Дождь-песок

 С рождением на земле каждого человека включается таймер, отсчитывающий отведённое ему время земного пути. Что-то вроде песочных часов. И дождь песка монотонно и неумолимо струит капли секунд, минут, часов. Отмерено каждому. Исключений не бывает. Главный Сценарист неумолим, потому что знает. Знает всё.
Эля ехала в кардиохирургию. Не на каталке, в сопровождении по-киношному расторопного и деятельного персонала, когда один выполняет на бегу функцию штатива для капельницы, другой – с озабоченно встревоженным лицом, всё так же на бегу, прослушивает стетоскопом сердце. Заботливые санитары при этом умудряются не долбать каталку об углы на каждом повороте больничных коридоров и в лифте, а сентиментальная самоотверженность вызывает у публики в зале кинотеатра шквал эмоций и зуд болельщиков. Она ехала ложиться в больницу своим ходом. В душном рейсовом автобусе, потому что денег на такси не было, увешанная увесистыми пакетами с нужными в больнице каждому человеку, и особенно женщине, вещами. Ей было очень плохо. И дело было даже не в самочувствии, которое навевало ей незабываемое Евдокимовское «Не доеду…». Ей было худо, почти невыносимо, от тоски.
    - Что ж я так неправильно прожила свою жизнь, - думала она, - что меня даже в больницу проводить некому… Пакеты эти несчастные донести, доброе слово сказать, ободряющее. Тёплое такое – «фуфайка», например… Всё гордыня моя, несусветная.
На остановке народ в автобусе толкался, дурно пах потом от жары и стремился любой ценой занять освободившиеся места. Усмехаясь по поводу своего «мученичества», Эля совсем уж готова была назвать себя рафинированной идиоткой, но решила, что обзываться не конструктивно, лучше поинтересоваться у кондукторши, доедет ли она на этом автобусе до самой больницы. Но кондукторша Маша работала на маршруте недавно, была иногородней и, при всей своей грубоватой сердобольности, не могла внести никакой ясности.
    - Не знаю я, женщина. Вы бы лучше сели, чем разговоры-то разговаривать… Вон, бледная стоите, как полотно, а потом возись тут с вами, пока в обмороке валяетесь… а то и затопчут, не приведи, Господи, народ-то до-обрый - ворчливо, но с некоторой опаской поглядывая на Элю говорила она.
Беспомощно оглядываясь, Эля увидела, как очень кстати собрались выходить двое молодых людей, похожих одновременно на студентов и гомосексуалистов.
    - Я подумаю об этом потом, об их истории, она может быть интересной… - на манер Скарлетт торопливо решила Эля.  Она села на освободившееся место, попыталась перевести дух и заодно вернулась к своим невесёлым мыслям. Вспомнила, как неделю назад отказалась от госпитализации в больницу «для бедных», куда её привезли «по скорой». Место было только в коридоре, среди бомжей и неблагополучных, асоциальных «огнестрельно-ножевых».
    - Это для меня слишком изысканно, - внятно и окончательно произнесла она белыми – в мел губами. – Увольте, господа, даму в возрасте второй половины жизни от этого экстрима.
И ушла. Хотелось бы уточнить, что «гордо удалилась», но это было бы слишком большой натяжкой. Сопровождающий её, хорошо кормленный с детства фельдшер, только крякнул и процедил озадаченно вслед:
    - Во даёт, тётка… Клизма на цыпочках… Откуда только силы на капризы берутся…
Эля сделала вид, что не слышит и изо всех сил старалась идти прямо. Она очень медленно вышла из больницы, отдышалась на воздухе и побрела ночным пустынным Питером обратно домой. Удивительное дело, в её голове и сейчас проносились ассоциации, литературные фразы, образы. В них, не в привычной молитве – «Господи, избавь меня от смерти долгой, мучительной и унизительной», она пыталась в эти мгновения черпать силы. И отвлечься. И выдержать. Проходя мимо Владимирского Собора, ласково коснулась краешком памяти Тэффи, её, на все времена, «Демонической женщины»:
«…Кавалеру,   провожающему  ее  с  бала  и   ведущему  томную  беседу  об эстетической эротике с точки зрения эротического эстета,  она вдруг говорит, вздрагивая всеми перьями на шляпе:
     - Едем в церковь, дорогой мой,  едем в церковь, скорее, скорее, скорее.
Я хочу молиться и рыдать, пока еще не взошла заря.
     Церковь ночью заперта.
     Любезный кавалер  предлагает  рыдать  прямо на  паперти,  но «она»  уже угасла. Она  знает, что она проклята,  что  спасенья нет, и покорно склоняет голову, уткнув нос в меховой шарф.
     - К чему?
     Демоническая женщина всегда чувствует стремление к литературе.
     И часто втайне пишет новеллы и стихотворения в прозе.
     Она никому не читает их.
     - К чему?...»
А дальше, уже в Кузнечном переулке, Эля вспоминала, что именно тут родилась одна её знакомая – известная и заслуженная литературная переводчица, которая рассказывала ей, что не смогла бы выжить в блокаду, если б не перечитывала без конца Андерсеновских «Стойкого оловянного солдатика», «Дюймовочку» и «Гадкого утёнка»…
И в процессе философского осмысления этих известных сюжетов, добрела-таки, благополучно до дому, и отлежалась, и наступил для неё новый день…
    Раздолбанный автобус трясся, опасно вибрировали тромбы в больных ногах, нещадно жарило солнце. На очередной остановке красовался большой рекламный щит. И Эля устало, но не без удовольствия смотрела на юную и уверенную в себе модель, с ослепительной улыбкой рекламирующую известную марку кофе.  В безоблачной красивости медово-янтарных глаз не отражалось ничего.
    - Молода, красива, и, судя по недешёвой ухоженности, вполне обеспечена материально,- следуя неизменной аналитике, размышляла Эля. – Она благополучна. Очевидно, подчёркнуто благополучна, и это основа положительного импульса рекламы. У «потребителя» нет шансов не усвоить, что приобщиться к миру безмятежного и успешного благополучия, можно лишь попивая этот кофе…
Автобус дёрнулся и тронулся дальше. Тромб в ноге оторвался и зловеще поплыл в токе крови… Эля об этом не знала, она судорожно искала какой-нибудь клочок бумажки, чтобы записать на нём пришедшие сейчас, складывающиеся стихи…
 

   А в это время Люська, та самая Люська, которая красовалась на огромных рекламных щитах и ратяжках по всему городу, которая с самого детства сводила всех мальчишек с ума, принимала благоухающую ванну. Это была даже не ванна, а скорее маленький бассейн, установленный на трёхступенчатом высоком подиуме из чудесного малахита. Она лежала во всём великолепии своей наготы, в слишком буквальном смысле купаясь в роскоши. Венецианские зеркала ванной комнаты отражали и Люську в пене в бассейне из оникса, и золочёное рококо-барококо безвкусного в целом убранства. Из встроенных в декоративные морские раковины динамиков беззаботно напевала попса, курились благовония, сквозь большое круглое окно лился поток солнечного света. Вот только у Люськи выражение лица было несоответствующим, а вода в ванне слишком горячей. Люська размышляла о своей тяжёлой жизни и собиралась резать себе вены. Было страшновато и до ужаса себя жалко.
   - А всё Вадим, - кусая губы и некрасиво шмыгая носом, думала она. – Этот подонок Вадим, который в последние две недели окончательно оборзел в своих сексуальных фантазиях и стал просто невыносимым… Да и не только в фантазиях…
       Он подобрал её, провинциалку из Брянской области, когда Люська с треском провалилась, поступая в театральный. Пригрел, стал потихоньку раскручивать её в рекламе. Подумывал, не попробовать ли сорвать с Люськиной внешностью куш и в шоу-бизнесе. И, конечно, сделал содержанкой. Любить не любил, но сцены ревности закатывал регулярно. Вот вчера изрезал новенькую, ни разу не надёванную шубку из шиншиллы от Юдашкина только за то, что Люська строила глазки и немножко пококетничала с этим старым развратником Константином Ильичём. Он был известной личностью со скандальной репутацией в кругах питерского бомонда, ворочал огромными деньжищами и с гордым цинизмом носил кличку Скотантин Еблич, которую сам же и запустил, будучи не очень оригинальным, поскольку «слизал» её у знаменитого артиста. А что, спрашивается, остаётся Люське делать? Она, может и дурочка, и в школе круглой троечницей была, но понимает, что житьё-бытьё у Вадима будет не вечным, он уже на сторону поглядывает и жениться уж точно на ней не собирается. Люська даже попыталась от него забеременеть, и отчаянным этим шагом по совету мамы заполучить предложение руки и сердца, но ничего хорошего из этого не вышло… Мало того, что Вадим заставил её сделать аборт, да ещё и поколотил так, что запомнит это Люська, нещадно битая не раз своим собственным папашей, на всю оставшуюся жизнь… Надо искать запасные пути. И ведь сама она, своими ушами слышала, как Скотантин однажды предлагал Вадиму за неё, за Люську «отступного»…И даже вспомнила душещипательное кино про бесприданницу, как она там красиво говорила:
   - Вещь... да, вещь! Они правы, я вещь, а не человек… Наконец слово для меня найдено…
И, между прочим, Вадим был явно не прочь обсудить это предложение… А тут как с цепи сорвался… Может это потому, что случился облом с крупным контрактом, по которому молодая звезда рекламы должна была взлететь, «ой как высоко»?… Да не судьба, видать…
   - Ну ничего, - думала Люська, - я его проучу… Будет знать у меня… Я заставлю его… так рыдать будет над моим гробом…
И Люська рисовала себе картины – одна жалостливее другой. Конечно, умирать она не собиралась, ещё чего! Так, малость попугать… И даже присмотрела в ювелирном каталоге шикарный браслет под который спрячет шрам на запястье. Она знала, что с минуту на минуту придёт Вадим, он всегда появлялся в это время дома. Всегда, сколько Люська его знала. И будет потрясён эффектной сценой, и будет спасать, куда он денется! И Люська, зажмурившись, полоснула себя лезвием по венам. И не рассчитала, явно повредила сухожилия, да и кровь начала хлестать с такой силой, какой Люська совершенно не ожидала...  - Мамочки..., - испуганно заскулила несчастная Люська, глядя на повисшую плетью кисть руки в обильных струйках крови. Схватила, было, мобильник, но не удержала мокрой рукой, и он канул в горячую, так быстро ставшую красной воду...
            

    Между тем, на пухлом, упругом облаке, странным образом неподвижно зависшем над Петербургом, сидели две бестелесные субстанции. Стажёры. Начинающие. Они смотрели на величественный город, раскинувшийся под ними, и вели промеж собой глубокий профессиональный разговор. Без слов, разумеется. Но если попытаться перевести на человеческий русский язык их беседу, получилось бы приблизительно следующее:
   - Почему нам? Почему именно мы должны решить, которая из двух… Мы так неопытны, можем ведь и ошибиться.
   - Не можем. Не должны… Это нам испытание. Я выбираю молодую. Она красива и полна сил…
   - А я – другую! Она пытается соблюдать Десять заповедей… И тоже красива, хоть уже и не так молода…
   - Только – мою! Она достойна…
   - Ничего подобного, это моя помнит из Евангелия от Матфея "...не копите сокровищ на Земле, где ржа и тлен, где воры подкапывают и крадут..."
   - Ну и что, что моя не молится и не умеет… у неё чудесный лёгкий характер, просто живое подтверждение того, что «многия знания – многия печали»… А твоя - сплошная грусть… ЕМУ – не понравится…
    - Да как ты смеешь… Ты! Судить о том, что понравится, или не понравится ЕМУ… И вообще, на личности переходить – не профессионально. Ни слова гадостей о моей. Не забывай, ты можешь говорить только о своём выборе!
      - Я помню…И считаю, что тех, кто в вечерней половине жизни – слишком много.
Так они пререкались, сидя там, наверху… И никак не могли прийти к единому мнению. А если бы их могли слышать люди, они бы всё поняли неправильно, наоборот. Люди всегда цепляются за жизнь и, примеряя к себе чужую судьбу, забывают, что сами же и говорят: «Господь забирает к себе лучших». И с этой точки зрения диалог субстанций выглядел бы уже совершенно иначе…
 

   Вадим подъехал к элитному дому, припарковался, вышел из машины и задрал голову, чтобы с гордостью взглянуть на свой пентхауз. В этот момент зазвонил мобильник.
   -Да! – бодро ответил Вадим, направляясь к парадной.
   -Вадим, ты где? – в трубке звучал не на шутку встревоженный голос Скотантина. – Ни в коем случае не поднимайся к себе! Слышишь?! Вадим!
   - Да что стряслось –то? Дышите глубже, вы взволнованы…,- смеялся Вадим.
   - Остановись, ради Бога… Стой!, - срывался на крик голос в трубке.
   - А что нам собственно мешает поговорить, когда я буду уже дома? Что за срочность?- уже с досадой спрашивал Вадим.
   - Стой. Видишь двоих альпинистов, которые возятся с рекламной установкой?
   -Ну, вижу. И что?
   -А то! Никакие они не альпинисты…
   -Ну и что? Мне какая разница?
   -Это киллеры… Тебя заказали. Я узнал только что, случайно. Не ходи домой.
   -Как? Что? Что ты несёшь!? – ошеломлённый Вадим не мог поверить в то, что слышал.
   -Приезжай. Расскажу. – устало отвечал Скотантин.
Вадим развернулся и побежал к машине. Его трясло, дрожали руки, во рту пересохло.
 

    Автобус прибыл на кольцо и высадил последних пассажиров. Оставалась в салоне только Эля.
   -Женщина, - раздражённо окликнула её кондукторша Маша. – Приехали! Выходим!
Эля не реагировала. Кондуктор подошла к ней, протянула руку, чтобы тронуть за плечо, да так и застыла. Эля сидела,  прислонившись к окну, голова её была слегка запрокинута. На фарфоровом лице резко выделялись залёгшие вокруг глаз синеватые тени. В застывшей полуулыбке влажно поблескивали зубы.
   -Господи! – горестно прошептала кондукторша .
Из водительской кабины показался Михалыч. Хороший человек, бывший «афганец». Он хотел, было, что-то спросить, но, увидев немую сцену, опешил:
   -О-ё! Что это у нас, груз 200? Вот непруха-то! – и, подойдя, продолжил, - А что за бумажка у неё в руке? Может телефон, позвонить надо…?
Маша осторожно вынула из Элиной руки бумажный носовой платок. На нём кое-как был написан довольно большой текст. Маша не сразу поняла, что это стихи. Разобрать было трудно, и только последние строчки были прописаны довольно чётко:
              …По прихоти таинственного кода,
               На грани левитации скользя,
               В преддверии летального исхода
               Не меня, не меня… Нет меня?
 
Домработница Вадима – Елена Петровна стояла в раздумье, глядя на пентхауз. С одной стороны, она приходила каждый день после перерыва по второму разу в этот дом к пяти, чтобы готовить ужин. Но надо же было так случится сегодня, что после утренней уборки она забыла в квартире Вадима свои ключи и деваться ей было некуда. А с другой – машины Вадима Николаевича не было, значит, он не приехал по обыкновению, и она могла спокойно подняться за своими ключами. Вообще-то он не любил, чтобы «прислуга путалась под ногами», когда он дома.
   - А, была, не была! – решила Елена Петровна и отправилась наверх.
Она вошла в  прихожую, забрала ключи и собиралась, было, уходить, но что-то её насторожило. Из ванной доносились странные звуки. Вроде и песенка какая-то, а вроде и стоны… Она потопталась в нерешительности.
   -Может, у него машина сломалась, но он всё-таки приехал на такси, и они с Люськой там любовью занимаются…,- подумала она. – Пойду-ка я, поскорей от греха подальше.
И уже повернулась к входной двери, и только хотела выйти, как явственно расслышала очень тихое, из последних сил, и очень жалобное Люськино
      -Помогите…
      -Ахти, тошно мне!- воскликнула Елена Петровна совсем по-псковски, вспомнив далёкую молодость,  и бросилась в ванную с недобрым предчувствием.
 
   Маша повернулась к Михалычу
   -Да какой телефон! Бред какой-то, стишки! Я видела, она пока ехала, всё писала чего-то…
   -А? Что? – Эля очнулась и моргала, пытаясь  спросонья сообразить, где она. – Уже приехали, конечная?
Михалыч с Машей дуэтом заахали, запричитали, что, дескать, они её в покойницы записали, уж очень она бледная, и голова у неё как-то неестественно была запрокинута… Михалыч сказал, что у них  перерыв и они в аккурат её сейчас до больнички-то и проводят, тут рядом, рукой подать
   -Маш, бери кутули-то! Мы сейчас, мы мигом… Вот радость, жива оказалась…
  - Просто не весь мой дождь-песок кончился, - смущённо сказала Эля.
Маша и Михалыч радостно кивали и за спиной у Эли понимающе переглядывались, крутя пальцем у виска.
 
    В эти минуты произошли ещё два события. В реанимации ближайшей больницы умерла немолодая красивая женщина. Она ушла тихо, словно уснула. Словно просто устала жить.
А на ближайшей станции метрополитена удалось предотвратить бессмысленное жестокое убийство. Маньяк-многостаночник, давно объявленный в розыск, собирался столкнуть на рельсы под подъезжающий поезд молодую девушку, но был во время опознан, схвачен и обезврежен. Девушка так и не узнала, что её жизнь висела на волоске. Каждому отмерено. И вера тут ни при чём.
А субстанции, оказывается, говорили-то совсем о других двух женщинах…