Я помню

Помню, вылупился я из яичной скорлупы. Огромный мир дохнул на меня бесконечной массой неведомых ощущений.

    Папа – воробей, мама – воробьиха. Тогда я не придавал этому факту особого значения, считая появление третьего воробья в том же гнезде событием маловероятным. Поглощённый изучением разнообразия незнакомого мне ранее окружения, взвалив на плечи своих родителей всю тяжесть задачи формирования моей личности, сам того не ведая, я стал звеном роковой закономерности природы. Короче говоря, из мягкого и неуклюжего комочка я превратился в желторотое подобие своих родителей.

    Помню ласковый и приятный, будто весенний ветерок, голос матери: "Кушать нужно медленно, не торопясь, тщательно переклёвывая пищу”.

    Розовое детство. Это только в детстве можно переклёвывать. В зрелом же возрасте, возрасте издерганных нервов и сформировавшихся от нерегулярного питания признаков хронического гастрита, уже начинаешь понимать, что ничто в жизни не клюётся безнаказанно.

    Помню славные летние вечера, когда, устав от суеты дня, собирались мы вокруг моей бабушки и, присев на покачивающихся ветвях, умоляли её что-нибудь спеть. Словно старая грампластинка, бабушка начинала петь не сразу. Пению предшествовали шипение и странные щелчки. Лишь только после того как заинтригованные этими таинственными звуками мы умолкали, не находя форм для выражения своёго восхищения, где-то в глубине бабушкиной памяти возрождались слова позабытых старых романсов.

    - Он говорил мне: “Будь ты моею”, - заливалась бабушка, и изумрудные листья деревьев, словно тронутые пальцами гитарные струны, приходили в в трепет.

    - И стану жить я, страстью сгорая… - продолжала она, озаряя нас  грустным блеском своих намокших глаз. Звуки улетали в синеву пространства, унося с собой щемящее чувство сопереживания чужой несложившейся любви. Вся природа смиренно утихала.

    И тут внезапно вразнобой мы подхватывали срывавшимися с неестественной высоты голосами: “Эх, раз, чик-чирик! Ещё раз , чик-чирик!” И так много-много раз, пока ошалевший от нашего гомона хозяин сада  в непостижимом остервенении не подвергал беспорядочному обстрелу разнокалиберными предметами первой досягаемости  все деревья, на которые можно было бы нам присесть.

    Все приходило в движение. В ускоряющемся хороводе кружились небо, бабушка, звуки и счастливые дни моего безмятежного детства, уносимые в безвозвратное прошлое вихрем неудержимого времени…

    Ещё я помню Её. На свете больше не было другой такой. Она сидела маленькая и пухленькая среди изобилия зелёного хлорофилла, нетерпеливо переступая с лапки на лапку, пока я искал для неё самых толстеньких и вкусных червячков.

    Как хорошо было молча сидеть вместе с нею на высоковольтных проводах. Её наэлектризованные перья светились в вечерней полутьме, создавая мерцающий голубизной ореол. Тепло, исходившее от её проникновенных бусинок-глаз, достигало далёких северных широт моей души, растапливало там дотоле нетронутый никем холодный снежный покров и обнажало  нежные кружева хрупкого ягеля.

    Весь мир тогда существовал только для нас. Хотя я сомневаюсь, было ли на тот момент вообще что-нибудь на свете, кроме нас двоих и томившего сердце чувства счастливой безысходности.

    Удивительно, но в те дни и соседский кот, прозванный кем-то по недоразумению млекопитающим, кот, который сходил с ума от ярости за каждый выпитый нами глоточек молока из его миски, казался нам вполне приличным человеком.

    Да, время идет… Можно даже услышать его шаги. Для этого достаточно затаить дыхание, прижаться к белоснежной скорлупе, лежащей сейчас возле моих лап, и услышать…
Услышать робкий стук зарождающейся Новой Жизни.