Он или Поэма с героем без имени

- * -
 
Утешала ребёнка шёпотом мать:
– «Это, милый совсем не страшно.
 Это не страшно, сынок, умирать.
Это, как день вчерашний,
был и прошёл, и нету его.
 Но послушайся, милый, мамы,
если жив ты останешься, ты, того,
только ночью тикай из ямы.
 И смотри, никому никогда не сболтни
кто ты, кто я, откуда мы родом.
 Только в памяти это, сынок, сохрани
и храни год за годом».
 
Досказать не успела, прижала к груди,
пулемётом её скосили.
 Ров, телами наполненный, был впереди.
 Сверху мальчика трупы прикрыли.
 
Сохранила Судьба здесь его одного,
одного среди сотен и сотен.
 Ночью вылез, как мама просила его,
и пошёл среди стонущих сосен.
 
Лес ночной и огромен, и чёрен, как страх.
 А мальчишке шестой годок.
 Но упрямо идёт, задыхаясь в слезах,
непонятно как – на восток.
 
Может день, может два, а быть может и три.
 Сколько шёл, он не помнит уже.
 Сквозь туман он услышал: «Олёнка, смотри,
кто лежит у нас на меже!»

Две сестрички близняшки к нему подошли.
– Ой, Маруся, да он как убит!
 Убежали, с собой старика привели.
– Жив он, девочки! Жив, только спит.
 
Это позже узнал эпопею свою,
как спасли его, как сберегли.
 Месяц был он у смерти своей на краю,
отойти от него не могли.
 
Месяц поедом ел нескончаемый жар,
но ни звука, как глухонемой.
 Жар прошёл, и в ознобе он вдруг задрожал,
услыхав разговор за стеной.

– Что, старик, ты себе за мальчонку нашёл?
– Да внучонка прислала сестра…
– Ты б ещё покрасивше мне что-то наплёл!
 – У неё ни кола, ни двора.
Дочка бросила сына и с немцем живёт.
Вот и внука направила мне.
Только нынче беда приключилася вот,
тиф, должно быть, – горит как в огне.
 – Тиф?… Куда же ты денешь своих?
 – Я не знаю… Зайди посмотри.
Может дашь мне совет?…
Разговор вдруг утих.
 У мальчонки как мина внутри.
 
Потихоньку поправился. Волос подрос, –
когда жар был, постригли его.
 Но, однако, на даже пустячный вопрос
не сказал никому ничего.
 
Внешне вроде пригрелся, признал за своих.
 «Деда», «баба», «боюсь» говорил.
 Но с девчонками был незаметен и тих,
хоть за брата у них проходил.
 
Да и вправду, был чем-то на них он похож –
сероглаз и русяв, и скуласт.
 Дед ему предрекал: «Будет парень пригож
и девчатам проходу не даст».
 
И задумавшись, тихо в рукав добавлял:
«Только б наши вернулись скорей».
 И одежду, как мог, для внучонка справлял,
чтобы было всё, как у людей.
 
И всегда самолично его дед купал,
одевал после бани бельё.
 Словно тайну какую от тела узнал
и в себе закопал он её.
 
И мальчонку не спрашивал, кто его мать,
кто отец и где жили они.
 Захотел бы, конечно, сумел бы узнать,
но шептал: «То, что знаешь, храни!»

Называл он на людях мальчонку: «Внучок!»
иль Гришаней – «гришань» во дворах
по деревне, считай, каждый пятый сверчок,
да и много средь тех, кто в годах.
 
После было, когда уже немец ушёл,
когда фронт откатился на запад,
обходив все леса, дед Платон ров нашёл,
над которым стоял трупный запах.
 
И сюда он внучонка с собою привёл.
–«Здесь?!»
 Подросток заплакал, кивая.
– «Мама! Мама!»
 И дед, словно раненный вол,
заревел на весь лес, проклиная
и войну, и фашистов, и прихвостней их,
расстрелявших безвинных людей.
 «Сколько в мире подонков, коварных и злых,
 хуже всех настоящих зверей!»
 А потом они долго, обнявшись, вдвоём
под большою сосною сидели
и смотрели, как тени дрожали над рвом,
молча песнь поминальную пели.
 
Сколько, Боже, с тех пор пронеслось уже лет!
 Сколько в мире случилось событий.
 Но из радостей всех и из всех своих бед
не позволил и крохи забыть он.
 
Как ушёл в одночасье с «великим вождём»
дед Платон – и отец, и спаситель.
 Как, оставив их с бабой Марусей вдвоём,
наказал: «Вы друг друга храните!»
 
Две сестрёнки, Олёнка с Марусей, тогда
уж три года как с ними не жили.
 Увезли их родители в свой Магадан –
там они где-то кем-то служили.

Когда бабу Марусю он похоронил,
ему было уже двадцать восемь.
 Над могилой скупую слезу уронил,
посмотрел на осеннюю просинь,
на поля, уходящие к краю небес, –
он на них потрудился немало, –
на давно поредевший чернеющий лес,
за которым во рву его мама.
 А над рвом, где убиты евреи, – окрест
даже мыши и то это знают, –
как насмешка, стоит перекошенный крест,
ставить памятник не позволяют.
 
На деревню смотрел, где он вырос и стал
старшим по механической части,
где себе не нашёл, да и он не искал,
своё взрослое личное счастье.
 
Было. Раз повстречалась ему на пути
медсестра из районной больницы.
 Что-то светлое стало рождаться в груди,
стало звёздочкой в небе светиться.
 
Но однажды услышал – сказала она
у каких-то врачебных дверей:
 «Он, как доктор, хорош, но загвоздка одна:
он – еврей».
 
Словно пуля не в мать в той далёкой поре,
а пронзила его и сейчас.
 С той минуты душою он начал стареть,
стал тускнее и цвет его глаз.
 
А почувствовав это, и стала хиреть,
таять свечкою баба Маруся.
 И растаяла вот.
А закатная медь
выливается над Беларусью,
между туч на поля, на чернеющий лес,
на кустарник у свежей могилы,
на мужчину, здорового в общем, но без
укрепляющей внутренней силы.
 
Никого в этом крае теперь у него.
 Завтра в путь. Он сюда не вернётся.
 Завтра будет отсюда уже далеко.
 Может новая жизнь там начнётся?
 
Дай-то, Бог! Он, конечно, её заслужил –
жизнь с любовью, с душевным покоем,
чтобы в радости горе своё подзабыл,
чтоб родные не знали такое.


- * -
 
С той поры пробежало почти тридцать лет,
подошли девяностые годы.
 СССР только был, а его уже нет,
и окрысились братья-народы.
 И звучат – из подполья ещё – голоса,
но всё громче они и наглее;
вот уже в газетёнке призыв-полоса:
 «Из России гоните евреев!»
 
Вот уже и Проханов в журнале своём
обвиняет нас в жидомассонстве.
 А другие твердят, что мы только и ждём,
чтоб присвоить российское солнце.
И пугает, что снова услышим: «Ату!»,
что опять замаячат погромы,
что мы строили Родину, только не ту,
возводили не те мы хоромы.
 
У мальчишки, что чудом остался живым,
как на диво: внучата – евреи!
 С ними чувствует он себя молодым,
да и память его не стареет.
 
И поэтому он покидает страну.
 Внешне крепок, но сердцем изранен.
 Потерявший родных, переживший войну,
едет всею семьёю в Израиль.
 
- * -

Я закончил рассказ. Мой герой и безлик,
и, признаюсь себе, схематичен;
обрисован мужчиной чуть-чуть, вдруг – старик,
в своих действиях категоричен.
 Я имею в виду их отъезд из страны
и решение – всею семьёю.
 
Мы – евреи, великой России сыны,
снова преданы нашей страною?!
 Не сумевшая детство его защитить,
его внукам теперь угрожает.
 Да простится рассказа сумбурная нить.
 «Счастья вам! – говорю, провожая.
Осень 1992 года.


Вместо эпилога
 -----------------------
 
По причинам, явно, не извне
 крах Советского Союза состоялся.
 И невмоготу там стало мне,
 и в Израиле с семьёй я оказался.
 И, буквально, я к нему прирос,
 стало многое и мило мне, и любо.
 Но и горько стало аж до слёз,
 что, фактически, вся жизнь промчалась глупо –
 поклонялся идолам не тем,
 верил в несусветные идеи,
 коммунизм построить там хотел,
 был догматиком марксистской ахинеи.
 
Здесь излечен, правда, не совсем –
 сохранил в себе остатки романтизма.
 Но, однако, не миную тем,
 что полны и крови и трагизма.
 
Ведь поныне от террора нет
 действенной защиты у народа.
 До хамасовских дожили мы ракет –
 скоро долетят и до Ашдода.
 
И в тревоге каждодневной весь
 наш Израиль, значит это – все мы.
 Вот ко мне пришла нежданно весть
 о герое давнишней поэмы.
 
Был в Хадере совершён теракт,
 там ребёнок был смертельно ранен.
 И не смог перенести инфаркт
 тот, кого я провожал в Израиль,
 кто познал реально Холокост
 и, пройдя весь путь реинкарнаций,
 на себе узнал: евреи – кость
 в горле юдофобов разных наций.
 
Не своя, совсем чужая боль
 старика в конце пути сразила.
 Жизнь с её извечною борьбой
 истощила жизненные силы.
 
Сохранённый мамою от пуль,
 чудом от расстрела уцелевший
 завершил в Израиле свой путь –
 виноват террор, здесь озверевший.
 
Он – виновник многих, многих бед,
 тех, что были, есть и долго будут.
 От него покоя вечно нет
 нашему еврейскому здесь люду.
 
1.03.2008.