Люди и годы

Вуди     Аллен     Fkkty


1. Когда по радио играют  фуги Брамса, я всегда вспоминаю Бруклин, свою милую «малую родину», далекое детство, предстающее через призму романтической дымки.


        Бруклин. Ласковый ветерок разгоняет отвратительный смог.            Тротуары с деревьями, похожими на оплывшие церковные свечи или на объекты фаллического культа. Махина Бруклинского моста --- сокровенная мечта сомнамбул, сочинителей сонетов и самоубийц. Куда с моста ни кинешь взор, повсюду предстают соборы, кладбища и кондитерские магазины.

       Чистенько, но бедно одетый мальчуган помогает заросшему бородой старичку перейти улицу, произносит на прощание: «Счастливого шабата!». В ответ старичок кротко улыбается и начинает выбивать свою потухшую трубку, задумчиво постукивая ею по коротко стриженой макушке своего юного спутника. Парнишка с утробным ревом убегает домой. Бородатый Мафусаил с пейсами неторопливо продолжает свой путь, держа курс на ближайшую пивную.

        Удушливая, осязаемо-липкая жара окутывает весь район и достигает крещендо. Жители выносят на улицу шезлонги, степенно усаживаются, чтобы перекинуться словечком со своими соседями. Но известная своей непредсказуемостью  бруклинская погода тоже отнюдь не думает дремать. Внезапно (и вопреки всем синоптическим посулам) с небес начинает валить снег. Радостно визжащая ребятня лепит сказочных снеговиков, своими чертами удивительно напоминающих вполне реального мэра города Нью-Йорка. Мальчики играют в снежки, чаще попадая в окна домов и лица прохожих, чем друг в друга.

        Предприимчивый продавец горячих претцелей, лавируя вправо и влево, стремительно катит куда-то свою тележку. За ним во весь опор мчится целая свора бродячих собак. Бросив тележку с крендельками на произвол судьбы, торговец карабкается на стройный клен, но в раскидистой кроне обнаруживает затаившуюся там стаю ожесточенных жизнью бездомных котов.

       «Бенни! Бенни!» --- призывно выкрикивает из окна мать своему сыну. Бенни отроду всего шестнадцать, а позади у него уже пухлые протоколы допросов, задержания во время облавы, бесчисленные приводы в полицейский участок, предпоследние и последние предупреждения комиссии по делам несовершеннолетних. Когда Бенни исполнится семнадцать, он пустит по миру нескольких членов знаменитого клана Рокфеллеров. В восемнадцать Бенни средь бела дня ограбит «Чейз Манхэттен бэнк». В двадцать шесть по приговору Верховного Суда он впервые сядет на электрический стул.
 
         Бенни Шпиндель… Разбитной соседский паренек. Наш «бруклинский Робин Гуд» в неизменно надвинутой на глаза мятой матерчатой кепке. Немного взбалмошный, лезущий в карман то за шуткой, то за финкой, шустрый как ртуть, непосредственный как удар грома. В тридцать семь лет ему снова предстоит прославиться на всю страну, когда власть предержащие отправят его на виселицу. В пятьдесят, обзаведясь солидным брюшком, лысиной и житейским опытом, он, наконец, возьмется за ум, остепенится и откроет собственную химчистку на 50-й авеню…

         Но все это случится через три с половиной десятилетия, а пока ничего не ведающая о будущей бурной карьере Бенни мать зовет сына завтракать. Шпиндели живут очень скромно, в дому у них часто  царит безысходная нищета. Поскольку у матери нет денег, чтобы купить муку и испечь блинцы или булочки  а-ля Бердичев, примчавшийся с улицы розовощекий Бенни вынужден намазывать домашнее варенье прямо на пахнущие типографской краской листы свежего номера «Нью-Йорк таймс»…

2. Старый, добрый и уютный стадион Эббетс-фильд.  Здесь всегда преобладал дух чистых спортивных страстей и атмосфера истинного демократизма. Нищий сидит бок о бок с мультимиллионером, а юная леди в непорочном белом платье одалживает бинокль заядлому забулдыге, прекрасно сознавая, что, возможно, видит и первый, и второго в последний раз. Из надписей, старательно вырезаемых на сиденьях особо грамотными фанатами можно легко составить афористичную книгу, которая могла бы без труда войти в список топ-бестселлеров. Вот витиеватый  матюк, изошутка на генитальные темы, снова слово из четырех букв, а рядом --- максима неизвестного тинэйджера: «Есть ли жизнь после школы?».
            Вспоминается разгар одного спортивного сезона. Страсти накалены до величайшего максимума. Зрители на самом деле неистовствуют. Над зеленым полем витают дружные призывные кличи, свистки, звуки смачных ударов по мячу или по ногам противника. На Белфорд-авеню кучкуются «дикие» болельщики, оставшиеся без билетов. Они бросают завистливые взгляды в сторону стадиона, возбужденно протестуют против всего на свете, придумывают какие-то совершенно фантастические слухи, а, главное, вожделеют того невероятного момента, когда мяч, отскочив от бутсы форварда, пролетит мимо ворот, воспарит над правосторонней трибуной, минует заградительную сетку и свалится прямо на улицу. Вроде бы, совершенно бессмысленные мечтания, обыкновенная фанатовская чушь, но…
         После восьми безрезультатных подач на всю Белфорд-авеню раздается торжествующий вопль. Через высокую стену стадиона Эббетс-фильд наконец-то перелетает какой-то предмет. Болельщики устраивают на тротуаре кучу малу в борьбе за трофей. Через считанные секунды к своему вящему удивлению фанаты обнаруживают, что со стадиона к ним прилетел не дохлый кот или пакет с мусором, а настоящий, пахнущий кожей, футбольный мяч.
          Судья растерянно бегает по полю и протестующее дует в свой свисток. «Нормальные» зрители на трибунах скандируют: «Трам-та-ра-рам! Верните мяч в игру!». «Дикие» фанаты на Белфорд-авеню злорадно хихикают, салютуют «на итальянский манер», но мгновенно тушуются и ретируются, когда  подоспевший к месту происшествия усатый полисмен достает из кобуры свою «пушку» и обрушивает на похитителей мяча настоящий град вишневых косточек.
       В тот достопамятный сезон произойдут и иные сенсационно-судьбоносные события,    а также резонансные   ньюсмейкеры.    . Сэм Биткин, толстозадый владелец легендарной команды «Бруклинские ловчилы», изучив ужасающее положение своей дружины в турнирной таблице, пустится во все тяжкие. Сначала он найдет крайнего в далеком Питтсбурге, потом поменяет своего левого форварда на ящик третьесортного виски, а на Рождество произойдет нечто совсем уж из ряда вон. Сэм Биткин совершит  совершенно сомнительную сделку, продав самого себя в известный своим снобизмом Бостон в обмен на преуспевающего владельца клуба «Сорвиголовы» и двух его младших (и наиболее перспективных!) детей.
         Еще позднее, в суровые годы «великой депрессии», сгорит дотла от брошенного сигаретного окурка и сам стадион Эббетс-фильд. Злополучный окурок, вызвавший пожар и обнаруженный дотошным следствием, будет еще долго и бережно храниться в музее местной пожарной команды, пока его не утащит с витрины и выкурит до конца заглянувший на огонек небезызвестный чикагский гангстер Аль-Капоне.  Этот кощунственный акт вызовет бурю возмущения. Болельщики на  многотысячных флэщ-мобах будут протестовать и жечь чучела Аль-Капоне по всей стране --- от Атлантики до Аляски. Однако глава организованной преступности и тут сумеет замазать всем глаза с помощью чуингама, который подконтрольные Капоне  мафиозные структуры начнут бесплатно раздавать  всем желающим в обмен на подпись под петицией «Свободу Аль-Капоне --- узнику совести №1!».

3. Район залива Шипсхед. Натужные пароходные гудки. Ароматы запахов морской и квашеной капусты. Смирные барашки волн накатываются на пологий берег. Пожилой мускулистый рыбак с загорелым, обветренным лицом и в парусиновых штанах со старомодными штрипками смеется до самой глубины своей рыбацкой души, вытягивая из пучины самодельные краболовки. Рыбак, собаку съевший в своем деле,  имеет все основания радоваться богатому улову.       
      В этот момент гигантский, устрашающего вида краб-самец хватает краболова клешней, вцепившись со всей силой прямо в его длинный нос. Рыбацкий хохот резко обрывается, уступая место нечленораздельным паническим репликам. Сбежавшиеся к месту драмы зеваки стихийно разделяются на две команды. Друзья рыбака тянут его к пирсу. Поклонники краба тащат своего фаворита в противоположном направлении. Яростная схватка идет на равных, без явного перевеса с одной или другой стороны. Надрывные крики чаек подхлестывают и без того разгоревшиеся страсти. Пунцовое солнце оседает в море, судорожно цепляясь за горизонт, а поединку все еще не видно конца.

4. Новый Орлеан --- тогда еще практически совсем новый и какой-то по-особому орлеанистый… Центральное муниципальное кладбище. Под проливным дождем джаз-банд наяривает скорбные псалмы, пока тело опускают в разверстую пасть могилы. Фимиам ладана, соленый запах бушующего циклона, амбре свежевскопанной земли красноватого цвета ударяют всем присутствующим в ноздри и голову.  Но вот все кончено. Музыканты переходят на бодрый марш и непринужденно шествуют назад в город. Где-то на полпути домой вдруг выясняется, что на кладбище похоронили НЕ ТОГО человека! Более того, кто-то припоминает, что преданный земле человек не только не был покойником, но даже ничем не хворал, а во время скорбной церемонии распевал во все горло тирольские напевы.
       Вся компания возвращается на кладбище и спешно эксгумирует бедолагу, который грозится подать иск в суд, хотя участники церемонии по хорошему советуют ему не дуть в пупок и не посыпать голову пеплом, а просто сдать костюм в химчистку, в счет переслать по адресу рассеянных долбодыров из похоронной команды.
       Самое печальное, что в разразившейся неразберихе теперь уже никто не понимает, кого же, собственно, надлежит похоронить. После оживленной дискуссии принимается соломоново решение: закапывать поочередно всех подряд, пока не выяснится, чье же погребение прошло без сучка, без задоринки. Джаз-банд продолжает шпарить скорбные мелодии, когда становится совершенно очевидно, что среди присутствующих нет ни одного мало-мальски подходящего кандидата в покойники! Нетривиальность ситуации усугубляется тем, что из-за предпраздничной лихорадки достать где-то качественного мертвяка не предоставляется возможным, хоть обыщи вес Новый Орлеан. Кто-то сгоряча предлагает тянуть жребий среди всех присутствующих. Джаз-банд падет в обморок в полном составе…
        Праздник «Марди гра»  в полном составе. Все здания города (и даже его мощная антипаводковая дамба) убраны в карнавальные цвета: лиловый, зеленый и нежно-золотистый. Повсюду люди, маски, бананы, гирлянды, оркестры, радостная толчея, шумные очереди у прилавков с образчиками национальной креольской кухни. Ведущие к Миссисипи улицы запружены участниками костюмированных уличных представлений. Вот какой-то прохожий, облаченный в очень реалистического вида костюм лобстера, в мгновенье ока оказывается в дымящемся котле с кипящим бульоном. Бедняга, опрометчиво смастеривший себе столь рискованный прикид, время от времени появляется на булькающей поверхности и протестует во всю силу своих легких. Однако ему никак не удается убедить публику в своей непринадлежности к отряду ракообразных. В конце концов, раскрасневшийся от возмущения и физических усилий протестант демонстрирует всем желающим свои водительские права и карточку  члена автоклуба. Его извлекают из кипящей жидели и отпускают на все четыре стороны под общий снисходительный хохот. 
         Старинная площадь Борегара кишмя кишит зрителями. Когда-то настоящая профессиональная колдунья Мари Ляво практиковала здесь культ вуду, имея тысячи учеников и сторонников. Теперь же, во времена эпигонов, былая магия многое потеряла и в своих масштабах, и в своем мастерстве.  На всей празднично убранной площади остался всего один гаитянский «маг», да и из того, как говорится, песок сыплется. Он вяло торгует с лотка волшебными куклами, приворотными зельями, снадобьями, резко укрепляющими мужскую и женскую силу, сомнительного вида амулетами.    
         Пузатый коп дубинкой гонит уличного чародея прочь. Торговец сопротивляется. Тональность спора достигает апогея. Когда взаимные препирательства стихают, публика ахает: только что перед ними стоял полноценный полисмен и вдруг страж порядка превратился в типичного мальчика-с-пальчика ростом не более четырех дюймов или десяти сантиметров. Коп в своей новой ипостаси, конечно, вне себя от ярости, но по-прежнему пытается арестовать старика-гаитянина.  При этом коротышка пищит столь пронзительно, что никто ни черта не может понять, чего ему, собственно, надо. Наконец на поле битвы появляется чья-то ободранная кошка с голодным блеском в глазах. Микроскопическому полисмену приходится, смирив амбиции, срочно улепетывать ради спасения собственной шкуры. Зрители, конечно, рукоплещут такому исходу.
      Аура «Марди гра» становится все интенсивнее. Над городом рассыпаются шутки и шутихи. Под влиянием великолепного местного вина, способного развязать любой язык, во французском квартале даже закоренелые лингвистические тупицы легко и непринужденно переходят в общении на язык Мольера и Вольтера, Марата и Жака Ширака. Всепроникающие запахи реки и моря, сливаясь, словно по мановению волшебной палочки, превращаются в кружащий головы ветер дальних странствий.

5. Париж --- родина или пристанище всех великих идей и людей. Эйфелева башня, бесстыже растопырив ноги, взирает на площадь Согласия.  Мокрые от дождя мостовые отражают бесчисленные огни. Кругом одни огни, море огней, ничего, кроме огней! Даже самому невежественному соглядатаю этой огненной феерии, в конце концов, становится очевидным, что он очутился в самом эпицентре просвещения.
           Потрясает повсеместное и полное отсутствие регулировщиков уличного движения --- и при этом круглый год никаких катастроф и все автомобилисты доезжают туда, куда едут. Бородатые уличные художники и радушные уличные девицы. Приветливая узнаваемость достопримечательностей, давным-давно знакомых по картинкам в школьных учебниках и на упаковках импортных кондомов.
          Впрочем, серого цвета химеры на балюстрадах собора Парижской богоматери не сулят ничего доброго. Таксисты заламывают многонулевые тарифы, заставляя приезжих, что называется, «платить через нос». Да и знаменитые французские карманники тащат из карманов туристов все, что ни попадя.
       Уютное уличное кафе, точно сошедшее с полотен голландца Ван-Гога. По дороге к свободному столику натыкаюсь на посетителя, чей пиджак и лицо до боли напоминают мне предтечу французского экзистенциализма.
       Андре Мальро? Не может быть… Ну, конечно же,  это он! Живой, неповторимый, настоящий… Орлиный нос, пронзительный взгляд соколиных глаз из-под насупленных по-совиному бровей. И голос у него тоже какой-то сугубо орнитологический. По мистическому стечению обстоятельств во время этой неожиданной встречи в кафе он принимает меня за… Андре Мальро. Я, терпеливо грассируя, объясняю писателю, что на самом деле это он --- Андре Мальро, а я --- не Андре Мальро и даже не Жан Маре или Жерар Депардье, а всего лишь простой студент, только что приплывший с другой стороны Атлантики в поисках истины. Мыслитель облегченно стирает пот со лба --- он с явным удовольствием внимает моим аргументам, поскольку по жизни всей душой обожает мадам Мальро и, кажется, не перенес бы, окажись она чье-нибудь чужой женой, спящей в постели с каким-нибудь, пусть даже симпатичным, незнакомцем.
        За рюмкой терпкого абсента мы с Мальро начинаем обсуждать разные серьезные, в основном трансцендентальные, вещи, причем философ замечает, что  жизнь есть жизнь, а смерть есть смерть. Подумав, он добавляет, что любой человек волен сам выбирать свою судьбу. Лишь постигнув, что небытие есть часть бытия, можно хотя бы частично постичь смысл существования, сиречь, экзистенции, и связать эсхатологические концы с концами. 
                Кивнув головой так размашисто, что пустой, по счастью, стакан, опрокидывается и катится по столу, я деликатно пытаюсь возразить философу, что и жизнь, в таком случае, тоже является частью смерти, а человек, получивший повестку в суд, в большинстве случаев не может не отправиться на свидание с Фемидой. Тогда мэтр с сопением лезет в свой пухлый портфель и предлагает, на выбор, купить у него хрустальный шар, засаленную колоду карт таро либо сушеную кроличью лапку.
                Незаметно пролетят годы. На одной светской тусовке судьба снова сведет нас за одним столиком. И снова, несмотря на свою фантастическую популярность, авторитет среди критически мыслящих либералов и звание академика, великий француз опять примет меня за… Андре Мальро. Умудренный житейским и писательским опытом, я на сей раз не стану пикироваться, а просто выпью до дна замечательный фруктовый коктейль, принесенный официантом специально для великого Мальро.

          Париж, осененный очарованием осени и пораженный очередной стачкой трудящихся. Вдыхая аромат жареных каштанов, бастуют парижские циркачи. Когда акробаты, бросая открытый вызов в лицо  власть предержащим, резко  прекращают демонстрировать свои вольты, кульбиты и прыжки, жизнь в мегалополисе впадает в полный паралич. Массовая борьба акробатов за свои права ширится, вовлекая в водоворот конфронтации жонглеров, дрессировщиков, а потом даже престидижитаторов. Парижане, лишившись столь жизненно необходимых услуг,  не знают, что делать и куда податься в часы досуга. Толстовцы из клуба «Лео Т, «  и непротивленцы из Латинского квартала вынуждены перейти к театрализованным представлениям и насильственным акциям. Над улицами и площадями вздымается пламя студенческих волнений. В «спальных кварталах» просыпаются от вековой спячки разнокожие иммигранты и беженцы. Феминистки, суфражистки и представители сексуальных меньшинств, вооружившись портретами Ги де Мопассана и князя Кропоткина, на своих шумных митингах и пикетах требуют немедленно перенести прах маркиза де Сада в Пантеон и безотлагательно стереть все оставшиеся еще грани между мужчинами и женщинами. Повсюду, как грибы после ливня, сами собой стихийно возникают сексуально-социальные коммуны --- провозвестники Новой Психоделической Эры. Студентка психопатологии, ауристическая шансонетка и харизматичка до мозга костей Анжелика Пуркуа в один из этих бурных дней берет меня за руку, ведет по ступенькам в типичный андеграунд и открывает мне глаза на такие эзотерические тайны, какие и в жизнь не снились журналистам «Плейбоя» и профессионалам «Пентхауса». Девятый вал всенародных волнений незаметно переходит в десятый, а местами даже в одиннадцатый с половиной. Борцы за чистоту окружающей среды покрывают всю Пляс-Пигаль разноцветным ковром из листовок, слоганов, плакатов, среди которых чаще всего бросается в глаза решительный призыв, звучащий, как тысячевольтный удар электрошоком: «ДОЛОЙ ПОЛИЦИЮ И ПОЛЛЮЦИЮ!».

            Политики, как водится, все время лавируют, маневрируют и виражируют на своем политическом Олимпе, перебегая то на одну, то на другую сторону общенациональной баррикады, разделившей французов. Президент, опасаясь даже сунуть нос на Елисейские поля, на глазах превратившись в добровольного затворника. Он запирается в своей резиденции на щеколду, два крючка, а сверх того вставляет в дверную ручку огромную швабру, фотография которой тотчас подпольно попадает на первые страницы всех свободолюбивых СМИ и оживленно обсуждается в широких кругах наиболее раскрепощенных граждан. Прогрессивная радиостанция «Ухо Монмартра» проводит среди своих слушателей опрос: «Кто вам нужнее? Президент с грязной шваброй? Или швабра без президента?». Результаты этого исторического опроса потрясают даже видавших виды акул и шакалов политологических джунглей.

             Правительство, устав от негативного пиара, потрясений, министерской чехарды, тем не менее, продолжает тянуть резину. Кабинет министров впадает то в прострацию на грани ступора, то в прокрастинацию и, наконец, повинуясь многовековому политическому инстинкту, пытается прибегнуть к услугам штрейкбрехеров.  С этой целью под покровом темноты завозятся согласные на все циркачи Андорры, Люксембурга, Монако и применяются иные подлые ухищрения.

              Однако и борцы Сопротивления не теряют бдительность. Два молодых алжирца пойманы перед Домом Инвалидов во время исполнения запрещенных Всеобщей конфедерацией труда стоек на голове с нелегальным жонглированием арбузными корками. Разъяренные такой наглостью, радикально настроенные парикмахеры, не отходя от места преступления, бреют наголо алжирских штрейкбрехеров. Профсоюзы,  активачи и    сопротивленцы  грозно предупреждают: такая же суровая судьба постигнет всех, кто покусится и сделает хотя бы малейшее поползновение. Пресса, балансирующая на грани полного закрытия и преследуемая ярмом жесточайшей цензуры,  вынуждена печатать боевые передовицы и актуальные комментарии, состоящие исключительно из многоточий, вопросительных и восклицательных знаков. Напряжение достигает наивысшего апогея.

               Все телеканалы показывают героиню дня ---  десятилетнюю школьницу, очаровательную обладательницу длинных шатеновых локонов и ярко-зеленых глаз, похожих на два изумруда. Протестуя     с   детсадовских   времен,  она записала      в        свой актив     десятки  успешных пикетов,   несколько баррикад    и  одну топлесс  монстрацию    на    экстренном  заседании     педсовета.  Девчушка каким-то образом ухитрилась проникнуть на завтрак к всемогущему министру внутренних   дел  и подсунуть ему на тарелку шоколадный батончик     «Сникерс», начиненный чистейшим тринитротолуолом. Пока вездесущие газетчики с присущим им пафосом интервьюируют юную протестантку, ничего не ведающий министр-сатрап и представитель наиболее реакционных кругов надкусывает роковой батончик с взрывоопасной начинкой. После чего головой пробивает крышу дворца Фуке, но целым и невредимым приземляется в самом центре знаменитого «Чрева Парижа». В результате этого казуса «Чреву Парижа» наступает полный абзац: по вине жандарма №1 французская столица навсегда лишается, безусловно, интересного архитектурного, исторического и культурного памятника…

6. Воспользовавшись первой же паузой в забастовке авиадиспетчеров, оставляю гостеприимную Франции.. Покинув берега Сены, во весь опор гоню свою авто по просторам Мексики, стараясь не натыкаться на торчащие там и сям колючие кактусы, напоминающие то ли плохо выбритого Карла Маркса, то ли заросшего щетиной Панчо Вилью. Ежедневно даю себе слово не увлекаться чрезмерно текилой и ни в коем случае не поддаваться магически-расслабляющим звукам маракасов. Беспристрастно заношу в путевой журнал  все, что бросается в глаза и трогает сердце.
            Поражают: ужасающая нищета широких масс населения, высота доллара по отношению к песо, безумная красота окружающих ландшафтов. Повсеместные скопища сомбреро живо воскрешают в моей памяти настенные росписи кисти Хосе Клементе Ороско и еще дизайн бара в одном симпатичном мексиканском ресторанчике в самом сердце моего родного Бруклина. Мексиканский Мехико --- это тот же самый нью-йоркский Бруклин, но только построенный беспорядочной кучей на одной горе. Евангельского Лазаря на самом деле воскресил не Христос, а фольклорный ансамбль мексиканцев, во все горло распевающих круглые сутки свои огнедышащие канцоне. Кажется, в качестве приправы в некоторые фирменные блюда местные кулинары подкладывают «для пущей остроты» не только швейные иголки, но и толченые лезвия «Жилет».
             Коктейль зари плещется в стакане улицы. Июль. Обливаясь каскадами пота, обозреваю окрестности всемирно известного местечка Эль-Пачеко. Благодарю Создателя, что невыразимая никакими словами жара достигает в тени 100 градусов по Фаренгейту, а не по Цельсию. Местный гид клянется детьми и матерью, что Ноев ковчег после потопа причалил «вон в тех сьерра», а Вавилонская башня была построена не в Месопотамии, а в Ль-Пачеко. Неказисто одетый индеец в заплатанном пончо и с давно немытыми косичками на голове оливкового цвета предлагает мне закусить настоящей энчиладой с начинкой из жареной свинины.  Я хочу уточнить у гида, стоит ли покупать на улице фирменные лакомства у незнакомых торговцев, но гид, жадно схватив свои гонорарные пятьдесят центов, давно уже умчался в ближайший бар, топоча ногами, как ковбойский конь из голливудских фильмов. Принимаю из рук аборигена толстенную лепешку, скатанную на манер массажной салфетки в какой-нибудь стамбульской бане. Вкус у эльпачекской энчилады просто восхитительный, но начинает мучить жажда, которую я утоляю порядочным глотком кристально чистой почти ледяной воды из уличного гидранта. В ту же секунду ощущаю на самом дне желудка невнятные позывы, после чего совершенно неожиданно для себя и окружающих чувствую, что глаза мои начинают косеть и суживаться. Я хочу сказать по-мексикански «Большое вам мучас грасиас», но вместо этого начинаю изъясняться на чистейшем японском языке, причем с чистейшим кюсюйским акцентом. Домо аригато, энчилада!
           Внезапно этот необъяснимый для науки кулинарно-лингвистический феномен прерывается на самом интересном месте. Я ощущаю пульсирующее жжение где-то в районе пупка и… Словно оборвалась какая-то важная для организма струна или захлопнулась со всего маху еще одна важная глава в моей жизни. Почва Эль-Пачеко уходит из-под ног. Проваливаюсь в зыбкую трясину беспамятства.

            Сознание возвращается ко мне через семь или восемь месяцев. Обнаруживаю себя беспомощно распростертым на койке в госпитале столичного Мехико. Чей-то голос (консула США? нашего посла? пастора пресвитерианской  церкви? муллы? раввина?) монотонно объясняет: «На недавней сессии комиссии ООН по борьбе с химическим, бактериологическим и психотропным оружием эльпачекская энчилада была объявлена особо опасным видом оружия массового поражения. В состав эльпачекской энчилады входит кукурузная мука, вода из непроверенного источника, мясо свинины с трихинеллезом, жареный лед по вкусу и компакт-диски группы «Хот Чили Пеппер», предварительно разбитые на мелкие кусочки…».
           Осторожно ощупываю левой рукой мою совершенно ничего не понимающую  (и абсолютно лысую!) голову. При этом обнаруживается, что правая моя рука зачем-то крепко стискивает парадный вымпел сборной команды Йельского университета по бобслею и керлингу. Персонал, в конце концов, рассказывает, что я честью вынес все обрушившиеся на меня испытания, хотя долгое время находился буквально на волосок от гибели. Позже, когда я с помощью рассказов о Париже перезнакомился со всеми медсестрами, они сообщили мне по секрету, что пока врачи двести с лишним дней ловили и извлекали из моего несчастного организма какой-то особо страшный и неизвестный современной науке вирус с латинским названием из четырех букв, со мной происходили странные приступы. Я много раз с размаху падал с койки, так что на полу пришлось неоднократно менять  покрытие из линолеума. Выяснилось, что пребывая в горячечном бреду, я заказал себе аж два костюма сингапурского пошива и все время требовал срочно связать меня по телефону с Генри Киссинджером, которому собирался сообщить сверхважную и архисрочную информацию о геополитической роли жареной энчилады. Обнаружилось также, что во время приступов сексуального сомнамбулизма я бродил бесцельно по всему корпусу, а наутро напрочь забывал, в чьих объятьях предавался сладостному экстазу, как себя позиционировал и какое количество соитий при этом совершил.
        В палате для выздоравливающих, куда меня перевели, когда дела пошли на поправку, было полным-полно по-настоящему интересных пациентов --- простых сельчан, с некоторыми из которых я по-человечески сблизился. Вот, к примеру, юный Педрито, чья мать всегда хотела его видеть всемирно известным матадором. Увы, этим задумкам не суждено было сбыться. Сначала какой-то совершенно незнакомый Педрито бык попытался забодать его на арене во время первого же выступления, а потом в раздевалке его едва не на смерть забодала упреками собственная родительница… Прекрасным собеседником оказался Хулио Санчез, рядовой свинопас из штата Баха-Кумпарсита, не умевший даже поставить на документе свою подпись, но сподобившийся каким-то непостижимым образом нагреть всемогущую корпорацию Ай-Ти-Ти  на шесть миллионов баксов! Хулио мог бы процветать до конца дней своих, если бы не полная абулия, алкоголиститка и чисто мексиканское упование на пресловутую «маньяну». На  больничную койку Санчез попал именно в резульате многодневной попойки, устроенной в честь победы над тупоумными янки. Как говаривал в таких случаях старик Тацит, сик транзит глория мунди, а когда пьешь, надо закусывать.       
         На койке у окошка лежал седобородый меднолицый старик Фернандез. Этот крутой провинциальный мачо в течение многих лет гарцевал на лихом коне бок о бок с легендарным революционером Сапатой. Лишь под конец генералиссимус Сапата велел арестовать соратника за одну неисправимую дурную привычку. Оказалось, Фернандез в ходе решающих сражений всегда норовил лягнуть преследующих его врагов, причем не снимал подаренные ему лично Сапатой парадные  золотые шпоры.
        Я очень многому научился у этих бесхитростных товарищей по несчастью и, надеюсь, в свою очередь смог сам научить их чему-то ценному и полезному. Большим успехом среди пациентов пользовались, скажем, проводимые мной сеансы одновременной игры в покер, когда я демонстрировал, какую «мину» следует изображать на лице, имея на руках простую «пару»…

7. И снова Старый Свет раскрывает мне свои вялые и пресные объятья. Мечусь из одной европейской страны в другую, неизменно убеждаясь, что все они давным-давно досконально описаны в туристических проспектах.  Меня уже тошнит от «континентальных» завтраков, шенгенских виз,  забюрокраченности,  от безсобытийности на грани идиотики, от тихоньких, чистеньких, вылизанных улочек, от скверного английского, на котором мне повсюду внушают: «Извините, у нас все в порядке. Сегодня опять никаких гадостей не стряслось и пакостей не случилось». 
           Поразительно, но в Италии и не пахнет правительственным кризисом, после которого к власти приходит 104-й за послевоенный период кабинет министров. Где знаменитые итальянские взрывы в людных местах, похищения людей, ограбления картинных галерей? Не слыхать разоблачений высокопоставленных коррупционеров, а пресловутая сицилийская мафия уползла в глубокое подполье и затаилась по-крысиному.
          С  томиком  оппозиционера    Бакунина    в      нагрудном кармане   пересекаю «Английский      канал».   Увы  и ах.    Диктатура    посредственностей  удушила      прогрессивную     газету  намба уан     ---  «Ньюс    оф    зе уорлд»,   опубликовавшую   знаменитую серию    гинекологических    фото,       сделанных  в    Букингенском       дворце       и       на   подходах к нему.   Секс-скандалы не сотрясают чинное британское общество. Под руководством   неувядающего  Джеймса Бонда все русские шпионы наконец-то переловлены и посажены на цепь в Тауэр, где их по воскресеньям показывают чинной публике       и туристам.
        В Польше безработица упала на двадцать с половиной процентов, а производительность труда превзошла японскую.                Над всей Испанией безоблачное небо, датчане приняли на сто лет вперед мораторий на любые карикатуры, в Баварии прекратились страшные снегопады и катастрофические наводнения, а во Франции, подумать только, на сей раз нет ни одной мало-мальски интересной всеобщей забастовки! В Греции есть всё… кроме сенсаций и жареных фактов. Моё журналистское перо изнывает от мелкотемья,  мой писательский талант жаждет бурлящей социальной жизни,     тектонических сдвигов   по    фазе,   феерических   мерзотностей и событийных эскапад.
            Наконец-то в Осло мне широко улыбнулась леди Фортуна. В суровый край мужественных викингов   и  бесстрашных   берсеркеров  меня послал    подальше  культовый  лондонский «Зэ Обсервер», чтобы я из первых уст описал тамошнюю вспышку птичьего гриппа, которые начал косить не только птиц, но и норвежских хомо сапиенсов. Однако выстрел оказался холостым. Очутившись в Осло, я в первую голову узнал, что эпидемия «чумы XXI века» при ближайшем рассмотрении оказалась обычнейшей и пошлой дизентерией.  Да и то пополам    с   пошлой точечной   диареей.   Разочарованный этой типичной «уткой», машу рукой на мучающихся животами земляков Грига и устремляюсь ровно в аэропорт. Радикальным образом изменив редакционное задание, я лелею надежду купить билет до Бангкока, где планирую собрать материалы для серии богато иллюстрированных документальных очерков под общим названием «По следам Эммануэль».
            На подъезде к ословскому аэропорту, подобно раненым или плененным животным, ревут и воют сотни автомобилей. Они глобально сигналят, протестуют, негодуют своими клаксонами и сиренами касательно попадания в одну большую предательскую «пробку»      без начала     и конца. . После коротенького журналистского расследования мне удается обнаружить причину такого кошмарного столпотворения. Оказалось, что в аэропорту восторженные толпы норвежцев встречают своего обожаемого короля, только что совершившего визит доброй воли то ли в Алабаму, то ли в Албанию. Держа наперевес свой верный цифровой «Полароид»,  решительно расталкиваю толпу праздных зевак, наглых  журналюг, хилых хипстеров   и   просто  идиотов, продираюсь сквозь кордоны полицаев, спецназов,морпехов и сикрет  сервисов. Подобравшись наконец к объекту съемки, делаю серию фотографий, на которых улыбающийся во весь рот монарх вышагивает по красной ковровой дорожке. Выбрав наиболее выигрышный ракурс, вежливо прошу самодержца притормозить и улыбнуться чуть шире. Отличным фоном для поясного портрета короля Олафа должна послужить стая белоснежных голубей, дружно вспорхнувших, когда над аэропортом  прозвучало резкое стаккато очередей, выпущенных из автоматов Калашникова. Сначала мы с Олафом подумали, что это всего лишь приветственный салют в честь возвращения короля на историческую родину, но когда ковер выдергивается из-под наших ног и скатывается в рулон, мы начинаем смутно   подозревать нечто ровно иное. По прошествии нескольких минут  мы с Олафом узнаем, что в ковер на летном поле под аккомпанемент автоматных выстрелов нас закатали полевые командиры  ФНОК --- Фронта Немедленного Освобождения Кукурдов. Доставив коверный рулон в багажное отделение, симпатичные улыбающиеся бородачи усаживаются на него сверху, позируют для фотокорреспондентов всех мировых агентств, устраивают летучие пресс-конференции. Беззлобно постреливая в воздух в местах, где стоят знаки препинания, кукурды зачитывают манифест ФНОК, состоящий из множества пунктов (мы с Олафом насчитали девяносто четыре пункта, а потом сбились со счета.
         Лично в мою память врезались три пункта, которые шли в самом начале этого озвучивания. Только при выполнении этих принципиальных моментов фноковцы готовы были освободить норвежского монарха. Активисты должны были получить: 1) 100 миллионов крузейро в старых и непронумерованных тайно купюрах, 2) многоместный    «Стелс», который полетит в указанном бойцами ФНОК направлении, 3) справку из всех КПЗ, тюрем и концлагерей мира об освобождении всех томящихся там кукурдов.
           При посредничестве «Эмнести Интернэшинэл», миссии Красного Креста и Полумесяца и какого-то Нобелевского лауреата с невыговариваемой фамилией начинаются сложные переговоры. Со всех континентов (включая Антарктиду) начинают поступать справки об освобождении кукурдов из различных тюремных застенков. Полевые командиры, которые по-прежнему позиционируются на парадном ковре и сверяют поступающие отовсюду данные со своими партизанскими ведомостями, время от времени делают перерывы в работе и вкушают легкий завтрак, предварительно опробовав его на журналистах (не отравлено ли?!).
          В недрах жаркого и невыносимо тесного рулона мы с королем сначала жестоко страдаем от дискомфорта и приступов невольной клаустрофобии, но потом берем себя в руки и потихоньку, украдкой, скорее жестами, чем словами, держим военный совет, обсуждаем тактику, нарабатываем план совместных действий и поступков. После этого мы переходим к решительным (а где-то и судьбоносным!) шагам. Отбросив к чертям  собачьим  ложную стыдливость,   пресловутую политкорректность  и природную скромность, я передаю королю свой пиджак и штаны, а сам переодеваюсь в его парадный костюм и великолепную мантию из сибирских горностаев.
          Набрав в легкие весь воздух, который еще оставался в рулоне, Олаф что есть сил начинает кричать по-английски, сообщая кукурдам, что его случайно закатали в ковер вместе с Олафом. Потом, обливаясь потом и немилосердно кряхтя, он наконец выбирается наружу и предъявляет мой паспорт с бруклинской пропиской. Полуграмотные  сепаратисты клюют на уловку и вскоре в знак жеста доброй воли в три шеи выталкивают переодетого монарха прочь из багажного отделения. Я кричу из недр рулона единственную фразу, которую прочел, кажется, в витрине ословского гипермаркета: «Норске велькомен олле гастен, бляхе унт гляйхе!». Фноковцы в ответ дружно и цинично  пинают ковер: дескать, сиди, баклан, и не рыпайся.
          Между тем радио, телевидение и наконец личные эмиссары созданного норвежским правительством Чрезвычайного и Полномочного Кризисного Штаба передают кукурдам следующий мессидж: к глубокому сожалению, в Национальном банке практически отсутствуют бразильские крузейро. Не соблаговолят ли инсургенты принять норвежские кроны по соответствующему обменному курсу, действующему на валютной бирже? Кстати, и «Стелс» на вооружении норвежских королевских ВВС отсутствует    на сто процентов. Разъяренные повстанцы гортанно ругаются по-кукурдски  распоследними словами, снова пинают ковер, снимая стресс, наконец соглашаются принять несколько мешков с кронами и увозят меня на предоставленном им «Мираже» в неизвестном направлении.
          В полете полевые командиры делают два малоприятных для себя открытия. Оказывается, вместо крон с изображением короля Олафа норвежцы подсунули партизанам эстонские кроны     довоенного      образца --- к тому же, давно вышедшие из обращения в связи с денежной реформой и избежавшие уничтожения лишь благодаря исконной прибалтийской рачительности. Во-вторых, настроившись на волну Би-Би-Си, кукурды слышат выступление короля Олафа в прямом эфире, в котором он поздравляет верноподданных со своим чудесным  спасением. Оставшись с носом, фноковцы в приступе бессильной фрустрации выталкивают за борт по-прежнему свернутый коверный рулон. Реактивный истребитель уносится ввысь. Находясь в сердцевине стремительно падающего «кокона», я всем своим существом ощущаю полную беспомощность и абсолютную незащищенность от ударов судьбы.               

8. У Фридриха Ницше в афористическом эссе «Три точки, три тире, три точки» есть поразительное, удивительно тонкое и страшно меткое наблюдение: «Жизнь, если вдуматься, есть ничто иное, как катание на детских тягах-перетягах… Вверх-вниз, вверх-вниз… Но, в отличие от жизни, ведущей нас, в конечном итоге, в горние высоты, последнее движение катающийся на тягах-перетягах делает, все-таки, вниз… Иначе он, катающийся, никогда не ступит своей ногой снова на земную твердь…».
           На холмах Африки лежит ночная тень. Спустившись с западного склона Килиманджаро, куда я специально совершил восхождение, чтобы совершить поклонение мумии леопарда, неизвестно когда, как и зачем попавшего на заоблачную вершину,  покрытую вечными снегами и овеваемую арктическими ветрами, пытаюсь сквозь непроходимые джунгли пробиться к базовому лагерю. Юркий, как мышь, чернокожий проводник Зезеко уверенно и ловко снует между цепкими лианами и стволами бамбука.  Изодранная в клочья горностаевая мантия постоянно сковывает мои движения. С каждым шагом чувствую и вижу, что все больше  отстаю от своего проворного спутника. Потеряв Зезеко из вида, пугаюсь и начинаю аукаться, пока не обнаруживаю, что активно перекликаюсь с местными попугаями     и    бабуинами.  Влекомый шестым (а может, и седьмым, Бог его знает) чувством, бреду уже наугад, ориентируясь на шум водопада Виктория.
       Застрелив выскочившего на меня из кустов крокодила, что есть сил пытаюсь убежать от разъяренного льва, чей послеполуденный сон я ненароком нарушил пальбой из винчестера. По дубовому стволу, проложенному через глубокую расщелину, ухожу наконец от погони, выхожу на симпатичную поляну, усаживаюсь на пенек баобаба, чтобы срочно занести в дневник самые свежие, самые сочные, яркие, вкусные и выпуклые впечатления. Через какое-то время, порядочно поерзав на неудобном импровизированном «стуле», неожиданно открываю, что уселся прямо на гнездо ядовитых колупанских термитов.  Последнее, что ловит мой угасающий слух, это фраза Зезеко: «Куда же подевался этот … бледнолицый?» и мирное чириканье воробьев, сидящих стаей за рекой в тени деревьев.

        В горячечном  бреду  погружаюсь в лихорадочное марево  агностицизма    с    примесью острого  нигилизма.  Исчезла  Европа и   Азия.  Нет      больше  ни   Австралии,   ни     Новой   Зеландии,  ни   Гаити,      ни Таити,   ни Диснейленда. Вы   не    поверите, но    в    пароксизмах  делириума   растворился   бесследно      Бруклин!
       От полюсов географических  до   полисов  страховых простирается один-единмтвенный супермегаконтинент.  Африка есть   Африка,      есть   Африка,     как      мудро     сбредила     бы      великая         Гертруда     Стайн. У    меня  иссине-сизая от загара кожа,  копье  с меня ростом,  многозарядная  праща, всепогодная   и      внесезонная  набедренная повязка,   колоссальное    бунгало      с   видом       на      лазурную     лагуну.   Днем      я  ухожу   в джунгли или     пампасы,  где охочусь   на зверей и девушек. Зверей притаскиваю  в домашний котел, девчонок пробую     на   практике     и    в зависимости от    силы         и      продолжительности  оргазма  прибавляю в свой гарем   либо отпускаю   на все четыре стороны.
        Вечером  вместо телевизора устраиваем танцы у костра.   Играем       в    фанты          и     догонялки.    Флиртуем      ---       но     без  секования и развратных     действий.       Станет      скучно,  приглашаем  шамана для  пения    старинных саг.  В крайних случаях зовем деревенского      шута  Сажлыку, который      здорово корчит уморительные  рожи, рассказывает и показывает    анекдоты  про бледнолицых.  Чаще   всего     про       их жадность, тупость и   мышление   ниже ватерлинии. Сажлыка --- это всегда шоу искрометного юмора  и настоящего смеха.
      
       Если  лирическое      настроение, хочется   побыть одному,  ухожу  на   любимую скалу,   чтобы  острее  ощутить  вечность  вселенной   и      единство      с природой,    В     лунные    ночи пою  на   скале    любимые       арии      из бродвейских  мюзиклов     или   анимационных мультиков. Иногда   играю         на   вувузеле, звукикоторойпривлекают   дельфинов.  В  лунные ночи они    начинают    выпрыгивать    из    воды, словно     хотят    поалодировать         или воскликнуть:  «О,      сыграй        нам    еще         на       своей  волшебственной вувузеле!!!»
         
      Род мой растет     ощутимо.  Спиногрызов   с  которыми         я очень   люблю тетешкаться     в       детском секторе, развелось уже    больше,  чем курей в курятнике.  Авторитет      мой   растет   прыжками. Глядишь,   через пару-тройку    лет    можно   будет     баллотироваться на  пост вождя      племени    и тогда    уж     навеки    вписать      свое         имя       в      анналы       истории     ----   здесь,    в середине        нигде, в    самом    сердце   «черного         континента». Это   говорю вам я,  Раватас       Азмук,  чье      имя       переводится    как      «Везунчик       на охоте».

       Бац! Бац!   И  грезы,   пришедшиеко    мне    в       пленительном        бреду,    разлетаются    в  клочья,       как   стеклянного        дома         под        ударами          грубых  камней.

         С     пафосных  высот,    преодолевая   пространство      и    время       плюхаешьсяобратно      впоносную       эижу    реальности.

               
               


   
       Я --- далеко не биолог, не палеоэтнограф и даже не специалист по структурной геозооморфологии. Поэтому в своих попытках хотя бы эмпирически  описать Колупанию, дать ее самый общий контент, я постоянно сталкиваюсь с ингерентными трудностями. В Колупанию я попал по чистой случай1ности, когда озверевшие фноковцы выкинули меня, завернутого в «ковер-самолет», за борт «Миража». Слава Юпитеру, что красноцветный рулон упал не на каменистую почву, а на пружинистые верхушки деревьев неизвестной мне (а быть может, и ботанической науке) породы.

      Настоящее и полное имя Зезеко звучит весьма поэтически: Ихджомококотутаберидевитетилетиминданусазезезеко-младший. Без разбега и не выговоришь. В этом имени содержится вся родословная Зезеко, его анкетные данные, особые приметы и даже… хобби! Поневоле позавидуешь народной колупанской мудрости, позволяющей прецизионно определить буквально каждого индивидуума, отличить его от тысяч соплеменников и с первого момента знать, с кем имеешь дело.  Поневоле вспомнишь наугад бруклинские фамилии и поразишься их бледности и невыразительности. Ну что это такое, честное слово? Земмлер, Швондер, Шендер, Шмайерс, Давнопольский, Альбанц, Каплан, Рабинович, Пис-Таренко и Бунтман… Ничего оригинального, ноль изюминки, никакой экзотики. Иное дело Ихджомококотута… и так далее.

          Во время нашей первой нечаянной встречи в зарослях акаций  Зезеко охотно согласился произвести бартер --- в обмен на подаренный ему красный королевский ковер он вызвался провести меня охотничьими тропами в столицу Колупании, город-герой Нчменду, и попутно совершить покорение Килиманджаро. В зависимости от сезона Зезеко промышляет охотой на носорогов или нищенством, выпрашивая у редких в этих краях иностранных моряков пустые пивные банки, которые он переплавляет дедовским способом в ювелирные изделия. Английскому языку Зезеко быстро выучился у миссионеров, которые не только окрестили молодого колупанца, дав ему библейское имя  Паралипоменон, но и торжественно приняли в члены ХСМЛ. Когда миссионеры уехали к себе в Пойнт-Барроу, штат Аляска, Зезеко добровольно вышел из рядов Христианского союза молодых людей, вернулся к религии предков, но членский билет хэсомольца сохранил на память.

           За тридцать лет, пролетевших на родине Зезеко после освобождения от колониального ига, в стране произошли четыре землетрясения, три засухи, два опустошительных наводнения и пятьдесят семь государственных переворотов --- половина военных, половина гражданских. В период моего пребывания в Колупании на почве либерального демократизма резко обострился межконфессиональный конфликт. На стороне президента-язычника решительно выступили ВВС и все пожарники страны. Спикера парламента, исповедующего радикальный дзен-буддизм, поддержали ВМС и пограничники. Как поведал мне на привале мой проводник, и президент Матумба, и спикер Бамамту свято чтят колупанскую Конституцию, горячо любят свою Родину, но при этом терпеть не могут друг друга. В груди Зезеко под гламурно-черной кожей беспокойно бьется большое и доброе сердце, но он та и не сумел четко объяснить мне географические координаты Колупании. Делать нечего, пришлось мне, вспомнив школьные уроки астрономии, самостоятельно добывать истину на ночном небе. После долгих расчетов, по расположению звезд относительно луны мне удалось твердо установить, что  отсюда до Баб-эль-Мандебского пролива немного ближе, чем до каменных джунглей Нью-Йорка…

          В течение нескольких суток верный Зезеко неустанно борется за мою жизнь всеми доступными средствами, но когда наступает кризис, в самый момент, когда мой организм начинает наконец преодолевать воздействие страшного яда термитов, в походной аптечке резко заканчиваются припасы пенициллина и касторки. Своды заброшенной охотничьей хижины оглашают мои трагичные стоны «Увы, я загибаюсь!» и горькие выкрики Зезеко «Факт! Факт!». Стиснув зубы, я стараюсь уйти с гордо поднятой головой и с этой целью напеваю сквозь стиснутые зубы свой любимый битловский хит: «Давеча я сказал чего-то сгоряча. И как будто отрубил сплеча. Что я наделал давеча? Нонеча вся в слезах подушка горяча. Не танцую больше ча-ча-ча. И вспоминаю давеча…». Плечи Зезеко сотрясаются от неконтролируемых рыданий. Украдкой от меня он вытирает набежавшую слезу уголком своей набедренной повязки. Зезеко прав: на чудо рассчитывать не приходится, помощи ждать неоткуда. От этой долбаной хижины до ближайшего населенного пункта пролегают тысячи и тысячи горунореров (так колупанцы и колупанки по традиции называют одну десятую английской мили). Осознав это, у меня резко поднимается температура организма. Зезеко, предварительно поплевав на ладонь, осторожно прикасается к моему лбу. Тотчас раздается зловещее шипение.  Отдернув руку, Зезеко снова отирает слезы отчаяния и сострадания. Я, как могу в своем состоянии, стараюсь утешить и приободрить моего верного проводника.

           Зезеко решительным жестом вырывает страницу из моего любимого Евангелия от Матфея, сворачивает гигантскую самокрутку, позиционирует в нее горсть крепчайшего местного самосада, долго пускает густые клубы горчично-желтого цвета и, наконец, сообщает суровую правду: «Махимба (т.е. уважаемый гость гостеприимной Колупании), пока в твоих жилах остается хотя бы одна мелкая капелька термитского яда, ты обречен. Из лекарств в аптечке остался только мозольный пластырь. Тебя может спасти только нечто сверхъестественное,  но лично я, к сожалению, колдовать совершенно не умею. В живущем неподалеку диком племени карликов мачучо имеются настоящие кудесники, но они обязательно поставят непреклонные условия.               
           Для совершения обряда полного очищения организма от термитских токсинов ты, махимба, должен будешь жениться на самой некрасивой девушке во всей округе. Только после соития с нею шаманы и старейшины приступят непосредственно к процедуре исцеления. Однако (Зезеко судорожно всхлипнул) после ее окончания карлики обязаны будут поджарить тебя на сковородке и торжественно… съесть. Мачучо свято соблюдают этот обычай, уходящий корнями вглубь веков.

         Как говорит старинная русская поговорка, «Что делать, когда кто-нибудь виноват?». Для меня каждая секунда на вес золота высшей пробы. Нельзя откладывать последний шанс в долгий ящик. Я соглашаюсь на этот странный вариант --- не без тайной надежды, что между исцелением и ритуально-кулинарным обрядом возникнет какой-нибудь зазор времени и я смогу удрать в какой-нибудь центр цивилизации. Слабо улыбаюсь, представив себе, как местные чудотворцы с помощью своих народных средств превращают одр смерти в  ложе любви.

          Зезеко удается ненадолго и приводит с собой целую ватагу низкорослых (не выше двух футов) чернокожих  колдунов и некрасавицу Гугвенду. С изумлением чувствую в себе неодолимые плотские желания самых разных направлений и азимутов. Крошечная Гугвенда решительно позиционирует себя на мое измочаленное жизнью тело. Обряд целебного соития проходит «на ура» под неумолчный перестук тамтамов. Не успеваю я отдышаться как следует после бракосочетания, как без паузы начинается процедура магического исцеления. Чернокожие чародеи, распевая заклинания, обмазывают меня с головы до ног чудодейственным пометом буйволов и закапывают меня по горло в волшебный чернозем. Словно электрический ток напряжением не менее триста вольт пронизывает меня от пяток до макушки. Яд термитов улетучивается без остатка! На моих устах появляется блаженная улыбка, а Зезеко и Гугвенда начинают рыдать, не скрывая чувств. В стоящей на костре громадной медной сковородке скворчит оливковое масло…

         Обступив меня со всех сторон, пигмеи быстро и осторожно откапывают меня (руками!) из чернозема. Лица их светятся улыбками, в глазах загораются огоньки предвкушения. У меня в голове проносится смутное подозрение: не выбрал ли я опрометчиво противоядие, которое даже хуже, чем яд.

          На мое счастье, в этот трагический момент, когда шаманы живо обсуждают, под каким гарниром меня следует подать к праздничному столу и кому какой лакомый кусочек  достанется, противостояние колупанских ветвей власти вступает в решающую стадию. Силы президента Матумбы, изгнав противника из столицы, преследуют армию спикера Бамамту, углубляясь все дальше в джунгли. Разогнав попутно колдунов-людоедов, сторонники президента позволяют мне собрать пожитки, после чего посылают меня в Нчменду, чтобы устроить там показательный процесс над «агентом британской разведки, который по заданию ЦРУ и при содействии израильской Моссад  тайно десантировался в Колупанию для разрушения духовных устоев, растления нравственности, свержения законного правительства и установления кровавого режима промарксистского типа». Я не могу удержаться от улыбки, услышав столь смехотворные обвинения, но положение складывается нешуточное: за последние тридцать лет демократического развития ни один колупанский трибунал пока не вынес никому ни одного оправдательного приговора.

            Однако высадившийся в Нчменду ограниченный контингент португальского спецназа, прикрываясь гуманитарным флагом ЮНЕСКО и фиговым листком резолюции ПАСЕ, вывозит из охваченной войной страны всех европейцев, прихватив (явно по ошибке!) и меня, чистопородного бруклинца. Из-за нелетной погоды, магнитной бури  и нелепой ошибки малограмотного штурмана (гастарбайтера из Бердичева) наш военно-транспортный «Боинг» вместо португальского Лиссабона вынужден совершить посадку в аэропорту немецкого Бонна. Производя фильтрацию нежданных гостей, германские спецслужбы с удивлением рассматривают мою явно неевропейскую физиономию. Я прошу их депортировать меня в Норвегию, где могу рассчитывать на самый теплый прием со стороны спасенного мною короля и его благодарных подданных. Однако политкорректные руководители всемогущей германской разведки, не желая портить отношения с активистами ФНОК и жителями «черного континента», решают выслать меня обратно в Чменду. Оказывается, молниеносный и совершенно бескровный переворот (тотчас получивший название «Банановая революция») привел к власти спикера парламента и теперь уже Бамамту вынес мне заочно смертный приговор за «подрыв колупанской национальной безопасности, издевательства над пигмейскими аборигенами, попытку провозгласить себя императором всея Африки и хищение с прилавка магазина бананов в особо крупных масштабах».

          Мир делится пополам. Пацифисты требуют отдать меня Бамамту для строго, но справедливого наказания. Все остальные считают, что с выдачей можно повременить, пока не вынесет вердикт Международный трибунал. Махнув рукой на все эти перипетии, немцы (по совету оставшегося в стороне канцлера) под покровом ночной темноты тихонько высылают меня куда подальше. Во время этого многочасового полета в неизвестность я вдруг ловлю себя на мысли, что накопил уже достаточно жизненного опыта и впечатлений. Не пора ли, засучив рукава, засесть за работу над хорошей книгой, которая сделает мне имя в литературном мире? Творческое воображение тотчас подбрасывает мне структуру сюжета и сразу несколько вариантов названия: «Под созвездием Козерога», «Жала термитов», «По горло в черноземе», «Молчание какаду»… Я прошу у улыбчивой стюардессы дать мне стопку бумаги, ручку, пишущую машинку. Под монотонный гул мощных авиатурбин быстро настукиваю свой дебютный роман…


9. Дождь, бесконечный и нудный лондонский дождь, льет и льет уже шесть суток кряду, иногда сменяясь мерзкой моросью. За окном не более шести градусов. Ватными клочьями плывет куда-то пресловутый английский туман. Бой курантов Биг-Бена напоминает  всем о быстротечности и бренности жизни. Я сижу в насквозь прокуренном пабе. Напротив меня прикладывается к традиционной пинте какой-то господин с неуловимо-знакомыми чертами благородного лица. Рассеянно разглядываю асимметричную россыпь надкусанных пирогов на нашем столе, и вдруг меня осеняет смелая догадка: Господи, да ведь это Билл Моэм собственной персоной! Как же я мог забыть… Ведь никто иной, как я, еще утром пригласил его в этот паб, где мы пьем пиво уже несколько часов, опасаясь нарушить взаимоуважительное многозначительное молчание.    
              В ауре, исходящей от Моэма, читается какое-то потаенное, чисто британское, страдание. В слипающихся глазах легендарного драматурга, добровольно ушедшего из театра, демонстративно плюнувшего  на коммерческий успех и буржуазные приличия, тускло светится мрачный сплин. Да и я пребываю в состоянии неизбывной бруклинской меланхолии, усугубленной английским стрессом. Дело в том, что местная критика весьма холодно приняла мой первый роман, который в конце концов вышел под названием «Гордая блевотина».

              «Вполне возможно, --- начинаю я втолковывать Моэму, ---  чопорные литературоведы просто не поняли мою основную идею моего сочинения: люди --- это всего лишь человеки. Чтобы выжить, нужно жить». Я роюсь в куче отзывов на мою книгу и выуживаю из нее более или менее дружелюбную фразу, напечатанную в консервативной «Зэ Таймс». У Моэма в этот момент на лице появляется такое выражение, будто он собирается разрыдаться или чихнуть. Я громко и четко зачитываю похвальную фразу из таймсовской рецензии: «Автор «Гордой блевотины» ухитрился поставить своего рода рекорд, тщательно собрав под одной обложкой целые миазмы несравненных по своей непроходимой банальности тупых клише!».    

          Поразмыслив, Моэм сдувает прямо на скатерть плотные хлопья пивной пены, делает глоток, звук которого перекрывает даже шум бури на улице, и говорит глухим голосом, что цитату из «Зэ Таймс» можно интерпретировать амбивалентно, но лучше все-таки не размещать ее в рекламных анонсах моего детища.

           Закусив вкусный совет Моэма добрым куском пирога, я спрашиваю его напрямик касательно преемственности литературных поколений.

           Билла не пугают риски дефиниций. Он охотно подхватывает и развивает эту тему.

            «Тут получается фифти-фифти: и да, и нет. Когда я служил в России тайным агентом британской разведки, я не столько старался свергнуть Советскую власть, сколько искал встречи с графом Львом Толстым. Мне безумно хотелось спросить Толстого, откуда у него появилась такая резкая неприязнь к Вильяму Шекспиру, которого Толстой ненавидел всеми фибрами даже сильнее, чем Бернарда Шоу. В тот бурный период времени меня терзала еще одна жгучая литературно-философская загадка. По своей молодости, неопытности и наивности, я пытался  представить себе, что случилось чудо: Фенимор Купер родился в Туле, а Лев Толстой появился на свет в Техасе. Я хотел узнать, в каком направлении пошел бы при такой опции весь глобально-мировой литературный процесс. Смог бы в таком гипотетическом случае русский дворянин Фенимор Купер написать «Анну Каренину», а элитный ковбой Толстой достоверно и увлекательно описать приключения Чингачгука?.. Однако мои вопросы повисли в воздухе. Долгожданная встреча с классиком сорвалась. Дело было даже не в военном коммунизме, грязных происках чекистов и интригах Кремля. Вдруг выяснилось, что граф Толстой к моменту моего появления в большевистской России уже лет десять, как был мертв и даже (как я смог установить через свою агентурную сеть) тело его было предано земле! После негласной консультации с всесильным комиссаром Дзержинским Луначарский категорически запретил мне посетить хотя бы могилу великого непротивленца злу насилием. При этом наркомнаробраза довольно неуклюже сослался на наличие в Ясной Поляне неких  сверхсекретных военных объектов…. Послушайте, я смертельно устал от этих прокопченных стен, от некоммуникабельности официантов, от пирогов и пива. А как вы?

          Декорации и место действия меняются. Мы с Моэмом бредем по Олд-Бромптон-Роуд, которая, кажется, вот-вот будет размыта до основания возобновившимся внезапно ливнем. В голове моей роятся целые дюжины эксклюзивных вопросов, которые в последнее время лишили меня покоя и сна. Я хочу узнать, где можно записаться в очередь на получение Нобелевки. Какова истинная функция развернутой метафоры? Может ли автор, если он до конца честен, считать себя современником самого себя? Что лучше и действеннее --- поток сознания или поток подсознания…

         Словно прочитав мои мысли, Билл произносит почему-то по-французски» «Се ля ви, мон шер ами!»

          Я киваю головой в знак полного понимания и согласия, после чего от чистого сердца предлагаю Моэму свой практически новый зонт. Моэм с искренней благодарностью принимает подарок, несмотря на то, что только что уже купил себе зонт в модном магазине на Риджент-Стрит. Я автоматическим движением поднимаю повыше воротник макинтоша. Откуда с небес нас льются новые ушаты небесной влаги и мелодии модного в ту пору Мишеля Леграна, который из недурного композитора давно уже превратился в раскрученный бренд. Моэм бодро идет вперед, раскрыв над собой сразу два зонта. Я пытаюсь подладиться под его энергичный широкий шаг, невольно размышляя об извечной эксцентричности англичан.    

         «Не стоит воспринимать критиков слишком серьезно, --- по-отечески наставляет меня совсем еще живой классик. ---- Много лет тому назад один критик разделал под орех мой самый первый, дебютный опыт в литературе. Ему, видите ли, не приглянулся главный лейтмотив в моем рассказе, излишние плеоназмы и тавтологические обороты. Я, по молодости лет, жестоко обиделся и встречно облил  критика потоком желчного сарказма. А потом, знаете ли, в спокойной обстановке, внимательно перечитал свой опус и убедился: напрасно я  ощущал дискофорт и стресс,  критик был прав! Рассказ на самом деле не отличался особой глубиной, был неряшливо построен и страдал вторичностью сюжета. И все же я никогда не забывал этот преподанный мне критиком урок. Когда во время войны люфтваффе принялись варварски бомбардировать Лондон, я как-то ночью отправился на Рэскал-Роуд, где лучом фонарика ярко подсветил дом, в котором жил и работал мой самый первый в жизни литературный оппонент. Об этом трогательном факте во всем мире знают только три человека: я сам, Грэм Грин и вы. Смею надеяться, что вы не проговоритесь, сэр».

         Моэм задумчиво высморкался в большой клетчатый платок, машинально приобрел в лавочке и раскрыл над головой третий зонтик, после чего продолжил свою наставническую речь:

          «Писательский труд сродни чесотке --- чем больше чешешься,  тем больше хочется чесать вновь и вновь. Большого греха в этом занятии нет, однако…. Можешь не писать, не пиши. И наоборот --- можешь писать, пиши. Многие начинающие авторы и приготовишки от литературы не видят этой профессиональной тонкости, не ощущают пограничной грани, не видят водораздельной линии между гением и графоманом. Если хочешь стать настоящим писателем, нужно рисковать. Не следует опасаться, что угодишь в смешное положение. Когда я писал «Лезвие бритвы», на голове у меня была треуголка, сложенная из старой газеты. В первом варианте пьесы «Дождь» Сэйди Томпсон была вовсе не девушкой, а обыкновенной канарейкой.

           Мы, литераторы, всегда идем непроторенными путями. (Увлеченный этой темой, классик вступил своим лакированным полуботинком прямо в глубокую лужу, но продолжал монолог, как ничуть не бывало). Когда я приступил к роману «Бремя страстей человеческих», в моем распоряжении был только союз «и», но я твердо знал: сюжет с таким крепким союзом не может не принести читателю катарсис и истинное эстетическое наслаждение. Постепенно вокруг союза «и» сформировалось всё повествование. Сюжет нарос вокруг союза «и», как мясо на кости скелета».

          Порыв ветра, налетевшего с Темзы, приподнял писателя над тротуаром и швырнул его на краснокирпичную стену какого-то заброшенного пакгауза. Удрученно цыкнув зубом, Моэм дал мне самый ценный совет, какой только можно преподнести молодому автору: «В конце вопросительного предложения, сэр, не забывайте ставить вопросительный знак! Вы потом сами удивитесь, насколько эффектен может быть такой прием…».

           На прощание вместо рукопожатия классик вручил мне все три скопившиеся у него к этому времени зонтика.

            И в литературе, и в повседневной жизни Билл Моэм неизменно остается для меня образчиком настоящего английского джентльмена.