Музыка жизни - О творчестве Ал. Макарова

(О поэзии Александра Макарова)




Человек рождается на свет - и учится ходить, поэт – учится петь. Это потом читатель легко узнаёт его по свойственной ему одному лирической походке (ширине и твёрдости шагов, их ритму, похожести или непохожести на полёт). Первые же шаги совершаются всегда в тишине. Их растворяют в себе всепоглощающее родные просторы, волглая хмарь осеннего неба, туманы безвременья. Поэт – соучастник мировой гармонии или всемирного хаоса – смотря по тому, какую роль отводит ему его эпоха. Поэт – это прежде

всего слушатель, и только потом – творец. Таков Александр Макаров, чутким ухом русского богатыря приникший к родной земле. В стихотворении «Слушаю» среди звуков вселенной им особенно отчётливо выписаны «…шёпот, скрипы, жужжанье, стон. / Хмурых деревьев ропот, хриплые крики ворон», далее звучит органичное продолжение этой музыки: «Слушаю тело. Звуки взяты взаймы у земли».

Поэт Александр Макаров – гражданин Земли, песня которого сродни воде и воздуху, солнцу и небу – всему тому, что естественно и любовно окружает нас с рожденья.

К своему шестидесятилетию Александр Макаров пришёл с богатой творческой и человеческой биографией. Его строки о родной земле, людях, населяющих её, об уязвимости человеческого бытия и его радостной неповторимости, о космосе собственной души – хорошо известны не только тамбовскому читателю. Имя поэта неслучайно вписано в Антологию русской поэзии ХХ века наряду с именами его великих предшественников и современников.

В минувшем, юбилейном для Александра Макарова, году увидела свет его новая книга «Музыка жизни», ещё раз и с трагической отчётливостью определившая принадлежность поэта к русскому пространству, его тревогам и дорогам.

Даже на уровне структуры и композиции сборника видно: слушатель и созидатель, в хоре разрозненных голосов, жалоб и криков, поэт слышит именно музыку. Её звучание определяется пространством жизни: Далью, Воздухом, Водой, Солнцем, Камнем, лежащим на Земле. Одноимённые названия носят разделы книги. Последний из них, озаглавленный «Колесо», содержит в себе идею времени и движения.

Пространство задано изначально, его очертания зримы и узнаваемы: «как прежде живу на равнине Среднерусской, / У неё на ладони судьба моя вся»; «Но я помню – мы жили на Русской равнине, / Там, где даль искони изначально светла. / Где теперь никого не осталось в помине./ Бесконечная жизнь безвозвратно ушла»; «Я крепко к груди прижимаю холмы – их много на Русской равнине». Это пространство изменчиво, оно зависит от времени и законов памяти. Всякая переходность («Берег», «В преддверье», «Меняется страна», «Марфуня уезжает из деревни» и другие) имеет отрицательную семантику: по неизбежному закону деградации, помноженному на ментальную особенность русских любить и жалеть то, что осталось позади, всё лучшее остаётся в прошлом: «Пепелища печальный запах / Надо мной, подо мной, во мне…». Идеальным сегодня оказывается, напротив, место стабильности и покоя: степь, январское звёздное небо, «Это вечное», и, как ни парадоксально, Погост.

Книгу открывает стихотворение «Древнерусская быль». Задавая координаты собственной поэтической вселенной, декларируя (хотя, применительно к Александру Макарову, это слово не совсем корректно) свою лирическую правду, поэт говорит:

Уважаю слова. Но пустые слова меня ранят.

Сквозь дожди и века – всё слова да слова.

Я хочу, чтобы всяк не словами, а делом был занят,

Например, как земля, муравей иль трава.

«Как земля, муравей иль трава», рождая и рождаясь, пробивается на свет слово. Из этой вечной оппозиции «Слово – слова»; вытекает очевидная для автора жизненная необходимость дела, сокровенного молчания при невозможности сказать то единственное, чему ещё не пришла пора:

Я хочу помолчать, на себя и на дождь обижаясь,

Без обид на судьбу, жить, как совесть велит…

Жить по совести и обижаясь лишь на себя – почти геройство. Тем более, когда вокруг и внутри: «бесконечная грязь», «бесконечное чувство сиротства», стоящее на грани банкротства хозяйство, потерянная связь с землёй.

Продолжая лермонтовские и есенинские традиции моделирования пространства, собственное место в мире распятый простором поэт определяет так:

Так хочется мне под крылом журавля

Ладонями – в чистые реки,

Ногами – в леса, головою – в поля,

И так бы остаться навеки…

Далее, по нотам, складывается мелодия Времени и Дали. Стихотворение «Господи! Неужто это мы…», молитвенное по жанру, и бунтарское - по сути, подводит итог целой эпохи, ища причину духовной девальвации. «Двадцатый век», пролетевший мимо, «как одна минута» есть мера зла, определённая в наказание грешникам быстрота восприятия времени. Мотив доводящей до слёз грусти сливается с лейтмотивом потери: «потерял опору человек». Потеря же ощущается автором как потерянность, причина её видится ему не столько в самом человеке («будто нет ума у нас и рук»), сколько вовне: «…будто бы невидимый паук / Сетью зла опутал» и – в конце стихотворения – непосредственно: «Неужели Ты не видишь нас, / Неужель не слышишь…».

Следующее за ним стихотворение «Крик» продолжает тему одиночества и неуслышанности: «Я кричал: спасите!.. Но горло моё пересохло, / И меня не услышали ни птица, ни зверь».

Время как таковое воспринимается негативно:

Лежат, кольцо к кольцу, года внутри ствола.

Они хранят в себе прошедшие слова,

Которые из нас бесцеремонно выжал

Двадцатый век – ему ни славы, ни любви.

Время – это враг, и единственная возможность побороть его – вернуться к воспоминаниям. Однако все они вписываются в настоящее лишь только сном, миражом:

В пустом, уставшем море, возле края света,

В стеклянном воздухе возник простой пейзаж.

И первое, о чём подумал я, что это

Галлюцинация, но это был мираж.




Краснели яблоки, «сорвите нас!» - кричали.

Сидели на ветвях русалки и дрозды.

Фантасмагория, - подумал я в начале,

Но это был мираж – дыхание звезды.




Увидел я отца, похожего на Бога,

Родимое село и низкий домик наш.

Заросшая тропа, я звал её дорогой,

Бежала к городу… Всё это был мираж.




Движенье воздуха и света преломленье,

Меняющийся мир и близкий, и чужой.

Где неизменен страх и чувство удивленья,

Где грустно от всего, что любишь всей душой.

Мотив русской грусти тесно связан здесь с концепцией любви-жалости, любви-сожаления, любви-воспоминания. Жизни – «та» и «эта» - скроены воедино грубым швом перемен, шрамом на сердце, разломом Судьбы: «В той жизни я летал, пускай – во сне, / Душа смеялась, радуясь весне / И свету», «А в этой жизни – будто нет весла. / Речонка пересохла. Заросла / Дорога… Душа молчит…». Вчера и сегодня в сознании автора двуглаво спаяны, но головы, словно на державном гербе, направлены в противоположные стороны. Антитеза становится у Александра Макарова основным законом лирического движения.

Страшные метаморфозы времени вписаны в контекст национальной литературной традиции («Я увидел вчера: по равнине в седом полумраке / Мчался розовый конь, а в седле русый парень сидел / А сегодня, куда ни посмотришь, повсюду собаки…»), христианской символики («В небесах вороньё, впрочем, это теперь херувимы»), отечественной истории («Города и деревни война превращала в руины. / А сейчас нет войны - всё разбито, и мы не у дел». Дополнение и подведение итога, звучащее эпифорой «Впрочем, я рассказать не об этом сегодня хотел», и заключительное – «Не сказал я того, что сказать я сегодня хотел» - в очередной раз подчёркивают трудность и почти невозможность нахождения настоящих и стоящих слов об эпохе, на телевизионном полотне которой живут «…наркоманы, убийцы и воры, / Крики ужаса, взрывы, фрагменты деревьев и тел».

Слова меняются не просто так: отражая поставленную под сомнение действительность, они обесцвечиваются и обессмысливаются. В обращённом к хозяевам и героям нашего времени стихотворении «Ну, что же, вот и стали вы господами…», перечисляя творимые «господами» беззакония, поэт говорит: «… и мою Родину называете «Эта страна»…». Живя в безымянной стране легко потерять и собственное имя. Неслучайно в одном из стихотворений нарицательно и порицательно проскальзывают ваньки и митьки; неслучайно зарастает тропа, называемая прежде дорогой; неслучайно вместо праздника нас ожидает тризна; неслучайно забываются имена рек и деревень. А ведь «Имена деревень на Руси почти все человечьи, / И выходит – такая ж душа».

В стихотворении «Меняется страна – и хорошо и плохо…» анафорически намечен «перечень» сегодняшних утрат: «меняется длина и амплитуда вздоха», «меняется земля», «меняются слова», а вместе с ними – люди, обычаи, весь уклад жизни. Но константой по-прежнему остаётся душа: «Меняющийся мир проходит через душу, / Одну её ничто не может изменить».

В семантическое поле понятия «возвращение» вписаны печаль, жалость, свет, шёпот, полутон, гул пустоты в доме, в саду, в сердце. Возвращение видится поэту приходом или переходом в заповедную и нездешнюю страну:

Свет шёл от земли, где ни разу я не был,

Где жили, не зная меня,

От чистого сердца, от синего неба,

От давнего тёплого дня.

В этой стране его не знают, не знали и, может быть, не узнают, но: «…Я не могу отвернуться от света, / И к свету назад я иду». Время, обернувшееся вспять, меняет координаты и векторы художественной системы: по вертикали движение к свету традиционно, и это - устремление вверх (по Александру Макарову, «к звезде»), но по горизонтали оно направлено назад. Однако свет исходит и «от земли», и «от взгляда», и «от любви», а «…забытое лицо с улыбкой озорной / И кровь из-под бинтов – всё тот же свет по сути». Все эти понятия и составляют одну из ипостасей понятия «русская душа».

Именно душа с её незыблемыми идеалами, почти не находящими своего воплощения в сегодняшнем дне, противопоставлена эфемерности жизни, в которой – «…Мысли – одежды. Слово – дом из песка. / В сердце надежда наподобье ростка», «луч солнца корчится один в безмерной тьме», а человек должен выживать и выплывать, но не жить и не плыть. «Накапливаю свет. Словесное зерно / Толку в своей душе, как в некой вечной ступе…» - такова работа души поэта.

Другая возможность спасения кроется именно в подобной работе, труде, любом активном действии, исполненном простого и вечного смысла:

Счастливый тот, кто носит воду,

Кто варит кашу на воде,

Кто пашет клин, кто пишет оду

В эпоху нашу о труде.




Космос, который «жив трудом зерна», предстаёт поэту как сгусток энергий «души и мысли», мир, где каждый обременён и в то же время награждён посильной ношей:


Мы все несём – кто крошку хлеба,

Кто крест, кто камень,

А кто – небо.

Пока века нас не сотрут.




Так интерпретируется тема «народа – богоносца» в стихотворении «Похвала труду». Символ веры и русский Бог – это не только высшее бытие с его небом и крестом, но и атрибуты земного: то, на чём стоит и чем питает себя человек: камень, хлеб, вода.

«Портной бушлаты шил, а плотник шил гробы», - такова картина полурабского существования ремесленника. В шаркающей походке строки как будто слышатся и шёпот мастеровых, и однотонный шум инструмента, и шелест грубой материи. Но, озарённая идеей всеобщего подчинения высшему закону и внутренней свободой от условностей, есть иная работа – работа духа: «Я делаю Судьбой порученное дело: / Гремя цепями дней, гребу, гребу веслом».

В расположенных на одном развороте книги стихотворениях «Гробовщик» и «Просыпаюсь. Пора на работу…» раскрывается диалектика образа-мотива работы. Негативное восприятие не приносящего радости, обусловленного необходимостью жизни и смерти труда, перерастает в осознание усталости: «Я делать устаю кресты, / Я устаю копать могилы». Скорбный труд гробовщика из стройцеха мотивно близок теме социального рабства, невозможности противостояния законам общества и природы. Ему противопоставлена радостная работа человеческого сердца, которому не пройти «… мимо грустного, мимо / Распечали чужой»: «Может, выручить надо кого-то, / Дать любви и добра. / Помогать – это тоже работа. / На работу пора».

Ремесло поэта соотносится с мастерством плотника, строителя, пекаря: «Молот ты опускаешь, Лиру ты поднимаешь. / Что для тебя важнее – знать не хочешь, не знаешь»; «Строил, руки молчали, душа твоя пела»; «Но выпекала хлеб – чёрный и белый, / Пекарь великий – душа».

Поэзия Александра Макарова ориентирована на Восток, ей в высшей степени свойственна философия частицы (цветка, звена, камня, дерева): «Я только звёнка в цепи мирозданья, / Но мирозданье ничто без меня»; «Я - поздний цветок, я – цветок полевой»; «Когда-нибудь я стану ветром»; «…Я эпиграф, / Штрих большого полотна»; «Отголосок… или радости колосьев, / Или ярости мечей»; «…зерном я положен / В тёмную землю Отчизны».




И я верю древней тотемной верою

В то, что однажды я весь уйду

В тихую вербу, а над вербою

В синее небо, в белую звезду…


Движение частицы не хаотично, она твёрдо знает своё место и назначение во Вселенной: «Найди своё место в пустыне и в райском саду. / Меси своё тесто, с собою и с миром в ладу». Зерно рождается, чтобы «…смертью доказывать …неиссякаемость жизни», жаворонок – висящий на нитке «колокольчик» - чтобы рассыпать по сердцам и сёлам «звоны солнца», цветок – «ждать своего урожая». Только человек, оторвавшийся от земли, теряет свою цель и смысл.

Однако минорная музыка времени ещё отчётливее оттеняет вечно живую музыку жизни: разговор деревьев в «берёзовом соборе», игру ветра на серебряных струнах их ветвей, «живое чудо» текущего над миром света, «воздух сказа», «сонного ландыша», мышиного писка, петушиного пения.

Эпоха сомнений и разочарований меняет имена и лики, предаёт свои же собственные святыни. Забвению людьми себя самих противостоят лишь «память земли» и Космос, вбирающий в своё молчанье и трели соловья, и скрипы ржавой жести, и деление жизненных часов.

Александр Макаров – не демагог и не проповедник. Его герой сомневается и задаётся вопросами, пытаясь сделать почти невозможное: обрести, вспомнить или «услышать» правду об этом мире. Эту правду знают небо и земля, колыханье воздуха, течение воды, бесконечность дороги, её знают птица, рыба и зверь – друзья по принадлежности к живому, но не человек, потерявшийся или потерянный где-то в дали перепаханного русского простора. Из вопросов и ответов рождается музыка жизни, то замирающая и как будто теряющая сознанье, то спокойная, словно ток крови по жилам или сока по древесному стволу, то несущаяся к надмирной Красоте.

Стихотворным завершением последнего раздела становятся строки поэта о дороге, далях, солнечном лучике на грязной стене сарая, объединённые темой надежды:

Под стонами круч и под всхлипами ветра

Проходят минута и год.

Кого-нибудь спросишь – не слышишь ответа,

Но чувствуешь: кто-то идёт.

Трагедия музыки, которую никто не услышит, перестаёт существовать, потому что тончайшим слухом сердца поэт предчувствует приход нового слушателя и музыканта, хорошего человека, научившегося петь и ходить по земле.