Мистико-реалистический роман, главы 57 - 64

Глава 57



Зима прошла как кошмарный сон. Односельчане пили так, что чертям было тошно. Сакуров только успевал гнать самогон. Жорка только успевал мотаться в Болшево за пенсией. Семёныч гнал свою долю инвестициями сына. Варфаламеев рассчитывался натурой в виде закуси. Военный с Миронычем строго сидели на хвосте. Петровна, сволочь, повадилась пить наравне с мужиками. Иногда случался Гриша. Он тоже сидел на хвосте, но у него занемогла жена, и Гришу не гнали. Тем более, что Гришина жена занемогла раком, и врачи обещали ей полгода, от силы – месяцев восемь. И никто, кроме наполовину нерусского Сакурова и контуженного Жорки, не жалел ни Гришу, ни его жену. По Грише, кстати, тоже не было видно, что он переживает. Тем не менее, Гриша очень изменился внешне: он похудел и постарел одновременно за какие-то два месяца с момента получения рокового известия. Но поведение его осталось прежним: Гриша также угрюмо сторонился людей в трезвом виде, и также впадал в полуидиотское веселье в пьяном. А когда его спрашивали о жене, он больше рассказывал о дороговизне лекарств, но не о ней самой. И ещё Гриша любил спьяну вспоминать молодость, свои охотничьи подвиги и войну, когда Гриша был совсем пацаном.
«Стою я, значить, у керосиновой лавки с бидоном, - рассказывал он, заседая в тёплой компании Семёныча, Жорки, Варфаламеева, Мироныча и Сакурова, - а немец уже пришёл. То есть, в город пришли только разведчики на мотоциклах, потому что ихняя основная армия осталась в Павелеце. Ну и что, что разведка? Керосин-то нужон завсегда, и без немца, и с немцем. А к тому времени, надо сказать, вся советская власть закрылась, а что могли – вакуировали. В обчем, конторы закрыты, лавки – окромя керосиновой и хлебной – заколочены. И в это время – аккурат я приблизился к окошку с краном – идут по улице навстречу друг другу наш и немец. Немец в кожане, в каске, в сапогах, весь в бляхах и автомат в руках наизготове держит. Наш в драном пальто, без шапки и в одном галоше, потому что в жопу пьяный. А потому пьяный, что винную лавку заколотить – заколотили, а содержимое вакуировать не успели. Вот её с утреца и грабили. А этот, который без шапки, навстречу немцу и попадись. И нет, чтобы при виде вооружённого до зубов оккупанта свильнуть в переулочек, дальше навстречу немцу прёть и даже чевой-то петь пытается. Немец, я вам доложу, ажно обомлел! Но, видно, тренированный был мужчина, потому себя в руки взял и нашего очередью из автомата так на землю и положил. Потом посмотрел на нас, что за керосином стояли, строго, сказал «Руссиш швайн» и пошёл дальше город завоёвывать…»
«Лихо! – мысленно восхитился Сакуров. – Тут тебе немцы в город входят, а эти винную лавку грабят. И нет, чтобы награбленное домой тащить, надираются на месте и прутся навстречу вооружённым до зубов оккупантам. Да ещё и песни поют…»
«А я помню, как в Лопатино немца ждали! – поддержал военную тему Семёныч. – Меня тогда по малолетству в деревню на лето к тётке отправили, а потом война, отца со старшим братом мобилизовали, мать с тремя сёстрами в Москве, ну, думает, пусть сынок в деревне остаётся. Вот я сижу у тётки, гусей караулю, осень, в общем, и, гляжу, сельсоветчики с председателем на одной кобыле и двух меринах в Желтухинский лес подрали. Они – в лес, а я – домой к тётке. А напротив тёткиного дома, если кто помнит, стоял дом Егора Колотовкина, который председатель сельсовета и в Желтухинский лес удрал. И вижу я, как к его дому подходит местный колхозный пекарь, дядька Блинок. В руках берданка, за поясом – топор. Ну, говорит он бабе Колотовкина, сама добро отдашь, или силу применять надо? А та как стояла с платком, которым мужу махала, так и остолбенела. Ты, чё, грит, Вася, белены объелся, аль угорел с работы? А Блинок: и ничего, грит, не объелся, а так как власть теперь меняется, то гони своё добро новому её представителю. Да какой же, говорит, ты представитель, если немцы пока ещё возле Павелеца на своих танках буксуют. А такой, грит, да как бабахнет из своей берданки, да как гаркнет «Хайль Гитлер!»
«Забрал?» - кратко поинтересовался Жорка, наполняя стаканы самогонкой Сакурова.
«Забрал! – взмахнул руками Семёныч. – Потом он секретарское добро присовокупил и ещё двух других коммунистов, которых раньше на фронт забрали…»
Семёныч быстренько треснул свой стакан, заел бутербродом с салом и дорассказал историю про Блинка.
«Потом немцы, когда пришли в Лопатино, его первого повесили за связь с партизанами. То есть, донёс на него кто-то, что он это самое…»
«Иди ты! – ахнул Сакуров. – А что, здесь и партизаны водились?»
«Да, тут их целая армия была, - горделиво выпятился Семёныч. – А я у них был связным…»
«Ври больше, - сказал Жорка, закуривая сам и угощая Варфаламеева. – Немцы посмотрели, какая здесь дыра, и через месяц после оккупации Угаровского района всей кодлой свалили на Волгу».
«Нет, ну чё он всё портит?! – стал заводиться Семёныч. – Нет, вы лучше держите меня, а то я за себя не отвечаю!»


За зиму Константин Матвеевич поправился на пять килограммов и разбогател ещё на четыреста пятьдесят долларов. Он сделал ремонт «фольксу», перестелил доски в спальной, купил кой-какую одежду. Долларов сто ушли на подарки жгучей блондинке и её детям. Последнее время блондинка стала просить Сакурова отвезти её в Москву с целью посетить тамошний не то ночной клуб, не то недавно открывшийся Макдоналдс. Но к тому времени Константин Матвеевич реализовал все яблоки, припасенные с осени, и делать ему в Москве до следующих поросят было нечего.
А ещё зимой на него наехали местные менты. Кто-то грабанул один за другим три магазина в районе, и менты шарили по округе. Так они заглянули в Серапеевку. В то время в Серапеевке случился Мироныч, и менты первые зашли к нему. И Мироныч, не мудрствуя лукаво, показал на Жорку и Сакурова, как самых подозрительных. В общем, пришлось устраивать внеплановую вечеринку, на которой присутствовал и Мироныч.
«Костя, миленький, а что я мог им сказать? – объяснялся пьяненький старый мерзавец, глядя на Сакурова ясным взором. – Жорка известный профессиональный убийца, потому что за так раньше ордена не давали, а вы тут без году неделя, поэтому откуда я знаю, можете вы подломить магазин или нет? Вот я и решил проявить партийную бдительность… На всякий случай…»
«Голову бы тебе оторвать, - подсказал Жорка, - на всякий случай…»
«Вот именно», - подумал Сакуров, подливая ментам первача из неприкосновенных запасов.
«На изготовление самогона лицензия есть?» - цеплялись менты.
«Нету».
«Литр с собой»
«Договорились…»


Летом всей деревней били Жукова, пойманного на воровстве молочного алюминиевого бидона у вековух.
«А ещё бывший коммунист!» - приговаривал Семёныч, пиная поверженного ворюгу.
«Все теперешние воры – бывшие коммунисты», - поддакивал Гриша. Он привёз жену в деревню, ходил за ней, как за малым ребёнком, и пахал на огороде, как угорелый. Пенсия у Гриши была маленькой, а лекарства для жены кусались, чем дальше, тем больней. В целях экономии Гриша делал уколы жене сам и продолжал запивать нахаляву так, что по утрам у него тряслись не только руки, но и всё остальное туловище с головой в придачу. Однако Гриша не пропустил ни одной охоты и рыбалки, поэтому выпивающие в компании с ним односельчане иногда закусывали карманными карасями или жилистыми от перелётной жизни утками.
В начале лета Сакуров насмерть поругался с вековухами, которые задолбали его своей простотой, швыряя сорняки и остальной мусор на его участок. Затем привалила учительница с внуком. Внук отъел за истекший календарный период приличную харю и даже не поздоровался с Сакуровым.
«Он теперь у нас в Англии живёт, - извиняющимся тоном объясняла потом учительница, - занимается верховой ездой, как вторая супруга нового мэра Москвы, и большим теннисом, как Борис Николаевич. По-русски он теперь совсем не говорит. Представляете, каково мне? Ведь я преподаю физику с математикой…»
«Сочувствую», - бурчал Сакуров и норовил отделаться от старой грымзы, но не тут-то было.
«Костя, вы бы меня очень выручили яйцами, салом, картошкой и хлебом, который я забыла купить вчера в городе».
«Извините, я опаздываю на приём к японскому императору, а у меня ещё парадное кимоно не глажено», - грубо пресекал поползновения старой грымзы Сакуров и уходил спать.
Потом к учительнице приехал её сват со своей академической супругой. Супруга валялась в гамаке, а сват с внуком ещё с вечера стали собираться на рыбалку. Сначала Сакуров хотел предупредить гостей о неприятности, поджидающей их с внуком учительницы там, где они собирались рыбачить, но потом, памятуя презрительное к себе отношение, передумал. Вот и пошли сват с внуком в тот единственный заповедник, который недавно приватизировал глава местной администрации. Вернулись оба спустя самое непродолжительное время без рыбы и удочек, внук убрался в бабкину избушку, а сват прилёг на раскладушку возле гамака и долго жаловался своей супруге на нелицеприятное с ним обращение каких-то хамов, не пустивших его с внуком поудить рыбу на какой-то занюханный пруд.
«Ты же знаешь, Гертруда, что я, как заядлый рыболов, не могу пропустить ни одного удобного водоёма, чтобы не добыть семье на завтрак свежей рыбы! – обиженно визжал преуспевающий столичный адвокат. – Мы кушали красноглазую плотву из Женевского озера, разнопёрых окуней из Балатона, полосатых карликовых пескарей из Лаго-Маджоре (145), и нигде никто не запрещал мне ловить рыбу! А тут, в этой Богом забытой дыре, какое-то хамло велит мне сматывать удочки и убираться подобру-поздорову только потому, что какое-то другое хамло приватизировало их местный пруд! А когда я отказываюсь, мне грозят оружием, забирают наши снасти и обещают спустить собак, если мы сами не уберёмся!»
«Пожалуйста, тише, Славик, - низким голосом увещевала заядлого рыболова его академическая супруга, она же аферистка из «Внешакадембанка (146)», - тебя вся деревня слышит…»
«Пф-ф! – презрительно пыхтел Славик. – Пусть слышит и знает, что это хамло у меня ещё попрыгает! И пусть только попробуют не вернуть мне моих удочек!»
«Вернут, как же! – мысленно злорадствовал Сакуров, с наслаждением перекуривая на виду столичной пары. – Тут тебе не Женевское озеро, тут своих крохоборов, охочих до красноглазой плотвы, довольно».


Вот так, за склоками, трудами, пьянками, короткими перерывами на отдых и постоянными мыслями, поскакало вперёд время. Сакуров продолжал не пить, он избегал пьянок, отвлекающих его от трудов праведных, но не пропустил ни одной, способной помочь ему скоротать время во время хворей, когда домашние дела валились из рук, или сильной непогоды, когда из избы не стоило высовывать носа даже за дровами. Ещё пьянки выручали в такие периоды вялого времяпрепровождения, когда наступал ранний зимний вечер, скотина была покормлена, а во всём районе – в целях экономии электроэнергии – отключали свет.
В принципе, во время отключения света можно было слушать радио от батареек, но до Угаровского района доходило только три программы: радио России, «Маяк» и «Юность». При этом радио России опустилось до полной антисоветчины, перемежаемой рекламой сомнительных лекарственных препаратов, «Маяк» превратился в какой-то междусобойчик бездарных комментаторов, а «Юность» почти всё время своего эфира транслировала совершенно дубовое техно. Поэтому слушать вышеупомянутые радиопрограммы в полной темноте было ещё хуже, чем штопать носки или пытаться читать «Замок» Кафки при свечах.
Когда свет включали и Сакуров удирал из «пьянствующей» избы домой, он включал ящик, чтобы посмотреть, как там в остальной стране. И ничего хорошего не видел. Став спокойнее относиться к показу на экране всякого дерьма из жизни страны, Константин Матвеевич не перестал сопереживать происходящему. Однако теперь он уже не кипятился, не надрывал нервы и не ощущал в себе желания зарезать какого-нибудь теледеятеля или его спонсора, какого-нибудь Абрамовича, Чубайса или Гаврилу Попова. Но, слушая всякую краснобайствующую сволочь вроде Попова или господина Смоленского (147), бывший морской штурман с лёгкой иронией думал о том, что виноваты в дерьмовых метаморфозах не сволочи, а дураки, каковые дураки одни были бескорыстные, а другие – корыстные. Первые голосовали за Попова, как за надёжу охреневших от беззаботной мирной жизни интеллигентов, вторые прикидывали разбогатеть с помощью заведомо жуликоватой нечисти вроде Смоленского, Мавроди или госпожи Соловьёвой.
«А ведь по рожам было видно – что мазурики, - тихо радовался собственной проницательности Сакуров, сидя в тёплой избе напротив ящика и наблюдая за демонстрацией обманутых вкладчиков, требующих вернуть свободу Мавроди, который их всех недавно вот как кинул. – И прецеденты уже случались. Так нет: насмотрелись рекламы про разбогатевшего экскаваторщика и – ну последние бабки вкладывать в этого проходимца…»
За демонстрацией обманутых вкладчиков следовали обманутые «квартиранты» и выселяемые из обжитых подмосковных деревень глупые соотечественники. «Квартиранты» собирались меньшими толпами, чем вкладчики. Они, в отличие от «друзей» Мавроди, не шумели за свободу своих «благодетелей», потому что в большинстве случаев даже не знали их реквизитов, но требовали вернуть им вложенные в будущие квартиры деньги. Глупые соотечественники из подмосковных деревень митинговали группами по пять человек, желая привлечь внимание общественности к своему желанию разбогатеть на земельном буме. Но милиция легко разгоняла такие, как правило, смешные несанкционированные демонстрации, и подмосковные деревни сносились, а строительные бизнесмены продолжали надувать своих клиентов.
Потом по телевизору показывали спортивные передачи, и Сакуров не уставал удивляться – опять же, с сытой снисходительностью богатеющего обывателя, у которого есть машина, тёплая джинсовая пара и любовница, – почему в большой некогда индустриально развитой и некогда культурно подкованной России такая тяга к дешёвым иностранным штампам типа «премьер лига», «первый дивизион», «континентальная хоккейная лига» (148) и так далее.
«А почему нет? – думал Константин Матвеевич. – Ведь есть же у нас ФСБ, Белый дом, «Москва – Сити», «Балчуг – дистрикт» и даже «Сокольники – Гасанов – Парклэндентертейнмент» (149).
Тем временем метель пела свои нелицеприятные песни, голые ракиты угрожающе шумели над крышей избы, а тропинки и колеи заметало колючим снегом. Когда метель утихала, Сакуров шёл в посадку за дровишками, потом в город за хлебом и другой снедью. Зимой поездки на «фольксе» прекращались, и даже Семёныч, отчаянный гонщик на легендарной «ниве», давал ей отдых месяца на два, не меньше.
«Так, сегодня отдыхаем у тебя! – вместо приветствия говорил Жорка, вламываясь с мороза в избу соседа. – Телевизор работает?»
Телевизоров у зимовщиков имелось два: один у Сакурова, другой – у Семёныча. Однако пить у Семёныча иногда мешала вздорная Петровна. Впрочем, деревенские собутыльники не привязывались к телевизору, потому что Жорка любил митинговать, Семёныч – рассказать про своё героическое прошлое, а Варфаламеев – выдать очередное хокку. Но, когда случался футбольный или хоккейный матч международного характера, пьянка строго привязывалась к ящику.
«А что ему сделается? – ответил на вопрос приятеля Сакуров. – Что, опять кубок УЕФА?»
«Он самый», - обрадовал Жорка. Но Сакуров не обрадовался. Он вообще перестал уважать пьянки под крышей дома своего. Сакуров даже ловил себя на мысли, что готов отдать ящик Жорке. Но всё как-то рука не поднималась. Поэтому минимум пять раз в месяц ему приходилось терпеть пьянки-гулянки у себя дома.
«Когда начало?» - упавшим голосом поинтересовался Константин Матвеевич. Сам он давно охладел и к футболу, и к хоккею. Наверно, не смог перестроиться на дивизионы и континентальную хоккейную лигу.
«К пяти жди», - обещал Жорка, выпивал стакан самогона и убегал по своим делам.
«Чтоб вас», - беззлобно думал Сакуров и шёл кормить свиней. Он давно уже втянулся в ритм деревенской жизни, мышцы от работы не болели, кожа на ладонях огрубела, спина не скрипела. И не пить чем дальше, тем ему становилось легче. Он спокойно высиживал почти все попойки, когда надо, отлучался с них по делам, если попойки случались у него, безропотно после них прибирался и, завалившись часов в одиннадцать на диван перед работающим телевизором, к полуночи засыпал. Утром, часов в пять, его будил таймер, включавший паразита, Сакуров смотрел какие-нибудь мультики, затем вставал и всё начиналось снова: поросята, птица, кошки, завтрак, печка, новости, стирка, перекур и так далее. Жизнь в стране тоже не стояла на месте, инфляция налаживалась в сторону снижения собственных темпов, Ельцин попёр на второй срок, Лебедь просрал первую Чеченскую, коммунисты брызгали слюной, Черномырдин, заработав третий миллиард, стал-таки выдавать зарплаты и пенсии почти своевременно, то есть, на третий месяц после положенного срока.
А Семёныч снова набил морду Петровне.
Вздорная баба решила за что-то наказать благоверного. И не придумала ничего лучше, как спрятать выходные валенки кормильца, его глаз и ключи от «нивы». И, когда Семёныч намылился на какое-то своё дело, но не нашёл ни валенок, ни глаза, ни ключей, случился вышеупомянутый мордобой. Петровна, надо отдать ей должное, стояла насмерть, поэтому к Сакурову Семёныч пришёл в рабочих галошах и с пиратской повязкой на лице. Сначала ветеран столичного таксопрома съел двести первача, потом взял литр и пошёл на дело: он где-то поймал трактор и пробил дорогу до большака. Потом Семёныч снова съел двести, завёл без ключа свою «ниву» и освежил её после зимней спячки поездкой до Угарова. Когда Семёныч вернулся, свой «фолькс» освежил и Сакуров. А на носу замаячила весна со всеми вытекающими.



Глава 58



Гришина жена протянула полтора года. За этот скорбный период времени Гриша весь высох от пьянства и трудов непосильных. Хорошо ещё, что в закуси во время пьянок его никто не ограничивал, иначе Гриша мог бы околеть от голода раньше своей жены, потому что все их с женой две пенсии уходили на обезболивающие лекарства. После смерти Гришиной жены ничего кардинального в жизни деревни вроде не произошло, но как-то неназойливо запахло мертвечиной. И, пока Сакуров мотался по делам, толкая то картошку, то зелень, то яблоки, повесился Толян, родной брат Нины Михайловны, супруги недавно преставившегося Виталия Ивановича. Потом старшую дочь Нины Михайловны бросил муж. А средняя сама ушла от своего, загуляв с каким-то прапором. Нина Михайловна стала хороводиться с Петровной, которая любила посидеть в компании вековух за водкой и закусью, привезённых из Москвы тороватым сыном, и деревенские нет-нет да становилась невольными слушателями русских народных песен, исполняемых голосистой вдовой. Её огород, некогда показательно ухоженный, в это время зарастал сорной травой и прочим древесным хламом вроде вишнёвых дичков и вездесущего американского клёна.


Прошёл ещё год. Сакуров окреп настолько, что даже построил баню и застеклил веранду. Затем пришла пора резать очередную партию поросят, и тут случился скандал.
Вернее – случилось два скандала.
Сначала Сакуров был пойман с поличным (читай: на жгучей блондинке) её мужем. Тот где-то прослышал про регулярные свидания своей жены во время рабочих поездок, и так как он временно сидел без дела (весенняя охота ещё не начиналась, а подлёдный лов уже закончился), решил лично убедиться в том, о чём ему напели добрые люди. Для этого рогоносец тайно – от жены – подсел к машинисту мотовоза, таскающего хлебный вагончик, и таки подкараулил Сакурова. Вернее, он его проспал, потому что перед операцией выпил водки, потом, когда мотовоз с хлебным вагончиком тронулся в путь, добавил самогонки и, когда Сакуров встретился со своей пассией, её муж крепко спал в мотовозе. Но его разбудили доброхоты, видевшие приход Сакурова, муж жгучей блондинки допил остатки самогонки, взял обрез, заряженный картечью, и пошёл на дело. И, когда ничего не подозревающий бывший морской штурман начал заниматься со своей любовницей второй за сегодняшний день по счёту любовью, муж любовницы подошёл к двери служебного купе.
- Танька! – заорал он, наставляя обрез на дверь купе. – Открывай, сука, и покажи, с кем ты есть!
- Это муж, - моментально определила жгучая блондинка. – Лезь в окно!
- Вот, блин, - закряхтел Сакуров, слезая с блондинки и стукаясь поздно догоняющим членом о переборки тесного купе. Он сунулся подбирать свои вещи, ругая себя за глупую привычку раздеваться догола перед началом секса, но не тут-то было.
- Открывай, тебе говорят, считаю до одного! – снова заорал муж блондинки и надул всех, потому что шарахнул в дверь из своего злокозненного образа без всякого предварительного счёта.
- Мудак! – завизжала блондинка, путаясь полными белыми ногами в надеваемых джинсах. – Кто дверь чинить потом будет?!
«Ни хрена себе – чинить, - панически подумал Сакуров и ломанулся в окно, придерживая в руке брюки и футболку. – А если бы попал?»
Он мельком посмотрел на дырку в двери величиной с кулак, понюхал пороховой дым и, вынося на своей многострадальной шкуре осколки вагонного стекла, таки вывалился из купе. Сакуров пребольно врезался в крупный щебень на обочине железнодорожного пути, но, не заостряя на порезах и ушибах внимания, рванул в посадку.
- Ещё один мудак! – завизжала вдогон ему блондинка. – Кто окно потом чинить будет?!
- Танька, открывай, сука, дверь, а то считаю ещё до одного! – продолжал бушевать невидимый муж.
«Он что, дальше считать не умеет?» – думал бывший морской штурман, улепётывая с помощью босых ног и голых локтей через заросли лесопосадки в сторону Серапеевки. По пути он надел брюки, футболку и порадовался тому факту, что сегодня хлебный вагончик задержался на их станции, иначе, тронься он в путь, бежать до дому пришлось бы в разы дольше. А так как дело случилось ранней весной, когда ещё не весь снег сошёл, то ой-ё-ёй!


Первым делом Сакурова засёк бдительный Жорка.
- Здорово, сосед! – загоготал контуженный интернационалист. – А я и не знал, что ты по утрам бегом занимаешься!
- Жорка, - крикнул на ходу Константин Матвеевич, стуча от холода зубами, - сейчас за мной будет один мужик с обрезом, так ты его задержи.
- Не вопрос, - легко отмахнулся Жорка. – Только ты сам, как оденешься, приходи ко мне. И не забудь прихватить горючего. А то у меня граммов триста в запасе, не больше…


Пришлось пожертвовать тремя литрами первача. Два усидели в компании с ревнивым мужем жгучей блондинки, один он унёс с собой. Потом в деревню прибежал какой-то пацан и отдал Сакурову его остальные вещи с запиской от любовницы.
«В следующий раз не приходи, а потом – можно», - писала любовница.
- Ну, как там? – неопределённо спросил Константин Матвеевич.
- Вечереет, - солидно возразил пацан и стрельнул у Сакурова сигарету. Они покурили, поговорили о видах на лето и урожай, потом пацан выразил неодобрение стремительно деградирующему местному народному образованию в виде училки по русскому и литературе, которая повадилась брать на лапу натурой за хорошие годовые отметки, испросил у хозяина пять долларов за хлопоты и отвалил.


Второй скандал организовал Мироныч.
Но сначала он хитростью выведал примерный день забоя сакуровских свиней и стал врать про это время, будто собирается отъехать в бывший Свердловск.
«Да, Костя, поеду, проветрюсь сам, проведаю могилки близких своих, посмотрю дом, в котором раньше жил, потому что какой мой возраст? – брюзжал старичок. – Щербатая, знаете ли, не за горами, так что надо попрощаться с близкими, посмотреть на места, где родился и вырос…»
«И когда собираетесь, и сколько пробудете?» - растрогавшись до слёз, уточнял Сакуров, прикидывая оставить старому проходимцу, не чуждого ничего человеческого, оковалок свежекопчёного сала. Килограмма на полтора, не меньше. Потому что щербатая у того не за горами, а челюсть новая. В общем, жалко, если щербатая вдруг придёт за Миронычем, а тот новую челюсть так на сакуровском сале и не опробует.
«Пусть трескает, - думал расчувствовавшийся беженец, - а то потом ещё сниться будет…»
«После Великого Поста, - обещал старичок, - уже и билеты взял. Обратно тронусь не раньше 10 мая, потому что День Победы, сами понимаете, а у меня в Свердловске ещё пара-другая сверстников осталась. Ведь тоже всю войну прошли, грех праздник сообща не отметить…»
«Золотые слова», - шмыгал носом дурак Сакуров и прибавлял к планируемому оковалку ещё и копчёные рёбрышки.
Тем временем подошла пора забивать очередную партию свиней. За два дня до этого – аккурат кончился Великий Пост – Мироныч душевно со всеми распрощался и якобы отвалил в бывший Свердловск.
«Это хорошо, - прикидывал бывший морской штурман, готовясь к мероприятию, - во-первых, не будет путаться под ногами, во-вторых, так приятней будет ему гостинцы поднести…»
Однако Мироныч расстроил все его благотворительные намерения. Старый хрен проигнорировал поездку в город детства, отрочества и юности. Он также отказался от посещения могил предков с родственниками. Больше того: Мироныч наплевал и на встречу ветеранов, ровесников и земляков. Зато он ровно неделю сидел, не высовываясь, в своей городской квартире. В это время Константин Матвеевич при помощи Жорки, Семёныча и Варфаламеева завалил свиней, разделал их и большую часть свинины разложил в столитровые кадушки на засолку. Эти кадушки бывший морской штурман добыл в бывшем совхозном цеху по засолке огурцов. Он спустил их в погреб, где уже по колено стояла ледяная вода, и, пока свинина засаливалась, свёз постную её часть на продажу в Москву. Там, потратившись на ветеринаров, место на рынке и на милицейский рэкет, Константин Матвеевич выручил триста долларов чистой прибыли и прибыл в деревню. На следующий по прибытии день, встав ни свет – ни заря, бывший морской штурман зарядил коптильню первой порцией – двадцать килограммов – свинины и стал разводить огонь под боровом. В это время в деревню нагрянул Мироныч. И привёз его на папиной тачке Ванька. С ними припёрлась Аза Ивановна, новая Ванькина жена и её великовозрастная дочь.
«Ба, какие люди! – услышал Сакуров голос Жорки. – И как вы все в такую маленькую тачку поместились?!»
Жорка тоже встал ни свет – ни заря, потому что хотел опохмелиться, и первый нарвался на сюрприз в виде прохиндея Мироныча и его вспомогательной шоблы. К тому времени к месту действия подползли Семёныч с Варфаламеевым, имевшие аналогичные с Жоркиными намерения. Ну, в смысле опохмелиться.
«Что за херня?» - в натуре перепугался слабохарактерный – по сравнению с нормальными чисто русскими людьми – Сакуров.
Он хотел сбегать посмотреть, но, памятуя о возможности воровства коптящегося мяса из обжигающе горячей трубы неизвестными людьми из числа соотечественников, остался на месте, мучительно ожидая объяснения странного шума, происходящего на деревенской улице в районе его дома.
«Мироныч! А ты разве не в Свердловске?» - послышался в это время голос Семёныча.
«Здравствуйте, Аза Ивановна», - влился в образовавшийся хор голосов интеллигентный Варфаламеев.
«Ой, ну что вы, в самом деле!» - взвизгнула какая-то незнакомка.
«Слушай, Вань, хороша у тебя падчерица!» - гоготал Жорка.
«Так, теперь самое время посмотреть, как там наша свинина», - дребезжал Мироныч.
«Что делать?» - панически заметался вокруг коптильни Сакуров. Он уже понял, как их всех надул старичок и мечтал отделаться хотя бы половиной копчёного мяса. Но его снова выручил Жорка. Он не пошёл за всеми к коптильне, придержал возле себя Семёныча, что-то ему сказал, а потом они присоединились к остальным.
Остальные – Сакуров и Мироныч с кодлой – уже разогревались. Дело в том, что Константин Матвеевич решил не сдаваться без боя и с порога в зубы обругал старичка Мироныча сволочью. На что Мироныч возразил «гнусным жуликом» и «подлым неплательщиком долгов». Варфаламеев в перебранку не встревал. Зато Мироныча шумно поддержала его кодла.
«Как не стыдно!» - надрывался Ванька.
«Нет, в самом деле!» - поддерживала его новая жена.
«Ай-я-яй!» - приговаривала великовозрастная падчерица.
«Да если бы я не сторожил ваших свиней на откорме! – голосил Мироныч. – Что бы вы сейчас коптили?!»
“Where you store your money and fuel? (150)” – по-английски спросил Жорка. Кодла насторожилась, но ни черта не поняла. Варфаламеев понял с полслова и посветлел лицом. Сакуров понял с грехом пополам и стал мучительно соображать: как быть? Он не хотел говорить даже Жорке об основном хранилище баков. Поэтому, подумав минуту-другую, сказал ему, где лежит ключ от избы и про выездную куртку, где во внутреннем кармане лежали давешние триста долларов. О самогоне Константин Матвеевич не сожалел. И сдал место его хранения без заминки. Впрочем, заминка вышла с английской речью. Но Жорка его понял, подхватил под мышку Семёныча и отвалил. Варфаламеев, которого не позвали, пригорюнился и проводил пару страдальческим взглядом.
«Эй, Вань! – крикнул, уходя Жорка. – Поди ж ты не с пустыми руками приехал на такое знатное мероприятие?»
«Ну, так!» - горделиво откликнулся Ванька.
«Тогда освежи Варфаламеева!» - велел Жорка и окончательно скрылся из поля зрения препирающихся односельчан и родственников одного из них.
«Я и Костю могу освежить!» - расщедрился Ванька.
«Пошёл ты!» - огрызнулся Сакуров.
«Я, пожалуй, могу прямо из горла, - засуетился Варфаламеев. – Костя, отрежь мне кусочек попостнее закусить…»
«Но-но! – встряла Аза Ивановна. – Вы поаккуратней с моим мясом!»
Константин Матвеевич в натуре позеленел от такой неслыханной за пределами России наглости. Ругань возобновилась с новой силой. Варфаламеев закусил свежим кленовым листочком.


Спустя полчаса – Варфаламеев как раз успел выдуть пол-литра Ванькиного спирта – приехали милиционеры в специальной будке и стали вязать Мироныча с кодлой. Вот тут оказалось, что раньше был не скандал, а так себе, увертюра. Мироныч орал, какой он тут известный и что какая собака посмела на него наехать? Аза Ивановна поддерживала супруга насчёт его известности и собаки. Ванька верещал о правах и адвокате. Его жена с падчерицей, которых менты нещадно щупали, просто визжали. Варфаламеев, которого менты чуть не загребли до кучи, отрешённо молчал.
А менты, возрастом каждый в среднем не старше двадцати пяти, делали своё дело споро и на ругань «клиентов» отвечали адекватно. За известность и собаку Мироныч получил два раза по шее. Азу Ивановну побрызгали «черёмухой (151)». Ванька схлопотал по горбу дубинкой. А его жена с падчерицей отделались несколькими синяками на своих женских выпуклостях. Варфаламеева, сунув сгоряча ему пару горячих, менты, после вмешательства Жорки, отпустили.
Когда менты, упаковав «клиентов» в передвижную кутузку, отвалили и угнали Ванькину машину, Сакуров наконец обрёл дар речи и спросил:
«Что это было?»
«Это было задержание по факту сигнала насчёт угнанного автомобиля, торговли палёным спиртным без лицензии, а также лиц без определённого места жительства и занятий», - популярно объяснил Жорка.
«Кто такие?» - уточнил Константин Матвеевич.
«Аза Ивановна, Ванькина новая жена и его падчерица, - растолковал Жорка. – Мне почему-то показалось, что на дело они поехали без паспортов и удостоверений».
«Но машина-то не в угоне?» - возразил Сакуров.
«Но спирт-то палёный? – подмигнул ему отмороженный Жорка. – И потом: пока Мироныч докажет, что машина не в угоне и Ванька ездит на ней по законной доверенности, сорок восемь часов, сколько положено держать любого человека за решёткой без санкции прокурора, и истекут. Нам хватит сорок восемь часов?»
«Хватит», - с сомнением пробормотал Сакуров. Сомневался он не насчёт того, успеет ли закоптить свинину, а по поводу приёмов, практикуемых безбашенным Жоркой в деле устранения помех, чинимых легитимными, в общем, методами. Константин Матвеевич машинально заглянул в трубу коптильни и ахнул: мяса в ней как не бывало.
 «Что такое?» - поинтересовался Жорка. Сакуров сказал и поплёлся в погреб за новой порцией мяса.
«Да не расстраивайся ты так! – утешал по пути Жорка. – Какие-то двадцать килограммов мяса, три литра первача и триста долларов! Зато каково милиционеры поработали? Пальчики оближешь! А что мясо между делом спёрли – так это они машинально…»
«Нет, Жорка точно псих, - думал Константин Матвеевич на ходу. – Мне бы Мироныч со всей его кодлой обошёлся в десять раз дешевле…»
«Так мы будем сегодня опохмеляться?» - возник в пределах Сакуровского участка Семёныч. Семёныч, узнав о намерении Жорки сдать Мироныча с его шайкой в ментуру, сильно обрадовался. Он согласился помочь односельчанину и без промедления доставил его на своей «ниве» в Угаровский ОВД. Из Угарова авантюристы вернулись в Серапеевку на хвосте милицейской будки, менты занялись делом, а Семёныч решил поставить свою тачку в гараж. Поставив, он хотел бежать смотреть на представление, но его задержала дура Петровна. И, пока бывший почётный таксист отбояривался от своей сумасшедшей супруги, представление-то и кончилось. Поэтому теперь Семёныч хотел компенсироваться на опохмелке.
«Ну, вот, - удручённо подумал Сакуров, - как минимум ещё три литра…»


Короче говоря, скандалов за истёкший короткий период случилось три. То есть, после первых двух третий скандал Мироныч устроил, когда вышел на волю и прибежал в деревню. А так как самогон у Сакурова кончился, то пришлось ехать в город и покупать палёный коньяк Миронычу, палёное шампанское Азе Ивановне и две коробки палёных шоколадных конфет новой Ванькиной жене и её великовозрастной дочери. Ванька продолжал сидеть в ментуре, потому что не хотел договариваться с ментами полюбовно, поэтому с Сакурова причиталось ещё литров десять водки.
«Ну, Жорка, ну, скотина! – мысленно бесновался бывший морской штурман, присутствуя на пьянке по поводу примирения с Миронычем и с горечью наблюдая за поедаемой свежекопчёной свининой и выпиваемой палёной водкой. – Вот это, называется, выручил…»
На пьянке по поводу примирения присутствовали военный, Гриша и Петровна. Потом, откуда ни возьмись, появился муж жгучей блондинки. Он якобы охотился рядом и заскочил на огонёк.
«Я, пожалуй, переночую у тебя, - бормотал Сакуровский почти что родственник, - а то до Ряжска, сам понимаешь, сорок вёрст, движения в ту сторону по железке до завтра не ожидается, а пёхом я не дойду… От Таньки, кстати, привет…»
«Вот сволочь! – с тоской думал бывший морской штурман, опасливо косясь на лупару (152) почти что родственника, поставленную в углу столовой. – А сюда как допёр? Или специально на мотовозе приехал, чтобы рядом поохотиться?»
Ещё Сакуров прикидывал купить такое же ружьё, благо гладкоствольное оружие появилось в легальной торговле. И ещё он планировал в ближайшие дни отвалить в Москву, чтобы реализовать остатки мяса. Пока и его не съели под очередную пьянку очередного глобального примирения со всей остальной кодлой Мироныча. И кто его, старого проходимца, знает: а ну, выпишет погостить к себе оставшихся в бывшем Свердловске выживших однокашников с их семьями? Чтобы потом пригласить их всех на огонёк к гостеприимному дураку Сакурову…



Глава 59



За два года Константин Матвеевич разбогател ещё на девятьсот долларов. Он насобачился делать малиновый сироп и толкать его на московских с подмосковными рынками. Плюс к сиропу Сакуров наловчился делать и продавать тёртую с сахаром чёрную смородину и вишнёвое без косточек варенье. Он пахал, как медведь, разоряющий муравейник или корчующий деревья на месте будущих берлог. В виду вышесказанного бывший морской штурман, некогда интеллигентный и подтянутый, превратился в заскорузлого краснолицего жлоба. Душа его сделалась под стать внешности. Однако пить Константин Матвеевич всё не начинал.
Тем временем умер Иван Сергеевич, семидесяти двух лет от роду. Мироныч перестал бегать на лыжах, и он стал забывать, кто и сколько ему должен. Усадьба Нины Михайловны пришла в совершенный упадок. Гриша, поддерживаемый младшей дочерью и её мужем, всё ещё держался, хотя пить продолжал по-чёрному. Зато Варфаламеев завязал, чем сильно огорчил всю честную компанию. А потом оказалось, что Петька связался со своими подросшими дочерьми и те пообещали забрать папу к себе, за рубеж. Как пообещали, так и забрали. Варфаламеев толкнул дом за бесценок какому-то местному дачнику, выкатил два ведра водки и отвалил. А Жорка, военный, Гриша, Семёныч и Сакуров ещё неделю не могли переварить событие. То есть, все вышеперечисленные, за исключением Сакурова, неделю пьянствовали. Константин Матвеевич не пропустил ни одной пьянки, потому что, хоть и не пил, но также переживал отъезд ставшего родным Варфаламеева. Мироныч в то пору хворал и в марафоне не участвовал.
«Нет, как он мог!» - рыдал Семёныч.
«А куды он уехал-то?» - в десятый раз спрашивал тёмный Гриша.
«В Канаду», - в десятый раз отвечал удручённый Жорка.
«Это где?» - не отставал Гриша.
«От Гренландии сразу направо», - объяснял просвещённый военный.
«Если ехать из Аляски», - уточнял Жорка.
«А медных гильзов там достать можно?» - продолжал нудить Гриша.
«Эх, Варфаламеев!» - продолжал рыдать Семёныч.
«Блин, кто теперь хокку Басё переводить будет?» - подливал масла в огонь или сыпал соль на рану Жорка.
«А я сына тоже за границу отправил, - высказывался военный. – Потому что тут по дороге машины ходят, а они – того! Ну, думаю, проводником собаки работать не хочет, пусть лучше в Приднестровье едет. Там у меня дом от родителей остался, и участок – почти пятьдесят соток. А кукуруза в Приднестровье какая! Во какая кукуруза! Такой кукурузой птицу кормить – первое дело! В Приднестровье куриные яйца: я те дам! Куриное яйцо разобьёшь – так желток жёлтый, не то, что у этих…»
В переводе на нормальный русский язык дело со старшим сыном военного выглядело следующим незамысловатым образом. Вернувшись из армии, сын военного долго не мог устроиться на работу, пока его не взяли в какую-то местную охрану проводником собаки. Но платили на этой работе мало, поэтому сын военного, бывший пограничник, кинулся искать дополнительных заработков. Он организовал небольшую шайку и пошёл с ней на дело. Вернее, на большую дорогу. Там сын с шайкой стали тормозить проходящие фуры и напрягать их водителей на пошлину за проезд по якобы их, сына и шайки, участку дороги. Когда военный прознал про внеурочные занятия сына, он накостылял ему по шее и отправил на историческую родину, в Приднестровье, каковой край славится высокопродуктивными сортами кукурузы и прикладным – на кукурузном корму – птицеводством.


По окончании марафона Жорка два дня отлёживался в своей избе, а потом поехал в Болшево. Там он получил три пенсии и вернулся в деревню почему-то трезвый. Зато Жорка притаранил две литровые бутылки водки с закусью и пьянка возобновилась. К той поре Мироныч выздоровел и прибежал в деревню. Пили, в общем, без хокку, к отсутствию которого стали привыкать, но под балалайку. Сакуров же в это время отсутствовал: он поехал продавать в Москву поздние яблоки. А у Семёныча, как назло, треснула рессора. Поэтому, когда компанейцы съели водку, Жорка решил сгонять в город за добавкой на своих двоих. Он взял сидор, полторы пенсии и пёхом попёр в Угаров по железнодорожной колее, связывающей бывший металлургический комбинат и их станцию. А так как снег уже выпал, то по пути Жорка и подмёрз, и подустал. Поэтому он первым делом освежился в ближайшей забегаловке, и только потом пошёл в какой-то коммерческий ларёк затаривать сидор бухлом и закусью. Затариваясь, Жорка случайно познакомился с двумя мужиками, а один из них оказался Жоркиным почти однополчанином, потому что служил в составе ограниченного контингента войск в Афганистане в середине восьмидесятых. Почти однополчанин зазвал Жорку в гости, Жорка напоил – накормил всю семью нового знакомца плюс соседку по лестничной площадке, хромую интеллигентную старушку. Старушка вела умные беседы, от водки не отказывалась и напоминала Жорке, что они в какой-то мере с ним коллеги. В том смысле, что оба увечные.
Потом Жорка вырубился, потому что ему подмешали в его же водку какой-то дряни, а когда очнулся, ему предложили по-хорошему уносить ноги. Потому что интеллигентная Жоркина коллега уже пошла за милицией, так как телефонов поблизости не имелось. А когда Жорка, проверив содержимое карманов и сидора, стал бузить на тему возвращения ему хотя бы части вышеупомянутого содержимого, на него набросилась вся семья его почти однополчанина.
«Я, конечно, мог бы навалять им всем по шеям, да там был ребёнок, - рассказывал потом Сакурову пьяный Жорка. – Ты бы видел, какие у него были глаза, когда я только пришёл к ним и дал ему самый обыкновенный апельсин. Нет, не мог я при этом ребёнке валять по шеям его мамаше, бабке и папаше…»
«Возьми вот себе немного жратвы с выпивкой, - бормотал расчувствовавшийся Сакуров, - но денег не проси – не дам, потому что…»
Сакуров хотел сказать, что всех голодных детей России им с Жоркой всё равно не накормить, но промолчал, представив мальчика шести лет с большими горящими от счастья глазами при виде самого обыкновенного апельсина в собственных руках, а не за стеклом витрины коммерческого магазина.


Ещё год пролетел, как беспокойный сон в летнюю ночь, проведённую в паршивом вытрезвителе со сломанной вентиляцией. Сакуров заработал радикулит и четыреста долларов. Летом очередного года снова били Жукова, пойманного на краже куска чугунного рельса из погреба Гриши. Этот кусок Гриша сам в своё время спёр на железке, когда чугун меняли на сталь, и с помощью него усилил крышу погреба. В описываемые времена чугун подорожал, и его стали тырить даже друг у друга. Жуков, когда его побивали односельчане, вопил о том, что зачем де бить невиновного?
«Так ты не виноват? - удивлялся Жорка. – А кто тогда?»
«Китайцы, суки! Это они у нас чугун скупают!»
«А ещё партийный!» - надрывался Семёныч, пиная поверженного ворюгу.
«Да когда это было!» - оправдывался Жуков.
«Значить, теперя медных гильзов надо ждать от китайцев, - делал вывод Гриша, - потому что давеча в Корневом сняли все медные провода…»
«Как бы наши не поснимали», - высказывал общее опасение Сакуров.
Жукова он не бил, но в потехе косвенно участвовал.
«Вот этот и снимет», - не унимался Семёныч.
«Поддай ему ещё», - басила Петровна.
«Да как же их не снять, - кряхтел Жуков, - когда за килограмм меди дают по целому доллару? (153)»
«Ведь сам же будешь сидеть без света, сволочь!» - орал Жорка.
«Ему что – он всё равно не зимует…»


Через месяц после побоев Жуков охромел на обе ноги. И стал грозиться, что подаст в суд на односельчан, если те не выкатят ему два литра водки и сто долларов. В общем, очередная пьянка происходила в традиционном составе плюс охромевший Жуков.
«У меня есть такой знакомый адвокат, что я вам всем покажу, если вы мне не дадите сто долларов!» - храбрился пьяный Жуков.
«Вы за свои ноги можете требовать много больше, чем сто долларов, Алексей Макарович, - подличал Мироныч, в известной потехе не участвовавший, - а адвоката я вам дам своего, поэтому компенсацию мы потом поделим…»
«Хрен вы что будете делить, - обещал Жорка, – поскольку охромел он от хреновой водки, а не от нашей выволочки. У меня во дворе все алкаши уже второй год хромают. А некоторые похромали – похромали, и – до свиданья. Уехавши, то есть, вперёд ногами…»
«Да, теперя от водки много людей мрёть, - согласился пьяный Гриша. – Раньше горели, а теперя травятся. У мене кум давеча в Москву ездил. Дочь у него тама где-то в Черёмушках. Погостил, в обчем, пора к бабке возвращаться. Ну, он и возьми в дорогу четвертинку в каком-то супермаркете. Сел в автобус, выпил и – готов. Бабке-то каково? Ведь ждала кума свово хозяина из Москвы живого с гостинцами, а получила дохлого без ничего, потому что гостинцам какие-то добрые люди ноги приделали. Да ещё и в расход попала: ведь ехать куме в деревню, а как в деревню с покойником? В местный автобус её с покойником заместо багажа не пустили, вот и пришлось куме брать частника втридороги…»
«Вот именно – горели! – загорелся при напоминании былого Жорка. – Съест человек литра два нормальной водки, чиркнет неосторожно спичкой, прикуривая, и загорится. А теперь достаточно рюмки дешёвого метанола, чтобы примитивно отравиться и поехать в морг…»
«В том-то и дело, что в морг кума не взяли, - не сшибся со своей темы Гриша, – хотя кума сразу туда захотела. То есть, она решила сдать туда свово крякнувшего кормильца. И, как получила его с рук водителей автобуса «Москва – Угаров» без всяких гостинцев и даже без новых ботинок, так прислонила его к столбу и побежала на станцию звонить в скорую. Ну, лишь бы самой кормильца в деревню не везти, а чтобы скорая свезла его в морг. Но скорая пошла в отказ, потому что за жмуриками они, дескать, уже давно не ездять. А ещё сказали, что в морге всё равно местов нет, так как половина морга на ремонте, а другая половина в аренде у банановых коммерсантов…»
«А что с вином сделали? – разорялся Жорка. – Раньше чистое виноградное вино стоило рубль с полтиной пол-литра, а теперь покупай за десять баков якобы французское вино, пей и вспоминай бормотоху за двадцать центов, которую мы пили в институте и которая была много вкусней теперешнего якобы французского вина…»
«А что, может, мне у них целую тыщу долларов потребовать? – консультировался с Миронычем Жуков. – Как вы думаете, ваш адвокат сможет напугать их на целую тыщу?»
«Сможет! – горячился старичок. – Только вы моему адвокату денег не давайте. Дадите мне, и я сам с ним рассчитаюсь…»
«Если я вам сейчас обоим головы поотрываю, - прервал расходившегося сквалыгу Жорка, - а потом приду на ваши поминки со своим киселём, то он мне встанет, вместе со своими поминальной кружкой, водкой и закуской в двадцать долларов против вашей целой тысячи…»


А время всё шло, потому что так положено, деревня, как накаркал когда-то Жорка, продолжала вымирать, вместе с ней продолжала вымирать Рязанская область, а за ней – и вся остальная Россия. Так, В Угаровском районе отрицательный прирост населения составил по итогам текущего года десять процентов, в Рязанской области – семь, во всей остальной России – всего четыре. Народ бежал из деревень, посёлков, маленьких и средних городов в Москву на заработки, и там жизнь била ключом. На месте лопнувших банков открылись новые, а на месте бывших подмосковных колхозов – образовались жилые микрорайоны по цене за квадратный метр жилья большей, чем в Нью-Йорке. Ельцин к тому времени добивал второй срок, Зюганов готовился к очередным выборам, Черномырдин, слегка отрулив инфляцию, сдал хозяйство молодому Кириенке (154).
«Ну, теперь жди новых потрясений, - снова начинал каркать Жорка, - недаром этот поц из молодых да ранних».
«Что ты имеешь в виду? – нервничал Сакуров, уже слегка привыкший к образовавшейся за последние два года к курсовой – в переводе с рубля на доллар – стабильности
«То и имею, что не все главные неприятности у нас позади, потому что как они могут быть позади, если у нового премьера такая гнусная харя и такие подходящие для новых времён заслуги?»
Очевидно, Жорка имел тот факт касательно Кириенки, что попал юный проходимец в премьеры не за добрые человеческие качества, а совсем наоборот. Впрочем, новые времена в России тем и ознаменовались, что на поверхность мутной политической действительности последние семь лет всплывали всё люди ловкие, мерзкие и своекорыстные одновременно. Впрочем, при таком куске дерьма как Ельцин иначе и не предполагалось.
«А вот ещё интересно, - переводил разговор в другое русло Сакуров, - почему на периферии прирост населения в большем минусе, чем в метрополии?»
«Элементарно, - отвечал Жорка. – Во-первых, это наша тараканья ментальность. В том смысле, что наш народ как те тараканы, которые, почувствовав неудобство проживания в одном месте, от данного неудобства по-человечески не избавляются, а просто всем скопом перебегают в другое место. Сначала убегают мужики, за ними – их бабы и дети. Во-вторых, наша самая поросячья жадность, в силу каковой те, что не убежали, начинают убивать друг друга из-за какого-нибудь кирпичного завода или цементной мануфактуры. Статистика же в это время показывает ухудшение демографических показателей, потому что, какие могут быть показатели от старушек с их доходящими дедушками? В то же время статистика больших городов и статистика нашей похабной столицы показывает более утешительные данные, потому что, во-первых, утекшие в вышеозначенные места половозрелые мужики с их бабами и детьми, во-вторых, многочисленные цыгане, граждане юго-восточного региона типа Вьетнама с Китаем, а также наши многочисленные бывшие соотечественники по бывшей советской конституции. Лица, то есть, известных национальностей, каковые лица, вкупе с цыганами и гражданами Юго-Восточного региона, привыкли размножаться быстро, много и весело, невзирая на жилищные санитарные нормы, инфляцию, скудное питание и стрессовое состояние из-за невозможности слетать на Канары в летнее время года...»
«Всё ясно, - думал Сакуров под монотонный бубнёж пьяного Жорки, - скоро всем нам, русским то есть, а не японцам, кранты, как и предсказывал Жорка, а вместо нас нашу территорию, Россию, а не Японию, заселят цыгане, китайцы, вьетнамцы и лица известных национальностей, как люди более жизнеспособные, дружные и не убивающие друг друга из-за таких пустяков как консервный цех или картонно-спичечная фабрика…»
Думая так, Константин Матвеевич вспоминал недавние телепередачи на криминальную тему. Одна касалась соседнего с их Угаровым Касимова. Там ещё с советских времён функционировало какое-то золотое предприятие. Так вот, когда советские времена кончились, те касимовцы, что имели прямое, косвенное или теоретическое отношение к данному предприятию, дружно кинулись убивать друг дружку. Одних убивали за сто граммов благородного металла, других – за килограмм, третьих – за целый пуд. И, пока бандиты, чиновники, милиционеры и прокуроры бодались за право рулить известным предприятием прямо, косвенно или хотя бы теоретически, в Касимове открыли два новых кладбища, а население города поредело на пятнадцать процентов.
«А так как у нас подобное происходит не в одном Касимове, а повсеместно, то…»
С этими мыслями Сакуров засыпал, потому что Жорка давно ушёл, а ночью полагалось спать.


Потом случился дефолт. Сначала до Сакурова не вполне дошёл смысл происшедшего, а когда он поехал за продуктами в Угаров и оказалось, что на имеющиеся у него российские рубли он теперь может купить в четыре раза меньше, чем всего неделю назад, Константин Матвеевич таки прозрел.
«Ну, вот, опять Жорка! – мысленно ахал он, прицениваясь к крупе в местном супермаркете. – И кто его за язык тянул? Однако хорошо, что я почти всю наличку переводил в доллары, потому что они теперь тоже в четыре раза дороже…»
Впрочем, и оставшуюся отечественную наличку Константин Матвеевич успел реализовать почти без потерь. Дело в том, что моментальный рост цен не коснулся дорогих деликатесов и дорогих напитков. Поэтому, покряхтев от благоприобретённой жадности, бывший морской штурман приобрёл ящик армянского коньяка и десять банок чёрной икры. Причём сделал это крайне осторожно, исподволь разведав про надёжность и коньяка, и икры в смысле их натуральности за двадцать долларов у одного знакомого товароведа.
«Не было счастья, да несчастье помогло, - прикидывал Сакуров, заботливо пакуя купленные брашна на заднем сиденье, - а то уж и забыл, когда последний раз чёрную икру ел…»
Насчёт коньяка он старался не думать, потому что коньяка отведать ему хотелось ещё больше, чем попробовать чёрную икру. Но Константин Матвеевич продолжал железно держать себя за горло в том смысле, что собирался ещё долго не пить. Ну, хотя бы до той поры, когда он не почувствует себя действительно богатым человеком. Человеком, способным убраться из этой Богом проклятой дыры, да и вообще, из этой всей богомерзкой России.
«Потому что не хочу я подыхать вместе с ней, - оправдывался перед собой бывший морской штурман, продолжая вкалывать, как литературный негр, потому что в жизни негры ни черта делать не хотят. - К тому же я только наполовину русский. И потом: когда у меня соберётся достаточно денег, можно будет махнуть к Петьке Варфаламееву. Вот там мы с ним и разговеемся. А этот коньяк, когда он подтянется в цене, можно будет на что-нибудь обменять. Или продать. Или, на худой конец, пригодится от ментов отмазываться…»
О том, чтобы махнуть на родину полумифического японского родителя, Константин Матвеевич даже не задумывался.



Глава 60



Икру Константин Матвеевич съел за десять дней. В день – по банке. Жорки не было, а с прочими он делиться не стал. Можно было угостить Семёныча, но тот обязательно раззвонил бы о том всей округе, и первая на икру прибежала бы Петровна.
«Да хрен ей, а не икра, - мысленно ругался бывший морской штурман, поедая очередной бутерброд со сливочным маслом, обильно покрытым чёрными зёрнами, - уж как она меня только не прикладывала, а я ей – такой дорогой деликатес. Пусть карман держит шире…»
Когда кончилась икра, начались проблемы с кормом для скотины. Растениеводы резко прекратили принимать самогон, так как от жадности стали кодироваться, а что может быть ужасней закодировавшегося русского стяжателя сельской ориентации? Другими словами, корм вместе с долларом тоже подорожал в четыре раза. Словно для его производства стали применять американские удобрения и труд американских специалистов, требующих адекватной оплаты адекватной валютой за их американские потенции.
«Вот сволочь, - кряхтел Сакуров, - это ж почём мне теперь придётся продавать свинину?»
Да тут ещё Мироныч с Ванькой. Они долго доставали Константина Матвеевича. Пока тот не озверел и не пообещал их реально поубивать. Жорка присутствовал и дал пару раз в пятак Ваньке. А Мироныча они с Сакуровым взяли за воротник, подняли и подвесили на подходящий сук. И, когда старичок стал задыхаться, а Ванька – приходить в себя, Жорка спустил старого мерзавца на землю, а затем погнал поджопниками папу и сына к их избе. Погоняя, Жорка страшным голосом пообещал исполнить угрозу Сакурова лично.
«И ни хрена мне за вас, козлов, не будет! – орал он вдогонку. – Потому что я контуженный! Так что лучше больше не лезьте!»
С тем поползновения Мироныча в сторону Сакуровских свиней и прочего натурального хозяйства прекратились. То ли адвокат Мироныча к тому времени успел отъехать в места более хлебные, нежели Угаров, то ли Жорка действительно напугал старого отморозка. Но, скорее всего, Мироныч, как всякий безбоязненный русский человек, испугался не угрозы прибить его, а того, что Жорка, таки завалив старого козла, потом не ответит ни за козла, ни за его ликвидацию. Очевидно, Мироныч представил себя сидящим на том свете и пребывающим в полной уверенности, что виновник его безвременной кончины продолжает безнаказанно разгуливать по осиротевшему участку бывшего советского директора, собирать ставшие ничейными плоды и ягоды, а также во всеуслышание хаять старичка, который ещё мог вот как пожить и переделать вот сколько полезных дел для повышения собственного благосостояния. Представив такое безобразие, Миронычу заранее стало так обидно, что он решил больше не искушать судьбы в виде контуженного Жорки, озверевшего от продолжительной жизни в России Сакурова и его свиней.
«Надо же, - удивлялся Сакуров, готовя очередную порцию свинины на продажу и не имея путающегося под ногами престарелого односельчанина, - подействовало…»
Впрочем, последнее время у него не путались под ногами ни Жорка, ни Семёныч, ни Гриша с военным. Жорка повадился шастать по издательствам, где его продолжали мытарить за сто пятьдесят долларов гонорара за каждую новую книгу, Семёныч заболел, Гриша стал подолгу пропадать у своей младшей дочери, а военный нашёл какую-то работу. И если отсутствие Жорки и Гриши с военным Сакурова почти не волновало, то за Семёныча он почему-то переживал.
«Чёрт его знает, - думал бывший морской штурман, загружая «фолькс» коробками с мясом, - никогда не болел, и выглядит в свои семьдесят лет на шестьдесят, не больше, а последний месяц почти из дома не выходит…»
Впрочем, долго переживать не приходилось, поскольку поджимали дела и время. Константин Матвеевич мотался в Москву, долбился в огороде, заготавливал дрова, занимался вечным ремонтом подворья и так, промеж суеты, узнал страшную весть о том, что Семёныч болен раком.


Короче говоря, коньяк, купленный Сакуровым в первые дни дефолта по старой цене, избежал участи быть реализованным по новой цене. Его также не пришлось ни обменять, ни презентовать вечно голодным (и жаждущим) российским ментам. Дело в том, что Семёныч умер через два месяца после вынесения приговора. Врачи попытались сделать ему операцию, Вовка дал Угаровским врачам штуку долларов, но операция, как заявил опытный Гриша, дело только ускорила. И увезли Семёныча под басовитые завывания Петровны на ближайшее местное кладбище, потом были шикарные поминки, организованные богатым Вовкой, Сакуров напился как свинья, а на следующий день они с Жоркой, Петровной, Гришей, Миронычем и военным начали похмеляться коньяком. И ушёл он в считанные три дня. Потом пришёл черед сакуровскому самогону, затем он распечатал заветный тайник с долларами, чтобы затариться новой партией коньяка, потому что коньяк ему пить понравилось больше, чем самогон или водку. И понеслось. Потому что горе, мерзкая погода, хорошая компания и работать надоело так, что о ней даже думать тошно становилось, не то, что работать. К тому времени у Сакурова ничего из живности, кроме кур, не было. Припасов в виде копчёной свинины он не держал, поэтому оживившийся Мироныч стал между делом – между пьянками – подъезжать к односельчанину насчёт яиц. Имея в виду дальнейшие походы на Сакуровских кур и его копилку. Но Жорка был начеку и как только старый безбоязненный мерзавец начинал свои поползновения, бывший интернационалист делал зверское лицо и страшным голосом спрашивал: «Помнишь?» В ответ на напоминание Мироныч злобно щерился, временно отставал от Сакурова, но норовил компенсироваться на дармовом коньяке и дармовой закуске. Поэтому большую часть мероприятий Мироныч проводил или под столом «заседаний», или в одном из пустых сараев, куда его сносили от греха подальше, потому что старенький Мироныч мог обмочиться и испортить очередное застолье неприятным запахом. Жуков к тому времени совсем перестал ходить, и врачи настоятельно рекомендовали ему завязывать с новой русской водкой, от которой уже у двух миллионов россиян случились разные заболевания вен, провоцирующие гангрену. Но Жуков продолжал пить и скоро ему оттяпали правую ногу. А Константин Матвеевич допился до нового свидания с домовым. Случилось это ровно через десять суток после начала запоя. Стояла поздняя осень, был ясный морозный вечер, в этот день Константин Матвеевич только опохмелялся и в компании одного только Жорки. Гриша снова уехал к младшей дочери, военного отправили в какую-то служебную командировку, Петровна отвалила в Москву погостить, а Мироныча, после того как он спьяну раскокал дома фарфоровую статуэтку, его рачительная Аза Ивановна отправила в наркологический диспансер на принудительное лечение от старческого алкоголизма.
«Да, блин, - ныл поддатый Сакуров поддатому Жорке, - подвёл меня Семёныч, дальше некуда. Боюсь, я из этого запоя уже никогда не вынырну…»
«Да брось ты, - утешал друга бывший интернационалист, - вот допьём сегодня твой коньяк, опохмелимся, как следует, и завяжем. Кстати, какого хрена ты самогон не делаешь?»
«Надоело», - отмахивался бывший морской штурман.
«Что, денег до хрена накопил, коль коньяком пробавляешься?»
«До хрена – не до хрена, но кой-что имеется…»
«Ты, вот что, принеси-ка свой капитал мне, а я его отвезу в Болшево, отдам жене, и ни хрена с твоими деньгами не сделается. Ладно?»
«Ты собираешься в Болшево?» - икнул Константин Матвеевич.
«Да, завтра».
«Что ж, принесу. Да, что там, на кладбище у Семёныча случилось?»
«Петровна говорила, что у него спёрли чугунную ограду…»
«Лихо!»
Сакуров снова икнул. Ограду Семёнычу Вовка сделал знатную, с вензелями, пиками и шарами. Говорил, что нанимал лучших мастеров.
«Да, ушла ограда по пятьдесят центов за килограмм вместе с коваными херувимами и прочей дорогой работой», - вслух ответил на мысли односельчанина Жорка и накапал в стаканы.
«Что ж, за Семёныча», - грустно молвил Константин Матвеевич.
«За него», - неожиданно всхлипнул Жорка.


«Э, брат, совсем ты расклеился, - приговаривал себе под нос бывший морской штурман, спотыкаясь по дороге от Жоркиной избы к своей, - вот это опохмелились, называется…»
Константин Матвеевич уже отдал Жорке большую часть своих денег, и теперь собирался заглянуть во двор, где стоял «фолькс». Упав два раза по пути, Сакуров наконец вылез во двор.
«Какого хрена мне его смотреть? – пришла в голову пьяная мысль, инициированная несильной болью от падений. – Надо было сразу в постель…»
Константин Матвеевич прислонился к опорному столбу и бессмысленно уставился на микроавтобус. «Фолькс», словно живой, укоризненно мерцал чистыми стёклами и целыми фарами. Сакуров не ездил на нём пьяный, а стрезву ухаживал за машиной так, как домашний кот ухаживает за своими яйцами. Поэтому машина была чистенькой и блестела даже в свете неполной луны и огромных звёзд. Впрочем, избыточный блеск её лакированных частей мог вполне помститься пьяному Сакурову, как помстились ему колеблющиеся очертания «Фольксвагена», откидной верх и роллс-ройсовский радиатор с серебряной крылатой фигуркой на нём.
«Что за херня», - подумал Константин Матвеевич, моргнул, увидел прежний «фолькс» и решил потихоньку ползти к кровати.
«Кормилец ты мой», - слезливо подумал Сакуров, наверняка зная, что он уже не купит новых поросят для продолжения сельскохозяйственной коммерческой деятельности, но сначала пропьёт-проест оставшуюся часть денег, потом порежет кур, а затем начнёт толкать барахло и предметы, пока не придёт очередь микроавтобуса.
- Мяу! - сказала одна из кошек, запутавшаяся в пьяных ногах хозяина.
- Да иди ты! – буркнул бывший морской штурман и не зло поддал кошке ногой.
- Мр-мяу, - сказал один из котов, тоже пытаясь запутаться в тех же ногах.
- Да идите вы все! – воскликнул Константин Матвеевич и сунулся в избу. Из-под его неуверенных ног брызнули в разные стороны остальные кошки, а одна назидательно возразила:
- Что ж ты, старче, так нализалси?
- Тебя не спросил, - огрызнулся бывший морской штурман и, снимая на ходу одежду, прямиком направился к кровати.
- И то, - согласилась кошка (или это согласился кот), - мы люди маленькие.
- Фома, ты что ли? – не удивился Сакуров, залезая под одеяло.
- Мы-с.
- Так ты же не люди, - лениво сказал Сакуров.
- Однако бывши таковыми в приемлемые времена.
- Не понял…
- Насчёт приемлемых времён?
- Угу…
- Я имею в виду те времена, каковые приемлемо относились к нашему телесному существованию в их пределах, но за границей коих нашего существования сначала не было, а потом оно кончилось.
- Узнаю старого доброго Фому, - пробормотал Константин Матвеевич. – Однако в итоге нашего с тобой общения я почему-то пришёл к выводу, что человеком-то ты никогда не был.
- А то и не был, - не стал кочевряжиться старый добрый Фома. Перестав путаться под ногами Сакурова в виде кота или кошки, он сидел в своём углу невидимый и беседовал с хозяином избы так, словно они не расставались на очень долгое время. И Сакурову, беседующему с ним, показалось, будто Фома свистит на манер чайника, или чревовещает на манер дракона.
«Банзай», - вспомнил бывший морской штурман тепло-молочный рассвет с кисельными берегами адекватной расцветки.
«Банзай», - ответил из невидимого угла невидимый Фома.
«А как там Сакура?» - поинтересовался Сакуров.
«А то ты не знаешь», - ухмыльнулся двуличный домовой.
«Да знаю», - неуверенно ответил Сакуров, не испытав при этом никаких юмористических спазмов по поводу той простой истины, что к моменту его новой встречи с домовым давнишний саженец якобы японской сакуры превратился во вполне заурядную вишню, скупо плодоносящую раз в три года. Впрочем, ему никогда не было смешно от того, как его когда-то надули.
«Ни черта ты не знаешь», - неожиданно возразил невидимый Фома.
«Ни черта я не знаю», - индифферентно согласился Сакуров, и его первоначальная неуверенность заметно усилилась. А недавняя железная осведомлённость на тему теперешней вишни вместо сакуры в его огороде поколебалась воспоминаниями былого и прошлого. Когда Сакуров в начале своей сельскохозяйственной деятельности пил горькую и ждал сказочного (или белогоряченного) чуда от хилого деревца, заявленного лукавым русским продавцом саженцев японской сакурой. И когда он видел повторяющиеся сны, во время которых всё шёл и шёл к какой-то (или какому-то) Сакуре и никак не мог прийти.
«Слушай, а на хрена тебе тогда вообще сдалась сакура?» - поинтересовался Фома и принялся отчаянно чесаться.
«А то ты не знаешь», - передразнил домового Сакуров.
«Могу предположить, что посадил ты её как символ японского похреновизма к русской действительности, - сказал Фома. – И росла она у тебя первое время в виде некоей пограничной декорации между блаженным полузабытьем и омерзительной архиреальностью».
«Ну, ничего себе», - промямлил Константин Матвеевич и подумал о том, что последние несколько фраз домовой выговорил много культурней прежних своих речей и даже каким-то другим голосом.
«Ась?» - моментально отреагировал Фома и снова принялся чесаться.
«Гляди, бока не протри», - буркнул Сакуров.
«Небось», - снова съёрничал домовой.
«Что, опять блохи?» - спросил Константин Матвеевич.
«Да нет у меня никаких блох, - огрызнулся Фома, - это я от бессонницы…»
«Что-то новенькое я слышу: чесаться от бессонницы…»
«Всякому своё, - возразил домовой. – Одни от неё детей делают, другие – разные симфонии сочиняют, третьи – термоядерные пакости открывают, четвёртые – с домовыми вожжаются».
«Если четвёртый пример про меня, то я пас, - вяло усмехнулся Константин Матвеевич, - потому что я давно сплю…»
«И вижу сон про то, как мы с Фомой отправляемся к Сакуре», - закончил за Сакурова Фома и вылез из своего угла.
«В каком-то виде он сегодня передо мной предстанет?» - подумалось Сакурову, он поморгал в темноте и увидел пожилого японца, беззубо улыбающегося над ним.
«Ничего, что я сегодня без вставной челюсти?» – спросил японец голосом Мироныча.
«Это что, кошмар?!» - перепугался Сакуров.
«Нет, ну до чего некультурный человек: если иностранец, так что, сразу кошмар?» - возмутился японец голосом Семёныча.
«Час от часу не легче», - пуще прежнего запаниковал Сакуров, не зная, чего ему бояться больше: общения с живым Миронычем или с усопшим Семёнычем?
«Где больше правды?
Во сне или наяву?
Всё иллюзия…» - заговорил японец голосом Варфаламеева.
«Иди ты!» - только и возразил Сакуров. И как-то вдруг, без всяких переходов, очутился на том месте, где он был в последнем своём сне перед генеральной завязкой. Вернее сказать, Константин Матвеевич успел подзабыть вышеуказанное место из последнего сна известной эпической серии в деталях, но в общем всё сходилось. Аматэрасу стояла в углу сонной панорамы так, что восходящее солнце касалось её головы. Руки японская богиня держала на уровне плеч, и получалось, будто она не просто льёт свет, но прядёт его луч за лучом.
«Так, прапрабабушка первого японского императора по имени Дзимму при деле, а где сам?» - подумал во сне Сакуров, вспомнив краткий урок японский мифологии от Варфаламеева.
Сам, кстати, продолжал сидеть в своей клумбе и выращивать Сакуру. Как именно он это делает и что конкретно там произрастает, Сакуров ещё не видел, но заранее проникся благоговейным почтением.
«Однако интересная получается штука, - снова подумал Сакуров. – Богиня Аматэрасу (155) стоит прямо под солнцем, но её видно так, словно солнце и не является источником света вовсе. Хотя свет от него распространяется реально. Вот, например, солнце чуть приподнялось, и граница освещаемой им территории отодвинулась дальше…»
Сам он находился и не на свету, и не во тьме, а где-то в третьем месте, но конкретно напротив и богини, прядущей свет, и солнца, поднимающегося из-за спины богини. Поэтому Сакуров и не мог понять, почему он отчётливо видит богиню, в то время как солнце должно было его реально слепить.
Одновременно Сакуров обратил внимание на тот интересный факт, что по мере подъёма солнца над невидимым горизонтом и сама богиня как бы становилась выше. И освещаемая территория увеличилась соответственно, а Сакуров стал видеть копающегося на клумбе первого японского императора много отчётливей. Продолжая находиться между светом и тьмой, бывший морской штурман мог поклясться, что видит каждую складку одежды, каждую деталь причёски и даже выражение лица занимающегося своим делом праправнука японской богини солнца, однако, если бы его попросили рассказать об одежде, причёске или выражении лица известного персонажа, весьма затруднился бы. Так же, как затруднился бы описать растущую на глазах Сакуру. Хотя, разглядев её и процесс стремительного роста чудесного деревца, уже не просто переполнился вышеупомянутым почтением к авторитетам и атрибутам японской культуры, но впал в благоговейный экстаз.
А солнце приподнялось ещё и ещё, и Сакуров залюбовался вынырнувшими из чернильной тьмы новыми фрагментами фантастического ландшафта. Тут были и причудливые коричневые горы, чьи гребни лубочно топорщились фиолетовыми лесами, и неожиданные между этими горами изгибы серебряных ручьев и голубых рек, и изумрудные между горами и ручьями поймы, пестрящие самыми причудливыми цветами.
Залюбовавшись, Сакуров отвлёкся от созерцания Дзимму с Аматэрасу, а когда снова посмотрел в их сторону, никого не увидел. Зато теперь мог точно сказать, как выглядит заметно подросшая Сакура. Она, кстати, оказалась в таком обособленном месте, что, совершенно не вписываясь в вышеописанный пейзаж, неразлучно с ним гармонировала. Сам же Сакуров как находился и не на свету, и не во тьме, так там и оставался.
«Вот это фокус», - подумал он и разглядел на Сакуре первые цветы лимонного цвета с пурпурными крапинками. Цветов было ровно четыре. И все они имели причудливую, трудно поддающуюся точному геометрическому описанию, конфигурацию. А фокус состоял в том, что Сакуров видел их так, словно смотрел телевизор с расстояния трёх метров, хотя, не умея определить своего точного местонахождения, полагал себя где-то далеко и от Сакуры, и от участка освещаемой восходящим солнцем территории, и от недосягаемой пока солнечными лучами непроглядной тьмы.



Глава 61



Спустя некоторое время цветы трансформировались в плоды, и они показались Сакурову похожими на инжир, но затем, приглядевшись повнимательней, Константин Матвеевич понял, что плоды похожи на человеческие эмбрионы. Налившись соком достаточной зрелости, эмбрионы сорвались с веток Сакуры, но не упали на землю, а, превратившись в разноцветных драконов, порхнули от Сакуры и друг от друга. Один дракон, огненно-красный с искрящимся жёлтым шлейфом вместо хвоста, махнул в сторону восходящего солнца и бесследно исчез в его лучах. Два других, бледно-зелёный и тёмно-синий с шоколадными пятнами на фюзеляжах, похожими раздвоенными хвостами и четырьмя крылами на каждого, полетели на Юг и Запад. Последний, серебряный с оранжевой окантовкой по всему своему пернатому телу, двинул на Север. При этом наблюдаемая Сакуровым панорама приняла более строгий вид, нежели раньше. Ну, да, до развода драконов по четырём сторонам света вокруг Сакурова в освещаемой зоне пребывала обычная неописуемая красота, а теперь к красоте прибавилась строгость.
«Вот так появилась Роза Ветров (156), - глубокомысленно подумал бывший морской штурман, - но что толку от неё одной, если ветра нет и в помине?
Думая так, Сакуров самонадеянно принял себя за наблюдателя сотворения мира. Впрочем, всё на то и походило, хотя некоторые нестыковки наблюдались. Во-первых, было непонятно, что главенствовало в сотворении мира: Богиня Солнца, спрявшая необходимые живительные лучи, император Дзимму, вырастивший Сакуру или сама Сакура? Во-вторых, Сакурову, как бывшему штурману, не понравилась некая неточность при вышеупомянутом разводе драконов, отвечающих за ориентационный порядок зарождающегося мира.
«Если принять во внимание условную парность сторон света по экватору и полюсам в виде Восток - Запад и Юг – Север, - прикидывал озабоченный придуманной неточностью Сакуров, - то непонятно, почему два похожих дракона полетели на Юг и Запад, в то время как красный дракон, по цвету более подходящий для южной стороны, рванул на Восток. Хотя, если вспомнить, что Япония находится на пересечении, условно, тридцатой широты и сто тридцать пятой долготы, то с моей стороны, а нахожусь я как бы напротив восходящего солнца и в одноимённой стране, оно, солнце, сейчас как бы на юге. Но если предположить…»
Заморочившись на географии с навигацией, Константин Матвеевич чуть не прозевал явления ещё четырёх чудес на ветвях Сакуры. В общем, пока он красовался сам перед собой с помощью специальных знаний, на Сакуре образовались ещё четыре цветка. Это были совершенно белоснежные цветки, похожие на лилии. Плодов из данных лилий не получилось никаких, зато они сами в своё время спорхнули с веток Сакуры и полетели над освещённым участком зарождающегося мира. И там, где они пролетали, неописуемая красота наблюдаемой Сакуровым панорамы приобретала некое живое разнообразие. Так, протекающая невдалеке серебряная река, похожая на недавно отлитое зеркало, вдруг покрылась лёгкой рябью. На идеально синем небосклоне образовались кудрявые облака. Меж них появился поблекший месяц. А ещё Сакурову показалось, что он слышит пенье птиц и даже голоса людей.
«Какие люди? – не поверил своим слуховым ощущениям бывший атеист-дарвинист Сакуров. – Ведь если я присутствую не при библейском сотворении мира, а это очевидно, то после птичьего пения я должен услышать вопли обезьян. Или, если быть более точным и копать глубже, - птичье пение с воплями обезьян я должен слышать после рёва динозавров…»
Как подумал, так и услышал. Вернее, увидел. Правда, динозавр оказался обыкновенным драконом, к тому же совершенно безобидным на вид. Откуда он взялся, Сакуров проморгал, однако видел, как дракон помахал в сторону северной границы света и тьмы и там стал бить крылами по воздуху. В это время из тьмы выползло восьмиглавое чудище, и они с драконом сцепились не на жизнь, а на смерть.
«Ни хрена себе – безобидный, - с лёгкой дрожью в сонных мыслях подумал Константин Матвеевич, - вон как башки от чудища отрывает, только перья летят…»
Одновременно, наблюдая сцену мифологического насилия, Сакуров обратил внимание на совершенно сказочную деревеньку в небольшой горной долине на берегу ручья. Деревенька располагалась ближе к Сакуре, чем к сражающимся героям чудесной старины, поэтому Константин Матвеевич слышал звон ручья, человеческие голоса и даже обонял дым очагов с сопутствующим запахом жареной рыбы.
«Вот ещё фокус! – мысленно воскликнул бывший морской штурман. – Ведь не было тут никакой деревни!»
И, пока он отвлекался на такие мелочи, как появление первых людей в пределах зарождающегося мира, «безобидный» дракон оторвал последнюю голову чудищу, затем, словно не удовлетворившись содеянным, оторвал ещё и его хвост. Из хвоста дракон по-хозяйски вытряхнул какие-то вещи, подхватил их и полетел к деревеньке. Там он немного спикировал и сбросил изъятые из хвоста чудища вещи. И это оказались зеркало в массивной раме, меч в шикарных ножнах и какие-то разноцветные пёстрые камни. Тотчас вокруг вышеупомянутых вещей образовалась небольшая толпа, возглавляемая осанистым мужиком с царскими повадками. А так как это должен был быть первый японский царь (вернее, император) и так как Сакуров никогда не видел даже на картинках никаких японских императоров, то выглядел данный предводитель небольшой толпы чистым японцем, однако в мантии из горностаев и в какой-то невообразимой короне. Этот персонаж Сакуровского сна сунул меч подмышку и стал распоряжаться на непонятном языке. Следуя его указаниям (а может, и, не следуя), какие-то другие люди схватили зеркало, и поволокли в деревню.
«На монахов похожи», - подумал Константин Матвеевич, сравнивая этих из сна с типичными восточными лицами с теми, каких показывали в советском кино. Короче говоря, «сонные» монахи носили типичное православное монашеское одеяние, однако расшитое на спинах золотистыми драконами. Данные чудные монахи поставили зеркало возле храма, дивным образом образовавшегося на подходе к деревне, и кинулись молиться. Беззвучно (как в любом сне) зазвучали колокола, а у храма, замысловатого здания в виде пагоды с колокольней, начался крёстный ход. Участники хода подходили по очереди к зеркалу, лобызали его, а затем бежали подбирать разноцветные камни.
«Жаль, Петька Варфаламеев слинял из деревни, - подумал во сне Сакуров, уже прояснивший своё «сонное» положение, - а то объяснил бы, каким боком пагода с колокольней, крёстный ход вокруг зеркала и мужик в горностаевой мантии относятся к японской истории, религии или прочей культуре…»
В это время солнце поднялось выше, граница света и тьмы заметно отодвинулась от условного центра панорамы, а деревня как-то незаметно укрупнилась. При этом она, не утратив сказочности архитектуры и немыслимой палитры красок, приобрела более реальный вид, нежели в момент своего первоначального проявления. А Сакуров, дивясь на произведение не то рук человеческих, не то божественной воли, мог с чистой совестью признаться, что ничего подобного он в жизни своей не видел. Хотя, если бы его кто-нибудь спросил, а чего это он такого конкретного не видел, ни за что не ответил бы. Но продолжал млеть от благоприобретённого восторга, и сомнение на предмет его способности объяснить причины торжества чувств настроению не мешало.
«Да, хорошо здесь», – подумал балдеющий во сне бывший морской штурман и обратил внимание на новые цветы на Сакуре.
 «Раз, два, три, четыре», - принялся пересчитывать цветы Константин Матвеевич и досчитал до семи. Одновременно он заметил, что на сей раз цветы походили на мыльные пузыри, но более затейливой, нежели сферическая, конфигурации: они вращались на черенках, переливаясь всеми цветами радуги и «разбрызгивая» вокруг себя разноцветные искры, и увеличивались в размерах. Потом цветы превратились в плоды, и стали по одному срываться с веток материнского дерева.
Из первого плода, не успел он коснуться чудесной земли около Сакуры, получился японский мужик с удочкой. Из второго – тоже японский мужик, но уже с молотом и мешком на плече. Третий плод превратился в согбенного старичка очень умного вида, подпирающего свою согбенность солидным посохом, к которому был прикреплёно что-то лёгкое, трепыхающееся от лёгкого ветерка. И ещё старичок, едва «вылупился» из своего плода, тотчас приложился к бутылке.
«Во даёт!» – восхитился Сакуров, почему-то решив, что старичок из бутылки не чаю отхлебнул, а реального саке.
Четвёртый плод «разродился» другим японским дедушкой, очень добрым не только с лица, но и со всей его стати. В общем, четвёртый дед был зело широк в талии.
Пятый плод выдал ещё одного японского старца, но какого-то невообразимого, – с огромной остроконечной головой.
Из шестого плода получился здоровенный малый в полном боевом самурайском прикиде. Но так как Сакуров знал о полном самурайском прикиде немного, то из пятого плода получился какой-то Илья Муромец, однако глаза он имел раскосые, а растительность на лице самую вредительскую.
А вот седьмой плод удивил, так удивил. Мало, он подарил наступающему на зарождающейся земле свету японскую женщину, плод ещё и снабдил эту женщину поместительной лодкой, гружёной всяким добром. Каким, Сакуров не разглядел, но почему-то решил, что добро нехилое.
«Вон как сверкает!» – совершенно платонически констатировал бывший морской штурман, наблюдая лодку, добро горой выше бортов и японскую девицу в кимоно (про кимоно Сакуров знал, какое оно) на корме лодки.
Когда он оторвал взор от лодки и обратил его на Сакуру, то обнаружил там новые пять цветов. Они скоро реализовались плодами, похожими на подвешенных к веткам Будд. Про Будд, какие они примерно, бывший морской штурман тоже знал, поэтому подвешенные к веткам Будды были как Будды. Но любоваться ими Сакурову долго не пришлось, потому что плоды в виде известно кого сорвались один за другим с ветвей Сакуры, и, не достигая земли, превратились в разные, в прямом смысле этого слова, явления. Или (опять же, в прямом смысле этого слова) в ощущения, так как сразу после дематериализации последнего из пяти плодов во время его падения с ветки Сакуры, Сакуров почувствовал какую-то невыразимую тоску, а из деревни послышалась похоронная музыка.
«Ну, здрасьте, - загрустил бывший морской штурман, - давно я не присутствовал на японских похоронах…»
Однако его настроение плавно трансформировалось из донельзя гнусного в слегка приподнятое, каковая приподнятость инициировалась припоминанием той простой истины, что один хрен все там будем. Затем душераздирающая музыка перестала казаться таковой. Потом Сакуров порылся в своей памяти в той её области, где хранились сведения о разных религиях, и ему стало почти весело, потому что всякая религия предлагала загробную жизнь.
«Оно, конечно, в рай меня, ни в христианский, ни в мусульманский, ни, тем более, в иудейский, не пустят, - благодушно подумал грешный труженик среднерусской нивы, - но и в аду жить можно…»
И, не успел он додумать свою умную мысль, как японские похороны, пока невидимые и зарождавшиеся где-то в глубинах диковиной деревни, вскоре превратились в какое-то праздничное шествие, больше похожее на движение участников бразильского карнавала, чем на проводы в последний путь некоего японского бедолаги. И Сакуров, наблюдая выход весёлых ряженых на околицу, радостно подумал о том, что какие на хрен печали, потому что легче, по большому счёту, стало всем участникам данной наблюдаемой им похоронной процессии. И тем, кто тащил покрытые цветами носилки, потому что не нужно больше ухаживать за достающим своим нытьём и болячками родственником. И тому, кто в этих носилках ехал. Потому что тот, который ехал, всего лишь возвращался туда, откуда на краткий миг недавно вышел для знакомства с враждебным миром. Вышел, в общем, из вечности, помаялся в миру и – снова обратно, в свою любимую ни жаркую – ни холодную вечность, где нет никаких болезней от инфекционных до посттравматических, нет докторов с их меркантильными харями по сто баков за консультацию, нет квартплаты, и нет её самой, этой с вечно протекающей канализацией и с неистребимыми тараканами квартиры.
Враждебность мира, кстати, не замедлила о себе напомнить громом среди ясного неба и проливным дождём. Но участники процессии не пали духом, донесли носилки до места, развели костерок и с песнями и с плясками проводили дым своего соплеменника в ту сторону, куда дул невесть откуда взявшийся после проливного дождя ветер.
На этом месте, достигнув апогея какой-то неприличной радости, Константин Матвеевич слегка устыдился (всё-таки похороны) и ощутил в себе философское направление в смысле желания урегулировать распоясавшиеся чувства. Бывший морской штурман сделал во сне небольшое душевное усилие и ощутил в себе такое равновесие всех известных ему чувств и ощущений, что ему захотелось петь жалостливые псалмы, танцевать зажигательную джигу, строить оросительные каналы и сочинять грустные элегии одновременно.
«Тоже мне, знаток псалмов и элегий хренов», - невольно усмехнулся во сне Сакуров и обратил внимание на новые цветы, появившиеся на Сакуре, числом ровно двенадцать. И на сей раз из этих цветов не получилось никаких плодов, потому что цветы один за другим сдуло с дерева налетевшим ветерком. И над образовавшейся синтоистской панорамой в лучах восходящего солнца получилась такая пёстрая круговерть, что Сакуров, замороченный начавшейся с круговертью сменой запахов и красок, сначала не понял её содержания. Но потом взял себя в руки и быстро разобрался со сменами запахов и красок как с сезонными. При этом он удивился быстроте, с какой данные сезоны менялись, и отчётливости незначительных перемен, происходящих на его глазах в каждом сезоне.
«Всё правильно, - рассудил бывший морской штурман, - цветов было двенадцать, а месяцев в году тоже двенадцать. Вот их сдуло с Сакуры и – понеслось…»
Тем временем на творимую в свете поднимающегося солнца землю выпал снег, и некоторое время, равное одному мгновенью, снег имитировал игру света на гранях разновеликих неоправленных бриллиантов. Затем бриллианты погасли, а на земле зашебаршили метели. Им тоже был отведён ровно миг, поэтому вскоре вслед за колючей белой завирухой потянуло теплом, и зазвучала капель. Не успела капель сыграть свой последний аккорд, как перед взором Сакурова запестрели краски всевозможных цветов и плодов. Но мгновение цветов с мгновением плодов миновало, и бывший морской штурман снова увидел проливной дождь с громом и молнией. Потом над его головой засверкало холодное синее небо, а леса и долы расцветило осенней палитрой красок, от бледной охры до кроваво багряного с вкраплением золота и малахита.
«Чудеса», - констатировал Константин Матвеевич и увидел, что на Сакуре появились новые четыре цветка. Эти цветы также не стали созревать до состояния плодов, их также сдуло ветром и там, где упали лепестки последних четырёх цветов, образовались четыре стороны света. Больше того: на каждом условном рубеже каждой стороны света кто-то невидимый и всемогущий соорудил по дворцу. Солнце при этом встало на востоке и теперь не просто поднималось над проявляемой из первозданной тьмы землёй, но стало двигаться на запад. И получилась такая необычная картина в свете четырёхсторонней перспективы, что с востока на запад проявляемой земли было больше, чем с приплюснутых к наблюдаемой Сакуровым оси севера и юга.
«Ну, что-то похожее мы уже видали, - вспомнил Сакуров улетающих на все четыре стороны драконов и Розу Ветров, - так зачем же повторяться? Наверно потому, что не так это просто, – сотворить мир со всеми его генеральными измерениями сезонного и географического свойства с поправками на климат. Хотя, если верить Ветхому Завету (157)…»
И, пока он так соображал, вокруг Сакуры, которая вновь покрылась таким множеством цветов, что Сакуров не стал их пересчитывать, начали твориться какие-то непонятные светлые чудеса. То с цветка цвета лимона осыплется ворох фиолетовых крапинок, и они превратятся в порхающих ёжиков. Или цветок цвета неспелой вишни протянет свои лепестки до земли и на месте их соприкосновения образуется не зло жужжащий рой голубых полупрозрачных яблок. А то цветок цвета кофе с молоком начнёт вибрировать и издавать ритмичные мелодичные звуки, едва различимые на слух, но отчётливо видимые невооружённым глазом в виде расходящихся разноцветными кругами четырёхдольных тактов (158). И как только первый круг коснулся первого порхающего ёжика, как они все подхватили по яблоку на свои фиолетовые колючки и полетели в разные стороны.
«Ну, это уже какой-то сюрреализм, - подумал во сне Сакуров, - пора, пожалуй, просыпаться…»
Надо сказать, в этом месте своего сна он хоть и не увидел ничего страшного, но печёнкой почуял его приближение.
А сакура продолжала дарить его новыми чудесами. Только вместо порхающих ёжиков появились прыгающие кубики, подбирающие с земли вокруг материнского дерева просыпавшиеся буквы. Сначала Сакуров принял их за латинские, потом – за кириллические, затем признал в них японские иероглифы, хотя в жизни не отличил бы иероглифа китайского от японского или какого-нибудь другого.
«Ну, да, не отличил бы, - легко признался себе бывший морской штурман, видавший на разных импортных упаковках разные иероглифы, - потому что где мне, серому…»
И тут Сакурову стало грустно: почему он в своё время не выучил много разных языков?
«Да, нет, несколько языков я всё-таки выучил, - стал оправдываться перед собой Константин Матвеевич, - русский, например. Или грузинский. Армянский немного, особенно в части ругательств. По-турецки пару фраз знаю. А по-английски вообще – могу с любым неанглоязычным моряком легко побазарить…»
И он вспомнил, что, когда ему приходилось разговаривать с чистокровным англичанином, прибывшем на круизном теплоходе в Сухуми, то англичанин быстрее начинал понимать русский, чем тот английский, каким пытался оперировать Сакуров. А вот случись в Сухуми балкер (159) из Либерии, то будьте любезны. Наверно потому, что в либерийских мореходных колледжах английскому языку будущих штурманов учили так же хорошо, как в советских аналогичных училищах аналогичных специалистов.
А пока Сакуров сначала корил себя за незнание большого количества иностранных языков, а потом – оправдывал, сакура осыпалась новыми светлыми чудесами в виде мерцающих существ, нечто среднее между разноцветными крохотными осьминогами и морскими звёздами. Эти безобидные существа мирно копошились вокруг сакуры, при соприкосновении друг с другом обменивались цветами, а когда замирали на месте, становились похожими на фантастические колючки.
«Ничего не понимаю, - с некоторой тревогой подумал в этом месте своего чудного сна Константин Матвеевич, - и какого хрена я всё не просыпаюсь?»
Он сделал усилие и очутился под сакурой, засунутый в тесный спальный мешок.
Бывший морской штурман задёргался, пытаясь вылезти из мешка, но ни черта у него не вышло.
«Это, наверно, я ещё сплю», - с неожиданной паникой подумал Сакуров и то ли услышал, то ли почувствовал приближение какой-то неведомой и очень большой опасности.
«Или уже не сплю?» - ещё больше запаниковал бывший морской штурман и задёргался пуще прежнего. Но вылезти из мешка ему снова не удалось, однако он смог пододвинуться к сакуре, затем упереться спиной в ствол и приподняться над землёй так, чтобы хотя бы встретить опасность, если она была, лицом к лицу. И, когда приподнялся, понял, почему чудеса вокруг сакуры ему сразу показались светлыми. Потому что со всех концов на него наезжали чудеса тёмные. Точнее говоря: со всех четырёх концов света. Того самого, что проявился в лучах восходящего солнца, и был своеобразно приплюснут с севера к югу.
«Да, нет же, это я всё-таки ещё сплю», - попытался утешить себя Константин Матвеевич, аргументируя своё утешение тем странным фактом, что, высовываясь головой из тесного спального мешка и с трудом ворочая шеей, он может видеть всё на всех четырёх сторонах. При этом горы, леса, долы, японская деревня и прочие сказочные персонажи куда-то бесследно подевались, остались только он, да сакура, солнце над ними и замершие от страха последние светлые чудеса в виде не то крохотных разноцветных осьминогов, не то морских звёзд, не то на фантастических колючек. А на них по слегка выпуклой местности, вытянутой и приплюснутой так, как говорилось выше, ползло некое отвратительное монолитное чудище цвета настолько отвратительного траурного, что Сакурова мороз по коже подрал.
«И ничего оно не монолитное, - подумал Константин Матвеевич и снова задёргался, пытаясь проснуться, - это оно просто состоит из множества драконов на гусеничном ходу, которые прут таким плотным строем, что…»
Да, донельзя жуткие драконы передвигались на гусеницах, изрыгали пламя и крушили всё на своём ходу. При этом, наблюдая их, драконов, приближение к Сакуре, Сакуров обратил внимание на тот ненормальный факт, что они надвигаются с чётырёх сторон четырьмя колоннами. При этом – суть ненормальности – драконы с самого начала представляли собой единую монолитную массу, образуя внутри уменьшающийся четырёхугольник. Этот четырёхугольник – в соответствии с общей перспективной аномалией, получившейся после второго обозначения рубежей нарождающегося света, – имел две не совсем параллельные стороны с востока на юг более длинные, чем пара его таких же не строго параллельных сторон с севера на юг. И такая геометрическая особенность в свете некоей перспективной вольности не мешала основному смыслу происходящего на излёте сакуровского сна: сначала драконы смели на своём пути четыре дворца, откуда кто-то пытался им противостоять, потом ускорили своё движение в сторону Сакуры, натягивая за собой на светлую часть образовавшейся было земли под знаком восходящего солнца совершенно бескомпромиссную тьму.
«Как бы мне не проспать собственное пробуждение», – подумал Сакуров, реально испугавшись попасть под гусеницы драконов раньше, чем он проснётся. Своей мыслью бывший морской штурман словно разбудил фантастические колючки, они заискрили, вышли из оцепенения и побежали от сакуры.
«Крак, крак, крак», – услышал Сакуров, плотно зажмурил глаза во сне и проснулся наяву.



Глава 62



Когда Сакуров проснулся, он чувствовал себя так, словно его переехал танк после того, как он отсидел три лекции подряд по навигации. В общем, башка трещала, тело болело. Константин Матвеевич глянул на часы, подарок самому себе к сороковому году рождения, и не поверил глазам. Затем посмотрел в окно, за которым слабо мерцал свет поздно занимающегося осеннего утра.
- Ни хрена себе, - буркнул бывший морской штурман, вылезая из-под одеяла, - я думал часов двенадцать, а сейчас…
Времени было чуть больше восьми. Заснул Сакуров после одиннадцати. Выходит дело, на всё про всё, беседу с домовым и огромный сон про сотворение и конец мира у него ушло от силы девять часов.
- Чудеса, - уже наяву буркнул Константин Матвеевич, кое-как оделся и пошёл кормить живность. Первым досталось кошкам с котами. Потом дошла очередь до птицы. Сакуров собрал яйца и стал готовить яичницу с ветчиной.
- Жорка, поди, уже отвалил в своё Болшево, - сказал себе бывший морской штурман, похмеляясь остатками коньяка, - мне тоже не мешало бы в город съездить. Однако под газом рискованно, но что поделаешь?


Жорке Сакуров на хранение отдал три тысячи долларов. Себе оставил тысячу. Из них он решил пропить долларов триста, не больше, и пропить по лёгкому. То есть, избегать оргий, женского общества и выпадания в бессознательный осадок от передозировки известно чего.
«Вот именно, - прикидывал Константин Матвеевич, руля по просёлку к Угарову, - буду выпивать по бутылке в день, пока Жорка не приедет, а там будет видно…»
Планируя так, он вовсе не лукавил с собой, потому что железно решил выходить из запоя и возобновлять упражнения с домашним хозяйством.
- Вот именно, - вслух повторил Сакуров, - а то денег – кот наплакал, а туда же: коньяк жрать и кальмарами закусывать! Так я никогда не уеду из этой долбанной страны…
Он вильнул в сторону, объезжая подмёрзшую лужу, и прибавил газу.


Сакуров добыл медицинского спирта из надёжного источника, купил хлеба, сахара, крупы, соли, без приключений вернулся домой и стал пьянствовать возле Сакуры. Для этого он поставил возле неё самодельное кресло, накрылся ватником, сел поудобней и принял на грудь сто граммов чистого спирта. Закусил солёным огурцом и закурил. На голубом равнодушном небе сияло холодное солнце, заиндевелая земля и деревья изображали хрусталь с почерневшим серебром, а кругом порхала снежная паутина. В деревне в это время никого не было, и Константин Матвеевич наслаждался закономерной тишиной.
- Вот такая ты, значит, у меня Сакура, - пробормотал бывший морской штурман, щурясь на облетевшую вишню, которая выросла за семь лет в приличное дерево без признаков какой-либо декоративности. – А что, очень даже ничего…
Он принял ещё пятьдесят, съел очередной огурец и увидел, как его обычная вишня незаметно преобразилась. Сначала скудный иней на её голых ветках приобрёл дополнительную пушистость, потом на вишне появились хрустальные узоры, затем у её ствола нарисовался игрушечный, донельзя нарядный, Дед Мороз.
- Ну, здрасьте, - буркнул Константин Матвеевич, - а где подарки?
- Сам ты подарок, - ворчливо ответил Фома и вылез из-под Сакуры.
- Так вот ты какой, - не удивился Сакуров.
- И такой тоже…
- Выпить хочешь?
- Шутишь? Мы на работе. Как съездил?
- Куда? В Угаров?
- Да нет, к Сакуре.
- Нормально. Только я ни хрена не понял. Это что, вещий сон про мои кранты или про кранты всего сущего?
- Вещих снов не бывает, но бывают моменты откровения истины на уровне глубокого подсознания в таких его местах, где истина и подсознание находят точки общего соприкосновения по принципу их совместимости.
- Какой ещё совместимости? Группы крови, её резуса или даже на генетическом уровне?
- Сам ты на генетическом! Совместимость подразумевается интуитивная полярная, каковая полярность предполагает наличие пары разно заряженных контактов со стороны истины и подсознания. Усекаешь?
- Что ты несёшь, старче?
- То и несу, что данная пара контактов может вступить в продуктивное взаимодействие в случае а) дискретной (160) заряженности динамического подсознания на получение трансцендентной информации; б) инвариантной (161) заряженности статического тела Истины на отдачу данной информации…
- В) пошёл ты в жопу…
- Сам иди…
«Кажется, это какая-то бессмыслица, потому что я хоть и плохо помню про инвариантность с дискретностью, однако заряженность не может быть ни дискретной, ни инвариантной», - подумал в этом месте беседы с домовым бывший морской штурман, учивший в своё время и высшую математику, и физику с химией, и даже философию, но в той её части, в какой мать наук одобряли старик Маркс и психопат Ленин (162).
- Ну, да! – хмыкнул домовой в виде Деда Мороза. – Если заряженность, то только положительная и отрицательная! Мелко плаваете, батенька.
Фома откуда-то достал скамеечку по росту – а был он не выше среднего зайца – и примостился рядом с рубленным креслом Сакурова. В руках домового очутилась балалайка размером с деревянную ложку, Фома затренькал на ней и запел какую-то фигню, начинающуюся с иностранного слова «Гаудеамус» (163).


Жорка приехал на третий день после отъезда. Он нашёл деревню пустой, а Сакурова, сидящего возле Сакуры и выпивающего чистый медицинский спирт. Рядом с креслом, в котором сидел бывший вынужденный беженец, стояла трёхлитровая банка с подмёрзшими огурцами, на коленях Сакуров держал большую алюминиевую тарелку с салом, хлебом и луком. На тарелку иногда налетали синички, но пара котов, тёршихся рядом с хозяином, не давали им распоясаться.
- Эй, ты как? – окликнул соседа бывший интернационалист.
- Нормально, - буркнул Сакуров.
- Ты один? – поинтересовался Жорка.
- Нет, с домовым…
- Теперь понятно, с кем ты тут бубнишь. Давно ты тут?
- Не считал…
- Дома, поди, вода в трубах замёрзла?
- Так же, как у тебя.
- Да нет, я, когда уезжал, работающую электроплитку в печь сунул.
Все деревенские, не имея ни газового, ни электрического, ни, тем более, центрального отопления, тем не менее, давно избавились от громоздких русских печей. Вместо них, чтобы сэкономить место в избах и сохранить коэффициент теплоотдачи, построили новые малогабаритные печи, а к ним присобачили примитивные конструкции из бачков, труб и радиаторов. Таким образом, в деревне появилось водяное отопление, но на печной тяге. И всё бы хорошо, да за недосмотром вода в трубах иногда замерзала, трубы лопались, и чинить их в такой морозной глуши выходило довольно проблематично.
- А я под расширителем камин поставил, - вяло возразил Сакуров и моргнул в сторону ёмкости со спиртом.
- Наливай, - разрешил Жорка, выпил сто и стал выковыривать огурец из замёрзшего рассола. Затем он хотел взять кусок сала, но, обнаружив в алюминиевой тарелке птичий помёт, вытряхнул её содержимое на землю и обозвал соседа идиотом.
- Ты чего? – вяло огрызнулся Сакуров и только сейчас заметил, что Жорка с лица и какой-то разноцветный, и припухший.
- Не ссы, это не твои дополнительные глюки, - ухмыльнулся Жорка, перехватив взгляд односельчанина, - это мне опять харю намяли…


Выпив ещё по пятьдесят, приятели перекочевали в избу Сакурова. Там Жорка растопил печь, они с Сакуровым выпили ещё, потом Жорка насыпал в печь соседа ведро угля, и они перебрались в Жоркину избушку. Жорка и у себя растопил печь, распаковался, и они с Сакуровым стали закусывать спирт белорусским сыром и испанскими маслинами.
- Чё у тебя с мордой? – своевременно поинтересовался Константин Матвеевич.
- Подрался с водителями автобусов, - охотно объяснил Жорка.
- Мало тебе было подраться с одним, так ты сразу с несколькими, - прокомментировал Сакуров.
- Так начинал я с одним, - возразил неунывающий Жорка.
- Как дело-то было?
- Есть там у нас один гипермаркет, - начал рассказывать Жорка, - «Ашан» называется. Туда от Мытищ ходит корпоративный маршрут. Двадцать рэ с носа в один конец. Одно место – для льготников. Так вот, закупаю я в этом «Ашане» продуктов на две штуки, потому что там всё дешевле и качество приемлемое, залезаю в автобус и нарываюсь на скандал. Скандалит мордастый мужик, водила данного корпоративного маршрута. Причина скандала – бабушка, ветеран Великой Отечественной войны. Дело в том, что бабуля оказалась второй из желающих занять льготное место, место ей не досталось, но она на всякий случай спросила у водителя, а нельзя ли ей по её удостоверению тоже бесплатно прокатиться? Что тут началось! И что ты мне, дескать, своим блокнотом в морду тычешь, да выметайся на хрен и жди следующего автобуса, а то мне из-за вас, халявщиков, никакого плана не выполнить!..
- Ты, Жорка, наверно, всё сочиняешь? – не поверил своим ушам Сакуров (164).
Последнее время страна очень сильно уважала ветеранов ВОВ, по поводу очередной годовщины Победы проводились всевозможные кампании и акции, под это дело списывалась уйма денег, 9 мая ветеранам разрешали бесплатно говорить по сотовым телефонам, а те из них, кто приезжал в Москву, могли целый день бесплатно кататься на столичных трамваях и троллейбусах. Провинциальные мэры дарили своим ветеранам шоколадки австрийского производства, потому что они были дешевле отечественных бабаевских, а подавляющее большинство автовладельцев навешивало на свои машины специальные ленточки, символизирующими Великую Победу советской страны над фашистской коалицией. И Австрией в том числе.
- С места не сойти, - заверил соседа бывший интернационалист и продолжил повествовать: - Ну, заплатила бабушка за билет, а этот идёт дальше по салону, собирает деньги и разоряется: «Развелось вас тут, дескать, на мою голову и так далее». А народу в автобусе: здоровых мужиков среднего возраста штук пять и таких же баб с сумками штук восемь. И все молчат, как будто вчера из Швейцарии приехали и по-русски не понимают. А я, дурак, не выдержи, да и обзови водилу козлом. Ну, на козла он моментально отреагировал, но я ему в пятак первый успел въехать. Колбасились, в общем, сначала в салоне, потом выкатились на улицу. Там эта сука стала вопить о водительской солидарности, и скоро в драке приняло участие несколько его козловых коллег. Но недолго, потому что в «Ашане» охрана не то, что наша милиция: нас быстро развели, а меня так даже слегка обработали в ихней медчасти, ничего из вещей с деньгами не спёрли и домой на личном транспорте какого-то ихнего сотрудника доставили. Вот такие дела…
- Вот видишь, брат, не все наши люди плохие, - рассудил Сакуров, наливая в рюмки.
- «Ашаном», как раз, рулят не наши люди, - ехидно возразил Жорка. – Хозяин – турок, а персонал – сплошной интернационал с большой примесью лиц азиатской национальности. Зато водила был наш, чистый москвич или подмосковный, каковых паскудных земляков я за версту вижу по повадке и слышу по разговору.
- Что-то ты сильно злобишься на наш народ в целом и своих столичных земляков в частности, - фальшиво вздохнул Сакуров, памятуя тот факт, что ему, наполовину русскому, русских, в отличие от чисто русского Жорки, лучше не ругать. – Авось это был единичный случай.
- Как же, - не понял фальши Жорка, - я уж не первый раз такое говно вижу. Вот, например. Еду, опять же, с «Ашана» на похожем автобусе. Дождь с градом, на остановке пожилая женщина с палкой. Тормозит водилу и спрашивает: занято ли льготное место? Занято, буркает водила, захлопывает дверь у неё перед носом и прёт дальше. Автобус полупустой, городские маршруты по этому пути не ездят, дождь с градом крепчает, и пожилая женщина, которая и хлеба-то вдоволь не ест, остаётся в такую непогодь ждать какого-никакого микроавтобуса, где найдётся незанятое льготное место. Ну?
- Тоже не показатель, - ещё фальшивей вздохнул Сакуров, - просто тебе везёт, Жорка, на всякие неприятности.
- Ладно, хватит врать. Ты чё не спросишь, куда я твои деньги дел?
- А куда ты их дел?
- Я на них купил гараж, понял?
- Ни черта не понял…
- Чудак. Сейчас, пока страна не очухавшись от дефолта, всё сравнительно дёшево. Особенно недвижимость. На хазу, ясное дело, не хватило бы, а вот гараж – как раз впору. Года через два мы его толкнём за семь штук, не меньше.
- Это хорошо, - вяло одобрил Сакуров, прикидывая, как бы ему не околеть за эти два года или не попасть в дурдом.
- Кстати, что-то Мироныча давно не видно. Часом не помер?
- Он нас переживёт. Ты сам говорил…
- Кстати: ты мне не все деньги отдал?
- Нет.
- Тогда держи их в строгой заначке, а пропивать-проедать будем мои. Я давеча один трофей удачно пристроил, да три пенсии получил. Что думаешь насчёт дальнейшего скотоводства?
- Думаю продолжать, у меня ведь нет пенсии.
- Хорошо бы тебе на работу устроиться.
- Хорошо бы. Да где её взять.
- В Москве, вообще-то, можно устроиться, но там за жильё больше заплатишь, чем заработаешь. К тому же, пока ты там будешь копейки зарабатывать, здесь тебя по брёвнышку раскатают.
- Факт.
- И давай возобновляй самогоноварение, а то на покупное бухло много денег уходит.
- Надо…
- Да что ты какой-то пришибленный?
- Устал, наверно…



Глава 63



В этот день они с Жоркой нарезались так, что Константин Матвеевич не видел никаких снов. А утром он встал ни живой - ни мёртвый, вспомнил, что они вчера пили и ужаснулся.
«Ведь эдак и сгореть можно», - подумал он и пополз проверять Жорку. Тот, как ни в чём не бывало, колол дрова в своём дворе и орал какую-то строевую песню.
«Во даёт», - мысленно прокряхтел бывший морской штурман и уполз к себе: кормить живность, топить печь и так далее. Когда он более или менее расходился, к нему в гости пришёл Жорка чаёвничать. Он принёс бутылку водки и кое-какой магазинной закуси.


Не сгорев от чистого спирта в этот раз, Сакуров решил больше не искушать судьбы: он снова замутил брагу, а пока не пришло время гнать самогон, пил простую водку. И пил в меру. Пил и продолжал видеть сны, перемежая их беседами во сне и наяву с домовым. При этом Сакуров продолжал делать дела: он купил новых поросят, добыл корма и возобновил своё животноводство. Потом Жорка снова отвалил в своё Болшево, а в деревню припёрся Мироныч. Он усидел немного халявной водки, покушал домашней ветчины и сообщил приятную весть, что уезжает погостить в бывший Свердловск.
«Что, к родственникам?» - поинтересовался Сакуров.
«Нет, к однополчанину», - возразил Мироныч.
«У вас же там один из сыновей живёт?»
«Не хочу стеснять, - отмахнулся старый хрыч, - потому что у него семья, а квартира всего трёхкомнатная».
«А однополчанина можно?» - от нечего делать спросил Сакуров.
«А вы знаете, какая у него пенсия? – вопросом на вопрос ответил Мироныч. – Он, в отличие от меня, после войны не демобилизовался, а дослужился до генерал-майора. К тому же он одинокий, так что я его очень даже выручу, если поживу у него месяц-другой. В общем, следующие майские планирую отмечать вместе с товарищем по оружию…»
«У него пенсия долларов на сто больше вашей», - зачем-то предположил Сакуров.
«На сто двадцать», - поправил Мироныч, одолжился ведром картошки, оковалком ветчины, банкой огурцов и уковылял в Угаров.
«Мне бы так, - с тоской подумал Сакуров, - а то корячусь тут, корячусь, а денег кот наплакал. И на хрена я все эти телевизоры с холодильниками и газовыми плитами покупал? Мог и без них обойтись…»
А сны ему снились всё про ту же Сакуру, с упорством дорожного катка показывающие ему начало и конец мира, но в разных вариациях. То начало мира приурочивалось к явлению ангелоподобных драконов, затевающих хоровод вокруг Аматэрасу, то Сакура в очередном сне вырастала до размеров корабельной сосны, то Дзимму начинал обсаживать символическое дерево полезными корнеплодами. Затем с тем же упорством со всех четырёх концов света, но разными составами от карликовых циклопов до гигантских злыдней, на зарождающийся мир начинали двигаться силы первозданной тьма. Циклопы крушили всё подряд своими огромными не по росту сапожищами, злыдни, чей вид не поддавался внятному описанию, бессовестно мочились на новорождённые горы, леса и долы кислотной мочой. И Константин Матвеевич просыпался в холодном поту, проклиная своё умеренное пьянство.
«Что, брат, хреново?» - ехидничал домовой, путаясь под ногами во время утреннего кормления поросят и приготовления собственного обеда.
«Как ты меня достал!» - в сердцах восклицал Сакуров и освежался очередным стаканом водки.
Затем пришла пора гнать самогон, и Сакуров снова чуть не сгорел, пробуя первач. Но он загодя запасся кефиром и не сгорел.
«Блин, как бы бросить пить? - с тоской думал он, валяясь вечером на тахте напротив телевизора, имея возле тахты литровую бутылку самогона и трёхлитровую банку с солёными огурцами. – А то ведь сплошная белая горячка…»
«Пойди, закодируйся», - советовал Фома, сидящий рядом на собственной сказочной табуреточке и починяющий игрушечные валеночки.
«Что я, дурак, платить аферистам за то, во что не верю?» - огрызался Сакуров.
А по телевизору показывали всякую дрянь. Причём по всем каналам. Каждые пять минут можно было посмотреть не то рекламу карамели от отечественного производителя, не то подгузников от «Baby dry». Ещё крутили кино про агента 007 и новости про Лужкова, обещающего сделать Москву самым лучшим городом мира сразу после того, как он разберётся с незаконной приватизацией гостиницы «Балчуг», переименует Москву в Moscow-city и станет её бессменным мэром с неограниченными полномочиями. Рядом с упырём Лужковым мелькала новая восходящая звезда российской политики, Владимир Путин. Тот ничего не обещал, перед каждым русским словом говорил «мня-мня (165)», но выглядел при этом более многообещающе, нежели Юрий Михайлович, чьим оригинальным лицом и волчьими повадками в любой приличной стране пугали бы непослушных детей.


Сакуров бросил пить перед старым Новым Годом. Случилось это после очередной попытки снять в их деревне старинные медные провода. Снимать приехали цыгане на санях. Вместе с ними был один русский красавец-богатырь. Сначала приехавшие ободрали алюминиевую обивку на гараже покойного Алексея Семёновича, затем стали выламывать кусок чугунного рельса из сарая Гриши. Сакуров был в деревне один и, как всегда, в среднем хмелю. Услышав шум, он взял Жоркин обрез и вышел на улицу. Подошёл в мародёрам и закурил. Те приняли Сакурова во внимание и продолжили свои дела: трое цыган вытаскивали рельс, один с богатырём стали ладить стремянку к столбу.
Сакуров докурил, прицелился и всадил заряд мелкой дроби в задницу богатыря. Потом из второго ствола хлопнул по лошади. Лошадь встала на дыбы, опрокинула сани с металлическим хламом и рванула из деревни.
«Ну, дядя, молись Богу!» - зашумели цыгане, доставая ножи.
Сакуров молча вставил в стволы по гильзе и наставил обрез на мародёров.
«Ребята, это картечь», - сказал он и так посмотрел на цыган, что те молча подхватили скулящего богатыря и погнали прочь из деревни.
«Всё, я или пью, и меня когда-нибудь пришьют пьяного, или я завязываю и работаю на эмиграцию из этой паскудной страны», - подумал тогда Сакуров и вылил остатки самогона в помойную яму.


Два года, обещанные Жоркой до момента подорожания гаража, купленного на Сакуровские деньги, прошли, как кошмарный сон. Константин Матвеевич по случаю распродал телевизор с холодильником и магнитолой, сдуру купленные за нехилые деньги. Он как зверь вламывал в огороде, а пять месяцев в году, когда дачники разъезжались, почти не спал, охраняя своё добро в виде хрюкающего поголовья. Иногда к нему на подмогу приезжал Жорка, и тогда Сакуров мог смотаться по своим делам не то в Москву, не то в Рязань.
«Ну, как, почём нынче наш гараж?» – постоянно спрашивал он Жорку.
«Подождём ещё, - огорошивал его Жорка. – А что, ты куда-нибудь спешишь?»
«Я от Петьки письмо получил, - признавался Сакуров. – Говорит, что поможет устроиться у него в Черчилле (166), однако если у меня будут свои деньги на перелёт до Оттавы и тысяч пять штатовских долларов на первое обзаведение. И ещё велел обрезаться в синагоге, взять справку на предмет иудейского происхождения и выучить английский».
«Всего-то делов, - ухмылялся Жорка. – Ну, английский, ты, положим, выучишь, но как быть с обрезанием и справкой? Это наш батя может за четыре доллара (167) окрестить даже обезьяну из зоопарка, а с раввином такие штуки не проходят. И вообще: далась тебе эта заграница?»
«Нет, подыхать мне здесь прикажешь! – начинал злиться Сакуров. – Тебе хорошо: ты рядом с Москвой живёшь, где денег на пропитание всегда добыть можно. И тебе не страшно, если деревню спалят, так как запасная хаза у тебя есть. А мне куда деваться изволишь? Раньше я бы в любом портовом городе легко нашёл бы и работу, и койку в общаге. А теперь? А теперь мне или в бомжи, или с раввином по-хорошему договариваться, или вешаться…»


Английский Сакуров выучил. А вот с раввином договариваться не пришлось. Константин Матвеевич заработал ещё полторы тысячи долларов и деревню таки обесточили: сначала металлисты сняли провода на дальнем подходе к Серапеевке, потом попытались сунуться в деревню. Сакуров вызвал по сотовому телефону Жорку и, когда тот прибыл, поехал хлопотать насчёт света в город. Там его посылали в разные места и, наконец, выяснилось, что такой деревни, как Серапеевка, вообще не значится ни в каком-то земельном кадастре, ни в каком-то электрическом реестре.
«Как же не значится, - изумлялся Сакуров, - а за что я тогда каждый год плачу деньги по графам «земельный налог», «вспомогательные коммуникации» и «природные ресурсы»?
«А куда вы платите?»
«В сельсовет!»
«Так туда и идите со своей проблемой».
«Так я оттуда и начинал!»
«Ничем не можем помочь. Вот разве что за свой счёт…»
«И сколько это будет стоить?»
«Ну, если с заменой столбов, которые тоже спёрли, это будет…»
«Спасибо, я подумаю».
«А вот вы ещё можете обратиться к железнодорожникам, потому что их линия проходит рядом с вашей деревней»
«Выходит дело, вы знаете, о какой деревне речь?! Несмотря на отсутствие какого-то педераста с каким-то маэстром?!!» – начинал беленеть Сакуров.
«Вот ругаетесь вы зря, - урезонивали Сакурова электрические служащие, - поскольку у нас здесь культурное учреждение с образованными людьми, а не пивнуха с авторитетным барменом и безработными колхозниками. Но к железнодорожникам обязательно зайдите, хотя у них такие же работы стоят дороже нашего, потому что ихним министерством рулит деревенский крохобор Аксёненко (168), а нашим акционерным обществом – почти городской интеллигент Чубайс (169)».


Поняв, что света ему не видать так же, как всей стране – светлого капиталистического будущего, Константин Матвеевич раздобылся керосиновой лампой, купил канистру горючего к ней и несколько электрических фонариков. Потом, чтобы не отстреливаться от наглеющих металлистов, сам снял провода и, пока Жорка сидел в деревне, отвёз их в приёмку. Затем Константин Матвеевич порезал свиней, закоптил мясо и выручил ещё тысячу долларов. Весна как раз начинала бренчать капелью за окном, на носу замаячили пахотные дела с посевными хлопотами, а Жорка устроился на работу курьером возить большие суммы денег. С каждой суммы ему платили два процента, и у бывшего интернационалиста выходило нехило. Потом он грохнул в чужом районе какого-то наркодилера, забрал у него пистолет Стечкина (170), всю дневную выручку и приехал в деревню.
- Пить будешь? – первым делом спросил Жорка, вваливаясь в избу Сакурова. А когда односельчанин отказался, засел у него и стал пьянствовать сам, повествуя о своих подвигах.
- Жорка, ты когда гараж толкать собираешься? – поинтересовался Константин Матвеевич, присаживаясь за стол и пробавляясь чайком с магазинными сухариками. – А то мне без света тут совсем худо. Хорошо – весна, день длинный, потом лето, но за летом и осень с зимой бывают.
- Варфаламеев писал?
- Я с ним созванивался.
- Ну, и как?
- Да хоть сегодня, но с обрезанным концом и справкой от раввина.
- Да, брат, сколько лет тут вместе водку с прочей дрянью трескали, и только сейчас узнаём, что Петька – еврей.
- Да какая разница? – удивился Сакуров.
- Не скажи. Был бы русский – хрен бы то о нём когда-нибудь ещё услышал. А так – будьте любезны. Вот только с раввином геморрой…
- Да никакой не геморрой. Я тут надыбал одного в Рязани. Всего делов – штука долларов. Они ведь, наши раввины – тоже люди, не то, что те, которые за дальним рубежом Талмуд проповедуют. Вот только без гаража у меня денег пока маловато.
- Ну, если тебе так уж неймётся, могу спонсировать, - предложил Жорка, - а деньги за гараж потом возьму себе.
- Слушай, а за сколько можно сейчас продать наш «Фольксваген»? – спросил Сакуров.
- Тыщи за три зеленью, не больше, - авторитетно сообщил Жорка.
- Так это ж вообще красота! – воскликнул Сакуров.
- Слушай, давай подождём, а? – предложил Жорка. – Сейчас весна, потом лето. Вот уберём урожай и – гуд бай! Аккурат на бархатный сезон ты и попадёшь в свой Черчилл. Ну?
- Жорка, ты не хочешь, чтоб я уезжал? – прослезился Сакуров.
- Не хочу, - признался Жорка.
- Но ведь мне всё равно здесь не жить! – воскликнул Сакуров. – Ведь деревня всё равно обречена!
- Мы бы могли купить тебе квартиру в Угарове.
- Ты с ума сошёл! – вздрогнул от ужаса Сакуров, представив себе районный центр с двумя асфальтированными улицами, не проходящей грязью на прочих, покосившимися столбами линий электропередач и канализацией, разработанной в Угарове, как и во многих российских городах, открытым способом в виде обычных сточных канав от дома к дому и так далее до ближайшей загородной лощины. – Вот если бы я здесь родился и вырос, но я ведь видел и лучшую жизнь!
- Ладно-ладно! Но до осени подождёшь?
- До осени подожду…
- Ведь чем больше денег ты с собой возьмёшь, тем лучше. Я, кстати, планирую торчать тут до осени безвыездно.
- А как же твоя работа?
- А как же мой наркодилер?
- Да, правда. Мафия таких дел не прощает. Но как ты додумался до подобной авантюры?
- Мафия! Сейчас этим делом в Москве с Подмосковьем рулят сотрудники министерства внутренних дел. Порядок такой, что только держись. Главное дело – не надо бегать в поисках наркоты: возле каждой высотки стоит специальная чёрная машина, в ней круглосуточно сидит специальный проверенный товарищ с отличным послужным списком, не опорочивший себя сомнительными связями с КПРФ и нацболами Лимонова, а также не имеющий никаких вредных привычек вплоть до курения табака. Каждый наркош, московский или подмосковный, знает, где стоит нужная машина и почём в ней товар. А так как сиделец в машине крышуется самим МВД, то никаких проблем с безопасностью и конкуренцией у него не бывает. Хотя каждый на всякий случай имеет при себе волыну (171).
- Однако твой товарищ проблему таки поимел? – напомнил Сакуров о своём вопросе.
- Ну, да, - легко согласился Жорка и выпил немного привезённой водки. – И получилось всё довольно спонтанно. Отвёз я как-то раз сумку денег одному бизнесмену в Южное Бутово, канаю себе налегке обратно до ближайшей стоянки маршруток и вижу похожую машину с похожим товарищем. От машины как раз отваливает клиент, и товарищ дверцу на себя тянет. Ну, тут я. Дайте, говорю, господин хороший, и мне, но только не какой-нибудь дряни, а чистого снежка с полграмма. И сую ему в харю десять бумажек по штуке наших сраных рублей. Ну, он за деньги, а я беру его за руку и выдёргиваю из салона. Да головой ему в пятак. Тот вырубается, но, пока я его шмонаю на предмет выручки, включается и пытается достать пушку. Тут я повторяю с головой, поскольку она у меня дубовая, отбираю волыну и грохаю ею его по кумполу. Однако не рассчитал удара и убил данного товарища на хрен. Впрочем, будь моя воля, я бы кончал их и их хозяев на месте без суда и следствия. Я, наверно, не говорил: месяц назад у меня племянник помер от наркоты…
- Иди ты!
- Да, брат, такие дела. Малец ещё в школу ходил.
- Однако тебе повезло сухим из воды выйти.
- Так я же в своё время не связистом при штабе батальона инфантерии (172) служил.
- Это понятно…


В этом году, как и во все прежние, Константин Матвеевич не собирался пахать огород весной. Он перепахивал его с помощью наёмного трактора осенью, за зиму земля слёживалась, а весной Сакуров просто нарезал грядки и гряды вручную, без всякого трактора. Потом перекапывал междурядья, рыхлил грядки, окучивал картошку и так далее, пока не приходила пора собирать урожай. На первый взгляд казалось, что зачем корячиться вручную, когда есть железный дурак всего за двадцать долларов? И однажды Константин Матвеевич клюнул на такую лёгкость. Но потом побегал без малого сутки по пахоте, высунув язык и разбивая тяжёлыми граблями комья земли, и завязал с этим делом. Соседкам, трём дебёлым бабищам, конечно, трактор годился по-любому, потому что осенью они не пахали. А так как земли они обрабатывали много меньше Сакурова, то втроём с рыхлением пахоты у них получалось веселей. Вот соседки и хлопотали насчёт железного коня каждую весну. Хотя последнее время особенно хлопотать не приходилось, поскольку после развала колхозов с совхозами предложение машинно-тракторных услуг стало много превышать спрос на них.
В эту весну, в общем, тракторист прибыл в их деревню сам. Начал он с тётки Прасковьи, потому что военный из-за жадности свой огород копал вручную, а Нина Михайловна с Петровной на хозяйство забили. Потом тракторист сунулся к Грише, но тот от его услуг отказался. Затем тракторист впарил себя родственникам Жукова, каковые родственники ковырялись на огороде «охромевшего» хозяина. Затем отпахались вековухи. После них молодой механизатор, непьющий и некурящий владелец симпатичного колёсного тягла с плугом и бороной на одной подвеске, притарахтел к Сакурову.
- Хозяин, огород пахать будем?
- Да надо бы, - засомневался Константин Матвеевич. Он видел, как работает тракторист на огороде соседок, как он аккуратно и тщательно разборонил пахоту, после чего вековухам не предстояло бегать по ней и дополнительно рыхлить землю тяжёлыми граблями.
- А красиво сработал, - поддакнул Жорка, нарисовываясь поблизости. – На такую красоту можно сразу и высаживаться.
- Да, я, пожалуй, соглашусь, - решился Сакуров и пошёл разгораживать въезд в огород.
- А вы тоже будете? – почтительно спросил тракторист Жорку.
- Всенепременно, - согласился Жорка и пошёл домой опохмеляться.
- Тогда я мухой, - засуетился тракторист, - потому что как бы в соседней деревне конкурент не объявился…
- Ты поаккуратней, - на всякий случай предупредил Константин Матвеевич и пошёл в огород, наблюдать работу механизатора.


Закончив пахать Сакуровский огород, тракторист решил подровнять концы и, когда пыхтел на ближней стороне, зацепил плугом вишню. Сакуров, стоя у ограды в углу огорода и перекуривая на пару с Жоркой, видел, как крайний лемех плуга, «подъехав» к основанию дерева, легко вырвал его с корнями и потащил за собой. У Сакурова потемнело в глазах и зазвенело в ушах. Затем он увидел яркую вспышку, обычная вишня превратилась в поникшее декоративное деревцо с пурпуровыми листочками и розовыми махровыми цветами, из-под неё выбежал Фома в растерзанном кафтане, а рядом вспорхнула стайка испуганных фиолетовых ёжиков. Трактор не в тему газанул едкой копотью, и вспышка перед глазами Сакурова стала меркнуть: Сакура, Фома и ёжики распались и опали на землю серым прахом, а Константин Матвеевич потерял сознание.



Глава 64



- Вот так я и стал японцем, - сказал господин Сакура и достал из сумки большую бутылку Смирновской, купленной в Токио. Он свернул с горлышка пробку и вернулся в начало деревни, побрызгал возле бывшей избы Виталия Иваныча, вылил граммов пятьдесят на основание фундамента избы Семёныча, покропил пепелище Ивана Сергеевича, а затем вернулся и плеснул на руины Мироныча.
- Да, брат, я знаю, что ты тоже помер, - пробормотал господин Сакура, сделал солидный глоток и завинтил пробку. – А теперь к Жорке…


Жорка жил в соседней деревне. Это он помог соседу стать японцем. Это Жорка, когда Сакуров вырубился на своем огороде, сначала накостылял трактористу, а потом вызвал по сотовому телефону скорую. Когда скорая приехала, Жорка договорился с её экипажем за двести долларов, что они доставят его и занемогшего Сакурова в приличную областную клинику. Потом Жорка позвал военного, дал ему ключи от Сакуровской избы и велел стеречь её, хозяйство, а также свою избушку, пообещав за качественную охрану пятьдесят долларов.
Устроив Сакурова в клинике и пообещав врачам хороший гонорар, Жорка рванул в Москву и за триста долларов напряг одного стажёра из «Инюрколлегии» (173) на поиск отца Сакурова. Стажёр взялся за дело рьяно, поскольку Жорка пообещал ему ещё тысячу по окончании изысканий с положительным результатом. Потом Жорка вернулся в деревню и толкнул за три тысячи долларов «фолькс». Толкнув «фолькс», а также рассчитавшись с военным и пообещав ему ещё пятьдесят долларов, бывший интернационалист укатил в Болшево и продал гараж за семь тысяч долларов. Затем Жорка навестил Сакурова, и, убедившись, что сосед пошёл на поправку и уже едва-едва ворочает языком после инсульта, бывший интернационалист влил в лечащего врача и вспомогательный медперсонал пятьсот долларов и отвалил в деревню. Там он сначала нашёл заначку Сакурова, а потом получил известие от стажёра, что отец Сакурова найден в одном из интернатов Иокогамы для пожилых одиноких моряков. После этого известия Жорка выехал в Москву, дал стажёру штуку за труды и ещё четыре, чтобы тот летел в Иокогаму и напрягал отца Сакурова на документальное оформление родственных связей с сыном. Стажёр улетел и ещё через неделю сообщил об успешном завершении миссии. На что получил строгие инструкции, согласно которым стажёр должен был привезти все документы, необходимые для признания Сакурова подданным страны восходящего солнца и последующего выезда на родину половины его предков (174). Стажёр вернулся с документами мухой, всего через две недели после получения последнего поручения, причём приехал на новенькой «Хонде», набитой ноутбуками. Прибыв, стажёр выторговал у Жорки в обмен на требующиеся документы ещё полторы тысячи долларов и занялся коммерцией. А Жорка продал всё, что мог, и наркодилерскую волыну в придачу, купил билет другу в один конец до Токио, и, влив в лечащего врача с персоналом ещё штуку долларов, забрал Сакурова из клиники. Потом Жорка отдал Сакурову все оставшиеся деньги, ещё раз пообещал не бросать Сакуровских котов и кошек на произвол судьбы, наказал звонить и посадил друга в самолёт.


- Вот так я и стал японцем, - задумчиво повторил господин Сакура, направляясь в сторону Лопатина. Град к тому времени перестал стучать по затвердевшим листьям ракит, и вместо него пошёл пушистый редкий снег; он подолгу порхал в воздухе и нехотя падал на слегка подмёрзшую землю. Господин Сакура шёл полем по едва угадывающейся тропе, вдоль своеобразных пеньков, оставшихся на месте бывших электрических столбов. Когда странный японец миновал пятый, он свернул круто вправо и вошёл в едва заметную, сильно заросшую просеку. Здесь господин Сакура окунулся в ржавый ворох умершей листвы и белый шорох наступающей зимы.


Прилетев в Токио, Сакуров, наконец-то, встретился с отцом. Они сели в такси и уехали в один из пригородов Иокогамы. В тамошней префектуре Сакурову выдали документы на имя Куньо Сакура и предложили на выбор три квартиры. При этом ему сказали, что на первые три года он освобождается от квартирной платы. Сакуров выбрал ту, что с видом на океан. Затем он прошёл двухмесячный курс бесплатной медицинской реабилитации, необходимой после инсульта и его лечения в условиях демократической России. Реабилитировавшись, новоиспечённый Куньо сан вплотную занялся японским языком и навигацией для каботажного плавания в акватории острова Хонсю. И уже через год получил аттестат шкипера и работу на дизельном буксире. С отцом Куньо сан встречался каждое Воскресенье. Они гуляли в парке возле старой гавани, бывший россиянин в беседах с пожилым моряком тренировал свои навыки в разговорной японской речи, а их отношения, сначала прохладные, всё больше налаживались. А так как, благодаря щедрости городских властей, предоставивших бывшему подданному РФ бесплатные жильё, лечение и курс штурманской переподготовки, у новоиспечённого японца водились деньги из тех, что он привёз из России. Благодаря такому удачному стечению обстоятельств качества японского гостеприимства и российской запасливости, отец и сын могли по несколько часов проводить в одной старой таверне. Сначала Куньо сан пытался пить сам и угощать старика сакэ, но потом они оба, причём довольно скоро, перешли на Смирновскую водку. Отец, первый раз угостившись из рук сына водкой, сильно обрадовался и поведал о том, как он познакомился с этим чудесным напитком в одном из советских дальневосточных портов. При этом спросил, почему они пьют смирновку, изготовленную во Франции, а не «Столичную» из самой России. На что сын молча передёргивался и продолжал заказывать смирновку.
Первый раз Сакуров позвонил Жорке из Японии, когда получил документы. Он поведал ему о своих успехах, а Жорка рассказал про деревню. О том, что он уже собрал урожай и заколачивает свою и Сакуровскую избу на зиму. После чего Жорка собирался переехать сам и перевезти Сакуровских котов с кошками в своё Болшево. Сакуров прослезился и пообещал Жорке, что никогда не забудет его доброты.
Потом Сакуров и Жорка созванивались раз в три месяца, затем стали общаться с помощью Интернета. Так Константин Матвеевич узнал, что первым сгорел дом Виталия Ивановича. Потом сгорел дом Гриши. Затем какие-то бродяги подпалили хибару военного. Потом Жорка сообщил, что устроился на постоянную работу и в деревню, которую за две зимы дотла разорили жители соседних сёл, больше не собирается. А спустя семь лет, когда Жорка ушёл с очередной работы, разругавшись с очередным начальником, а его супруга вышла на законную пенсию, они с женой стали искать для покупки новый дом в новой деревне. И не придумали ничего лучшего, как купить дом в соседнем с бывшей Серапеевкой посёлке, именуемом Московским. При этом Жорка мотивировал свой с женой выбор тем, что один хрен во всей России жизнь говно, так уж лучше жить в том, где тебя все знают, и ты уже знаешь всех.


- Да, брат, своё говно, оно ведь сначала ближе другого к своей заднице, а потому пахнет много терпимей остального (175), - несколько замысловато вслух пошутил господин Сакура и пересёк железку. Затем миновал ещё одну просеку и вошёл в посёлок. Раньше этот посёлок, именуемый Московским, изобиловал зажиточными жителями и подсобной живностью: избы смотрелись ухоженно, по улицам разгуливала всевозможная птица, а на скамейках сидели довольные жизнью крепкие тётеньки и хорошо упитанные пьяноватые дяденьки. Теперь из тридцати изб жилыми остались семь, причём пять из семи изб предназначались для продажи на хрен дуракам вроде Жорки и его жены
- А я ведь приглашал его, балбеса, в Японию, вместе с женой и оставшимися кошками, - снова вслух сказал господин Сакура. Говорил он по-русски, причём делал это с видимым удовольствием.
Тем временем снег пошёл сильней, и улица посёлка ещё плотней запахнулась пушистой полупрозрачной шалью, в перспективе показывая сплошную белизну чудом тканного природного убора. Где-то там, метрах в тридцати от путника и в пятидесяти от границы белой невидимости, нарисовался мужик с ведром. Мужик стоял к господину Сакуре задом, к срубу колодца – передом. И, пока он так стоял, очевидно, закуривая, на господина Сакуру напали две собаки. Они выскочили на улицу и принялись яростно обгавкивать приезжего. На что тот молча достал из сумки кольцо колбасы, отломил от него два конца и бросил грозным стражам. Те сожрали колбасу и припустили за благодетелем, повизгивая от восторга и помахивая хвостами.
Мужик с ведром обернулся на шум и Константин Матвеевич узнал Жорку. Приезжий ускорил шаг, а Жорка подбросил ведро высоко над головой и заорал:
- Костя, сучье рыло, а я думаю, чего ты не звонишь и в Интернете не появляешься??! А ты – вот он!!!
Жорка, как всегда, был под мухой и орал так, что перекрикивал собственное эхо.
- Жорка! – сказал господин Сакура, пробежал оставшееся расстояние и, наконец-то, обнялся с другом.
- Ну, блин, ну, молоток! – вопил Жорка. – А какой стал красавец! Интурист, ей-Богу, интурист! Жена, готовь праздничную закусь! Сейчас загудим, чертям тошно станет! Главное – компания, а то мне тут и выжрать путём не с кем: или вороватые хроники, или жлобы в завязке. Так что мы тут торчим, как памятники сухому закону? Пошли в избу…
- Жорка…
- Да, ладно, не хнычь. Как сам?
- Нормально. Теперь хожу вторым помощником на трампе. Купил домик на берегу бухты. Отец умер. И я ведь прошлым летом был у Петьки Варфаламеева в Черчилле…
- Знаю. Про домик ты мне сам давеча рассказывал, когда приглашал переехать к себе на постоянное место жительства. А про Петьку я от него самого слышал, потому что мы с ним иногда созваниваемся. Ну, как тебе моя новая хибара?
- Да ничего…
- Чё, ничего? Чё, ничего?? Ты чё морду воротишь, турист? Не нравится? А вот ты погляди, какие я двери в сенях новые соорудил! А какой навес над сараем присобачил?!! Или вот – фундамент усилил!
- Эх, Жорка!
Над деревней, неназойливо укутываемой снегом, стояла патриархальная русская тишина, нарушаемая далёким собачьим лаем, редким карканьем случайных ворон и радостными воплями контуженного Жорки Прахова. Где-то в стороне бывших совхозных садов бахнул ружейный выстрел. А из дверей, которые якобы внове соорудил неунывающий Жорка, выкатилась его жена-сказочница.
- Ну, здрасьте, давно не виделись! – упёрла руки в боки Жоркина жена. – Мало, он тут один водку трескает, теперь у него компания появилась!


КОНЕЦ


Август 2003 года –
Февраль 2011 года