Не пара. Мини-повесть. Глава 2

Новость застала Антона дома. Он как раз собирался на работу, когда увидел около калитки нервно топчущихся участкового милиционера, председателя Сельсовета и ещё нескольких человек. По их понурому виду он сразу понял, что случилось что-то дурное. С такими избегающими прямого взгляда глазами на застывших, нахмуренных лицах хорошие вести не сообщают.

В то, что они сказали, Антон не поверил. Просто потому что это невозможно. Невозможно и всё. Какая скала, какой обвал? Как это не вернётся?! Что вы тут такое, вообще, несёте?! Бумажки ещё какие-то суют. Не надо мне это! Забирайте с собой! И уматывайте, к ****е матери, со двора! Захлопните ваши поганые пасти и уматывайте!!!

Он чуть ли не силком вытолкал их за калитку. Тщательно закрыл её на щеколду, нагнулся и внимательно осмотрел запор, убедившись, что с улицы точно больше никто не войдёт. Распрямился, зыркнул недобрым, замутнённым взглядом, развернулся и какой-то совсем старческой походкой, ссутулившись и покачиваясь, пошёл к дому, продолжая бормотать себе под нос проклятья. Но внутрь не вошёл. Обессиленно сел на ступеньку крыльца и, опёршись локтями о колени, уронил голову на ладони. Застыл.

Неуклюже потоптавшись, сконфуженные селяне стали потихоньку расходиться. Ну что тут поделаешь — горе у человека, не надо его трогать. Молоденький участковый нерешительно опустил помятый листок уведомления в почтовый ящик, посмотрел сочувствующе на замершего в молчании мужчину. «Ёлы, даже ведь соболезнования не успел сказать…» — махнул досадливо рукой, нахлобучил фуражку обратно на рыжую, аккуратно подстриженную голову и побежал догонять председателя. Последним, прихрамывая, за ними потопал какой-то пожилой замызганный мужичок в драной одежде.

На крыльце Антон просидел весь день. И всю ночь. И весь следующий день. То замерев в тишине, то слегка раскачиваясь и что-то бормоча.

Приходили какие-то люди, что-то говорили, что-то приносили, даже какую-то еду пробовали в руку положить. Ему было всё равно. Он пытался понять. Почему так. И что дальше. В чём смысл? Ради чего жить? И стоит ли вообще?..

«Без жены, без моего мальчика, без семьи?.. Зачем?!» Невыразимая, одурманивающая, леденящая тоска буквально останавливала сердце. Откуда-то из глубины толчками подкатывала ненависть. К этой мятой бумажке. К человеку, что её совал. К скалам, обвалу, геологическому институту и походу на озеро Борзое… К жене, что бросила его будто с умыслом, в отместку и заставила оплакивать сразу две любимые души. Ненависть к войне, что искорёжила и перемолола жизнерадостного улыбчивого паренька, состарив на двадцать лет и навсегда отобрав это тёплое чувство радости жизни. К деревне, к фабрике, к родителям!.. К богу, к природе и вообще всей вселенной!.. «Ненавижу!!!»

День подходил к концу. Тяжёлое августовское солнце словно прощалось навсегда: нежно поглаживало и мягко укачивало верхушки крон теперь уже таких высоких двух берёз и липы. И яблони вон уже какие выросли. Вместе с малышом их сажали… Всё помнил Антон. Прекрасно помнил… И груши с вишнями…

— Хозяин, позволь войти? — вдруг раздалось со стороны калитки.

Антон не сразу понял, что обращались к нему. Не дожидаясь ответа, человек не спеша отпер калитку, прошёл по дорожке к крыльцу и остановился напротив. Это оказался давешний замызганный мужичок. Узнать его было нетрудно по хромающей походке и почти до неприличия затрёпанной одёжке. Невысокий рост и жуткая худоба странно смотрелись в сочетании с крупной плешивой головой и ненормально большими ладонями. На широком треугольном лице нос картошкой, мохнатые брови и шрам по правой щеке от скулы до шеи. Щербатый рот не насчитывает и половины зубов, но этот недостаток умело и привычно скрывают тонкие подвижные губы. И среди всего этого — большие карие внимательные глаза.

Оборванец пристально посмотрел на Антона, сосредоточенно теребя ладони одну в другой. Потом, видимо, приняв какое-то окончательное решение, слегка кивнул и сказал, глядя прямо в лицо и чётко выговаривая каждое слово:

— Я тут слышал, у тебя сын умер. А вы вдвоём жили. Теперь место освободилось. Дай у тебя пожить, а то мне даже ночевать негде?

Когда до Антона, наконец, дошёл смысл вопроса, он резко, как механический солдатик, поднялся на ноги и тупо уставился на непрошенного гостя. Ладони медленно сжались в кулаки. Глаза на побледневшем лице расширились и налились кровью. Всё тело начала бить мелкая дрожь. Затем, будто оборвалась удерживающая его невидимая цепь, он ринулся с места и бешеным смерчем набросился на большеголового. Отчего-то тот даже не попытался защититься, лишь глаза закрыл. Удар кулака пришёлся в скулу, содрав кожу. Брызнула кровь. Голова жертвы откинулась назад…

Весь накопившийся гнев, всю боль, всю вселенскую ненависть Антон вложил в этот удар. Выместить на этом человеке все обиды, избить его, даже убить — вот чего ему сейчас хотелось! От этого обязательно должно стать легче, казалось ему! Должно что-то измениться! Пусть обязательно изменится! Пусть всё вернётся обратно!!!

И, наверное, убил бы. Но на следующий сокрушительный удар сил уже не хватило.

Дядька устоял. Несмотря на худосочный вид, мужик оказался жилистым и выносливым. Второй, совсем слабый выпад он пропустил мимо, просто отклонившись в сторону.  Затем неожиданно приблизился к Антону вплотную и обхватил длинными руками, прижимая к себе и не давая драться дальше. Тот ещё несколько раз дёрнулся, делая безуспешные попытки освободиться, а потом как-то сразу сдался, затих. Его тело обмякло, голова тяжело опустилась на плечо держащего его мужчины. И вдруг прямо ему в ухо тихо заговорил хрипловатый голос:

— Я знаю, хозяин. Я всё знаю… Про твоего мальчика. Про твоё горе… Я понимаю твою обиду… И тоску… Но его больше нет. Отпусти парня… Надо принять эту потерю. Ты знаешь, как это делать… Ты уже проходил… Справлялся...  Просто перетерпи… Ты сильный, ты сможешь… Я знаю…

И тут Антона словно прорвало. Он медленно обхватил человека руками в ответ. Вцепился ладонями в старую куртейку у того за спиной с таким безысходным отчаянием, что побелели костяшки пальцев. Сначала беззвучно, содрогаясь всем телом, а потом уже в голос, не обращая ни на что внимания, начал плакать, уткнувшись в шею этого невесть откуда взявшегося оборвыша. Тот успокаивающе поглаживал по спине да говорил что-то в утешение. Уже не важно было что.

Слёзы, выплеснувшись из заточения, потихоньку убирали накопившееся напряжение. Немного охладив пылавшую внутри ненависть, они бросились омывать горящую от боли душу. Заплескались вокруг неё, обдали мягкими волнами, окутали прохладным туманом. Но такую боль быстро погасить невозможно — душевные раны залечиваются годами. И даже через много лет нет-нет да и сожмётся болезненно сердце от нахлынувших воспоминаний… и опять слёзы услужливо текут по щекам…

— Пойдём в дом, хозяин, — сказал большеголовый, слегка отстраняя обессиленного Антона от себя и вглядываясь ему в лицо, — Поздно уже. Да и помянуть парня надо. Негоже отцу сына не помянуть. Пусть земля ему будет пухом. Пойдём…

* * *

За столом просидели до утра. На скатерти — небольшие стаканы-соточки, поллитруха самогона да банка с огурцами-помидорами. Из двух стаканов пили, а третий стоял полным на краю стола, накрытый корочкой чёрного хлеба.

— Может, это за жену наказание? Что на похороны не пошёл? — выныривая, наконец, из каких-то глубинных раздумий, сказал Антон, оторвав невидящий взгляд от столешницы и переведя его на Петра. — Когда надо было, сам не проводил голубку мою на кладбище, а теперь вот и хотел бы по-человечески похоронить — да нечего… Петь, ну как такое возможно — не могу сына похоронить?! Даже не знаю, где его… где, в общем, лежит он там, в чёртовых этих скалах… Поеду, конечно, увижу место… Но сказали, не достать. Очень уж сильно завалило. И водой затопило сверху. Там его могила теперь… — Глубокий вздох, и без перехода: — Ты уж прости, что я тебя это… ну, по морде-то…

— Да не страшно. И не так били. А за-ради нужного дела не грех и потерпеть, — Пётр улыбнулся щербатым ртом и, уперев локти в стол, привычно помял одной ладонью другую. Потом слегка поскрёб щёку, оттирая остатки засохшей крови. На ранку, наспех обработанную самогоном, не обращал внимания — не до неё сейчас.

Пил он мало, временами лишь пригубливая. И Антону подливал по чуть-чуть, не торопясь. Знал: спешить в этом деле незачем, да теперь уже и некуда. Просто поддерживал нового товарища в равновесном состоянии: не позволял протрезветь, чтобы не вернулась с новой силой обострённая боль от потери сына, и не давал окончательно выключиться от спиртного, мягко подталкивая к тому, чтобы выговориться, излить душу, высказать всё, что наболело и накипело.

Электричество включать не стали, зажгли лишь тусклую керосиновую лампу на узком подоконнике. В её неярком боковом освещении — казалось захмелевшему Антону — большое треугольное лицо Петра живёт само по себе, отдельно от хозяина. Большой нос и кустистые брови отбрасывают густую тень, в которой пугливым зверьком прячется дальняя от лампы сторона лица. Она то робко выныривает на свет, демонстрируя сухую, шелушащуюся кожу на скуле и впалой щеке, паутинку резких, тёмных морщин вокруг прищуренного глаза с редкими длинными ресницами, да шрам в виде древнего извилистого марсианского каньона, настолько глубокого, что боязно даже пытаться разглядеть невидимое дно. То снова пугливо скрывается в тени, как только огонёк лампы слабеет и съёживается. Скорее всего, — почему-то подумал Антон, — вторая половина лица вела бы себя точно так же, не будь выставлена на свет догорающей керосинки… Иногда Пётр устало откидывался на спинку стула — и тогда весь он целиком погружался в дрожащий сумрак. Так по неспокойной воде в зыбкий туман обречённо уходит изувеченный в неравных битвах корабль с одним лишь капитаном на борту.

Разговор с самого начала пошёл легко, без спотыканий и неловких пауз — будто общались два давних друга, что встретились после долгого расставания. Когда Антон выплакался и немного успокоился, стал расспрашивать Петра о его жизни. И много чего узнал. Чужие беды помогают отвлечься от своих собственных, ненадолго забыться, даже расслабиться.

Большеголовый оказался хорошим рассказчиком, излагая историю за историей из своего насыщенного радостями и горестями жизненного пути. Временами Антону казалось, что это он переживает описываемые события, что это его самого колотит и мнёт судьба как хрупкий бумажный кораблик в ледовом водовороте. В такие моменты он совсем отключался от настоящего времени, беспомощно барахтаясь в беспросветном прошлом своего собеседника. Удивлялся лишь, как вообще можно продолжать жить после таких испытаний, да ещё сохраняя здравый ум и недюжинную силу духа. По мере разговора он постепенно проникался к Петру искренним уважением и неподдельным сочувствием. Прикипал к нему душой…

Продолжение: http://www.proza.ru/2013/03/11/1949