Перелом 2 - 9

Похмельный злился: солнце поднималось к полудню, а бригады все тянули с отъездом. То слишком долго сводили быков и лошадей к правлению; то недосчитывались нескольких плугатарей с «киргизского кутка» — дальнего конца села, где жили несколько казахских семей (оказалось, они ушли на станы пешком), то ждали Семена, чтобы забрать из кузни плуги. Сам Семен объезжал колодцы, черпал мутные остатки, чтобы набрать бочку питьевой воды: воду из околков люди пить не хотели. Причину такой расхлябанности Похмельный усматривал во вчерашнем празднике. Во дворе царили шум и суета. Помимо бригадников сюда пришла еще уйма народа, казалось, что двор и подъезды к правлению заполнили все жители села. Все, кто до вчерашнего собрания еще не работал в колхозе, требовали дать работу. Каждый что-то советовал, подсказывал или, чаще всего, отпускал насмешливые замечания по поводу таких сборов. Покорно ожидали своего череда выселенцы, носилась и звенела детвора, бабы-гуляевки наседали с яслями. Особенно старалась жена Гриценяка.

Когда Похмельный возразил, дескать, нет подходящей хаты, она под общее одобрение подруг пообещала завтра же выкинуть все конторские причиндалы вместе с правленцами из правления — и чем не ясли?!

Похмельному надоела вся эта бестолковщина. Он поблагодарил собравшихся за желание помочь колхозу и объявил, что пока определить всех по работам не может, а потому просит разойтись. Бригады отправились только через час, и во дворе стало свободнее. Комендант Кащук с облегчением заметил, что если каждый рабочий день такой свистопляской начинаться будет, правленцы долго не протянут: умом тронуться можно. Похмельный успокоил: это поначалу так, потом должно наладиться, а сам мысленно порадовался единодушному желанию гуляевцев работать. Но это отчасти и тревожило: где он найдет тот объем работ, который только что пообещал людям?

Решение пришло неожиданно: как же он запамятовал! Он призывно махнул с крыльца, и во дворе засмеялись: люди на работу, а правление опять штаны просиживать.

Правленцы не успели рассесться по лавкам, как Похмельный объявил: с завтрашнего дня колхоз «Крепость» приступает к строительству единого скотного двора. Будет ли он конюшней, коровником или свинарником — значения не имеет, важно только, чтобы постройка сгодилась для любой нужды. Строить будут высланные, местных мужиков привлекать только при крайней нужде. И попросил правленцев хранить строительство в секрете от Гнездилова. Чем позже он узнает, тем лучше. Правленцы переглянулись, и довольный впечатлением председатель охотно пояснил. Во-первых, держать в безделье на госпайке сотню работных высланных да еще в летнее время — непростительная роскошь. Об этом прямо вчера говорил Гнездилов, так же думает и он, Похмельный, и уверен, что так же считают все. Ну а поскольку все колхозные работы уже заняты колхозниками, то высланным надо найти другую. Лучше всего для этого подходит стройка, потому что неизвестно еще, как посмотрит район на эту затею, когда дело дойдет до оплаты. По этой причине надо до времени помалкивать о стройке и уж потом ставить Гнездилова перед фактом. Это во-вторых.

Если привлекать колхозников, то лишь на изготовление рам, дверей, стропил. Словом, такого поделья, которое, в случае невозможности оплатить, можно было бы продать на сторону. Если стройку вообще прикроют, это в-третьих, саман придется отдать на ремонт хат тем же высланным, чтобы хоть так оплатить их труд.

— Но строиться надо, — безоговорочно заключил Похмельный, видя разочарование правленцев, тем большее, чем больше доводов он приводил. — Ну что ты, Гордей Лукич, улыбаешься? Разве нам не нужен коровник или конюшня?

— Да кто ж против! — воскликнул Гриценяк.— Слов нет, нужен. Но я против того, чтобы таиться. Наоборот, посоветоваться надо. Какое у нас право задарма людей заставлять работать? Не поздоровится за такое,— он неопределенно махнул рукой.— А тебе больше всех. Можешь и местом поплатиться.

— А-а, не больно дорожу... Но вдруг не разрешит Гнездилов? Чем займешь высланных?

— Не только их,— поддержал Плахота.— Все село работы требует. Бачили, сколько сегодня пришло желающих трудодни получать? Без хлеба никому не хочется остаться. Даже старики... Дед Мосий и тот просится сторожем на чигирь. А баб, подростков сколько!

— Сенокос... — начал Гриценяк.

— До сенокоса полтора месяца. Да и после сенокоса... Не пошлешь же ты полтысячи мужиков на баштаны огурчики пропалывать. А стройка — это такая работа, шо всем за глаза хватит. Построим — припрем Гнездилова: помогай с оплатой.

— Надо, надо строить,— поддакнул Похмельному Иващенко.— Ты, председатель, умная голова. Государству коровник выгодный? Выгодный. Чует мое сердце — будем мы держать колхозное стадо. Так лучше его заранее построить, пока людей прорва.— Выходило у него приторно, но Похмельный его слушал внимательно, и комендант продолжал со значением: — Мои высланные при деле будут. А то у них от безделья могут думки про бега завестись.

— Но если все же не найдем способа оплатить? — упорствовал Гриценяк.— Ты, председатель, пойми меня правильно: ты отвечаешь за колхоз председателем, а я председателем сельского Совета отвечаю перед колхозниками за все решения, принятые от имени колхоза. Дурачить людей я вам не позволю.

Похмельный осердясь, а потому сердечно улыбаясь, успокоил:

— Твоей власти, Гордей Лукич, никто не ущемляет. Ради бога. Только смотрю я, уж больно робко ты ее применяешь... Ладно, давай не будем строить. Чем у тебя, сельский Совет, в таком случае будут заниматься люди? Вот и я не знаю. Им надо работать, набирать трудодни, колхоз надо разворачивать. Я один буду отвечать перед ними. И перед районным комитетом партии, — добавил он так, чтобы Гриценяк понял разницу между ними.— Поэтому ты, Гордей Лукич, ко мне не припрягайся. Пусть уж одного меня за чуб таскают.

В разговор вмешался Гарькавый:

— За работу в колхозе люди потребуют оплатить хлебом. Деньги — пустое. Будет в закроме — будут и деньги. Поэтому все зависит от урожая. Неизвестно еще, какой он выйдет и что останется, когда по плану вывезем. Дуже много едоков на те остатки... Что тогда скажем? Что душа коменданта Иващенко про колхозное стадо чуяла?

Алексей Кащук ехидно дополнил:

— Тогда колхозники нас в том коровнике на цепа привяжут вместо племенных бугаев. Кого по старости, может, и освободят, но меня, Семена и тебя, председатель, наверняка исполнять заставят...

— Та чого вы боитесь! — закричал Иващенко. — Заплатят не заплатят... У меня соображенье, — он заговорщицки понизил голос.— Мы той коровник або конюшню киргизам в аренду пустим... Вы меня слухайте!.. Это зараз, по теплу, они в степу мяса наедають або в лесу в холодке от жары спасаются, днем с огнем не найдешь, а морозы вдарят — объявятся! А мы им: дорогие киргизы, вот вам теплая конюшня на двести голов! И с каждой лошадки — деньгами  або еще чем.  Шкурами можно! Да та конюшня нам через год окупится... О, сображенье! — Он   победно   посмотрел  на  собравшихся. Гарькавый деланно восхитился:


— Вот из кого хороший бы кулак вышел! Жаль, господь разумом обошел... Кто на твою аренду пойдет! Киргизы теперь тоже поумнели. Это раньше ты с них мог по три шкуры драть и с рук сходило... Тебя за такую коммерцию на части разорвут. За одну руку киргизы, за другую — наши, а за ноги — Гнездилов.

— А еще за одну часть — бабы,— ввернул Семен Гаркуша.— Они ведь тоже в стройке участие  примут.


— Не пойму, ты-то что предлагаешь, Федор Андреевич? — с досадой спросил Похмельный.

— Строить,— решительно ответил Гарькавый.— Коровник нам потребуется. Людям — работа. В крайнем случае — продадим саман. Это такой товар, на который покупатели всегда найдутся. Завтра же и приступать.

— На том и кончим. — Похмельный отчаянно шарахнул ладонью по столу.— Давайте-ка, коменданты, пройдитесь по спискам и готовьте из высланных бригады. Кого назначить старостами среди них, я подскажу. Что нам потребуется из инструмента?

— Подожди ты с инструментом,— остановил его Кащук.— Разогнались. Пока два инструмента требуются — лопата да желающие... Нам бы на другом не споткнуться...


Против строительства он не возражал. Поддерживал Похмельного и в намерении не сообщать в район, пока не нашепчут или сам Гнездилов не заметит возню у озера. Сомневался он в том, что в Гуляевке разрешат рубить строевой лес. По его рассказу — и это подтвердили остальные,— какого-то начальника, проезжавшего селом, поразило количество добротных деревянных построек в селе, и вскоре в район пришел приказ, из коего следовало: селам, подобным Гуляевке, которые за счет народного достояния по-кулацки обустроились и выбрали свое на десять лет вперед, отныне рубить лес категорически запрещается. На топку брать только сушняк, и то через письменное разрешение из лесничества. В прошлом году он, Кащук, ездил туда с просьбой выделить ему три-четыре сосны на распиловку — отказали, не помог даже знакомый из района. В те дни он был свидетелем разговора председателя колхоза из соседнего района в лесничестве. Председатель умолял выделить на ремонт мельницы и скотного двора хотя бы десяток сосен. Ему отказали, он поехал с жалобой в район, к секретарю, и уж после этого разрешили взять ровно половину запрашиваемого.

На новый коровник пойдет не менее пяти десятков сосен; возможно, Похмельный и выбьет сколько потребуется. Но и с камнем под фундамент плохо. Каменоломня — верстах в сорока от Гуляевки. Если возить на быках, то заложат фундамент не раньше осени, там начнутся дожди, саман размокнет, и все пойдет насмарку. Вообще же предложение строиться заманчивое, и он, Кащук, с дорогой душой...

Похмельный расстроился. Его, казалось бы, блестящая идея никак не могла выбраться из правления. Но сдаваться не хотелось. Его снова поддержал Гарькавый:

— Не нагоняйте страху, мужики. Ты, Максим, команду давай. Нехай пока саман готовят. Если с камнем не успеем — прикажем по дворам разобрать, чтоб не мок. Это не хлеб, не съедят. А там видно будет.

На этот раз Похмельный уже осторожно пришлепнул по столу:

— Будь по-твоему, Федор Андреевич. Значит, начинаем? Прямо сегодня? Пускай готовят людей? Наконец-то! Кто за? — шутливо обратился он к правленцам. — Все за. Теперь надо собрать высланных.— Он поднялся.

Через час коменданты с помощью Гриценяка разбили высланных на две бригады и выбрали среди них старост. Из числа пожелавших работать на стройке колхозников избрали двух бригадиров. После обеда вновь собрали село. Решение строить скотный двор одобрили все. Работа нужная, наверняка оплатится, считали колхозники. О сомнениях правленцев Похмельный рассказывать не стал.

Подошло время выводить людей. С высланными было просто. Объяснять и руководить ими Похмельный поручил Иващенко. Грозно-манерная речь коменданта состояла из двух вопросов и его же ответов на них:

— Все знаете, кто в якой бригаде? Все знают... До якого часу робыть, запомнили? Пока ночь за очи не схватит... За мной!

Хуже обстояло с местными. Их уже собралось немало, и еще подходили. Предстоящая работа была им знакома. Каждый из них когда-то строился сам, помогал родным, близким, соседям, но тем не менее галдели, уточняли, делили работу на тяжелую и легкую, переспрашивали, требовали писать за день два трудодня. В общий шум вплетались даже надтреснутые голоса старух. В строительство втягивались почти все жители села, и каждый считал себя вправе усомниться в чем-то или указать.

Назар Чепурной, стоявший с приятелями у сарая, подозвал к себе Юхима, пятидесятилетнего гуляевекого дурака, привезенного с далекой батьковщины, пошептал ему на ухо и послал к правленцам.

Юхим был известен тем, что умел «читать». Грамоты он не знал совершенно, но стоило дать ему газету, книгу — все, где были печатные страницы, и, задав тему, попросить читать, Юхим тотчас принимался за «чтение». Порой, держа газету наоборот, он морщил лоб и старательно водил пальцем по строчкам, показывая, как трудно дается проклятое чтение. Молодые парни обычно просили «прочесть» что-нибудь о первой брачной ночи или о том, как некогда он, Юхим, был любим женщинами на далекой родине. Об этом Юхим «читал» взахлеб и с такими подробностями, что мужики постарше плевались и просили прочесть о работе или о войне.

Юхим мгновенно находил нужное место и бил всех подряд. Особенно доставалось японцам и немцам. Он поочередно отрывал им руки, ноги, головы, пилил ножом — все, что делает с насекомым бездумная детвора. У гуляевскнх баб он пользовался благосклонностью. Старухи сердились, если кто-то его обижал. Девки тоже были не прочь послушать о начале семейной жизни, но их он стеснялся, избегал; безмужние его прижаливали. Если просили Юхима помочь по хозяйству, он никогда не отказывал. Непременным условием ставил поесть вдоволь. Вдовам он «читал» о погибшем муже, бобылкам—о не сложившейся жизни, старухам, грозно хмурясь и возвышая голос, все по той же газете возвещал о скором пришествии антихриста или сладостях загробной жизни. Бабы понимали всю глупость положения, но выходило у него так умилительно, искренне, что порой и вправду верилось, будто словами блаженного говорит господь, и, расчувствовавшись, до отвала кормили на редкость прожорливого идиота...

   Теперь Назар доверительно сообщил Юхиму, что собрались люди строить хату ему, только не знают, где и какую: то ли саманную, то ли рубленую, и будет лучше, если сам Юхим подскажет бестолковому правлению.

Юхим ринулся к крыльцу. Он дергал за рукава  растерянного Похмельного, пытался обнять Кащука и просил непременно пятистенок, где в светлице будет он с молодой женой, а в другой половине — его сестра, у которой он доживал свой ущербный век. Парни гоготали. Кащук, отбиваясь от Юхима, яростно погрозил им кулаком.

Похмельному надоела эта кутерьма. Он объявил: кто хочет работать — пусть сейчас же идет к озеру, кто не хочет — марш домой, нечего мутить народ. Зачисление в бригады будет производиться на месте.

Саманные ямы остались еще со времен, когда село только начинало строиться. Сейчас трудно было поверить, что из этих заросших травой колдобин, оспинами побивших озерный берег, выросла Гуляевка.

Готовили саман просто: копали небольшие ямы, так, чтобы вымесить можно было конем или ногами, забрасывали глиной, соломой, заливали водой и бродили в них до тех пор, пока не закружится голова или замес не будет готов. Затем замес укладывали в большие решета, трамбовали, давали время застыть, и когда снимали решето, то на земле оставались огромные тяжелые кирпичи. Месяц они каменели под солнцем и ветром и только тогда шли в кладку. В хатах из самана зимой было тепло, летом прохладно, стояли они вечно, лишь бы с крыши не затекало.
Выйдя на откос, Похмельный остановился потрясенный: чуть ли не на полторы версты (по длине приозерной улицы) растянулись люди, оглядывая ямы и приноравливаясь к работе. Все смешались: бабы, мужики, подростки, местные, высланные. Мужики покрикивали, бабы суетились, старики по-командирски что-то указывали палками.

Берег гудел, копошился, и Похмельный только теперь со страхом осознал весь размах им же затеянного. Прав Гриценяк: не одобрит район, не найдет Гнездилов возможности помочь с оплатой — выгонят с треском. Необдуманности такого порядка не прощаются.

— Что остановился, председатель? — хлопнул его сзади по плечу Иващенко.— Небось так обрадовался, шо ноги отняло?

— Рад, конечно,— осклабился Похмельный.— Только не знаю, что дальше будет...

— А это уже не твоя забота,— повеселел комендант.— Ты свое сделал. Они теперь сами знают. Зараз ямы подчистят, окопают, начнут солому сносить... Эх, коней бы трошки больше! Мы б за неделю... Где же те кони, шо Гнездилов обещал? Пора бы и пригнать! Но ничего, ногами не хуже, только времени займет больше. Давай, голова, спустимся, потолкуем середь людей. Побачим, як твои кулаки до наших притираются. Ты говорил, шо они не хуже наших робыть умеют? Мы их хотели бригадами, а смотрю — кто с кем соседствуют, с тем и работают. Нехай! Лишь бы толк был! Да! Ты знаешь, шо ни один чечен ни на собрание не пришел, ни сюда? Мы с Алешкой на них, правда, и не наседали крепко, однако ж дисциплина — первейшее дело! Завтра всех сюда загоню!


С невысокого откоса они спустились вниз. Там встретили Семена Гаркушу. Похмельный запретил ему выезжать на пахоту в связи с тем, что в кузнице работы прибавлялось с каждым днем, напарники Семена с утра до вечера махали молотками, ремонтируя инвентарь. Но сегодня начало стройки захватило парня, и он, махнув рукой на все заказы, ходил от ямы к яме, помогал советами бабам и веселил мужиков.

Среди работавших Похмельный увидел и тех, кто вызывал его на ночной разговор. Замечал и равнодушно скользил взглядом мимо: все, что можно было сказать, сказано, дело за временем. Больше всего он боялся увидеть здесь Лесю...
— Эй, начальство! — окликнул молодой бабий голос.— Чого гуляете? А ну, снимай чоботы — и в яму!

Вокруг заулыбались. Яму окапывали одни женщины. Иващенко остановился.

— Почему вы без мужиков? Чого они вам не помогают?

— Мы рядовых не желаем,— отвечала та же молодица, не сводя глаз с Похмельного. — Нам начальство подавай. Уговаривать на работу вы умеете. На шо другое — пока не знаем... Покажите, на шо вы способные! Чи боитесь штаны запачкать? Так их снять можно...


Иващенко нахмурился. Такая вольность в обращении к председателю и коменданту ему показалась возмутительной:

— Ты б, Ганна, не трепала лишнего. Не то враз укоротим. Это тебе не с Назаром!

— Ой, та яки ж вы сегодня грозные, товарищ заглавный комендант! Жинки, вы не знаете, чого вин сегодня такой хмурной! — обратилась она к подругам. Одна из них, мужеподобная молодая баба, тяжело выворачивая лопатой окраину ямы, ответила:

— Не иначе опять покойники снились.

Бабы расхохотались, да так заразительно, что и Похмельный, зная, в чем дело, не удержался.

Комендант пил. Частенько от него попахивало хмельным, и нюхом на выпивку он обладал чудовищным. У многих сельчан, особенно у хлебосольных, он знал все даты,отмечаемые семьей. На день рождения хозяина или сына он заявлялся со связкой табака, с уздечкой, а то и просто с подковой. Если праздновали хозяйка или дочь — с веником, чтоб в хате чисто было. На гулянки заходил «нечаянно», на поминки — с таким скорбным лицом, что казалось, у покойного лучшего друга, чем Иващенко, не было. Его изобретательность в поисках спиртного не имела границ. Все лето тайком от жены он ставил Брагу где-то в бурьянах на огороде, маскируя так, чтобы под солнцепеком были только бока ее, и тогда от него несло не просто хмельным, а каким-то смрадным, невыносимо тяжелым бражным духом. Одно лето он вступил в тайные отношения с трахомным Цунем, китайцем с закисшими глазами, который, объезжая села на бричке, собирал у детворы кости и тряпки в обмен на пугачи, свистульки и петухов на палочках. Именно в то лето резко упало собачье поголовье в селе. А то ставил капканы на сурков и по сумасшедшей цене продавал сурчиный жир. Летом ставил сети и выловленную рыбу тоже обращал в хмельное. Если селу требовалось послать кого-либо в извоз по торговому делу, то более расторопного в сборах ездового, чем он, трудно было подобрать. Быстроту и деловитость он проявлял завидную, выгоду дела видел изначала, но вся его предприимчивость большей частью сводилась к выпивке. Он и комендантскую должности выпросил у Строкова в надежде на более щедрое угощенье. Жена его, недалекая, но крепкая телом и духом баба, на первых годах своего замужества увещевала, ругала и даже, говорили, поколачивала супружника, но со временем, потеряв надежду иметь детей и выправить мужа, смирилась, только кляла свой век и держала Иващенко на полуголодном пайке, балуя стряпней и одежиной лишь за весомую помощь по хозяйству.

Однажды и ее, не верившую ни одному его обещанию, Иващенко умудрился одурачить. Как-то проснувшись, он долго ходил по хате с лицом отрешенно-удивленным, будто прислушиваясь к себе. Жена поинтересовалась, и он рассказал ей, что приходила сегодня ночью к нему во сне покойная теща и печалилась: забыли, не поминаете, а там спрашивают почему, да так явственно, что и на сон не похоже... Когда обещалась выпивка, он умел и лицедействовать... Жена поверила сну, сама каждый день с соседями толковала тот или иной и отнеслась должным образом: поставила свечку, раздала детишкам по комку сахарина, созвала старух пообедать. Но свечка свечкой, убеждал ее муж, однако теща не кому-нибудь жалилась, а ему, зятю, поэтому нельзя ли... Обмякшая жена расщедрилась, он «зацепился» и потом два дня бродил по селу, радуясь жизни и потешая детвору непристойными частушками. За покойной тещей приснился покойный брат жены с той же жалобой, потом еще кто-то... Теперь жена жестко ограничивалась только свечкой, но он нашептал старухам, те попрекнули ее и высказали догадку: а не знак ли твоему Василю? Не веря ни снам, ни старухам, лишь бы уберечься от попреков односельчан в деле, скупости не терпящем, она скрепя сердце опять выделила «сподобившемуся к видениям». Так бы и сошло, потому что больше покойников из жениной близкой родни не было, но нелегкая дернула его за язык. Он похвастался своей находчивостью, дошло до жены, оконфузились старухи, и мало кто в ту пору завидовал Иващенко...

Все это запомнили, и к нему прилипло: если сердит, то либо трезв, либо опять покойники снились...

— Ты не обижайся, Василь,— продолжала баба, ворочая лопатой в жиже.— Мы дело делаем, а ты гусаком середь нас ходишь. Это одному председателю можно... Залазь, Вася, в яму,— ласково предложила она,— хочь ноги вымоешь...

Похмельный и подбежавший Семен увели взбешенного коменданта от хохочущих баб.

Работа разгоралась. Уже появились на берегу первые вязанки соломы, и кое-где бабы, взвизгивая, приподняв подолы, ступили в залитые водой ямы. На дальнем конце девки попытались петь, но песня не сложилась, слишком тяжела была работа. Ходили вкруг по трое-четверо в яме, волнуя мужиков голыми коленями, и, чувствуя это, покрикивали, торопили с водой, глиной н соломой. Не хватало лошадей. На стройку правленцы смогли дать только двух, тех, которых держали в селе вместе с огромной бочкой воды на случай пожара. Третьим вымешивал глину председательский дончак.

У одной из ям Похмельный вздрогнул: ему показались, что среди молодых девчат — Леся. Он обознался; молодая женщина заметила его пристальный взгляд и сердито отвернулась.

— Кто это? — спросил он коменданта, когда они отошли в сторонку.

—       Где? А-а, наша, гуляевская... Шо, понравилась?

— Да нет... Но девка видная.

—       Ха! Нашел девку. Баба! Она як бы не твоих годов.
 
—       На вид моложе. Я ее где-то видел. Она замужняя?

— Нет.

— Чего так? На лицо приятная, и фигура...

— Какое там! — махнул рукой комендант. Настроение ему испортили надолго.— На личико — шо яичеко, а разобьешь — нос зажмешь. Все они змеюки, а она самая ядовитая, хочь и в бога верует.

— Ну, не скажи,— заступился Семен.— Мария — баба стоящая и в строгости себя держит.

— Да? — ощерился комендант.— Чересчур стоящая! Оттого, мабудь, и замуж не выходит? Середь наших парубков пары не найдет... Она, зараза, тому и остальных баб учит... Ты, Семен, кажуть, там тоже счастья пытал? Не выгорело?

Семен не смутился.

   — Не мне одному. Не хочет... Может, боится... А давай председателя на ней женим? А, Максим? Ты не слухай Иващенко, Мария — золотая баба... Ты извиняй, может, не к месту, но с той высланной дивчинкой у тебя не ладится... Слыхали мы, отец с братом противятся, Или ты сомневаешься, шо при должности?

— Семен... — Похмельный поморщился.

— А шо Семен? Мы уже говорили про тебя. Мужик ты при силе, чернявый, главное — партийный, года твои давно вышли, а ты все холостякуешь. Мы думали, раненый куда? Не похоже. Я прямо сказал мужикам: брехня, шо б он с той кулачкой ночью делал?.. Забудь ты ее! Мария, конечно, постарше, зато никаких хлопот. И хата, и колхозница, и все при месте. Нраву, правда, дуже строгого. Богомольная лишку. Да оно и к лучшему — блудить не станет. А тебе облегчение. Естество, оно свое спросит. Спишь як? Спокойно?

— Что это тебя прорвало сегодня?

— А я веселый! Видел, сколько людей на работу вышло? Вот я и радуюсь... Спишь, спрашиваю, як? Слабости в руках нету? Моему деду восьмой десяток пошел, а он все еще на ночь вечернюю молитву читает: «Не соблазняй дух мой виденьями греховными и спаси меня от восстания телесного...» О, здоровье! Ты не читаешь?

— Кончай!..

— Молчу. Но ты прогадаешь. Жил бы у нее, як у Христа за пазухой. У нее тетка старая. Помрет — все ей отойдет.

— Да что ты ее нахваливаешь? Женить меня хочешь или она и вправду такая хорошая?


— О-о, председатель,— многозначительно приподнял подбородок Семен. — Она смалу богом примечена. Рассказать — не поверишь.

Мария Зорнич и в самом деле была отмечена какой-то злой и ревнивой привязанностью случая. Ее отец замерз в последний мартовский буран именно в тот день, когда она родилась (бабы для пущей жути утверждали, что в тот же час и в тот миг). Какой-то куркуль из дальнего села позарился на мощный пятистенок, в котором остались сестра погибшего и его жена с годовалой Марией. Гуляевскому «миру» было хорошо поставлено и заплачено, еще больше обещано, и на свет появилась некая долговая расписка, которую якобы давал покойный за услуги при строительстве дома. Жене было предложено продать его по-хорошему. В селе возмутились и посоветовали обратиться в волость с прошением. Таковое было написано, и она вместе с золовкой и Марией (ее взяли, чтобы разжалобить волостных крючкотворов) тайком от села (вдруг догонят и отберут!) пошли в Щучинскую. Вышли засветло, чтобы к вечеру быть на месте. Так они рассчитывали, судьба же распорядилась по-своему.

Их случайно нашли утром другого дня возле самой Щучинской. От женщин остались на снегу два кровавых пятна, клочья одежды и один валенок, из которого страшно розовела обглоданная на суставе кость. Девочка же, закутанная в платки и овчину, была жива, только сомлела от крика и голода. Небывалый случай взволновал округу. С тех пор к подрастающей Марии стали относиться как к ребенку, отмеченному свыше. Кое-кто из особо религиозных семей перед севом, стройкой или другим большим зачином просили тетку Марии отдать её на месяц-другой пожить у них: считалось, опять-таки с досужих бабьих домыслов, что присутствие девочки в доме оберегает от напастей и служит верным залогом успешного исхода дела.

Свадьбу Марии справили всем селом. Муж ее, сын зажиточного кошаровского мужика, оказался парнем тихим и  работящим. «Подобрал господь пару»,— радовались бабы. Молодая семья жила неплохо; наступили иные времена, о чудесном спасении Марии и ее даре приносить удачу стали забывать, тем паче жизнь напрочь развеяла надежды на чудеса. Но случай в судьбе Марии вновь напомнил о себе.

Не прожив с женой и четырех лет, муж ее утонул, упав с лодки и запутавшись в сетях. С тех пор Мария живет с тёткой и замуж, сколько ей ни предлагали, выходить не хочет.

«Не смущайте дух ее, — говорил, узнав об очередном сватовстве, отец Василий. — Видно, уготовано ей ждать жениха полунощного».

Мария никому не рассказывала, даже тетке, что после первой близости с мужем у нее родилось и не проходило брезгливо-холодное отвращение к таинствам супружеского ложа...

Вот такую женщину сватал Похмельному Семен.


Второй день начала стройки выдался безветренно-жарким. От приозерной травы, бурьянов, нагретой земли солоно и душно пахло. Все чаще останавливались бабы разогнуть спину, перевязать платок, сходить к бочке с питьевой водой. Несколько парней разделись до пояса, кто-то из них плескался на плесе за камышами, зычно охая и маня остальных.

Похмельный, оба коменданта и Семен поднялись на откос, где их ждал Гриценяк. Закурили. Похмельный посмотрел на берег. Как ни отрадна была картина развернувшегося строительства, как ни удивляли люди спорой работой и хозяйским отношением к делу — облегчения это не приносило, с души не отпускало.

Гриценяк объявил перерыв. До правления шли молча, понимая его, догадываясь, чем может для него окончиться эта стройка. Недопонимал или просто неумело поддерживал один Семен.

— Чого вы идете кислые? Будто и вправду Юхиму хату строите. Вы на людей гляньте. Крепко взялись. На шо старый Кривельняк — язык вражий, и тот решета сам предложил. Эй, председатель, не журись! — Ему не ответили, он прошел несколько шагов и с непривычной для него задушевностью продолжил: — Я думал, будут одни высланные, наши не пойдут. А тут — почти все село. Я будто с гулянки иду, ей-богу. Это шо значит, Алешка?— Он шутливо толкнул Кащука.— Это значит, комендант «Крепости», шо стронулось село, поняли люди: гуртом надо жить, колхозом. Всем миром для нас этот коровник — тьфу! За месяц сделаем. Это, Алешка, большая...

— Да иди ты к черту! — оборвал его Кащук.— Чего ты радуешься? Люди на работу вышли... Жрать надо, потому и вышли. Нужен им этот коровник! Зараз скажи: задаром работаете — через пять минут всех корова языком слижет. Они же все по два трудодня за день получить мечтают! Где столько урожая взять? Погодите! Вывезет весь хлеб Гнездилов да вдобавок от коровника открестится— они устроят нам гулянку. По полной нальют! Мужики, хоть бы вы ему втолковали.


Похмельный взорвался:

— Я тебе сейчас втолкую... Какого черта ты суешься не в свое дело?! Я за все отвечу, а не ты! Решили строить — надо строить, а не сопли распускать. Боитесь? Я вижу. Доруководились — замесить яму нечем! Девок в холодную воду гоним... Боялись Гнездилову перечить...

Он облегчался гневом, в крике искал опору своему решению. Кащук с недоумением смотрел на него, Семен потупился, Гриценяк брел в стороне.

— Вы занимайтесь своим делом! В селе пять бригадиров, создали женскую бригаду, два завхоза, два коменданта, куча правленцев, конюхи, сторожа... А все трудодень требуете! Поэтому запомните: этот коровник будете строить вы. Отвечать — я, но строить — вы. Довольно вам бочком возле колхоза ходить... Это тебя, председатель сельсовета, касается. Я больше сюда ни ногой. Хватит! После обеда уезжаю в бригады. Потребуюсь по срочному делу — ищите меня там. Ты, Семен, отправляйся в кузню, и чтоб я тебя больше не видел ни на стройке, ни в бригадах. Занимайся своим делом. У тебя тоже бардак в кузне порядочный...

Он круто взял в сторону. Все понимали, с чего он взвился, но все равно выслушивать такое было обидно да и неловко за него. А ему под быстрый шаг некстати вспомнился совет Гнездилова искать опору в людях, прислушиваться к правленцам и старожилам, и он яростно пнул попавший под сапог засохший ком грязи.