Эпилог

     "Эпилог всегда интереснее пролога".
     (Из разговора.)
      

     После Берлина их бросили добивать засевшие в Чехословакии соединения групп армий «Центр» и «Австрия». Там был поставлен противнику последний и окончательный шах и мат – 11 мая. Война в Европе, таким образом, завершилась.
     А Прага ликовала днём раньше. Все кругом были счастливы. По улицам катили клокочущие пёстрые гущи людские. Миловидные, радостные, несказанные лица... улыбки...  рукопожатия... похлопывания по плечу... зазывания в гости.
     Цыбуля и его сослуживцы ефрейторы Шпонько и Сапожков сидели в кафе «Над Влтавой» недалеко от Карлова моста. Крошечный зал ломился народом и гудел, как улей. Раздавались всплески русской и чешской речи. Солнечный зайчик бегал по стене, увешанной акварелями в деревянных рамах и пожелтевшими гравюрками под тонким стеклом. В прозрачные гардины веял беззаботный ветер, раздувая их, как паруса. За окном гулькали сивоголовые голуби. Краснощёкий и рыжеусый пан Марек, хозяин заведения, в белоснежной рубашке, грузный, с животиком, стянутым чёрным жилетом, лучась добродушием, сливовицы не жалел, наливая бесплатно по случаю праздника. Разведчики пили её из маленьких рюмочек, сутуло склоняясь над круглым трёхлапым столом, закусывали кнедликами со свининой и капустой и, тяжело ворочая языками (коварный напиток быстро ударил в голову), обсуждали последнюю новость – самоубийство Гитлера.
     -Испугался, едри его мать… - хмуро воркотал Шпонько, крутя чёрный ус на широком крестьянском лице. - Понимал, козлина, что в плену его ждёт. Я бы лично с него шкуру содрал и солью присыпал.
     -Ага. Застрелился вместе с женой, - подтвердил Сапожков, красивый мужчина с лицом молодого Фавна, и загнул трёхколенчатый, скроенный кругло период.
     -А я его видел… недавно, - чёрт знает зачем признался Цыбуля. – В бинокль, эт-самое, издалека.
     -Кого видел? – спросил Сапожков.
     -Кого-кого – фюрера ихнего!
     -Ух ты! – удивлённо воскликнул Шпонько, хлопнув в ладоши. – Когда?
     -Две недели назад… в Берлине. На дороге между колонной Победы и, эт-самое, Бранденбургскими воротами. - Цыбуля конвульсивно вздохнул, точно сбросил с плеч сто пудов. - В самолёт он садился… транспортный. С ним было ещё четверо… две бабы и два мужика.
     -И что?
     -Ничего. Самолёт, так-скать, улетел. Вот и всё.
     -А Гитлер?
     -Он тоже улетел. Вместе с самолётом.
     -К-а-а-к улетел? К-к-к-уда? – вскричал Сапожков, пуча на Цыбулю осоловевшие, залитые забубенистой сливовицей очи, и на несколько быстрых секунд впал точно в каталепсию.
     Цыбуля почесал бритый затылок. Щёлкнул указательным с заусенцами пальцем по рюмке.  Ответил, задумчиво растягивая слова:
     -Отку-у-да ж я знаю, эт-самое. Я у него, как говорится, не спра-а-шивал.
     -П-п-очему? – изумился Сапожков.
     -Не успел.
     -Гы-ы-ы… - промычал Шпонько южнорусским своим тенорком, давясь зевотой.
     -Ага, - отозвался неудовлетворённый ответом Сапожков.
     Тему самоубийства на этом закрыли, перейдя к другим, более широкоохватным темам, обычным для подобного рода застолий. И до самого вечера спорили яро про «Фому» и «Ерёму».
     Взяли Цыбулю рано утром, когда он ещё сонные пузыри пускал, к полудню доставили в дивизионный «Смерш». Там его измотали долгими и нудными допросами. Спрашивали, во-первых, почему он скрыл от своего непосредственного начальника факт встречи с главой Третьего рейха. И, во-вторых, почему оружие не применил против врага человеческого рода. Ни на первый, ни на второй вопрос чёткого ответа Цыбуля не дал. Отвечал малоубедительно: «Не знаю». Отвечал он так, может быть, вот почему: он действительно не знал. Ему, конечно, не верили (кто бы, скажите, поверил?). И допрашивали - опять и опять. Через неделю, как ценнейшего свидетеля, переправили в Москву, где помимо знакомых уже вопросов высыпали на него целый ворох иных: как выглядел тот человек на шоссе, нос, глаза, брови, щёки, волосы, губы, подбородок, плечи, спина, особенности походки, жестов и мимики, детали одежды, что нёс в руках и т.д. Отдельно интересовались сопровождавшими фюрера лицами, просили подробнейшим образом их описать. Мягко выслушивали, без придиров и грубости, и снова спрашивали: о том же, вперебив. Прошёл месяц, второй. И - новое горе. Как чёрт из табакерки, возник Веретенников, Цыбулин злой гений. Вонзив в разведчика пытливое жало своё, увещевал искусственно-отеческим тоном, предлагая  отдать, и как можно скорее, чашу Грааля. Бросал при этом спасательный круг: хочешь смягчить свою участь – верни государству украденное. Смятённый Цыбуля не мог взять в толк: какая такая чаша? Боже мой! Он никогда её не видел, даже на картинке. Слышит о ней всего второй раз в жизни. Да, с Гольдбергом знаком. Да, пошёл у него на поводу, смалодушничал, три ящика с ценностями с ним вместе припрятал. Виноват! Золотая лихорадка его обуяла, вот он и не сдержался... Всё! Больше за ним грехов нет. Правда! Полковник смотрел в мелкие овечьи глаза Цыбули и думал: «Врёт, молокосос! Врёт! Наводит тень на плетень. Персевалем себя возомнил. Посмотрим, что он запоёт, когда старшина Мозговой начнёт его по мелким косточкам разбирать...»
     Осталось невыясненным, признался Цыбуля или нет. Это, впрочем, не так уж и важно. Ведь не было, в сущности, никакой чаши Грааля, во всяком случае там, где искал её Веретенников… Мы также точно не знаем, что произошло с Цыбулей в дальнейшем. Известно лишь, что он находился в Бутырской тюрьме до конца сентября. В постановлении о продлении срока следствия и содержания его под стражей говорилось: «В мае 1945 года в Чехословакии являлся организатором антисоветской деятельности, имел шпионскую связь с верхушкой РОА, в частности, с командиром первой дивизии РОА генерал-майором С.К.Буняченко»… Последний раз видели Цыбулю на Челябинской пересылке в марте 1946 года. Как железо растворяется в кислоте, так и он растворился в чёрной бездне ГУЛАГа. Вместе с ним сгинули в ней оба ефрейтора-сослуживца: и сфискаливший на него Сапожков, и отец четверых детей безобидный Шпонько.
     Мария Остроух, "тёмного хаоса светлая дочь", рискуя жизнью, добралась-таки до Гдыни, где жила её тётка. Через полгода родила сына - Георгия. Так и не дождавшись Цыбулю, пустила в ход оставленные им несколько камешков; с их помощью по подложному паспорту преодолела ряд границ и оказалась с сыном на пароходе, плывущем в Аргентину. Окончательно обосновалась в другой стране - Парагвае, открыла в Асунсьоне галантерейную лавку. Прошли годы. Георгий закончил школу. Очень внешне похожий на мать - блондин с синими, как кобальт, глазами, высокий, стройный, духовно был полнейший её антипод, весь в отца: помесь романтика с резонёром и вдобавок ещё - левонастроенный бичеватель капиталистических устоев. Настольной его книгой стал «Капитал». Комментируя отдельные главы труда, он разъяснял матери Маркса, убеждая, что её сомнения от узости и догмы. По настоянию сына весной 1960 года она обратилась в советское посольство с прошением о приёме в гражданство, а летом их каблуки уже стучали по бугристым, покрытым тополиным пухом, осинцевским мостовым. Марии дали работу в райпо. Георгий выучился на переводчика, женился, осел в Ленинграде. Взгляды на жизнь его стали умереннее.
     Вот прочёркивается перед нами стёртая личность отъявленного мерзавца Оскара Шмудейдингера. Полк его, потрёпанный арьергардными боями в Белоруссии,  бросили подавлять восстание в польской столице. В Варшаве он отличился, как обычно, чрезмерной жестокостью, за что получил звание оберфюрера и Рыцарский крест. Томительную и безрадостную осень 1944 года провёл в резерве, залечивая старые раны. Зимой во главе  штурмовой бригады сражался в Венгрии; после четырёх недель на передовой потерял треть личного состава и всякий вкус к жизни. Затем остатки его полков отвели в Словакию для переформирования и, нашпиговав отребьем из числа уголовников, послали на Одер, в Силезию. Во время контратаки, которую он лично возглавил, был ранен в пятый раз и попал в госпиталь города Альтхаузен (Бавария), где и застало его окончание войны. Там бывшего оберфюрера СС, избив до смерти, отправили в мир иной польские солдаты из состава французского оккупационного корпуса.
     Суд над Михлюком и Грицюком проходил в Осинцевске при большом стечении народа. Совершённые немецкими прислужниками преступления были чудовищны. Одно их перечисление заняло около часа. Высохшие, напоминавшие мумий, осипшими голосами, спотыкаясь на словах, Михлюк и Грицюк наперебой чернили друг друга, жаловались на скверную память,  размазывая на щетинистых мордасах притворные слёзы раскаяния, ссылались на тесные обстоятельства, одним словом, всячески пытались выторговать себе смягчение наказания. Дело стало ясно после опроса свидетелей. Окончательный приговор был встречен с одобрением. Его привели в исполнение на следующий день.
     Ивана Рыгало, этого пройдоху из пройдох, не стали строго наказывать по причине глубокой его инвалидности, проявили к нему снисхождение. Он же от чрезмерной мягкости компетентных органов воспрянул  духом, сделал даже попытку получить от них «патент» на порядочность, заявив, что своими-де хитроумными переводами спасал жизни подпольщиков и партизан, схваченных осинцевским СД. Каких-либо доказательств, однако, предъявить не сумел. Власти же, усомнившись в правдивости его объяснений, тем не менее пошли Рыгало навстречу: разрешили изменить фамилию на Рыкало и учительствовать без образовательного ценза. Так до конца своих дней преподавал он немецкий язык в сельской школе, не зная горя, пользовался авторитетом среди коллег и был на хорошем счету в роно.
     А что же Дятлов Вилен Лейбович, чекист с десятилетним стажем, родившийся в рубашке любитель острых ощущений, женского пола и материальных благ? О, в жизни любимца фортуны  произошли радикальные изменения. После разгрома белопольской банды поручика Тихого  капитана произвели в майоры и назначили на должность начальника контрразведывательного отдела областного управления МГБ. Жизнь вознесла его на пьедестал, о котором он даже не помышлял. Но ему, неугомонному, постоянно не хватало того, что он любил больше всего на свете – ему не хватало денежных знаков, тех самых бумажных прямоугольников с картинками, позволявших наслаждаться жизнью во всей её безграничной полноте. Деньги! Воспоминания об экспроприациях конца тридцатых годов не давали покоя, будоражили Дятлову кровь. Вот он и пустился во все тяжкие, рискнул: не освоившись как следует на новом месте, сфабриковал пятнадцать расписок от имени внештатных агентов и получил по ним в бухгалтерии на оперативные нужды 3200 рублей. На следующий день прокутил их в ресторане с друзьями. Очень скоро афера майора раскрылась. Произошёл грандиозный, ни с чем не сравнимый скандал. В двадцать четыре часа из бренного тела носителя майорских погон улетучилась вся его спесь; стремительно полетел он со ступенек служебной карьеры: из партии его исключили, с работы погнали. За подлог дали два года условно. Всё на свете кончается, кончилось и везение Дятлова. След его погас где-то в глуши Хабаровского края.
     Как свидетельствует беспристрастная статистика, чудеса по большей части случаются с людьми неординарными. Наглядное подтверждение этого факта – Пётр Михайлович Козарез,  чуждый обычности интеллектуал, полностью отдавший себя радению об исторических памятниках района краевед. Подлая пуля, пущенная в упор из «зауэра» полицейским Михлюком, его не убила, прошла в миллиметре от сердца, по пути ничего не задев. В миллиметре! Скажите, разве это не чудо? Как только партизан Охримук увидел признаки жизни в организме заведующего, тотчас отвёз его в городскую больницу. Козарезу сделали операцию, извлекли застрявший где-то у позвоночного столба кусочек свинца. В общем, благополучно вернули его почти с того света. Но самое интересное ждало Петра Михайловича впереди. Выписавшись из больницы, он первым долгом, конечно, принялся собирать помещённые на сохранение в разных местах города экспонаты, дабы водворить их на витрины в любимом музее. Вставляя в раму картину «Гибель Плеша в Осинцевском лесу», нашёл полотно безнадёжно испорченным, покрытым густой сетью глубоких, отвратительных трещин. Ковырнув их любопытства ради перочинным ножичком, к большому своему удивлению обнаружил под верхним слоем краски совершенно другое изображение. Подключившиеся позднее столичные специалисты сделали заключение: «Гибель Плеша...» - не имеющая художественной ценности банальная маскировка, скрывавшая женский портрет кисти одного весьма знаменитого фламандского мастера. Скажите, ну разве это не чудо?..
     Григорий Охримук вышел на свободу в 1954 году полностью реабилитированным. Заветную цель своей жизни исполнил: стал филологом после двухгодичного учительского пединститута. Спустя год был поставлен директорствовать в Осинцевской средней школе. Погружаясь в часы досуга в изучение языков, историю культур и культов, впитывая всё новые и новые пласты знаний, он постепенно взращивал в себе ростки ригоризма, которого ему так не хватало. Коммунист до мизинца, ненавидящий всё заливающее мещанство, жил затворником, как святой, им самим ограниченной жизнью: минимум вещей, максимум книг. И, несмотря ни на что, твёрдо верил, что вернётся к нему та, с которой был формально разведён, но которую любил с неизменной страстью вот уже двадцать лет. И правда: в году, кажется, пятьдесят седьмом, ранней весной, в дверь его одинокого дома постучали. Он открыл – она! В телогрейке, чёрной юбке и чёрном платке. Худенькая. Лицо – без единой кровинки. В руках - изменивший давно свою первоначальную форму чемоданчик из фибрового картона, с каким возвращаются из мест не столь отдалённых (он, например, точно с таким же вернулся). «Ты... - смог выдохнуть он в страшном волнении, с трудом разжимая дрогнувшие губы. – Я так ждал тебя...» «Знаю...» «Нет, не знаешь. Я так ждал тебя...»
     Широкой волной течёт перед нами река прошлого. В чёрной ряби её отражаются лица наших героев. Тускло мерцают они в потоке всеядного времени, чтоб потеряться навеки в разверзтых хлябях Вечности.

9 марта 2013 г.