Минное поле

                Повесть
                Глава первая. Галимзян

    Дроздовка была «крепким орешком». Деревня располагалась на высоком холме. Немцам удавалось длительное время удерживать Дроздовку благодаря выгодному рельефу местности. И они закрепились основательно, используя все средства обороны, в том числе колючую проволоку и минное заградительное поле.
    Наутро запланировано наступление. Отделение сапёров во главе с младшим сержантом Вячеславом Фроловым получило приказ разминировать подступы к Дроздовке.  Ближе к рассвету сапёры, надев белые маскхалаты, отправились на задание. Стояла сухая зимняя погода. Пронизывающий ветер дул со стороны немцев. Чуть не доходя до предполагаемого минного поля, рассредоточились и пошли шеренгой, прощупывая снег впереди себя миноискателями.
    Нащупав первую мину, Галимзян голой рукой проверил отсутствие растяжек. В рукавицах расчистил снег сверху и вокруг мины. Дальше опять нужно работать голыми руками. Убрал оставшийся снег с мины, осторожно вынул взрыватель. Теперь надо проверить отсутствие второго, донного взрывателя. Обезвредив мину, Галимзян надел рукавицы и продолжил поиск. Он работал, стараясь максимально сохранить тепло: рукавицы снимал попеременно, то с одной, то с другой руки, выполняя ответственные действия правой, расчищая снег левой, но сильный ветер продувал насквозь, и руки стали коченеть. Наконец, когда он взялся за очередную мину, пальцы потеряли чувствительность и стали непослушными. Галимзян интуитивно чувствовал, что это, наверно, завершающая мина, но надо было отогреть руки – мина не прощает неуклюжих движений. Сначала отогревал руки тёплым дыханием, затем, надев рукавицы, стал сжимать и разжимать пальцы. Потом снова снял рукавицы и, расстегнув одежду, прижал кулаки к телу. Теперь надо ждать, пока руки отогреются.
    Вспомнилось далёкое детство, родная деревня Кичикир, что в Башкирии. Прошла летняя гроза с ливнем. Выглянуло солнце. Галимзян в одних трусах выскочил на улицу. Тут же соседские мальчишки выбежали к нему. И они, целая ватага сорванцов, стали бегать по лужам. Впереди была самая большая и глубокая. Галимзян вырвался вперед, чтобы первым пробежать по ней. Вдруг, нога попала в колею, которую проделали колёса телег, он оступился и упал прямо в лужу. Мальчишки стали весело смеяться над ним. В первый момент в душе вспыхнула обида, но потом он от неожиданности и от прохладной воды неосознанно сделал три-четыре глубоких вдоха–выдоха и, вдруг, почувствовал необыкновенный прилив энергии и сил. Он стоял посреди лужи и прислушивался к тем сказочным изменениям, которые происходили в нём. Все мальчишки заметили это, перестали смеяться и с удивлением стали наблюдать за ним. Неожиданно, Азамат первым из них окунулся в воду, прямо плашмя упал. Потом, воскликнув: «Ух, как здорово!»-  он начал прыгать на месте от избытка чувств. И все мальчишки вслед за ним тоже стали окунаться, некоторые даже по несколько раз. Стоял шум-гам, весёлый смех! Они, наверное, напоминали тогда стаю воробышков, которые весело чирикают, размахивают крылышками, купаются в луже и радуются солнцу и самой жизни!
    Ах, какая прекрасная пора – детство! Нет, детство у Галимзяна не было лёгким и беззаботным. Наоборот, оно было тяжёлым, часто голодным и холодным, в изнуряющем труде, но оно было прекрасным! И, несомненно, счастливым!
    Многие люди на вопрос «Что такое счастье?» не могут сразу ответить. Они надолго задумываются, потом начинают говорить сбивчиво, перескакивая с одного на другое. Галимзян же знал определённо: счастье – это пройти босиком по луже после летней грозы на улице родного Кичикира. Счастье имеет  свой цвет: цвет мутной воды, в которой плавают клочья сена и ветки деревьев, сорванные предгрозовой бурей; синева неба в просветах между облаками. У счастья есть своё звуковое сопровождение: отдалённые раскаты грома, уходящей за горизонт грозы; шумный гвалт птиц, устроивших «праздник возвращения солнца!..»
    Контрастом тёплым детским воспоминаниям стояла суровая реальность заснеженного поля и мина, которую необходимо обезвредить. Начало светать. Надо спешить. Остальные сапёры работали на одном с ним уровне. Белые маскхалаты пока спасали положение. Надо успеть, пока совсем не рассвело, пройти до конца минное поле. Галимзян успеет. Вот только отогреет руки, сейчас, ещё чуть-чуть.
    И тут немцы заметили их, открыли огонь. Тотчас с нашей стороны ударили пулемёты, прикрывая сапёров. И тут же заговорила артиллерия, начав артподготовку. Бой, по сути дела, уже начался.
    Галимзян лёг лицом к мине, не вынимая рук из-под шинели. Вдруг, одна пуля ударила рядом с его головой. Вторая ударила ещё ближе, подняв фонтанчик снега. Третья пуля с неприятным угрожающе–свистящим звуком пролетела так близко, что, кажется, задела одежду. Галимзяну приходилось слышать, что немецкие снайперы иногда вот так играют в «кошки–мышки» с человеком, которому некуда деться. Было очевидно, что эти три пули – «его», Галимзяна.
    Лёжа на снегу перед необезвреженной миной, сжимая в кулаки закоченевшие пальцы, он понимал свою обречённость. Ясно ощутимый холод прошёл по спине, и тягостно – гнетущее чувство придавило душу. Галимзян никогда раньше не испытывал такого. Появилась мысль: «Наверное, это и есть дыхание смерти». Он помолился Аллаху о спасении и загадал: если ему удастся выйти живым из этого боя и если ему суждено вернуться в родной Кичикир, он непременно пройдёт босиком по луже после летней грозы, как в детстве.
    Тупая ноющая боль в пальцах отвлекла внимание – это они начали отогреваться, отходить. Галимзян интенсивно, с силой помассировал их, стараясь «задавить» боль. Тёплая волна пришла к кистям рук, вернув обычную чувствительность и подвижность пальцам. И тут он вдруг осознал, что немецкий снайпер оставил его в покое. Возможно, что это наш снайпер поставил точку в его «игре».
    До вражеских окопов было рукой подать, и если бы наши не засыпали врага свинцом и сталью, не давая поднять им головы, сапёрам бы несдобровать.
    Та мина действительно оказалась последней. Отделение сапёров без потерь, выполнив задание, вернулось в своё расположение. Дроздовка была взята. Сапёры в наступлении не участвовали – у них своя задача. Вслед за пехотой вошли в уже освобождённую деревню. Им был объявлен день отдыха. Всем отделением поселились в одном большом доме.
    Хозяйка, уже немолодая женщина, встретила с нескрываемой радостью. Каждого обняла, спросила, как зовут, пригласила в дом. «Поселяйтесь, живите, дом у нас большой, места хватит», - сказала она. Вытерев слёзы кончиком платка, представилась: «Александрой меня зовут. Пятеро сыновей моих на фронте, и отец их тоже ушёл с ними. Младшему еще и семнадцати не было, он добавил себе пару годков, чтобы взяли на фронт. Он у нас рослый и в плечах широк, весь в отца. А «сам», наоборот, скинул несколько лет – он был уже непризывного возраста. Все вместе и ушли. С тех пор нет от них вестей. Живы ли, нет ли, не знаю. Думаю, что живы. Если бы с ними что-то случилось – я бы знала. Ведь материнское сердце обмануть невозможно. Даст Бог, может, теперь и весточка прилетит». Затем она подошла к образам и помолилась. Вслед за ней помолился Захар и все остальные тоже. Лишь двое в отделении не подошли к иконе: младший сержант Фролов – он был атеистом, и мусульманин Галимзян.
    После обеда решили затопить баню. «Дымоходы я чистила, тяга хорошая и в бане и дома, - сказала Александра. - И дрова есть. Вот только пила давно не точена, да топорище обветшало, я несколько раз перенасаживала, дальше уж некуда. А другого черенка нет».
    Галимзян взглянул на хозяйку. Правильные черты лица; добрая и открытая душа; скромная и строгая одежда; волосы спрятаны под платком. Вспомнились слова Некрасова: «Есть женщины в русских селениях…» «Да, определённо, это сказано про Александру», - подумал он.
    У сапёров, конечно же, были свои инструменты. Они дружно взялись за работу. Кто-то носил воду, кто-то пилил и колол дрова. Галимзян взялся за топор хозяйки, наточил его, поменял топорище. А Фролов стал точить её пилу. Как-то получилось, что всё их отделение состояло из деревенских парней, все знали толк в работе, и никого не надо было подталкивать.
    После бани все дружно пили чай из самовара за большим столом. Александра всё расспрашивала: как дела на фронте; трудно ли воевать; когда, наконец, разгромят фашистов окончательно?..
    До этого ей не приходилось так близко общаться с человеком иной веры. Она поинтересовалась, как веруют, как молятся мусульмане? Галимзян отвечал ей. Завязался общий разговор. И как всегда в подобных случаях встал вопрос: чья религия правильнее, христианство или ислам?
    Было очевидным, что каждый считает свою религию самой правильной и имеет свои аргументы. Галимзян давно уяснил для себя, что люди знают только свою веру, а чужую не приемлют и изучать её считают недостойным делом. Галимзян же подружился с Захаром, а тот знал почти всю библию. Через дружбу с Захаром он начал постигать христианство и с удивлением обнаружил, что в нём нет ничего отталкивающего и неприемлемого. Напротив, Галимзян проникся уважением и любовью к Иисусу Христу, признал ту величайшую роль и миссию Христа для спасения человечества. И он обнаружил, что в исламе и в христианстве много общего.
    Отвечая на вопросы Александры, Галимзян сказал, что люди неправильно воспринимают Бога. Отношение людей к Богу можно выразить поговоркой «Слышал звон, да не знает, где он». Иначе как объяснить, что люди с именем Бога на устах и во имя Его убивают других людей только за то, что те молятся по-другому. Христиане устраивают крестовые походы против мусульман, а мусульмане объявляют джихад - священную войну против «неверных». И это при знании, что Бог – это любовь, что «как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними». Человеку ещё предстоит открыть для себя Бога. И это станет скачком в его эволюционном развитии, гигантским шагом вперёд в развитии его разума. Галимзян говорил о том, что сегодня в Советском Союзе не слышно даже «звона» - религия объявлена опиумом для народа.

    «О каком Боге вы говорите?! - воскликнул младший сержант Фролов. - Поп в нашей деревне был греховником». Ему давно не терпелось сказать своё командирское слово, но его сдерживал тот факт, что они находились в гостях у верующей, уже немолодой женщины. Галимзян ответил ему: «Нельзя отождествлять Бога ни со священником, ни, даже, с церковью. Наш мулла публично отрёкся от Аллаха. Он сказал: «Я больше не мулла. Я и так много лет обманывал вас, зная, что Бога нет». Возможно, что чекисты заставили его сделать такое «признание». В любом случае на моё мировоззрение это не повлияло. Аллаха не способны «отменить» ни чекисты, ни советская власть! Ни противоречия в религиях, ни, даже, их вражда, ни неспособность доказать существование Бога не являются основанием сомневаться в Божественном происхождении мира. Верующему человеку нет необходимости доказывать существование Бога, а неверующему бессмысленно доказывать – он не примет доказательств. Кроме того, человек, утративший богобоязненность, и не знающий Божьих заповедей, становится безнравственным и рискует превратиться в асоциальное существо».
    «Но в нашей стране всё нормально с нравственностью, несмотря на то, что отказались от Бога, - парировал Фро-лов. - Религия – это пережиток прошлого. Бога нет. Товарищ Ленин правильно сказал, что религия  - это опиум для народа. У нас есть коммунистическая мораль, и человеку, кроме того, изначально присуща высокая нравственность. Коммунистическая партия во главе с товарищем Сталиным не позволит проявиться безнравственным поступкам», - уверенно заявил он.
    «Мы с вами и абсолютное большинство людей, определяющих жизнь страны, рождены и воспитаны верующими родителями, которые имели Бога в душе, - сказал Галимзян. - Нашими помыслами и чувствами управляет Бог. Мы в своих детях уже не сумеем сохранить прежнюю веру, так как официальная идеология уводит их от Бога. А вот внуки наши будут уже в большинстве своём безбожники, и их помыслами будет управлять дьявол, а не Бог. Для верующих людей это так очевидно. И вот тогда все людские пороки и греховность станут реальностью. Государство и отдельный человек, отказавшиеся от водительства Бога и решившие, что они «сами с усами», напоминают трёхлетнего малыша, который отталкивает руку отца и капризно говорит: «Я сам!» Отказавшись от Бога, они тут же попадают под влияние дьявола, и тот «вытворяет» с ними всё, что угодно… Недостаточно человеку знать о нравственности, и даже стремление всегда поступать только справедливо и высоконравственно не гарантирует, что он будет поступать именно так – дьявол всегда найдёт, как спровоцировать его на  зло и неправедность. Знать дорогу и идти по ней – это разные вещи. Идти дорогой праведности и человечности можно только имея Бога в душе. Кроме того, ты заблуждаешься, Слава, считая, что человек нравственен изначально. Он нравственен не изначально, а в силу водительства над ним Бога.
    В Африке есть дикие племена, в которых процветает людоедство. Да, это тоже Божьи люди, но вождями этих племён являются всевозможные колдуны и маги. Таким образом, люди там находятся под водительством не Святого Духа, а демонических сил. Коммунистическая партия во главе с товарищем Сталиным ведут народ по дьявольскому пути и не исключено, что обратно к людоедству».
    При этих словах Галимзяна все обратили взоры в сторону младшего сержанта Фролова. В их глазах стоял немой вопрос. Любая критика в адрес Сталина или же партии должна быть доложена по инстанции, это была прямая обязанность командира отделения.  Более того, не доложив об этом вышестоящему начальнику, он рисковал оказаться сам быть осуждённым за укрывательство.
    «Что уставились на меня? - обозлился Фролов. - Хотите узнать, доложу ли я? Нет, не доложу, хотя совершенно не согласен с Галимзяном.»
    «Кстати, мне есть что сказать и относительно «опиума для народа», - продолжил Галимзян. - Недалеко от нашей деревни есть деревня Карманово. Там живет одинокая старушка Карима эбыз-эбый*. Ее судьба очень необычна. Она много лет жила совсем одна, без мужа, без детей и даже без какой-либо родни. Очень набожная, она никогда ни одному человеку не сказала худого слова и уж тем более не совершила плохого поступка. Однажды она обошла своих соседей и сказала им: «Скоро я умру, но умру не совсем. Не хороните меня в течение трёх дней». Соседи подивились этим её словам и не знали, как к ним относиться. Через какое-то время она действительно умерла. Поскольку у неё не было родственников, хоронить её должны были соседи. И тут кто-то вспомнил о её предупреждении. Решили подождать три дня. Через три дня она очнулась, пришла в себя. После этого она начала предсказывать будущее и исцелять людей. Она жива до сих пор, и многие люди в округе пользуются этим её даром. И никогда она не использует свои способности во вред людям.
    В другой деревне, Байгузино, есть Каюм-мулла, который умеет общаться с духами. Он тоже занимается целительством.
    А в удмуртских и марийских деревнях, которые тоже есть в Башкирии, колдовство и магия очень распространены и являются одной из частей повседневной жизни. Эти народы традиционно языческие, и у них не считается большим грехом навести порчу или, скажем, разрушить чью-то семью, чтобы «увести» чужого мужа, наведя чары на него.
    Всё, о чём я сейчас говорил, не является доказательством существования Бога, но является доказательством ошибочности материализма. А ведь именно материализм преподносится как аргумент против религиозных учений. Каждое из этих событий в отдельности ставит под сомнение материализм, а все факты вместе взятые не оставляют камня на камне от материалистических построений.
    Таким образом, человек, объявивший религию опиумом для народа, также «страшно далёк от народа», как и декабристы, которых он сам за это критиковал.
    Вместе с тем я знаю, что Сталин увлекается учением Гурджиева. А Гурджиев – один из величайших мистиков современности. И, судя по всему, Сталин добился определённых успехов в этом деле. Ведь известно, что все, кто лично общался со Сталиным, говорят о его способности парализовать волю собеседника своим взглядом, одним своим присутствием. Приписывается это большой личной силе Сталина.  Людям, хоть сколько-то сведущим в мистике и магии, понятно, какого рода «силой» он обладает. Кстати, тотальная слежка друг за другом, докладывание каждым о каждом – это тоже методика Гурджиева.
    К чему я веду разговор? А вот к чему. Понятно, что Ленин по своему невежеству объявил религию опиумом для народа. А Сталин-то, Сталин, человек, который «железно» знает, что материализм – это «чепуха на постном масле», почему он не объявит об этом во всеуслышание?
    Может потому, что атеистами проще управлять? Ведь верующий человек – это человек, знающий Истину, это личность. Чтобы управлять обществом, каждый член которого – личность, надо самому быть высокой личностью. А люди без веры, без Бога в душе – это, простите, «стадо». Чтобы управлять стадом, достаточно быть просто «пастухом», уметь щёлкать бичом и подгонять «стадо» окриком, куда нужно «пастуху».
    И при всём этом, у нас еще Истина объявлена невежеством, а невежество, то есть атеизм, объявлено истиной. И теперь вся страна живёт, пользуясь вывернутыми наизнанку ориентирами. И осознает это, возможно, только через несколько десятилетий, когда будет уже слишком поздно. Если вообще будет способна осознать».
    Все заёрзали на своих местах. Младший сержант Фролов побледнел. «Слишком дерзкие слова говоришь, парень, - думал он. - Похоже, быть беде».
    «Есть такое явление в духовном мире, - продолжал Галимзян, - по мере продвижения общества или отдельно взятого человека по пути духовного роста, устремления к Божественному Свету на их пути всё чаще встают тёмные силы и строят всякие козни. И чем ближе к святости приближается человек, тем больше приходится ему продираться сквозь тернии, которые создают перед ним тёмные силы. Именно это положение из эзотерических знаний Сталин без должного осмысления внедрил в нашу современную внутреннюю политику, превратив его в тезис об обострении классовой борьбы по мере приближения к построению социализма.
    Много «врагов народа» выявлено в результате этого «обострения». Судьбы этих несчастных вам известны: многие расстреляны, тысячи и тысячи сосланы в лагеря.
      Таким образом, для человека, сведущего в эзотерических знаниях, портрет Сталина обретает совершенно иной облик», - подытожил свою речь Галимзян. Все сидели, глядя в стол. Они привыкли слышать только хвалебные слова о вожде. Теперь были озадачены резкой критикой, хотя все осознавали правильность слов Галимзяна. Даже Фролов вдруг усомнился в безупречности своего мировоззрения.
    Снова воцарилась тишина. Через какое-то время Александра, чтобы разрядить обстановку сложного разговора, взялась ещё раз поставить самовар, переведя при этом разговор на погоду. Второй раз пили чай молча, изредка обмениваясь короткими, ничего не значащими фразами, как будто условились не говорить ни о чём серьёзном.
    Попив чаю, стали укладываться спать. Галимзян постелил себе на полу рядом с печкой. Убедившись, что все улеглись, Александра задула свечу.
    Сон не шёл. Галимзян находился под впечатлением разговора за столом. Его всегда удивляли люди, которые отвергали Бога. Хорошо, что в их отделении почти все верующие.
    Однажды Захар поведал как-то, что Бог наказал Адама и Еву, а через них и всё человечество за грехопадение физическим трудом, сказав: «В поте лица будете добывать хлеб свой насущный». Галимзян был уверен, что труд не является наказанием, труд не может быть наказанием. Труд – это благо, Божий дар. Галимзян спросил тогда Захара, действительно ли в библии  написано, что физический труд – это наказание? Захар долго вспоминал, наморщив лоб, потом ответил, что нет, там не было так написано, но ведь это само собой разумеется, пояснил он.
    Галимзян – работящий деревенский парень, привыкший с малолетства к физическому труду. Он любит и уважает труд и умеет работать. Аллах наделил его и силой, и здоровьем. Среди парней в Кичикире только Азамат сильнее него. Для Галимзяна не было «неудобных» или «неприятных» работ, любое дело спорилось в его руках.  Но больше всего любил косить сено. Он косил с упоением, с насла-ждением. Труд вдохновлял его, наполнял душу энтузиазмом. Галимзян косил, не уставая. Казалось, он работал не расходуя энергию, а, наоборот, работа наполняла тело и мышцы энергией и силой.
    Физический труд – это гимн жизни, это праздник души и тела, это торжество бытия! Как приятно лежат мышцы на плечах, как уютно облегают они спину, как это здорово – чувствовать, как напряжение одних мышц плавно переходит в напряжение других! Он косил, отмечая, как, ликуя, радостно откликаются каждая клеточка, каждая жилка его тела на физическую нагрузку, на движение. Как прекрасно это сладостное чувство могущества, когда тело и душа соединяются в едином порыве, в  едином движении! На сенокосе Галимзяну не было равных. Он всегда брал самую большую косу, вставал первым и косил ровными размашистыми движениями. Впереди него никто не решался вставать, потому что все знали, что Галимзян будет «подрезать пятки». Начинал косить неспешно. Через какое-то время приходило «второе дыхание», как говорят спортсмены. И теперь Галимзян косил с максимальной шириной захвата, какую позволяла коса. При этом только дыхание становилось более глубоким и сильным. И уже ни комары, ни оводы не осмеливались приблизиться к его разгорячённому телу. К полудню он работал даже быстрее, чем с утра и только к закату начинал ощущать, что движения становились менее энергичными.
    Следом за ним неизменно вставал Азамат и неизменно отставал. Галимзян чувствовал, что кроме физической силы и выносливости ему в работе помогает ещё что-то, какое-то качество, которое можно, наверно, назвать талантом к труду.
    Да, «труд» и «трудно» - однокоренные, родственные слова. Умению трудиться человек учится также, как и любому ремеслу. Ведь в труде, как в любом ремесле: сначала долго и тяжело учишься. Потом, когда ты осваиваешь дело, становишься мастером, ремесло превращается в творчество, в искусство, в источник вдохновения. Точно также и с физическим трудом. Только беда вот в том, что большинство людей останавливаются на полпути, всю жизнь ходят в «подмастерьях», воспринимая физический труд как наказание. Редко у кого хватает терпения стать Мастером Физического Труда.
     Галимзяну приходилось слышать, что есть люди, которые считают физический труд недостойным и унизительным для себя занятием. «Не труд  является недостойным занятием, а, наоборот, эти люди недостойны божественного и волшебного действа под названием «физический труд», - размышлял Галимзян. Кто-то из великих зодчих, кажется Бартоломео Расстрелли, сказал, что только тот получает удовлетворение от жизни, кто научился работать тяжело и с упоением.
А ведь «царствие небесное внутри нас» - это как раз и есть то состояние, которое испытывает человек, работающий тяжело и с упоением, вдруг осознал он. При этом тело и душа обретают гармонию и сливаются в единое целое. И он догадался, что слова о труде в поте лица надо толковать не как наказание, иначе. Человек своими греховными поступками и греховными помыслами создаёт стену между собой и Богом и в результате рискует стать лёгкой добычей дьявола. И теперь, чтобы снова стать ближе к Богу, ему необходимо приложить усилие – трудиться в поте лица. Таким образом, труд является не наказанием, а спасением, средством и инструментом возвращения обратно к Богу, в лоно Бога.
    Галимзян давно чувствовал, что люди неправильно понимают Бога и всё божественное. Бог – один, он был уверен в этом. Только вот представители разных религий называют Его по-разному. Мусульмане называют Аллахом, христиане – Иисусом Христом. Люди являются не рабами Бога, а Его детьми, любимыми детьми. Аллах любит всех своих детей: и мусульман, и христиан, и, конечно же, не хочет, чтобы они враждовали. Теперь же он утвердился в этой мысли: как люди неправильно относятся к физическому труду, ошибочно истолковав слова библии, также они неправильно понимают и истинную суть самого Бога, что и делает возможной вражду между разными верами.
      Однажды в сельский клуб привезли фильм, в котором показали тигра. Тот шёл прямо на кинозрителя, неспешно перебирая лапами. Вдруг, Галимзян ясно осознал, что  чувствует сейчас тигр, как  тот чувствует своё сильное и упругое тело.
    Говорят, Бисмарк, удивлённый и восхищённый физической силой русских людей, сказал, что русский мужик сам не знает своей силы и подобен лошади, которая позволяет вести себя под уздцы десятилетнему ребёнку.
    Галимзян знал, что крестьянин, работающий на земле, и сызмальства приученный к непосильному труду, будь он русский, башкир или татарин, подобен по своим физическим возможностям не только лошади, но тигру. Вместе с тем, именно физический труд не позволяет ему превратиться в зверя. Труд облагораживает человека и делает его Человеком.
    Как-то раз Галимзян услышал слово «трудоголик». «Сравнить трудолюбивого и уважающего труд человека с алкоголиком – это несправедливо и оскорбительно, - размышлял он. - Оскорбительно как по отношению к человеку, так и по отношению к труду. Это равносильно тому, чтобы прекрасную женщину, добродетельную мать шестерых-семерых детей, ни разу даже в мыслях не изменившую мужу, назвать проституткой. Такое слово, как «трудоголик», мог придумать только человек, который сам не умеет и не любит работать. И, конечно же, такое мерзкое слово мог придумать только горожанин». И вообще, для Галимзяна было спорным, что пролетариат является передовым классом. Наоборот, городское население, основу которого составляют рабочие – это деградирующая часть человеческого общества. Именно среди горожан много богохульников – атеистов, много преступников и больше встречается «нехороших женщин». Галимзян вдруг с удивлением отметил, что на башкирском языке нет слова «проститутка». Про женщину лёгкого поведения говорят просто, что она нехорошая женщина.
    «Вот уж действительно велик и могуч русский язык: если русский человек похвалит – то от всей души, если унизит – то, не отставив шанса «сохранить лицо», - думал Галимзян, засыпая.


    Галимзян дошёл до Берлина. Где пешком, где по-пластунски, где короткими перебежками, где – толкая плечом по колено в грязи. Взрывал мосты и, наоборот, возводил переправы. Ставил мины и разминировал. Словом, делал всё то, что именуется ратным трудом. Приходилось и ходить в атаку с яростным криком «Ура!», потеряв контроль над эмоциями, и, наоборот, хладнокровно обезвреживать вражеские мины под обстрелом.
    И вот, наконец, Победа! Галимзян высек на стене Рейхстага своё имя и адрес. Теперь про деревню Кичикир, что в Башкирии, знает весь мир!
    Вот только с победой война заканчивается для других, но не для сапёра. Много необезвреженных мин и целые минные поля оставила война. И вновь продолжается опасная повседневная работа.
    Наконец, в одно утро командир взвода объявил, что сегодняшнее минное поле – последнее из известных полей. «Вполне возможно, что сегодняшние мины будут для вас завершающими войну, - сказал взводный. - Минное поле уже обозначено флажками согласно плана, изъятого у немцев».
    Галимзян приступил к работе с необычным волнением. Правда, с первых же минут волнение прошло. Остались, как всегда, сосредоточенность и спокойствие. Обезвредив первую мину, огляделся по сторонам.
    В роще заливался соловей. Лейтенант в «учебке» говорил: «Сапёр ошибается только один раз. Поэтому, когда ты на минном поле, для тебя должны перестать существовать и каркающие вороны, и поющие соловьи. На свете есть только ты и мина, взрыватель и ты». Нет, лейтенант, ты неправ. Соловьи есть! Вон как прекрасно заливается один из них! Глупые всё-таки люди  немцы, зачем захватывать чужую страну, когда у себя дома есть такие соловьи!
    Разрядив вторую мину, Галимзян расстегнул верхние пуговицы гимнастерки – солнце поднялось довольно высоко и начало припекать. Но, вместе с тем, приятно дул несильный ветер. Взглянул вверх. По небу плыли красивые белые облака. Вспомнилось, как еще до войны его провожали в армию.
    Тогда родные и земляки, приехали в райцентр на пяти подводах. Стояла ноябрьская оттепель. Вечером военком построил всех призывников, и они  строем отправились к вокзалу для посадки в поезд. На перроне дали двадцать минут на прощание.  Галимзян обнялся с каждым из провожавших его людей. Недалеко играла гармошка – кого-то провожали весело. Да и Галимзян не унывал. Он знал, что нигде не пропадёт. Стало жарко в телогрейке, и он расстегнул верхние пуговицы. Мягкий влажный ветер обдал грудь прохладой.  Он снял шапку, пригладил волосы и взглянул вверх. По небу быстро неслись облака, они плыли низко–низко, так низко, что были видны при свете мощных станционных прожекторов, а в просветах между ними светили крупные звёзды.
    Затем была дорога, учебный полк, присяга. И в сознании Галимзяна родные и близкие люди, провожавшие его, низко мчащиеся облака над перроном, крупные звёзды между ними, присяга, служба – всё это сложилось в неразделимое единое целое, превратившееся через несколько лет, уже на войне, в понятие «Родина». А то нежное прикосновение влажного ветра на перроне память хранит в душе всегда.
    Воспоминания волной нахлынули на него.
    Галимзян с детства любит ветер. Ветер – его друг, нет, даже не друг, а брат, младший брат. В далёком-далёком детстве у Галимзяна был младший братик Шамсий, но он умер в младенчестве. С тех пор Галимзян – самый младший в семье. А вот теперь у него снова есть Младший Брат.
    Есть наблюдение, что азиаты любят смотреть на огонь, а европейцы – на воду. И они готовы предаваться этому своему созерцанию сколь угодно  долго. Галимзян же любит смотреть на позёмку на заснеженном поле. Он готов хоть целый день ехать на розвальнях* по санной дороге и любоваться, как ветер, его любимый ветер, его Младший Брат, гонит и кружит мельчайшие змейки снега.  Он заворожённо наблюдает, как ветер рисует свой сказочный узор, объёмный узор белой шали, укрывающей поле.
    При одном общем направлении змейки снега движутся каждая по-своему. Вот одна приподняла головку и устремилась вверх, другая взяла правее, еще одна - левее. А вот две змейки переплелись вместе и закружили в вихре танца… Вот ветер подхватил из общего потока, бурлящего бурунами над полем, целый сноп снега и швырнул прямо в лицо Галимзяну. Младший Брат любит  иногда вот так вот пошалить. Галимзян, улыбнувшись, вытирает ладонью снег, теперь уже превратившийся в капельки воды. Случается, что ветер неожиданно закинет за шиворот целую горсть снега. Галимзян не в обиде – чего только не простишь любимому Младшему Брату!
    И только дважды Младший Брат рассердил его. В первый раз на сенокосе, когда он был ещё подростком. Галимзян стоговал сено, уже сложил стог выше человеческого роста. Вдруг Младший Брат налетел на него, вырвал из рук вилы с сеном, бросил их на землю, подхватил самый верх стога и швырнул его прямо на Галимзяна. Он тогда быстро воткнул вилы рядом со стогом с подветренной стороны, сам навалился рядом спиной на стог и так пережидал, наверное,
с полчаса, пока ветер утихнет. Затем собрал остатки сена, сложил в длинную гряду. Складывать стог было невозможно, ветер был ещё силён. На следующий день они вместе со старшим братом Васбием сложили хороший стог.
    А во второй раз Младший Брат рассердил его на том самом заснеженном поле возле Дроздовки… Нет, не рассердил, а поставил в трудное положение. Тогда всё обошлось, Аллах отвёл вражеские пули от Галимзяна…
    Прочь воспоминания! Вернуть сосредоточенность! Ты – на минном поле, Галимзян! Нет на свете ни каркающих ворон, ни поющих соловьёв.
    Вот обезврежена очередная мина, тут же Галимзян идёт дальше. Ещё одна и ещё одна. Можно передохнуть, расслабиться.
    Вот она, Германия… Четыре долгих года мы ковали эту победу. Возможно, не скоро мы сами осознаем значение этой победы, какому врагу мы сломали  хребет и спасли мир от фашизма, от этой чёрно-коричневой чумы.
    Да, война закончилась. Воцарился мир на многострадальной земле. Дьявол,  пресытившись человеческими страданиями и кровопролитием, «уполз в своё логово»*, чтобы отдохнуть и «переварить пищу»…  Когда он проголодается – снова «выползет наружу» и начнёт стравливать между собой людей, целые народы и страны, используя свою дьявольскую тактику «разделяй и властвуй». Для него не важно, какой политический строй, кто у власти, лишь бы было больше страданий и кровопролитий. Историки и социологи потом будут говорить на своих симпозиумах о цикличности социальных катаклизмов в человеческом обществе, не догадываясь, что это просто у дьявола наступает время завтрака, обеда, ужина…
    Натравить безбожных людей друг на друга очень про-
сто: они незрячи сердцем и совершенно глухи к зову своего Отца Небесного. Соблюдение заповедей  они считают глупостью. Безбожный человек настолько  наивен, что его можно завлечь деньгами и другим барахлом, как ребёнка конфеткой, в любой грех.
    Из-за денег безбожник готов обворовать своих собратьев и даже, может быть, всю страну. Ради денег безбожник готов продать даже свою мать родную и Родину-мать тоже… Кому-то из них важна  жажда власти. Кто-то  готов  ради удовлетворения своих амбиций и прихотей уничтожить друзей. Дьявол знает, кого и как купить.
    Религии учат людей, как благополучно жить в создавшихся условиях. Вся жизнь человека – это, по сути, преодоление минного поля, где дьявол то там, то здесь расставил свои мины-ловушки, завлекающие человека в грех. Неверующий человек, не знающий Истины, легко попадает в лапы дьявола, и тот поступает с ним, как ему вздумается: человек может заболеть; стать преступником; пойти по миру с сумой…
    Лев Толстой, написавший, что все счастливые семьи похожи друг на друга, а каждая несчастливая семья несчастлива по-своему, конечно же, знал, в чём тут дело. Он просто предоставил каждому додуматься самому, что все счастливые семьи – это семьи, где есть любовь, доброжелательность, взаимное уважение, сопереживание, что это семьи, которые идут той самой узкой тропой, которая ведёт в Царствие Небесное. А несчастливые семьи – это семьи, где нет любви, имеет место супружеская неверность, это семьи, где люди живут в грехе, и их судьбами управляет дьявол. И каждая несчастливая семья несчастлива по-своему в силу богатства фантазии дьявола…
    После того, как государство объявило религию опиумом для народа, выросло целое поколение людей. Нарождается уже новое поколение, поколение людей, выношенных и рождённых без Божественного Света. Эти дети и эти люди находятся, по сути дела, в «удушенном» состоянии. Это – мертворождённые дети, мёртвые в духовном плане.
    Бог, конечно же, не допустит, чтобы Его любимое детище, человек, оказался задушенным этим сорняком под названием «материализм». И храмы, несомненно, будут воссозданы.
    Советский Союз  победил врага!  Фашизм, творивший изуверства с именем Бога на устах, Небесам был более противен, чем богохульствующий большевизм. Кроме того, Небеса высоко ценят подвиг. А самоотверженность советского солдата, его стремление победить были очень высоки. И вся страна совершила один великий Подвиг, разгромив такое чудовище, как немецкий фашизм.
    Многие солдаты шли в бой с именем Бога на устах. Не у одного Захара и солдат своего отделения – у многих Галимзян видел нательные крестики. Да и говорят, что великий маршал Жуков всю войну возил в  машине икону. Бог не оставил нас…
    Стоп, Галимзян! Прекратить размышления! Надо  пройти до конца это минное поле. Вот он, флажок, завершающий войну, совсем рядом. Надо только дойти до него. И он, сосредоточившись, продолжил работу. И вот, наконец, последняя мина обезврежена. Галимзян шагнул в победную мирную жизнь…
    Вдруг, небо покачнулось. Солнце стало быстро двигаться по небосклону и скрылось за горизонт… «Почему так быстро движется солнце? Ведь оно никогда так быстро не двигалось», - успел подумать Галимзян.
    Он очнулся, когда его несли на носилках, затем снова потерял сознание. Пришёл в себя уже в палате после операции.
    «Неправильно были определены границы минного поля», - была первая мысль. И уже потом: «Что со мной? Всё ли цело?» Без единого слова, по одному лишь выражению лица медсестры он понял всё: одну ногу ему ампутировали…


                Глава вторая
                Машинист

    Ночью в дверь постучали. Женский голос снаружи окликнул его по фамилии и прокричал: «В поездку!» Васбий встал, включил ночник, оделся и пошёл открывать дверь. В коридоре стояла посыльная из депо, «вызывная», как называли эту должность. По инею на её одежде было видно, что мороз на улице не ослабел. Стоял декабрь сорок первого. Прибыл эшелон с запада. В пять утра ему, машинисту паровоза, надлежит быть на работе, чтобы вести эшелон дальше на восток. Участок железной дороги Янаул – Красноуфимск Васбий знает, как пять своих пальцев – это его участок. Взглянул на настенные часы – было почти четыре утра – время самых крепких снов. Шла война, машинистов не хватало, и Васбий не успевал отдохнуть и выспаться от поездки до поездки.
    Закира, его жена, уже встала и растапливала самовар. Проводив посыльную, Васбий начал готовиться. Собственно, у него всегда всё готово: рабочая одежда висит у двери в прихожей; железный ящичек с инструментами, весом не менее полпуда, стоит у порога. Свои инструментальные ящики машинисты называют  «шарманками» за их «музыкальное» позвякивание, которое они издают при резком встряхивании и когда их ставишь на пол. Каждый машинист носит свою «шарманку» с собой и бережёт инструменты, как зеницу ока – без ключей, голыми руками в случае неисправности паровоз не отремонтируешь.
    «Пока кипит чай, надо одеть калоши на валенки», - решил Васбий. Валенки, как обычно, сушатся в печи. Он потянулся, чтобы достать их. Но, неожиданно, валенок рассыпался у него в руке в мелкий порошок. Он схватил второй валенок – со вторым произошло то же самое. Несколько мгновений Васбий стоял, не понимая, что случилось. Вдруг, всё стало ясно: жена с вечера положила валенки сушиться слишком рано, кирпичи были ещё горячие, и шерсть просто истлела от сильного жара. «Вот ведь незадача, надо же было такому случиться», - сокрушался он. Но делать нечего, надо искать выход из положения. Валенки супруги, конечно же, слишком малы и не подойдут ему. Вместе с тем ни в коем случае нельзя опаздывать, железная дорога – военизированная организация, и за опоздание на работу можно угодить под трибунал. А там, по закону военного времени, решение вынесут быстро…
    Попив чаю, Васбий начал одеваться. Надел ватные брюки. Намотал в несколько слоёв портянки по типу онучей, привязал их верёвками, надел калоши. Попробовал походить. «Конечно, это не валенки, но жить можно», - решил он. Оделся, взял инструментальный ящик, брезентовую сумку с едой, попрощался и ушёл.
    Вот так, с «шарманкой» в одной руке и с сумкой с едой в другой, он и ходил на работу в любую стужу и в любую непогоду. Через несколько сот метров ноги начали мёрзнуть – мороз стоял за тридцать. Было очевидно, что пока он не раздобудет себе другие валенки, ему придётся туго. «Ничего, выдержу. Не такое ещё приходилось терпеть», - подумал он. Вспомнилось далёкое и тяжёлое детство.
В голодном двадцать первом году в семье умерли от голода двое: отец и самый младший, трёхлетний братик Шамсий. Шамсий умирал мучительно и тяжело. Несколько дней он лежал в полубессознательном состоянии, изо рта его текла зеленоватая пена. Васбий, сидя у изголовья брата, вытирал эту пену, чувствуя своё бессилие перед голодом, перед судьбой.
    После смерти главы семьи двух сыновей: старшего, Хафиза, и одного из младших, Янгира, сельсовет определил в интернат в деревне Калегино. Васбий был самым крепким из мальчишек в семье, и мать решила оставить его дома – в хозяйстве никак нельзя без мужских рук. После того, как отелилась корова, жить стало легче – появилось молоко.
    А когда весной пришла пора посевных работ, стало ясно, что вспахать и засеять поле придётся десятилетнему Васбию – старшим в семье из мужчин остался он.
    Поначалу пахота шла неплохо. Но после полудня стало тяжело, руки перестали слушаться и стали болеть, они как будто закоченели. Превозмогая боль, он кое-как доработал до вечера. Вечером, распрягая лошадь, Васбий почувствовал, что ему чего-то не хватает. Потом понял, что в руках не хватает рукояток сохи. Руки привыкли к ним, локти и кисти рук закостенели в полусогнутом состоянии и не хотели распрямляться.
    На ужин было только одно молоко – кормилица корова спасала положение. Выпив молока, Васбий лёг спать и тут же провалился в какое-то мучительное забытьё.
    Всю ночь ему снилось, как земля комьями выходит из-под сохи и ложится по сторонам. И снилось, что соха всё норовит выйти на поверхность. Приходилось с силой давить, чтобы утопить её. И каждое напряжение мышц отдавалось болью. Таким образом, он всю ночь «провоевал» с сохой.
    Утром проснулся совершенно разбитым, всё тело ныло, мышцы рук болели. На душе было тяжело. Не было ни сил, ни малейшего желания вставать. Но надо было продолжать пахоту. Он понимал – за него эту работу не сделает никто. И если сейчас не вспахать и не засеять поле, зимой голод уже не пощадит никого…
    Васбий заставил себя встать, выпил свою долю молока и пошёл запрягать лошадь.
    Пахать было намного тяжелее, чем вчера. Он  часто останавливался, отдыхал. Неимоверно тяжело было заставить себя продолжить работу - хотелось просто  стоять и не двигаться. Работа разладилась, лошадь перестала понимать его. Вернуться к нормальному рабочему ритму становилось всё труднее и труднее.
    Остановившись, Васбий частенько поднимал глаза к небу. Нет, не Аллаха он искал там. Аллаха он, конечно, тоже молил помочь вспахать поле, но глаза вверх поднимал от безысходности – облака, плывущие по небу, хоть как-то отвлекали от тяжёлых, недетских мыслей… Хотелось есть. Постоянное недоедание изнуряло, отнимало силы. Будущий урожай казался таким далёким и несбыточным, а кушать хотелось сейчас. Есть хотелось постоянно. Голод, ничем не утолимый голод был основным содержанием жизни.
    Воспоминания захлестнули Васбия. Тогда было не просто тяжело - было невыносимо тяжело, была безысходность. Теперь легче. Всей страной навалились на врага. «Всё для фронта, всё для победы!» И победное наступление Красной Армии под Москвой воодушевило всех, и не так голодно, да и холод можно выдержать любой…
    Тут мороз как раз напомнил о себе – больно ущипнул за щеку. Васбий взял обе ноши в одну руку, снял рукавицу, обогрел широкой тёплой ладонью щеку, а потом растёр её, затем также отогрел и растёр нос и вторую щеку. Он знал, что теперь его лицо будет долго выдерживать мороз. Васбий не боялся мороза, наоборот, мороз придавал уверенности, ведь выяснилось, что немцы не выносят нашу стужу, и в сильный холод воевать не способны.
    На фронте воюют два младших брата: Янгир и Галимзян. Старший брат  Хафиз - тоже машинист паровоза. Он и  Васбий  имеют «бронь»  и  не подлежат мобилизации. За младших было тревожно. Умом Васбий понимал, что братья уже взрослые люди, но душа по-отцовски беспокоилась: вдруг враг окажется сильнее или хитрее. Конечно, на фронте нужно было бы быть ему, Васбию, ведь он старше и крепче братьев, более зрелый во всех отношениях человек. Но судьба распорядилась по-своему.
    Месяц назад, в самый критический момент, когда враг стоял у ворот Москвы, Васбий пошёл в военкомат с заявлением отправить его на фронт. Военком направил его к начальнику депо – без его согласия машиниста паровоза, имеющего «бронь», военком не имел права мобилизовать на войну.
    Начальник устало посмотрел на него и сказал твёрдое «нет». Затем добавил: «Наша с тобой линия фронта проходит здесь. Наша задача – обеспечить доставку грузов, снабжая фронт всем необходимым. Не могу я тебя отпустить, не имею права».
    Память снова вернула его в далёкое детство.
Тогда, в двадцать первом, Васбий вспахал-таки и засеял своё поле. Это была его первая взрослая победа! Осенью земля сторицей вознаградила его за труд – родила сказочно много хлеба! Со сбором урожая проблем не было – в семье было много женских рук. Все три старшие сестры: Минни-камяр, Фаида и Шамсикамяр во главе с матерью и сам Васбий вышли на жатву. И маленький Галимзян помогал в меру своих сил – собирал колоски. У всех было приподнятое настроение – голод больше не угрожал семье! Жали и вязали снопы сноровисто. Работали весело, с огоньком, с шутками-прибаутками! Это был настоящий Праздник Урожая!  И это был Великий Праздник Труда!
    Душа десятилетнего главы семьи ликовала – ОН СМОГ!!! Но виду не подавал, как и полагается настоящему мужчине. Он всем своим поведением как бы показывал, что всё получилось так, как и должно было получиться. С тех пор Васбий знал, что для него нет неразрешимых задач. Преодолевая боль и  трудности, собрав в кулак всю волю, своим трудом можно сделать даже невозможное.
    Через много лет, когда создавался колхоз, он, уже женатый человек, был признан сельчанами самым крепким хозяйственником и толковым землепашцем. Его попросили стать агрономом. Но у Васбия были свои планы. В Янауле, районном центре, начали строить паровозное депо. Старший брат  Хафиз  уже работал там машинистом паровоза и звал его к себе кочегаром. Паровоз, это большое «огнеды-шащее» чудо на колёсах, влёк к себе, и Васбий сделал свой выбор. Работать кочегаром было не труднее, чем пахать землю. Сослуживцы и начальники сразу обратили внимание на работящего, толкового и физически крепкого парня. Вскоре его послали на курсы помощников машиниста, а ещё через пару лет – и на курсы машинистов паровоза. Так он навсегда связал свою судьбу с железной дорогой…
    Мороз снова отвлёк его от воспоминаний – стали мёрзнуть ноги. Васбий стал при каждом шаге с силой давить стопами о землю, пытаясь таким образом согреть их. Последние метры перед депо он уже почти бежал, пританцовывая и сильно топая задеревеневшими калошами. В паровозе, конечно же, теплее. «Лишь бы не было поломок», - думал он.

    Прошло два года. Враг разгромлен под Сталинградом, разбит на Курской Дуге, отступает на запад. Но и здесь, в тылу, дыхание войны чувствовалось всюду: с фронта приходили составы с полусгоревшими и обугленными вагонами; везли раненых бойцов. Появлялись женщины в чёрных траурных платках, получившие «похоронки». Женщин этих можно было узнать по глазам, по выражению лиц, даже если бы они не носили чёрных платков. Со временем они снимали траур и жили, свыкнувшись со своим горем. Но были и такие, которые, казалось, выплакали всё: и все слёзы; и горе; и, кажется, даже саму душу. Их лица становились бесцветными, глаза пустыми…
    Однажды Васбий повстречался с одной из таких женщин. Она была незнакома ему. Возможно, она была эвакуированная. Он не видел её раньше и ни разу не встретил потом. Вдруг, она посмотрела на него взглядом, полным неприязни и осуждения. Васбий со всей ясностью прочёл её мысли: «Вот ты ходишь, разгуливаешь здесь, в тылу, молодой и здоровый, а Мой  не вернётся уже никогда…» Васбий прошёл рядом с ней, опустив глаза. Он чувствовал спиной, как она смотрит ему вслед своим обжигающим взглядом. Он не решился тогда оглянуться: встретиться ещё раз с этими глазами было выше его сил.
Взгляд той женщины стоял перед глазами, он не давал спокойно жить, мешал работать. Через неделю Васбий снова пошёл к начальнику депо с заявлением отправить его на фронт. Тот снова сказал своё твёрдое «нет», потом добавил: «Пойми, солдата можно научить стрелять и подготовить за неделю, а машиниста паровоза надо готовить несколько лет. Я не могу отпустить тебя на фронт, даже если бы захотел. Есть приказ товарища Сталина: на тебе – «бронь».
    Начальник понимал, что творилось в душе этого молодого человека. И когда пришел приказ откомандировать одного машиниста на год в Северо-Печорск, он без колебаний сделал выбор. «Новая обстановка, новые люди, возможно, отвлекут тебя от твоих мыслей», - думал он.
    Из-за организационных неурядиц год обернулся полутора годами. Вот, наконец, и длительная командировка позади. Васбий вернулся в свой, теперь уже родной, Янаул. В семье праздник! Да и времена поменялись: война движется к своему победному концу; и братья живы-здоровы, бьют врага! И всё бы ничего, вот только взгляд той женщины…
    Через много-много лет, когда страна осознает, что «из одного металла льют медаль за бой, медаль  за труд», и будет учреждено звание «Ветеран Трудового Фронта», именно взгляд той самой женщины в чёрном траурном платке не позволит ему пойти в поссовет и получить Удостоверение Ветерана…
    Наконец, грянул Салют Победы! Радость наполняла сердца! Страна с энтузиазмом взялась за восстановление разрушенного войной хозяйства. И  у Васбия появились личные планы. Комната в коммунальной квартире, которую выделили ему с работы, становилась мала его семье. «Надо получить землю и построить свой дом», - решил он. Было очевидным: сильный и энергичный человек, твердо стоящий на своих ногах, должен иметь свой дом, свой очаг…

                Глава третья
                Новоселье

    Начались мирные будни. Для Васбия они не стали менее напряжёнными. Также много нервных сил требовал подъём на Осиновую Гору. Топливо, которое выдавали на поездку, состояло наполовину из дров, наполовину из угля. Васбий сильно переживал, когда паровоз значительно сбавлял ход на подъёме. В топке нужно было поддерживать максимальный жар. Особенно тяжело приходилось, если оказывался некачественным уголь.
    Доставив состав в Красноуфимск, надо было ждать встречный состав, который необходимо вести в  Янаул. Иногда приходилось ждать много часов. И это время считалось временем отдыха. А что за отдых вдали от дома, от семьи?!
И с наделом земли под строительство дома, под усадьбу, вопрос почему-то всё не решался. И вот, наконец, через три года, ранней весной, нарезали землю на краю посёлка. При этом поставили жёсткое условие: построиться и заселиться нынче же. «Если к зиме не поселитесь на этом участке, - землю заберём обратно», - сказали в поссовете.
    Васбий с Закирой решили, что упускать участок нельзя ни в коем случае. «Если не успеем поставить дом,  выроем землянку и перезимуем в ней», - решили они.
    Часть усадьбы они тут же огородили, определив место, где поставят дом, где будет двор, палисадник. На огороде посеяли овощи, зелень. Остальную часть земли отвели под картошку.
    В это же время Васбию довелось по работе быть в Сарапуле, а там, как он знал, был плодовый питомник. Привёз оттуда полдюжины саженцев яблонь. «Вместо палисадника у нас будет яблоневый сад», - решил он.
    Дом пришлось ставить прямо на землю. На фундамент не хватило уже ни времени, ни средств. На следующее лето установили ворота, со стороны улицы поставили красивый забор. Жизнь вошла в нормальное русло.
    Отпраздновали новоселье! Чтобы поздравить и пожелать счастливой жизни в новом доме, собрались братья и сёстры, другие родственники, соседи, друзья. Вот только младший брат Галимзян не приехал. Вернувшись с войны инвалидом, он недолго пробыл в родных краях – уехал в го-род. Тогда он заглянул к Васбию с Закирой, чтобы проститься. Был невесел, больше молчал. То прощание оставило неприятный осадок в душе.
    Прошло ещё пять лет. Галимзян редко и неохотно отвечал на письма старшего брата. По графику отпусков Васбию выпало отдыхать летом. Он решил пригласить младшего брата в гости. «Если не приедет – сам съезжу, повидаюсь с ним», - решил он. И Васбий с Закирой, посовещавшись, отправили Галимзяну письмо с приглашением.
    Галимзян, прочитав письмо брата, решил: «Дай съезжу, проведаю, посмотрю, как зажил брат. Да и с новосельем, хоть и с большим опозданием,  надо поздравить».
    Он походил по магазинам и нашёл редкий подарок к новоселью – фарфоровый заварочный чайник. Купил сладостей для детишек брата и отправился в путь.
    Выйдя из поезда, стал искать по адресу на конверте новое место жительства брата. Оказалось, что далеко, действительно, на самом краю посёлка. Люди показали дом машиниста Васбия. Дом небольшой, но добротный. Есть сени и крыльцо. И ворота брат сделал солидные, как и полагается серьёзному хозяину. Ворота с металлической щеколдой, громко возвещающей своим звуком о том, что кто-то пришёл.
    Васбий с Закирой вышли встречать дорогого гостя. Братья обнялись. Двор огласился радостными приветствиями!  Гостя пригласили в дом.
    Дом уютный. Галимзян с удивлением обнаружил, что дом полон детишек. Брат писал, что у него семья увеличилась, но Галимзян не догадывался, что до такой степени.
    Закира вскипятила чай. Подарок к новоселью тут же торжественно занял своё почётное место на самоваре.
    После чаепития хозяйка осталась дома, на кухне, готовить праздничный ужин, а мужчины вышли, чтобы осмотреть подворье.  Галимзяну было интересно, как обосновался старший брат на новом месте.
    У брата колодец выкопан прямо во дворе. Своя вода – это хорошо! Перед домом разбит яблоневый сад, яблони уже плодоносят. Пошли смотреть дальше. Добротный тёплый хлев у брата. «Есть и корова, и овцы, сейчас они пасутся в стаде, - пояснил Васбий, - так что, молоко своё». В небольшом, специально отгороженном загоне пасутся куры-несушки, важно разгуливает горластый пёстрый петух. «Всё, как в деревне», - подумал Галимзян. На огороде, за кустами смородины, стоят два улья. Молодец брат, и пчёлами успевает заниматься! В глубине огорода и баня стоит, правда, топится она по-чёрному. Иметь баню, хотя бы даже «чёрную» - это уже великое дело!
    Тут Галимзян заметил с противоположной стороны дома небольшой пристрой, поинтересовался, что там? Оказалось – это гараж для мотоцикла. Брат купил недавно новенького «Ковровца».
    Галимзян искренне восхитился делами старшего брата, тот основательно взялся за хозяйство. Широким фронтом движет жизнь вперёд!
    Васбий, подобрав подходящий момент, спросил брата, почему тот приехал один: «Почему до сих пор не женишься, брат?»
    Галимзян, глядя в землю, ответил: «Живу я с одной женщиной. Её зовут Маудида. Мы ещё не зарегистрировали брак». «А что, недавно познакомились?» - поинтересовался Васбий. «Да нет, - неохотно сказал младший, – мы живём вместе уже несколько лет».
    О своей самой большой ране, душевной, Галимзян никогда не говорил брату. Ещё до войны, вернувшись из армии, он был очарован красотой Зульфии. Но она была ещё школьницей. Старших классов в Кичикире не было, и она училась в райцентре. Жила там у своих родственников, домой приезжала только на выходные и в каникулы. Многие парни пытались ухаживать за ней. Но она была неравнодушна к Галимзяну.
    Десятый класс Зульфия окончила в июне сорок первого…  Прощаясь, сказала, что будет ждать. Галимзян писал ей с фронта. И она отвечала, но реже.
    Тот взрыв всё перевернул в жизни Галимзяна. Госпиталь, ампутация, инвалидность… Долго не заживала рана. Зульфия не дождалась, она вышла  за Азамата. Тот вернулся с войны без единой царапины, вся грудь в орденах и медалях! Всегда шумный и энергичный, он чувствовал себя настоящим героем. Да что там «чувствовал», - он им был!
    Галимзяну было неуютно в родной деревне. Видеть эту молодую счастливую семью, ловить сочувственные взгляды сельчан было тяжело. Да и к тому же, на одной ноге на селе много дел не сделаешь. И Галимзян решил уехать. Он перебрался в столицу, в Уфу. Выучился на закройщика. Ему как фронтовику-инвалиду дали квартиру. Но глаза Зульфии не отпускали. Было очевидно: счастье без неё невозможно.
    Галимзян, конечно же, не станет говорить брату о своих сердечных делах. Тот, почувствовав это, не стал продолжать тему.
    На следующий день для гостя затопили баню. Когда она протопилась, Закира вымыла полок, скамейки, пол. И братья отправились париться.
    Галимзян обычно не снимал протез в бане. Протез, конечно же, мешал, но без него было еще хуже. Баня натоплена очень жарко. Залез на полок. Васбий налил ему воды в таз, в другом тазу запарил веник. Галимзян привык в городской бане париться, сидя на скамейке, отставив негнущийся протез чуть вперёд-всторону. Здесь же всё было непривычно и неудобно.
    Полок был широкий, и он пересел в глубину, ближе к стене. Поддал жару, тут же его обдала волна неожиданно сильного жара. Чуть переждав, когда жар уменьшится, попарился. Протез приходилось ложить прямо на полок, это было неудобно. Захотелось поменять позу. Он опёрся ладонью о стену, забыв, что баня по-чёрному и что стены покрыты сажей. Через некоторое время решил ещё плеснуть на каменку, но не рассчитал и плеснул слишком много. Снова ударил горячий жар. Стало трудно дышать. Галимзян, закрыв лицо ладонями, переждал сильный жар. Но потом, когда решил париться, сил уже не осталось.
    Старший брат, увидев его чумазое лицо, улыбнулся. Глухое раздражение и обида захлестнули душу Галимзяна. «Ты ещё надсмехаешься надо мной», - сказал он со злостью. Как ненавистен этот самодовольный брат! Как ненавистны эти камни, покрытые сажей! Как ненавистен этот протез! Как всё ненавистно! Галимзян с силой толкнул протезом кирпич, ограждавший каменку. Кирпич, сбитый с места, покатился на камни. Он несколько раз с яростью толкнул протезом горячие камни.  «Ты ещё смеёшься надо мной!» - гневно повторил он.
    «Что случилось, брат?» - недоумённо спросил Васбий.
    «Ты…, ты…, ты…, - Галимзян подбирал слова, - ты - крыса тыловая. Всю войну отсиделся под подолом своей жены, а я воевал, я ногу потерял!..»
    Галимзян знал, что у брата была «бронь», что он дважды писал заявление, чтобы его отправили на фронт и что тот полтора года был в командировке в Северо-Печорске. Но уж очень хотелось сказать как можно более обидные слова. А у фронтовиков самым унизительным было обозвать «тыловой крысой».
    «Брат, не надо рушить печь протезом. Ведь никто не виноват в твоих бедах, - сказал Васбий, а сам тягостно подумал. - Может, действительно, я был тогда недостаточно настойчив?..» В душе он всегда чувствовал свою вину перед фронтовиками, хотя умом понимал, что для вины этой места совсем нет.
    Галимзян стал слезать с полка, чуть не оступился. Васбий хотел поддержать его – тот оттолкнул его руку. Вышли в предбанник. Сели на скамейку. Долго сидели рядом молча, думая каждый о своём.
    В последнее время у Галимзяна случались минуты, когда вспыхивала обида на весь мир, потом обида перерастала в гнев и ярость. «Ну почему, почему мне выпала такая судьба?! Почему именно я остался без ноги?» - спрашивал он каждый раз. В такие минуты он мог швырнуть посуду об пол или запустить табуреткой куда-нибудь в угол. Маудида обычно молча пережидала его приступы гнева. Поджав губы, собирала осколки. Затем успокаивала его. Она понимала, что эти эмоциональные вспышки – результат ранения и инвалидности. Сам  Галимзян потом стыдился своей несдержанности. Но в минуты ярости совладать с собой не получалось…
    «Очень странное и неприятное поведение, - думал Васбий. - Родному брату, тем более старшему, таких оскорбительных слов не говорят. К тому же, незаслуженно. Как сильно изменился младший брат за эти годы!..   А ведь был прекрасным человеком».
    Васбий замечал, что люди, пристрастившиеся к спиртному, становятся вот такими же агрессивными, вздорными, не способными контролировать свои поступки. Но брат не похож на пьяницу. Неужели инвалидность, потеря ноги, может так сильно изменить человека? Надо будет поговорить с братом по душам. Конечно, не сейчас, не сегодня, как-нибудь на днях, когда он снова будет в хорошем распо-ложении духа.
    Братья вернулись из бани молча. По выражению их лиц Закира поняла, что между ними что-то произошло, но сделала вид, что ничего не заметила. Самовар стоял уже на столе.
    Галимзян от чая отказался. Попил воды и прилёг отдохнуть. Хозяева занялись помывкой детей: сначала самых младших, потом чуть постарше, а самые старшие мылись уже сами.
    Ужинали с большим опозданием. Поужинав, сразу легли спать. Галимзян долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок. Он только было задремал, как раздались раскаты грома. Проснувшись, он прислушался – надвигалась гроза. Дул сильный порывистый ветер, и сила его всё нарастала. Вспышки молний всё чаще и чаще освещали дом, гром раздавался всё сильнее и сильнее. Наконец, по крыше забарабанил дождь. Тут же дождь начал усиливаться и вскоре превратился в ливень. Гроза бушевала вовсю! Сон улетучился. Ему захотелось выйти на улицу, вдохнуть свежего прохладного воздуха, почувствовать брызги дождя на лице и прямо на улице любоваться  вспышками молний – буйство стихии влекло к себе!
    Галимзян встал и наощупь стал пристёгивать протез. Затем также наощупь оделся и вышел на крыльцо. Ветер яростно швырнул в лицо брызги воды, в которые превращались капли дождя, падающие на перила. Полной грудью вдохнул ночную влажную прохладу. «Хорошо-то как», - подумал он. Галимзян долго стоял, наслаждаясь вспышками молний. Некоторые молнии сверкали долго-долго, осветив всё вокруг, словно был день. И тут же раздавался оглушительный гром. Воодушевление и радость, охватившие его, нарастали и превратились в дикий восторг! Он почувствовал необычный прилив сил и энергии!
    Галимзян вплотную подошёл к перилам и взялся за них руками. Теперь уже дождь хлестал его по рукам, – он не отступил, продолжал стоять. «Хорошо-то как!» - теперь уже вслух выдохнул он.
    Яркая вспышка молнии осветила двор, выхватив яблони и тополь на улице, гнущиеся под ветром. Тут  же раздался оглушительный, с треском гром, затмивший собой даже вспышку молнии! Казалось, само небо и весь мир раскололись пополам! «Так его!» - громко воскликнул Галимзян, но не расслышал своего голоса. Он и сам  не смог бы сказать, кого это «его». Но энергия и эмоции переполняли его, требуя выхода. Потоки воды, падая на землю, на листья деревьев, на крышу дома, создавали очаровательную музыку стихии. Музыка эта завораживала. Галимзян  весь был охвачен стихией, позабыл, где он, кто он. В мире остались только он и эта стихия! Он и эта гроза, заполнившая собой всю вселенную!
    «Хо-ро-ш-ш-шо-о-о-о!» - воскликнул он. «Ш-ш-шо, ш-ш-шо, ш-ш-шо», - вторя ему, яростно хлестали по крыше потоки дождя, направляемые шквальными порывами ветра. Галимзян несколько раз энергично топнул попеременно то ногой, то протезом об пол крыльца – тело просило пуститься в пляс! Дикая энергия неистовствовала в нём!  В какие-нибудь древнеязыческие времена он мог бы быть, наверное, жрецом или шаманом. Но он сдержал себя, бросив взгляд в сторону двери – если кто-нибудь выйдет в сени и увидит через неплотно закрытую дверь, как он тут танцует, его могут не понять…
    Галимзян не смог бы сказать, сколько прошло времени – время перестало существовать для него. Дождь начал стихать. Ослабли порывы ветра, молнии стали прочерчивать небо где-то в стороне – гроза уходила за горизонт. Наконец, дождь прекратился. Только капли воды гулко падали с карниза в переполненную бочку, да капли с листьев деревьев при порывах ветра сыпались на землю, возвращая волшебную музыку дождя.
    Небо прояснилось. Стало видно, что наступает рассвет. Галимзян стоял, воодушевленный и очарованный, с чувством, что только что стал свидетелем чего-то необыкновенного и сказочного! Небо, светлеющее на востоке, казалось продолжением этого чуда. Послегрозовая свежесть пьянила.

    Закира толкнула мужа  в бок: «Васбий, Васбий, слышишь, проснись. Галимзян вышел во двор, и что-то долго его нет. Там был слышен какой-то стук. Ты выйди, посмотри, не упал ли он». Васбий оделся и вышел на крыльцо. «Доброе утро, брат! - приветствовал его Галимзян. - Тебя, похоже, тоже разбудила гроза».
    «Утро доброе, брат! Вот решил тоже подышать свежим воздухом, - ответил старший. - Как ты себя чувствуешь?» «Отлично, брат! У вас тут великолепно! В городе такого свежего воздуха не бывает, да и гроза воспринимается по-другому», - ответил младший.
    «Светает», - сказал Васбий, вдохнув полной грудью. «Да. Светает. Мне надо собираться на поезд. Я уеду сегодня», - сказал Галимзян. «Что так быстро? Ты ведь ещё совсем не погостил», - удивился Васбий. Галимзян видел, что старший брат простил его, как прощает отец блудного сына, но ему самому было неудобно за то, что случилось вчера в бане, и он решил ехать. «Ну, что ж, до поезда ещё есть время. Сейчас Закира поставит самовар. Да и одежда на тебе сырая, пусть немного подсохнет», - согласился Васбий.
    Попив чаю, Галимзян распрощался. Васбий решил проводить брата до вокзала. Он взял дорожную сумку брата, куда Закира успела положить выпечку и бутылку с чаем на дорогу. И они вышли на улицу. Взошло солнце, небо прояснилось окончательно, предвещая тёплый солнечный день.
    Дойдя до перекрёстка и повернув на соседнюю улицу, они увидели впереди инвалида-колясочника. Тот застрял посредине лужи. Он отчаянно пытался сдвинуться с места, но это ему не удавалось. Увидев приближающихся мужчин, он прекратил свои попытки и стал дожидаться.
    «Здравствуй, Ахат-агай*. Что у тебя случилось?» - поздоровался с ним Васбий. «Да вот, колёса попали в яму, и никак не хотят выходить», - ответил колясочник. Братья без труда выкатили его на сухое место. Познакомились. «Удивительно симпатичное лицо, добрые глаза, уверенный взгляд, - отметил про себя Галимзян. - Где это тебя так?» -  показал он взглядом ниже туловища, где должны находиться ноги. «На Курской Дуге, - ответил Ахат-агай. - Там ведь
не только танкисты воевали, там много полегло нашего брата, пехотинцев, а меня вот Бог миловал». «Ха, Бог миловал! - передразнил его про себя Галимзян. - Остался без обеих ног по самые… ягодицы, и это он называет Божьей милостью!» «А ты, похоже, тоже воевал?» - кивнул Ахат-агай в сторону протеза. «Под Берлином… уже после Победы… Я был сапёром», - сказал Галимзян. «А… сапёр… Ошибся, значит», - глаза Ахат-агая смотрели прямо, доброжелательно. Этот инвалид-колясочник явно не чувствовал себя ущербным, разговаривал уверенным, твёрдым голосом. Галимзяну не хотелось рассказывать всех подробностей своего ранения, это выглядело бы, как будто он оправдывается. «Да я уж и не знаю, в чём была моя ошибка», - уклончиво ответил он. «А в жизни часто так и бывает: ты ещё не осознал свою ошибку, а уже наказан, - сказал Ахат-агай. - А куда это вы собрались в столь ранний час?» «Да вот, я приезжал проведать брата, теперь он провожает меня на поезд», - ответил Галимзян. «Ну, счастливого пути! Спасибо вам!» - поблагодарил Ахат-агай.
    Братья зашагали дальше. Через какое-то время Ахат-агай крикнул вдогонку:  «Удачи тебе, сапёр! Для нас с тобой минное поле ещё не закончилось». Братья остановились, повернулись к нему лицом. «Вот он, истинно сильный человек, сильный духом, - подумал Галимзян. - Низведён до такого состояния, что даже через лужу не может перебраться самостоятельно, но не сломлен! Молодец! Уважаю!» Ему захотелось сказать много добрых и сильных слов этому человеку, но он боялся показаться сентиментальным, да и расстояние между ними было уже большое. Галимзян молча поднял вверх приветственно руку и простоял так какое-то время, показывая тем самым, что это не просто формальный жест приветствия. Наконец, и Ахат-агай поднял вверх приветственно руку. И братья продолжили путь.
    Ахат-агай понял всё, что хотел сказать ему Галимзян. В последнее время он стал замечать, что тоньше и глубже, чем раньше, понимает людей. Те несколько секунд, на которые дольше, чем принято обычно между незнакомыми людьми, стоял этот парень, подняв руку в приветствии, сказали ему многое…
    Ахат-агай долго смотрел им вслед. Старший, коренастый, шёл не спеша, чтобы брату было легко поспевать за ним. Младший шагал, ритмично, через шаг, рывком вскидывая вперёд-всторону свой негнущийся протез. Этот сапёр был симпатичен ему. Кроме того, что они оба воевали и оба стали инвалидами, что-то ещё сближало их. «Счастливого пути тебе, парень. У тебя ещё много дорог впереди, гораздо больше, чем у меня. Удачи тебе!..» - негромко проговорил Ахат-агай. В последнее время он стал замечать также, что неожиданно для себя начал проговаривать мысли вслух. Сначала это обескураживало его, потом он смирился. «Я ведь не говорю плохих слов, а хорошие слова и сказать не стыдно», - успокаивал он себя.
    Васбий зашёл в вагон, провожая брата. Обнялись на прощание. «Брат, извини, пожалуйста, меня за вчерашнее», - сказал Галимзян. «Да я уже и забыл. Главное, чтобы у тебя всё было хорошо, - ответил Васбий. – Жениться тебе надо, брат, детей растить. Годы идут». «Да, да», - согласно кивнул Галимзян. Васбий вышел. Поезд тронулся. Помахали друг другу рукой.
    Вот и станция осталась позади. Замелькали луга, рощи, деревни. Галимзян думал о своём. Ночная гроза наполнила энергией и оптимизмом, а встреча с инвалидом-колясочником всё перевернула в душе. Он вдруг осознал, что в его жизни не хвататет физического труда. Низкий тонус организма приводит к вспышкам обиды, гнева и ярости. «Отсутствие ноги не определяет, счастлив человек или нет. Ведь ночью, на крыльце брата, тебе было всё равно, на обеих ты ногах или на протезе, - рассуждал Галимзян. - Ведь в молодости ты чувствовал себя прекрасно не только потому, что  имел обе ноги, но и потому, что у тебя повседневно была физическая нагрузка, физический труд. Не инвалидность, не отсутствие ноги, а   отсутствие физического труда создает дискомфорт в душе».
    Надо приобрести дачу, конечно же, посоветовавшись с Маудидой. Да, и с Маудидой, наконец, надо оформить отношения. Да, да, сразу по приезде обязательно надо сходить в ЗАГС и подать заявление. Столько лет женщина живёт с тобой, наверное, чувствуя неопределённость и двусмысленность своего положения, угождая твоим капризам и вспышкам ярости. Всё, и с этими выходками надо прекращать, взять себя в руки. Для этого на первое время надо купить гантели и начать заниматься по вечерам.
    «Надо смотреть правде в глаза, - думал Галимзян, - Зульфия – не твоя судьба. Да и, кроме того, предположим самый невероятный вариант: приезжает Зульфия и говорит, что хочет жить с тобой. И что, ты выгонишь Маудиду? Какими словами ты это ей скажешь? Ведь кроме любви есть ещё человеческая порядочность. Маудида ни в чём не провинилась перед тобой. План ясен: ЗАГС, гантели, дача».
    Галимзян всегда знал, что человек без повседневного физического труда – не совсем полноценный человек, но после войны, после всех тех потрясений, и физических, и душевных, что выпали на его долю, он совсем упустил из виду эту очевидную истину. И вот теперь, только теперь, по прошествии стольких лет, он начал отходить от своих потрясений. Только теперь он получил возможность взглянуть на свою жизнь критическим взглядом, как бы со стороны. Кроме того, был живой пример инвалида-колясочника, положение которого гораздо хуже, чем его, Галимзяна.
    Вспомнилось лицо Ахат-агая. Удивительный человек. Бывают встречи, которые резко меняют всё в жизни. Ахат-агай – один из таких людей. Что-то притягательное есть в его взгляде, в интонации…
    А куда он направился, инетересно, в столь ранний час в своей коляске? И почему не поехал по верху, по гравийной дороге? И, вдруг, удивительная догадка прямо-таки ошеломила Галимзяна: этот пехотинец с Курской Дуги – такой же Сын Грозы, как и он сам, Галимзян.
    Он вдруг ясно представил себе, как Ахат-агай ночью ворочается в постели, прислушиваясь к раскатам грома, к шуму ветра и дождя. Скорее всего, он не может самостоятельно сесть в коляску и выехать на улицу. А тревожить кого-то из домашних он, наверное, не решился. Галимзян представил, как тот несколько раз встаёт, садится на кровати, отодвинув занавеску на окне, жадно ловит взглядом вспышки молний, затем, вздохнув, снова ложится… Кое-как дождавшись первых лучей солнца, Ахат-агай, наверное, попросил жену помочь выехать на улицу. «Пойду, прогуляюсь, подышу свежим воздухом», - скорее всего, сказал он. Так уж устроен человек, что сокровенные движения души мы скрываем даже от самых близких людей. Мы не говорим «хочу полюбоваться первой весенней проталиной, выступившей из-под снега», или же «хочу насладиться ароматом цветущей черёмухи», а мы говорим «пойду, подышу свежим воздухом». Галимзян представил, как жадно вдыхает Ахат-агай полной грудью послегрозовую утреннюю свежесть. Как, очарованный обновлённой природой, он устремляется вдоль по улице. И, когда он увидел скопившееся в низине озерце дождевой воды, ему захотелось хотя бы вот так вот, в инвалидной коляске, пройти по луже после летней грозы…
    Галимзян обвёл взглядом купе. Пассажиры молча наблюдали за ним. Заметив его переживания, они не хотели мешать этому фронтовику-инвалиду. Мужчина и женщина, судя по всему, муж с женой, негромко продолжили разговор, чтобы не смущать его своим вниманием. Колёса отсчитывали стыки. «Всё, решено: ЗАГС, гантели, дача», - подытожил Галимзян свои размышления. «Так-так-так, так-так-так», - стучали колёса. «Именно так», - сказал про себя Галимзян.
    Поезд везёт Галимзяна в новую жизнь…

  Эбыз-эбый - уважительное обращение к пожилой женщине.
  Розвальни - разновидность саней.                "Уполз в своё логово" - эта фраза взята мной из трактата Даниила Андреева "Роза Мира".                Агай - уважительное обращение к старшему мужчине.                Лето - осень 2012  Ижевск