Из книги - Бунт

Летом у него появились небольшие деньги, что позволило попасть в Европу. Самым удивительным оказался первый день. В аэропорту Милана шёл мелкий дождь, воздух был насыщен запахом зелени, небо было необычно высоким, а облака напоминали виденные им когда-то в детстве в Питере.
Гостиница, в которой он остановился, находилась  в лесистой местности.
Он зашел в лес в сумерки, застыл у ручья, и долго прислушивался к его журчанию и шороху листьев.


Он любил музыку. Самостоятельно изучил нотное письмо.  Мечтал - когда-нибудь заняться музыкой серьёзно и написать произведение, которое заставило бы людей невольно смеяться и плакать. Он считал, что музыка – это, в высшей степени, философское искусство. Кроме того, весь его ум был настроен по отношению к реальности философски. Однако это не означало обладания ироничной уравновешенностью, напортив – это было хождением по лезвию ножа. Он был постоянно сомневающимся,
и воспринимал жизнь, как колоссальный обман или подтасовку.
Ему казалось, - что того, что он видит и должен принимать на веру, - просто не может быть. Он чувствовал какую-то логическую неувязку во времени. Был убеждён, что всё лежащее на поверхности и, за счёт этого, явное – есть только божественный трюк, скрывающий подспудный смысл. Как будто он смотрел на нотный лист, покрытый калькой, и различал за ней смутные очертания нот.
Таким образом, он был неверующим, хотя выводы, делаемые им из своего неверия, как раз и были основой и опорой его Веры.
Просыпаясь утром и задавая себе один и тот же бесконечный вопрос, он начинал испуганно ощупывать своё тело, как будто, не веря, что может присутствовать и существовать в мире.
Он не мог понять, где это всё происходит; что такое миг? Он не мог зафиксировать его начало и завершение, и с ужасом заключал, что вся его жизнь осуществлена посредством какой-то мимолётной абстракции. Иногда, ему казалось, что он скрипач, который играет мелодию, заглядывая вскользь на знакомую нотную строку, и внезапно ему приходит в голову, что не будь этой строки (этой записи), то и сама музыка никогда бы не возникла.

Он любил море и морской закат. Любил смотреть, как под погибающим солнечным диском бесконечная водная гладь становилась дышащим испарениями полотном, усеянным бессчетным количеством металлических бликов.
Он испытывал печаль, глядя на волны. Море
как будто вздыхало, медленно находя на берег. Он вдыхал солёный запах и хотел удержать закат, потому что в нём было что-то трагическое и нежное. Он любил и саму печаль. По сравнению с грустью, которая могла настигнуть его в любое время и в любом месте, - печаль была чувством более ясным и совершенным. Она была более одухотворенна. Грусть же всегда была мимолётной, жалобной и коварной, потому, что заставляла страдать.
Когда он шёл по берегу, наитие заставляло его думать, что он очутился в своём детстве, случайно соскользнул назад
в прошлое, или попал в одно из своих воспоминаний.
Он чувствовал, что тут есть «что-то ещё» - кроме мятых газет,
навязчивых рекламных надписей, сигналящих машин и душных контор. Он знал, что это «что-то» иногда проникало
и наполняло абсолютно всё.
Он спрашивал себя - как долго может продолжаться эта игра в прятки. Он смотрел на настенные часы и видел, как кто-то бесплотный выглядывает из-за них и улыбается.
Он чувствовал «присутствие», но оно никогда не становилось тотальным внутри него самого. Что-то всегда мешало фиксировать это состояние. Он шёл по влажному песку, смотрел на комично дёргающиеся фигурки купальщиков, и, если кто-то обращался к нему в такой момент, то он отвечал:
« В студии идёт запись... Тише ».
Он был человеком, которого невозможно унизить.
Потому что, когда человек начинает верить в Бога, то он начинает верить в себя, и в этом, наверно, - суть всякой веры.


Эти слова пришли из небытия – куда они отправятся потом?
Помедлив на излучинах души, поцарапав висок какофоничностью грубой метафоры, уйдут не омрачив, не вдохновив, - как луч уходит навсегда в пустоту пространства, рассеивается и, где-то в глубине космоса, вдруг вспоминает, что когда-то - был ребёнком, потом мужчиной,
но до воспоминания смерти дело не доходит потому, что её не было – был только незаметный переход границы, грани – и он забыл жизнь так же легко, как и то, что очутился и помчался в беззвёздности.


Речь – бессмертный, но предательский дар – потому что в слова мы вносим свою волю, таким образом, искусственность – натянутость миров, которые мы создаём, пытаясь подменить своими мировоззрениями гармонию – оборачивается против нас же, самих. Гармония же существует сама по себе, и попытка закрепостить её стенами слов – несёт в себе следующую после этого неприятность скованности языковой маски.

Но звёзды всё-таки зажжены, и, чтобы их увидеть, нужно только
слегка изменить направление взгляда. Зачем они там – наверху – так долго...?
Вдохновение можно ощутить на рассвете, на закате – как прилив силы, или ночью, когда пьяная звёздная тоска бьёт
в глаза. Красота бывает подчас в тоске. Но зачем они там
так долго...? Ты можешь просто привыкнуть, не обращать на них внимания, а можешь превратить ночной выход в пустыню
в мистическое действо очищения.
В пустыне нет слов - только ветер, ветер.
Молчаливая гармония холода. Гармония есть в пустыне,
в лесу, в горах: везде, где дышит природа – прохладностью истины. Гармония есть во всём – она отсутствует только в
последней Агонии. Но жизнь наша становится АГОНИЧНОЙ.
Что-то нервное в желании наладить жизнь, нервный рывок к достижению покоя.

Я посмотрел на часы – бездушный сфинкс, взирающий на нас со всех стен. Время ограниченно. А я не смогу сказать всего.
И, если я пишу к тебе – значит, я верю в тебя, значит, ты можешь сверхчеловечески видеть сквозь оболочки слов всё то, чего они не досказывают. И писать я могу – только в этом редком состоянии, когда я в мире. И я зову его «СОСТОЯНИЕМ».
Определения приходят неожиданно сами – и только потом ты видишь их двусмысленность...
Жизнь отравлена ложью. Но счастье птицы - в её парении.
Здесь у нас есть гнёзда – чтобы возвращаться в них всё реже и реже – в перерывах между кружениями.

Я живу в словах, но мечтаю больше о музыке.

Когда я был ребёнком – детство... Всё тогда было
другим. И запахи были другие, и солнечный свет был удивительно ярче и желаннее. И улыбался я тогда по-другому.
И тоску я встречал, как терпкий напиток, вкус которого я должен был разгадать и понять.
Теперь - жизнь – как серый шрам на руке убийцы.
А музыка Моцарта кажется мне ребяческой выдумкой, которая столь же прекрасна, сколь и безнадёжно хрупка.
У меня было Моцартовское детство, и душа моя радовалась и смеялась, как трепещущая в пальцах флейта, - легко и самозабвенно.
Но назад я смотрю холодными волчьими глазами, - глазами бестии, которая помнит неясное, смутное тепло.
И теперь моя музыка – это музыка абсурда – музыка убийцы, швыряющего камень в лоб льва!
Музыка Баха, грозная, как Дух, и доказывающая паникующему разуму, что – внутри величайшего абсурда – величайший смысл. Мощной рукой Бах хватает дьявола за горло,
и из его испуганных глаз текут жалобные Моцартовские слёзы.
Бах – это победа сознания над чёрным космосом, - аллилуйя души вечному абсурду творения.
И если речь зашла о Боге – то Бог узнаётся на костре, когда под языком пламени кожа начинает чернеть, пузыриться и издавать зловоние.
И вот тогда, выгибаясь от боли и теряя сознание, ты замечаешь,
как в толпе начинают плакать дети.

Он верил в Любовь, пока она не обошла его стороной, и пока он не осознал, что способность восхищаться красотой женщины
заложена в избытке в мужчину природой. Когда-то он страстно верил, что Любовь может быть только одна, и что в ней обязательно должно быть от судьбы. Он думал, очень долго, что рождён в мир для одной единственной встречи. Пока не узнал, что в любви – нет незаменимых, что это, то вспыхивающая, то гаснущая искра. И, что любовь, вообще, - явление спорадическое. За исключением того случая, когда она, действительно, от Судьбы, замечал он себе.

Он закрыл глаза и увидел её над собой. Её голова, окутанная золотыми волосами, медленно опускалась к нему...
Сначала Аль услышал шум ветра, исходивший от распущенных волос, а, когда прикоснулся к её губам, то почувствовал тёплое дыхание  (и он не знал – где дыхание,
а где – ветер). Устье её рта превратилось в огромное устье
морской раковины, и, целуя её, Аль услышал глубокое и бесконечное дыхание океана.