтовички. В актуальности  вопросов, рождавшихся в ее голове, трудно было отказать, а еще труднее было увидеть в них  какую-то вредную деятельность или ущербную  пропаганду для страны. Боль за нашу Родину. Вот и всё. И это объясняет ее не совсем понятное и странное поведение для несведущих лиц.  Да и Минуткин,  которого  проверяли все эти дни, ученый человек со свойственными ему  странностями. Даже  ежу  понятно, что все ученые, за редким исключением  с «прибабахами».  Разведкой здесь и не пахнет, и очень  жаль, что без этой проверки нам бы не позволили поставить точку в этом деле. Надо сворачивать  все наши  оперативные  мероприятия, и прекратить тратить силы и средства на пустое дело. «Любой простой человек способен заметить очевидное и разобраться в ситуации.  А мы не имеем такого права, пока не обоснуем любой свой шаг кипой документов», - решил Андрей, заканчивая изучение, полученных документов.
За работой он  и не заметил, как  над городом опустился вечер. В коридоре послышались шаги работников, уходивших домой. Он включил телевизор в кабинете и решил посмотреть вечерние новости, а после поехать к Анастасии. Андрей позвонил ей. Голос Анастасии, по которой он всегда скучал, желал увидеть, прижать к себе и поцеловать, ответил, что тоже ждет и не дождется его. После «Новостей» Лихолетов, выключил телевизор и направился к выходу.
       Анастасия очень обрадовалась.  Взору Лихолетова  вновь предстала та же красивая, желанная и сексапильная женщина, в коротком домашнем халатике, подчеркивавшем все прелести молоденькой, упругой и чарующей женской фигуры. Ее приоткрытые губы и гипнотизирующий  взгляд бездонных, голубых  глаз  выражал желание.
    - Работа-работой, а жизнь продолжается – шепнул он  ей на ушко и обнял.
     Сафер, через преданных ему ребят, в течение недели водил мэра и его охранников по городу. Мэр города и его костоломы были настолько уверены в себе и своей безнаказанности, что перестали даже оглядываться, Опытные работники охранной структуры без особого труда разложили по полочкам весь его  рабочий день, маршруты передвижения, места посещений. Можно было приступать к претворению в жизнь задуманного. Если в течения дня в плане работы главы администрации города могло что-то изменится, это бы не повлияло ни на что. Постоянным у него было время возвращения домой. За период слежки за ним, своему постоянству возвращаться домой в одно и тоже время, он не изменял. Это исключало необходимость скрытого его сопровождения к месту проживания и позволяло встретить  объект и его бритоголовых «Воффчиков» в подъезде и «отработать», как положено.
     В один из вечеров в девятом часу осеннего вечера, мэра города привезли домой.  Один из охранников быстро выскочил из машины, открыл шефу дверь и выпустил его и двух охранников из машины. Они, пошутив друг над другом и посмеиваясь громко, зашли в подъезд, чтоб довести патрона до своего гнездышка и вернуться назад. Как только закрылась дверь в подъезд, кто-то в маске  незаметно вышел из-под лестницы, вырубил свет, догнал, мэра и его охранников  на лестничной площадке и начал дубасить их резиновой дубинкой и еще двое, не известно, откуда взявшиеся, навалились на них сверху и стали делать тоже самое. Охранники опешили, они не поверили тому, что происходит с ними. Как это? Кто осмелился на них поднять руки? Но сильные удары нанесенные им в головы чьей-то натренированной ногой, избавили их от необходимости думать. Мэр получил множество ударов ногой в голову, лицо и дубинкой по спине, что лишило его сознания, и  упал в угол за мусоропроводом.
Водителя  и другого охранника, который пытался справить нужду за беседкой во дворе, отработал сам Сафер. Водителю он прыснул в лицо снотворный газ, после чего направился к «качку» за беседкой. Тот и не понял, кто перед ним стоит, человека в черной маске принял за негра.
     - Ты, что, эфиоп, свалился, что ли с неба? Дуй отсюда, и не мешай мне орошать кустики.
Не успел он закончить очередную фразу о том, куда «эфиопу» идти дальше, подлетел от удара ногой в голову и плашмя ударился о землю со своим «инструментом» в руке. Продолжая работать правой ногой, Сафер «выровнял» ему лицо.
      На следующий день, Андрей узнал о том, что ни  мэр, ни его охранники, ни водитель не вышли на работу. Это повторилось и в последующие дни. По городу поползли слухи о том, что Градоначальник и его охранники с тяжкими телесными повреждениями попали в больницу. Милиции не удалось что-либо установить по горячим следам. Побоище, устроенное обнаглевшим лицам, «удачно» связали с профессиональной деятельностью мэра города Белявского Николая Романовича, которая на самом деле была непрофессиональной, и кроме ненависти  и отвращения, ничего не вызывала у людей. Милиция покрутилась некоторое время, а потом все пошло на спад. Лишь верхушке власти, которая не хотела обращать внимание на «делишки» мэра, наконец дали команду с центра  освободить главу города, утратившего доверие населения и подготовить кандидатуры для выдвижения на выборах.
    Лихолетов Андрей сел за составление рапорта на имя своего руководителя о прекращении оперативных мероприятий в отношение,  известной фронтовички и разведчицы, Павлюченковой Веры Владимировны  за не установлением информации и событий, представляющих оперативный интерес.
     Андрей в душе радовался, что не мытьем, так катаньем, удалось сломить  хамство и вседозволенность  небольшого круга должностных лиц.
    « И вправду говорят в народе: «Не буди  лихо - пока оно тихо», - хитро улыбнулся чекист Лихолетов.


Глава 9

Чудесная машина Васи Кошкина



Автор: Кирилл Анкудинов.


                Что делать с вами, милые стихи?
                Кончаетесь, едва начавшись.
                Счастливы все: невесты, женихи,
                Покойник мёртв, скончавшись.

                В романах строгих ясны все слова,
                В конце – большая точка;
                Известно – кто Арман, и кто вдова,
                И чья Элиза дочка.

                Но в лёгком беге повести моей
                Нет стройности намёка,
                Над пропастью летит она вольней
                Газели скока.

                Слёз не заметит на моём лице
                Читатель плакса,
                Судьбой не точка ставится в конце,
                А только клякса.

                (Михаил Кузмин)


   Любезный мой читатель, бывал ли ты когда-нибудь в ДК Железнодорожника, расположенном на окраине одного маленького южного городка?
   По твоим недоумевающим глазам вижу, что ты не бывал там никогда.
   Тебе же будет лучше, если мы перенесёмся в актовый зал этого замечательного белокаменного сооружения, в котором сейчас происходят-творятся удивительные события праздничного характера.
   Да, там праздник. Самый настоящий праздник. И занавес в торжественном разнознамённом убранстве, и по стенам шарики-надуварики развешены разноцветные, всякие: и алые, и оранжевые, и золотенькие, и цвета морской волны, и синие-пресиние, и зелёные, и даже лилово-пурпурные (такого незабываемого мистического оттенка, который только раз в году приснится, да и то под самое утро).
  За стеною же, в банкетном зале, огромный стол накрыт – ждёт дорогих гостей. Чего только на том столе нет:  тут тебе и холодные закуски, и горячие блюда, и балык из белорыбицы, и икра стерляжья, и гуси-лебеди в яблоках, и куриный лилипс под острым соусом щипс, и торты-пирожные всевозможные, и бутылей боевая батарея – вина-коньяки, и водочка родимая также не забыта. Всё это у нас – на потом, на неофициальную часть мероприятия. И до неё дело в свой черёд дойдёт, смею уверить тебя, мой дражайший читатель.
   А зал актовый набит до отказа – яблоку, так сказать, негде свалиться. Все наши герои-персонажи – туточки, в этом зале. Ну, конечно, за исключением самых отрицательных…
   В первом ряду - главная виновница торжества – Вера Владимировна Павлюченкова, Верочка, Веруша-голубица – орден Красного Знамени на груди поправляет и белый платок к глазам прижимает. Рядом с нею  –  Сафер, слева и справа – его боевые орлы расположились, строго следят, чтобы Веру Владимировну никто не обидел. А их шеф, старший уполномоченный отдела контрразведки Управления ФСБ Андрей Дмитриевич Лихолетов – скромненько в двадцать пятом ряду притаился. Должность у него такая тайная – никак нельзя ему внимание на себя обращать.
   Прямо за Верой Владимировной, во втором ряду – Олежка Сардинцев, поэт, газетчик и ночной сторож. Он специально подсел поближе к Вере Владимировне, чтобы извиниться за то, что не смог защитить её; а что во второй, а не в первый ряд – так ведь неудобно же вот так подходить –  с разбитой мордой. Свет в зале погаснет – тут-то Олежка прошепчет на ушко Вере Владимировне слова покаяния.
   Поодаль – Ольга Алексеевна. Не понять, то ли плачет, то ли смеётся. Наверное, свою любовь страстную-телефонную вспомянула. И муж-объелся-груш, Андрей-ревнивец, - здесь же, при ней. Косит на Ольгу Алексеевну строгим глазом, чтобы на мужиков не засматривалась. А Ольга Алексеевна вздыхает.
   А вот и преподавательский корпус налицо – ведь в нашем повествовании уже три преподавателя выявились. Математик Антон Иванович Будневич – это раз. Историк Андрей Евгеньевич Минуткин – это два. И преподаватель секретных наук Владимир Викторович – это три (пора раскрыть тебе, читатель, его фамилию: Кротов, Владимир Кротов). Три учёных мужа – и все такие разные. Антон Будневич – в последнем ряду; видать «Будвайзером» накачался, ноги нагло в проход выставил, скотина пьяная, и сопит. Его Грета (она же Галина Ивановна Кашина) подальше отсела, дабы не чуять пивных паров. Доцент Минуткин, напротив, трезвый и собранный в центре зала, вот только беспокоит его что-то, всё Минуткин на часы поглядывает, тревожится, как бы время опять от него не убежало бы. А Владимир Викторович Кротов восседает рядом, храня на строгом лице загадочность, как будто бы ему стали известны все тайны мироздания. Третьим в нашей компании – бородатенький и кругленький Ахилл Балдахинов, председатель городского литературного объединения «Умбракул» (то бишь «Балдахин»).
   - Володя, ты всё знаешь, – говорит Балдахинов, – Скажи мне, что случилось с нашим мэром, с Николаем Романовичем Белявским?
   - Его месяц назад сняли с должности, – встревает Минуткин.
   - Это я знаю, – отмахивается Балдахинов, – но вот уже двенадцать дней никто не видел, ни его самого, ни его архаровцев во главе с Воффчиком. Говорят, что его перевели в Москву с повышением…
   - Нет. Не перевели. Его больше не будет. Нигде. Никогда. И майора Бокова из военкомата тоже не будет, и его штатского начальника не будет, – обрывисто отвечает крепкий мужчина с двадцать пятого ряда, по выправке похожий на военного. – А мэрские архаровцы – те в больничке отлёживаются. Будут лежать там долго. Полгода гарантирую.
   - Давно пора, – отзывается Балдахинов, Минуткин неопределённо хмыкает, а Владимир Викторович Кротов продолжает хранить молчание. Лучше ему не светиться лишний раз – странные дела творятся в городе: и Колдун погорел, и Боровик-Налоговик под машину угодил, и Визави на звонки не отвечает, и Большой Брат в нети сокрылся, а вот теперь – ещё и мэр исчез. Хотя что такое мэр? Мелкая пешка – и только.
   - Призовём на помощь здравый смысл, – веско высказывается отставной полковник Шкирдяев, – мэр Белявский был слугою тёмных сил, вот его и взяли к себе тёмные силы.
   - Вы имеете в виду аннунаков? – интересуется Минуткин. При этих словах Владимир Викторович Кротов досадливо морщится, а Шкирдяев гогочет…
   - Кого имею, в того и введу. Вот он, – тут Шкирдяев тычет пальцем в Балдахинова, – тоже слуга тёмных сил. Всё его тянет в модернизм-верлибризм-авангардизм…
   - Успокойся, дядя, – вмешивается крепкий мужчина с двадцать пятого ряда, и Шкирдяев осекается от его сурового взгляда.
   Тут боковая дверь в зал распахивается, входит сухощавый старикан с маленькой козлиной бородкой и бодро направляется к Вере Владимировне.
   Вера не верит своим глазам (прошу прощения за неудачный каламбур).
   - Володька, ты?!!!
   - Я, Верочка, я. Ох, и потрепала меня злодейка-судьба… Теперь я подданный Республики Австрия Вильгельм Шмидт, уважаемый человек, владелец сети ресторанов. Хотя какой, к чертям, Вильгельм? Я же – Володька. Я – усть-лабинский казачура Вовец Невзоров, простой кубанский парень. Поглядеть бы хоть одним глазком на Усть-Лабинск, на родной плетень, на седой курень, на отчий дом. Сохранился ли он?
   - Ещё поглядишь, – отвечает Вера Владимировна, улыбаясь и сильнее прижимая к глазам белый платок, дабы никто не углядел радостные слёзы фронтовой разведчицы.
   - А вот моя новая семья, – Невзоров-Шмидт достаёт из нагрудного кармана фотографию. -  Это милая Магрит. Это три сына – Балаж, Юзеф и Алайош. Это дочка Мариэтта, копия матери. Это девять внуков. И ещё три правнука, их на этой фотке нет, они народились позже. А знаешь ли ты? – Невзоров внезапно обращается к деликатно отсевшему на соседнее место Саферу, – Мы теперь родня. Ведь фамилия моей Магрит – Качаш. Это – адыгская фамилия; она – из старинного рода Кочас. А твою маму зовут – Нафисет Кочас. Стало быть, мои дети, мои внуки и мои правнуки – одной крови с тобою. Кстати, Верочка, наш фронтовой товарищ Шумаф Хуштоков, помнишь ли его – он тоже из рода Кочасов. Вот какие пасьянсы судьба выкладывает…
   - И всё-то вы знаете, – бормочет покрасневший от смущения Сафер.
   - Сафер, братишка, это его работа – всё знать, – отвечает подошедший мужчина из двадцать пятого ряда (он же Андрей Дмитриевич Лихолетов), – И наша работа – тоже всё знать. Ну, чертяка, Вильгельм Шмидт новоявленный! Попался б ты моему отцу, генералу КГБ Дмитрию Лихолетову, году эдак в 1970-ом… Не боись, дедушка. Мы прочитали твоё видеопослание, навели справки. Живи спокойно, ты чист по нашей части. А что касается военных моментов твоей биографии и всего, что было в годы железного занавеса… твоё прошлое больше никого не заинтересует. Добро пожаловать в демократическую Россию, Владимир Геннадиевич Невзоров. Мы сработаемся.
   - А, собственно говоря, почему  вы, молодой человек, обращаетесь ко мне «на ты»? – холодно спрашивает Невзоров, враз становясь из компанейского хлопца Вовца Невзорова недоступным австрийцем Вильгельмом Шмидтом.
   - Фу-ты, ну-ты, – добродушно парирует Лихолетов, – потому что именно мы организовали вашу поездку, герр Шмидт.
   - Её организовали не вы, – бросает Шмидт.
   - А кто же?
   - Вот он, – Шмидт тычет узловатым пальцем в сидящего далеко позади Владимира Викторовича Кротова, – скажет вам, кто организовал мою поездку. А я говорить не буду.
   - Ну, ребята, не ссорьтесь, – успокаивает расходившихся мужчин Вера, – И ты, Олежка, подсаживайся к нам. Ты ведь хороший парнишка. Я так уважаю твою журналистскую деятельность! Ты ведь за простых людей стоишь. Вот уже и пострадал за правое дело. Подсаживайся, не стесняйся боевых ран.
   Но Олег Валерьевич Сардинцев так и не решается сесть в первый ряд – с его-то битой рожей. Вот когда все синяки-бланши себе подлечит да зубы вставит, тогда можно будет и в первый ряд.
   В зале гаснет свет.
   Занавес открывается. На сцене – бодрый старик, рядом с ним – загадочный механизм, слегка похожий на машину времени из известного кинофильма «Иван Васильевич меняет профессию». Тут и рычажки, и шестерёнки, и блестяшки разные, и пультики всевозможные. Одним словом, сложная конструкция…
   - Да это же Вася… Вася Кошкин!!! – ахает потрясённая Вера Владимировна.
   - Уважаемые гости, – заявляет бодрый старик, – меня зовут Василий Прохорович Кошкин. Я – изобретатель и живу в Геленджике. Я приехал к вам и созвал вас всех сюда, чтобы продемонстрировать действие моей чудесной машины. Не бойтесь. Моя машина настроена исключительно на позитив, только на позитив. Она никому не принесёт вреда. Сейчас вы все попадёте – кто в прошлое, кто в будущее, кто в настоящее – но не в наше, а в другое, параллельное настоящее. Мне – единственному в мире – удалось подружиться с капризным Временем. Время назначило меня своим хранителем. Моя машина  откроет вам таинственные двери Времени. Какую именно дверь вы выберете – это зависит от вас. Только от вас. От устремлений ваших душ.
   ЭЙН! ЦВЕЙН! ДРЕЙН! ВУАЛЯ!
   Свет в зале снова гаснет, и теперь уж надолго. На самом-то деле – ненадолго, но всем сидящим в зале кажется, что надолго… Да ну его, это время! Я ж не Вася Кошкин, чтобы так вот свободно иметь дело с временем и разъяснять все его капризы… Скажу тебе, любезный читатель, что когда свет в зале снова вспыхивает, все присутствующие – уже совсем другие, не такие, какими они были доселе (хотя по ним и не скажешь). И все-все-все очень-очень-очень счастливые. Ведь чудесная машина Василия Кошкина настроена исключительно на позитив, только на позитив…
   …Протирает глаза Вильгельм Шмидт, подданный Республики Австрия, уважаемый ресторатор, он же – усть-лабинский казак Вовка Невзоров. Нелегко ему пришлось – повстречал казак своего давнего врага, троюродного братца Семёна Ивановича Невзорова. Как говорится, в семье не без урода,  вот и в невзоровской семье нашёлся-выискался такой урод, сущий выродок. Жил-был в Петербурге тихий-незаметный конторщик Семён Невзоров; но после февральских событий 1917-го года потянуло тихоню на авантюры. Скитался он по всей России (даже в банде атамана Ангела побывал), сменил четыре имени, взял на себя немало грехов (в том числе, несколько жестоких убийств), затем эмигрировал, а в Париже – продал свою палёную душу дьяволу. В самом ни на есть прямом смысле продал. За это дьявол зачислил Семёна Ивановича в адское воинство и оделил его (относительным) бессмертием, а также титулом Ибикус Первый – типа императорским (хотя кто её, дьявольскую иерархию, разберёт).  И вот наконец это грязное пятно с рода Невзоровых смыто: Владимир Геннадиевич Невзоров одолел Ибикуса Первого в астральном поединке. О, какая битва это была – даже космические чёрные дыры вспыхивали, словно свечки, а обыкновенные светила – те прогорали гроздьями. Сама Вселенная едва не приняла додэкаэдрическую форму из-за этого поединка. Теперь он позади. И Ибикус Первый – тоже позади. Больше он не явится никогда.
   Рядом фронтовая разведчица Вера Владимировна Павлюченкова не скрывает слёз. Побывала она в огневой-фронтовой молодости, повстречала ребят из своей бонвой группы. Все живые, молодые – и сержант Макогоненко, и старшина Гирилович, и Шумаф Хуштоков из рода Кочасов. А ещё узнала Вера, что чёрт-Ибикус подменил её судьбу. Должна она была выйти замуж за весёлого Пашку Серпухова, а вышла – за надутого майора Серпокрылова. И вовсе не был убит сержант Серпухов Павел Степанович, он был только ранен; это коварный Серпокрылов из любовной страсти к Вере (и из хотения получить Золотую Звезду) пошёл на служебный подлог, выдал раненого за убитого. Ах, как жаль! Не будь той козни Ибикуса, не познала бы она ни мужниных измен, ни его же хамско-начальнических жестов-взглядов, ни долгих безмолвных вечеров перед телевизором, ни бессонных ночей, ни одиночества вдвоём, ни последовавшего за ним одиночества в одиночку, ни бедности, ни унижений, ни бездетности, а было бы у неё теперь трое детей да семеро внуков. Один из неслучившихся внуков, кстати – тот самый мужчина аккуратного вида, к которому она обратилась в троллейбусе. Но зачем горевать по прошлогоднему снегу? Что было, то прошло.
   - Чёрт бы побрал этого Ибикуса, – ругается вслух Вера Владимировна.
   - Веруша, чёрт его уже побрал. С моей помощью, конечно, – отвечает старый казак Владимир Невзоров, улыбаясь и слегка приобнимая Веру.
   А старший уполномоченный отдела контрразведки Управления ФСБ Андрей Дмитриевич Лихолетов никому не скажет, что произошло с ним в узких коридорах времени. А ведь было ему счастье: во-первых, его наградили орденом «За заслуги перед Отечеством» (третьей степени) - прямо в Кремле. Сам Президент приколол орден к лацкану (правда, отчего-то в этот день Президент неуловимо смахивал на Владимира Викторовича Кротова, весьма тёмного типчика, числящегося преподавателем непонятно чего и имеющего высоких покровителей). А, во-вторых, встретил-обрёл наконец-таки наш видный тридцатипятилетний мужчина-холостяк с красивыми чертами лица Андрей Дмитриевич настоящую любовь. Но о ней он тоже никому не расскажет.
   И напрасно. Ведь его любовь – в этом же зале. Она – Ольга Алексеевна. Разумеется, Ольге Алексеевне по телефону звонил никакой не водитель большегрузной фуры (как будто у водителей большегрузных фур нет других дел кроме как целыми днями трепаться с дамами по проводу). То был наш Андрей Дмитриевич, проверявший связи историка Минуткина. Так получилось, что Ольга Алексеевна была шапочно знакома с Минуткиным; вот контора Лихолетова и подключилась к её номеру. Потом Ольга Алексеевна понравилась Андрею Дмитриевичу (а он понравился ей), завязался телефонный роман. А чудесная машина Васи Кошкина обратила этот роман в настоящий. Тем более что зовут избранника Ольги так же, как и её муженька – Андреем. Не пришлось отвыкать. Мужу же Андрею, давно охладевшему к своей супруге, через то никакой беды – и он обрёл свою любовь – кафедральную секретаршу Галину Ефимовну Кашину. Теперь её никто не называет собачьей кличкой «Грета». И это правильно.
   Без пары остался лишь Антон Иванович Будневич. Но ему сейчас не до баб. Он совершил два странных путешествия. В первом из них Будневич катил невесть куда в автобусе с лихой компанией, намечалось веселье, но оно было испорчено молчаливым присутствием одного истфаковского зануды (даже шампанское от него скисло). Второе же путешествие Будневича оказалось куда интереснее. В нём Будневич стал тем самым, кем ему так желалось стать - ну, то есть настоящим немцем-фашистом. Притом в высоких чинах – аж в заместители гауляйтера угодил – и даже с дворянским титулом. Был он, Будневич, фон Боком. Или фон Беком. В общем, каким-то фоном. Не понравилось ему быть этим самым фоном: жара, пыль, фашистское начальство то и дело ставит на четыре мосла, грозит в Сталинград отправить (Фасенко по сравнению с тем начальством – ангелочек). В довершение всего его обокрали – свои же. Два солдата-хвата из взвода охраны (читатель, только не смейся, их звали – Шиндерасс и Бумдерасс) залезли в сейф к самому заместителю гауляйтера, спёрли оттуда все фонбоковские рейсхмарки – так ловко, что не уличишь стервецов. Да и неудобновато стало Будневичу заниматься грязной заместительско-гауляйтерской работёнкой. С его-то фамилией. Он всем вкручивал, что Будневич – польская фамилия. Польская, как же. Тоже мне, ариец выискался, того и гляди – родного, блин, прадедушку в Освенцим спровадишь. Так что разочаровался наш Антон Иванович в немцах, и когда его наконец пристрелила нашенская баба-разведчица, он был счастлив такому исходу. Какой же кайф – быть самим собою, а не кем-либо другим!
   Зато доцент Андрей Минуткин угодил не в прошлое, а в будущее – и несказанно рад этому. Он узнал, что у него появится «Мазда», та самая «Мазда», о которой он мечтал-грезил всю жизнь. С доцентской-то зарплаты не разъездишься – даже на маршрутку финансов не хватит (только на троллейбусе либо ещё лучше – пешочком). Но он теперь знает, что у него – неведомо откуда – будет-таки своя «Мазда». Да ещё и с гаражом. Вот только Минуткина почему-то предупредили, дабы он держался подальше от железнодорожных вокзалов. Но зачем ему вокзалы? У него ж «Мазда», маздёночек-котёночек, маздуленька-крохотуленька, маздусенька-симпампусенька. Он куда хошь на своём личном средстве передвижения укатит – без поездов и без вокзалов.
   И у Олега Сардинцева – радость. Притом двойная. Рукопись его стихов включена в шорт-лист премии Андрея Белого – это раз. А два – это тот факт, что он, Олежка Сардинцев наконец-то уработал ненавистного мэра (то есть экс-мэра) Николая Романовича Белявского. Нет-нет, всё было честно. Как в пионерском детстве. Как в лагере «Орлёнок». Получилась самая настоящая дуэль. Первым выстрелил Белявский – и промазал – с пяти шагов, кстати. А потом стрелял он, Олег Сардинцев. В воздух. Однако Белявский упал и больше не встал. И правильно, между прочим, сделал Сардинцев, что расправился с этим отпетым прохвостом Белявским. Никому Белявского не жалко, и ты, читатель, думаю, о нём тоже не пожалеешь.
   А Владимир Викторович Кротов – загадочно молчит. Его зачислили в Бильдербергский клуб, и он реально познал тайны мироздания (судя по выражению его лица, не так уж они, эти тайны, приятны). Но нашёлся и позитив: Владимира Викторовича сделали Владимиром Владимировичем. Это была его тайная мечта – хоть на секунду стать Владимиром Владимировичем. Даже я, автор (не в том смысле, что я лично, а в том смысле, что я автор, а автору пристало называть себя «я», даже если он – не «я»… тьфу, запутался); так вот, даже я порою оговаривался и несколько раз обзывал Владимира Викторовича – «Владимиром Владимировичем», и это было неспроста. Ну, вот Владимир Викторович и впрямь побывал часок-другой Владимиром Владимировичем, поцарил в Кремле, приколол орденочек, даже речугу толкнул – правда, небольшую. На пять минут. О Бильдербергском клубе, о тайнах подземных катастроф, о возрасте ума…
   Вот ведь какая она – чудесная машина Васи Кошкина! Всем от неё счастье, все радуются. Радуется в далёкой Австрии семья Невзорова – милая Магрит, три сына – Балаш, Юзеф и Алайош, дочка Мариэтта, девять внуков и три правнука, и семья Сардинцева радуется тоже – жена, сын и даже братец-толстосум радуются, радуется профессор Николай Львович Фасенко со всей кафедрой математического анализа, радуется проректор Мухин, радуется отличница Лиза, разгильдяй Ваня Плавиков и все студенты истфака, радуется литератор-лауреат Нешар Кубов, радуются Визави и Большой Брат вкупе с начальником Лихолетова, радуется городское литобъединение «Балдахин» во главе с предводителем Ахиллом Балдахиновым – радуется отставной полковник Шкирдяев, радуется Фёдор Зайченко, радуется домохозяйка с пышной грудью и с двойной фамилией, радуется тонкий лирик Адриан Адальбертович Агриколянский (он опять увидал во сне Венецию), радуется другой лирик Менандр Вензелевич (а этот – только что прибыл из Венеции, хлопочет-суетится, раскладывает туристские фотки), радуются библиотекарши-теософки Зимек и Прилипейченко, радуется пожилой экстрасенс с коммунистическими взглядами Владислав Семёнович Паричев, радуется «балдахинская молодёжь» – радуются молодые (но уже известные) поэты Толя Федькин и Гена Звездицкий, радуются поэтессы Карина Вертоградова и Анфиса Дусиенко. Радуется весёлый Серёжа Шаргунов, радуется брутальный Захар Прилепин и даже Рома Сенчин радуется (такого с ним никогда не бывало, чтобы Рома Сенчин радовался – а ведь радуется же), радуются три очаровательные критикессы Ганиева, Пустовая и Погорелая, радуется академик Мариэтта Омаровна Чудакова, смахивая скупую слезу и обнимаясь-братаясь с патриотическим критиком Владимиром Григорьевичем Бондаренко…
   В-общем, радуются все.
   И это – благодаря замечательному Васе Кошкину и его чудесной машине…
   Хэппи энд, одним словом.


Эпилог.

Выше было небо.

Автор: Александр Адельфинский

И когда мечты их сбылись впереди да позади, в настоящем никто не услышал тоненький сухой треск. Он оборвался, не начавшись, но поздний муравей, торопившийся пробежать под тусклой нечаянной лампочкой пустых кулис, встревожился возникшей почти над ним бездною и побежал обойти её. Но он запаздывал, взбираясь вверх, а трещина стремилась слева от него, тихо взрывая пыль, - и она вдруг как бы впустила в себя воздух и вся рванула к потолку. Муравей задумался и решил пересечь трещину поперёк, как если бы у неё было дно. Он осторожно ощупал черневший прохладный загиб – и ушёл туда, но оттуда уже никуда не вышел.
Далеко во Вселенной, куда не пускают земные телескопы, тоже тихо тренькнуло. Одна секунда уже собралась занять место другой, но ровно посередине тамошнего времени случилось зияние, такое же, как на Земле, но сияющее ослепительно, если бы оно могло кого-то ослепить. Секунда, как муравей, удивилась чем-то своим, чем они обычно удивлялись, захотела сперва обогнать зияние; ясно, что не обогнала; очевидно, она решилась преодолеть трещину поперёк, как если бы у неё было дно; вероятно, она заглянула в сияние перед тем как уйти туда; но она не смогла мне ЭТОГО рассказать, так как ни с той, ни с другой стороны её больше не видели, даже мы.
Так оно и началось, только на Земле трещины пошли абсолютно чёрные, а неважно вам знать где – в той же мере белые, то есть сияющие. Утром той ночи, говорят, рассвет был красный – к ветру, а до него и людям, и прочим тварям земным являлись сновидения необычных цветов – по маковому лугу уходил куда-то конь, бледный такой, прямо серый. Маки были белые, чистейшие – и во сне чёрный цвет никто так и не догнал.




P.S.

Автор: Александр Пряжников.


Клац-клац-клац… Железные челюсти лязгают  так звонко, так яростно, что, казалось, вот-вот высекут искры.  Зубной техник был не в духе, когда ваял эти дешевые протезы.  Иначе и быть не может: с той старухой, которой они предназначались,  у него были личные счеты.  Много лет назад она заставляла его давиться липкой манной кашей в детском саду. И он, подавляя рвоту и слезы, клялся ей отомстить. Это она в седьмом классе ударила его указкой наотмашь по лицу, когда он забыл тетрадь по химии. Это она отобрала и разорвала в клочья блокнот с переписанными от руки стихами …
Клац-клац-клац…  И вот меня всю жизнь преследуют эти зубы. Серые, безобразные, с налипшими кусочками перетертой пищи. Как же я устал от их вида, а еще больше от смрада, что они источают. Смрад… Везде и всюду. В переполненных автобусах и трамваях, раскаленных безжалостным пеклом июля.  О, как любят обладатели этих челюстей набиваться сюда  в час пик, вместо того, чтобы сидеть дома и перебирать заплесневелые реликвии своей никчемной никудышней жизни… Набиваться и напоминать о себе тяжелым запахом отживающей плоти. И они верят. Как же они верят, что мы все лишь для того и  появились на свет, чтобы дышать этой вонью и быть у них за это в долгу.
Маразм, говорите? Сказки все это. Нет никакого маразма. Они не так глупы.  Они торгуют своим смрадом, а мы покупаем и расплачиваемся здоровьем, силой, молодостью. А когда не достает ни того, ни другого, ни третьего – берем в кредит, под проценты. У, эти гнусные ростовщики. Они знают свое дело.  Обшарь жилье любого из них – наверняка найдутся потайные ларцы, да  сундучки, в которых пожелтевшими газетами спелёнаты наши лучшие дни, наши мысли  и душевные порывы.
Клац-клац-клац… Опять, перед носом, только успевай уворачиваться… Ничего, я когда-нибудь доберусь до вас. Я припомню вам  и ваши немытые тела, и ваши кристально чистые мозги.  Ваши шакальи привычки, доносы, тупость и невежество, вашу тоску по голоду и нищете, вашу ненависть ко всему новому и свежему. Мыться и думать вам было некогда, да и ни к чему. Кому нужны все эти излишества на фабриках, в колхозах, в бараках и в красных уголках, где вы предавались свальному греху коллективной жизни. Вам внушили, что вы владеете миром. Возможно, так оно и было, но со Временем вы не совладали. Время расправилось с вами неспешно и легко.  Время развенчало ваших кумиров, опрокинуло бесчисленные идолы и тотемы, высмеяло нелепые догмы. Оно сделало дряблыми ваши тела и озлобленными ваши души. Оно отняло у вас все, оставив лишь эти железные протезы. Клац-клац-клац…
Я должен, я обязан избавить мир от этих жутких челюстей. В конце концов, я же право имею… Вот лопата, а вот – земля. Сухая, рассыпчатая. Кому как не ей принять и упокоить навеки все то, что давно отжило, а теперь не позволяет жить другим.  Ну-ка, засучив рукава, раз-два, раз-два. Сгиньте, проклятые призраки, уйдите навсегда в кладбищенскую темноту и сырость, чтобы лишь ржавые венки тихо клацали на ветру. Клац-клац…
Чей это голос? Жена… Зачем она здесь? Ведь она так не любит кладбищ… Стоит надо мной, шевелит губами, наверное, хочет мне что-то сказать.
- Сонечка, милая, что такое ты говоришь?
- Пришел в себя? Ну и слава Богу! А я уж неотложку вызывать собралась. Эх, выдрать бы тебя, да некому. Явился за полночь. Пьяный как свинья. Расхристанный. Пальто без пуговиц, шляпа без полей. И топор… На кой черт топор-то купил?  Ах, Родя, Родя, когда же ты образумишься?