О несомненной пользе пьянства

«О НЕСОМНЕННОЙ ПОЛЬЗЕ ПЬЯНСТВА.
Рассказал эту историю покойный друг мой,  киевский, а позже Тель-Авивский писатель Генрих Шахнович. Рассказ его удивителен, однако ж, похоже и правдив, и даже не украшен,  А я  только вспомню и запишу. Как было. Если так и было..
Герой истории, Генрихов приятель  – украинский поэт, известный читателям, но, не менее того и сотрудникам городскою вытрезвителя. В милиции тоже приходилось бывать. Дело неприятное, но вполне житейское. И вдруг поэта вызвали в КГБ! А это уж совсем другое дело... Согласитесь, вовсе другое. Не помня за собой «политического», знал он, однако, и старый анекдот о кремлёвской банщице.
–. А Сталин у тебя моется?
     –.  Ну?!.
  -- Что «ну»?
     –. И как?
     –. Как все. Помоется, выпьет пива и давай ругать советскую власть...
   Не было такого человека, чтоб «чистый, как кристалл». Чтобы пришить было нечего. Ну, Сталину, конечно, можно и ругать…  А поэт пришёл в КГБ на ногах, слегка дрожащих. Туда все так приходили. Ну – почти все.
Приземистый старшина в офицерских сапогах, молча,  повёл его по бесконечным коридорам без окон, освещённым только  электрическими лампами в матовых плафонах. Пороты и лестницы, повороты и лестницы -- он давно перестал понимать в каком идёт направлении и  на  каком этаже  находится. По стенам тянулись двери совершенно одинаковые, немые, без табличек и чем он шёл дальше, тем ноги дрожали сильнее. Он уже чуть не падал от страха, когда старшина  открыл одну  дверь, пропустил в неё  поэта, повернулся и ушёл, так же молча. Замок щёлкнул, как будто навсегда.
Небольшой кабинет, обставленный  казённой мебелью. Окно  закрыто матовым стеклом, а может и нет окна? Одно стекло? В люстре светится  единственный рожок. На камеру пыток не похоже. Ему дали время осмотреться и подрожать. Наконец, вошли двое в штатском. С лицами на удивление дружелюбными, да и люди солидные, в возрасте. Один щуплый, маленький, лысый, разговорчивый. Рожа мелкая, тянет на ротного старшину. И голос тонкий. Зато другой высокий, усатый, басовитый. Но этот больше молчал и держался чуть позади, будто своей фигурой придавал  разговору тяжеловесную статуарность. Представились, однако: «полковник...» и «полковник...» Фамилии, правда, странные. Явно придуманные фамилии: щуплый был Сыщиков, а крупный Разведченко. Поэт не удивился: ему уже рассказывали,  что в этом учреждении, как в литературе, приняты псевдонимы. Чтоб хуже. Чтоб таинственней. Обращались вежливо, едва не почтительно. Поговорили о творчестве вообще, и, разумеется, об его творчестве. Собеседники оказались людьми сведущими, даже помнили названия некоторых стихотворений. Правда, не совсем точно. А едва он, расслабившись, перестал мысленно задавать себе вопрос  о причине внезапного вызова, перешли к делу. Объяснили, что его последний дебош на Крешатике, когда, став на четвереньки,  он лаял на датскою дога... – «Хорошо, что дога «в четыре руки» держали сразу два друга его хозяйки. «Между нами говоря, оба её любовники и, надо сказать, мужики здоровенные», откровенно позавидовал «здоровенным мужикам» щуплый полковник. Это вам просто повезло!» – добавил он. После чего,  задрав лапу... то есть, разумеется, ногу… поэт описсал витрину ювелирного магазина. Так вот,  этот последний дебош, как и следовало  ждать, окончательно восстановил против него районный и городской отделы   милиции, а сверх  того, и республиканское управление Внутренних дел.
– Их можно понять, как вы думаете? -- обратился к нему тенорком щуплый полковник, а толстый объявил, что теперь на него заводят уголовное дело. Согласно полученной информации, он будет обвинён в злостном хулиганстве. «Ну,  уж  и  в злостном! Разве ж я хотел?»— попробовал поэт возразить, однако, толстый, чуть заметным движением руки, остановил его.
— Именно в злостном,— сказал щуплый тенором. — Со всеми вытекающими. Статью можете посмотреть в уголовном кодексе.
Поэт опустил голову. Полковники выдержали паузу, потом щуплый заговорил снова. Объяснил, что Комитет, как инстанция более интеллигентная  и потому способная принять во внимание творческую натуру уважаемого имярек,  может, конечно, ходатайствовать перед товарищами из родственного ведомства о сравнительно... ну... либеральном… скажем так… подходе к вопросу.  Но всё будет зависеть от самого «клиента». «Коллеги удивятся, если ходатайство не будет иметь логической причины»! Иначе говоря, от него ждут любезности ответной, которая, кстати, не расходится с долгом гражданским и патриотическим, и даже наоборот, очень и тому, и другому долгу соответствует. А именно, ждут помощи: осведомления КГБ о словах, поступках и мыслях других творческих людей, постоянно его окружающих. Вовсе не обязательно об антисоветских словах или поступках! КГБ интересует решительно всё! «Именно для  того, чтобы вовремя предостеречь интеллигенцию, так сказать, цвет нации! – от неосмотрительных шагов. Надеюсь, вы нас правильно понимаете?»
–.Да, -- прошептал поэт обречённо, – думаю, что правильно. – Внутренним взором он уже видел  протокол милиции и синюю форму  её сотрудников, разумеется, далеко не таких вежливых и солидных. Холодный  – почему-то, рисовался  обязательно холодный, нетопленный – зал  суда. И конвой, и лай собак, и нары, и пайка, и вокруг  уголовники, уголовники, уголовники…  Ах, воображение творческого человека, отпусти его только на волю! Дрожащей рукой он подписал приготовленную заранее бумагу, вышел, чуть не под руки провожаемый обоими полковниками,  и встреченный у  двери тем же старшиной, будто простоявшим тут здесь всё время. Полковники  улыбались, но  его это не радовало.
Винный магазин располагался рядом с книжной лавкой Союза писателей, и сюда приглашали по формуле «идём в лавку». Всякий писатель знал,  в какую именно лавку его зовут, это был уже и не код, а почти название. Интересно вспомнить, что когда-то книжная лавка писателей переехала с улицы Владимирской на Красноармейскую. И, что бы вы думали? Да, да! Именно так. Следом за ней. Чуть погодя. И снова рядом.
Первый стакан портвейна «Таврический» пошёл,  как  вода и облегчения не принёс. Второй одарил теплом  –  оно растекалось от желудка в голову, в руки, в ноги. Шло уже к  вечеру, знакомого народа прибавлялось. Возле прилавка, служившего одновременно  стойкой, издали, кивнув поэту, выпивали два прозаика. Шёл разговор. Он подумал, что должен бы подойти, прислушаться и незаметно записать. Для  храбрости быстро выпил ещё стакан «Таврического», потом ещё стакан и ещё половину. И, неожиданно для самого себя, как неожиданно для себя залаял тогда на собаку, вдруг  завопил истошным голосом, отчего-то перейдя на рiдну украiнську мову:
                –Люди, не пiдходьте до мене, бо  я  сексот!
                Магазин  затих мгновенно. Такого здесь ещё не слышали. Отставив стаканы, все повернулись к поэту. Он опустил голову, но потом снова поднял и опять раздался истошный голос – «Не пiдходьте до мене, люди, бо я  клятий сексот, я тричi  клятий сексот i вiд того велика падла!!» Он лихорадочно выпил  ешё стакан портвейна, встал и, сначала держась за столик, а дальше перебирая руками, по стенке, двинулся к выходу. Дома уснул, положив голову  на кактус, однако, со временем голову сдвинул и утром долго смотрел в зеркало, мучительно вспоминая: опять, что ли, с собакой полаялся? Или хулигана встретил, но дороге? Ясности не было, требовалось опохмелиться.
Его снова вызвали в Комитет Государственной Безопасности. Прямо на проходную к нему вышел совсем молодой человек, наверное, лейтенант, ну, в крайнем случае, старший. Подписанную поэтом бумагу  лейтенант держал в руках. Смотрел с откровенной брезгливостью.
–. Ваша подпись аннулируется, – сказал  он и поморщился. – Такие помощники не нужны Комитету! – лейтенант произнёс «Комитету» так, что ясно слышалась первая большая буква. Порвал бумагу, сложил обрывки вдвое. Разорвал ещё раз и бросил в корзину  для мусора.   Добавил  с видимым отвращением: «Иди ты, пьяный дурак». –. тут он перешёл на лексику, которая в те времена считалась нецензурной, потом была застенчиво переименована в ненормативную, а нынче стала такой обыкновенной, что цитировать лейтенанта нет никакой нужды. Всякому понятно куда, но мнению лейтенанта, обязан был немедленно и быстро итти поэт.
А лицо поэта сияло счастьем. Он потянулся к корзине, желая убедиться, та ли бумага? Но под презрительным взглядом оробел и двинулся к выходу. Не шёл  –  пятился, ликуя в душе. Но вдруг мелко шагнул обратно и спросил, заискивающе:
              –  Вы меня только от своего имени посылаете? Или от всего вашего учреждения? А? Скажите, пожалуйста?
Ему очень хотелось, чтоб от  имени учреждения. Чтоб раз навсегда и надёжно. Лейтенант, однако, промолчал. Приказа «послать» он, вероятно, не имел  и проявил  инициативу. От души. А инициатива в Комитете Государственной Безопасности поощрялась не всегда…
Тут Геня налил по рюмке мне и себе, и мы выпили, понимая, что поступаем  правильно.
–. Рассказ  интересный, но факт  сомнительный, –. сказал я.
–. Это не факт, а в самом деле было, –  усмехнулся Шахнович. – Имя «героя», сам понимаешь – секрет. Кстати, обрати внимание: о происшествии в магазине, «там» стало известно в тот же день!   
И тут же мы выпили но второй, понимая, что поступаем абсолютно правильно.