Джоконда

Роман-эпос в четырех частях



Красота спасет мир…

Ф. М. Достоевский



                Помните?
                Вы говорили:
                «Джек Лондон,
                деньги,
                любовь,
                страсть»,-
                а я одно видел:
                вы – Джиоконда,
                которую надо украсть!

                И украли.


                В.Маяковский,
                поэма
                «Облако в штанах»
 

                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


                ЗОЛОТО ИНКОВ



 
I

Я хочу рассказать о своем друге – о человеке, которого знал так близко и любил всей душой.
Мне не придется описывать его внешность: стоит лишь назвать его имя – и любой испанец тотчас же обрисует вам его портрет. Стоит лишь назвать его имя  - и в памяти испанца всплывут строчки его стихов, а рука сама ударит по струнам гитары в ритме его песни. Эти стихи и эти песни не уходят из памяти; их нельзя позабыть, как нельзя позабыть образ любимой, боль души и бесконечные дороги своей родины. Вот почему имя этого человека дорого и незабвенно не для меня одного. Его имя Хуан Долорес.
Общеизвестно, что судьба его трагична. Судьба яркой звезды – вспыхнувшей и внезапно угасшей. Поэтический гений Хуана Долореса продолжает волновать умы критиков, его любит и помнит народ. На его могиле всегда свежие цветы… Все это – общеизвестные факты.
Ну, а что бы вы мне ответили, если бы я имел дерзость сказать вам, что могила Хуана Долореса – вовсе не его могила; кто там похоронен – известно лишь Господу Богу. А что касается Хуана Долореса, то он не погребен ни в этой, ни в какой другой могиле, ибо он жив, как и мы с вами и, смею думать, надеется прожить еще немало лет. Что бы вы мне ответили…
Но для того, чтобы что-то ответить, нужно хотя бы знать, на основании чего я решился утверждать такую ересь. Если Хуан Долорес действительно жив, спросите вы, то где же его стихи и поэмы, где его песни под гитару, где его добрая лукавая усмешка из-под черных усов, да где же, наконец, он сам – почему он не придет и не развенчает сей нелепый миф о собственной своей смерти?
Этих «почему», друзья мои, я и сам задал бы намного больше, вот например: почему талантливому человека так несладко пришлось на его родине, которой он так щедро отдал и свой талант, и свою жизнь? Или вот хотя бы: почему одаренная личность должна была лишиться родины и своего доброго имени, сменив его на чужое, чтобы не погибнуть?
Заварил кашу – расхлебывай, скажете вы мне. Сказал «а», скажи и «б». Попробуй-ка, ответь на эти «почему».
Я отвечу. Мне есть что сказать. И сказанное мной будет чистейшей правдой – правдой о Хуане Долоресе.
Вот пройдет каких-нибудь десять лет, а нам кажется, что минула как минимум целая вечность. Десять лет назад познакомился я с Хуаном Долоресом. Прекрасное это было время! Судите сами: я был молод, я был студентом, я был влюблен, я писал стихи. И прибавьте к этому еще чудесные весенние вечера, когда цветет и благоухает все, включая кирпич стен, камень мостовых и дождевую воду. В один из таких вечеров после занятий в университете я отправился побродить по городу.
Моя душа в тот день переполнилась. Жасмин казался цветком, занесенным с луны, а самые обычные люди – праздно роскошествующей челядью. Я начал сочинять сентиментальный романс, придумал начало, но дальше все не вытанцовывалось и не выпевалось, и я в досаде решил, что не вернусь домой, пока не выхожу весь романс до конца. Так пробродил я несколько часов, не замечая ничего вокруг, пока не забрел куда-то на  окраину, сплошь застроенную низенькими подслеповатыми домишками. Стемнело. Кривые улочки неравномерно освещались редко поставленными фонарями. Я продолжал рассеянно шагать, бормоча рифмы, как вдруг от стены отделилась темная фигура и преградила мне дорогу. Фигура была скрюченной и опиралась на костыль, и я решил, что это какой-нибудь нищий старик хочет попросить милостыню.
В тот день я получил стипендию и чувствовал себя щедрым богачом, готовым до последней монеты раздарить нуждающимся свое богатство. Человек, обратившийся ко мне, действительно просил милостыню. В сумраке неосвещенной улицы его лица я не разглядел, но судя по голосу, готов был поклясться, что это далеко не старик. Он скорее мог сойти за молодого идальго с изящными манерами, чем за нищего из покосившейся лачуги.
- Простите, сеньор, мой нескромный вопрос, - сказал он мне, - но не найдется ли у вас какой-нибудь мелочи, чтобы можно было купить хлеб? Я недавно вышел из больницы и потерял работу…
Он стоял, слегка пошатываясь и всем телом навалившись на костыль, и говорил тихо, с одышкой. На его лице сиял единственный глаз, второй глаз закрывала черная повязка. Я взволнованно заверил его, что, разумеется, мелочь найдется, и тут же, не дав ему произнести слов благодарности, спросил, где находится ближайшая лавка. Услышав ответ, я попросил его подождать несколько минут и исчез за углом. Когда я вернулся, мой студенческий портфель раздувался, из подмышек торчали буханки хлеба, а через плечо висела связка колбас. Нищий сидел на ступеньке крыльца. Увидев меня, он поднялся и сказал:
- Сеньор, я не могу проститься с вами, не узнав, кто вы. Я не могу расстаться с вами без тени надежды, что вы придете еще. Прошу вас, не побрезгуйте моей бедностью, разделите хотя бы со мной сегодняшний ужин.
Он сказал это с таким достоинством, что мне не осталось ничего другого, как принять приглашение и поблагодарить за оказанную честь.
Мы поднялись по лесенке ни чердак старого дощатого дома. Это был обычный чердак, заставленный и заваленный каким-то хламом, но пространство возле окошка было расчищено, и на полу расстелен ковер. Все это я увидел лишь тогда, когда хозяин чердака нащупал в кромешной тьме керосиновую лампу и зажег ее. Он повесил лампу на гвоздь, вбитый в стену, и от ее мерцающего света все предметы обрели огромные колеблющиеся тени; чердак сразу же превратился в странное царство теней.
- Садитесь, - предложил обитатель сего жилища, указав мне на ковер, который, по-видимому, служил одновременно и кабинетом, и столовой, и спальней. (В данную минуту ему, без сомнения, отводилась роль столовой.)
Я сел на край ковра. Мой спутник медленно и осторожно (видимо, каждое движение причиняло ему боль) опустился напротив меня, достал газету и расстелил ее в центе ковра. Я выложил на газету продукты.
- Давайте знакомиться, - сказал он с обаятельной, лучезарной улыбкой и протянул мне руку. – Меня зовут Хуан.
Это была рука музыканта с длинными мускулистыми пальцами. Я крепко пожал ее со словами:
- Рад знакомству. Федерико.
Я откупорил бутылку вина, чтобы выпить за знакомство, но звона бокалов не последовало, так как стакан был единственный. И все же мы выпили за наше славное знакомство из этого стакана по очереди, а затем долго и с наслаждением утоляли разыгравшийся голод, обмениваясь характерными репликами: «Отличное вино!», «Свежайший хлеб!», «Чудесная колбаса!»
Закончив ужин, мы убрали со «стола» и сразу же очутились в уютном «кабинете». Хуан достал трубку и закурил. У него была индейская трубка, я видел подобную на фотоснимке в американском журнале.
- Такую трубку, как у вас, - заметил я, - можно купить только у индейцев.
- Мне подарили ее индейцы, - ответил он.
При этих словах лицо его оживилось, видимо, приятным воспоминанием. Он курил с задумчивой улыбкой, вглядываясь в дым.
- Ну, а вы, - обратился он ко мне, - как живете, о чем думаете, чем занимаетесь?
Я сказал ему, что нынешней весной должен получить диплом журналиста в университете и что уже давно сотрудничаю в одной либеральной газете.
- О чем вы пишете? – поинтересовался Хуан. Глаз его живо блестел, всматриваясь в мое лицо.
- Недавно газета опубликовала мою статью, где говорится о реальном возрождении мирового фашизма. Со смертью Франко у нас фашизм не кончился, как не кончился он в Германии со смертью Гитлера. Я говорю там, в частности, о деятельности бывших нацистов, которые группируют вокруг себя целые колонии фашистов – по аналогии с колониями полипов – главным образом в Америке.
- В Америке? – перебил меня Хуан и рассмеялся. – А у нас всё в Америке: безработица – в Америке, дороговизна – в Америке, преступность – в Америке и фашизм – в Америке. Милый Федерико, я прочел вашу статью и был счастлив узнать о существовании такого умного и правдивого человека, как вы.
Он порылся в стопке старых газет, лежавших рядом на полу, извлек из них одну и показал мне. Это была газета с моей статьей.
- С этой вашей темой, Федерико, - сказал он, - я имел счастье встретиться лицом к лицу. Я мог бы вам кое-что порассказать об этом; как журналисту это было бы вам интересно.
- Вот как! – воскликнул я, осененный догадкой. – Так не с этой ли темой связаны ваши тяжкие увечья?
Хуан вздохнул.
- Да, Федерико, это так. Судьба послала вас ко мне явно с благородной целью. Если хотите, я расскажу вам все.
Я кивнул. Хуан помолчал, потом заговорил тихим хрипловатым голосом:
- Это случилось два года назад. Жил я тогда не здесь, а в центре, рядом музеем Прадо. Это было летом, в воскресенье. Я вышел прогуляться и остановился посмотреть, как во дворе мальчишки играли в футбол. Славная была игра! Я так увлекся, что, помню, свистел, смеялся, кричал кому-то – в общем, болел. И вдруг заметил, что рядом со мной стоит человек и тоже смотрит на игру, но абсолютно никак не реагирует да, скорее всего, просто ее не видит. Лицо серьезное, грустное, взгляд отсутствующий. Я немного удивился и продолжал болеть. Внезапно кто-то с размаху ударил меня по плечу и закричал в самое ухо:
- Луис! Тезка! Как я тебя не заметил! Откуда ты здесь?
Я обернулся. Кричал тот самый человек с отсутствующим лицом, только теперь он радостно смеялся и все повторял: «Луис! Ну как я тебя не заметил?» Не успел я и рта раскрыть, чтобы извиниться и сказать ему, что это ошибка, как он схватил меня за руку и потащил куда-то.
- Пошли погуляем, дружище! – крикнул он. – Чего ты тут не видел? - и внезапно, не прерывая радостного смеха, тихо забормотал:
- Извините, ради Бога, я знаю, что вы не Луис, но так нужно, я вам все объясню, только, пожалуйста, побудьте немного Луисом. Называйте меня Луисом, я ваш тезка, меня зовут Луис.
И хотя я уже чуть ли не принял его за сумасшедшего, но его просительный тон и обещание все объяснить убедили меня послушаться. Я с улыбкой посмотрел на него и сказал:
- Это ты, Луис? Я тоже тебя не узнал. Вот так встреча.
Он искренне обрадовался.
- Я так рад тебя видеть! Дело в том,  - прибавил он тише, неторопливо шагая по людной улице, - что я должен срочно передать кому-нибудь одну вещь. Я все думал: кому? Мне понравилось ваше лицо. Сохраните ее и постарайтесь придумать, что делать с ней дальше. Помните: с этого дня на вас лежит большая ответственность.
Меня охватило волнение. Я понятия не имел, кто этот человек, но чувствовал, что за его словами действительно кроется что-то очень важное. Он говорил так, словно это было завещание.
- Я журналист, - сказал он. – Мне удалось сфотографировать и пометить на карте местоположение одной фашистской крепости в Южной Америке. Там скрываются военные преступники, там помещается центр международного фашизма. Они распространяют заразу по двум американским континентам, не оставляют своей заботой и Европу. Я единственный, кто смог туда проникнуть. Теперь я передаю эту пленку вам.
Он внимательно взглянул мне в глаза и прибавил:
- У меня безошибочное чутье. Я уверен, что вы тот, кто сумеет достойно распорядиться судьбой пленки. Внимание: вон впереди гостиница, возле нее мы расстанемся. Пленка у меня в правой руке. Вы пожмете мне руку, и пленка останется у вас, только осторожно. Меня там ждут, давайте болтать, чтобы они ничего не заподозрили.
И мы с незнакомцем и правда принялись болтать, не помню хорошенько о чем, но помню, что это была какая-то удивительно приятная беседа о разных жизненных мелочах. Вот, например, он мне объяснял, чем лучше вскармливать младенца, если вдруг у жены не будет молока.
Вскоре дошли до гостиницы. Он прощально улыбнулся мне, протянул руку и сказал:
- Ну, пока, Луис. Завтра я тебе позвоню.
Я лихорадочно схватил его за руку и сразу же ощутил в ладони теплую кассету с фотопленкой.
Луис пошел в гостиницу, я домой. Хотел сразу же посмотреть пленку, но что-то отвлекло: звонки, друзья. А на следующий день утром я прочел в газетах, что известный прогрессивный журналист Луис Гарсиласо найден мертвым в своем номере, в той самой гостинице, возле которой я его оставил. Эти слова: «Я тебе позвоню» - сказал человек, знавший, что идет на смерть. И то, что он называл меня Луисом, обрело для меня новый смысл. Теперь я был не я прежний, а он, продолжавший свою жизнь во мне, моей головой и моими руками.
Я подробно изучил содержание пленки и уничтожил ее. А потом… потом решил поехать в Америку.
Я, знаете ли, в то время пытался делать карьеру в кино, снимался в мелких ролях, работал каскадером. Целый год я откладывал деньги на поездку, и тут мне внезапно повезло. Одна съемочная группа должна была ехать в Аргентину на съемки фильма, и им требовался каскадер. Мне удалось заключить контракт – и вот я лечу в Буэнос-Айрес.
Съемки проходили в Андах, и это, пожалуй, было интересно. Но при всем моем увлечении кино я проделывал трюки как-то машинально: скакал на лошади, стрелял, куда-то падал, летел вниз головой в водопад – и тому подобное… А сам приглядывался к этим горам, где мне предстояло прожить, быть может, долго, к индейцам…
Съемочный сезон пролетел быстро, через два месяца все отправились домой, а я остался в Андах, сказав своим, что решил стать кладоискателем и во что бы то ни стало хочу найти золото древних инков. Надо мной, разумеется, смеялись, но версия звучала убедительно, и лишние расспросы отпали сами собой.
Итак, я остался в Андах и двинулся на север. Моя тайная цель находилась на границе трех государств: Чили, Аргентины и Боливии – в неприступных горах, в районе вулкана Сан-Педро.
Чтобы не вызвать ничьих подозрений, я подвизался в одной охотничьей конторе, купил лошадь и в качестве охотника начал странствовать по горам. Так я добрался до боливийской границы и повернул строго на запад. Я поднимался все выше в горы и вскоре достиг некоей точки, которую справедливо посчитал исходной для своего предприятия. Во время своих охотничьих поездок я останавливался в горных индейских селениях, знакомился с индейцами, изучал их языки. (Эти селения, видите ли, расположены на порядочном расстоянии друг от друга; их жители говорят на разных диалектах кечуа и зачастую не очень-то понимают своих соседей.) И надо вам сказать, что во всех индейских деревнях я находил славных людей и настоящих верных друзей.
Та деревня, которую я назвал «исходной точкой», была самой последней в западном направлении и самой высокогорной. Дальше нее уже были только горы. И какие горы, Федерико! Сушь, растительности почти нет, (редкий кустарник); одни голые скалы, усыпанные щебнем, словно развалины гигантского города; солончаки, пустыни, ветра и холодное безоблачное небо. На этих безжизненных камнях живут самые удивительные люди, каких только можно себе вообразить.
Я пытался расспрашивать индейцев о Луисе. Но никто о нем ничего не знал; все говорили одно и то же: в их краях такой человек не появлялся. Я задавал и осторожные вопросы о таинственной крепости (или городе) европейцев, расположенной к западу, южнее вулкана Сан-Педро. Но и о крепости индейцы ничего не знали; они были убеждены, что местность в том направлении испокон веков совершенно безлюдна.
Я был озадачен, но не весьма удивлен: то, что местные жители не встречались с Луисом Гарсиласо, могло говорить о том, что Луис проник в эти места другим, не известным мне путем; а то, что никто не знает о секретном фашистском форпосте, свидетельствовало, что форпост действительно хорошо засекречен. В его существовании я не сомневался ни минуты: перед моими глазами то и дело отчетливо вставал его зловещий силуэт на фоне великолепной горной вершины. Этот горный пейзаж, удачно заснятый Луисом Гарсиласо, я бы всегда смог отличить от всех других существующих горных пейзажей. Пояснительный текст на фотопленке гласил, что форпост разместился в древнейшем, хорошо сохранившемся городе инков. Инкский город, затерявшийся в труднодоступной высокогорной местности, еще не открыт (и теперь уже никогда не будет открыт) археологами, зато открыт и заселен лицами, также интересующимися археологией, но не ради науки, а ради других – тайных и темных целей.
На снимке город виделся как сложная система геометрически правильного лабиринта. Его мощные стены были сложены из цельных каменных блоков, плотно пригнанных друг к другу. О, инки были великие искусники в деле строительства! В этих постройках поражает изящество, легкость, поразительная и подчеркнутая геометрическая правильность, соразмерность – подлинная математическая симфония в камне! И небывалая, невиданная прочность.
Но одно дело – фотоснимок. Инкский город предстояло еще найти … Мои друзья давно советовали мне спросить о нем у вождя: по их словам, он знал все. Ничего другого действительно не оставалось, но мешало одно обстоятельство: вождь нетерпимо относился ко всем людям неиндейской крови (он, конечно, имел на это достаточно причин). При встрече со мной он никогда не отвечал на мои приветствия, всем своим видом показывая всяческое недружелюбие. Но, насколько я мог судить о нем, это был человек незаурядного ума, пользовавшийся всеобщим уважением и доверием. Он один мог что-нибудь сказать о затерявшемся среди вершин древнем городе инков.
Долго я раздумывал, как расположить к себе сердце вождя, и наконец решился.
Однажды вечером, когда дневные заботы отошли вместе с уходящим днем, я направился к его дому. Как раз в это время вождь был один; он сидел на камне возле своего дома и курил трубку. Не говоря ни слова, я подошел к нему, положил к его ногам свой подарок – несколько ценных викуньих шкур, трубку и табак – и застыл в молчаливой позе покорного ожидания, готовый повернуться  и уйти при первом жесте недовольства со стороны вождя. Вождь взглянул на меня с удивлением и спросил на хорошем испанском:
- Зачем ты пришел ко мне, чужой человек?
Я ответил ему традиционным кечуанским приветствием:
- «Не будь праздным, не будь вором, не будь лжецом!» Я пришел к тебе просить совета и помощи в одном очень важном деле. Прошу тебя, выслушай и, если можешь, помоги.
Он сказал насмешливо:
- Проси  совета и помощи у тех, кто тебя послал.
Я ответил:
- Меня никто не посылал. Я приехал сам из Испании, что далеко за океаном, ради очень важного дела. Прошу тебя, выслушай и, если можешь, помоги.
Вождь внимательно посмотрел мне в глаза, бережно поднял с земли мой подарок и пригласил зайти в дом. Вот тогда-то и произошел долгожданный разговор с вождем, предрешивший мою дальнейшую судьбу.
Я подробно рассказал ему о моей встрече с Луисом Гарсиласо, о переданной мне фотопленке и объяснил, что приехал сюда не для охоты, а на розыски секретного фашистского форпоста.
Вождь выслушал меня с живейшим интересом, а затем дал мне дощечку и кусочек мела и попросил нарисовать инкский город так, как он выглядел на пленке. Я тотчас исполнил его просьбу. Вождь посмотрел на рисунок, удовлетворенно кивнул, затем спросил:
- А что ты намерен делать, если найдешь то, что ищешь?
- Я намерен его уничтожить.
Он усмехнулся.
- Голыми руками?
- Разумеется, нет.
- Тогда чем?
- Пока еще не знаю, но думаю, что будет чем.
- Но что у тебя есть в арсенале? На что ты рассчитываешь?
- У меня в арсенале моя голова, сила моих рук, ловкость моего тела - одним словом, я сам.
Вождь с сомнением покачал головой.
- Безрассудство – это не героизм, а глупость. Если я помогу тебе, это лишь ускорит твою смерть, но никому не принесет пользы. Я ответил:
- Не говори так, вождь, я не намерен продать свою жизнь дешево. И даже если ты мне не поможешь, я все равно не отступлю. Я до конца жизни буду бродить в горах, но найду эту крепость. Это мой долг перед погибшим и перед человечеством.
Вождь снова покачал головой, закурил трубку.
- Я должен подумать.
Так мы долго сидели, в молчании пуская клубы дыма. Он думал, я ждал.
Наконец я дождался его слов. Он заговорил, показывая на мой рисунок:
- Я знаю это место, я видел этот город. В горах есть пещера, которая ведет прямо в его нутро. Я готов показать тебе дорогу к ней. У нас об этой пещере знают многие, но говорить о ней запрещено. Табу. Мы верим, что это навлечет на нас новые несчастья. Недаром пещера носит имя Око Дьявола. (Дословный перевод с кечуа, - пояснил Хуан, - Глаз Духа Смерти.)
- Значит, эта пещера приносит вам смерть? – спросил я.
Вождь печально кивнул.
- Да. Из года в год из наших селений исчезают люди, причем только индейцы. Мы не раз нападали на след похитителей: их следы вели неизменно туда – к Оку Дьявола.
- А что если вам переселиться отсюда куда-нибудь подальше?
Вождь покачал головой.
- Это земля отцов, жаль с ней расстаться. И потом, у них длинные руки, они везде достанут.
Я согласился. Бежать индейцам действительно некуда. Надо сражаться, а не бежать. Я попытался его утешить:
- Но может быть, ваши люди не погибли…
Вождь тяжело вздохнул.
- Может быть. Но долго ли они протянут в рабстве – без света, свежего воздуха, истощенные плохим питанием, изнуренные непосильным трудом? А когда они умрут, хозяева придут за новыми рабами.
Он взглянул мне в глаза.
- Ты и теперь хочешь идти туда?
Я кивнул. Его лицо неожиданно смягчилось и прояснилось.
- Тогда готовься в путь. Выезжаем на рассвете.
 
II

Когда наутро я на своей лошади подъехал к дому вождя, вождь не сразу узнал меня. На мне был индейский охотничий наряд, лицо разукрашено полосами красной краски, на голове вязаная индейская шапочка с кистями. И лишь когда я обратился к вождю с индейским приветствием, он узнал меня по голосу. Рассмотрев меня как следует, вождь с одобрением заметил:
- Ну, уж если тебе удалось провести меня, может статься, и Духа Смерти сумеешь перехитрить.
Мы тронулись в путь и пробыли в пути два дня, пробираясь через ущелья, горные перевалы и объезжая стороной глубокие пропасти. На рассвете третьего дня вождь укрыл наших коней в небольшой пещере и велел мне бесшумно следовать за ним. Дальше мы двигались, то перебегая в тени от камня к камню, то медленно шли, прижавшись спиной к скале, то ползли через кучи щебня. Внезапно вождь остановился и в волнении схватил меня за руку. Он показал глазами: за поворотом скалы – Око Дьявола! Я прислушался. Стояла тишина – та абсолютная тишина, какая бывает в горах в тихую погоду, когда не завывает ветер, не грохочут обвалы и не срываются снежные лавины. Надо было прощаться. Мы молча пожали друг другу руки. Вождь снял с себя какую-то цепочку и надел мне на шею. Это был старинный серебряный медальон с изображением Луны – матери индейцев. Вождь дарил мне его на счастье. Вот этот медальон. (Хуан расстегнул рубашку, и я увидел ярко блестевший на его груди миниатюрный диск луны.) Затем вождь тронул меня за плечо: «Иди». Я повернулся и пошел. И сразу же за поворотом в десяти шагах от себя увидел это Око Дьявола – круглое черное отверстие в рыжевато-бурой скале. Вы думаете, при виде его меня не охватил первобытный страх и не дрогнули колени? Если бы так! Мне сразу же почудилось, что из пещеры прямо мне в лицо нацелены дула винтовок и пулеметов и даже жерла пушек. Еще секунда – и раздастся залп, и я упаду, пронзенный сотней свинцовых пуль… У страха глаза велики, Федерико. Залп не раздался, и я не остановился, прошел эти десяти шагов и вошел в Око Дьявола. «Луис Гарсиласо! – воскликнул я в мыслях. – Ты видишь – я здесь, и я отомщу за тебя!»
Пещера не имела конца. Узким скальным коридором она уводила в глубь гор. Я шел по этому коридору в полной тишине и темноте, ощупывая обеими руками его стены. Я шел так несколько часов, и мне не встретилось ничего, что указывало бы на присутствие здесь людей. И вот внезапно моя левая рука провалилась: слева не было стены. Здесь начинался какой-то боковой проход. Я, осторожно ступая, повернул в этот проход и нащупал ногой ступеньку. Лестница!
Я начал спускаться, считая ступеньки. На шестой сотне сбился и больше уже не считал. Эта лестница, по всей видимости, была вырублена еще в древние времена инками, а теперь заброшена и позабыта – нынешние хозяева пещер, к моей радости, даже не потрудились выставить здесь охрану. Оно и понятно: в эпоху скоростных лифтов спуск и подъем по лестнице – просто позор для цивилизованного человека.
Так я спускался, размышляя о временах, цивилизациях, мирах, все ниже и ниже, как вдруг заметил, что стою на последней ступеньке и прямо передо мной – освещенный коридор. Я услышал шаги и прижался к стене. Мимо меня по коридору прошел человек с тяжелой ношей на спине, одетый в полосатую робу с номером на груди, какие носили во времена Второй мировой войны заключенные фашистских  концлагерей. Я успел заметить, что человек в полосатой робе был индеец. Так вот оно что, подумал я! Нынешние фашисты ни на шаг не отступают от своих традиций. Им претит какая бы то ни было человеческая индивидуальность, какое бы то ни было, даже самое отдаленное, сходство их рабов со свободными людьми! Мимо меня все шли и шли индейцы в полосатых робах, осторожно неся тяжелые ящики с немецкой надписью «не кантовать!». Что в них? Снаряды? Патроны? Взрывчатка? А может быть, изысканные хрустальные приборы для привилегированных?
Обратно индейцы шли налегке, усталые, понурые, изможденные до полного безразличия ко всему, - шли за новыми ящиками с надписью «не кантовать!». А я, никем не замеченный, все стоял и смотрел на них и вдруг решился. Когда один из индейцев поравнялся со мной, я молниеносным движением схватил его за руку и втянул к себе, на темную лестницу. К счастью, индеец не издал ни звука. Я тащил его наверх и шептал на его родном языке: «Идем скорее! Меня послал вождь. Я пришел, чтобы всех вас освободить».  Когда мы поднялись сотни на две ступенек, я остановился и прислушался. Внизу все было тихо, видно, индейца еще не хватились. Тогда я быстро снял с себя пончо и передал индейцу, а на себя надел его полосатую робу с номером на груди. До сих пор стоит перед глазами этот номер: «92». Затем я объяснил индейцу, как выйти из пещеры и в каком направлении идти, чтобы найти другую пещеру, где в это время должен был находиться вождь. (Мы с вождем условились, что в течение года в ожидании моего возвращения в этой пещере будет дежурить индеец, держа наготове лошадей. Дежурные будут сменяться через каждые двое суток. Первые двое суток в пещере будет дежурить сам вождь.)
- Скажи вождю, что все в порядке, - сказал я на прощание индейцу, и мы разбежались в разные стороны: он - вверх, на свободу, я - вниз, навстречу смертельной опасности.
О дальнейшем моем пребывании в лабиринтах этого ада расскажу кратко: неприятно об этом вспоминать. Подмены «номера 92» надсмотрщики так и не заметили; я думаю, все индейцы были для них на одно лицо – «не люди». Но при первой же возможности я рассказал индейцам, кто я и с какой целью сюда пришел. Я, правда, не сказал им всего; сказал, что меня послал вождь, назвал его имя и показал подаренный им медальон. Я говорил с индейцами откровенно, не боясь, что среди них окажется предатель. И не обманулся. Индейцы всячески старались помочь мне в исполнении моего плана; с их помощью я сумел быстро разведать внутреннее расположение форпоста.
Вот что мне удалось узнать. Во-первых, название форпоста. Название пышное, имевшее инкский колорит: ни больше ни меньше как Храм Солнца. Было там еще одно любопытное наименование. Подземная река, протекавшая через этот Храм Солнца, называлась Стикс. Это уже из греческой мифологии. Как вы помните, у древних греков река Стикс протекла в царстве мертвых. Реальный Стикс служил источником питьевой воды (больше ее в этих местах взять было негде: кругом солончаки и ни одного ручья), но не только: выше по течению брали воду – ниже по течению бросали трупы индейцев. Многие нередко кончали жизнь под плетью, другие – от варварских врачебных экспериментов.
Форпост уходил на добрую сотню метров в глубь земли и разделялся на пять ярусов. Первый (считая от поверхности земли) располагался уже глубоко под землей. Там были солдатские казармы и арсенал. Второй содержал в себе концлагерь. Не ошибусь, если скажу – концлагерь смерти. Третий ярус являл собой прямую противоположность второму: это был настоящий дворец – роскошные апартаменты высших неофашистских чинов. Там поражало странное сочетание древнего инкского и современного немецкого. Вот например: стены помещений были облицованы золотыми пластинками, как в инкском дворце или храме; повсюду были золотые и серебряные изображения инкских богов; в главном зале стоял трон из литого золота. И между изображениями богов со стен глядели знакомые лица: Гитлер, Вильгельм, Бисмарк. Главный фашистский заправила (имени его я так и не узнал; его называли – шеф) садился на золотой трон в черной эсэсовской форме.
Примечательные лица жили на этом третьем этаже. Кроме бравого шефа и нескольких его бравых подручных (и, разумеется, их многочисленной немецкой прислуги), там было человека три совсем дряхлых; одного – параличного – возили на коляске. Но к этим дряхлым старикам, из которых уже сыпался песок и которые даже не говорили, а невразумительно шамкали, все остальные относились с небывалым почтением. Сам шеф отдавал им честь.
- Кто же были эти старики? – полюбопытствовал я.
- Полагаю, бывшие нацисты, и не из мелких. Но вот кто – сказать не могу. Я наблюдал за ними из отверстия, служившего отдушиной, не разглядел их лиц и многого не расслышал из того, что там говорилось. Но я услышал отчетливо, как шеф сказал, поклонившись параличному старику на коляске: «Мой фюрер». Как вы думаете, Федерико, что это могло означать? Кто был этот «мой фюрер»?
Хуан говорил взволнованно. Я был взволнован не меньше его.
- «Мой фюрер»? – переспросил я. – Во время Второй мировой войны так называли только одно лицо – Адольфа Гитлера, только его. По-вашему, это был сам Гитлер? Но этого не может быть! Известно, что Гитлер не спасся и не скрылся в конце войны, как многие другие. Он покончил с собой, его труп был найден русскими.
- Я читал об этом, - перебил меня Хуан. – Но я хочу вас спросить: как русские узнали, что это был труп Гитлера? По зубам? А кто, скажите мне, докажет, что это не была подделка, двойник?
- Ну, знаете, Хуан, - ответил я, - конечно, предположить такое возможно. Но ведь это всего лишь гипотеза. А историю не строят на гипотезах – история нуждается в реальных фактах.
- Я и привел вам реальный факт, - сказал Хуан с виноватой улыбкой.
- Так вы серьезно думаете, что это был живой Гитлер? И у вас есть к этому еще какие-нибудь основания? – спросил я.
- Да нет, не думаю, - ответил Хуан. – Я верю, что Гитлер мертв, хочу верить. Но там мог быть двойник, ловко сработанный под Гитлера. Фашисты это любят. Они и не такие фортели вытворяют «для поднятия боевого духа».
- Скорее всего, это так, - согласился я. – Но интересно знать, что помещалось на оставшихся двух ярусах форпоста?
- Да, это действительно интересно, хотя удовлетворить ваше любопытство полностью мне не удастся.
На четвертом ярусе располагался энергоблок и огромный пульт управления, снабженный всевозможной электронной техникой. Там длинными рядами тянулись табло и щиты с кнопками и клавишами, но как я ни старался, разузнать, чем они управляли, не смог.
И, наконец, пятый ярус – вожделенный предмет моих устремлений. Там помещался склад взрывчатки и некий кабинет, где на миниатюрном пульте, словно кровавый солнечный диск, краснела кнопка: нажми ее – и всё это великолепное сооружение со всеми его пятью ярусами взлетит на воздух.
Не меньше месяца мне потребовалось, чтобы узнать все это. И еще столько же – на подготовку исполнения моего плана.
Подобраться к красной кнопке было непросто: повсюду была выставлена мощная охрана. Но, основательно поломав голову, я придумал несколько способов пробраться туда, и любой из этих способов годился, хотя и был связан с риском. Но я все медлил и останавливался перед неразрешимой проблемой: как спасти индейцев? Долго я не мог ничего придумать – и обратился к самым индейцам, к самым уважаемым из них. И сразу же пожалел, что не сделал этого раньше и потратил даром столько времени, пытаясь решить этот вопрос в одиночку. Ответ я получил мгновенно, и ответом было лишь одно слово: Стикс. Оказывается, индейцам было хорошо известно дальнейшее течение Стикса. После Храма Солнца река недолго находилась под землей, вскоре она выходила на поверхность, но почти сразу же срывалась вниз водопадом. О, Стикс испокон веков не сулил человеку спасения! Однако, проявив известную ловкость, хороший пловец успел бы выскочить на берег перед самым водопадом. А индейцы были хорошими пловцами.
- Так почему же вы не спаслись отсюда раньше? – спросил я не подумав.
- Сначала многие бежали, - ответил мне индеец, - но всех до единого ловили и возвращали сюда. Теперь никто не отваживается.
Долгих усилий мне стоило убедить индейцев в теперешней безопасности их побега, в том, что скоро наступит время, когда некому будет их ловить и некуда возвращать. И все же я их убедил – скорее, даже не я, а та страстная мечта о свободе, которая жила в каждом из них.
И наступил этот день. О, Федерико, я никогда не забуду этого дня! В меня вселился черт, а может быть, все индейские боги разом вселились в меня – не знаю, но я творил чудеса. Я умудрялся быть одновременно повсюду. Моя энергия и вера в исход дела заразила индейцев, и они провели операцию блестяще.
Обычно с раннего утра концлагерь пустел: всех выгоняли на работы. Но в какую бы точку форпоста ни направляли индейцев, так или иначе, они проходили мимо Стикса.
В то прекрасное утро группы индейцев, заключив в смертельные объятия своих до зубов вооруженных надсмотрщиков, бросались в Стикс, скрывались под водой и, никем не видимые, уносились прочь его стремительным течением. Концлагерь опустел навсегда.
Несколько индейцев – моих лучших друзей – перед прыжком в воду сумели в мгновение ока разоблачить одного группенфюрера СС, и я так же мгновенно обрядился в его новенький черный мундир. Вместе с этим черным мундиром и личным оружием я получил полную свободу действий. Немецким языком я владел достаточно прилично, чтобы в нужную минуту сойти за немца.
Первым делом я бросился к скоростному лифту, и через полминуты был на четвертом этаже. Не заметив козырнувшего мне офицера охраны, я вихрем ворвался в помещение энергоблока, выстрелил из пистолета в воздух и что было силы заорал:
- В Храме Солнца измена! Бунт! Изменники вооружили индейцев и ведут их сюда! Через минуту они будут здесь! Передаю приказ шефа: всем занять круговую оборону!
В первую минуту все находившиеся там оцепенели, затем началась паника. Как вы уже догадались, только этого мне и надо было. Я с силой рванул несколько проводов и, выведя таким образом из строя телефонную связь, так же стремительно, ни на кого не глядя, вышел, сел в лифт и нажал последнюю, пятую кнопку.
Хуан прервал свой рассказ и принялся раскуривать индейскую трубку. Пальцы его левой руки дрожали. Он курил, вглядываясь в дым; лицо его выражало величайшее напряжение и внутреннюю борьбу. Он отложил трубку и обратился ко мне:
- Федерико, вы и я – мы с вами в равной степени ненавидим фашизм, и не какой-нибудь конкретный – наш, испанский, или немецкий фашизм – мы ненавидим фашизм прежде всего как идею. В своей статье вы вспоминаете теорию сверхчеловека Ницше и утверждаете мысль, суть которой понять может не всякий: «Боги должны умереть, чтобы мог жить человек.» Но для меня эти слова стали чем-то вроде молитвы: с ними я просыпаюсь, с ними засыпаю. Но, Федерико, одно дело ненавидеть фашизм в душе, выступать против него в печати, говорить о нем интеллектуальными, красиво выстроенными фразами. Другое дело – взять в руки винтовку и выстрелить из нее в человека. И еще более другое дело – нажать своей рукой кнопку, чтобы взрывом уничтожить сразу несколько тысяч людей – пусть жестоких полузверей, но все же…
Это решение, как вы помните, я принял давно, и все мои помыслы, и все мои силы были отданы во власть этой цели. Но совершенно неожиданно для меня самого, когда я на минуту осталось в лифте наедине с самим собой, я испытал скверное, тяжелое чувство человека, решившегося на убийство. Это было нелегко, Федерико!
- И вы отказались от своего плана? – спросил я.
- Разумеется, нет. Об этом не могло быть и речи. Дальше я выполнял свою собственную программу, как хороший робот. Я действовал уже не думая, механически. Очутившись на пятом ярусе, я сразу же набросился на начальника охраны (он-то был всего лишь штурмбаннфюрер!):
- Как! Вы все еще здесь?! – орал я на доблестного штурмбаннфюрера. – В трибунал таких , как вы!
Штурмбаннфюрер, чуть не плача, робко спросил, в чем дело. Я, не снижая тона, объяснил ему, что он со своей командой еще полчаса назад должен был явиться к шефу для усиления его личной охраны, так как в Храме Солнца измена и восстание индейцев, и что я прислан шефом ему на смену. Не раздумывая ни доли секунды, он отдал приказ – и взвод эсэсовцев, топая сапогами, промчался мимо меня к скоростному лифту. Путь к красной кнопке был открыт. Я быстро вошел в кабинет и скомандовал:
- Встать!
В кабинете перед пультом сидел оператор. Он вскочил, вытянув руки по швам. Делом одной  секунды было обвить его тело крепким канатом, чтобы он не мог шевельнуться. Да он и не пытался сопротивляться – он оцепенел от ужаса. Я сделал это, шагнул к пульту и с силой нажал красную кнопку. И сразу же загудела сирена, замигали красные лампочки, на табло возникла немецкая надпись: «Внимание! Через пять минут произойдет взрыв!»
Голос Хуана вздрогнул и сорвался, он умолк и снова закурил. Немного успокоившись, он продолжал:
- Рассказывая вам о жителях третьего яруса, я упустил из виду одно крайне примечательное лицо. Человек средних лет, в штатском, образчик изящных манер, с королевской осанкой и, между прочим, наш соотечественник.
Он был не из постоянных обитателей Храма Солнца, а, так сказать, приехал погостить. Обращались с ним крайне почтительно, но не называли при этом ни его титулов, ни имени. Его звали просто «брат Крокус». Этот брат Крокус интересовался всем в Храме Солнца, совал нос буквально во всё. Он не раз бывал и в концлагере, чего никогда не делали высокопоставленные немцы. Он не раз наблюдал, как мы работаем, и что удивляло меня в нем больше всего – это его пристальный пронзительный взгляд, от которого не ускользала никакая мелочь. Его не особенно интересовало, что мы делаем. Его интересовали сами индейцы, выражение их лиц. Я исподволь наблюдал за ним, он – за мной, и наши взгляды часто встречались. Он очень  заинтересовал меня; я все думал: кем он является здесь, на моей родине? Он наблюдал за всеми, но было заметно, что я интересую его больше, чем другие. Почему? Думаю, что, будучи необычайно проницательным человеком, этот брат Крокус интуитивно прозревал мое истинное лицо. Он был мобилен и вездесущ, но не думал я, что встречу его в тот момент.
Итак, я нажал кнопку и ринулся вон из кабинета, к лифту. Дело было сделано, оставалось только одно – спастись самому. Внезапно из распахнувшихся дверей лифта вышел человек – и я нос к носу столкнулся с братом Крокусом.
- Что случилось? – закричал он, глядя на меня в упор. – Кто нажал кнопку аварийного блока?
- Приказ шефа! – крикнул я и одним прыжком очутился в лифте.
Какое-то мгновение мы смотрели в глаза друг другу. Вдруг его губы тронула усмешка – он узнал меня! Дверцы лифта захлопнулись, и по ним застучали запоздалые пули. Тут уж настала очередь усмехнуться мне – и в самом деле: в минуту смертельной опасности этот человек еще думает о том, как бы успеть прикончить кого-то другого!
Теперь успеть, только бы успеть, думал я. Скоростной лифт, конечно, моментально выбросил бы меня на поверхность, но там была охрана, а главное, я не имел ни малейшего представления о том, в каком направлении от моей высадки должна находиться пещера Око Дьявола, которая одна давала мне реальный путь к спасению. Вот почему я рискнул остановить лифт на печально знакомом мне втором ярусе.
Сейчас здесь царила страшная суматоха, беспорядочно метались солдаты и офицеры, раздавались команды… Но, как я понял, суматоха была вызвана только лишь массовым побегом индейцев. Сигнал тревоги сюда либо не дошел, либо на него не среагировали.
Не обращая ни на кого внимания, я пробежал по коридору и, достигнув знакомого проема в стене, птицей взметнулся по ступенькам лестницы. Я бежал вверх, едва успевая касаться ногами ступенек и боялся только одного: рухнуть на середине лестницы, если не выдержит сердце. Я знал, что взрыва будет три. Первый из них самый слабый, и вряд ли он достанет меня здесь. Через пятнадцать минут последует второй, более мощный, а затем, еще через двадцать минут, - третий, который произведет гигантские разрушения и всё, что окажется в поле его действия, превратит в единое каменное месиво. Так закончит свое существование фашистский форпост и, как это ни печально, прекрасный город древних инков.
Мне оставалось пройти не более сотни ступенек, когда раздался первый взрыв. Лестница дрогнула, но устояла, лишь снизу до меня донесся далекий грохот разрушений. С удесятеренной энергией я преодолел последний участок лестницы и что было сил помчался по темному коридору. Впереди уже виднелся свет, когда раздался второй взрыв. И хотя я был вне его досягаемости, от сотрясения  с потолка пещеры на меня посыпались камни. Еще через минуту я был у выхода из пещеры Око Дьявола.
Я замер, прислушался и, прижавшись к стене, осторожно выглянул наружу. Горы были по-прежнему величественны и безмолвны. Над ними сияло восхитительное ярко-голубое небо. Светило солнце, идеально чистый холодный воздух резко ударил в легкие. Хотелось остановиться и отдышаться, но надо мной висел дамоклов меч третьего взрыва и подстегивала мысль, что совсем не далеко отсюда, в уютной пещере, меня ждет индеец. Я сорвал с себя фуражку и мундир и полуголый бросился вперед, к спасительной пещере.
- И вас там действительно ждали? – нетерпеливо спросил я.
Лицо Хуана озарила счастливая улыбка.
- Да, Федерико! – воскликнул он. – Меня ждал один из тех, с кем я крепко сдружился в индейской деревне. Подходя к пещере, я не забыл подать условный сигнал (рык леопарда), и он сразу же вышел мне навстречу. Мы обнялись, как братья после долгой, долгой разлуки. Не сказав ни слова, он дал мне надеть пончо, мы вскочили на коней и поскакали прочь от этих страшных мест. Но третий взрыв мы все же услышали, до нас докатилось его мощное эхо…
Хуан снова начал раскуривать трубку.
- Так значит, совершив такое, сами вы нисколько не пострадали от взрыва? Но что же тогда с вами стряслось? – не скрывая своего удивления, спросил я.
Он усмехнулся.
- Вы имеете в виду мои увечья? О, об этом речь впереди! Но сначала… я хотел бы вас спросить…
Он медлил, испытующе глядя на меня.
- Вы опубликовали вашу статью под псевдонимом. А ваше настоящее имя?
- Гомес. Федерико Гомес.
- Простите мое любопытство, - нерешительно продолжал Хуан, - вы не родственник Гомеса, приобретшего известность при Франко?
- Да, я его сын, - ответил я.
- Так я и подумал, - сказал он. – портретное сходство.
- Вас удивляет, - спросил я его, - что я, сын известного фашиста, пошел наперекор семейной традиции?
- Да, пожалуй, нет, - отвечал он. – Для меня это только лишний повод вас уважать. Вы так прямодушны и смелы в своих суждениях, что я счел бы нужным предупредить вас: помните о Луисе Гарсиласо! И постарайтесь избрать для себя не такой скорый конец…
Эти слова задели меня за живое. Мир моих интересов был достаточно разнообразен, чтобы я мог избрать круг тем, совершенно безобидных и абсолютно аполитичных, и не без приятности провести время, вкупе удовлетворяя и свое, и читательское любопытство. Но фашизм… Эта моровая язва, эта всё возрастающая боль современности, это некое таинственное и необъяснимое антивещество, внедряющееся всё активнее и глубже и вызывающее мгновенную аннигиляцию всего доброго и светлого, что с таким трудом создавал человеческий разум! Забыть об этом, не думать об этом, молчать об этом я бы не смог. Но Хуан был прав, и возразить ему было нечего. Я перевел разговор на другое.
- Но удалось ли спастись бежавшим индейцам? И встречались ли вы еще с индейским вождем? Вы ничего об этом не рассказали.
- Я рад, что судьба индейцев живо тронула вас, - ответил Хуан, - и рад, что могу сказать вам: да, все индейцы спаслись и вернулись к своим семьям.
И даже не сам по себе взрыв форпоста, а это их возвращение было моим истинным триумфом. И вот тогда, когда я своими собственными глазами увидел их на свободе, я почувствовал себя безмерно счастливым! Индейцы оказывали мне всевозможные знаки любви и почтения, но, по приказу вождя, старались это делать незаметно. Вождь опасался чего-то, ощущал тайное присутствие чьих-то незримый глаз. И эта его тревога была вполне оправданна, хотя, на первый взгляд, ничем не обоснована. Пробыл я у индейцев недолго. Сразу же по возвращении меня принял вождь. Он пригласил меня в свой дом, предварительно окружив его плотным заслоном часовых. Разговор велся в абсолютной тайне. Вождь выслушал мой рассказ, а затем объявил мне решение тайного совета старейшин общины. Совет этот состоялся вскоре после моего ухода в пещеру Око Дьявола. В возможность моего возвращения тогда никто не верил. И все же решение было принято. И оно настолько поразило меня, что я вначале просто не поверил.
- Какое решение? – спросил я, исполненный острого любопытства.
- Вы, конечно, знаете, - начал Хуан издалека, - что индейцы кечуа – потомки инков. Известно вам и то, что при захвате инкской империи лишь одна, может быть, сотая часть всего золота инков досталась испанцам. Но где же тогда всё остальное? – Разумеется, у индейцев!
Вот, в частности, буквально в двух шагах от никому не известной, затерявшейся в горах индейской деревушки расположен один из многочисленных кладов этого золота. (Здесь больше подошло бы слово «склад».) По решению совета старейшин, вождь посвятил меня в тайну клада. Сначала он подробно объяснил мне, как найти это место, чтобы я мог найти его всегда, когда захочу. Затем глубокой ночью он сам повел меня туда.
Этот путь – запутанный лабиринт по ущельям и незаметным тропинкам между скальных громад - невозможно пройти без ошибки, не получив подробнейших наставлений. Так что можно быть уверенным, что никто из кладоискателей никогда туда не доберется.
В полной темноте вождь вел меня за руку, как слепого. Мы остановились перед скалой. Да, я отлично помню, что это была совершенно глухая скала. Но внезапно вождь отодвинул небольшой камень, нажал рычаг – и каменная глыба перед нами отодвинулась в сторону, приоткрыв вход в пещеру как раз настолько, чтобы мог пройти человек. Вождь включил электрический фонарь и осветил пространство пещеры…
О, это было грандиозно, Федерико! Пещера эта, как и Око Дьявола, имела вид широкого и длинного коридора. И по обеим сторонам его тянулись ряды огромных великолепных статуй и миниатюрных статуэток, сложенные штабелями тонкие золотые пластинки для облицовки стен и мощные золотые плиты. На полках стояла золотая посуда, лежали рулоны золотой ткани и груды золотых самородков. Конца коридора я не увидел, и о размерах этого «склада» судить не берусь, да и незачем. Тайны надо уважать, обращаться с ними следует бережно. Я не задал вождю ни одного вопроса, боясь допустить какую-нибудь бестактность; в голове мелькнула мысль: «Так вот они, знаменитые сокровища Эльдорадо!»
Дав мне время, чтобы я мог хорошенько рассмотреть хотя бы все то, что располагалось у входа, вождь обратился ко мне со словами:
- Твоя душа – душа лучшего из людей, поэтому ты достоин быть посвященным в тайну. Ты носишь в себе сердце героя, и, без сомнения, тебе предстоит совершить еще немало великих подвигов, подобных тому, который ты совершил. Мы хотим помочь тебе в этом. Мы не понимаем, в чем видят силу золота испанцы, хотя и знаем, что золото – их единственный настоящий бог. Инки испокон веков считали, что золото заключает в себе силу Солнца. И тот, кто владеет золотом, - родственен Солнцу и могущественен, как оно. Так считал великий Атауальпа. Твои враги сильны и могущественны, но золото придаст тебе силу Солнца, и ты сумеешь их одолеть! Возьми золота столько, сколько тебе нужно, и впредь приходи сюда, когда захочешь, и бери столько, сколько хочешь.
- Интересно, что же вы взяли? – спросил я.
Археология в частности, культуры инков, ацтеков и майя были предметом моего глубокого и давнего интереса. Задавая свой вопрос, я надеялся, что Хуан не откажется показать мне какое-нибудь археологическое чудо из клада инков.
В ответ он усмехнулся.
- Я поблагодарил вождя от всей души, но не взял ничего.
Я сказал ему, что мне ничего не нужно. Вождь обиделся, стал горячо убеждать меня; тогда я сказал, что приду сюда и возьму золото когда-нибудь потом. Я сказал это, чтобы его успокоить, на самом же деле я был тогда просто уверен, что никогда больше не ступлю ногой в это место. Вы удивлены? Как бы вам объяснить… Я не смел протянуть руки и дотронуться до индейского золота. Мне представилось кощунством вынести оттуда что-либо. Я кожей, каждым волоском ощущал всю степень невозможности этого. Хотя я не верю в Бога и не особенно суеверен, в ту минуту мне казалось, что все скалы разом обрушатся, если я посмею прикоснуться хоть к чему-нибудь. Как испанец – потомок конкистадоров – я имел право на что угодно, только не на золото инков.
- Вы и сейчас так думаете? – спросил я, с удивлением глядя на Хуана. Я был совершенно согласен с ним, но мне в жизни не приходилось встречать людей, которые бы думали так же, как он. Этот человек интересовал меня все больше, по мере того как он рассказывал о себе.
- Сейчас?… Нет, - отвечал он с горечью, - сейчас я далеко не убежден  в этом, как тогда. Я теперь все больше склоняюсь на сторону вождя. На языке кечуа и в традиционных индейских выражениях его мысль, должно быть, не до конца была мне ясна. Смысл его слов стал доходить до меня только теперь, и кажется, вождь был абсолютно прав. Но так или иначе, тогда я с легким сердцем распрощался с этим золотым царством и с индейцами. Благополучно продал охотничьей конторе свои трофеи, поездом вернулся в Буэнос-Айрес, а затем пароходом отплыл в Испанию.
- Но на этом, надо думать, ваши приключения не кончились?
- Вы угадали, - отвечал он, мрачнея. – Я возвращался на родину с радостным чувством, изрядно истосковавшись. Все мне виделось в радужных тонах; мне представлялось, что уж теперь-то я непременно пойду в гору и сделаю блестящую карьеру в кино – сначала как актер, затем как режиссер. Начну снимать фильмы сам – у меня уже было несколько замыслов. Так  я мечтал, глядя в безбрежную океанскую даль. Но зловещая тень предчувствия омрачала мои мечты, говорила мне о коварстве и переменчивости судьбы…

 
III

Хуан с болезненной улыбкой переменил позу, устроился поудобнее, облокотившись на стопку газет, долго и осторожно поворачивал и пододвигал рукой больную ногу, не находя для нее удобного положения.
- Может быть, еще вина? – предложил я, подавая ему стакан.
Он благодарно кивнул, отпил пересохшими губами и продолжал свой рассказ.
- Итак, я вернулся домой в Мадрид и сразу же понял, что в моей судьбе произошла существенная перемена. Прежде всего, я стал безработным. Но стал им как-то странно. Когда я пришел на киностудию, меня встретили вполне радушно, поздравили с возвращением и с тем, что никакого клада я, разумеется, не нашел, и сразу же заключили со мной контракт на участие в съемках. Все шло отлично. Но через день мне позвонили и сообщили довольно грубо, что контракт расторгнут. Я был вне себя. Попытался выяснить причины, но расспросы ни к чему не привели. Больше того: когда я пытался заговорить с теми, с кем еще позавчера был дружен, от меня отворачивались, не подавали руки, избегали смотреть мне в глаза. Это просто убило меня. Я обращался на другие киностудии – безрезультатно. Я махнул рукой на кино, делал попытки устроиться шофером, грузчиком, садовником, учителем, трамбонистом, гитаристом, кем-то еще (всё это я бы сумел!) … и ничего не добился. И помочь было некому: родителей я потерял давно, ни братьев, ни сестер у меня нет. Тогда я решил обратиться к дальним родственникам моей покойной матери (они живут в одной деревне неподалеку от Мадрида): может быть, там найдется какая-нибудь работа.
Я поехал туда на рейсовом автобусе. Автобус этот, как я сейчас припоминаю, был странно пуст; в нем было, кроме меня, только четыре пассажира. Да, пожалуй, это могло бы показаться странным, но я был так расстроен, что едва ли замечал что-либо вокруг себя.
На полпути к деревне мы внезапно остановились. Водитель объявил, что машина неисправна, дальше не пойдет, и посоветовал пассажирам идти пешком либо дождаться другого транспорта. Все пассажиры – я и четверо мужчин – покинули автобус. Печальный, погруженный в свои думы, я зашагал вперед по дороге. Местность была гористой; слева высились горные кряжи, справа был обрыв. Никаких попутных машин не было; дорога была совершенно пустынной, если не считать притормозившего на обочине, в тени, легкового автомобиля. Рядом, облокотившись на его изящный корпус, стоял человек и смотрел на меня. Занятый своими мыслями, я взглянул на него рассеянно, мельком, - и лицо человека показалось мне знакомым. Но я не успел рассмотреть его, как вдруг почувствовал резкий толчок в плечо. Обернулся и увидел, что те четверо, что вышли из автобуса, окружили меня и что они до зубов вооружены. Трое держали в руках ножи, четвертый наставил на меня дуло пистолета. По их спокойной уверенности и жестоким усмешкам я понял, что это не уличные хулиганы и не дорожные грабители, а профессиональные убийцы. Но недаром мои каскадерские трюки вызывали восхищение, недаром говорили, что такая реакция, как у меня, - большая редкость. Я мгновенно бросился им под ноги и сразу же уложил их всех четырьмя выстрелами.
- Как! У вас было оружие? – спросил я.
- Ах, да, - отвечал Хуан, - я позабыл сказать вам, что с пистолетом группенфюрера СС, с тех пор, как он попал в мои руки, я никогда не расставался и на всякий случай всегда держал его наготове. Вот, наконец, пришел его черед.
Покончив с убийцами, я вскочил на ноги – и явственно увидел лицо человека, стоявшего перед тем возле автомобиля. Это был брат Крокус. Кошачьим прыжком он метнулся ко мне, держа в руке какой-то предмет. Изумленный, на какое-то мгновение я застыл на месте и не успел увернуться. Раздался взрыв, и я потерял сознание. Очнулся я уже в больнице, но кто доставил меня туда – не знаю. Должно быть, этот брат Крокус слишком брезглив, если не удосужился столкнуть мое тело с обрыва. Вот я и остался лежать на дороге, и какие-то добрые люди подобрали меня и отвезли в ближайшую больницу…
Вышел я, как видите, совершенным калекой, и то сказать – не слишком ли много для одного человека: перелом позвоночника, сотрясение мозга, разбита кость бедра и парализована рука. Прибавьте к этому сердечную недостаточность и пустоту в правой глазнице.
- Какое несчастье! – воскликнул я, потрясенный его рассказом.
- Да, - согласился он, - несчастье, и немалое – встретиться с фашизмом лицом к лицу.
- Я помогу вам, - сказал я решительно. – Я сделаю для вас всё, что будет в моих силах.
Хуан в ответ улыбнулся мне доброй и грустной улыбкой, с видом полной безнадежности.
- Знаете что, Федерико, - сказал он после недолгого молчания, - отчасти вы правы. Если вы поможете мне, я хотя бы смогу зарабатывать. И может быть…
- Сможете зарабатывать? – удивился я. – Но каким образом?
- Всё, что мне необходимо, - волнуясь, заговорил он, - это пишущая машинка, бумага и ваша дружба. Много это или мало?
- Считайте, что всё это у вас уже есть. Что дальше?
- А вот что, - ответил Хуан весело.
Он вынул из стопки газет первую попавшуюся и протянул мне. Я увидел, что между строк газетные листы сплошь исписаны мелким неразборчивым почерком.
- Левой рукой я писать не мастак, - пояснил он, - но что поделаешь?
Я спросил Хуана:
- Что это? Стихи?
Он кивнул.
- Да. Стихи, поэмы.
- Вот как! – воскликнул я. – Так вы еще и поэт?
Он улыбнулся.
- Мне кажется, я не «еще», а только поэт.
- Прочтите что-нибудь, - попросил я.
Но Хуан покачал головой.
- Я бы с удовольствием, но не могу.
- Почему же?
- Я должен до предела накалить ваше любопытство, тогда я буду уверен, что вы придете сюда хотя бы еще раз. Когда вы придете? Завтра? Вот завтра я и почитаю вам свои стихи, а вы мне – ваши. Согласны?
- Еще бы! Но как вы догадались, что я тоже…
Хуан рассмеялся.
- Я не догадался, Федерико! Я слышал, как вы бормотали рифмы, когда проходили мимо этого дома. Может быть, поэтому я и обратился к вам, подумал: поэт не откажется помочь попавшему в беду.
За окном светало. Я попрощался с Хуаном и ушел.
Излишним будет говорить, что я пришел к нему снова. И не завтра, а в тот же день, с пишущей машинкой и пачками белоснежной глянцевой бумаги. И в тот же вечер на эти сверкающие листы легли первые строфы стихов никому еще не известного, но замечательно талантливого поэта Хуана Долореса. Они заслонили от меня то огромное здание Суеты, в бесконечных лабиринтах которого заплутала наша короткая жизнь. Остались лишь прекрасные и таинственные движения природы и человеческой души. Я пил эти стихи, словно живительную влагу целебного источника. Я упивался ими, как некогда в Альгамбре – ароматом висячих садов…
Однако необходимо было действовать. И я действовал.
В течение двух следующих месяцев всё мое время (исключая лишь университетские занятия) принадлежало судьбе этих стихов. Немало часов провел я в пыльных и сумрачных кабинетах издательств, в обществе редакторов, сильно напоминавших инквизиторов, и провел не напрасно. Через два месяца вышла в свет книга, первая книга Хуана Долореса. Вы, конечно, помните ее – в изумрудном переплете, с чудесными гравюрами, она вышла под псевдонимом. В то время как читатели и читательницы отдавали щедрую дань заслуженного восхищения некоему Луису Гарсиласо, подлинный автор книги – Хуан Долорес продолжал ютиться на своем чердаке, мучимый тяжкими недугами. И не удивительно, если принять еще во внимание колоссальное упрямство моего друга, взявшего себе за правило работать сутками, не давая себе ни минуты отдыха. Никакие уговоры не действовали. Я не раз предлагал ему лечь в больницу, но Хуан и слышать об этом не хотел и не позволял даже пригласить врача, заявляя, что один только вид белого халата приведет к смертельному исходу. На мои просьбы сменить чердак на нормальное жилье он неизменно отвечал, что нигде и никогда ему так хорошо не думалось, как на этом благословенном, Богом данном чердаке.
Покуда я был сильно занят книгой Хуана и своим дипломом, у меня не хватало времени заняться всерьез проблемой здоровья моего друга, который, несмотря на свои капризы, очень в этом нуждался. Но даже тогда, когда обе эти цели были достигнуты, и моя голова несколько освободилась от забот, я все еще долго не мог придумать, как заставить упрямца Хуана лечиться.
Но в один прекрасный день меня осенила мысль – мысль, имевшая следствием перевернуть все мои дальнейшие планы и мою дальнейшую жизнь.
Книга Хуана была так хороша, что могла служить прекрасным подарком, и я не замедлил преподнести этот подарок девушке, которую любил.
Кто была  эта девушка? Я должен рассказать о ней, так как не вправе преуменьшать ту роль, которую она сыграла и в моей судьбе, и в судьбе Хуана, и в судьбе некоего третьего лица, о котором речь впереди.  Яркий талант сделал ее звездой нашего театра, но едва ли кто-нибудь знает, какое влияние, хотя и косвенное, она сумела оказать на политическую жизнь Испании 80-х годов. Слава звезды – вещь немаловажная, но в своей жизни эта сеньора совершила еще ряд поступков, достойных не меньшей, а большей славы, чем слава звезды. И это обстоятельство обязывает меня быть откровенным.
 
IV

Наши семьи состояли в дальнем родстве, и с детских лет я был частым гостем в доме Марианны. Я, житель фешенебельной квартиры в безликом многоэтажном доме, дорого дал бы, чтобы прожить век вот в таком старинном готико-романо-мавританском особняке, каким являлся ее дом. Стены этого дома дышали историей, а точнее, целым сонмом романтических историй, на какие только способна старая Испания. Внутренний садик круглый год благоухал розами, и мне почему-то казалось, что эти розы пахнут как-то иначе, чем все другие розы мира. Впрочем, если бы я взялся описать всё, что привлекало меня и что нравилось в этом доме, то мне едва ли хватило бы сотни страниц. Дом был и вправду хорош, но в нем ли одном было дело? Мое детство в родительском доме обернулось для меня страшным бедствием одиночества. Вечно желчный и холодно-ироничный отец, болезненная и раздражительная мать щедро обдавали мой мир ледяными брызгами взаимной ненависти. А в семье Марианны, съежившийся и замерзший, я отогревался и расправлял душу – так расправляют парус теплые ветра тропических морей.
Марианна была у родителей единственным и очень любимым ребенком. Ее лелеяли, как розу, и позволяли ей, казалось абсолютно всё. Но Марианна вовсе не была избалована; каждый день ее жизни с раннего утра и до вечера был полон каторжных трудов. Ее домашнее воспитание включало в себя науки и искусства, ремесла и спорт – начиная с древних языков и медицины и кончая альпинизмом и верховой ездой. И во всем этом  она сумела преуспеть.
Но, помимо красоты и разносторонних дарований, лучшим достоинством Марианны был чуткий и добрый ум, который и делал общение с ней истинным наслаждением. Дружба с ней была единственной отрадой моего несчастного детства. Но дружбе этой суждено было прерваться: десяти лет родители отдали Марианну учиться в иезуитский колледж в Париже. Она уехала, а я остался. Тогда я впервые открыл для себя, что лучшее лекарство от печали и разных жизненных невзгод – это напряженная работа ума.
Шли годы. Шаг за шагом постигая магию слов, я приобщался к тайнам литературного труда. Я жадно читал и жадно думал, сопоставляя мир цивилизации с миром одной-единственной человеческой души. Неразрешимость вопроса о конечной цели пути человечества заставляла вернуться к истокам этого пути, и  я всерьез увлекся историей, а особенно – историей древних цивилизаций. Увлечение с годами переросло в настоящую страсть. Она-то и привела меня летом 1975 года к средневековому городу арабов на юге Испании.
Город этот располагался в горах Съерра-Невады. По свидетельствам арабских историков, это был огромный подземный город, имевший всё для нормальной городской жизни тех времен, начиная с водопровода и кончая рынком и библиотекой. Словом, теперь это была бы настоящая археологическая сенсация, если бы… Если бы арабы, покидая Испанию в XV веке, не затопили свой великолепный город, забрав с собой всё, что представляло какую-либо ценность. Однако сам по себе факт затопления города не мог предрешить полную бесцельность поисков для такого страстного археолога, каким был в то время я.
Но прежде чем поехать туда, я написал письмо профессору Саламанкского университета, известному специалисту по средневековой арабской культуре. Имя этого ученого достаточно хорошо известно, и называть его здесь я не буду; я стану называть его именем, которое знает лишь узкий круг людей – родственников и друзей ученого (к числу последних принадлежу и я), - Шейх Али.
С Шейхом Али я познакомился в доме Марианны – тогда он жил в Мадриде и обучал Марианну древним языкам и древней истории. Его отличали утонченный ум, редкая интуиция и глубокий взгляд на те проблемы, которые составляли его научный интерес. Позже, уже в студенческие годы, я продолжал поддерживать контакт с Шейхом Али и не раз обращался к нему за советом и помощью. Теперь в  своем письме я попросил Шейха Али благословить мою экспедицию в Съерра-Неваду, а если он изъявит желание и найдет для этого время, то и принять в ней участие. Вообразите мою радость, когда я получил ответ, где он писал, что не просто согласен принять участие в моей экспедиции, но что такая экспедиция давно запланирована им самим и что он приготовил для меня археологический сюрприз. В заключение Шейх Али приглашал меня в первых числах июня приехать в Гранаду, где мы встретимся, а затем вместе отправимся в горы.
Итак, в начале июня я приехал в Гранаду и остановился в гостинице. Профессор со дня на день должен был прибыть туда, и в ожидании его я с наслаждением бродил по улицам старинного города, отдаваясь во власть веков и ощущая себя современником прекрасной Альгамбры. Контрастная смена огненного дня нежной хрустальной прозрачностью ночи усиливала мою романтическую рассеянность. Я был очень утомлен минувшим студенческим годом; библиотеки прочитанных книг отяжелили мою голову, я нуждался в отдыхе – полном отключении от серьезных мыслей и забот. Поэзия, одна поэзия – поэзия плюща на стене, зубчатой тени от замковой башни, задушевной песни под гитару – вот чего я жаждал и что нашел в Гранаде. Два дня я прожил в мире грез, где образы моего воображения звучали печальными голосами поющих цыган.
На третий день приехал Шейх Али. Но приехал не один: с ним был молчаливый, хрупкий и бледный юноша, которого профессор представил мне как своего ученика. Я был не весьма приятно удивлен появлением третьего лица; я ревновал профессора ко всем его ученикам и так желал, чтобы на сей раз общество этого подлинного барда истории принадлежало мне одному! К тому же внешность ученика произвела на меня странное впечатление. У него было красивое, с тонкими чертами лицо, которое очень портили всегда влажные от пота усики и бородка. На голове у него было мексиканское сомбреро, надвинутое на самые брови, которое он, войдя в помещение, не удосужился снять. Он был невысок и хилого сложения, но одевался, будто для солидности, во все большое и мешковатое, словно купленное на вырост: его джинсовый костюм мог бы прийтись по размеру какому-нибудь рослому техасскому ковбою, да и шляпа, налезавшая на глаза, была донельзя велика. Он постоянно отводил глаза в сторону и вообще избегал моего прямого испытующего взгляда, словно у него совесть была нечиста. За всё время нашей поездки он не произнес ни слова: то ли был нем, то ли притворялся немым. «Кто он, кем является на самом деле?» - гадал я, разглядывая эту нелепую фигуру. Увлеченный наукой аскет, отрешившийся от реальности, или искусный шпион, который, выдавая себя за ученика, пытается выведать у профессора какие-нибудь тайны? (На мысль о шпионах меня натолкнул недавно прочитанный детективный роман, где описывался подобный случай.) Так или иначе, я решил не спускать глаз с ученика, не говоря до поры до времени о своих подозрениях Шейху Али. Сам Шейх Али всех этих странностей, казалось, вовсе не замечал. Он был очень оживлен, энергичен, весел и, сойдя с поезда, готов был сразу же отправиться в горы. Я не возражал. Я давно запасся провизией, фотопленками, бензином для машины и в любую минуту готов был тронуться в путь. Но все же мне удалось уговорить профессора позавтракать перед дорогой в гостинице. Завтрак был обильным и отменно вкусным; Шейх Али ел с большим аппетитом, одновременно засыпая меня вопросами о моем житье-бытье, об университете, о планах на будущее... Ученик не прикоснулся ни к жаркому, ни к вину, но, как истинный аскет, меланхолично уничтожил пару апельсинов. Сразу же после завтрака я усадил профессора и его ученика в машину, сел за руль - и мы понеслись к далеким, курящимся в жарком мареве полдня горам Съерра-Невады.
Исколесив многие километры по извилистым горным дорогам, мы добрались до сердца Съерра-Невады – истока реки Хениль близ горы Муласен. Вечерело. Шейх Али предложил переночевать у пастухов, а с рассветом отправиться к пещерному городу. Так мы и сделали. Еще стояла ночь, когда взволнованный Шейх Али разбудил меня. Он и его ученик давно были на ногах. Над костром кипел чайник. Мы торопливо выпили пахнущего душистым дымом чаю и, лишь только первый луч солнца озарил вершину Муласена, пешком отправились в горы. Шейх Али не мог сдержать волнения. Он спешил, спотыкался  о камни и несколько раз упал.
- Уже близко, - все повторял он. – Уже совсем близко. Вы не можете себе представить, какое я сделал открытие. Я докопался, я нашел, как это было сделано. Сейчас вы увидите чудо, да-да, настоящее чудо!
Молчаливый ученик, словно козлик, легко прыгал с камня на камень и поддерживал профессора, но чувствовалось, что он тоже взволнован. Что же говорить обо мне: уж я-то как никто другой знал, чего стоит обещание чуда в устах Шейха Али. Он знал дорогу хорошо и шел здесь, судя по всему, далеко не впервые. Внезапно возле одной скалы он остановился и обратился с нам:
- Чудо, о котором я вам говорил, свершится здесь. Как вам известно, пещерный город затоплен. Там, - он показал рукой, - струится свирепый горный поток. Так вот, я открыл, как направить этот поток по другому руслу, отняв у воды власть над городом. Прошу внимание!
Он быстро повернулся к скале и с силой надавил на нее руками. И сразу же тот участок скалы, что пришелся под ладонями Шейха Али, бесшумно повернулся на шарнирах, открыв небольшое отверстие. С видом победителя ученый обратился к нам:
- Вот здесь, - сказал он, указывая на отверстие, - и спрятан потайной механизм. Стоит повернуть ключ – и вода уйдет в другое русло.
Я заглянул в отверстие. Оно было глубоким, и из его недр торчал больших размеров ключ, очень схожий с тем, что изображен на воротах Альгамбры. Шейх Али сунул руку в отверстие и взялся за ключ,  чтобы повернуть его, - как вдруг отшатнулся с возгласом отчаяния. Он вытащил руку, держа в ней обломок ключа длиной в полметра. Горестно восклицая, ученый поднес его к глазам, чтобы лучше рассмотреть, затем показал мне и ученику.
- Вы видите? – простонал он. – Ключ был кем-то подпилен, и достаточно было одного прикосновения, чтобы его сломать. Механизм испорчен, а я-то думал, что совершу открытие!
Сокрушенно качая головой, он заговорил сам с собой по-арабски и не оборачиваясь побрел прочь. Ученик и я двинулись за ним. Мы обогнули скалу и очутились на краю ущелья. Подойдя ближе к краю, Шейх Али глянул вниз – да так и застыл.
- Что это значит? – воскликнул он. – Куда подевалась вода?
- Что вы скажете на это? – продолжал он, обращаясь к нам. – Всего месяц тому назад я был здесь, и в этом ущелье протекала река; она текла здесь пятьсот лет. А теперь – вы видите?!
Ущелье было абсолютно сухим. Полуденное солнце освещало ущелье до самого дна, и было хорошо видно, что на дне его не струится даже маленький ручеек. Не говоря ни слова, Шейх Али начал спускаться в ущелье. Спуск был крут и опасен; мы вместе с учеником бросились помочь профессору и, зная его неосторожность, подстраховывали каждый его шаг, не давая скатиться вниз по острым камням.
Когда спуск благополучно закончился и мы все трое стали на каменистое дно ущелья, Шейх Али сказал:
- Как бы то ни было, друзья мои, но путь к пещерному городу открыт. Взгляните…
Я посмотрел в ту сторону, куда он показывал обломком ключа, и увидел шагах в тридцати от нас черное, правильно вырезанное отверстие пещеры.
- Лично я, - продолжал профессор, - намерен идти туда даже в том случае, если… - он сделал паузу, - если город обитаем.
- Вы думаете?.. – спросил я.
- Нет, не думаю, - отвечал он, - предполагаю.
С этими словами Шейх Али решительно зашагал к пещере. В двух шагах от пещеры он остановился и проговорил, пытливо вглядываясь в ее непроглядный мрак:
- Но кто же все-таки меня опередил, интересно знать?
- Я, - раздался неожиданно голос, и навстречу нам из пещеры вышел человек. Это был мужчина лет тридцати пяти и, судя по наружности, не из местных жителей. Он был одет в строгий черный костюм и белоснежную рубашку; лицо его было бледно, руки тоже не носили следов загара. Такого человека можно было бы увидеть в каком-нибудь офисе в центре Мадрида, но не среди пастухов Съерра-Невады.
- И это тоже сделали вы? – сухо спросил незнакомца Шейх Али, показывая ему обломок ключа.
- Да, сеньор профессор… - отвечал тот с учтивым поклоном, безошибочно назвав имя и научный титул Шейха Али.
- Так вы меня знаете? – гневно продолжал ученый. – В таком случае назовите и себя, чтобы я знал, против кого я должен возбудить судебное дело за порчу археологических памятников!
- Не тратьте понапрасну усилий, профессор, - все с той же учтивостью возразил незнакомец. – Возбудить дело против меня вам не удастся, о чем считаю нужным предупредить вас с самого начала. А чтобы у вас не возникло сомнений на этот счет, я назову свое имя: дон Висенте Торквемада-и-Медина.
Мне это имя было незнакомо, зато профессор, услышав его, внезапно сильно побледнел. Я обернулся и взглянул на ученика: его лицо тоже, мне показалось, было бледнее обычного.
Человек в черном снова отвесил легкий поклон:
- Прошу прощения, сеньоры, но тороплюсь и должен откланяться. Желаю успехов.
Он легко и стремительно зашагал по ущелью и вскоре скрылся за поворотом. Спустя минуту мы услышали легкое жужжание – и над скалами взвился и сразу же исчез маленький вертолет. Проводив его взглядом, Шейх Али включил свой фонарь и вошел в пещеру. Мы последовали за ним.
Оставшуюся часть дня мы провели в пещерном городе. Город был огромен. Бесчисленные лестницы и коридоры вели из зала в зал, из комнаты в комнату. Помещений самого различного назначения было так много, что мы бы заблудились, если бы предусмотрительный Шейх Али не наносил их на план, сверяя по компасу направление нашего пути.
Стены некоторых помещений (тронного, пиршественного, молитвенных залов) были покрыты арабскими письменами. Шейх Али прочитывал надписи и переводил их мне; его ученик в переводах не нуждался. Он бродил поодаль от нас с мечтательным и рассеянным видом, и трудно было сказать, глядя на него, какой именно интерес привел его сюда. Что касается профессора, то он энергично и с присущим ему увлечением рассказывал мне всё, что знал о пещерном городе. Я слушал очень внимательно, хотя на душе у меня лежал тяжкий камень тревоги и неизвестности с того момента, как вы встретили человека в черном костюме.
- Вы обратили внимание, - говорил профессор, - что здесь встречаются надписи не только на арабском, но и на персидском языке? А что это значит? В последние двести лет город принадлежал ассасинам. Вам известно, кто были ассасины? В европейских языках слово «ассасин» означает «убийца».
- Значит, здесь жили убийцы? – спросил я.
- Да, представьте себе. Но кто были эти убийцы, откуда они взялись? Отвечаю: из Персии. Орден ассасинов был создан мусульманским орденом исмаилитов для тайной расправы над неугодными им людьми. В XII веке их резиденцию разгромили монголы, они бежали, но куда? Где обосновались прочно и на века? До сегодняшнего дня никто не мог ответить на этот вопрос, а сейчас мы с вами отвечаем на него с абсолютной точностью. И к этому можно прибавить, что ассасины устроились с роскошью. Их жизнью распоряжался имам. Между прочим, его обожествляли. Он сидел вот на этом золотом троне и, надо думать, ел из золотой посуды. Посмотрите: с этих стен и по сей день не сошла позолота. Логично предположить, что ассасины имели где-то поблизости свою золотую жилу.
Внезапно на лицо профессора набежала тень – видимо, зловещий образ человека в черном не шел у него из головы. Он задумался, вздохнул, затем снова обратился ко мне:
- Вы, Федерико, еще очень молоды и поэтому смотрите на всё это (он повел рукой вокруг), как на давно прошедшее и не имеющее к нам никакого отношения. А между тем это не так. Ассасины не бездействовали. Их деятельность была кипучей и, покинув нашу землю через двести  лет, они оставили на ней глубокий след. Что вы скажете, если я назову ассасинов прямыми предками испанских инквизиторов? Вы скажете – нет, а я скажу – да. Ничто не возникает на пустом месте и не уходит в никуда. Я неточно сформулировал физический закон сохранения энергии? Но суть одна, и этот же самый закон применим для истории.
Слушая профессора, я вдохновенно фотографировал всё, что он просил, и всё, что интересовало меня самого. За время нашей экскурсии я успел отснять дюжину фотопленок.
В десятом часу вечера мы направились к выходу; усталость была такая, что наших сил едва хватило бы, чтобы добраться до пастушеского балагана.
Уже ночью, взбудораженные обрушившимся на нас целым потоком открытий, мы долго сидели у костра, обсуждая увиденное и строя планы на завтрашний день. Шейх Али держал на коленях начерченный им план города. План занимал одну четвертую часть листа.
- Вот это, - говорил он, указывая карандашом на план, - то, что мы с вами видели. А вот это, - он показал на оставшуюся чистой площадь листа, - то, что нам предстоит увидеть.
Затем он нашел на плане какую-то пометку, обвел ее кружочком и показал нам.
- Здесь, друзья мои, начинается лабиринт. Какую площадь он охватывает и куда ведет – об этом знает одни Бог. – Он радостно рассмеялся. – И завтра мы с вами станем равны богам! А на сегодня хватит, пора отдохнуть.
Час был поздний, но я не мог успокоиться, не получив ответа на мучивший меня вопрос, и несмело задал его Шейху Али:
- А кто был тот человек, вы помните?..
В одно мгновение профессор стал мрачен, словно его подменили, и ответил мне не сразу:
- Ваше счастье, милый Федерико, что вы с ним не знакомы. Я не стану открывать вам, кто он, чтобы не нарушить счастливый сон вашего неведения. И если он никогда больше не встретится на вашем пути, считайте, что вы родились под счастливой звездой. Спокойной ночи!
Усталость победила тревогу, и все мы крепко уснули, но наутро поднялись хмурыми и разбитыми. И виной тому было нечто другое, чем вчерашняя усталость. Шейх Али был мрачен и бледен. Встревоженный не на шутку, я спросил его:
- Что с вами, дорогой профессор?
Он тяжело вздохнул и не произнес ни слова в ответ, но собрался в путь быстро – точный во всем и дисциплинированный, как всегда. Я больше не задавал вопросов, справедливо решив, что рано или поздно узнаю всё сам.
С Шейхом Али действительно произошла странная перемена. Его вчерашнее беспокойство перешло в панику; он не шел, а бежал, словно боясь опоздать к поезду, а мы с учеником бежали за ним, желая уберечь его от несчастного падения. Но вот наконец мы достигли скалы, где накануне ученый обнаружил поломку механизма; еще несколько шагов – и…
Над ущельем пронесся тройной вопль досады, изумления, боли… Невозможно описать наших чувств, когда мы увидели, что… по ущелью нёсся пенистый горный поток. Эта река текла над пещерным городом уже пятьсот лет, и вообразить ее дно сухим хотя бы на одно мгновение теперь казалось чистейшим абсурдом!
Шейх Али в ярости потряс кулаками, топнул ногой и выкрикнул какие-то арабские слова; у меня было полное ощущение, что сейчас грянет гром и из земли как минимум вырвется пламя. Но этого не случилось. Всесильный джин обратился в измождённого сгорбленного старичка, высушенного, словно прошлогодний травяной стебелёк. Он повернулся и пошатываясь побрел обратно; его ученик и я, словно тени, последовали за ним. Я то и дело искоса взглядывал на ученика и по тому, сколько благодарной теплой заботы было в его отношении к Шейху Али, сколько искреннего горя выражало теперь его лицо, понял, насколько глупы и безосновательны были мои подозрения. Он не мог притворяться, он искренне был предан профессору и, хотя воистину горька была та минута, я почувствовал большое облегчение.
С горечью глядя на поникшую фигуру Шейха Али, я понял, какие недобрые предчувствия мучили его этим утром. Но каким же образом, думал я, человеку в черном удалось повернуть реку в ее прежнее русло, если он сам сломал механизм? Это было и осталось его тайной. Я представил, как этот человек вернулся на своем вертолете и наблюдал за нами из укрытия, а потом, когда мы ушли из пещерного города… И тут я внезапно похолодел от мысли, что он мог запросто утопить нас, но не сделал этого, а предоставил нам спокойно завершить работу и вернуться…
Но с какой целью он затопил город вторично? Я мучительно думал над этим, но так и не нашел разумного объяснения. Потом, в течение лет, я не раз возвращался к этой загадке и, кажется, разгадал ее, но много позже, когда узнал, кто же он такой, этот человек в черном костюме.
 
V

Возвращение в Гранаду было молчаливым и печальным, и в тот же вечер профессор с учеником уехали в Саламанку. Я хотел было поехать с ними, но Шейх Али сказал, что, раз экспедиция не удалась, он намерен заняться другими делами и в ближайшие месяцы не сможет уделить мне ни минуты времени. И  я остался в Гранаде. Трагический исход нашей экспедиции, гибель замыслов и надежд, связанных с ней, не притупили, а лишь обострили жажду гармонии, которая одна могла заполнить образовавшуюся в душе пустоту. Все, чем до краев была полна моя жизнь, вдруг отступило на задний план, и я очутился лицом к лицу со своим злейшим врагом, имя которому – одиночество. В обычные дни у меня были книги и друзья, но тяжесть горьких минут разделить было не с кем. В тот вечер я чувствовал себя особенно одиноко. Кто ласково заглянет мне в глаза и посочувствует моей боли? Кто согреет своей ладонью мою ладонь? Чьим плечам не станет тяжела ноша моих скорбей?..
И я понес свою печаль на высокий холм, к древним стенам Альгамбры. Здесь можно было часами бродить или стоять, рассматривая узоры стен и сводов, кружевные арабески, витиеватую резьбу стройных башен. От этих стен веяло вечностью и печалью, раздумьем и успокоением.
Наступила ночь, и на небе заблистала россыпь крупных звезд, когда я поднялся на вершину холма. Внезапно где-то рядом прозвучал мелодичный женский голос:
- Федерико!
Кто бы мог звать меня по имени в чужом городе, ночью? Голос показался знакомым. Этот голос мог принадлежать только…но нет, я не поверил – откуда ей быть здесь? И все же это была она! Я узнал ее по стремительной походке, по развевающейся пышной гриве волос и по тому удивительному, непостижимому сиянию, которое всегда исходило от ее облика и с годами становилось сильнее. Даже в сумраке ночи она казалась освещенной лучами утренней зари. Я протянул руки ей навстречу – и в моих ладонях очутились сразу две теплые ладошки.
- Марианна дель Касас?
- Да, это я, - отвечала она, радостно улыбаясь. – Я закончила учиться, вернулась из Парижа, и мне очень захотелось поехать в Гранаду.
- А ты знала, что я здесь?
- Да, мне очень хотелось видеть тебя.
- Спасибо, - сказал я, взволнованный этой долгожданной – и такой неожиданной встречей. – Я рад, я счастлив, что ты приехала, Марианна. Но что привело тебя сюда, к Альгамбре, так поздно?
- Я была уверена, что встречу тебя и, как видишь, не ошиблась.
О, как  я узнавал прежнюю Марианну! В ней всегда поражала и влекла непостижимость ее натуры, неожиданность и глубина душевных порывов, абсолютное чувство красоты (как и абсолютный музыкальный слух) и абсолютная чуткость. В этом она была прежней. Но пока что я сумел узнать лишь Марианну-девочку в этой взрослой девушке, с которой был совсем еще не знаком.
Во-первых, это была девушка редкой и необычайной красоты, один взгляд на которую мог бы свести с  ума. Какая кисть, какого совершенного мастера вывела эти линии век, бровей, носа и губ? Резцом какого скульптора выточен этот стан? Я отвел глаза, чтобы не выглядеть нескромным, хотя смотреть хотелось бесконечно, смотреть и слушать ее нежный звенящий голос.
- Как красив город ночью, под звездами, - сказала она. – А этот замок кажется особенно таинственным. Вот-вот, кажется, из ворот выйдет мавр – колдун.
- Да, правда, - согласился я.
- А ты хотел бы увидеть мавра? – спросила она, загадочно взглянув мне в глаза.
- Да, очень, - ответил я, искренне сожалея, что в эту волшебную ночь, когда я самым чудесным образом встретил Марианну у стен заколдованного замка (ведь всем давно известно, что замок Альгамбра заколдован), я не увижу мавританского колдуна.
- Правда, хотел бы? – спросила она снова. – Тогда смотри!
Она указала рукой на ворота замка. Я взглянул… и вскрикнул от неожиданности: из ворот быстрым шагом вышел человек в наряде средневекового мавра: в черном плаще и черном тюрбане с белым верхом. Он прошел в двух шагах от меня, сверкнув на меня глазами, и продолжал шагать дальше, но не вниз по склону холма, а все так же прямо, словно по ровной дороге: он шел по воздуху! Он уходил все дальше – в сторону чуть бледнеющего востока – и вскоре растворился в сумрачной дали. Потрясенный, я повернулся к Марианне.
- Ты видела? Кто это был?
- Как кто? Колдун, - спокойно отвечала она. - Тебе захотелось видеть колдуна – и ты его увидел! Это мой маленький подарок тебе.
Я не понимал. Какой подарок?
- Ты всегда любил тайны, Федерико, - засмеялась она. – Вот тебе еще одна маленькая тайна.
Меня осенило.
- Гипноз?
Она снова засмеялась и не ответила.
- Настоящее чудо! – восхищенно заключил я. – Так вот, значит, чем ты занималась в Париже, чернокнижница! Училась колдовству?
Марианна кивнула с совершенно серьезным видом.
- Да. Я училась колдовству и в Париже, и в Мадриде, и в Саламанке и собираюсь с завтрашнего дня продолжить учение.
- Вот как? – спросил я, пытаясь понять, в какой мере все это могло быть названо шуткой. – Но кто тебя учил?
Зачем-то оглянувшись кругом, она ответила шепотом:
- Шейх Али.
Мое лицо, видимо выразило такую досаду и разочарование, что Марианна спросила с тревогой:
- Что с тобой, Федерико?
- Значит, завтра ты уезжаешь в Саламанку! И надолго!
Она взяла меня за руки и сказала, с ласковой печалью глядя мне в глаза:
- Это очень нужно и очень важно, иначе я бы не поехала.
Я вздохнул.
- Иное мгновение обладает ценностью вечности. Вот, например, это.
Она потянула меня за руку.
- Давай погуляем. Днем ужасная духота, а ночью так легко дышится!
Мы спустились с холма и пошли, держась за руки, по тихим улочкам ночной Гранады.
- Знаешь, мне очень грустно, Федерико, - пожаловалась Марианна. – Расскажи мне что-нибудь.
Ее лицо было бледным и печальным, как январская луна. Я хотел спросить о причине ее грусти, но что-то меня удержало. Стараясь развлечь девушку, я стал вспоминать и рассказывать ей интересные случаи из своей жизни. Я уже давно начал работать в археологии как журналист и участвовал в интереснейших экспедициях на остров Крит, Цейлон, остров Пасхи и Бермудские острова. Газеты опубликовали мои очерки, в которых я рассказывал о работе археологов в этих экспедициях и красочно описывал их находки. Но в этих очерках я ни словом не обмолвился о своей собственной гипотезе, которая родилась у меня в результате раздумий и сопоставлений.
Суть этой гипотезы сводилась к следующему. Когда-то в древности существовала некая цивилизация с центром в Атлантиде. Она-то и явилась единой праматерью всех древних цивилизаций земного шара. С этой точки зрения, все цивилизации, религии и политические системы древнего мира обязательно несут на себе печать Атлантиды. А в своем первозданном виде эти следы Атлантиды нужно искать в самых изолированных и глухих точках Земли. Уникальное значение имеют островные культуры и изолированные высокогорные очаги цивилизации в таких, например, районах, как Гималаи и Анды. Я хотел собрать рассыпанную мозаику Атлантиды из осколков древнейших мировых религий. Собранный мною в экспедициях фактический материал складывался во впечатляющую картину. Исподволь закрывая белые пятна, я готовил сенсацию. В мои идеи и планы был посвящен пока что только один человек. Этим человеком был Шейх Али. Теперь я посвящал в них Марианну. Я говорил об этом с таким накалом страстей, словно это была одновременно и моя сокровенная исповедь, и признание в любви. И ответом мне было молчаливое восхищение.
Так мы незаметно прошли весь город и очутились у дверей гостиницы. Оказывается, Марианна тоже остановилась здесь.
- Между прочим, - сказала она с лукавой улыбкой, - я приготовила тебе еще один сюрприз.
- Правда? Где же он? – спросил я, оглядываясь и предвкушая что-то очень необычное.
- Там, в гостинице. Но давай еще пройдемся по этой улице, я хочу дослушать тебя до конца.
- Нет, сначала сюрприз! - потребовал я.
Она  с улыбкой кивнула:
- Хорошо.
Мы вошли в гостиницу (я заранее предупредил о моем позднем приходе), поднялись по темной лестнице и остановились перед дверью номера. Из-под двери пробивалась тонкая полоска света: в номере не спали. Меня удивило то обстоятельство, что это был тот самый номер, в котором останавливался Шейх Али со своим учеником и который они покинули накануне. Марианна постучала, и дверь открыли. Она вошла в номер, а я так и остался стоять на пороге, не в силах сделать ни шагу или произнести хотя бы слово от изумления. Передо мной стоял тот самый мавр – колдун из Альгамбры, в том же черном плаще, так же сверкая глазами из-под черного тюрбана. Но внезапно он сдернул с головы тюрбан – и, вглядевшись, я узнал Шейха Али.
- Что же ты стоишь, мой мальчик, входи, - ласково пригласил он меня, снимая заодно и плащ, под которым был его обычный костюм.
- Но как же так? – спросил я, все еще не придя в себя от изумления. – Ведь вы же уехали!
- Да, уехал, а потом вернулся по просьбе моего ученика.
Он раскрыл чемодан, свернул и уложил туда черный плащ и тюрбан.
- Так значит, колдун – это вы?! – воскликнул я. – Но как же вы шли по воздуху? Что это было: мистификация, гипноз, цирковой фокус? Скажите мне правду, умоляю вас!
Профессор нахмурился и строго посмотрел на меня.
- Ты слишком плохо думаешь обо мне, Федерико, если полагаешь, что я когда-либо занимался фокусничеством, - сердито сказал он.
- Простите меня…
- Тебе ведь известна моя специальность, - продолжал он несколько мягче. – Я знаток древней арабской культуры. В моем ведении – все области знаний древних арабов, в том числе тайные знания, как, например, владение в совершенстве секретами человеческой психики. То, что ты видел, - один из примеров применения этих знаний на практике. А костюм этот я надел не ради маскарада: он всегда помогает мне ввести себя в нужное состояние. Однако, - профессор снова нахмурился и покачал головой, - для неподготовленного человека все это действительно выглядит, как эксцентрический цирковой трюк. Напрасно я дал себя уговорить!
- Что вы, профессор! – горячо возразил я. – Вы оказали мне большую честь: до сих пор мне приходилось лишь читать и слышать из десятых рук, что такое возможно, но видеть!..
- Благодарите моего ученика, - улыбнулся Шейх Али.
Я оглянулся, но ученика в комнате не было, мы были одни.
- А кто он, этот ваш ученик, если не секрет? – полюбопытствовал я.
- О, такого ученика у меня не было за всю мою жизнь, - торжественно произнес Шейх Али. – Это единственный человек, которому я могу, желаю и намерен передать все мои знания. Языки, литературу, историю, - он махнул рукой, - может преподать любой – я имею в виду наших университетских профессоров. А вот преподать арабскую медицину – в той мере, в какой ее знаю я… - он понизил голос. – Это большая тайна, Федерико. Тайна, имеющая за спиной тысячелетнюю традицию. И не мне эту традицию нарушать. Никто не знает и никогда не узнает, как был посвящен в эту тайну я и какой ценой заплатил за нее. Доверить ее я могу лишь одному человеку – тому, кого выберу сам. Много лет я присматривался, думал – и вот теперь я сделал выбор!
- Я рад, что ваш ученик оказался настолько талантлив, но… неужто ничего нельзя сделать, чтобы этот талантливый человек смог заговорить?
- Все возможно, - с тонкой улыбкой ответил Шейх Али. – А вот и он, легок на помине.
Я обернулся: из соседней комнаты (номер состоял из двух смежных комнат) вышел ученик профессора в своем всегдашнем наряде: шляпе сомбреро и джинсовом костюме «на вырост». Шейх Али ласково обратился к нему:
- Я слышал, будто ты собираешься открыть Федерико свое имя?
Не говоря ни слова в ответ, ученик сбросил с головы сомбреро – и по плечам рассыпались пышные тяжелые волосы… Он провел рукой по лицу – и в его руке остались фальшивые накладные брови, усы и бородка.
- Марианна! – закричал я, узнав прекрасное девичье лицо.
- Тише, Федерико, - строго сказал профессор, - ведь я предупредил тебя, что это большая тайна.
Он вздохнул и посмотрел на Марианну с выражением глубокой грусти.
- Люблю ее, как родную дочь, и ни в чем не могу ей отказать. Но, Федерико, помни: кроме тебя, никто не должен знать, кто мой ученик.
Он посмотрел на часы.
- Ночь коротка! Нам следует уехать первым поездом. Ну, а ты, Федерико? Остаешься в Гранаде?
Я покачал головой.
- Нет, вернусь в Мадрид, буду работать.
- Но ты хотел отдохнуть… - возразила Марианна.
- А я уже отдохнул, - весело ответил я. – А кстати, зачем вам ехать поездом? Едемте со мной на машине до Мадрида, а дальше – поездом до Саламанки.
- Пожалуй, - согласился профессор.
Глаза Марианны сияли из-под сомбреро.
- Как хорошо, что нам сейчас не нужно расставаться! – сказала она.
По пути в Мадрид и уже в самом Мадриде, когда мы прощались на вокзале, я со страхом ожидал, что Шейх Али напомнит мне, чтобы я поскорее проявил фотопленки, отснятые в пещерном городе… Я боялся этого, потому что тогда пришлось бы сказать ему правду: все до единой фотопленки были украдены из моей сумки еще на стоянке в горах Съерра-Невады. Я обнаружил это перед нашим возвращением в Гранаду. Я боялся, что известие о пропаже бесценных негативов убьет ученого или уж во всяком случае вызовет тяжелый сердечный приступ и надолго уложит его в постель, - и не сказал ему ни слова. Видя мою мрачность и отчаяние, Шейх Али ласково похлопал меня по плечу.
- Ничего, Федерико, не падай духом. У нас с тобой еще все впереди!
Как я узнал потом, факт исчезновения фотопленок он вычислил сам и отлично понял, что я от него скрываю.
Поезд тронулся, унося за квадратным окошком целый сонм тайн.
 
VI

Летние месяцы прошли незаметно, как один день. Я был поглощен работой: писал статью-исследование о старинном индейском золоте доколумбовой эпохи. Мне пришлось поездить по испанским провинциям, совершить путешествие в Англию, Францию, Монако, Люксембург и Андорру. Я побывал во многих европейских музеях, а также в аристократических домах, обладавших большими частными коллекциями. Расспрашивая владельцев об истории индейских золотых изделий, я невольно будил в них ностальгию по ушедшим золотым временам Писарро и Кортеса. Немало я наслушался историй о кладоискателях – и лишь поражался, внутренне холодея, с какой легкостью и каким убежденным бесстыдством они совершали ужаснейшие злодеяния; сколько жизней было загублено, сколько пролито индейской крови ради вожделенного обладания той или иной статуэткой. И это уже не в «дикие» времена конкисты, а в наши, «цивилизованные», времена! Но была среди этих бесчисленных свидетельств кровавых преступлений одна находка, которой я искренне обрадовался. Я обнаружил ее в одной частной коллекции в Монако. Ее владелец не являлся потомком конкистадора или кладоискателем, это был банкир-миллионер, тонкий ценитель искусства. Его коллекция состояла из уникальных, нигде больше не виденных мною золотых статуэток и масок.  Но самым удивительным его приобретением была отлитая в человеческий рост статуя изящной индейской девушки с поднятыми вверх руками и золотым яблоком в одной руке: по-видимому, девушка срывала плоды. По словам владельца, статуя была похищена из золотого сада Куско и на сегодняшний день является единственным свидетельством подлинности его существования, тогда как сам золотой сад со всем его богатством растений, животных и людей, отлитых из чистого золота, исчез бесследно. Статуей долго владел некий иезуит (он-то ее и похитил), а затем следовала длинная и запутанная история краж, купли и перепродажи статуи – история, которую добросовестно и с достоинством поведал мне банкир и о которой я здесь умолчу, чтобы лишний раз не вводить добродетель в искушение.
Работая над статьей, я посетил и дом Марианны – у них тоже была небольшая коллекция индейских золотых статуэток и масок. Марианна всё еще не вернулась из Саламанки; я застал дома только ее мать. Меня поразила перемена, происшедшая в этой красивой и молодой еще женщине, какой я привык ее видеть. Ее глаза утратили блеск и даже цвет, лицо покрылось морщинами, волосы почти полностью поседели.
- Что с вами случилось, донья Валеска? – спросил я.
- Умер мой муж, - отвечала она.
В этих трех словах заключалась вся глубина и безмерность ее горя. Она горячо любила мужа, а Марианна обожала отца, он был ее самым близким другом.
Это случилось весной, внезапно… Но как это могло случиться? – недоумевал я. Отец Марианны был энергичным и здоровым человеком, любил спорт.
Донья Валеска накрыла на стол, и мы подняли бокалы в память об умершем – при закрытых дверях и тщательно зашторенных окнах.
- Это была таинственная и трагическая смерть, - сказала тихо донья Валеска, и больше об этом не было произнесено ни слова.
Я был потрясен и озадачен. Как? Еще одна тайна? И еще одна трагедия!
Марианна справедливо заметила: я любил тайны, любил их разгадывать. В своих предположениях я всегда шел от самой смелой фантазии и уж потом выстраивал логическую цепь. Немало тайн я разгадал за свою жизнь! И почти каждая содержала в себе трагедию. Из меня вышел бы хороший детектив или автор детективов, а я выбрал журналистику – вечную корриду!.. Я должен был разгадать и эту тайну. Я поклялся себе в этом. Но, забегая вперед, скажу: шли годы, а я не продвинулся в этом деле ни на шаг. Спустя несколько лет Марианна открыла мне кое-что – то, что было известно ей одной и о чем не ведала ее мать. В корриде судьбы Марианна выступила как самый умный и самый опытный торреро – и выиграла смертельный поединок с жестоким и кровожадным зверем.
А тогда… Тогда мы были молоды. Марианна вернулась из Саламанки задумчивая и просветленная и сразу же поразила Мадрид своей красотой и талантом. В числе прочих дарований ей был дан чудный голос. Спев раз на каком-то концерте, она получила приглашения от директоров крупнейших театров. Но самой Марианне неожиданно пришелся по душе бедный и маленький студенческий театрик, ютившийся в подвале. Театрик ставил наивные и бесхитростные пьесы, но игра молодых актеров влекла страстной искренностью и душевной теплотой. Появление в театре Марианны дало такие большие сборы, что театр вскоре смог снять приличное помещение с хорошей акустикой.
Итак, Марианна играла в театре и не бросала занятия медициной, я продолжал учиться в университете, а свободное время мы проводили вместе.
Однажды воскресным утром Марианна попросила заехать за ней. Мы выехали из Мадрида по направлению к старинному городу Алькасару-де-Сан-Хуан, но взяв правее, миновали его и вскоре очутились у подножия гор. Марианна указала мне на скромный деревенский дом с конюшней, возле которого я и остановил машину. Дом этот, как выяснилось, незадолго до смерти приобрел ее отец. Здесь за ветхими стенами, но под надежной охраной он держал свое сокровище: двух купленных им за бешеные деньги превосходных арабских коней – белого и черного. Это был подарок Марианне в честь ее совершеннолетия и успешного окончания учебы в колледже. Известный в Мадриде банкир, конечно, мог позволить себе такое.
Мы вошли в конюшню – и я невольно издал возглас восхищения. Иного чувства эти изящные тонконогие создания и не могли вызывать даже у человека, вовсе не знакомого с лошадьми. Кони были оседланы: видимо, о нашем появлении здесь были предупреждены.
- Рискнем? – улыбаясь, спросила Марианна, беря под узцы вороного.
Я только взволнованно кивнул и подошел к белому. К коням я был неравнодушен с детства. Мальчишкой занимался конным спортом. Но однажды я упал с лошади и сломал ногу, и тогда родители запретили мне ездить верхом, отняв у меня единственную мальчишескую радость. Но науку верховой езды я не позабыл и, выведя белого коня из конюшни, ловко вскочил в седло. Марианна тронула вороного, и мы пустились. Оба коня оказались иноходцами с необыкновенно широким и плавным шагом; они застоялись в конюшне и теперь неслись, как ветер. Без малого три часа они носили нас по лугам и косогорам, взбегали на горные кручи, проносились над краем пропасти, перемахивали через трещины – и снова уносились в луга. Мой восторг от этой бешеной скачки, кажется, передавался и коню. Марианна скакала впереди; только раз она обернулась, и я увидел ее лицо – озаренное пламенем вдохновения.
Вечером, прощаясь со мной у дверей своего дома в Мадриде, она сказала тихо, со счастливой улыбкой глядя мне в глаза:
- Когда захочешь поехать туда снова, произнеси такое заклинание: «Алькасар-де-Сан-Хуан. Кони застоялись в стойлах». Но ты должен сказать это не по телефону, не в письме и не при свидетелях, а только с глазу на глаз, тихим шепотом.
- Конечно! – сказал я как человек, понимающий в тайнах.
И не раз потом случалось, что я заезжал за Марианной прямо в театр, отводил ее в сторонку и с таинственным видом шептал ей это величайшее и лучшее в мире заклинание: «Алькасар-де-Сан-Хуан. Кони застоялись в стойлах». И нужно было видеть при этом ее лицо – лицо счастливейшего в мире ребенка! Все в театре были, разумеется, убеждены, что у нас с Марианной бурный роман. И никому не могло прийти в голову, что вся плотская сторона этого романа заключалась в том, что я не забывал подать руку даме, когда она спрыгивала с седла.
Скачки – это было единственное, что приносило ей радость и позволяло забыться. После смерти отца всегдашним состоянием Марианны стала глубокая неизбывная грусть. Ритм ее жизни был напряженным более чем когда-либо, но и под театральным гримом я угадывал на ее лице страдание и печаль. Впрочем, кажется, только я один – ее друзья по театру ни о чем не догадывались. Театр отказал Марианне в понимании, сочувствии и даже в простой человеческой дружбе. Мужчины при виде ее вздыхали, девушки завидовали. И те и другие были заняты собой, а Марианна, не замечая ничего, спешила на сцену, спешила пролиться, как утренняя заря, и всё вокруг согреть и озарить. Она не замечала, что для всех прочих она была с л и ш к о м – слишком красива, слишком талантлива, слишком добра, слишком умна. Я понимал это, но что я мог сделать? Я утешался мыслью, что со временем жизнь сама приводит человека туда, где и с кем надлежит ему быть, и тот, кто ищет, рано или поздно находит.
В своем доме Марианна произвела небольшую перестройку: расширила патио за счет одной из комнат. Теперь цветник с фонтаном стал лишь частью маленького парка. Здесь поднялись кипарисы и тополя, изящно увитые лианами, цвели орхидеи и экзотические кактусы, розы и гигантские лилии, которых прежде я никогда не видел. Воздух здесь был всегда прохладен и свеж, а аромат деревьев и цветов будил в душе звуки тончайших струн. Утомленный бессонными студенческими ночами, разгоряченный жарой и запыленный, я входил в патио, присаживался на край чаши фонтана – и оказывался в мире, куда не достают бесцеремонные руки суеты. Здесь можно думать и чувствовать иначе, чем думает и чувствует робот, или гудок автомобиля, или обращенный в робота или гудок автомобиля человек.
Я всё еще не решался сказать Марианне о своей любви, но говорил с ней о том, что любил, чем жил мой разум, чему радовалось сердце: о любимых книгах, картинах, о музыке, поверял ей свои заветные замыслы и читал свои стихи. И в этих долгих проникновенных беседах мне открывалась прекрасная и таинственная страна – душа Марианны.
Кроме любви, существовала еще одна тема с негласно наложенным табу – тайные знания древних арабов. Но однажды случай приоткрыл мне завесу тайны.
Вскоре после того, как я опубликовал свою статью о золоте инков, грянула сенсация: из коллекции монакского банкира похитили статую девушки, собирающей плоды. Факт похищения был сенсационным хотя бы потому, что проникнуть туда, где она хранилась, было практически невозможно! Сенсацией было и то, что похитители прельстились одной лишь статуей, не стронув с места ни одного предмета из обширного собрания золотых редкостей. В газете также называлась огромная сумма, обещанная владельцем тому, кто разыщет статую. Трудно передать, как я был огорчен, узнав о ее пропаже.
- Если бы я мог, - сказал я Марианне, - я бы без всякого вознаграждения нашел и вернул статую владельцу. Он, по крайней мере, бережно хранил ее столько лет, а эти негодяи наверняка уже переплавили ее в слитки.
- Как сказать, - задумчиво ответила Марианна, - мне кажется,  похитители считают, что у них больше прав на статую, чем у монакского банкира. Для переплавки они взяли бы что помельче – статуэтки и маски – и уж наверняка поступили с коллекцией не столь гуманно – если бы это были обычные воры.
- Пожалуй, - согласился я. – Но теперь всё едино – статуя-то исчезла бесследно!
- Давай поищем, - неожиданно предложила Марианна.
- Ты шутишь!
- Нисколько, - ответила она серьезно. – Сядь и закрой глаза.
Она положила мне на голову тонкие легкие руки – и голова у меня слегка закружилась, словно от стремительного полета. Мне вдруг явственно представился замок Эскориал – сверкающий стальной куб на желтом фоне песчаной равнины, под зловеще синим небом, в блеске молний. Затем мелькнула лестница, ведущая в глубокий подвал замка, и вдруг перед моими глазами разлилось мягкое золотое сияние: я увидел неподвижные, словно скованные вечным сном, деревья, кусты и травы; птиц, беззвучно поющих на деревьях, и зверей, уснувших на земле; пастухов, застывших возле околдованного стада лам, и девушек с поднятыми к ветвям деревьев руками… Всё казалось живым – и всё было сделано из золота.
- Золотой сад Куско! – ахнул я. – Как?! В Эскориале? Он существует до сих пор, его не переплавили в золотые слитки, из него не начеканили монет?
- Смотри внимательно, - строго сказала Марианна. – Где статуя?
Я присмотрелся к группе золотых девушек: у каждой была своя поза, и перепутать было невозможно. Вот она! Я узнал ее сразу, ту девушку с яблоком в левой руке.
- Она здесь! – воскликнул я – и разом все исчезло.
Я открыл глаза и увидел перед собой улыбающуюся Марианну.
- Неужели всё, что я сейчас видел, - правда? – изумленно спросил я.
Марианна в ответ только кивнула.
- Я устала, - сказала она. – Все-таки это очень трудно.
- Что трудно? Что это было? – допытывался я.
Марианна махнула рукой, опустилась в кресло и закрыла глаза.
- Это все он, Шейх Али?
Она утвердительно качнула головой.
- А что еще ты можешь?
Я знал, что спрашивать об этом бесполезно, но не мог подавить в себе любопытство.
Марианна ответила загадочно.
- Я могу возвращать то, что отдают не по доброй воле.
Вскоре я попрощался и, шагнув за порог ее дома, сразу же попал в распростертые объятия суеты, но эти слова Марианны не шли у меня из головы. Что она может возвращать? Краденое? Нет, не то. Скорее, имелось в виду что-то другое, в переносном смысле. Что отдают не по доброй воле? Здоровье, жизнь?.. Неужели – жизнь? Фантастика! Мне вспомнилась недавняя дискуссия в печати: возможно ли воскрешение из мертвых? Теоретически – да, практически – нет! Что скрывалось за ответом Марианны, оставалось только гадать. Ничуть не менее невероятным было и то, что случилось сегодня. Одной лишь силой ее воображения, в одни ничтожный миг я очутился в Эскориале и узрел то, что веками хранится в его заповедных подвалах за тысячью печатей.
Итак, весь смысл кражи был в том, чтобы вернуть золотую статую на ее прежне место – в золотой сад. Что ж, решение по-своему справедливое. Но кто принял его? И чьими руками был осуществлен дерзкий замысел? Этой загадки я отгадать, разумеется, не мог, не прибегнув к сверхъестественным способностям Марианны. На следующий день я спросил ее об этом напрямик. Я спросил: знает ли она, в чьем ведении находится золотой сад инков и кто организовал и осуществил похищение? Марианна укоризненно покачала головой.
- Зачем тебе это знать, Федерико? Иногда бывает нужно вовремя остановиться, ты ведь и так уже знаешь немало.
Но я, поняв, что ей что-то известно, продолжал горячо настаивать. Марианна вначале хмурилась, затем лицо ее неожиданно просветлело.
- Хорошо, - возбужденно, словно в горячке, заговорила она. – Я покажу тебе его. Ты встретишься с ним лицом к лицу и задашь ему все эти вопросы. Но прошу тебя, Федерико, исполни мою просьбу! Спроси его, где мой отец!
Дрожь прошла у меня по телу от этой неожиданной просьбы. Куда она меня посылает: в потусторонний мир, к Богу, к черту? Но в своем стремлении открыть тайну я не останавливался ни перед чем, и в эту минуту был похож на кладоискателя, чья лопата наконец-то звякнула о металл.
Мы снова пришли в патио. Марианна усадила меня, положила руки мне на голову, и я снова ощутил стремительный полет…
… Я снова был в Эскориале. Я стоял в комнате, напоминавшей одновременно монашескую келью и кабинет. Комната освещалась свечами в старинных бронзовых канделябрах. За массивным столом черного дерева, склонившись над книгами и бумагами, сидел человек в черном костюме… Я узнал его сразу! Я стремительно подошел к столу и оперся о него рукой, глядя в упор на человека в черном. Он поднял голову, и его каменное лицо оживила удивленная гримаса.
- Как вы сюда попали? – спросил он.
- Неважно, - отвечал я. -  Боюсь, что у меня мало времени, а вопросов накопилось слишком много. Отвечайте: это действительно вы владеете золотым садом Куско, что спрятан здесь, в Эскориале?
Не сводя с меня изумленного взгляда, мой неожиданный собеседник утвердительно кивнул.
- Следовательно, вы, то есть ваши люди, выкрали из коллекции монакского банкира золотую статую?
Он снова кивнул. Не давая ему опомниться, я задал новый вопрос:
- Что вам известно о судьбе сеньора дель Касас? Где он и что с ним? Вы должны сказать мне всё.
Человек в черном костюме вскочил, затем снова сел.
- Я не знаю этого! – воскликнул он. – Если бы я знал! Его труп до сих пор не найден… А откуда вы…
- … И последний вопрос, - продолжал я, боясь упустить момент моей невероятной, неправдоподобной власти над этим человеком. – Что вы делали в пещерном городе ассасинов, с какой целью и в силу каких причин сорвали нашу экспедицию и какова судьба моих, украденных вами, фотопленок?
Но он уже овладел собой. Он ударил кулаком по столу и властно заявил:
- Здесь вопросы задаю я! Я не знаю, как вы проникли в мою резиденцию, но клянусь, вам не выйти отсюда, если я этого не захочу! Отвечайте: кто вам сказал про золотой сад? О нем знают лишь посвященные. Кто из них проболтался вам? Кто, кроме вас, об этом знает?
- Вы не слишком любезны, сеньор, чтобы вас следовало удостоить ответом. Но если уж это так вас волнует, скажу: я узнал о золотом саде не от ваших людей. И кроме меня, об этом не знает никто. То есть пока еще не знает.
- И не узнает! – проговорил человек в черном, поднимая пистолет.
Я не успел пошевельнуться – он выстрелил:  раз, другой, третий, четвертый… Но я не почувствовал боли. Пули прошли сквозь меня, не причинив мне вреда, а позади послышался звон стекла. Я машинально обернулся: там было зеркало. В нем зияли дыры от пуль, по стеклу растеклись трещины. Я невольно искал глазами свое отражение, но его не было. Меня зеркало не отражало, хотя я стоял почти вплотную к нему. Человек в черном тоже скользнул взглядом по разбитому зеркалу, затем воззрился на меня. В его глазах засветился ужас. Он страшно побледнел и прошептал побелевшими губами:
- Призрак!
И разом все исчезло. Я очнулся в патио. Передо мной, сгорбившись, сидела на корточках Марианна и плакала.
- Он не знает! – повторяла она с отчаянием. – Он тоже не знает!
Разом позабыв о только что пережитом страхе смерти, я бросился утешать ее. Решительно не зная что сделать, чтобы облегчить ее боль, я поднял ее на руки, словно ребенка, прижал ее голову к своей груди и стал качать на руках , говоря при этом:
- Бедное мое дитя, не плачь, может быть, он вовсе не умер. Может быть, он просто уехал куда-то далеко-далеко и не может прислать весточки о себе. Ты подожди, он обязательно вернется или пришлет тебе письмо с белым почтовым голубем. Почтовые голуби – надежные хранители тайн. А может быть, найдется верный человек, который придет к тебе и скажет, что ты должна ехать к своему отцу, что отец ждет тебя в условленном месте…
Я напридумывал множество доводов в пользу того, что отец ее жив, и, быть может, потому, что я сумел убедить в этом и себя самого, Марианна постепенно успокоилась и, доверчиво прижавшись к моей груди, вскоре уснула. Осторожно, боясь нарушить этот спасительный сон, я отнес ее в спальню, а сам вернулся в патио и до рассвета просидел у фонтана, отдавшись на волю потока мыслей и чувств.
 
VII

Стояла та чудесная весна, когда я познакомился с Хуаном Долоресом. В эти дни я умудрялся делать одновременно тысячу вещей: учился, много работал, помогал Хуану в его литературных делах и частенько, как хорошая нянька, нянчился с ним самим; встречался с Марианной, практиковался в верховой езде, сочинял стихи и даже принимал участие в немыслимых процессах телепатии и телепортации. А впереди меня ждала заманчивая перспектива – поездка в Южную Америку.
Я получил письмо от дяди из Бразилии с любезным приглашением приехать к нему для дела, весьма важного для него и небезынтересного для меня. Дядя – родной брат моего отца – вот уже много лет жил в городе Манаусе и до сей поры к факту моего существования относился с полным равнодушием. Но отец (который к этому же факту относился с неменьшим равнодушием), чтобы утешить свое избыточное самолюбие, вздумал послать брату журнальный номер с моей статьей об инкском золоте. И теперь дядя обращался ко мне, как к знатоку золотых редкостей, с просьбой оценить инкские золотые изделия доколумбовой эпохи из частной коллекции. Меня ждала новая встреча с культурой инков, встреча с живыми индейцами, Амазонка, сельва, древние индейские города – встреча с коренной Америкой и с Атлантидой. Я ждал этой встречи, я жаждал ее. Я намеревался поехать туда сразу же после защиты диплома и поехать надолго. И я втайне надеялся, что поеду не один, а с Марианной. Я не мыслил себе и дня без ее глубоких глаз и нежного голоса, а между тем до сих пор не сказал ей ни слова о моей давней любви. И причиной тому была, пожалуй, вовсе не робость. Стихия моих чувств не укладывалась ни в какие слова, и меня тревожила боязнь неосторожным порывом разрушить удивительную гармонию наших  отношений. Утренний цветок моих грез с капельками росы на лепестках был так прекрасен, что я изо дня в день недвижно созерцал его, лишив себя права на прикосновение.
А время, не спрашивая разрешения, куда-то уносилось в безумном вихре; дни мелькали, словно па его стремительного танца. Мелькнул и унесся и тот день, когда я попрощался с университетом. Пришло время уезжать, но на кого оставить больного Хуана? Вот тут-то и пришла в голову эта счастливая мысль. Я решил поручить его заботам Марианны.
Марианна с радостью согласилась: наконец-то ей представился случай применить на практике свое уникальное знание арабской медицины. Она знала и любила Хуана – поэта и была рада помочь ему. Но сделать это было непросто. Немалая сложность здесь заключалась в характере моего друга. Когда он услышал, что я собираюсь привести к нему на его холостяцкий чердак девушку, то едва ли не пришел в ярость. К тому же он имел большое предубеждение против женщин-медиков. Все мои доводы в пользу Марианны, все самые положительные отзывы о ее знаниях, уме и характере разбивались о непроницаемую стену ледяного скепсиса. Тогда я предложил отвезти его в театр на спектакль, в котором играла Марианна, чтобы дать ему хоть малую возможность убедиться в правоте моих слов.
- Кафешантанная певичка! – проворчал он, но все же согласился поехать под тем предлогом, что давно не дышал свежим воздухом.
Когда Хуан увидел Марианну на сцене, его лицо утратило насмешливое выражение, стало внимательным, задумчивым и очень печальным. Это выражение не сходило с его лица до конца спектакля, кстати сказать, очень веселого. После спектакля Марианна сама подошла к нам, и я представил ей Хуана:
- Знакомься: мой друг Хуан Долорес, он же Луис Гарсиласо, замечательный поэт.
При словах «замечательный поэт» Хуан невероятно смутился.
- Как вам понравился спектакль? – спросила его Марианна.
- Мне понравилась ваша игра, - ответил Хуан, - но пьеса… О Боже! Где вы только выкапываете такие пьесы?
Он вздохнул.
- Если бы вы только пожелали, я бы написал для вас пьесу… Десять, двадцать, хотите – сотню прекрасных пьес!
- Да, мой милый, - заметил я, - но где бы взять силы для такого объема работы? Ты ведь не хочешь лечиться?
- Кто это там клевещет на меня? – воскликнул Хуан. – Я совершенно здоров!
- А Федерико говорил мне, что вы больны, - с чарующей улыбкой сказала Марианна.
Хуан изящно и церемонно поклонился ей.
- Ну, если  в а м  так угодно, то для  в а с  я болен.
- Тогда я буду вас лечить.
Хуан снова поклонился.
Я ликовал. Я слишком любил Хуана, чтобы допустить в свое сердце ревность, и теперь был уверен, что Хуан будет спасен – за дело берется Марианна!
Через два дня я улетал в Бразилию, унося в памяти строки новых стихов Хуана и печальный образ моей несравненной Марианны… Меня манили новые дали. Манил город Манаус – морской порт за тысячи километров от моря, удивительный город-корабль, где всю жизнь можно было прожить в хижине-лодке и где самым будничным делом было отправиться за продуктами в лавку, не выходя за порог своего дома. Но не только лишь сам по себе город был для меня интересен, и не одно лишь знакомство с новой коллекцией индейского золота привлекало меня: я надеялся сразу же по прибытии включиться в поиски – поиски новых подтверждений своей гипотезы, поиски Атлантиды.
Изучив все материалы, прямо или косвенно относящиеся к загадочно пропавшей экспедиции английского полковника Фосетта, я пришел к выводу, что Фосетт был прав в своем стремлении найти ключ к разгадке Атлантиды, проникнув в затерявшийся в дебрях тропических лесов легендарный город «белых» индейцев. По моему глубокому убеждению, город этот должен реально существовать и в наши дни. Но как узнать о нем подробнее? Снарядить новую экспедицию на Мату-Гросу, в сердце сельвы, в надежде встретить там потомков атлантов – значило бы всего лишь повторить ошибку Фосетта. Но откуда узнал о существовании «белого города» сам Фосетт? О существовании города, когда-то затонувшего во время потопа, а затем «волей богов» вновь явившегося на поверхности земли… Кто указал ему путь, по которому следовало двигаться к городу? Кто сумел убедить его в том, что путь этот верен? Точного ответа на эти вопросы дать я не мог. И всё же концы этих нитей должны были существовать, и не исключено, что я найду их именно в Манаусе – экономическом, политическом, торговом центре Амазонии.
Приземлившись в Манаусе, я решил вначале покончить с делами, то есть нанести визит дяде.
Дядя жил в своей гасиенде, окруженной сельвой, в местности, которая была абсолютно и надежно отрезана от всего цивилизованного мира. Он поддерживал связь лишь с некоторыми другими владельцами имений в бразильской сельве. Кажется, среди них были один большой богач из маленького европейского княжества и еще два миллиардера откуда-то из Австралии и Южной Африки. Все они очень увлекались индейским золотом, имели хорошие коллекции искусства доколумбовой Америки и периодически наносили друг другу визиты, обмениваясь ценной и полезной информацией. Однако эти визиты были очень редкими. В основном, они предпочитали поддерживать связь друг с другом с помощью неизвестно когда поселившегося в сельве двухметрового охотника неопределенного возраста, обвешанного целым арсеналом холодного и горячего оружия, с белозубой улыбкой на широком красном лице, с шапкой густых рыжих волос, с крупными мясистыми ладонями крепких рук и хорошо ощутимой военной выправкой. Когда этот охотник улыбался, глядя на вас, возникало впечатление, что он обшаривает каждый сантиметр вашей одежды, чтобы убедиться в том, что вы не представляете никакой опасности с его точки зрения. Резкие и глубокие шрамы на его лбу и щеке говорили о каком-то серьезном поединке в недавнем прошлом.
Когда я впервые попал в гасенду дяди, она поразила меня продуманной основательностью своей архитектуры. Похожая на крепость, она сурово и мрачно высилась за непроницаемым высоким железобетонным забором с протянутыми вдоль его рядами колючей проволоки. Дядя, увидев мое недоумение, лишь пожал плечами.
- Сельва, - вздохнул он. – Иначе здесь просто не выжить.
Домашняя прислуга состояла исключительно из вышколенных до автоматизма безмолвных индейцев. По странному совпадению, все они были немыми. Кроме домашней прислуги у дяди была личная охрана – четверо вооруженных до зубов белых парней с огромными овчарками регулярно сменяли друг друга у дверей кабинета дяди. «С чего бы это? – недоумевал я. – Что он там прячет, в своем кабинете?» Но это так и осталось тайной, так как дядя явно избегал любых расспросов и так и не удостоил меня любезности зайти в кабинет. Впрочем, на эту мелочь не стоило обращать внимание, так как во всем остальном он был сама любезность. Вообще дядя произвел на меня приятное впечатление. Очень артистичный, веселый и спортивный, он непринужденно и легко создавал вокруг себя атмосферу естественного поклонения. Нельзя было не поддаться обаянию его ума и таланта во всем, чего бы он ни касался. Охотился, играл в покер и пинг-понг, рассказывал о бурных увлечениях своей молодости и делился незаурядными размышлениями о современных загадках мироздания. Он знал философию, как пять пальцев на своей руке, и умел так готовить, что ему позавидовал бы, вероятно, шеф-повар самого изысканного ресторана. Он знал десятки языков, водил автомобиль, самолет, яхту, увлекался подводной археологией и мог из спортивного интереса провести месяц в одиночестве в таких дебрях индейской сельвы, куда не рисковали забираться самые «дикие» из коренных жителей Америки. Мы сразу же стали друзьями. Я настолько уверовал в непревзойденный универсализм моего дяди, что в первый же вечер открыл ему свои планы относительно поисков Атлантиды в индейской сельве и все свои самые смелые гипотезы на этот счет. Но, к моему удивлению, дядя воспринял мои откровения без всякого энтузиазма. Он стал отговаривать меня от рискованных путешествий по сельве, приводя самые разнообразные доводы, как, например, тот, что, по его глубокому убеждению, вся эта история с полковником Фосеттом – сущая выдумка, а лучше сказать, уловка самого Фосетта, который вовсе не отправился в экспедицию в сельву, а скрылся с любовницей на Канарские острова. «Лично я на его месте именно так бы и поступил!» - с веселым смехом прибавил дядя. Я был так подавлен натиском аргументов, что даже не мог возражать, хотя ни на йоту не поверил ему. Впрочем, поскольку я приехал сюда не ради подобных дискуссий, то намеревался сразу же, как завершу дело, покинуть гасиенду.
Утром следующего дня, звеня связкой мощных ключей, в сопровождении охраны с собаками, дядя повел меня в глубокий подвал гасиенды. Минуя несколько массивных стальных дверей, мы вошли в небольшую хорошо освещенную комнату. Вдоль стен стояли сейфы; посреди комнаты на небольшом столе были разложены фигурки инкских богов, людей и животных. Я быстро сосчитал: их было двадцать. Это означало, что вскоре после моего посещения этой комнаты двадцать ценнейших памятников древней культуры исчезнут с лица земли. Безликими кусочками металла они поступят в крупнейшие банки Европы и Америки либо, в лучшем случае, вновь осядут в сейфах частных коллекций. У меня задрожали руки и колени, от стыда и возмущения горело лицо, я весь покрылся испариной. В голове крутилась одна-единственная мысль: не дать погибнуть сокровищам Эльдорадо! Дядя истолковал мое волнение по-своему.
- Неужто я отпущу дорогого гостя с пустыми руками! – смеясь, воскликнул он. – Присмотрись и выбери себе что-нибудь на память. Любая из этих статуэток – твоя.
Чувствуя себя соучастником преступления, сгорая от стыда, я приступил к оценке статуэток и с немалым трудом довел дело до конца.
- Аминь, - меланхолично сказал дядя.
Теперь предстояло выбрать себе в награду за труды (как, разумеется, и за сохранность тайны) одно из этих чудес. Это была реальная возможность спасти хоть что-то. Я задумался. Какое же из этих уникальных творений достойнее остальных? Этот вопрос заключал в себе нонсенс, но я обязан был на него ответить.
Мой выбор пал на изящную змейку с живым взглядом изумрудных глаз.
- Великолепно! – заключил дядя, достал из сейфа серебряную шкатулку, бережно уложил в нее змейку, защелкнул замочек и торжественно преподнес мне.
Наверху нас ждал пышный обед, но я отказался обедать, сославшись на срочное деловое свидание в городе. Впрочем, дядя меня и не задерживал. Прощаясь, он подал мне запечатанный пакет со словами:
- Передай отцу. Ему приятно будет узнать, что я еще крепко держусь в седле.
Засим я вернулся в Манаус, поселился в гостинице и принялся за исполнение своего первоначального плана: знакомился с музейными экспонатами декоративного и ювелирного искусства индейцев, читал рукописи первых конкистадоров XVI века, встречался и беседовал с профессорами университета. Я открывал для себя немало ценного, но, в частности, об экспедиции Фосетта ничего нового узнать не удалось. Надо мной словно тяготело проклятье насмешливого лица дяди, мне то и дело слышался его язвительный смех. Но хуже всего было то, что меня мучили угрызения совести. В истории с золотом я сыграл недобрую роль. Я был втянут в грязное дело, мои знания использовали в грязных целях, и я никак не пытался этому противостоять.  Отчасти я оправдывал себя тем, что в случае моего отказа нашелся бы другой оценщик, не археолог и не искусствовед, а простой ювелир. Мое знакомство с этими редкостями, быть может, принесет пользу человечеству; я, быть может, упомяну о них в какой-нибудь статье… Тут мой воображаемый адвокат умолк, ибо зашел в тупик. Постойте, сеньор, какие упоминания, о каких редкостях? – они, эти редкости, с вашего благословения перешли в категорию прошлогоднего снега. И вообще, не слишком ли много упоминаний о несуществующем: о мертвых городах, мертвых цивилизациях, мертвых языках – не слишком ли много мертвецов? Спасти еще оставшееся живое, во чтобы то ни стало спасти – вот долг истинного гражданина.
В этих мучительных раздумьях я совсем потерял покой. Я чувствовал, что должен непременно действовать. Но как? Выступить с открытым протестом в газетах? А что это даст? Почему-то (и, наверное, кстати) вспомнилась физиономия рыжеволосого охотника из сельвы, дядиного соседа, его отменная белозубая улыбка и кинжально-ружейно-пистолетный арсенал. В случае открытой борьбы дядюшка не посчитался бы с родством… Но я должен был принять это решение за неимением другого, и принять немедленно. Пройдет какой-нибудь месяц – и золото исчезнет бесследно. Но я все медлил. Прошло уже две недели, а я всё еще не мог решиться.
Как-то вечером я сидел в номере гостиницы, усталый, бесконечно расстроенный и раздраженный. Мое положение обладателя темной тайны было не из легких. А интересно, подумалось мне, что сделал бы на моем месте Хуан? Образ Хуана возник перед моими глазами как нельзя кстати, меня словно окатило теплой волной. Я отчетливо увидел его улыбку, ощутил  пожатие крепкой руки.
Внезапно в дверь постучали. Я в досаде поднялся из кресла с намерением послать пришельца, кто бы он ни был, как можно дальше. Отворив дверь, я увидел на пороге высокого индейца в поношенном пончо. Индеец вежливо поклонился и заговорил на малопонятной смеси испанского и кечуа. Из его слов я не сразу понял, что он, услышав от кого-то обо мне, о том, что я интересуюсь индейским прошлым, а также экспедицией Фосетта, хочет сообщить что-то интересное для меня. Я сразу же позабыл о своем невежливом намерении и любезно пригласил индейца в номер. Войдя, мой гость осмотрелся по сторонам и заявил, что то, что он намерен мне открыть, - большая тайна, и если мы здесь не одни… Я поспешил заверить его, что, кроме нас двоих, в номере никого нет, как следует запер дверь, окна и балкон, плотно задвинул шторы.
- Вот и отлично! – сказал вдруг индеец на чистом испанском, сбросил с головы парик – и, словно чудесный мираж, передо мной явился во всей красе не кто иной, как сам… Хуан Долорес.
- Хуан! – воскликнул я. – Но что за маскарад? И как ты…
- Тише! – Хуан приложил палец к губам. – Вопросы потом. У меня мало времени. Выкладывай, как твои дела. Мы страшно беспокоились о тебе, Марианна просто не находит себе места…
- И есть отчего! – согласился я. – Но подожди, дай на тебя посмотреть!
А посмотреть и правда было на что.
Во-первых, лицо Хуана, всегда изжелта-бледное, блистало здоровым румянцем. Во-вторых – он обрел осанку кипариса. В-третьих – при нем не было костылей, передвигался он абсолютно свободно, стремительной изящной походкой. В-четвертых, его правая рука, прежде висевшая как плеть, обрела способность безукоризненно жестикулировать. Но самым удивительным в его теперешнем облике было то, что с лица исчезла черная повязка и рядом с левым красовался совершенно здоровый и такой же черный и веселый правый глаз!
- Мистика! – только и смог я сказать. – Неужели всё это сумела сделать Марианна – и в фантастически короткий срок? Но кто же еще?
- Послушай, - спросил я Хуана, - я всё способен понять и во всё способен поверить, но глаз – откуда взялся второй глаз?
- Это ее медицинская тайна, которую она просила не разглашать, - решительно ответил Хуан, - так что прекрати допрос. У меня действительно мало времени. Как твои дела?
Он придвинулся ко мне вплотную, и я, заразившись его опасениями, шепотом передал ему все свои тревоги, сомнения и печали.
- Ну, вот и нашлась для меня работа, - неожиданно удовлетворенно заключил Хуан, закуривая трубку.
- Какая работа? – недоуменно спросил я.
- Какая? – переспросил он, лукаво щурясь. – Скажи мне, Федерико, как бы ты поступил с этим золотом, попади оно в твои руки?
Я с досадой махнул рукой.
- Какое это имеет значение? Я просил твоего совета, как мне поступить в данном конкретном случае…
- Я дам тебе совет, - сказал Хуан, - Но ты все-таки ответь на мой вопрос.
- Еще год назад я, разумеется, передал бы это золото какому-нибудь музею, а вот теперь, пожалуй, нет.
- Почему?
- Ненадежно. Золотые фонды музеев тают с каждым днем, и это ни для кого не секрет.
- Верно, - согласился Хуан. – Но что же тогда остается? Пополнить свою собственную коллекцию?
- Нет, Хуан, - возразил я. – Частные коллекции подобных вещей – это в принципе нонсенс.
- А что не нонсенс?
- Не нонсенс – это вернуть золото его законным владельцам, которыми были и остаются индейцы.
- И ты действительно вернул бы им золото? – спросил он, испытующе глядя на меня.
- Хоть сейчас, - усмехнулся я. – Но ты обещал дать мне совет.
- Вот мой совет: укради золото.
- Но я не умею красть!
- Тогда предоставь это сделать мне.
- Но как ты?..
Хуан прервал меня жестом.
- Вопросы потом, Федерико. Расскажи, где находится золото и нарисуй мне подробный план гасиенды.
Я добросовестно исполнил его просьбу. Хуан впился глазами в план, задумался.
- Так что же, Хуан, ты рискнешь идти туда один? – спросил я.
Хуан невозмутимо выпустил изо рта дым.
- Почему ты так решил?
- Ты первый раз в Манаусе и никого здесь не знаешь.
- Верно, я первый раз в Манаусе, но не верно, что я никого здесь не знаю.
- Та-ак, - усмехнулся я, - может быть, у тебя имеется войско, для которого вся охрана гасиенды – стайка мух, и этих мух ничего не стоит передавить?
- Ты прав как всегда, дорогой Федерико, - с улыбкой ответил он. – У меня действительно есть войско. Я – вождь краснокожих. Но больше не спрашивай, я не скажу ничего.
- Вот как! – воскликнул я, - Ты поразил меня в самое сердце и хочешь, чтобы я умер от любопытства?
- Нет, сеньор, разумеется, нет.
- Ну, а какая роль предназначена мне?
- Роль пассажира.
- Что это значит?
- Это значит, Федерико, - серьезно сказал Хуан, - что завтра же ты покинешь Манаус: пароходом, самолетом – неважно. Ты должен остаться вне подозрений. Эти связи тебе могут еще очень и очень пригодиться.
- Да, но как же я тебя оставлю одного?
- Я не один, - отрезал Хуан.
- Но всё равно ты рискуешь.
- Не очень.
- Ладно, - я подумаю, - нехотя ответил я.
- Не подумаешь, а уедешь. И хватит об этом.
Я в волнении зашагал по комнате. На глаза мне попался пакет, переданный дядей.
- Что бы здесь могло быть? – спросил я Хуана.
- Может быть, программа, руководство к действию, - предположил он.
- А что если вскрыть? – предложил я.
- Пожалуй…
Хуан взял пакет и, не повредив его, осторожно вскрыл. Он вынул из пакета фотографию; больше пакет не содержал в себе ничего. На фотографии был снят дядя, если не ошибаюсь, в том самом, всегда запертом таинственном кабинете под охраной с собаками. Но дядя был здесь не один. Рядом с ним, снятый в полный рост, стоял высокий старик со шрамом на лице. Ошибиться было невозможно: это был крупный нацистский преступник, известный каждому, кто изучал историю Второй мировой войны. Хуан долго и молча смотрел на фотографию, покачивая головой.
- Значит, говоришь, в седле твой дядюшка? – зловеще проговорил он. – Ну так мы его вышибем из седла!
Он вложил фотографию в пакет, не глядя швырнул на стол и словно сразу же позабыл о нем. Вдруг он лучисто улыбнулся и заговорил торжественно:
- Но главного я ведь так и не сказал тебе, Федерико! Я не сказал тебе, зачем я приехал.
- Вот как? – удивился я. – Я так понял, что из-за меня.
- Да, Федерико, я вовсе не думал бросить тебя на произвол судьбы, но помимо этого я преследовал и другую цель. Я давно хранил эту мечту, но не говорил тебе ничего, потому что был уверен, что не смогу ее реализовать. Но теперь другое дело.
И Хуан рассказал мне, что это была за мечта.
Два года назад, путешествуя по Андам, он не раз слышал от индейцев рассказы о легендарном древнем городе, расположенном в сельве.
- Уж не тот ли это город, - перебил я его, - что разыскивал Фосетт?
- Думаю, что нет, - ответил Хуан. – Город Фосетта был обитаем, а этот город как будто совершенно пуст и мало пригоден для жизни, так как над ним царствует сельва.
Но, по словам индейцев, город не подвергся разрушениям, он цел и невредим. Индейцы оставили его, спасаясь в горах от нашествия конскистадоров. Европейцы не нашли города: их встретила безлюдная сельва. К городу и теперь трудно подобраться, и невозможно обнаружить его с вертолета: он прочно укрыт от чужих глаз густым покровом древесных крон. А между тем золотые пластины на его стенах в лучах солнца сверкали бы не меньше, чем сверкали они когда-то на стенах инкской столицы – Куско.
- И знаешь, что я подумал? – говорил вдохновенно Хуан. – Я подумал, что в этом городе снова должны поселиться индейцы и жить по своим исконным индейским законам. Там они обретут свое прежнее достоинство хозяев этой земли и станут жить по законам равенства и человеколюбия. Сначала это будет город-государство, а затем, когда индейцы добьются своих прав повсюду, - столица индейского государства. Вот ради этого я и приехал, - резюмировал он.
-            Что ты намерен предпринять?
- Я намерен создать город-государство, - просто ответил он.
- И стать его правителем?
- Нет, управлять будут они сами, я беру на себя только организационные трудности.
- Ты говоришь это серьезно? – усомнился я.
- Вполне, - спокойно ответил Хуан. – Я, как ты знаешь, вообще человек серьезный, шутить не люблю и слов на ветер не бросаю.
Я ударил ладонью по столу.
- Утопия!
- Да, правда? – насмешливо спросил он. – Интересно, ты говоришь мне это как Томас Мор, или, скажем, как Фридрих Энгельс?
- Как Федерико Гомес.
Хуан пожал плечами.
- Ну что ж, оставайся при своей точке зрения, я останусь при своей. Ты – теоретик, я – практик. Посмотрим, кто кого.
Я не возражал. Я был счастлив видеть Хуана, тем более – видеть его здоровым и искрящимся энергией; я восхищался его умом и преклонялся перед высотой и благородством его помыслов.
- Дай мне авторучку, - внезапно попросил Хуан. – У меня сложилась одна строчка,  надо записать, а то забуду.
Он начал быстро писать что-то, и я, взглянув на его руку, вдруг заметил золотое обручальное кольцо.
- Как, Хуан! – воскликнул я. – Ты женат?
Он хлопнул себя по лбу.
- О Господи! Так увлекся, что совсем позабыл сказать тебе.  Я женился на Марианне.
Эти слова прозвучали для меня, как похоронный звон. Я полетел в бездонную пропасть, не в силах вздохнуть, крикнуть, сказать слово. В ужасе я смотрел на Хуана. Как он смог совершить такое предательство? Но  Хуан в эту минуту вовсе не был похож на злодея. Он безмятежно курил, мечтательно глядя в пространство. И тут я понял: он нанес мне этот смертельный удар, абсолютно не ведая, что творит. Он ничего не знал о моей любви, ни о чем не догадывался. И виноват в этом был прежде всего я сам, за что и получил смертный приговор.
- Она лечила меня, - заговорил Хуан, - удивительным способом. Знания знаниями, но без любви, я думаю, это было бы невозможно. Главное тут все-таки любовь. Она околдовала меня; ничего подобного я никогда раньше не испытывал. Не помню сам, как это вышло, она отдалась мне… О, какая это была страсть! Так мы стали мужем и женой. Безумно ее люблю…
- Так почему же ты ее оставил?! – вырвалось у меня.
Он ответил не сразу.
- Попытайся понять меня. До встречи с тобой я был почти мертвецом; я совсем отчаялся и не хотел жить. Ты вернул меня к жизни, но я был прикован к своему чердаку. А как я мечтал вырваться и подышать вольным ветром! А теперь, когда я снова в строю, как я могу усидеть на месте?
- Об этом никто и не говорит, - сурово заметил я, - чтобы ты сидел на месте. Но почему ты не взял ее с собой?
- Ты знаешь сам, я ехал не на прогулку, - возразил Хуан. – Марианна знает, кого она выбрала в мужья. Я – воин, а жене воина надлежит терпеливо и верно дожидаться возвращения мужа из похода. Так было всегда. Женщины не участвуют в сражениях.
- История знает и другие случаи, Хуан, - сказал я довольно резко. – А Марианна – умный и надежный друг, и при необходимости она тоже может быть воином. Она – смелый и мужественный человек, и к тому же блестяще водит автомобиль, отлично ездит верхом и владеет любым оружием. Я бы вовсе не желал, чтобы она рисковала наравне с тобой, но теперь у вас одна судьба… если ты ее действительно любишь!
- Да, - воскликнул Хуан, - люблю и поэтому не позволю ей рисковать!
Я молча отвернулся к окну. Глупец! Зачем я говорил ему все это? Ведь теперь это уже  и х  дело,  и х , а не мое. А мне…мне самое время подумать о другом: как я буду жить дальше без Марианны?!
- Так не забудь, - уже спокойно сказал Хуан. – Ты завтра должен уехать. А кстати, куда ты поедешь?
Каким-то внезапным блеском молнии меня озарило решение.
- В Индию. В Гималаи. Давненько я там не был.
Хуан от неожиданности присвистнул.
- Вот это да! Я думал, куда-нибудь поближе. Ну что ж, тебе виднее, светлая голова.
Он положил мне руку на плечо и виновато улыбнулся.
- Не думай обо мне плохо, Федерико. Я оставил ее ненадолго. Я постараюсь вернуться к ней как можно скорее.
Затем он взглянул на часы, надел парик и направился к двери.
- Я не прощаюсь. Надеюсь, мы скоро увидимся.
- Постой!
Я достал из чемодана завернутую в платок серебряную шкатулку со змейкой и протянул ее Хуану.
- Обещай, что передашь это законным владельцам.
Хуан спрятал шкатулку под пончо и крепко пожал мне руку.
- Обещаю!

______________________________________________________

Месяц спустя, в Калькутте, я прочел статью в одном американском журнале о дерзком ограблении гасиенды в амазонской сельве близ Манауса. С помощью подкопа грабители подобрались к хорошо охраняемой гасиенде и похитили одну из крупнейших в мире частных коллекций инкского золота. Одновременно с гасиенды исчезла вся индейская прислуга, что прямо доказывает участие индейцев в ограблении. Никаких других подробностей в статье я не нашел, кроме того, что мой дядя рвет и мечет и что ни одно из золотых изделий его коллекции пока не появилось ни на одном аукционе. И – добавлю от себя – никогда не появится, в чем лично я абсолютно уверен.
 
VIII

С первого же дня, с первой же минуты Индия захватила меня всего, так что мои манаусские впечатления невольно отошли на задний план. Но описывать мое путешествие подробно я, пожалуй, сейчас не стану: это материал для отдельной книги, которую я уже начал писать. К чему повторяться? Скажу лишь, что три года я буквально прожил в библиотеках и храмах различных городов, начиная с Мадраса и Калькутты и кончая Бомбеем и Хайдарабадом. Я изучал санскрит и читал древнеиндийские рукописи, изучал мифологию Индии и ее древнейшие религии, племенную этнографию и храмовую скульптуру и архитектуру, древности Мохенджо-Даро и сочинения индийских философов. Мне удалось напасть на след одного племени, язык которого был очень близок языкам кельтов и других древнейших  племён Европы. гор. Горсточка людей бережно хранила обычаи старины и умудрялась жить в полнейшей изоляции от внешнего мира. Я дал слово старейшинам племени никогда не посвящать белых людей в тайну его местонахождения. У этого племени не было своей письменности, но, по рассказам стариков, когда-то эта письменность была. Святилища этих людей напоминали мне мегалитические комплексы Англии и каменные лабиринты Скандинавии. Ни одни европеец никогда не удостаивался чести быть посвященным в мифы этого племени. Исключение было сделано для меня одного, потому что я объяснил им, что разыскиваю по всему миру следы родины всех людей. Я показал и рассказал им с помощью рисунков и знаков все, что мне удалось собрать об Атлантиде. Наверное, мои слова прозвучали убедительно, если это недоверчивое и очень изолированное от всего мира племя согласилось мне поверить. Я не вел никаких записей, не пользовался ни авторучкой, ни магнитофоном, ни фотоаппаратом. Это было условием доверия ко мне. Единственное, что я могу сказать здесь об этом племени, – это то, что оно обитает в Гималаях и через каждые несколько лет меняет место своих кочевий. Я узнал от этих людей, что их предки пришли в Индию сразу после Великого Потопа. Часть из них погибла от голода и болезней, часть растворилась среди местных племен и лишь отдельная горсточка пришельцев начала вести тот образ жизни, который они ведут до сих пор. Больше всего меня поразила в жизни этого племени какая-то фантастическая, странная смесь верований кельтов, обычаев туарегов и обрядов инков. Думать над этой загадкой мне предстоит всю жизнь.
Еще одни год своего пребывания в Индии я посвятил философским медитациям под руководством гуру. Я осознал возраст прожитой мною жизни как временное пространство пяти тысяч лет, и теперь меня нисколько не удивляют и не смешат заявления Калиостро и Сен-Жермена о том, что они общались с Александром Македонским и Христом. 
Я, разумеется, остался бы в Индии навсегда. Путь к вершинам познания и совершенствовании долог, для него коротка и самая длинная человеческая жизнь, а я находился лишь на одной из низших его ступеней. Я бы остался… если бы к концу пятого года жизни на чужбине не познал власть и силу ностальгии. Чтобы обрести душевный покой, я должен был вернуться на родину.
И я вернулся.
С радостью узнавая заново знакомые улицы Мадрида, я мчался в такси к своему дому, а войдя в двери своей квартиры, бросил у порога чемодан и схватил телефонную трубку. Я набрал номер Марианны. Ласковый голос ее матери сообщил мне, что Марианна с мужем сейчас живут на вилле в местечке N близ города со столь памятным мне названием – Алькасар-де-Сан-Хуан. Донья Валеска не забыла спросить о моем здоровье и попутно сообщила мне, что детей у Марианны пока нет, но живут они с Хуаном в большом ладу, и что за минувшие пять лет Хуан снискал себе славу величайшего поэта Испании, и не только поэта, но и исполнителя своих собственных песен. Моя радость не имела границ: у меня возникло нестерпимое желание увидеть своих друзей, и я решил безотлагательно поехать к ним на виллу.
Я отдавал себе полных отчет в том, что теперь я спокоен и умиротворен; я свыкся к мыслью о своем вечном одиночестве. Другая любовь или женитьба для меня невозможны, а мои отношения с Марианной отныне будут являть собой образец благородства, целомудрия и возвышенной, чисто духовной близости. С этими мыслями я и приехал в местечко N.
Вилла представляла собой недавно отстроенную архитектурную игрушку в мавританском стиле на месте старого деревенского дома, но с прежней конюшней, где томились два красавца-коня. Возле виллы благоухал чудесный садик с розами, на разведение которых Марианна всегда была большая мастерица. В центре садика был маленьких бассейн, выложенных розовым мрамором, а рядом с ним – изящная мавританская беседка. В ней-то я и нашел Марианну.
Марианна сидела в глубокой задумчивости, положив голову на руки, и смотрела куда-то в глубь бассейна. Я несколько раз повторил ее имя, прежде чем она обернулась ко мне. Она обернулась, посмотрела мне в глаза – и я замер. Находясь вдали, я всегда помнил  красоту Марианны, но не мог знать, что за эти пять лет она так несказанно похорошела. От этой яркой, слепящей красоты я сразу же стал сам не свой.
- Я вернулся, Марианна, я пришел, - сказал я почему-то виновато, не зная, что еще сказать.
Она не улыбнулась, не сделала шага мне навстречу, а все так же молча и неотрывно смотрела мне в глаза. И Боже мой – сколько в этих глазах было печали! Бездонные, они были полны ею до самого дна. Затем Марианна снова опустила голову на руки, плечи ее дрогнули… Она плакала! Она плакала беззвучно и безнадежно, как плачут, навсегда потеряв самое дорогое. Умудренный тысячелетним опытом человечества, я всё же растерялся. Что я должен был делать? Прежде всего любыми средствами успокоить ее. Счастливый миг нашей встречи не должен был превращаться во вселенскую трагедию. Но как это сделать? К счастью, я знал, как. Средство было единственное, известное одному лишь мне.
- Марианна! – тихо позвал я.
Она замерла, прислушалась. Я наклонился к ее уху и шепотом произнес наше старинное заклинание:
- Алькасар-де-Сан-Хуан. Кони застоялись в стойлах!
Мгновение она оставалась неподвижной. Затем подняла голову и радостно засмеялась сквозь слезы. Я протянул ей руку.
- Идем скорее, Марианна! Я так хочу взглянуть на коней! Здоровы ли они?
- Да, Федерико, да! – воскликнула она, смеясь, схватила мою руку, и мы, словно играющие дети, побежали по садовой дорожке к конюшне.
Иноходцы встретили нас тихим ржанием. Оседлывая белого, я любовался им, гладил его шелковистую шею и бока. Конь стоял присмиревший, скосив на меня свой умный и грустный глаз. Но вот подпруги были затянуты, я помог Марианне сесть в седло, вскочил сам – и мы пустились в горы. И снова, как в бесконечно далекие времена, колдовские кони носили нас по опасным горным кручам, а мы, слившись с ними, словно на крыльях перелетали через громадные валуны, глубокие трещины и быстрые горные речушки. Марианна, как прежде, летела впереди. Ее развевающиеся волосы слились с гривой вороного коня, и казалось, что это вовсе не всадница, а мифическая птица-конь – нездешней красоты, нереальной фантастической силы. Я подумал, что моя погоня за ней – это не что иное, как вечная погоня за счастьем. Цель видна, близка - вот она, но нет: ускользнула, улетела, не догнать…
Но вот Марианна придержала коня, перешла на шаг. Я поехал рядом. Я опасался расспрашивать ее о чем-либо, чтобы не вызвать новый поток слёз, и принялся рассказывать сам. Я перенесся мыслями в Индию и, сразу увлекшись воспоминаниями, стал красочно описывать сокровища древних храмов и излагать философские откровения великого Будды Гаутамы. Рассказывая о своей жизни в Индии, я исподволь наблюдал за Марианной. Слышала ли она меня? Доходил ли до нее смысл моих слов? Она ни разу не взглянула на меня и до самого дома хранила молчание. Мы отвели коней в конюшню, и Марианна пригласила меня в дом.
- Я привез вам подарки, - сказал я. – Тебе – индийские сари и кое-что из украшений, а Хуану – коллекцию индийских кинжалов. Где он, кстати?
- Хуан вернется поздно, - ответила Марианна. – С утра у него был авторский концерт, затем – репетиция и спектакль его театральной труппы.
- Вот как! – изумился я. – Так у него еще и свой театр! А в каком театре играешь ты? В своем, в его или в обоих театрах сразу?
- Ни в каком, - с каким-то убийственным равнодушием сказала она. – Я больше не играю.
Я изумился еще больше.
- Как! Почему? Ведь это всегда было твоим призванием. Ты – актриса, звезда!
- Тот театр, который ты называешь моим, - распался. Впрочем, все началось с меня. Я первым ушла из него. Ну, а театр Хуана мне просто не нравится. И остальные театры тоже. Хуан говорил, что я капризная.
- Что ты, Марианна! – воскликнул я. – Ты никогда не была капризной, кто угодно, только не ты! Просто у тебя свой путь и свой судьба в искусстве. Своя эстетическая платформа, свой идеал, наконец.
- Это мнение Хуана. Ему виднее.
- Виднее, чем мне? Ну, допустим… А помнишь, он обещал написать для тебя сотню пьес. Он их написал?
- Да, написал, только они не пошли. Чем-то не понравились режиссеру, и он отказался их ставить.
- Но теперь, когда у него свой театр, он их поставил?
- Нет, - всё с тем же выражением отвечала Марианна.
- Почему?
- Из принципа. Эти пьесы написаны для меня, а раз я не играю в его театре, то и ставить их он отказывается.
Я вслушивался в ее слова, силясь понять их некий скрытый смысл, который, кажется, возобладал над явным, но не мог.
- Что, у него плохой театр или пьесы плохие?
- Нет, Федерико, - сказала она, печально глядя мне в глаза. – Прекрасные пьесы и прекрасный театр.
«Так в чем же дело?» - чуть не вырвалось у меня, но я почувствовал, что уже перехожу границы дозволенного, и переменил тему разговора. Я вынул из сумки тщательно упакованную коллекцию индийских кинжалов и отложил ее в сторону (это для Хуана), достал другой сверток и протянул Марианне.
- А ну-ка, примерь.
Марианна застенчиво улыбнулась, нерешительно взяла сверток и вышла из комнаты, а я поставил на пол индийскую курильницу, которую тоже принес с собой и возжег в ней душистый фимиам, а затем блаженно растянулся возле на ковре. Тело ныло от усталости, но это была долгожданная, счастливая усталость путешественника, чьи ноги переступили родной порог.
Через несколько минут вошла Марианна. На ней было тончайшее белое сари, которое я любовно выбирал для нее в Бенаресе; мелодично позванивали ручные и ножные браслеты. «Индианки прекрасны, - подумал я, - но редкая из них сравнилась бы с ней сейчас!»
Марианна поставила на ковер поднос с фруктами, кувшином и двумя бокалами.
- У меня тоже есть подарок для тебя, Федерико. Вот…
И, словно настоящая индианка, она вынула из складок сари свежую благоуханную розу.
Я подошел к Марианне, склонился на одно колено, взял розу и поцеловал ее руку.
Я был счастлив, но в душе отозвалась боль. Роза! Символ любви – зачем она дарит мне ее  т е п е р ь ?  Зачем!..
Мы сели на ковер, и Марианна наполнила бокалы. В кувшине оказалось необыкновенно густое и ароматное старое вино – напиток джиннов.
- Я так давно не слышал, как ты поешь, - сказал я. – Твой голос звучал во мне пять лет…
Марианна сняла со стены старинную лютню – свой любимый музыкальный инструмент.
Она легко тронула струны – и вот я снова услышал голос, без которого страдал так долго, этот голос, при одном звуке которого, стоило лишь мне его услышать, всё во мне начинало петь: мое тело, мое сердце, мой разум.
Этот голос был тот родник жизни, который дремлет в нас и пробуждается лишь тогда, когда мы отвергаем землю и жаждем неба – и только неба! Божественный родник…
Он всё звучал, всё лился, а я все пил и пил из этого родника, пока не иссякли мои последние силы. И я ясно почувствовал, что еще одно мгновение – и я упаду и умру тотчас, здесь же, у ее ног, и лучше этой минуты никогда не было и не будет в моей жизни.
Внезапно Марианна умолкла, отложила лютню.
- Что с тобой, Федерико? Как ты бледен!
Придерживая одной рукой мою голову, она поднесла к моим губам бокал вина.
- Выпей, прошу тебя.
Я сделал глоток, мрак перед глазами рассеялся, стало легче дышать.
- Прости, я что-то устал с дороги. Поеду домой.
- Зачем тебе уезжать! Уже ночь, и потом ты не дождался Хуана. Он должен вот-вот прийти.
- Нет, я поеду. А с Хуаном увижусь после.
Мы вышли в сад.
Стояла летняя ночь; пели цикады, на лепестках цветов то тут, то там светились елочные фонарики светлячков. Я взглянул на небо – оно тоже казалось садом – с тысячами тысяч светлячков …
И в такую-то ночь я был рядом с той, которую любил, которую не мог не любить!
Еще минута – и… Но я ускорил шаг, сел в машину и, бросив: «Прощай!» - уехал.
… Не помню, как я мчался по пустынному темному шоссе, как рулил по улицам ночного Мадрида. Разбитый и опустошенный, я вошел в свою пустую квартиру; не включая света, прошел к комнату и сел прямо на пол, прислонившись спиной к дивану. В руке я всё еще держал розу, подаренную Марианной, и то и дело подносил ее к лицу, чтобы вдохнуть волшебный аромат, который всё не слабел и кружил голову. Перед глазами стоял печальный лик Марианны. Что с ней случилось? – думал я. – Откуда эта грусть, слезы? Видно, что она мучительно переживает свой уход из театра, но вернуться на сцену не хочет - почему? Что ей мешает как прежде служить искусству? И что у них с Хуаном? Похоже, они поссорились, между супругами это бывает, но из-за чего? Я поступил опрометчиво, оставив Марианну наедине с ее тоской, не расспросив ни о чем и как следует ничего не поняв. То есть… Я знал Марианну с детства и всегда понимал ее с полуслова, но чем понятнее становились для меня ее слова сегодня, тем меньше я их понимал. И всё же я должен был понять всё до конца и постараться деть ей хороший совет… О да, я всегда был мастер давать советы другим, а кто бы дал мне совет сейчас: как мне быть с моей неуходящей мукой, с моей вечной, безумной, несчастной любовью! Другому бы я, смеясь, посоветовал найти способ сблизиться с любимой женщиной, будь она женой хоть американского президента. Но Хуан значил для меня больше, чем американский президент. Как мотылек бессилен перед свечой, так и я был бессилен перед моей страстью; я безмолвно горел в ее адском огне и когда-нибудь должен был сгореть до конца. Прощай, моя молодость, планы и надежды, прощай, моя жизнь! Прощай, Хуан; твой Федерико болен, и никто не знает, что будет с ним дальше. Наверное, он долго не протянет, и придется тебе, друг, спеть грустную песню на его похоронах. А на его могилу станет приходить она… И тут – на этой чувствительнейшей из чувствительных нот – я залился слезами. Они заструились ручьями из глаз; их не хотелось и не нужно было утирать. Я плакал впервые после младенческих лет (которых, разумеется, не помнил) – быть может, поэтому слез накопилось так много. Я плакал и целовал свою драгоценную розу, лепестки которой насквозь пропитались вкусом моих слез. Говорят, слезы облегчают душу. То ли мне и правда стало легче, то ли просто усталость взяла свое, но я вытянулся здесь же, на полу, и заснул, положив возле лица розу.
Я проспал целый день и проснулся лишь к вечеру. Я поднялся с мыслями о том, что должен увидеться с Марианной и постараться помочь ей, как только может помочь старый и близкий друг, – Хуан, очевидно, бессилен был это сделать. И лишь тогда я буду вправе считать свой жизненный путь завершенным.
Внезапно в дверь позвонили. Кто бы это мог быть? (Родителей я не предупреждал о своем приезде.) Я отпер дверь – передо мной стоял Хуан! Как я обрадовался ему! Мы не виделись пять лет… Он сильно похудел и выглядел юношей; выражение лица его было мужественным и просветленным.
- Здравствуй, Федерико, - сказал он, пожимая мне руку. – Рад, что ты вернулся, и жалею, что нам снова не удается поговорить. Я, видишь ли, пришел попрощаться… - он виновато улыбнулся. Он ничего не умел скрыть от меня; я знал, что эта его улыбка не предвещает ничего хорошего.
- Как так? Почему?
- Я уезжаю в Севилью. Зашел к тебе на минуту. Меня на улице ждет такси. Скоро должен быть поезд.
- А зачем ты едешь в Севилью? – спросил я.
- По приглашению благотворительной организации – нужно дать несколько концертов в пользу нуждающихся актеров.
- Но почему такая спешка, Хуан? Останься, ведь мы даже не поговорили!
- Я получил приглашение давно, меня там ждут, - ответил Хуан, отведя глаза в сторону. – Я давно собирался ехать и уже настроился…
Внезапно он положил руки мне на плечи и взглянул прямо в глаза. Это были глаза прежнего Хуана – печальные, глубокие.
- Я пришел просить тебя, Федерико, - сказал он тихо. – Не оставляй Марианну. Будь рядом с ней. Поезжай к ней прямо сейчас. Так будет лучше.
- С ней что-нибудь случилось? – взволнованно спросил я.
- Нет… То есть… Да, - ответил он. – Так обещаешь?
- Конечно… Но почему ты…
Не дав мне договорить, он крепко обнял меня и, не говоря ни слова, быстро вышел, с шумом захлопнув дверь.
Я выбежал вслед за ним, но успел увидеть лишь удаляющийся корпус автомобиля. Повинуясь интуитивному желанию остановить его, я вывел из гаража машину и на предельной скорости помчался на вокзал. Однако мне не повезло. Хуан, как всегда, рассчитал время точно, и я опоздал на какие-нибудь три минуты: севильский поезд уже отошел от станции. Мне ничего не оставалось, как исполнить просьбу моего друга и взять курс на Алькасар-де-Сан-Хуан.
Возле виллы я резко затормозил; тормоза взвизгнули – и сразу же в окне появилось испуганное лицо Марианны.
Но при виде меня ее испуг сменился радостью.
- Федерико, ты приехал! Мой дорогой, мой милый Федерико!
Я взбежал на крыльцо, она вышла мне навстречу; мы столкнулись на верхней ступеньке лестницы, и неожиданно для себя  я обнял ее и нежно поцеловал.
- С тобой стряслась беда, не правда ли, милая? – спросил я.
- Да, - ответила она. – Если бы ты не приехал сейчас, я бы не дожила до утра.
То, что она сказала, было абсолютной правдой, но глаза ее уже говорили другое. Они обещали мне счастье, о котором еще вчера я не мог и мечтать.
- Но что же мы стоим на пороге? Входи скорее!
Я вошел вслед за ней, удержал ее за руку; она обернулась ко мне, и в вечернем сумраке мне вновь открылся бездонный мир ее огромных глаз.
- Марианна, - сказал я с невольной грустью, - Хуан уехал.
Марианна опустила глаза и качнула головой, словно печально соглашаясь с чем-то, затем, сжимая холодными пальцами рук мои, заговорила.
Я думаю, это была самая фантастическая исповедь, когда-либо рассказанная женщиной.

 
IX

- Сегодня я сказала ему, что люблю тебя.
Мое  замужество было ошибкой… Как и почему так вышло – стоит ли объяснять теперь? Я и сама точно этого не знаю. Возможно, я увлечение приняла за любовь; возможно, просто подчинилась пылу его страсти. Возможно, я и правда любила его когда-то…
Он никогда не был рядом со мной, даже когда был близко. Его мысли и чувства были отданы его деятельности: театру, стихам, и так далее, и так далее. А мне оставались лишь мимолетные и редкие изъявления плотской любви. Вот и все.
Как можно вынести такое? Обида вытеснила из сердца любовь…
Я вспоминала тебя, Федерико, я каждый день думала о тебе. Ты был со мной всегда, даже тогда, когда находился вдали. Ты один был со мной все эти годы. И только любовь к тебе все эти годы привязывала меня в жизни…
А теперь я открою маленькую тайну. Впрочем, я совсем забыла: ведь это не тайна для тебя. Когда-то давно Шейх Али научил меня искусству суфийских дервишей: словно в волшебном зеркале, я по своему желанию могу видеть все, что захочу, - на сотни и тысячи километров вокруг, может быть, даже в любой точке земного шара. Так я путешествовала с тобой по Индии. Правда, это было нелегко и требовало больших усилий. Зато я была с тобой, а ведь Хуан так редко бывал дома!
Я прибегла к этому и минувшей ночью: проследовала с тобой до твоего дома и незримо провела там остаток ночи, пока ты не уснул. Я видела твои слезы, Федерико, и все поняла, хотя ты не произнес ни слова. И только поэтому я открылась Хуану. Ради одной себя я бы никогда этого не сделала, как не делала до сих пор. Ты знаешь благородство Хуана: ни словом, ни жестом он ни минуты не стал бы удерживать меня. Но когда-то давно он сказал мне: «Если ты меня оставишь, я не смогу больше жить. Я уеду в Севилью, где я родился, чтобы умереть на родной земле. Я найду средство умереть легко и быстро». Я знала, что это действительно так и будет, как он сказал, и поэтому никогда…
- В Севилью! – воскликнул я с отчаянием. – Он уехал в Севилью! Он заходил попрощаться со мной…
- Неужели… - прошептала Марианна. – Э т о г о  я не знала,           э т о г о  он мне не сказал…
- Но его действительно приглашали в Севилью для проведения благотворительных концертов? – спросила я.
В моем вопросе теплилась искра надежды, которая погасла с ответом Марианны.
- Да, Федерико, но это ловушка, подстроенная его врагами. Тебе известно, кто они, - со значением прибавила она.
- Ах, вот как!
Я сразу же вспомнил трагедию, разыгравшуюся в пригороде Мадрида, о которой рассказывал мне Хуан.
- И давно продолжается эта охота? – спросил я.
- Давно. Она началась вскоре после его возвращения из Америки. У этих людей зоркий глаз, они не хуже суфийских дервишей. С большим трудом, рискуя жизнью, Хуан вернулся в Мадрид, но они настигли его здесь.
Я спросил с нескрываемым удивлением:
- Но как же ему, в таком случае, удается спокойно жить и работать?
Она не ответила на мой вопрос, с болью сжала руками виски.
- Он же дал слово, что никуда не поедет без меня! Здесь бы они не посмели…
- Разве они боятся  кого-нибудь?
- Да, боятся! – она в гневе топнула ножкой. – Они боятся его верного телохранителя и до сих пор не могут узнать, кто он. Он появляется, когда его не ждут, и исчезает неизвестно куда. Его пули всегда находят цель…
- И кто же этот телохранитель? – спросил я, боясь поверить своей догадке.
- Ты не знаешь! – воскликнула Марианна, распахнула дверцы шкафа и бросила к моим ногам джинсовый костюм и шляпу сомбреро.
- Есть и другие костюмы, - сказала она, - шляпы, парики и, конечно, грим. Но этот костюм, если не ошибаюсь, тебе знаком.
Что и говорить! Мне был отлично знаком и памятен этот костюм… Я поднял его, аккуратно сложил, любовно погладил рукой и подал ей, Марианна усадила меня рядом с собой на диван; закинув руки за голову и устремив взгляд куда-то вдаль, стала рассказывать.
- Все началось с того, что мне пришлось стать телохранителем Шейха Али. Нашёлся некто, кому понадобились  тайные знания профессора. Он, конечно, не открыл бы  никаких тайн, и в этом случае его ждала смерть. Пять раз ему грозила верная гибель, но я была рядом. Он не выдержал этой травли и навсегда покинул Испанию. Он и сейчас вынужден скрываться – то в Марокко, то в Алжире то в Тунисе…
Охранять Хуана было труднее. Он уходил всегда один и предпочитал, чтобы я дожидалась его дома. Пришлось воспользоваться методом «волшебного зеркала». И потом, у меня всегда было предчувствие, когда ему грозила опасность, и я успевала явиться в нужное место в нужный момент.
Однажды он убегал от них по крышам домов. Я на машине долго петляла по улицам и всё не могла подъехать близко. Я уже впала в отчаяние, когда мне это наконец случайно удалось. Хуан стоял на карнизе в нерешительности; его положение было ужасным. Узнав машину, он прыгнул, как хороший ныряльщик, описал в воздухе дугу, на лету схватился за ветку дерева  (согнувшись, она мягко донесла его до земли), молниеносно влетел в кабину – и мы умчались.
- Они преследовали вас? – спросил я.
Она улыбнулась.
- Пытались…
Я понял эту улыбку. Пытаться догнать Марианну на машине было столь же немыслимо, как и на ее черном арабском иноходце!
- А как-то раз, - продолжала она, - когда Хуан возвращался домой, за ним гнались по шоссе: видимо, хотели устроить автокатастрофу. Я выехала навстречу и на предельной скорости врезалась в их машину, успев предварительно выпрыгнуть и отскочить в сторону. Раздался взрыв, как от бомбы; они все погибли, а я…
Она не договорила, приподняла рукой прядь на виске.
- Вот, взгляни…
Я ахнул: там был большой, уродливой формы шрам.
- Были и другие случаи…
- Какие же?
- Не так давно они пробрались к нему в театр. (Я уже была в зале.) Спектакль подходил к концу. Хуан играл в нем и был в это время на сцене. Но я с удивлением увидела, что его партнер – совсем не тот актер, который должен был играть эту роль, да вовсе не актер. У него было лицо убийцы, хотя и неплохо раскрашенное. Это был спектакль по пьесе Гарсиа Лорки «Когда пройдет пять лет»; Хуан играл в нем главную роль. Теперь ты догадываешься, Федерико, что ему было уготовано? В последнем акте герой гибнет. Хуану не пришлось бы играть смерть… Не дожидаясь заключительной сцены, я выстрелами погасила софиты – наступила полная темнота, началась паника; Хуану удалось ускользнуть.
- Я знал, я всегда это знал, - проговорил я, потрясенный ее рассказом.
- Что ты знал, Федерико?
В ответ я поднес к губам ее руку с чувством восторженного почтения.
- Я всегда знал, что ты великая женщина, Марианна! Но скажи, - спросил я снова, - неужто они не пытались проникнуть сюда, в ваш дом, чтобы напасть внезапно, на спящего, застать одного и врасплох?
- Нет, как это ни странно, не пытались, хотя я ожидала всего, - ответила Марианна, пожимая плечами.
- Но это доказывает, что они знают, кто защитник Хуана, и боятся…
- Нет, - она покачала головой. – Они не знают. Но они обходят виллу, словно им путь сюда заказан, а вот почему – это для меня загадка.
- Ну, что ж, - сказал я, - загадка так загадка. Но что нам теперь делать? Как спасти Хуана?
Внезапно Марианна бросилась к столу.
- Кольт! – простонала она, беря со стола хорошо знакомый мне кольт Хуана. – Он оставил свой кольт и уехал безоружным. Он ищет смерти!
Я в порыве отчаяния сжал ее плечи.
- Что делать? Скажи скорее, ты знаешь это лучше, чем я. Только скажи – я сделаю всё, не медля ни минуты. Я готов птицей лететь в Севилью, чтоб только успеть закрыть собой его тело от пули или кинжала! Стреляю я не так хорошо, но умею отлично метать лассо и при случае могу заарканить хоть целую банду… Но вот что меня мучает больше всего: не опоздаем ли мы? Не будет ли всё кончено еще в поезде? Приедет ли он в Севилью живым?
- Да, - отвечала она с грустью, - будь уверен. Под откос можно сбросить политика, ученого, журналиста, наконец. Но смерть поэта они обставят иначе: побоятся шума и захотят остаться вне всяких подозрений. Здесь будет всё чисто, пристойно, красиво. Собственно, не будет даже убийства. Хуан спокойно даст концерты в Севилье, затем поедет с выступлениями по городам провинции… И вот тут-то, в каком-нибудь захолустье (не подумайте дурного), произойдет какое-нибудь стихийное бедствие: река выйдет из берегов, либо начнется извержение вулкана. Несчастный случай – воля слепой судьбы, каприз разбушевавшейся стихии!..
Она задумалась.
- Ты прав, сначала нам надо приехать в Севилью, а там будет видно. Но как доехать, на чем – вот проблема! Они наверняка уже прервали сообщение между Мадридом и Севильей, чтобы никто из друзей Хуана не смог поспешить к нему на помощь.
Марианна встала, направилась к двери.
- Подожди, я сейчас вернусь.
Она вышла; я ждал, нервно шагая по комнате. Что предпримет эта удивительная женщина, умеющая в минуту опасности стать благородным и грозным воином?
Когда Марианна вошла в комнату, ее лицо пылало от гнева.
- Я позвонила на станцию, - сказала она, - все поезда на Севилью отменены.
- Но по какой причине?
- Истинная причина нам известна, и этого достаточно. Автострада также перекрыта.
- Остается воздух?..
Марианна покачала головой.
- Думаю, что и здесь нам не повезет.
- Так что же нам делать?..
Я сжал ладонями виски. Мерно пульсирующая кровь отбивала однообразно и четко ритм слов, смысл которых был для меня эквивалентом конца света: «Смерть поэта, смерть  п о э т а,   с м е р т ь   п о э т а ! »
- Есть выход, Федерико! – голос Марианны звучал спокойно и энергично, почти весело. – У нас есть наши лошади. Давай поедем верхом, а? Долго, но по-своему надежно. Горных и полевых тропинок им не перекрыть. Мы въедем в Севилью … - она торжественно улыбнулась, - огородами – с этой стороны нас не ждут!
- Да?..
Я обнял ее за плечи, пристально и тревожно всматриваясь в черты ее лица, словно пытался прочесть в них нашу судьбу; откинул прядь волос с виска, где был шрам. Этот грозно белеющий шрам, подернутый сумрачной тенью взгляд, скорбно опущенные уголки губ сказали мне… Но нет, я не хотел верить дурным предчувствиям и, хотя план Марианны казался мне чистейшим безумием (на лошадях – в такую даль! И именно тогда, когда требовалась максимальная, немыслимая скорость), порыв величайшей нежности вложил мне в уста совсем иные слова. Я говорил, целуя этот шрам, эти глаза, эти губы:
- Ты придумала просто замечательно! Теперь Хуан будет спасен.
Позже, поразмыслив, я понял, что, сказав так, не солгал. Другого выхода у нас не было.
Марианна принесла и поставила передо мной поднос со снедью.
- Поешь, Федерико.
- А ты?
- Я не голодна.
Она сосредоточенно и торопливо принялась укладывать дорожную сумку, затем ненадолго вышла из комнаты, а когда вернулась… точнее будет сказать, что вернулась не она – Марианна исчезла – в комнату вошел  незнакомый мне юноша, ловкий и стройный цыган. Я тоже постарался с помощью фальшивой бороды изменить свою внешность.
Наступила полночь – время негодяев и влюбленных. Мы вывели из конюшни двух оседланных коней и вскочили в седла.
- Ну, с Богом… - прошептал я.
… Наш конный поход длился пять суток. Мы держались в стороне от больших дорог, объезжали стороной населенные пункты; то проселочными дорогами, то горными, то полевыми тропинками продвигались все дальше и дальше на юго-запад. На третьи сутки оставили за спиной плоскогорья Кастилии и достигли пышных долин Андалусии. Мы спешили изо всех сил, но, соблюдая все меры предосторожности и щадя коней, двигались все же слишком медленно. Из-за бессонных ночей, гулкой тряски по бездорожью, непомерного перенапряжения мой юный спутник совсем измучился, глаза его запали и, обведенные черной тенью, стали еще больше. Упав однажды с коня, он сильно ушиб ногу и весь оставшийся путь стискивал зубы от боли. Держался он мужественно, но иногда, если измученное тело отказывалось повиноваться, со стоном валился с седла, и тогда я нес его на руках дальше, забыв про усталость, движимый отчаянием и страстным желанием не опоздать.
«Волшебное зеркало» Марианны неустанно следовало за Хуаном повсюду. Три дня он провел в Севилье, дал шесть блестящих песенных концертов, а затем выехал в провинцию. Смертельная ловушка поджидала его в городе Утрере, куда он и прибыл утром следующего дня, вместе со своей прославленной гитарой. Минуя Кордову и Эсиху, мы безостановочно гнали усталых коней в Утреру.
План Марианны был в точности исполнен с той лишь поправкой, что мы въехали «огородами» не в Севилью, а в Утреру; с этой стороны нас действительно не ждали. Мы спешились, привязали коней в оливковой рощице и осмотрелись кругом. Невдалеке виднелись окруженные садиками и огородами, погруженные в зелень по самые крыши одноэтажные домики; весь пейзаж, включая сочные поля, чудесные оливковые рощи и пасшееся неподалеку стадо, являл собой квинтэссенцию сельской идиллии. Напоенный ароматами полей воздух был непередаваемо сладок; гудение пчел, стрекот цикал, пение птиц были уместным музыкальным аккомпанементом этому яркому и щедрому празднику жизни, с которым никак не вязалась та забота, что привела сюда двух измученных и запыленных путников.
Близился вечер.
Марианна окинула своим взором, проникающим всюду, ближайший к нам дом.
- Смотри, Федерико, - сказала она, указывая на него, - там за забором ульи. Хозяин живет один и разводит пчел. Он – человек, достойный доверия. Зайди к нему и попроси, чтобы он приютил нас и наших коней… ненадолго.
Я исполнил ее просьбу. Все произошло именно так, как сказала Марианна. Хозяина дома звали Педро; это был старик-вдовец, крайне молчаливый, но гостеприимный. А когда он увидел наших арабских иноходцев, то пришел в восхищение.
- О, сеньор, я знаю толк в лошадях! – сказал он. – Когда-то я и сам разводил лошадей, а вот теперь развожу пчел.
Это были все его слова; он не задал нам ни одного вопроса – ни о конях, ни о нас самих, ни о цели нашего прибытия в Утреру – весьма необычным для нашего времени способом…
Меня мучили недобрые предчувствия и снедала тревога: где Хуан и что с ним? Марианна, разумеется, знала это, но не говорила ни слова. Мы покинули доброго Педро и направились к центру города. Марианна хранила сосредоточенное молчание; я не решался его нарушить. Но вот мы вышли на небольшую площадь; Марианна остановилась и сжала мне руку. Ее взгляд был устремлен на характерное белое здание, возле которого толпился народ. Это была больница. Сердце мое сжалось. Держась в тени, мы подошли ближе. Я услышал имя Хуана Долореса и прислушался. Спорили несколько мужчин. Один из них утверждал, что в номере гостиницы, где остановился Хуан Долорес, случился пожар по вине его самого – из-за того, что он курит трубку и забыл ее загасить. Другие утверждали, что загорелся одновременно целый этаж, и уж в этом-то Хуан Долорес никак не мог быть виноват. Но наиболее убедительными мне показались слова паренька, который утверждал, что слышал взрыв. Он полагал, что в окно номера забросили бомбу, и от нее-то возник пожар. «Опоздали!» - подумал я и беспомощно оглянулся на Марианну. Она пожала мне руку, словно говоря: «Еще не всё потеряно». Я проследил за ее взглядом. Она пристально смотрела на окно верхнего этажа больницы. Окно было распахнуто; в глубине больничной палаты мелькали силуэты людей в белых халатах. Кто-то из толпы крикнул:
- Эй, как здоровье Хуана Долореса?
Из окна высунулся дюжий санитар и оглядел толпу с широкой белозубой улыбкой.
- Отлично!
Я видел, каким пламенем страшного гнева вспыхнули глаза Марианны. Она потянула меня назад и шепнула:
- Вернемся к Педро, нужно дождаться ночи.
Мы возвратились в гостеприимный дом пасечника.
Я сказал Педро, что ночью я и мой товарищ намерены пойти на охоту, и просил его не беспокоиться. Глаза старика округлились от удивления, но он не произнес ни слова в ответ – поистине для нас он был просто клад. Марианна вскоре уснула; я не смыкал глаз, сидя у ее изголовья. Пробило одиннадцать. Я тихонько разбудил моего юного цыгана, и мы начали готовиться к штурму крепости. Марианна дала мне два лассо и пистолет, затем достала из сумки индийские кинжалы, которые Хуан также не взял с собой, отобрала из них пять и заткнула за пояс. Когда мы возвращались с площади, по пути Марианна подобрала несколько палок и принесла их в дом. Теперь из этих палок и кстати припасенных ею веревок она быстро и умело сделала носилки. На этом боевые приготовления закончились, и мы крадучись вышли из дома.
Было уже за полночь, когда мы подошли к больнице. На площади кто-то предусмотрительно зажег яркие фонари. Окно на верхнем этаже здания было всё так же распахнуто, и в нем явственно вырисовывался силуэт того же санитара. Тропинками между домов и палисадников мы обошли площадь и уже с противоположной стороны осторожно приблизились к больнице. К счастью, эта стена не освещалась. По знаку Марианны я метнул лассо – одно, затем второе, зацепив их за трубу, и мы одновременно, бесшумно и быстро взобрались на крышу. Словно две змеи, молниеносно переползли к ее противоположному краю. На мгновение Марианна задержалась и вытащила из-за пояса кинжалы: один зажала в правой руке, остальные в левой. Я крепко взял ее за ступни ног, и она соскользнула с края крыши как раз над тем окном…
Через секунду я услышал глухой шум, но ни одного крика. Марианна подала знак, и я поднял ее обратно на крышу. Всё было тихо. Мы перебросили одно лассо на сторону окна, другое Марианна смотала и отдала мне. Затем по очереди мы спустились по лассо в окно и через минуту оба стояли в больничной палате возле постели нашего бедного Хуана. О том, что это именно Хуан, можно было лишь догадываться. Тело лежащего человека было сплошь забинтовано, включая голову; он был абсолютно неподвижен и, казалось, не дышал. Марианна наклонилась к нему послушать сердце, затем я сделал то же самое. В немом отчаянии я прислонился к стене и не сразу понял, чем занята Марианна. В окно с улицы падал свет фонаря и ярко освещал лежащие на полу тела мужчин в белых халатах: их было пять. Пятеро переодетых негодяев сторожили мертвого героя. Возмездие свершилось: древнее искусство ассасинов, как опасный бумеранг, брошенный в вечность, описав во времени полутысячелетнюю дугу, обернулось против убийц, настигнув их внезапно и бесшумно.
Одного из них Марианна с ног до головы замотала бинтами, так что по виду он ничем не отличался от забинтованного Хуана. Затем она подошла к Хуану и бережно подняла его голову. Вдвоем с Марианной мы осторожно поднесли тело Хуана к окну; я обвязал его лассо. Держась за второе лассо, Марианна скользнула за окно и через мгновение была на земле. Роняя слезы, я как можно осторожнее спустил из окна безжизненное тело моего друга и, когда оно коснулось земли, совершил последнее: положил на опустевшую больничную койку забинтованный труп головореза. Теперь можно было уходить самому. Когда я почувствовал под ногами землю, Марианна тотчас же ловким движением сняла лассо с крыши, и теперь уже никто, кроме нас двоих, не мог бы сказать, как было совершено то, что совершилось.
Над миром воцарилась тишина, и даже звезды скорбно застыли на траурном небе во время нашего печального шествия с носилками по темным улочкам Утреры.
- Нет, любовь не всесильна, - пробормотал я про себя, ступая неверными шагами, не в силах разогнуть спины от тяжести свалившегося горя.
Марианна услышала мои слова.
- Это не так, Федерико! – прошептала она.
Возле дома Педро мы положили носилки на землю, Марианна бесшумно открыла двери, и я на руках внес бедного Хуана в просторную комнату, которую хозяин отвел для своих непрошенных гостей. Марианна наложила на дверь засов, затем постелила в углу комнаты ковер, куда я по ее знаку и положил Хуана. Она отгородила угол стульями, завесила пледом и сказала мне:
- Утешься, милый Федерико. Всё будет так, как ты хочешь. Только не мешай мне, лучше ляг поспи; я разбужу тебя, когда будет нужно.
Я послушался и прилег на полу у двери, положив рядом с собой заряженный пистолет. Бросив любопытный взгляд в угол комнаты, я увидел, как Марианна вместе в бородой и усами снимает с себя грубый и запыленный мужской костюм и облачается в такой же тюрбан и плащ, какой был когда-то у Шейха Али. В красноватом мерцающем свете керосиновой лампы она казалась мне прекрасной колдуньей из старинной мавританской легенды.
Вид этих странных приготовлений меня неожиданно успокоил. Мне почему-то стало легче; я с удивлением подумал, что до сих пор ничего, в сущности, не знаю о возможностях Марианны – врача.
Последнее, что я увидел: Марианна склонилась над Хуаном и забормотала по-арабски. Под это бормотание я и уснул сном до крайности усталого человека, словно провалился в темное, угрюмое, безмолвное подземелье.
Не знаю, сколько минуло часов, минут или дней… Я услышал тихий зов: «Федерико!» - и сразу вскочил на ноги. Из-за плотных штор пробивался солнечный свет; керосиновая лампа всё еще горела. Марианна сидела, прислонившись к стене. У ее ног лежали тюрбан и плащ; на ней была лишь тонкая кружевная рубашка.
- Подойди, Федерико, - сказала она, - посмотри: Хуан жив и здоров. Прислушайся к его дыханию.
Порывистым движением я отбросил стулья – и что же я увидел! На ковре, укрытый пледом, беззаботно положив руку под голову, спал Хуан. На нем не было никаких бинтов, на теле на заметно ни одного шрама или попросту царапины. Даже лицо ничем не напоминало о болезни или ранении (не говоря уже о смерти): выражение его было светлым и умиротворенным, щеки покрывал живой румянец.
Я застыл на месте, изумленный, не зная, как выразить всю полноту моего счастья. Хотелось рыдать, кричать, смеяться, плясать какой-нибудь дикий танец, кувыркаясь и высоко подбрасывая ноги.
Но что же Марианна – эта всесильная богиня, властная над самой смертью – почему она так тиха, так молчалива, почему я не слышу ее голоса, похожего на клекот журавля? Я опустился рядом с ней на колени, с тревогой взглянул ей в лицо: меня поразила его необычайная бледность и странное отсутствующее выражение, какого я у Марианны раньше никогда не видел.
- Хуан жив, это правда? – спросил я. – Он больше не умрет?
- Он проживет сотню жизней! – сказала она так тихо, что я едва смог разобрать ее слова. – Я отдала ему всю свою жизнь (а в ней было сто жизней), во мне ее больше не осталось. Я живу последнюю минуту, Федерико.
- Что ты говоришь! – воскликнул я в ужасе, прижимая к себе ее невесомое тело.
Я вскочил, поднял ее на руки, словно хотел убежать вместе с ней от настигнувшего нас несчастья.
- Последнюю минуту… - повторила она еще тише. – Не грусти; если бы ты знал, как это сладко – отдать свою жизнь.
- Что делать? Как спасти тебя? – вскричал я в отчаянии, склонившись к ее губам, боясь не услышать ответ. – Может быть, Шейх Али…
- Да, - отвечала она, - но он далеко. Натри мое тело бальзамом – это предохранит его от разрушения…
Ее голос стихал, глаза мерцали светом гаснущих вдали звезд.
- Понял! Но где найти Шейха Али? Где он сейчас?
- Под сводами пирамид, - услышал я загадочный ответ, словно шелест ветерка. – Прощай, Федерико! Мне в белокаменном дверце звучит призыв органной мессы…
Глаза ее закрылись; казалось, она уснула глубоким спокойным сном. А я все стоял, держа ее на руках, как безумный, глядя на ее лицо, и чувствовал, что еще минута – и сердце мое разорвется от горя, я упаду, как подкошенный: пережить ее я не мог…
Внезапно рядом раздался знакомый голос:
- Мужайся, Федерико! Есть надежда!
Передо мной стоял Хуан. Я не заметил, как он проснулся. Видимо, он всё слышал и всё понял.
- Нельзя терять времени, - сказал он. – Где ее сумка? Ах, вот она…
Хуан достал из сумки Марианны заботливо приготовленные для него брюки и рубашку и оделся, затем бережно вынул коробку с аптечкой. Он поднес коробку к лампе и открыл ее; долго рассматривал ее содержимое, затем взял одну из баночек и показал мне со словами:
- Вот этот бальзам. Я слышал о нем раньше. Она приготовила его сама; такого бальзама не  было даже у арабов. Это была ее гордость.
Я бережно и осторожно уложил Марианну на тот же ковер, где только что лежал  воскрешенный ею Хуан; он распечатал баночку с бальзамом. Бальзам представлял собой густую жидкость с крепким ароматом полевых цветов. Осторожно обмакивая пальцы в баночку, боясь пролить малейшую каплю, мы оба долго священнодействовали над прекрасным телом богини, которой поклонялись и в смерть которой не хотели верить ни одной минуты.
Потом, когда эта пьянящая горечью чаша была испита до дна, я рассказал Хуану обо всем, что произошла с того момента, как мы с ним расстались у дверей моей квартиры в Мадриде. Хуан слушал меня, молча покачивая головой; краска стыда заливала его лицо.
- Федерико, - сказал он затем, - поверь: я теперь совсем другой человек. Я вовсе не тот глупец, которого ты знал раньше.
Хуан снова раскрыл сумку Марианны и извлек из нее крепко перевязанный кожаный мешочек.
- Даже это предусмотрела, - сказал он, тяжело вздохнул.
- Что это? – спросил я.
- Золото инков, - с гордостью ответил Хуан. – Только не статуэтки и не слитки, а золотой песок, намытый индейцами в горном ручье. Это был дар от чистого сердца; я не мог не принять его. Теперь это золото сослужит мне добрую службу.
Он привязал мешочек  себе на шею под рубашку; отправил на законное место – в задний карман брюк – свой кольт; с одобрением рассмотрел индийские кинжалы и пожал мне руку. Затем погрузился в глубокую задумчивость.
Прошло немало времени, прежде чем он заговорил. Он долго откашливался; в горле стоял комок и мешал ему; он был крайне смущен и расстроен.
- Федерико, - начал он наконец, - я хочу понять, чего я в действительности стою. Стою ли я того, чтобы называться честным именем, или это имя следует проклясть и навсегда забыть? – вот в чем вопрос!
- Не понимаю…
Он остановил меня резким жестом и продолжал, всё более горячась:
- Я покрыл позором свое имя. Я предал себя и предал вас, я сам отдался в руки врагов и дал им восторжествовать! Ты рисковал из-за меня, ты мог быть убит, а она…
Он закрыл лицо руками; в груди его клокотали рыдания.
- Я погубил ее… - выговорил он с трудом и со стоном скрипнул зубами. – Да, я виноват, - продолжал он, несколько успокоившись. – Но клянусь тебе здесь и сейчас: я смою с себя этот позор! Как рыцарь чести, клянусь во второй раз: ты вновь увидишь Марианну живой и невредимой! В третий раз клянусь, что на краю света разыщу Шейха Али…
- Но почему  - ты? – перебил я его. – Мы вместе!
- Нет.
Он сделал паузу, словно ему не хватало воздуха.
- Пойми, Федерико. Я должен сделать это сам, один, иначе не искуплю вины, и тогда мне незачем жить.
Несколько минут я обдумывал его слова. Пожалуй, он был прав, но всё мое существо восставало против его решения.
- Как знаешь, Хуан, - ответил я наконец, - но я не могу с ней расстаться. И потом, один ты можешь погибнуть – мало ли кто встретится на пути! – и не спасти ее. А что останется мне?
- Ну нет, мне не умереть так скоро. У меня не одна жизнь, а сто…
- Нет! – отрезал я.
Внезапно Хуан бросился передо мной на колени и молитвенно сложил руки. Его лицо было искажено отчаянием. Я был побежден. Я только махнул рукой и отвернулся. Хуан схватил мою руку и сжал ее.
Какое-то время мы оба молчали. Затем Хуан обратился ко мне:
- Мне сегодня же необходимо достать паспорт. Давай подумаем, где его можно раздобыть?
- Какой тебе нужен паспорт?
- Любой, лишь бы он был действителен.
Я думал недолго.
- Хозяин этого дома, - сказал я Хуану, - хороший человек. Попробуй с ним поговорить.
Мы вышли из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь, и принялись разыскивать Педро. Он был в саду, возился с ульями.
- Добрый день, сеньор Педро, - обратился я к нему. – Не согласитесь ли вы уделить нам несколько минут?
- Охотно, - отозвался Педро. – Не откажитесь отобедать со мной.
Такое предложение было более чем кстати, так как мы оба с Хуаном были страшно голодны. Мы помогли старику наскоро сервировать стол и принялись за еду.
Педро был всё так же молчалив, но я заметил, что он искоса с немалым любопытством наблюдает за Хуаном. Когда трапеза была окончена, старик принес газету и развернул ее перед нами. В газете была напечатана крупным планом фотография Хуана Долореса.
- Вы чрезвычайно схожи с этим человеком… - заметил Педро, обращаясь к Хуану.
- С достойными людьми я привык быть откровенным, - отвечал мой друг. – Я и есть этот самый человек – Хуан Долорес.
- Я бы вам поверил, - с сомнением проговорил пасечник, указывая на газету, - но тут написано, что он умер, и сегодня его будут хоронить!
- Это правда, почти правда, - сказал Хуан. – Меня хотели убить, но друзья спасли меня; я остался жив, а хоронить будут, очевидно, кого-то другого…
- Ах, вот оно что! – старик сочувственно покачал головой. – Я знаю жизнь, и я вам верю. Я вижу, что вы говорите правду.
Он повернулся ко мне.
- Так вот на какую охоту вы ходили этой ночью! А где же ваш товарищ?
Я отвел глаза и с трудом ответил:
- Он… заболел.
По моему виду Педро догадался, что я что-то скрываю, но больше вопросов задавать не стал.
- Как же вы намерены теперь поступить? – обратился он снова к Хуану.
- Хочу обратится к вам за помощью… Простите меня за такую просьбу, но… Отдайте мне ваш паспорт, сеньор! То есть я хотел сказать, продайте. Вы в этом случае ничем не рискуете: скажете в полиции, что потеряли; вам выдадут новый. Расходы мы берем на себя. Но обращайтесь в полицию не сразу, а, скажем, через месяц.
- Я не отказываю вам, - сказал, подумав, Педро, - но мой паспорт вам явно не подходит. Вы молоды, я стар.
- Подождите, - ответил Хуан и исчез в комнате.
Через несколько минут оттуда вышел сгорбленный седой старик. Прихрамывая, старик подошел к Педро и проговорил надтреснутым старческим голосом:
- Так что же, сеньор Педро,  вы и теперь считаете меня молодым?
Педро изумленно ахнул, затем рассмеялся:
- Ну нет, вас ни за что не признать, вот только ресницы выдают – густые и черные!
- Это можно исправить, - сказал Хуан невесело, снимая парик. – Так по рукам?
… Ночь застала нас в вагоне поезда на пути в Кадис, откуда Хуан намеревался в ближайшее время отплыть в Каир. Добрый Педро не только отдал ему свой паспорт, но и согласился держать у себя наших коней – столько, сколько потребуется. Я был рад этой услуге и пообещал ему регулярно высылать деньги на прокорм лошадей.
Хуан снял в Кадисе пустой дом, куда мы тайно перевезли Марианну. Погруженный в печаль, я неотлучно находился при ней, пока Хуан бегал по городу, улаживая разные дела.
Однажды он вернулся поздно вечером и принес с собой отлитую по его заказу из белой пластмассы статую Венеры. Статуя была разъемной и полой внутри и представляла собой некий футляр, куда удобно помещалась женская фигура. Меценат и собиратель редкостей вез статую в дар музею. Пароход отплывал на рассвете…
Итак, у нас с Хуаном оставалась только ночь, чтобы успеть сказать друг другу массу важных вещей и попрощаться – надолго, на целую вечность. Мы вышли в патио и сели за маленький столик под открытым небом. Хуан, волнуясь, наполнил бокалы.
- За удачу! – сказал он, поднимая бокал вина.
Я поднял свой:
- За счастливое возвращение!
Хуан был молчалив и мрачен.
- Скажи, Хуан, - спросил я его, - кто были твои убийцы? Ты их узнал?
Хуан пожал плечами и ответил как само собой разумеющееся:
- Это были люди Крокуса.
- Люди Крокуса!
Я в гневе ударил кулаком по столу.
- Кто он такой, этот Крокус, что осмеливается покушаться на жизнь поэта, - хотел бы я знать! Уж я бы добрался до него, если бы знал  его настоящее имя!
- Добрался бы до господа бога? – усмехнулся Хуан. – И призвал бы его к ответу?
- А думаешь, я это так оставлю?
- Вот именно, оставишь, - сказал он тоном, не терпящем возражения. – Я хочу по возвращении найти тебя целым и невредимым. Надеюсь, мысль ясна?
Он был необычайно резок, почти груб; это случалось всегда, когда он испытывал сильную душевную боль. Но я не думал отступать.
- Как журналист, я обязан сказать во всеуслышание, что Хуан Долорес не умер, а убит, и кем он убит. Если промолчу я, если промолчат все, то значит – ничего не произошло, никаких убийц не было! Ты этого хочешь?
- Я хочу, Федерико, чтобы ты не действовал в одиночку, а хотя бы дождался моего возвращения. Обещаешь?
- Нет.
- Ах, так! Ну, тогда едем вместе со мной, тебя, как малое дитя, нельзя оставить одного!
Такое сравнение, конечно, не льстило моему самолюбию.
- Нет уж, поезжай один, как решил, - сердито ответил я. – Обойдемся без нянек.
Хуан не ответил, взял гитару и стал наигрывать какую-то красивую мелодию.
- А знаешь, Федерико, - сказал он, не переставая перебирать струны, - индейский город, о котором я мечтал, существует. Помнишь, там, в сельве…
- Хуан! – воскликнул я. – Ведь я давно хотел спросить тебя об этом. Расскажи скорее: каков он? Золотой город-сад, второй Куско?
- Ты угадал, мой дорогой Федерико, - ответил он с улыбкой. (И – о, как хороша была та мелодия, что он играл!) – Это действительно второй Куско, но не сегодняшний – нищий, голодный, обобранный до последней нитки, а тот – цветущий золотой Куско. Его и называют этим именем.
- А каков там порядок? – с любопытством расспрашивал я. – Неужто – образец мира, добра и справедливости? Свобода, равенство, братство?
- Порядок там в порядке, - отвечает Хуан, продолжая играть. – Всё на своих местах: и мир, и добро, и справедливость. Свобода, равенство и братство – тоже. Если не веришь – поезжай и посмотри. Впрочем, - он грустно улыбнулся, - без меня нельзя. Индейцы тебя не знают, они не поверят тебе и не укажут дороги в Куско.
- Да, к сожалению, ты прав, - согласился я. – Но ведь ты был в нем! Расскажи мне, что тебе известно: какой там государственный строй? Общественные институты?
- Ты, может быть, хочешь, чтобы я за одну ночь написал для тебя целый трактат? – с доброй усмешкой спросил Хуан. – Маловато времени, да и тайну разглашать нельзя. Скажу тебе одно: тюрем у них нет.
- ??!
- У них нет преступников. Подлецов, обманщиков, убийц, там, или грабителей – не существует. Не существует вообще неудавшихся людей.
- А почему, как ты думаешь? – спросил я. У меня давно сложилось мнение на этот счет, но я хотел услышать мнение Хуана.
- Это тайна индейской цивилизации, непостижимая для разума европейца даже сейчас – спустя сотни лет. Я хотел сказать: для разума массового европейца. Лично для меня никакой тайны здесь нет, да и для тебя тоже
Больше я не стал расспрашивать Хуана. Наши минуты таяли, мы оба были полны тревоги – какие уж тут расспросы! Но я был удовлетворен. Я узнал главное: те поразительные достижения морали у индейцев, которые существовали в далеком прошлом, не исчезли с лица земли, как чудом не исчезли с лица земли сами индейцы. И вот здесь, чтобы выразить мою мысль до конца, мне недостало слов, ибо обычные слова тут бессильны.
Как восславить чудесную силу жизни, дающую земле, умерщвленной войной, вновь зацвести? Как воспеть неуемную силу добра и любви?..
Но со мной был Хуан! Он играл на своей гитаре и пел, и за те несколько часов, что были нам подарены судьбой, я услышал дюжины три его замечательных песен. А вы знаете, что это за песни: в них каждое слово – живое человеческое сердце.







На рассвете я помог Хуану доставить вещи и «статую» на судно. Раздался гудок; Хуан печально махнул мне рукой…                Утренний туман давно уже скрыл от меня силуэт корабля, а я всё стоял у причала – скорбный, недвижимый.
- Что, скучно, парень? Едем, брат, во Флориду, женишься на американке, заживешь! – проходя, посоветовал мне молодой матрос и дружески хлопнул по плечу.
Я усмехнулся: неглупо сказано! Трезво мыслящий человек на моем месте, может быть, так бы и поступил.
Медленно побрел я к вокзалу.
 
 ЧАСТЬ ВТОРАЯ

НЕВЕСТА СОЛНЦА


 
I

Нет, я не уехал во Флориду и не женился на американке, а продолжал жить один в своей мадридской квартире. Да, говоря серьезно, я и не собирался никуда уезжать. Я ждал. И я дождался их. Я дождался Хуана и Марианну. Мне и сейчас трудно в это поверить, когда я вспоминаю, как неожиданно открылась дверь, и они вошли… Но если уж рассказывать, то рассказывать все по порядку.
Я расскажу обо всех страшных и таинственных событиях, которые произошли со мной, начиная с того рокового дня… Расскажу не затем, чтобы предстать в вашем воображении героем. Если бы не помощь моих друзей, достигнутая высшим напряжением их сил, то об этом героизме некому было бы теперь рассказывать… Цель моя – донести до вас мысль, вынесенную из всех этих жестоких испытаний.
Итак, я жил в Мадриде и много, очень много работал. Теперь моим амплуа была не только популяризация науки или историко-философские экзерсисы. Я стал писать обо всем, что называется, на злобу дня. Писал ярко, смело, проблемно, ни на шаг не отступая от своего наиболее опасного принципа – говорить правду и только правду. Но несмотря на мою возросшую популярность, печатали меня все менее охотно. Редакторы или вовсе отказывались брать мои статьи, или брали, но с требованием сократить и переделать. Переделать, разумеется, до неузнаваемости. Чтобы не пойти на этот гнусный компромисс и не потерять своего лица, мне оставался один выход: издание своей собственной газеты. Два талантливых журналиста согласились сотрудничать со мной, и газета начала выходить.
Но просуществовала она всего лишь около года. Что и говорить, газета понравилась и сразу завоевала внимание и любовь читателей, но мы, три ее автора, не знали ни дня покоя. Нас засыпали анонимками с требованиями прекратить выпуск газеты. Были и другие неприятные мелочи. Я говорю «мелочи» - в сравнении с тем, что неотвратимо преследовало за ними. Мы держались мужественно и стойко, как и подобает рыцарям свободы и вестникам гласа народного. Но вот однажды утром…
Оно началось как обычно. Я поднялся рано и по своему обыкновению вышел прогуляться и подышать свежим воздухом. Закончив прогулку, я зашел в кафе, чтобы позавтракать, а затем отправиться в редакцию. Я с наслаждением выпил чашку горячего крепкого кофе… и вдруг почувствовал неимоверную слабость и дурноту. Пустая чашка выпала из ослабевшей руки, в глазах потемнело, закружилась голова. Огромным усилием воли я заставил себя встать. Шатаясь, вышел из кафе, с трудом добрел до дома и рухнул на постель. Долго не мог снять с телефонного аппарата трубку и набрать номер, чтобы вызвать врача. Когда, наконец, мне это удалось, всё тело от чрезмерных усилий покрылось испариной.
Врач, осмотрев меня , недоуменно покачал головой.
- Вы совершенно здоровы, дон Федерико Гомес, - сказал он. – Просто вы утром приняли слишком большую дозу наркотика.
Я был возмущен. Какое профессиональное невежество!
- Что вы говорите, это вздор! – закричал я хриплым шепотом. – Я никогда не был наркоманом!
- Очень возможно, - ответил доктор. – Я вам верю. Может быть, это какая-то случайность, недоразумение. Но тем не менее вы действительно приняли наркотик.
Больше я не возражал и не возмущался. Я начинал догадываться, что эта «случайность» или «недоразумение» - не что иное, как исполнение угроз, давно обещанных моими врагами.
Врач распахнул настежь окна моей комнаты, что было, по его мнению, совершенно необходимо, оставил на столе какие-то рецепты и ушел с чувством выполненного долга. Ветер, ворвавшийся в комнату, сдул рецепты со стола на пол, под мою кровать, но некому было поднять их и принести мне лекарства или хотя бы подать стакан воды.
Одиночество! У меня не было друзей, кроме исчезнувшего Хуана, и заботливой возлюбленной, кроме умершей Марианны. Заменить их было некому, да я и не искал замены. Вся любовь, на какую я был способен, была отдана этим двоим, они занимали в моей душе слишком большое место. Может быть, колдовское пламя этой любви и сделало меня аскетичным во всем ином, нелюдимым и раздражительным с теми, кто слишком уж навязчиво предлагал мне выгодное знакомство, называя это дружбой. Единственные люди, к кому я питал искреннюю симпатию, а в последнее время попросту привязался, были те самые два журналиста, с которыми я работал. Славные они были парни! Оба – философы с высокими лбами Сократов, оба – молоды, энергичны, красивы. Один из них – Мигель – тонкий лирик, романтик, живущий в постоянном противоборстве с грубой материей реальности, рыцарь красоты и гармонии. Другой – Филипп – вдумчивый мыслитель, непревзойденный логик и аналитик и к тому же обладатель прекрасного ораторского стиля. Этот стиль да еще какая-то непреходящая боль за нашу современность и заставили его отдать предпочтение журналистике, а не научной карьере. Оба они – и Филипп, и Мигель – работали увлеченно и страстно, без намека на скепсис и пессимизм. А что касается меня, то уже один вид их спокойных сосредоточенных лиц давал мне прилив новых сил для исполнения той роли гласа вопиющего в пустыне, которую я на себя взял. Мигель и Филипп… С утра я ждал их встревоженных заботливых звонков, но… телефон молчал. Мысленно я молил их: «Откликнитесь! Где вы? Что с вами?» Я лежал один, обессиленный, беспомощный что-либо предпринять, с чувством всё нараставшей тревоги.
Вдруг мое внимание привлек резкий шелестящий звук возле окна. На пол упали газеты, брошенные мни в раскрытое окно отнюдь не случайной рукой. Я встал, шатаясь дошел до окна и поднял их. И что же, вы думаете, я там увидел? Первые страницы газет кричали о сенсационном убийстве двух журналистов – друзей, помощников и соратников дона Федерико Гомеса.
О горе! О проклятие! Так вот он – роковой удар дамоклова меча, давно нависшего над нашими головами…
Безумное отчаяние охватило меня, тисками сдавило сердце, парализовало разум. Я метался на постели, скрежетал зубами от невыносимой душевной боли, осыпал страшными проклятьями убийц моих друзей. Долго не мог я овладеть собой. Но мало-помалу вспышка отчаяния утихла, пришло горестное раздумье.
Оба моих друга были одиноки, не имели семей. Никогда раньше я не задумывался о причинах этого, а вот теперь внезапно понял, что такое их одиночество было вполне осознанной позицией. О, они отдавали себе отчет, каким опасным путем идут, и ему – этому опасному пути – принесли в жертву свою любовь.
А любовь была, была, я уверен! Она жила в прекрасных стихах Мигеля и печальных, порой очень печальных глазах Филиппа. Это было нарочито зверское, явно «показательное» убийство. Одно немного утешило меня: Мигель и Филипп сумели оказать сопротивление, и смерть настигла их в неравном бою.
Но почему сейчас? – думал я. – Почему именно сегодня? А главное: кто убийцы? Имена их, разумеется, остались тайной для полиции. А для меня?
В последнее время наша газета уделяла большое внимание вопросам современного фашизма, его возрождения в нашей стране. Мигель и Филипп работали с немыслимой энергией. Они сутками не появлялись дома, на считанные минуты забегали в редакцию, чтобы вновь надолго исчезнуть. И не напрасно. Им удалось раздобыть факты, разоблачавшие деятельность тайной профашистской организации «Черная лилия». За годы существования «Черной лилии» на счету ее накопилось немало таинственных убийств, железнодорожных и автомобильных катастроф, промышленных аварий. Но до сих пор и сам факт существования этой организации, и ее название оставались тайной для всех. И тем, что завеса этой тайны была наконец-то приоткрыта, мы были обязаны лишь гениальной интуиции Мигеля и превосходному аналитическому уму Филиппа. Им удалось узнать не только название организации и основные вехи ее существования, но и имя главаря. Больше того: они даже сумели заснять его в его резиденции и записать на магнитофонную ленту его высокий резкий голос, произносящий напыщенную речь. Настоящий журналистский триумф! Этот наш коронный сенсационный номер должен был выйти… сегодня!
Так значит «Черной лилии» был известен каждый шаг моих друзей? А они-то были уверены в обратном! Нас погубила полнейшая неопытность в борьбе с хитрым и сильным врагом, полнейшее незнание приемов этой борьбы. И здесь нам не смогли помочь ни интуиция, ни логика, ни эрудиция, ни жизненный опыт. Мы были опрокинуты, растоптаны; все наши усилия напрасны; Филипп и Мигель убиты, редакция разгромлена, материалы выпуска изъяты и уничтожены.
Но я? Почему я остался жив? Меня «угостили» наркотиком, чтобы напугать и вывести и игры, и всё-таки не убили. То есть - пока не убили. Но почему? Этого я не понимал. Мой опыт журналиста – прогрессивного журналиста – был много богаче опыта Мигеля и Филиппа, и  силам мирового зла я за свою жизнь  насолил больше, чем они. Так почему же меня не убили? То есть - пока не убили? Зато изысканно проинформировали о мученической гибели моих друзей, заставив и меня скрежетать зубами от боли. Что это – вид иезуитской пытки, за которой последуют другие? Во всяком случае в теперешнем моем положении я превосходная мишень. Ну что ж, враг, я готов к расстрелу. Я прожил свою жизнь честно, мне не о чем жалеть. Я прожил жизнь как солдат, но бой был неравным. Филипп, Мигель, я пережил вас на несколько часов, но скоро я буду с вами. Я мысленно попрощался со всеми, кого знал и кто мог бы сожалеть о моей кончине, послал привет Хуану и Марианне, если только они живы, затем успокоился и внутренне собрался.
Итак, мне предстоит встреча с врагами лицом к лицу. Странно, что они до сих пор не явились. Видимо, такова их тактика: хотят помучить, подержать в напряжении, пощекотать нервы. Я усмехнулся: подло до примитивности. А я, назло вам, господа негодяи, спокоен - спокоен так, словно не у вас, а у меня взведен ружейный курок.
Наступил вечер, стемнело. Откуда они придут? Окно всё еще распахнуто настежь, входная дверь не заперта (я оставил ее незапертой еще утром, когда вернулся из злополучного кафе). Последнее обстоятельство им, разумеется, известно, значит, войдут честь честью, через парадный вход. Вот они! Шаги за дверью, приглушенные голоса; открылась и закрылась дверь моей квартиры. Судя по звуку шагов, вошел один человек. Вот он идет по коридору, входит в комнату… Меня ослепил яркий свет фонаря: вошедший светил мне в лицо. Хорошенько рассмотрев меня, неподвижно лежащего на кровати, вошедший пододвинул стул и сел возле с видом заботливого врача, продолжая назойливо светить мне в лицо.
- Как вы себя чувствуете, дон  Федерико? – ласково обратился он ко мне. Но несмотря на эту приторную вкрадчивость, я тотчас узнал голос, звучавший с магнитофона Филиппа. Несомненно, шеф «Черной лилии» обладал известным артистизмом, что позволяло ему исполнять целый букет ролей – от Наполеона до католического padre.
- Чувствую себя превосходно, - ответил я. – А вы?
       Он не ответил, видимо, озадаченный спокойным и уверенным тоном моего голоса.
- Знаете ли вы, кто перед вами? – спросил он затем всё так же вкрадчиво.
- О, разумеется! – ответил я, блаженно потягиваясь, совершенно безразличный к своей дальнейшей участи. Длительное неподвижное лежание утомило меня, хотелось свободно вытянуть руки, расправить плечи – может быть, последний раз в жизни.
- Кто же? – продолжал он задавать свои вкрадчивые вопросы.
- Сам господин дьявол из преисподней оказал великую честь! Чем могу быть полезен? – насмешливо и сухо спросил я.
- А вы, как я вижу, не такой уж ярый атеист, каким хотели казаться в своих антиклерикальных нападках.
- Ах, нет, что вы! Я просто воспользовался словарем ваших верующих братьев по оружию. Ведь вы никогда не забываете помолиться, стреляя в безоружного человека?
- Да, вы, как всегда, правы, дон Федерико, - продолжал он тоном благочестивого пастора. – Я и мои братья – глубоко религиозные люди, мы свято чтим учение Христа и молимся о спасении заблудших.
Он помолчал, затем погасил фонарь и снова мягко обратился ко мне:
- Так лучше, не правда ли, дон Федерико?
Я не ответил.
- А как по-вашему, что привело меня к вам? – спросил он снова.
- И в самом деле – что? – ответил я вопросом на вопрос. – Не проще ли было приказать своим людям доставить меня куда следует? Странный каприз.
- Что ж, объяснюсь, - сказал он. – Я имел счастье дважды исполнить свой христианский долг. Первое: я не позволил моим братьям беспокоить больного. Второе: я пошел навстречу вашему желанию. Ведь вы давно хотели познакомиться с интересующей вас личностью?
- О да, очень давно! Только не имел счастья сообщить вам о своем желании ввиду вашей полной и абсолютной секретности.
- Благодарю вас за комплимент, - с серьезной учтивостью ответил он и, как мне показалось, даже поклонился в темноте. – И отвечу комплиментом: я большой поклонник вашего таланта. Прибавлю: и той замечательной настойчивости, с которой вы делали вашу карьеру. А ведь я, заметим попутно, потратил немало усилий для того, чтобы ее сломать. Поздравляю вас, дон Федерико! Вы знали немало трудностей на своем тернистом пути, но ни одного поражения! Я преклоняюсь перед вами!
«Поздравления, поклоны, реверансы, вся эта напыщенная риторика – к чему это? – думал я, слушая его. – Видно, этот кот не может съесть мышь спокойно, не сыграв комедию до конца».
- А что, господин Крокус, - спросил я, - моих друзей вы тоже сегодня навещали в крематории?
- Вы желаете объяснений? – в его голосе зазвучала трагическая нота. – Ваши друзья нанесли мне смертельную обиду. Они лезли напролом, сметая все выставленные мной заслоны и не реагируя на многократные предупреждения. И всё это с одной целью: опорочить в печати мое имя. Такие субъекты ангела выведут из терпения!
Он умолк, едва сдерживая тяжелое дыхание, затем продолжал спокойно и холодно:
- Но я пришел к вам не с целью сводить счеты и высказывать взаимные обиды, хотя таковых нашлось бы немало. Забудем это. Я пришел, чтобы любезно предложить вам сотрудничество. Вы мне нужны. Мне нужен ваш талант, ваш роскошный стиль, ваша искренность, ваша страсть. Вы – настоящий мастер своего дела. А у нас есть идеи, много идей – нужен только хороший кулинар, способный сделать из них конфетку! – говоря это, он вкусно причмокнул. - Одним словом, я предлагаю вам работу – большую, настоящую работу. Чем вы были до сих пор? Чем вы занимались? Какое-то, простите, мальчишество! Серьезные издания отказывались вас публиковать…
- Этим я обязан вам, а не им…
- Предположим. Но для вас должно быть важно не это, а другое: гигантское увеличение масштаба вашей будущей деятельности против прежней. Для примера возьмем хотя бы «Майн капф». Вы представляете себе масштабы ее популярности, силы воздействия на умы. А теперь представьте себе, что автор этой книги – вы. То есть автор книги такого масштаба. Удивлены? Невероятно? Не верите в свои силы? Пустяки, сущие пустяки! Верьте мне: я изучал ваше творчество не один день и даже не один год, и я вполне уверен в вас. Вы способны создать такую книгу. Вы способны и на большее. Но не будем загадывать. Я вполне отдаю себе отчет в тех психологических трудностях, которые вы будете испытывать при восхождении на эту высшую ступень вашего творческого развития. Но вы ступите на нее, ступите сознательно; моя же роль в этом благом процессе – скромная роль катализатора, ускоряющего ход реакции. Химической реакции, а не политической.
Он сделал паузу, видимо, для того, чтобы его слова лучше отпечатались в моем сознании. Фонаря он больше не включал, и эта пауза в полной темноте и тишине казалась зловещей.
- Я внимательно слушаю вас, господин Крокус, продолжайте, - сказал я, чтобы нарушить молчание, а заодно и выиграть время. Я должен был выиграть время, чтобы хорошо обдумать свой ответ ему.
- Ну зачем вы так – «господин Крокус»?  Б р а т  Крокус, понимаете,  б р а т  !
- Понимаю, - медленно повторил я за ним. – Значит, брат…
- О, я и не сомневался, дон Федерико, что мне удастся найти путь к вашему сердцу. И если я не ошибся и наш союз действительно состоится, то верьте мне: это будет великий союз! Мне кажется, я достаточно ясно выразил свою мысль, дон Федерико, а теперь буду рад выслушать вас.
- В данную минуту, господин Крокус… - начал я.
- Брат Крокус, - мягко поправил он.
- Так или иначе, в данную минуту я вряд ли способен дать сколько-нибудь осмысленный ответ. Не зря вы упомянули о моих психологических трудностях, да и мое состояние, оно вам известно… Я должен сосредоточится, поразмыслить, а для этого требуется время.
- Ну что же, дон Федерико, - задумчиво сказал он. – Я даю вам на размышление… двое суток. В течение этих двух суток вы совершенно свободны и можете делать всё, что вам вздумается. Но по истечении этого срока вы должны явиться в … (он назвал одно хорошо известное мне издание и имя редактора), где вам дадут первое творческое задание. Ну, а если вы не явитесь (такой вариант я вполне готов допустить), то мои братья помогут вам… принять положительное решение.
Он говорил спокойно, мягко, без намека на угрозу, но я ни на минуту не забывал о той темной, жестокой силе, которая стояла за именем этого человека.
- О, в этом я не сомневаюсь, господин Крокус, - сказал я.
- Брат Крокус, напоминаю вам, милейший. На этом позвольте аудиенцию закончить, – он поднялся со стула. – Мы обо всем договорились, не правда ли? Я не прощаюсь, – проговорил он напоследок необыкновенно мягко и доверительно и тихо вышел. Я остался один, чувствуя себя расстрелянным в упор, но почему-то не сумевшим умереть.

 
II

О, как странна, изменчива и непредсказуема человеческая судьба! - нередко думается мне, если случается вспомнить всё происшедшее со мной тогда.
… Не прошло и часу, как мы расстались с шефом «Черной лилии», как я снова услышал чьи-то шаги возле парадного, а затем продолжительный звонок в дверь. Я не шевельнулся, решив, что, кто бы ни был пришедший в столь поздний час, если он захочет войти, то войдет  и без моего вмешательства. И в самом деле - дверь дернули и открыли.
- Здесь проживает дон Федерико Гомес? – услышал я грубый мужской голос.
- Да, здесь, - слабо ответил я. – Я болен.
- Полиция, - ответил тот же голос, шумно прошагал по коридору, вошел в комнату, включил фонарь и направил его луч мне в лицо.
Я поморщился и хмуро спросил:
- Чем могу быть полезен?
- В полиции требуется ваше присутствие и помощь в расследовании совершённого сегодня убийства известных вам лиц, - отчеканил полицейский. – Прошу следовать за мной.
- Тогда помогите мне встать, - покорно сказал я, попробовал приподняться, но голова моя сильно закружилась, и я снова лег.
Полицейский решительно подошел ко мне, ловко поставил меня на ноги, обнял за плечи и вывел из квартиры. Возле двери он остановился и спросил меня:
- Где у вас ключи? Нужно запереть дверь.
Я вынул из кармана ключи. Он взял их, защелкнул замок, сунул ключи к себе в карман, и мы вышли на улицу. Возле дома стоял полицейский автомобиль с открытой дверцей. В машине сидели двое в полицейской форме. Мой провожатый бережно усадил меня на заднее сиденье, сам сел впереди рядом с шофером и тихо сказал ему:
- Трогай.
Я недоумевал, почему меня подняли с постели в такой поздний час и почему именно в эту минуту понадобилось мое присутствие в полиции, тогда как убийство было совершено еще утром, но в течение всего дня обо мне ни разу не вспомнили. Я ждал объяснений, но полицейские молчали. Молчал и я.
Машина остановилась возле старинного монастыря.
Тот же полицейский помог мне выйти из машины; следом вышел второй. Машина тронулась с места и исчезла за углом. Я осмотрелся по сторонам, ища глазами полицейский участок, но не увидел его. Прямо передо мной были ворота… кладбища.
- Сюда, - сказал офицер и, всё так же любезно поддерживая меня, повел прямо на кладбище. Второй  двинулся следом.
- Что это значит? – спросил я, задыхаясь от бессильного гнева. Я понял, что попал в очередную ловушку.
- Не волнуйтесь, дон Федерико, скоро все разъяснится, - тихо, почти шепотом проговорил полицейский.
Мучительно теряясь в догадках, я брёл среди могил туда, куда вели меня эти два молчаливых жандарма. Мы остановились возле старинного склепа. Тот, что шел сзади, отпер дверь склепа, пропустил нас вперед, затем вошел сам и запер дверь изнутри. Всё это было более чем странно! Оба полицейских включили яркие фонари, и я, озираясь по сторонам, не увидел в склепе ничего, кроме крутой лестницы, уводящей вниз. Подземный ход? Да, это был действительно подземный ход, выстроенный, видимо, не одно столетие тому назад. Мы спустились по старинным ступеням из черного мрамора, долго шли по просторному коридору, облицованному также черным мрамором. Я подумал, что по такому коридору могло бы без затруднения пройти величественное факельное шествие времен короля Филиппа Второго. Куда вел этот коридор? Возможно, он проходил подо всем городом и имел выходы во все старинные монастыри, соборы и часовни. Но вот мы повернули в какой-то узкий незаметный боковой проход и стали подниматься по лестнице. Мне показалось, что эта лестница – более поздняя пристройка к подземному ходу, может быть, сделанная в наше время. Но с какой целью? И куда она ведет? Подъем был  долгим и мучительным. Я едва уже не терял сознание, когда мой спутник открыл над головой какой-то люк. Он вытащил меня из люка и сразу же усадил в глубокое мягкое кресло. Вспыхнул ярких свет, и я увидел перед собой уютную жилую комнату. Это был кабинет с рабочим столом, полками книг, большими старинными часами и камином. Люком подземного хода оказалась одна из плит пола в углу, возле камина.
Часы пробили полночь. Оба жандарма стали передо мной, пристально глядя мне в лицо. Казалось, они меня рассматривали с каким-то необъяснимым удивлением.
- Полночь – время чудес и больших перемен, - заговорил тот, что привел меня сюда.
Голос его звучал торжественно и взволнованно и даже как будто дрожал. Он обратился к своему коллеге, смотревшему на меня, словно зачарованный:
- Дорогая, будь добра, сними фуражку, ведь Федерико так давно не видел твоих чудных волос.
Второй жандарм легким взмахом руки сдернул с головы форменную фуражку, прежде надвинутую на самые глаза, - по плечам рассыпались пышные волосы, и я сразу же узнал Марианну. Она стояла передо мной бледная и прекрасная, смеясь и плача одновременно. Я перевел взгляд на первого жандарма, но никакого жандарма больше не существовало: возле Марианны стоял Хуан Долорес, живой и невредимый. Дальше началось что-то невообразимое, о чем я решительно не умею рассказывать. Хуан бросился ко мне, поднял с кресла и обнял, что-то крича, а я, кажется, плакал, как дитя, у него на груди. Потом Хуан снова усадил меня в кресло, взял за руку Марианну и подвел ко мне. Как во волшебству, жандармская форма успела куда-то исчезнуть; она была одета как невеста, в платье из тончайшей белой ткани; красиво убранные волосы сияли черным ореолом над ее головой. Хуан опустился на одно колено и торжественно сказал:
- Я исполнил клятву, Федерико! Я вернул ее к жизни. А теперь возвращаю ее тебе, ибо ты ее избранник, о тебе все ее думы и печали. Береги ее любовь, как бережет богач золотую россыпь, как бережет садовник самую лучшую из роз, как бережет бедуин в раскаленных песках последнюю каплю воды. Береги так, как не сумел уберечь я. Береги то, что неуловимо, как солнечный луч, что неудержимо, как горный поток, что таинственно, как морское дно, и верно, как путеводная звезда.
Всё это мой друг произнес классическими двустишиями на чистейшем арабской языке. Его слова звучали, как молитва. Затем он поднялся и прибавил по-испански, просто:
- Будьте счастливы, друзья мои!
Раздался звон бокалов и плеск вина, наливаемого из старинного арабского кувшина. Я пил и чувствовал, как силы возвращаются ко мне. Непростое это было вино! За бокалами и тостами мы взволнованно рассказывали друг другу обо всем, случившемся с нами с памятного дня разлуки.
Я знал, каким трудным и опасным путем шел Хуан к своей цели. Еще на корабле, шедшем в Каир, его узнал один из тайных агентов его недругов, и с этого момента началось преследование.
- Видел бы ты меня, - сказал Хуан, невесело усмехаясь, - как я убегал от них через пустыню со статуей Венеры на плечах. Но чародея Шейха Али я, как видишь, отыскал. Ах, какой это великий мастер! Но наш обратный путь оказался куда более трудным. Ведь я не мог тебе даже написать! Вернулись мы чудом, я до последней минуты не верил, что это будет… А теперь мы – артисты театра. Жандармская форма – из нашей костюмерной. А этот милый парень – он-то был настоящий жандарм – любезно согласился нас подвезти. Ты прости, что мы напугали тебя, но у нас не было другого выхода. Повсюду тайные глаза и уши, и твоя преждевременная радость могла бы выдать нас.  Зато теперь ты благополучно похищен, и ни одна душа не узнает, где ты.
- А в самом деле, где мы находимся? – задал я наконец-то вопрос, давно готовый слететь с языка.
Ответила мне Марианна.
- Ты у меня дома, Федерико, - с улыбкой сказала она. – Да, да! Ты часто бывал у нас, но в этой комнате не был ни разу, потому ты и не узнал ее сейчас.
- Как! В твоем доме существовала потайная комната с подземным ходом? – изумился я.
- Да, существовала и существует. Но не потайная комната, а кабинет моего отца. Ты помнишь, он всегда был заперт на ключ.
- Вот как! Но почему?
- Сейчас я расскажу об этом. Хуан уже знает эту историю, а теперь пришло время узнать и тебе.
Марианна задумалась, вздохнула, лицо ее стало грустным. Было видно, что в мыслях она ушла куда-то далеко от нас, может быть, в свое детство. Она заговорила, и слова ее полились печальным сказанием:
- История эта связана с гибелью моего отца, точнее, она заканчивается его гибелью. Смерть его таинственна, когда и как он умер, никто не знает до сих пор. Просто однажды он исчез вот из этого самого кабинета. Исчез навсегда.
А незадолго до его смерти я узнала то, что он много лет хранил в глубокой тайне. Вышло это случайно. Однажды мне зачем-то понадобилось увидеть отца, но я не знала, дома ли он. Мама сказала мне, что он дома: работает у себя в кабинете. Я подошла к двери кабинета и постучала (отец имел обыкновение запираться изнутри на ключ), но он не отрыл мне. Я забеспокоилась: уж не случилось ли чего с отцом – и бросилась искать второй ключ. Этот ключ был у меня: отец сам когда-то дал мне его, как он сказал, на всякий случай, но при этом просил никогда не открывать дверь кабинета. Но тут я даже не вспомнила про его запрет и отперла дверь. И что же увидела? Кабинет был пуст. Я очень удивилась: как это отец тайком ушел из дома, ничего не сказав маме? Это было на него не похоже. Выходит, он схитрил? У меня было в тот день веселое настроение, и я решила в шутку отомстить отцу. Я заперла изнутри дверь, а сама забралась в камин, вон туда, в трубу. Камин не топился, и труба не была слишком уж грязной. Я притаилась там и решила, что внезапно вылезу, когда он вернется. Ждать мне пришлось недолго. Отец вернулся, но, как вы уже догадались, он не вошел в дверь, а вылез из люка в полу. Он был не один, с ним были какие-то люди. Они долго пробыли в кабинете отца, о чем-то разговаривая с ним, а затем ушли так же таинственно через люк. Только тогда я, испуганная и взволнованная, вышла из своего убежища и предстала перед отцом. Что и говорить, он был страшно удивлен и разгневан. Я попросила у него прощения за то, что нарушила запрет, а затем спросила: раз уже я стала свидетельницей тщательно хранимой тайны, то что существенно изменится от того, что я узнаю всё: кто эти люди, зачем здесь существует подземный ход, почему отец и его гости приходят и уходят тайно, а не открыто, о чем они говорят здесь на каком-то странном, малопонятном языке? Мы были с отцом духовно очень близкими людьми, между нами всегда существовало безграничное доверие, и я не смогла бы понять и простить его отказ. Но отец после недолгого раздумья решил посвятить меня в свою тайну. «Дочка, - сказал он, - я уверен, что ты никогда не вступишь на тот путь, каким шел я, но эти знания когда-нибудь сослужат тебе добрую службу». О, как ты был прав, отец! Вот сейчас, сидя здесь же, в этом кабинете, без тебя, я чувствую, что скоро, очень скоро должны сбыться твои слова…
Хуан молча налил нам бокалы.
- За его светлую память, - сказал он, поднимая свой.
Мы выпили в молчании, затем Марианна продолжала:
- Вот что открыл мне отец. В течение многих лет он был членом тайного общества и уже занимал одну из высоких должностей. Вся деятельность общества сохранялась в строжайшей тайне, а между тем оно было подлинным властителем и хозяином страны. Оно делало внутреннюю и внешнюю политику, заправляло промышленностью, торговлей, культурой. Оно довлело надо всем; ничто не ускользало от его всевидящего ока, и ничто не могло произойти без негласной резолюции его главы. Члены общества называли себя  «братьями». Нередко «братья» собирались здесь, где сейчас сидим мы, и решали, кому быть на гребне волны, а кому низринуться в пучину забвения; кому выйти на сцену политического (или иного) действа, а кому уйти с подмостков; кому жить и кому умереть.
В молодости отец был обманут лицемерными речами этих «братьев», и далеко не сразу, а лишь с течением лет ему открылось их истинное лицо. Будучи умным, энергичным, широко образованным человеком, он льстил себя надеждой, что, пользуясь той силой влияния и властью, какую имело тайное общество во всех кругах и сферах страны, он сможет принести большую пользу как государственный деятель. Но все надежды и помыслы отца обратились в прах. Та высокая степень посвященности, которой он добивался и которую получил, открыла перед ним всю глубину той пучины зла, в которую он был ввергнут своими иллюзиями. Мир показался ему клоакой, адским пеклом, где силы зла властвуют безраздельно. Он стал печален, меланхоличен. Всё его существо прониклось глубоким пессимизмом. А к концу жизни он стал подлинным мучеником, ибо не мог решить главного вопроса своей жизни, чему препятствовала его страстная и преданная любовь к семье.
Он ненавидел «братьев», свою причастность к ним считал ошибкой и жаждал эту ошибку исправить. Но, по уставу общества, выйти из состава его членов он не мог. Мысль о бегстве из страны вместе с нами тоже не прельщала его: он был убежден, что скрыться от «братьев» невозможно. К моменту той нашей беседы с ним отец был уже на грани полного отчаяния, и мое неожиданное появление в последнем акте трагедии подсказало ему окончательное решение и ускорило развязку.
Отец рассказал мне о деятельности «братьев» всё, что знал. Он открыл мне их устав, их ритуалы, их символику и их язык. Затем он показал мне массивную тетрадь в кожаном переплете, отделанном слоновой костью и с золотыми застежками. Содержание тетради отец велел мне также тщательно изучить. Это было не что иное, как реестр членов тайного общества с указанием должности и степени посвящения, с подобной биографией каждого из «братьев» и подробным перечнем заслуг их перед обществом. К биографии каждого члена общества прилагался хорошо выполненный, крупный и четкий фотоснимок.
Я хорошо запомнила всё, что содержала в себе эта тетрадь: лица и мена «братьев», а особенно их тайные заслуги. Это были, главным образом, убийства и разные преступные операции, хорошо подготовленные и мастерски проведенные.
Закончив чтение, я передала тетрадь отцу, но он, к моему удивлению, не положил ее на прежнее место. Он достал плотно закрывающийся металлический ящик, положил в него тетрадь, завернул ящик в какую-то материю и, не выпуская его из рук, пригласил меня следовать за ним. Мы вышли из дома и сели в отцовскую машину. Отец вывел машину за черту города, подъехал к пустынному берегу реки. Здесь мы вышли. Кругом не было ни души. По берегу реки росли старые платаны. Отец осмотрелся кругом и спросил меня, который из платанов мне больше нравится. Не понимая еще , зачем ему это нужно, я указала на одно высокое старое дерево с мощной кроной и толстым стволом. Отец принес из машины небольшую садовую лопатку и вырыл под этим деревом яму. «Смотри внимательно, дочка, - сказал он. – Хорошо запомни это место. Здесь будет тайник, известный одной тебе. Храни эту тайну, она тебе когда-нибудь пригодится». С этими словами он положил в яму ящик, в котором лежала тетрадь, засыпал землей, прикрыл сверху дерном – словом, сделал все так, как было здесь до нашего появления. Потом сел на берегу, закурил, задумался. Я села рядом с ним.
Так молча и неподвижно просидели мы с отцом всю ночь до рассвета. Так же молча затем он поднялся, кивнул мне; мы сели в машину и вернулись домой. Отец был мрачен и за всё время не произнес ни слова. Я тоже молчала, подавленная его состоянием. Когда мы шли к дому, на садовой дорожке он вдруг остановился, посмотрел мне в глаза и сказал лишь одну фразу: «Если я исчезну, не ищи меня». Вот так, друзья мои…
После этого прошло два дня, и отец исчез. Ушел тайно, через свой подземный ход. Мама обращалась в полицию, но это ни к чему не привело. А еще через несколько дней к нам зашел какой-то человек, назвавшийся архитектором. Он сказал, что Мадридское общество охраны памятников старины желает отремонтировать наш дом за свой счет. Мы приняли это предложение и на время ремонта уехали в Кадис к родственникам (дом остался под присмотром слуг). Вернулись мы через три месяца. Дом действительно был хорошо отремонтирован, и не только дом, но и сад был приведен в образцовый порядок: земля под деревьями тщательно вскопана и полита. Несмотря на всю трагичность последних событий, я не могла не усмехнуться, отлично понимая, с чем была связана вся эта затея в ремонтом. Искали исчезнувшую тетрадь, искали в доме и в саду, искали долго и тщательно и ушли ни с чем. Больше никто нас не беспокоил…
- А как ты думаешь, - прервал я Марианну, - как погиб отец? Что с ним случилось после ухода из дома? Его, вероятно, убили?
- Возможно. Хотя возможно и другое. Кое-что я узнала о нем из газет. То есть не о нем.. В день его исчезновения из дома были убиты четыре хорошо известных в Мадриде лица: мэр города, банкир, член парламента и профессор хирургии. Имена всех четверых были хорошо известны мне из содержания тетради: это был глава тайного общества и трое его ближайших приспешников. Я не сомневаюсь, что их смерть – дело рук моего отца. Когда я прочла об этом в газетах, мне открылся его план. Первое: передать в надежные руки главную тайну общества, чтобы использовать ее в дальнейшем как орудие против него. Второе: ликвидировать верхушку общества как самых крупных преступников. И, наконец, последнее: разрыв с тайным обществом, то есть смерть. Я думаю, что, покончив с теми, отец выстрелил в себя.
- Да, скорее всего, что так оно и было, - согласился я.
До сих пор молчавший Хуан снова наполнил бокалы.
- Поднимаю тост в память жертв фашистского террора, - торжественно сказал он. – За твоих друзей, Федерико, павших смертью героев вчера утром.
Мы встали в торжественном гневном молчании.
- Да, - прибавил Хуан. – В наше время смерть журналиста – это непростая смерть. За ней должно стоять что-то очень серьезное, о чем не напишут в газетах. Расскажи нам, Федерико, расскажи всё, что ты знаешь об этом, и как можно подробнее, ведь о многих вещах мы могли только догадываться.
- О, вы оказались весьма догадливы, - рассмеялся я в ответ, - если иметь в виду отлично проведенную вами операцию моего похищения!
Я рассказал Хуану и Марианне о моей газете, обо всем, что предшествовало убийству Мигеля и Филиппа, о том, как меня отравили в кафе, и о визите ко мне шефа «Черной лилии» - «брата» Крокуса.
Когда я упомянул имя Крокуса, лицо Марианны вспыхнуло, черные глаза расширились, рука судорожно сжала рукоятку кресла.
- Тебе известно что-нибудь о нем? – спросил я.
- О, да! – воскликнула Марианна. – Впервые я услышала об этом Крокусе от отца; в той кожаной тетради имеется его портрет и биография. Среди «братьев» он отличался особенной жестокостью, коварством и властолюбием. Еще когда был жив отец, он рвался к власти над всем тайным обществом…
- И успешно добился своего, - закончил я.
- Вот как? – спросила Марианна. – Но зачем тогда он создал свою собственную тайную организацию «Черная лилия»? А впрочем, все возможно.
- Для нас сейчас не важно, одним тайным обществом он руководит или сразу двумя, - вступил в разговор Хуан. – Важно, что нам придется скрестить клинки с этим «братцем». Он вынудил нас к этому поединку, хотя мы, пожалуй, знаем толк в изящных искусствах и арабских конях, но не знаем решительно никакого толку в методах тайной борьбы.
- Ну, положим, лично о тебе этого не скажешь, - заметил я.
- Отчего же! – возразил он. – Ведь специальной-то школы я не проходил. Мы с вами, так сказать, антифашисты-любители против фашистов-профессионалов.
Он обратился к Марианне:
- Интересно, что говорил о Крокусе твой отец?
- Крокусом он именуется только среди «братьев». Его подлинное имя – Висенте Торквемада-и-Медина. Он ведет свой род от первых инквизиторов Священной Римской Империи.
Я удивленно ахнул. Этого я о Крокусе не знал.
- Отец говорил о нем так: - продолжала она. – «Когда я разговариваю с этим человеком, я обе руки держу в карманах на взведенных курках двух пистолетов».
Хуан звучно рассмеялся.
- Сильно сказано! Интересно, сколько пистолетов уместится в карманах у нас троих, считая и карманы особы прекрасного пола?
Марианна провела рукой по своему белоснежному, словно лебединое оперение, платью.
- Но у меня нет карманов, - сказала она с шутливым удивлением.
- Для такого случая придется пришить, - серьезно сказал Хуан.
Я рассматривал моих друзей, вернувшихся после долгих странствий, и словно не узнавал их. Хуан сильно похудел, лицо его стало обветренным, как у моряка, и смуглым, как у мавра. На этом худом черном лице можно было узнать лишь веселые цыганские глаза – глаза прежнего Хуана.
Облик Марианны тоже стал иным. Она казалась еще более юной и легкой, чем прежде; ее красота стала еще полнее и ярче, и тот внутренний свет, по которому я с закрытыми глазами мог знать о ее присутствии, словно бы усилился. Она сидела в кресле напротив меня, подперев щеку рукой, и смотрела на меня ласково и печально. Это был взгляд прекрасно написанного портрета – устремленный прямо в душу, влекущий к себе – и знающий, что перейти через грань холста невозможно. Да Марианна и в самом деле вся как-то ушла в глубину кресла, как в портретную раму.
Тишину этого узнавания мелодично прервал звон бокалов.
- Давайте выпьем еще раз, - с чувством сказал Хуан, - выпьем за нашу удивительную встречу, за нашу долгую жизнь и за нашу прекрасную любовь!
Поединок с Крокусом было решено начать с вопроса о моей личной безопасности. Хуан должен был раздобыть для меня документы и найти более подходящее жилье: оба они считали, что оставаться в доме Марианны мне опасно. Но я должен был прожить здесь некоторое время, соблюдая полную секретность, пока Хуан уладит мои дела.
Моим жилищем стал кабинет отца Марианны; он постоянно был заперт на ключ, никто не входил сюда, я также никуда не выходил из кабинета. Никто из домашних меня не видел; пищу приносила Марианна; спал я на полу, каждую минуту готовый обороняться, держа наготове пистолет.
Изредка заходил Хуан, загримированный под пожилого респектабельного араба; он снимал квартиру неподалеку. Вечера он и Марианна проводили в своем театре. Это был действительно их театр, основанный Хуаном сразу по прибытии в Мадрид. Мечта создать заново свой театр давно уже бередила ему душу. И теперь, к моменту возвращения в Мадрид, у него был готов новый репертуар для постановки на сцене – тринадцать пьес.
- Когда только ты успевал их писать? – изумился я. – Насколько мне известно, ты ездил в Африку не за этим.
- А ты не знаешь, когда? – широко улыбнулся Хуан. – Когда ночевал в песках Сахары, ночами, при свете звезд и луны. А бывало, что и под палящим солнцем, не сделав за сутки глотка воды. А случалось писать и в пещерных лабиринтах, где я скрывался от своих чересчур догадливых испанских «друзей». Знаешь, в этих пещерах обитала пропасть скорпионов, и ни один не пожелал вонзить в меня жало, хотя я целых две недели пользовался их гостеприимством и передавил, должно быть, не одну сотню.
В ответ на это признание я пожал его руку и заметил с горечью:
- Всё это достойно Хуана Долореса, но я не могу смириться с тем, что ты сменил это славное имя на чужое.
Хуан вспыхнул.
- Чужое имя? Оно спасло мне жизнь! Когда речь идет о мыслящем человеке, то это не всё равно, жив он или мертв. И не думаешь ли ты, что, изменив имя, изменился я сам? Ты поймешь, что это не так, когда побываешь в моем театре, - он в волнении зашагал по кабинету. – Я давно и вполне разделяю точку зрения Гарсиа Лорки, что лицо театра – это лицо народа. А теперь я могу по праву считать себя продолжателем его дела. Театр – это сила. Слова, сказанные со сцены, звучат сильнее, чем из казематов книжных томиков. Слова должны говориться, петься, звучать, а не молчать! Одним словом, клянусь, я не зря начал это дело.
Хуан являлся основателем и директором театра, который он назвал «Летящая звезда». Марианна стала ведущей актрисой. Пока что дела театра шли как нельзя лучше: он сразу же вызвал к себе острый интерес, о нем заговорили газеты, популярность его возрастала с каждым спектаклем. Сам же Хуан старался держаться в тени: тщательно подобрав состав труппы, он ограничил свою деятельность административными заботами; пьесы его шли под псевдонимом. Имя Марианны, напротив, приобрело широкую известность как восходящей звезды театра.
На моей жизни узника это отразилось плачевно: вечерами я мучительно ждал ее; после окончания спектакля проходили часы, а она всё не приходила. Прислушиваясь возле двери кабинета (он находился на втором этаже), я слышал внизу, в гостиной, звон гитары, чье-то пение, восклицания, аплодисменты. К ней приходили друзья-актеры и многочисленные почитатели ее таланта. Ее окружала целая толпа поклонников, которых я ненавидел, потому что находиться вблизи Марианны и быть лишенным ее общества – было для меня пыткой. И всё же, изрядно досадуя на эту её популярность, я не мог не признать, что театр стал для нее источником живой воды: там она черпала вдохновение, там раскрывалось всё богатство ее личности, там она вновь обрела свое призвание. Она жила полной, радостной жизнью, и, пожалуй, теперь, только теперь была действительно счастлива. И, помимо всего этого, как и думал Хуан, театр являлся превосходной ширмой: кто заподозрит звезду в действиях тайной политической борьбы? Всё это так, но… Мы не могли учесть одного  неизвестного нам обстоятельства.
Однажды вечером Марианна вернулась из театра не одна. Об этом она сразу же сообщила мне сигналом. Возле входной двери под половиком находилась сигнальная кнопка и, войдя в дом, можно было незаметно прижать ее ногой. В кабинете, в нише камина, замигала лампочка. Сигнал гласил: она не одна; с ней пришел враг; опасность грозит равно и ей, и мне; я должен быть начеку.
Держа в руке пистолет, я прыгнул к двери кабинета, бесшумно отпер ее. Шаги и голоса раздавались внизу, в гостиной, и, стоя на лестнице, я мог слышать каждое слово. Говорил мужской голос; услышав его, я похолодел: это был голос Крокуса.
Он говорил всё так же вкрадчиво, с оттенком грустной нежности.
- Я хорошо знал вашего отца, Марианна. К сожалению, мы встречались с ним только на деловой почве, и я не имел возможности ближе познакомиться с его семьей.
- Да, должна признаться, что сегодня вижу вас впервые, - спокойно и учтиво отвечала Марианна.
- А вот я имел счастье видеть вас раньше. Правда, я видел вас лишь издали, когда вы задумчиво, с книгой в руках проходили по цветущему саду – совсем как девушка из старинного романа. Как я жалел, что не могу узнать вас ближе! Другом вашего отца я не был, я был всего лишь его деловым компаньоном, к тому же всегда так занят делами… Потом ваш отец умер, вы долго были в трауре…
- О, это так! – воскликнула Марианна.
- Потом вы стали женой поэта… Потом уехали за границу – вот так и случилось, что до сегодняшнего вечера я ни разу не видел вас так близко и не говорил с вами. Но это божественное видение – вы, в саду, с книгой в руке, - все эти годы тревожило меня во сне и наяву.
Оба некоторое время молчали, затем снова заговорил Крокус:
- А что вы нашли по возвращении? Как ваша матушка?
- Благодарю вас, она здорова, - ответила Марианна всё так же учтиво.
- Теперь вы снова играете в театре, - продолжал он, - публика буквально носит вас на руках. У вас так много друзей, почитателей вашего таланта… (Он сделал паузу.) Неужели среди них не нашлось никого, кто тронул бы ваше сердце?
- Я живу одним лишь искусством, - отвечала Марианна, - и счастлива, если оно приносит радость другим. Больше мне ничего не нужно.
- Я понимаю, - мягко сказал Крокус. – Ваша рана еще не зажила. Но время, верьте мне, время залечивает всё.
- Может быть, хотите чашечку кофе? – предложила Марианна.
Крокус отказался от кофе, затем заговорил, заметно волнуясь.
- Я решился прийти сюда, не будучи приглашенным вами и даже не будучи вам знаком, потому что имею сказать вам нечто важное. Но здесь, в этой гостиной, полной канделябров, старинных цветочных ваз и прочих утонченных излишеств, я начинаю таять, как воск, становлюсь рассеянным. В кабинете вашего отца я почувствовал бы себя свободнее. Не могу ли я просить вас о небольшом одолжении: перейдемте туда, ведь я действительно хочу говорить с вами о предметах серьезных.
Неожиданно для меня Марианна согласилась. Возможно, она боялась отказом возбудить его подозрения. А может быть, ей не хотелось находиться  одной в обществе этого опасного субъекта.
- Желание гостя для меня священно, - любезно ответила она. – Идемте в кабинет. Подождите, я найду ключ.
Кошачьим прыжком я оказался за дверью кабинета, бесшумно запер ее на ключ, затем нырнул за портьеру и притаился. Через минуту дверь открылась, и они вошли: моя любимая и мой смертельный враг.
Марианна включила свет. Представляю, сколько тревоги было в ее взгляде, окинувшем кабинет. Но никаких следов своего пребывания здесь я, разумеется, не оставил. Впрочем, оставил: на столе лежала пьеса Хуана, которую я читал, но этот факт сам по себе не являлся уликой.
- Здесь всё, как прежде, - задумчиво сказал Крокус, - всё осталось так, как было при вашем отце. Вы часто бываете здесь?
- Да, часто, - отвечал Марианна спокойно и чуть печально. О, она прекрасно владела собой, в то время как каждая ее жилочка сейчас была в крайнем напряжении. – Я люблю здесь читать или просто думать. Учить свои роли я также прихожу сюда. Вы правы, здесь легче сосредоточиться, чем в гостиной. Присядем.
Крокус подошел к столу, полистал лежащую на нем пьесу Хуана.
- Интересный, талантливый автор, - сказал он. – Второй Лопе де Вега. Я уже видел две пьесы этого автора в вашем театре.
- Вы любите театр? – с некоторым удивлением спросила Марианна.
- Да, меня интересует искусство, - ответил Крокус. – Но ваш театр особенно интересует меня – с тех пор, как вы начали в нем играть.
- Вы мне льстите, дон Висенте!
- О, нет, Марианна! – теперь его речь звучала горячо и страстно. – Я искренне восхищен и вовсе не думал льстить. Ваша игра гениальна, я опрокинут, повержен вами. Я выхожу из театра сам не свой! Я пришел сюда, чтобы сказать вам…
Он сделал паузу, которую Марианна тотчас прервала мягко, но холодно.
- Да, и в самом деле, что вы собирались мне сказать, дон Висенте?
- А вот что, - отвечал Крокус необычайно серьезно. – Вы долго путешествовали. Из этого я заключил, что вы любите путешествия. Действительно, что может быть лучше, что может больше радовать глаз, как не бесконечная смена впечатлений: прекрасных картин природы, старинной архитектуры различных времен и народов, разнообразнейших типов лиц, костюмов - и так далее, и так далее. Я, видите ли, тоже страстный путешественник. И вот я собирался, то есть предполагал… Я решил предложить вам странствовать вместе со мной – когда только вы пожелаете и куда захотите. Видите ли, открою вам маленькую тайну: я сказочно богатый человек. Мне по карману были бы как самые дальние, так и самые длительные путешествия. Если бы вы вздумали, то на эти средства вы могли бы путешествовать всю жизнь. Я и пришел к вам сегодня с целью предложить вам самое увлекательное путешествие, какое только возможно себе представить: совместное путешествие по жизни. Марианна дель Касас, я осмеливаюсь делать вам предложение. Будьте моей женой!
Марианна молчала. Крокус продолжал по-отечески мягко и ласково:
- О, я не смею торопить вас с ответом. Ваше горе еще не забыто, и потом, вы пока еще так мало знаете меня. Но у нас с вами впереди целая жизнь, чтобы узнать друг друга. Я готов ждать, сколько потребуется, приходить в ваш дом только как друг. Но я счел необходимым уведомить вас о моих чувствах и намерениях, а теперь прошу лишь об одном: не торопитесь отклонить предложение. Имейте в виду: я пошел на этот весьма рискованный и отчаянно смелый шаг, так как счел себя достойным вас. Вы молоды, красивы, умны и талантливы, вы – несравненны. Что же сказать обо мне? Я не молод, но в этом нет препятствия к браку. Напротив – вы знаете жизнь и должны согласиться со мной: в молодом мужчине мало достоинств. Мой возраст – это время расцвета всех человеческих дарований, я нахожусь сейчас на вершине развития моих возможностей, я буквально парю на крыльях! С таким человеком, как я, Марианна, вам будет всегда легко и приятно; вы тоже будете парить на немыслимой высоте. Такая жизнь достойна вас; вы будете иметь всё, что захотите, - согласитесь, что это больше того, что вы имеете сейчас. Я стану не только исполнять, но и предугадывать ваши желания, капризы, прихоти, как добрый волшебник. И если вы решитесь огорчить меня отказом, то знайте: ваш отказ будет означать лишь временное поражение моей непобедимой армады. Сдавать свои позиции и складывать оружие я не собираюсь. Я рано или поздно возьму вашу крепость – осадой или приступом, но возьму! Любовь настойчива в достижении своих целей. Итак, когда я могу надеяться услышать ваш ответ?
Марианна глубоко вздохнула.
- Дон Висенте Торквемада-и-Медина, – отвечала она тихо, но решительно, - всё, что вы сказали мне сейчас, - это прекрасно. Но скажу вам со всей откровенностью: замужество никак не входит в мои планы. Помимо приятной своей стороны, оно требует и большой отдачи, оно налагает немало обязанностей и ограничений. А ведь то жестокое божество, которому я служу, - искусство – не терпит никаких других обязанностей и ограничений. Тех, кто приносит себя в жертву ему, оно поглощает целиком, ничего не оставляя другим богам. Вы должны понять правильно: брак для меня  невозможен.
- О, моя дорогая! – возражал ей Крокус со всем обаянием, на какое только был способен. – Предлагая вам руку и сердце, я и не думал вовсе мешать, препятствовать вам в чем-либо. Напротив, о, напротив! Мое богатство и положение в обществе лишь создадут дополнительные возможности для развития ваших дарований. Напрасно вы мне не верите. Я готов доказать вам это на деле, но для этого требуется ваше согласие. Не торопитесь, подумайте, я уверен, что вы придете к положительному решению.
- Хорошо, - согласилась Марианна. – Я отдаю себе отчет в серьезности ваших  намерений. Дайте мне несколько дней подумать, а затем я извещу вас письмом. Будьте так любезны оставить мне ваш адрес.
- Ну что же, - сказал Крокус. – Согласен. И рад, что мы с вами не напрасно пришли в …
Он внезапно запнулся. Чем это было вызвано, я понять не мог. Пауза длились всего мгновение, но это мгновение показалось мне зловещим. Затем он продолжал как ни в чем не бывало:
- … в этот милый кабинет. Его стены очень помогли мне сегодня. Я вполне удовлетворен, почти счастлив. Но вы так устали сегодня, дорогая, не смею больше злоупотреблять вашим драгоценным вниманием. Позвольте мне откланяться.
- Вы правы,  - ответила Марианна. – Время позднее, и мне, и вам пора отдохнуть.
Оба вышли из кабинета и спустились по лестнице вниз.
Вскоре Марианна вернулась и буквально упала в кресло.
- Федерико, - сказала она почти шепотом, с безмерной усталостью в голосе, - он ушел.
Я вышел из-за портьеры, опустился перед ней на колени, взял ее руки в свои.
Марианна была смертельно бледна; ее лицо выражало безмерное страдание и испуг. Вдруг она неожиданно обняла меня и зарыдала. «Вот чего ей стоило это железное самообладание», - подумал я.
Я употребил всю силу своего духа и всю свою любовь, чтобы утешить ее, однако не скоро мне это удалось. В ее слезах была такая скорбь и безутешность, словно мы прощались, стоя у края пропасти. Когда же ей удалось, наконец, взять себя в руки, она сказала:
- Мы пропали. Надо срочно сообщить Хуану. Но как? Если Крокус следит за мной, то сейчас это невозможно.
- Ничего, - успокаивал ее я, - подожди до завтра. Увидишь Хуана в театре и там ему обо всем расскажешь. Что тебя так тревожит? Ни в словах, ни в голосе Крокуса я не уловил никакой сиюминутной опасности. Я уверен, что до завтра, по крайней мере до того, как ты поедешь в театр, ничего особенного не произойдет.
- Ах, Федерико! – отвечала она, судорожно прижимая к груди мою голову и поливая ее горячими слезами. – Вспомни, вспомни, что говорил о нем бедный мой отец!
Внезапно из гостиной донесся телефонный звонок. Это было странно. Кто бы мог звонить в такой поздний час? Может быть, Хуан? Марианна побежала вниз, к телефону.
Как я узнал потом, много позже, звонил Крокус. Нежным, бархатным голосом он советовал ей остерегаться опасностей, которые грозят ей со всех сторон в этом несправедливом и жестоком мире, и умолял в случае чего искать у него верной и надежной защиты. Цель этого звонка была поистине гуманной, хотя и не истинной его целью; но и истинная его цель была не менее гуманна: вызвать Марианну из кабинета, чтобы ее глаза не увидели, как…
… Стремительно поднялась крышка люка, и из подземного хода, словно семеро джиннов из одной бутылки, выскочили семеро дюжих молодцов. Я и пикнуть не успел, как они зажали мне рот и уволокли с собой в черный провал подземного хода, ведущего теперь, судя по всему, прямо в преисподнюю.
Когда наша процессия (я говорю «наша», так как я всё же был ее участником, хотя и подневольным) в полном молчании шествовала по пустынному подземному коридору, я подумал: вот оно, факельное шествие святейшей инквизиции, источающее, по странной случайности, вместо пламени факелов, мертвенно-неподвижный свет электрических фонарей.
При выходе со знакомого кладбища я увидел два автомобиля. В один из них поместили меня в сопровождении троих «слуг сатаны», как я их окрестил; в стоявший позади сели еще четверо. Мне завязали глаза, и машины тронулись.
Мой бешеный и бессильный гнев слегка остыл; я задумался. Оперативность Крокуса меня нисколько не удивила; я был уже достаточно знаком с его тактикой. Беспокоило другое: как Крокус узнал о моем присутствии? А ведь он действительно узнал о нем; Марианну и на этот раз не обманула ее безошибочная божественная интуиция. Скоро я встречусь с Крокусом лицом к лицу, и, вероятно, он откроет мне свой секрет. Пока ясно одно: я попался, и, если Хуан не сумеет прийти мне на помощь, моя песня спета. Но, решил я, что бы там ни измышлял всевидящий Крокус, тайну Марианны ему не узнать. Даже если он стал догадываться, что ей что-то известно о тайном «братстве», я постараюсь уверить его в обратном. Пусть это будет совсем крошечная брешь в сплетенной для нас сети, но само ее существование – это все-таки шанс для борьбы, хотя и неравной, с «непобедимой армадой» «Черной лилии».
 
III

Спустя полчаса машины остановились; меня ввели в какой-то дом, долго вели по его лестницам и коридорам. Я не мог видеть, но запахи, царившие здесь, говорили о том, что я нахожусь в старинном здании с просторными залами и канделябрами, где всё еще жгут свечи. Это либо монастырь, либо старинный замок, либо обширный старинный особняк -  наподобие того, в котором живет Марианна.
Но вот меня ввели в какую-то комнату, усадили в мягкое кресло и сняли с глаз повязку. В комнате царил полумрак. Мощная каменная кладка стен и высокий стрельчатый овод подтвердили мою догадку о старинном замке. Неужели Эскориал? А почему бы и нет? Масштабы власти Крокуса таковы, что здесь самые смелые догадки могут оказаться лишь слабой тенью действительности.
Комнату освещали несколько горящих свечей и пламя камина. Я сидел в кресле возле камина; напротив меня в таком же кресле сидел не кто иной, как сам Крокус, и пристально, слегка улыбаясь, смотрел на меня. Кресло его стояло таким образом, что лицо сидящего оставалось в тени, и я снова не мог рассмотреть его как следует. Я заметил лишь, что он носит усы и бородку, как на старинных портретах испанских грандов, и для полного сходства с ними ему недостает только рыцарского облачения. Впрочем, эти усы и бородка, в сочетании с черным костюмом, придавали ему несомненное сходство с самим основателем Эскориала – королем Филиппом II.
- Рад приветствовать вас, дон Федерико, - заговорил Крокус против обыкновения хрипло и старчески скрипуче. Похоже, эта ночь и ему далась нелегко. – Приношу свои извинения за беспокойство. Но вы опоздали на встречу со мной, и я решил послать за вами.
Я невольно оглянулся, ожидая увидеть за своей спиной «посланников», но ошибся. Кроме нас двоих в зале не было ни души.
- Где же охрана? – поинтересовался я.
- На что она вам? – в свою очередь спросил он.
- Не мне, а вам, - уточнил я.
- Дон Федерико, дон Федерико, - укоризненно покачал он головой. – Я пригласил вас сюда не для петушиных боев, а для беседы, достойной таких достопочтенных сеньоров, как вы и я. Говоря откровенно, я потерял вас, чего до сих пор в моей практике еще не случалось, и вовсе не думал найти вас там, где нашел. Если бы вы курили, я узнал бы вас по запаху сигаретного дыма, который всегда присутствует в комнате, где живет курящий. Если бы вы пили, я также узнал бы о вас по запаху или как-нибудь еще. Но вы были безупречны; вы не оставили никаких следов своего пребывания в кабинете. Хотите знать, что выдало вас? Досадный пустяк: вы стали за портьеру. Я бы на вашем месте спрятался в каминной трубе: это куда надежнее. Случайно бросив взгляд на окно, я угадал за портьерой силуэт человека. А присмотревшись, увидел слегка видневшийся из-под нее носок мужской туфли. И мне показалось, что похожую туфлю я видел совсем недавно, и где же? – в вашей комнате, возле вашей кровати, в тот самый вечер. И вот вы здесь. Где же, по-вашему, мы находимся?
- Вы оказали мне большую честь. – насмешливо ответил я. – Как журналист, я бы при всем желании не проник в недра замка Эскориал.
- Вы догадливы, - заметил он. – Да, это Эскориал. Малая часть его - я имею в виду мавзолей короля Филиппа – открыта для посещений. Но дальше этого еще не ступала и никогда не ступит нога непосвященного. Перед вами дилемма: принять посвящение – или остаться в Эскориале навечно. Эскориал полон тайн, и принять на себя бремя еще одной тайны ему не будет в тягость.
Он помолчал, давая мне вкусить сполна весь яд последней фразы, затем продолжал неторопливо:
- А теперь, когда я объяснился и удовлетворил ваше любопытство, будьте так любезны удовлетворить мое. Как вы попали в дом Марианны дель Касас?
- Очень просто, - ответил я. – После разговора с вами я был в таком состоянии, когда человеку трудно быть одному; ему необходимо общество близких людей. Я слышал, что Марианна дель Касас вернулась из-за границы, и решил нанести ей визит.
- Видя ваше состояние, она пожалела вас, оставила у себя и окружила любовью?
- Я повторяю, господин Крокус: Марианна дель Касас всегда была мне другом и осталась им.
- Вы хотите уверить меня в том, что между мужчиной и женщиной возможны чисто дружеские отношения? – язвительно спросил Крокус.
- Я ни в чем не хочу вас уверить, - смиренно ответил я,  зная наперед, что если бы Крокус знал наверняка о нашей любви, он нашел бы средство утонченной и жестокой мести нам обоим. – Но судя по всему, вам хорошо знаком мой образ жизни. Я – аскет. Женщины – квинтэссенция  суеты; суета не для меня. Вся моя жизнь, все мои помыслы были связаны только с работой. А если говорить о Марианне дель Касас, то ее чувства к мужу были таковы, что, потеряв его, она едва ли когда-нибудь утешится. И то сказать: редкий мужчина в глазах женщины мог бы иметь столько достоинств, как покойный Хуан Долорес.
- Хуан Долорес жив! – резко перебил меня Крокус.
Я замолчал, всем своим видом показывая полное недоумение.
- Мне странно это слышать от вас, - сказал я затем. – Вы хотите оспаривать общественный факт… Но на каком основании?
- А на том основании, дорогой сеньор, что мнимая могила Хуана Долореса – в действительности не его могила. Там похоронен кто-то другой. Кто – пока установить не удалось.
- Как! – воскликнул я, - вы решились на эксгумацию? Какое кощунство! Но ради чего?
- Хуан Долорес – не Шекспир, - цинично возразил Крокус. – Шекспир, как вы знаете, в своей известной эпитафии запрещает тревожить его останки. Хуан Долорес не оставил нам указаний на этот счет, предоставив тем самым полную свободу действий.
- Вы утверждаете, что Хуан Долорес жив, - сказал я, - но где же он тогда? Где его прекрасные стихи, поэмы?
- Мы с вами отвлеклись от темы, - ответил Крокус в рифму. - У меня еще несколько вопросов к вам, дон Федерико. Как друг семьи дель Касас, вы часто бывали у них?
- Я не могу называть себя другом всей семьи, - отвечал я. – Я дружил с Марианной, знал ее мать; отца видел всего лишь раз, да и то мельком. Но бывал я у них довольно часто.
- Как часто вы пользовались подземным ходом?
- Я никогда не знал о его существовании. Полагаю, что и Марианна не знала; она мне о нем ничего не говорила.
- Допустим, - проговорил Крокус как бы про себя, нервно барабаня пальцами по ручке кресла. – Допустим, что всё это так… Ну, а теперь ответьте мне, дон Федерико: каков ваш выбор? Учтите, я спрашиваю в последний раз.
- Нет, - ответил я.
Крокус долго молчал, сидя в кресле совершенно неподвижно, словно статуя. Затем снова обратился ко мне:
- У вас есть какие-нибудь вопросы, просьбы?
- Я жил и умру журналистом, - сказал я. – А у журналиста всегда найдутся вопросы. Вот, например, такой вопрос, господин Крокус: почему вы – умный, разносторонне одаренный, превосходно образованный человек – служите силам зла? Я выразился философски-обобщенно. А если говорить конкретно, вы – глава фашизма в нашей стране. Но почему? Я не понимаю: как, будучи незаурядной личностью, вы позволяете себе  не быть патриотом своей родины? Ведь вы не можете не понимать…
- Я вам отвечу, - перебил Крокус. – В силу традиции.
- Не понимаю, - возразил я. – Что значит – в силу традиции? И какой именно традиции?
- Отвечу вам вопросом на вопрос, - сказал он. – Скажите сразу, не задумываясь: какое слово возникает ассоциативно в сознании рядом со словом «Испания» - как ее синоним, эквивалент? И не только в вашем, но и в массовом, мировом, так сказать, сознании? Может быть, «реконкиста»?
- «Реконкиста»? Да, возникает, - согласился я, - но не в первую очередь.
- А в первую очередь – что? Чем мы прославились на весь мир? Ну?
- «Инквизиция», разумеется, - ответил я. – «Инквизиция», наша печальная слава.
- Вот и ответ на ваш вопрос, - Крокус с удовлетворением откинулся в кресле.
- Ответ на мой вопрос? – воскликнул я. – Но при чем здесь инквизиция? Инквизиция – удел средневековья. Но вы-то человек современный…
- Да, - ответил он с некоторым высокомерием. – И как человек современный, и как человек, лучше осведомленный о современности, чем вы, дон Федерико, заявляю вам: инквизиция существует, вот она, здесь, перед вами.
- Я соглашусь с вами, - продолжал я, - в том, что инквизиция явилась предтечей фашизма…
- Не предтечей, - снова перебил он, - а эквивалентом фашизма.
- Хорошо, пусть так, - согласился я, - но вашим ответом я не удовлетворен. Мне все же неясно, почему вы считаете, что вам как исключительной личности надлежало избрать именно этот путь.
Крокус язвительно усмехнулся.
- Вы назвали меня исключительной личностью. А как по-вашему, король Филипп Второй, Игнатий Лойола, Кортес, или, скажем, Наполеон, или, скажем, Гитлер – никто из них не был исключительной личностью? Да все они были настоящими гениями зла, то есть зла – в вашем, демократическом, понимании. А в моем понимании это так называемое зло – суровая историческая необходимость, некий кнут, которым надо подхлёстывать клячу-историю, чтобы она двигалась вперед, - то есть, попросту говоря, зло – это двигатель прогресса. Вы знаете историю; вспомните хорошенько: кому, когда и в чем помогла ваша демократия? Какой нации, какому народу она сообщила расцвет, развитие, продвижение вперед, преимущество перед другими государствами? Возьмите для примера такую страну, как Россия. Ее история небезынтересна:  она то двигалась вперед гигантскими скачками, то непредсказуемо откатывалась назад. Спросите меня, какой режим обеспечивал России быстрый прогресс и ставил ее в одни ряд с европейскими государствами? Я отвечу: жестокий деспотический режим Ивана IV и Петра I. А что дала России демократия? Что представляет собой Россия сегодня?
- Я вовсе не намерен согласиться с вами и готов привести тысячу доводов против, - отвечал я решительно.
- Верно, - кивнул он. – Вы не раз излагали эти ваши доводы на страницах печати, приводили интересные факты. Всё это было замечательно умно, но для меня неубедительно. Я вообще, знаете ли, дон Федерико, не сторонник дискуссий, как все вы, демократы. Я предпочитаю быстрые и решительные действия – вот в чем мое существенное преимущество перед вами, в том числе и сегодня.
- Увы, это так, - сказал я, с отчаянием чувствуя, как тают последние минуты, отпущенные мне. – Но всё это не дает вам права отрицать гуманизм как двигатель прогресса.
- Да нет же,  - возразил Крокус, -  я вовсе не отрицаю его. Я, как и вы, стою на его позициях, только понимаю сущность этого понятия иначе, чем вы: более современно и более научно.
- Научно? – удивился я. – Но инквизиция всегда отрицала науку.
- С тех пор инквизиция поумнела. Она не отрицает науку, а дает ей средства к существованию, и в благодарность за это наука преданно служит ей, укрепляя ее могущество. Мы повернули науку спиной к демократии, и повернуть ее как-нибудь иначе не под силу даже вам, дон Федерико.
- Вы правы лишь отчасти, господин Крокус, - возразил я. – А что вы скажете о мирном атоме?
В ответ Крокус неожиданно разразился дьявольским хохотом.
- Мирный атом? – переспросил он сквозь этот хохот. – Мирный атом? Мирный атом – это блеф, сеньор! В то время как идет непоправимое и повсеместное отравление окружающей среды, говорить о каком-то другом,  м и р н о м  атоме – смешно, глупо до крайности!
- Тогда будьте любезны объясниться, сеньор, - едва сдерживая накипающий гнев, сказал я, - в чем же состоит этот ваш мнимый гуманизм, которым вы прикрываете ваши преступные помыслы и действия?
- Ну, не горячитесь, дон Федерико, - примирительным жестом остановил меня Крокус. – Уличить меня во лжи и лицемерии вам всё равно не удастся. Прежде чем отвечать вам, я сам хочу задать вопрос: как по-вашему, с какой целью я приказал доставить вас сюда? С целью услышать ваше «нет»? Но оно уже было заявлено раньше вашей неявкой в указанное мною место. Вести с вами диспут, бесполезный как для вас, так и для меня? Но если даже предположить во мне пристрастие к бесполезным диспутам, для этого не стоило везти вас именно сюда. Если вы думаете, я собирался прикончить вас именно здесь, чтобы без хлопот спрятать тело, то зачем тянул с этим так долго? Ну, отвечайте же. Мне всегда так нравилась в вас эта несвойственная демократам живость ума, смелость суждений и обезоруживающая правдивость.
- Я недогадлив, господин Крокус, - мрачно отвечал я, раздраженный этой затянувшейся игрой в кошки-мышки. – Ваши намерения для меня так же неведомы, как тайны Эскориала.
- Вы кстати заговорили об Эскориале, - сказал Крокус как-то загадочно. – Я как раз собирался вам его показать.
Он встал, подошел к стене и нажал какую-то кнопку. На стене вспыхнул яркий телевизионный экран.
- Вот сейчас, дон Федерико, - продолжал он, - обычные телекамеры, установленные во всех помещениях Эскориала, представят вашему взору ряд небезынтересных предметов и явлений. Укрепите ваш дух, соберите в кулак ваши нервы, ибо что-нибудь из того, что вы вскоре увидите, может вызвать у вас слишком бурную реакцию.
Я с любопытством взглянул на пустой светящийся экран. Значит, игра в кошки-мышки еще не окончена… Крокус снова нажал кнопку; на экране возник мрачный длинный коридор.
- Узнаете? – спросил Крокус. – Подземный ход. Он тянется отсюда до самого Мадрида, соединен и с другими городами. Мы с вами при желании могли бы совершить неспешную прогулку в Мадрид и даже побывать в кабинете Марианны дель Касас. Но сейчас нам предстоит другой маршрут.
Он щелкнул переключателем, и на экране появился… сад. Но в том саду не зеленела трава, не шелестела пышная и сочная листва деревьев. Сад величественно сиял блеском чистого золота. Неподвижно, словно околдованные, но совсем как живые, стояли золотые деревья с золотой листвой. На ветках сидели с раскрытыми клювами «поющие» золотые птицы. Над густой золотой травой поднимали изящные головки золотые цветы… Здесь всё было по-прежнему, как тогда,  в незабвенные дни моей юности.
- Золотой сад инков, - заговорил Крокус с интонацией опытного гида. – Привезен Писарро в Испанию в подарок королю. Вы, возможно, слышали про этот сад. Но куда он исчез по прибытии в Испанию, разумеется, не знали. Это одна из тайн Эскориала; в нее посвящены немногие избранные лица. Когда-то по этому саду прогуливались древние инкские жрецы. Здесь они медитировали; здесь их духовный потенциал достигал невероятного развития и переходил границы возможного. Они овладели всеми тайнами психики; перед ними одна за другой открывались тайны вселенной. В этом саду человек становился воистину подобен божеству! А секрет прост: золото, как вы знаете, обладает свойством влиять на человеческий организм, концентрировать и усиливать его мыслительную деятельность. Ну, а теперь, дон Федерико, в этом саду гуляю я. Здесь я мыслю, философствую, медитирую. И при известном условии готов открыть врата этого рая и перед вами, дон Федерико.
Он снова щелкнул переключателем. Чудесный золотой сад исчез; вместо него передо мной крупным планом возникли латы – полное рыцарское облачение, и тоже, по-видимому, золотое. Это была тончайшая работа явно не испанского происхождения.
- Золотой ритуальный инкский костюм, - продолжал свою «экскурсию» Крокус. – Представляет собой идеальную защиту от радиации. По этому образцу мы изготовили десять таких костюмов на случай ядерной войны, и если вы изъявите желание, я закажу одиннадцатый – лично для вас. Далее…
Он щелкнул переключателем, и моему взору явился громадный библиотечный зал. По всем его стенам – от мраморного пола до высоченных мраморных потолков высились стеллажи с книгами. Здесь было множество почтенных старинных фолиантов; были редчайшие древние книги; были рукописи на папирусе и даже глиняные таблички. О, это было на редкость богатое книжное собрание. И, честно говоря, я бы дорого дал, чтобы провести в этой библиотеке месяц-другой!
- Вам нравится эта библиотека, не правда ли? – услышал я ласковый голос Крокуса. – Это как раз и есть цель нашего с вами путешествия. – Я готов дать вам время, много времени, для погружения в эту ауру наших идей. Здесь вы найдете немало исторических, философских, клерикальных трудов, а также художественных произведений, так или иначе отражающих идею инквизиции. Здесь вы сможете получить ответы на все ваши вопросы, в том числе и на вопрос о нашем гуманизме, сущность которого, пока она не будет постигнута вами, будет являться серьезным препятствием для вашего вступления в члены нашего братства. Взгляните на миниатюрный Эскориал, что находится в центре зала. Как по-вашему, что это?
Я пожал плечами.
- Декоративное украшение. Может быть, фонтан.
Крокус рассмеялся.
- Фонтан? О, нет! Это… - он сдержал торжественную паузу. – Это одна из величайших тайн Эскориала – многолетний, обширнейший и глубочайший по своему содержанию труд короля Филиппа, посвященный инквизиции. Он так и назван им – «Эскориал» - и оформлен в виде замка Эскориал в миниатюре. Хотите – рядом с ним встанет второй «Эскориал» - ваш?
- Раз уж я решился одну за другой открывать перед вами тайны Эскориала, - продолжал он после недолгого молчания, - открою еще две. Наступает тот самый момент, дон Федерико, о котором я вас предупреждал. Сядьте поудобнее, крепче возьмитесь за ручки кресла. Готовы? Включаю…
Раздался щелчок – и я увидел на экране комнату, которая могла быть с одинаковым успехом названа как больничной палатой, так и монашеской кельей. В этой палате-келье стояли две койки, на которых спали двое мужчин.
- Рассмотрите внимательно лицо спящего справа – оно повернуто к вам, - раздался холодный голос Крокуса.
Лицо спящего человека действительно хорошо было видно на экране. Я пристально взглянул на него… и ахнул.
Закрыл на мгновение глаза, затем взглянул снова, вскрикнул, как в кошмарном сне, и закрыл лицо руками. Это было уже слишком… На койке спал убитый неделю назад террористами «Черной лилии» мой друг – журналист Мигель.
- На соседней кровати, как вы уже догадались,  - продолжал Крокус, - спит второй воскресший из мертвых. Как видите, мы по своему собственному желанию не только отправляем в царство тьмы, но и возвращаем оттуда.
Последовала пауза, за время которой я успел хорошо рассмотреть спящих и свыкнуться с мыслью об их возвращения из «царства тьмы».
- Что вы скажете на это, дон Федерико? – прервал молчание Крокус. – Как вам это нравится?
- Скажу вам откровенно, - начал я, - что считаю оба ваших действия в отношении этих людей дикостью, варварством, вандализмом – иного вы не заслуживаете!
- Но отчего, дон Федерико? – возразил Крокус с кроткой печалью в голосе. – Отчего вы так жестоки ко мне? Неужто вам не по душе, что ваши друзья живы, а скоро будут и совершенно здоровы?
- О, нет! – сказал я, с досадой чувствуя, что слезы наворачиваются мне на глаза. – Я счастлив видеть их живыми, пусть даже безнадежно изуродованными калеками. Скажите мне правду, ведь теперь в этих двух тончайших механизмах наверняка что-то сломано? А вот  ч т о ,  хотел бы я знать?
- Я думал вас удивить, - с раздражением заметил Крокус, - да позабыл, что вы не без помощи этих двух молодых людей имели случай хорошо познакомиться с нашей практикой, и подобные вещи вам не внове. Отвечу, что ваша догадка совершенно справедлива: из памяти ваших друзей мы стерли их прошлое. Увидев вас, они вас не узнают; они не ведают, как попали сюда, зато мое лицо для них теперь стало более знакомым и родным, чем лица их матерей. И они пойдут за мной туда, куда я им укажу. Думаю, что удовлетворил ваше любопытство.
- И наконец, - продолжал он, щелкая переключателем, - последнее, что я собирался вам показать.
На экране передо мной возникла такая же келья, обставленная как кабинет: с книжными полками и рабочим столом – точно таким, за каким привык сидеть я в своем собственном кабинете. Внезапно в кабинет вошел человек, показавшийся мне странно знакомым. Не сразу, словно в каком-то тумане, я осознал, что на экране – я сам. То есть не я, а кто-то, до странности похожий на меня.
- Узнали? – спросил Крокус. – Ваш двойник. Догадываетесь, с какой целью мы его здесь держим и к чему готовим?
- Догадываюсь, - отвечал я. – С его помощью вы хотите опорочить мое имя в том случае, если я откажусь работать на вас. Это, бесспорно, в вашей власти, но признайтесь самому себе, насколько это подлый и дешевый трюк!
- Благодарите мою осмотрительность, - сказал Крокус, дрожа от гнева, - что я предвидел вашу неблагодарность и не зарядил моего пистолета. Клянусь честью моего древнего рода, я никому не простил бы таких оскорблений! Но надо быть последовательным. Теперь, когда ваша судьба вам известна, вам не останется ничего другого, как покориться. Я даю вам время и знаю наперед, что оно сделает свое дело. Прощайте, дон Федерико, доброй ночи!
С этими словами Крокус нажал какие-то кнопки на стене, экран погас, а кресло, на котором я сидел, начало плавно погружаться куда-то вниз. Через мгновение пламя камина, свечей, черный силуэт Крокуса – всё исчезло; я продолжал опускаться в какую-то пропасть, в темноту – без луча света, без тени надежды.


 
IV

Двое монахов в длинных балахонах с капюшонами быстро шли по подземному ходу из Мадрида в Эскориал. Путь был не близок; они шли уже несколько часов. Один из монахов, пониже ростом, красивый и юный, был очень бледен и казался сильно утомленным. Он задыхался от быстрой ходьбы и время от времени останавливался, чтобы передохнуть. Тогда его спутник, высокий и широкоплечий, брал его на руки, словно ребенка, и бережно нес, безостановочно шагая вперед и вперед. Подземный коридор был пустынным. Только раз им встретился на пути какой-то монах, который молча прошествовал мимо. Впереди мелькнул свет. Это и был столь желанный для двух монахов потайной вход в Эскориал.




… Этот план принадлежал Марианне. Она же и являлась основным его исполнителем. Ставка делалась на гипноз. Он должен был сыграть роль сказочной шапки-невидимки, скрывающей моих друзей от посторонних глаз и дающей им уникальную возможность проникнуть в Эскориал, не будучи никем обнаруженными.
Но откуда Марианна узнала, где я нахожусь? Конечно, благодаря своей удивительной интуиции, которую было бы уместнее называть ясновидением. Точно так же когда-то давно, еще до газетных сообщений, она отыскала в Утрере умирающего Хуана. Но в случае со мной, помимо интуиции, сыграл роль и факт, давно уже известный Марианне от ее отца: замок Эскориал являлся резиденцией тайного общества, руководителем которого был Крокус.
Быстрее, конечно, было бы подъехать к Эскориалу на машине, но Марианна отказалась от этого во избежание какой-нибудь непредвиденной случайности, как, например, автокатастрофа. К тому же тишина и сумрак подземного хода давали исключительную возможность для глубокого сосредоточения, необходимого ей. Вот почему легкому и быстрому пути она предпочла длительный и нелегкий пеший переход под землей. Подземным ходом, насколько было известно Марианне, пользовались редко и, главным образом, только монахи. На всякий случай, для подстраховки, мои друзья взяли из костюмерной театра монашеские балахоны и обрядились в них, прежде чем отправиться в путь.
Возле люка, ведущего в подземный ход, Хуан остановил Марианну:
- Уверена ли ты в своих силах? – с тревогой спросил он, глядя на ее бледное лицо. – У тебя измученный вид. Мне кажется, ты не выдержишь. Ты хочешь спасти Федерико, а может быть, мне придется спасать тебя. Откажись, пока не поздно. Поверь: я придумаю что-нибудь и спасу Федерико иначе; у меня уже есть один неплохой план. Но тебя я должен сберечь. Говорить о моей любви теперь неуместно, хотя я люблю тебя больше жизни. Я говорю тебе всё это, как мог бы сказать твой отец, который, к несчастью, уже не скажет тебе этих слов!
Хуан, которому еще совсем недавно пришлось бороться за жизнь и здоровье Марианны и в связи с этим так много пережить, очень боялся за нее и, как потом выяснилось, не напрасно. Но Марианна сумела развеять его страхи и всё же настоять на своем. Вот как случилось, что мои друзья, переодетые монахами, явились в Эскориал.
Марианна давно и превосходно владела практикой гипноза. «Шапка-невидимка» действовала безотказно. «Монахи» проходили через огромные залы, полные людей; миновали бесчисленные коридоры, лестницы, щедро оснащенные охраной, но ни разу никто не окликнул и не остановил их. Люди, мимо которых они проходили, и даже целые собрания под устремленным на них властным взглядом молодого «монаха» впадали в мгновенное оцепенение. Оратор засыпал на трибуне, одновременно с ним засыпали и слушатели; засыпали церковнослужители, творившие мессу; засыпала охрана на посту. И как только два таинственных «монаха» скрывались за дверью, за поворотом коридора – всё оживало, приходило в движение, не заметив своего странного оцепенения. Марианна торжествовала: ее план удавался как нельзя лучше. Одно тревожило: сколько еще времени им потребуется, чтобы найти меня в гигантском лабиринте залов, келий, усыпальниц?.. А силы Марианны были не безграничны; она была крайне утомлена, и ее гипнотической власти должен был неизбежно прийти конец. И тогда случилось бы страшное: Эскориал поглотил бы их так же безвозвратно и бесследно, как он поглотил меня…
Проходя мимо одной монашеской кельи, Хуан заглянул в приоткрытую дверь и остолбенел, схватив за руку Марианну. Она взглянула – и тоже застыла от удивления. В келье находились два очень хорошо знакомых им человека.
Сразу по возвращении в Мадрид Хуан осторожно, чтобы не выдать себя и заодно не навлечь на меня беды, навел справки обо мне, узнал где и с кем я работаю, тайно наблюдал за мной. Он, конечно, не раз видел, как я вхожу в редакцию и как выхожу из нее вместе с Филиппом и Мигелем; видел и их фотографии в газетах в день убийства. Марианна тоже узнала их. Она сразу же вошла в келью и молча сделала повелительный знак рукой. Оба обитателя кельи послушно поднялись и, как завороженные, двинулись вслед за ней.
Теперь они шли вчетвером по лабиринтам Эскориала. Внезапно Марианна остановилась.
- Хуан, - сказала она с отчаянием, - я больше не могу. Нужно скорее уходить отсюда, иначе мы погибнем.
Хуан внимательно взглянул на нее, кивнул головой и, поддерживая Марианну, повел ее наверх по первой попавшейся лестнице. Он решил выйти наудачу, кратчайшим путем – через главный вход. Надземная часть Эскориала диаметрально отличалась от подземной: она не была похожа на лабиринт. Здесь всё было строго и просто: высокие залы, широкие и прямые переходы; стены, сложенные из серо-голубого гранита сверкали металлическим блеском; органная музыка, звучавшая здесь, тоже отдавалась в ушах звоном металла.
Путники торопились к выходу. «Шапка-невидимка» всё еще не потеряла своей волшебной силы: их по-прежнему никто не замечал.
Оставив позади массивные двери замка, Хуан осмотрелся. Его внимание привлек сверкавший на солнце новеньким корпусом комфортабельный автомобиль. Кабина была пуста. Хуан решительно подошел к машине, распахнул дверцы, сел за руль. Марианна села рядом с ним, оба молодых человека – позади, и машина рванулась с места. Охранники послушно распахнули ворота:  серо-голубая комета, оставляя позади пышный пылевой хвост, понеслась к Мадриду. Как выяснилось позже, ни пассажиров, ни самого выезда машины с территории Эскориала никто не заметил.
Марианна в крайнем утомлении полулежала, откинувшись на спинку сиденья. Хуан гнал машину на предельной скорости, с минуты на минуту ожидая погони. Оба молчали, раздосадованные неудачей. Молчали и те, что сидели позади, очевидно, всё еще находясь под властью той силы, что повелела им вести себя так, а не иначе.
- Что ты об этом думаешь, Мари? – спросил Хуан, кивнув на этих последних. – Как видишь, секретом воскрешения из мертвых владеют не только за морем, но и у нас в Мадриде. Неделю назад я видел их мертвыми. Их оживили, но неспроста, а с какой-то вящей целью. Ты заметила, что они двигаются, как роботы? Делай с ними всё, что хочешь, Мари, только верни им то, что у них отняли. Как ты думаешь, это возможно?
Марианна взглянула на Хуана. В ее выразительных глазах были страдание и ненависть. Она молча кивнула головой.
Они въехали в Мадрид. Хуан сбавил скорость. Погони не было. Проехав несколько знакомых улиц, Хуан остановил машину и через черный ход провел спутников в свою квартиру.
- Я покину тебя, Мари, - сказал он, сбрасывая монашеский балахон. – Я должен заняться этой машиной и заглянуть в театр. Вернусь поздно. Парни пусть остаются здесь. Ты никуда не уходи, дождись меня.
Он вышел из дома, сел в машину и уехал. На этот раз за рулем сидел не монах и не пожилой араб, а молодой цыган с курчавой шевелюрой и бородой.
Поздно ночью он вернулся – не с черного, а с парадного входа, не на машине, а пешком и не молодой цыган, а пожилой прихрамывающий араб – директор театра. В квартире всё спало; спали оба его пленника, заснула в кресле, дожидаясь его прихода, Марианна. Он бережно перенес ее на диван, укрыл пледом, долго с нежностью смотрел на ее лицо. Затем распахнул окно, сел на подоконник и закурил трубку. Так и просидел он всю ночь. Над спящей Испанией сияла зеленоватая луна; небо с яркими фонариками звезд тоже почему-то казалось зеленым; зеленел весенний воздух, щедро напоенный ароматами расцветшей зелени; зеленел юный весенний ветер. Да и Хуан в своей вечной схватке с жизнью не чувствовал себя стариком. Напротив, смерть, шедшая за ним по пятам в течение многих лет, а порой и забегавшая вперед, чтобы заглянуть ему в глаза, делала ощущение жизни и молодости всё острее. Недаром в его театре шла с успехом «Кровавая свадьба» Гарсиа Лорки. Недаром сердца всех зрителей обращались внезапно в одно гигантское замершее сердце, когда смерть кралась за дерзким Леонардо, увозившем чужую невесту. В этой сцене весь мир был для Хуана кровавой свадьбой, а сам он – влюбленным Леонардо, которого неумолимо должна настигнуть смерть.
Хуан почти не спал, он жил на пределе возможностей, с давних пор привыкнув каждый свой день считать последним. Он спешил успеть. Его творческих замыслов – романов, стихов, поэм и пьес – хватило бы, я думаю, лет на двести напряженного труда. Мысль о невозможности реализовать эти замыслы приводила его в отчаяние. Однако все свои планы Хуан готов был в любую минуту отдать за лишний хороший щелчок по носу реальному, а не книжному злу. План моего освобождения, задуманный им, предполагал немалый риск. Поэтому Хуан на всякий случай передал все дела по театру своему заместителю; ему же он оставил весь свой большой литературный архив с просьбой передать его впоследствии мне или Марианне.
На рассвете он приготовил кофе и разбудил Марианну.
- Ну, рассказывай, дорогая, как идут твои дела с парнями? – спросил он, подавая ей чашку.
- Дела идут отлично, Хуанито, - ответила, улыбаясь, Марианна. – Мне удалось почти полностью вернуть им волю и память. Осталось поработать совсем немного, и они вполне обретут свой прежний эмоциональный и интеллектуальный уровень.
- Я рад, милая, - ответил довольный Хуан. – Ну, а теперь послушай о моих успехах. Я всерьез подозреваю, что машина, на которой мы вчера так славно прокатились, принадлежит этому крылатому ангелу – Крокусу. Когда я сел за руль, то заметил слева маленький пульт с кнопками неизвестного назначения. Я исследовал эти кнопки. И что, ты думаешь, это было? Нажмешь одну – и заднее сидение превращается в электрический стул. Нажмешь другую – и срабатывают стреляющие устройства, вмонтированные в спинки сидений. Стрельба почти бесшумная, с хорошими глушителями. Были там и другие штучки подобного рода… Всё в полной боевой готовности, исправно, безотказно, чудо современной цивилизации: машина-телохранитель и палач в одном лице!
- Что ты сделал с машиной, Хуанито? – спросила Марианна. Ее тонкое лицо снова сделалось страдальчески-грустным.
- Я ее уничтожил.
- Ты всегда был умницей, Хуанито.
- Если бы я был умницей, Мари, - усмехнулся Хуан, - то Федерико был бы сейчас с нами. Кстати, о Федерико… Я тут думал, и у меня есть мысли… Но я хотел бы сначала послушать, что скажешь ты.
- Я думаю, надо повторить гипноз. Лучше этого вряд ли можно что-нибудь придумать. В случае неудачи можно повторять попытки снова и снова, пока мы не достигнем результата. А ведь мы его достигнем, Хуанито!
- Я не согласен с тобой, Мари. Я считаю, что твой гипноз лучше оставить на крайний случай. Наша неудача не была случайной. Блуждать по запутанным лабиринтам можно до бесконечности, а твои силы слишком малы для этого. Кстати, как по-твоему, сам Крокус поддается гипнозу?
- Нет, - со вздохом отвечала Марианна. – Во время разговора с ним я пыталась внушить ему что-нибудь, но это не удалось.
- Отлично! – воскликнул Хуан. – Встреть он нас в Эскориале – непременно пригласил бы к себе опрокинуть бокальчик-другой за встречу. А может быть, даже он и видел нас – это мы его не видели. При такой любви к технике, у него там должны быть телекамеры на каждом шагу и что-нибудь еще. Таким образом, точно зная, где мы находимся и в каком направлении идем, он может перепрятать Федерико подальше от нас, а заодно устроить нам какой-нибудь милый сюрприз. Ну, не печалься, Мари, не поникай головой: из всякого положения может найтись выход. И я его уже нашел.
Видя, что печальная Марианна подняла голову, и в глазах ее сверкнуло любопытство, Хуан рассмеялся.
- Сначала съешь вот этот бутерброд и выпей кофе, тогда скажу. Иначе как с помощью шантажа, мне не удастся заставить тебя поесть.
- Видишь ли, дорогая, - продолжал он затем, - я хочу вынудить Крокуса к тому, чтобы он сам, по собственной воле отпустил Федерико. План гениально прост: ты вызываешь его письмом, и он оказывается в моей ловушке, из которой ему не выбраться.
- Хорошо, - ответила Марианна, - я вызову его. Но когда он придет в мой дом, позволь, я попробую сначала сама его уговорить отпустить Федерико и отказаться от брака со мной.  А если мне это не удастся, устраивай свою ловушку.
Хуан был не согласен. Он долго и горячо возражал, но Марианна настаивала на своем. Слишком уж хотелось ей играть в открытую, по правилам чести, ни на йоту не поступаясь ими даже в такой сложной и опасной игре. Наконец Хуан вздохнул и отступил. На этом «военный совет» закончился. Через четверть часа письмо было написано и отправлено по указанному Крокусом адресу.
 
V

- Я счастлив видеть вас, донья Марианна, - говорил вечером того же дня исполненный изысканных манер гранд – дон Висенте Торквемада-и-Медина, поудобнее располагаясь в кресле  и беря в руки чашку отличного кофе. – Пусть вы пригласили меня  не по тому поводу, которого я желал, но я счастлив видеть вас и говорить с вами. Вы просите моей помощи, и я рад помочь вам, хотя и сам сейчас испытываю некоторые неожиданные трудности.
- Вот как? – спросила Марианна. – Что же вас обеспокоило?
- Вы сообщаете в вашем письме, - продолжал дон Висенте, - о постигшем вас несчастье. Вы укрывали в своем доме известного журналиста-антифашиста, преследуемого террористами, но они узнали об этом и похитили его. Я верно излагаю факты?
- Совершенно верно, дон Висенте.
- Это очень прискорбно, донья Марианна, - продолжал Крокус, - но вообразите себе: со мной случилось нечто еще худшее. Я также укрывал в своем доме двух журналистов-антифашистов, и вчера они были похищены неизвестными лицами и увезены на моей машине (очевидно, бедняги явились пешком). Я предпринял самые активные поиски, поднял на ноги полицию, использовал все мои связи – и всё напрасно, никаких следов. Просто мистика какая-то!
- Невероятно! – воскликнула Марианна. – Я вам сочувствую. Так значит, вы не сможете мне помочь?
- Отчего же? – возразил Крокус. - Думаю, что это в моих силах. Разыскивая своих журналистов, я случайно услышал кое-что об этом… Федерико Гомесе, если не ошибаюсь?
- Нет, вы не ошиблись. Его имя Федерико Гомес. Что вы слышали о нем?
Крокус не спешил с ответом.
- Судя по вашему волнению, это очень близкий вам человек. Он ваш родственник?
- Нет.
- В таком случае… - задумчиво произнес Крокус, затем спросил быстро и резко, пристально глядя Марианне в глаза: - Вы любите его?
- Да, - спокойно отвечала Марианна, глядя в глаза Крокусу.
- Теперь я узнал правду, - сказал Крокус. – Вы любите другого, и на этом основании отказываете мне. А эти ваши слова насчет служения искусству – не что иное, как невинная женская хитрость. Я правильно понял?
Не дожидаясь ответа, он продолжал:
- Но узнайте правду и вы о своем Федерико. В доверительной мужской беседе он сказал мне, что не любит вас. Вы для него остались не чем иным, как подружкой детских игр. Он готов пользоваться вашей добротой, вашим гостеприимством, вашей любовью, но в его намерения не входит связывать себя узами брака. Вы для него всего лишь суета, которая отвлекает его от высоких помыслов и деяний. Уверяю вас, это его собственные слова!
- Так вы виделись с ним? – спросила Марианна.
- Как видите, да. И я мог бы, следуя вашему горячему желанию, способствовать его освобождению, но всё мое существо восстает против этого. Я бы без сожаления оставил его во власти террористов, и причиной тому – не черствость моей натуры, а его непростительное отношение к вам. Ваше чувство к другому, простите за откровенность, убивает меня, но он, этот другой, кто бы он ни был, - должен поклоняться вам, ибо вы -  богиня!
При этих словах Крокус встал с кресла, опустился на колени перед Марианной и страстно, но вместе с тем почтительно поцеловал ее руку. Затем он поднялся и продолжал свою речь, стоя над ней и пронзительно и властно глядя на нее сверху вниз.
- А если бы даже он и любил вас, подумайте, что принесла бы вам его любовь? Я скажу вам: ничего, кроме мучений. И это сущая правда. Так не бывать этому! Нет, нет и еще раз нет! Я верю в вас, Марианна. Я верю, что голос рассудка убережет вас от безумного шага. И я, зная вас, смею утверждать, что вы не поспешите на зов страсти, не подумав прежде о губительных последствиях. Вы – светоч разума в этом океане безумия. И вы должны убедиться, что я и только я – супруг, предназначенный вам Господом Богом! Ведь я говорил вам, что вы станете, как ангел, парить над землей, если соедините свою жизнь с моей. Едемте сейчас со мной – и я докажу вам, что это было сказано совсем не ради красного словца! Слова звучат более убедительно, когда они подкрепляются делом, не так ли?
- Но сеньор… - Марианна была в замешательстве. – Куда я должна ехать?
Крокус изысканно поклонился.
- Простите меня, сеньора, но на этот вопрос я вас сейчас не отвечу. Скажу лишь, что ни вы и никто из смертных не пожалеет, потратив полчаса, чтобы прибыть туда, куда я предлагаю вам прибыть, и увидеть то, что я предлагаю вам увидеть. Поверьте мне, что для такого дела полчаса - это сущий пустяк. А если вас волнует неприкосновенность и безопасность вашей бесценной особы, то она, разумеется, вполне гарантирована.
И, повернувшись к выходу, он учтиво поклонился Марианне:
- Я жду вас в машине.
Марианна на минуту задумалась, затем подошла к зеркалу, грустно  улыбнулась своему отражению и вышла из дома.
Улыбающийся Крокус распахнул перед ней дверцу сверкающей игрушки и – когда Марианна села рядом с ним – сказал:
- Я счастлив, что еду сегодня туда вместе с вами. Но раз уж вы не отказались принять участие в этом путешествии, то не откажитесь выполнить одно, совсем крошечное, условие. Поверьте мне, я бы не стал вас об этом просить, если бы это зависело только от меня. Увы!.. На все время нашего пути мне придется завязать вам глаза. Пусть для вас это будет всего лишь детская игра в жмурки.
И Крокус бережно извлек из кармана пиджака черную бархатную ленту, а затем очень осторожно повязал ее на глаза Марианны. Его движения одновременно напоминали жесты иллюзиониста, пассы медиума и галантную небрежность кавалеров придворных маскарадов.
- Еще раз прошу у вас прощения, - сказал он, включая мотор, - и, чтобы вы не скучали, попытаюсь развлечь вас занимательной историей. Вот послушайте…
И он стал рассказывать. Его речь звучала так мягко и певуче, что казалось, это вовсе не речь человека, состоящая из отдельных слов, а поток реки, плывущей через зеленую плодородную равнину. Вот кущи лимонных деревьев с плодами, словно маленькие солнца, а вот смеющиеся кокетливые цыганки в звенящих монистах и браслетах. Вдали расположился цыганский табор: там поют и пляшут под звуки бубна, как в далекие времена… Внезапно табор исчезал, и перед Марианной вставали таинственные подвалы старинного замка, куда пятьсот лет назад конкистадоры свозили ценности, похищенные ими в богатый индейских городах майя, ацтеков, инков. И там лежат глиняные таблички, на которых записано, где хранится философский камень, позволяющий индейцам иметь столько золота, сколько они захотят. Только надпись эта так тщательно зашифрована и таким сложным шифром, что ключа к этому шифру во веки веков не подобрать ни одному европейцу…
… Крокус рассказывал историю за историей, незаметно переходя от одной темы к другой, без какой-либо нарочитости или навязчивости. Его истории были интересны, не перенасыщены информацией, не блистали научной точностью, зато украшались блеском фантазии и остроумия, а главное – были поданы с исключительным артистизмом и чуть ли не профессиональным поэтическим мастерством. Марианна, слушавшая вначале невнимательно и отчужденно, постепенно увлеклась и живо реагировала на его слова: удивлённо восклицала, смеялась или задумчиво молчала. Ей вдруг стало необычайно легко в обществе Крокуса – настолько приятен и обаятелен он был в общении. Она даже испытала чувство сожаления, когда Крокус остановил машину и прервал свою речь. Он вышел из машины, открыл дверцу и подал Марианне руку.
- Прошу вас, сеньора. Черную повязку вам придется стерпеть еще несколько минут – что поделаешь! А пока держитесь за мою руку – и продолжим нашу игру в жмурки. Осторожно: здесь ступеньки, их восемь. Раз, два, три…
Крокус был бесконечно предупредителен и любезен, но Марианну охватила внутренняя дрожь: он привез ее в Эскориал – место, о котором и по сей день, спустя двести лет после отмены инквизиции, испанец не может говорить равнодушно. Совсем недавно она шла здесь по этим же коридорам, но рядом был верный и надежный Хуан. А что ее ждет теперь? Впрочем, успокаивала она себя, ничего страшного с ней не должно случиться, всё кончится хорошо… Они прошли несколько лестниц, спускаясь всё вниз и вниз; на пути встретилось несколько запертых дверей – Крокус отпирал замки, и, входя, тщательно запирал их снова. Но вот они остановились, и он снял повязку с глаз Марианны. Она удивленно осмотрелась. Перед ней была глухая стена, сложенная из мощных каменных плит. Стена освещалась по-старинному: факелом, вставленным в специальное углубление. Помещение имело мрачный вид инквизиторского застенка: каменный мешок без окон и дверей. Марианна вопросительно посмотрела на Крокуса.
- Вы боитесь этих стен? Вам страшно здесь? – участливо спросил он. – Не стоит пугаться: именно так выглядят подвалы старинных замков, о которых я вам рассказывал. Сейчас произойдет некое чудо – и вы забудете ваши страхи.
Он с торжественной неторопливостью поднял руку и нажал какой-то неприметный рычаг. Стена с тихим шумом отодвинулась, открыв широкий проход и внезапно облив Марианну волной яркого света. Она невольно зажмурилась и вскрикнула.
- Не бойтесь, - сказал Крокус, буря ее под руку, - идемте.
Марианна открыла глаза. Крокус вел ее навстречу лучистому сиянию, исходившему из-за узорчатой решетки, что виднелась впереди и преграждала собой проход. Возле решетки они остановились.
Вглядевшись, Марианна с удивлением заметила, что решетка сделана из золота. Ее украшал искусно выполненный орнамент с изображением растений и рыб, птиц и зверей, солнца и луны. Это были золотые ворота перед входом в золотой сад инков. Крокус отпер их миниатюрным золотым ключом и настежь распахнул перед Марианной.
- Прошу вас, моя госпожа, - торжественно сказал он. – Войдите сюда, пройдите по этим аллеям, отдохните душой, полюбуйтесь творением рук человеческих, а я подожду вас здесь.
Марианна робко ступила на золотую дорожку, сделала шаг и остановилась, не решаясь идти дальше. Всё, что открылось перед ней, не просто поражало взор красотой и мастерством исполнения, но вызывало чувство священного трепета. Войти сюда бестрепетно мог лишь человек, вовсе не знакомый с подобным чувством, способный разрыть чужую могилу, примерить на свою голову корону, взятую из древнего захоронения, или осквернить алтарь в храме иноверцев.
Марианна вспомнила, что о золотом саде инков говорил ей отец. Сам он этого сада никогда не видел, а лишь слышал о нем. Бывать здесь могли лишь самые высокопоставленные из «братьев»; он же, хотя и стоял на одной из высоких ступеней, таким правом не обладал.
Она медленно шла по золотой дорожке, внимательно осматриваясь кругом. Сад был выполнен по всем законам садоводческого искусства, но какие божественные кузнецы ковали этот шедевр! Сколько труда, таланта, любви вложили они в него!
Золотой сад очаровал и зачаровал Марианну; она всем существом ощутила власть его волшебной силы. Золото вокруг словно покрылось туманом и стало почти невидимым, зато упала иная завеса: мысли обрели небывалую ясность, сквозь туман проступили и стали видны неведомые связи предметов и явлений, отчетливо понятной казалась жизнь прошлых эпох, ясно виднелись века грядущего… Но не только лишь «пророческое» зрение Марианны обострилось: она чувствовала такой прилив сил, такое вдохновение, такую любовь в своей душе, что этих сил, этого вдохновения и этой любви хватило бы на то, чтобы воспламенить Землю, сделав ее Солнцем! Долго стояла Марианна между золотыми стволами деревьев, позабыв обо всем. Она наслаждалась чувством безграничной свободы и единения со всем миром, но эта всеобъемлющая любовь не заслонила от ее взора образ пленника, томившегося в недрах Эскориала. Она не забыла своего Федерико.
Грустно окинув прощальным взором золотой сад инков, Марианна направилась к выходу. От пережитого здесь ее лицо разрумянилось, глаза сияли. Крокус встретил ее торжественным поклоном и, пропустив вперед, запер золотые ворота. Они прошли по освещенному коридору и снова очутились в сумрачном подземелье; Крокус нажатием рычага задвинул стену, обрубив последние нити лучезарного света.
- Я снова прошу у вас прощения, но… - сказал он, доставая из кармана черную бархатную ленту.
Обратный путь был более труден, так как пришлось долго подниматься по крутым ступеням лестниц. Но вот они снова очутились в машине. Марианна молчала: она всё еще была там, в золотом саду, - выйти из него, как и войти, было далеко не так просто. Крокус также молчал, понимая ее состояние и думая о своем. Возле дома Марианны он остановил машину и тогда лишь прервал молчание.
- Игра в жмурки закончилась вместе с нашим путешествием, - сказал он, снимая повязку с глаз Марианны. – Могу ли я рассчитывать провести еще несколько минут в вашем обществе и выпить чашку вашего восхитительного кофе?
- О да, разумеется, дон Висенте, - отвечала Марианна, - будьте моим гостем столько, сколько хотите.
И вот они снова сидели в креслах друг против друга, в окружении старинных канделябров, в ароматном дыму восточных курений.
- Я несказанно признательна вам, дон Висенте, за чудо, которое вы мне показали, - говорила Марианна.
Крокус довольно рассмеялся.
- Вы теперь убедились, что я не солгал, - отвечал он. – Но это – лишь одно из чудес, которыми я владею. И я желал бы разделить с вами эту власть.
Он внезапно встал, прошелся по комнате. Он был заметно взволнован.
- Я прошу вас, - обратился он к Марианне, - я молю: скажите «да». Я не могу больше ждать. Моя любовь, - он указал рукой на свечу, - пламя этой свечи. Что станет со мной, когда огонь дотла сожжет фитиль? Что от меня останется? Капля расплавленного воска!
Он снова сел в кресло и устремил пылающий взор на Марианну, не проронив больше ни слова. Марианна подошла к окну и заговорила, глядя в распахнутое окно на расцветший куст сирени.
- Зачем вы мучаете меня, дон Висенте? Ведь я уже сказала вам «нет». Вся признательность моего сердца принадлежит вам, но любовь… Кому принадлежит любовь, вам известно. Чего же вы хотите от меня? Какой жертвы? Какого насилия над собой и какой лжи? Уговаривая меня выйти за вас по расчету, вы не надеетесь, что ваше сердце согреет искренняя женская любовь. Но ваша судьба, дон Висенте, будет куда плачевнее, чем вы думаете, и много хуже, чем вы можете предполагать. Находиться вблизи любимого существа - и постоянно испытывать леденящий холод, искать взаимности - и находить лишь ненависть и обман! Что может быть горше такой судьбы?.. А какая участь уготована мне? Разбить ваше сердце, стать убийцей вашей любви – о, нет! На такое преступление вам не удастся толкнуть меня, дон Висенте. Я снова говорю вам: нет, нет и еще раз нет!
Крокус достал сигару.
- Вы разрешите мне закурить? – спросил он.
- Да, пожалуйста, - ответила Марианна. – Хотите еще кофе?
- Да, благодарю вас.
Марианна вышла. Когда она вернулась с горячим кофейником, то застала Крокуса уже без сигары. Он был чрезвычайно бледен, но казался спокойным и почти веселым.
- Донья Марианна, - заговорил он, - вы просили у меня помощи и содействия в деле освобождения Федерико Гомеса. Эту скорейшую помощь и скорейшее содействие я вам обещаю. А точнее говоря, я всё беру на себя. Пока вы готовили кофе, я составил план действий. От вас требуется посильное участие в этом плане.
Он умолк, пристально глядя на Марианну. Выражение его глаз было загадочным.
- Я внимательно слушаю вас, дон Висенте, - сказала Марианна, вопросительно глядя на него и пытаясь проникнуть  в тайну этого загадочного взгляда. – Что требуется от меня?
- От вас требуется, - продолжал он глухо, понизив голос, раздельно произнося каждое слово и не сводя с нее пристальных неподвижных глаз,  - завтра на закате дня встретить Федерико Гомеса в месте, которое я укажу. Дайте мне лист бумаги и карандаш, чтобы я мог начертить план местности.
Получив требуемое, Крокус быстрым и уверенным движением провел на листе несколько линий.
- Итак, - сказал он, показывая листок Марианне, - завтра вы поедете вот по этой дороге к северо-западу от Мадрида. Примерно через час перед вами откроется скальная гряда. Вы должны будете остановиться вот здесь, возле часовни иезуитов. Ошибиться невозможно: другой часовни там нет. К северу от часовни, неподалеку от нее, начинается глубокая расселина, уходящая в глубь гор. В этой расселине проложена тропинка. Вы оставите машину возле часовни и пойдете по этой тропинке. Спустя приблизительно час неспешной ходьбы вы окажетесь на ровной, довольно просторной каменной площадке. В этом месте с левой стороны скалы круто обрываются вниз. Будьте осторожны: не заглядывайте в эту глубокую пропасть! Пройдя площадку, вы снова пойдете через расселину. Идти придется еще около часа, следовательно, площадка – это середина пути. Расселина приведет вас к пещере. Ждите возле нее. Федерико Гомес выйдет из пещеры на закате дня. Вы проведете его тем же путем через скалы обратно, к часовне, где стоит ваша машина, и вместе счастливо возвратитесь домой. Я сказал «тем же путем», так как путь этот – единственный, другой дороги нет. Вы хорошо меня поняли, донья Марианна?
- Да, разумеется. Но вы уверены, дон Висенте, что всё произойдет так, как вы сказали?
- Скорее всего, нет, - ответил Крокус, - не вполне уверен. Не быть ни в чем уверенным до конца – это мое старинное правило. Но стоит рискнуть, не правда ли, донья Марианна? Так решено? Придете?
- Да, я приду, - твердо отвечала Марианна.
- На этом позвольте поблагодарить вас за приятный вечер и откланяться.
Крокус встал, поклонился и вышел.
- Желаю доброй ночи, дон Висенте.
Близился рассвет. Условным сигналом по телефону Марианна вызвала Хуана. Через несколько минут молодой цыган с курчавой бородкой уже влезал в раскрытое окно кухни. Закрыв окно и задвинув его плотными шторами, он спросил шепотом:
- Что случилось?
Марианна вкратце передала ему все события этой ночи.
- Отлично… - задумчиво произнес Хуан, водя пальцем по бородке, чтобы она лучше приклеилась.
Его задумчивость длилась не более минуты.
- Ну что ж, милая, - сказал он затем, и на его губах заиграла лукавая и лучистая улыбка. – Я еду.
- Куда? – спросила Марианна с тревогой.
- Как ты уже догадалась, сначала в театр, а затем – туда.
- Вернешься?
- Без тебя и Федерико – нет. Делай всё так, как сказал Крокус, и ничего не бойся. Помни, что твой Хуанито рядом с тобой. Готов поклясться, что будет отличная погода!
Он так же бесшумно вылез из окна и исчез в ароматной темноте ночного сада.
Марианна закрыла окно и, едва не засыпая от усталости и пережитого напряжения, отправилась в спальню. Кружилась голова. Поспать хотя бы три часа!
Этот новый день ее жизни должен был начаться спектаклем в театре «Летящая звезда», а закончиться… Того, чем закончился этот день, не могла предположить ни она, ни я, ни Хуан, ни даже сам Крокус.
 
VI

Итак,  я проваливался в бездну. За всю мою живость ума, смелость суждений и обезоруживающую правдивость, столь милые сердцу брата Крокуса, я должен был наконец-то получить по заслугам. Что ожидало меня внизу? Всё что угодно вплоть до огненной геенны, и во власти Крокуса было отправить меня непосредственно туда. Но будучи атеистом, в существование огненной геенны я не верил, зато верил в реальность подземных казематов, где человеческая жизнь угасает так же легко, как в объятиях удава.
Подземные казематы Эскориала… Кто, когда и как долго в них томился, был ли отравлен или заживо замурован здесь, в его каменном сердце? Камни молчаливо хранят свои тайны, но я уверен, что где-то должна существовать тайная летопись этих преступлений, и когда-нибудь она найдет и своих читателей, и своих судей… Так думал я, устремляясь в раскрытые объятия одного из таких казематов.
Но вот кресло-лифт остановилось. Я почувствовал под ногами пол, встал и осмотрелся. Кресло сразу же взмыло вверх, и в потолке захлопнулся люк. Я находился в маленьком помещении без окон, где не было ничего, кроме стола, табурета и кровати. На столе стоял подсвечник с тускло горевшей свечой. Я подошел к массивной двери и попробовал открыть ее. К моему удивлению, дверь была не заперта и легко отворилась; за нею был сумрачный коридор, освещенный факелом. Я прошел по коридору и очутился перед новой дверью. Дверь была закрыта неплотно, и из щели бил яркий свет. Я распахнул дверь и в изумлении остановился на пороге. Передо мной был зал библиотеки Эскориала, который показывал мне Крокус. Вот они – плотно уставленные книгами стеллажи, тянущиеся от пола до высоких потолков; а вот и таинственная гигантская книга «Эскориал» на мраморной подставке. В нескольких шагах от меня стоял старинный стол черного дерева, за которым, думается, не раз сиживал сам Филипп II, и несколько таких же кресел. В библиотеке не было ни души. Я сел к столу и задумался. Судя по тому, что мой каземат был напрямую соединен с библиотекой, Крокус не отказывался от своего плана «обратить» меня, погрузив предварительно в «ауру» своих идей и не давая мне тем самым надежды когда-либо выйти отсюда иначе, как обращенным. Но именно эта-то оттяжка времени и давала мне надежду. Мои друзья, мои несравненные Хуан и Марианна – о, как я надеялся на них! Помощь непременно придет, уверял я себя, нужно ждать и не отчаиваться. А сейчас, пока мне открыта уникальная возможность работать в библиотеке Эскориала, я не должен терять ни минуты. Я должен позабыть о сне и пище, пока я здесь, пока я – разведчик во вражеском стане, - и ценные сведения, добытые мною, когда-нибудь послужат на пользу человечеству и историческому прогрессу.
На столе передо мной лежали как бы невзначай забытые здесь страницы рукописи.
На титульном листе мельчайшим аккуратным почерком было выведено имя брата Крокуса, из чего я заключил, что рукопись предназначена лишь для посвященных. Я углубился в чтение. Стилем Крокус явно не владел, но мысли высказывал весьма логично и последовательно, а главное – в характерной для абсолютных монархов манере, не терпящей возражений, так что у меня возникло физическое ощущение того, что за моей спиной стоит суровая и величественная тень Филиппа II, со скрещенными на груди руками и задумчиво-строгим взглядом, устремленным на меня.
Основным содержанием рукописи была мысль о существовании двух фашизмов – для толпы и для элиты. Для толпы предназначалась дежурная фашистская идея крестового похода против коммунистов, разглагольствования о бремени белого человека, подкрепленные словами об избранничестве арийских наций. Для элиты все было намного сложнее и тоньше. Прообразом элитарного фашизма рисовалось государство инков, принципы которого были позаимствованы «братством» вместе с золотым садом. Суть идеи сводилась к тому, что целью фашизма должно быть создание рая для десяти богов – рая, который предполагал несметное богатство, абсолютную и неоспоримую власть над миром, а также максимальное развитие духовного потенциала этих десяти. Эта идея и заключала в себе сущность фашистского гуманизма, о котором я был весьма наслышан от Крокуса.
Фашистский гуманизм… Звучит нелепо, как всякая логическая ошибка. Я усмехнулся, вспомнив о предложенной мне Крокусом возможности стать «одиннадцатым».
Прочитав рукопись, я еще раз убедился, что массовый фашизм – это блеф, его пропаганда – изощренное лицемерие, и тот, кто клюет на нее, в конечном итоге сам окажется в положении червяка, которого насаживают на удочку для рыбной ловли.
Если допустить, что когда-нибудь осуществится победа фашизма на земле, то его лидеры непременно приведут  «победителей» к тому же финалу, к какому «победители» привели своих мнимых врагов. Всё человечество, исключая из него десять богов, будет осуждено на вечно рабство (а в случае ядерной войны – на вымирание).
Я живо вообразил себе, как они, эти десять, гордо вышагивают среди развалин и трупов, наряженные в золотые ритуальные костюмы инков. Впереди, выделяясь царственной осанкой, степенно шествует брат Крокус, следом за ним – еще девять «братьев», а позади всех понуро плетусь я – одиннадцатый, потерявший достоинство, честь, имя и смысл жизни. Я вспомнил, что в библиотеке Эскориала я оказался благодаря тому, что, по плану Крокуса, я потенциальный «одиннадцатый». Мне стало горько. Как могло случится, что после стольких лет самоотверженного труда, после стольких потерь мне, борцу за свободу и демократию, предложили местечко в фашистском «раю»? Чем я так провинился перед человечеством, что эти «братья» едва ли не приняли меня за своего и до сих пор лелеют надежду посвятить меня в члены «братства»? Во мне закипела кровь. Ну ничего, решил я, только бы выйти отсюда: уж тогда я устрою этому «братству» Варфоломеевскую ночь! Это будет полное разоблачение, неизбежным следствием которого явится грандиозный континентальный скандал. Те, кто не успеет скрыться, будут судимы. Крокус, надо полагать, попытается исчезнуть, но его я так не отпущу! Я найду его, где бы он ни был, и заплачу ему за всё сполна: за его преступления в прошлом и в будущем, за его мечты о власти над миром, за Мигеля, за Филиппа, за Хуана, за Марианну, да заодно уж и за себя самого.
С этими мыслями я принялся за работу. Передо мной было широкое поле деятельности, и я неплохо справлялся с ним. Я давно овладел методом скорочтения и, листая книги одну за другой, стал довольно быстро продвигаться от стеллажа к стеллажу. Я читал всё подряд, желая в подробностях узнать, чем питает свои умы элита «братства».
Библиотека была поделена на два раздела. Один из них составляла лишь художественная литература. Сюда вошли лучшие произведения мировой классики - как подлинники, так и переводы. В иное время и в ином месте я бы с удовольствием предался упоительному чтению этих книг, но сейчас,  по понятным причинам, меня более интересовал другой раздел, до отказа наполненный всякой всячиной. Всего я, разумеется, не перечислю, но постараюсь дать содержание этого раздела хотя бы в самых общих чертах.
 Огромное место занимали многочисленные издания средневековых лечебников с подробной рецептурой ядов и противоядий. Затем шли громадные ряды книг, защищающих, и оправдывающих идею социального неравенства. Имелся также внушительных размеров географический атлас, c обозначением следов древнейших цивилизаций и затонувших сокровищ в мировом океане. Ошеломляющее впечатление производили интереснейшие подборки книг по практической психологии с чтением мыслей и способами внушения и гипноза, возможно полное собрание научных трудов о шаманах и колдунах, обширнейшая коллекция трактатов и документов о деятельности тайных обществ. 
Имелась целая библиотека книг, посвященных истории всех королевских домов Европы, где я нашел то, что искал: летопись изысканий об Авалоне – колыбели Европейского рыцарства. Читая летопись, я думал о том, что содержащийся в ней материал как нельзя более помог бы мне в поисках Авалона. Не теряя надежды выйти отсюда, я мог надеяться вынести этот материал лишь в своей памяти. Сфотографировать его я не мог. А что, если…
В отношениях с книгами, как и с людьми, я всегда старался быть безгрешен; относился к ним бережно и уважительно, даже если они того и не стоили. Но теперь… Эта идея осенила меня, как вспышка молнии, но я постарался ничем не выдать волнения: не шевельнулся, не поднял глаз от книги. Я ни на минуту не забывал, что за каждым моим жестом неусыпно следят зоркие глаза телекамер. Однако, несмотря на это серьезное обстоятельство, отказаться от своего намерения я не мог. И я решил рискнуть.
Читая летопись, я сидел на ступеньке лесенки-стремянки возле стеллажа с книгами. Не изменяя положения, я продолжал читать, время от времени ожесточенно почесывая левую руку возле локтя. Наконец, ввиду того что моя досадная «аллергическая чесотка» не прекращалась, я отложил книгу, расстегнул левый рукав рубашки, затем снова опустил рукав и взялся за чтение. Теперь я чесался, засовывая правую руку в левый рукав, и раз, ненароком сделав резкое движение, рванул из летописи нужный лист. Лист остался лежать в книге, но уже оторванный, а я снова с досадой почесал левую руку. Затем я встал, повернулся к стеллажу, и, ставя книгу на место, снова раздраженно почесал левую руку. Но при этом я засунул в левый рукав правую руку с зажатым в ней свернутым листком бумаги – моей бесценной кражей из библиотеки Эскориала. Затем я взял другую книгу и, снова сев на ступеньку, начал читать, продолжая изредка почесывать левую руку. Впрочем, вскоре я застегнул рукав и перестал чесаться.
Сколько часов провел я в библиотеке – этого я не знал. Я читал и читал, не делая перерывов ни для отдыха, ни для еды, ни для сна. Так или иначе, я прочитал всю нехудожественную литературу библиотеки Эскориала. Оставался только «Эскориал» короля Филиппа II. Но только лишь я спустился по стремянке на мраморный пол, как почувствовал, что едва стою на ногах от усталости и меня неодолимо клонит ко сну. Не помню, как я лег прямо на пол у подножия могучего «Эскориала» и мгновенно заснул, подложив под голову левую руку со спрятанным в рукаве листком об Авалоне.
Спал я крепко, но тревожно: мне снились тревожные сны, неизменным действующим лицом которых был Крокус. А порой мне казалось, что сквозь неплотно прикрытые веки я вижу над собой его неподвижную прямую фигуру со скрещенными на груди руками, сильно напоминающую монумент Филиппа II.
Когда я проснулся, Крокус действительно стоял надо мной. Его неподвижный взгляд был устремлен на меня, но, казалось, он меня не видел. Крокус был глубоко погружен в свои мысли. Он был очень мрачен, резкие складки лица выдавали усталость: на нем запечатлелось выражение глубокой тоски и одновременно непреклонной воли и твердой решимости. Только теперь, при ярком свете ламп, я смог хорошо рассмотреть Крокуса. У него было красивое холеное тонкое лицо с глубоким властным взглядом. Это лицо принадлежало к тому типу лиц, которые бывают обычно непроницаемы и по которым никогда нельзя угадать подлинных мыслей и чувств. И только слишком сильные чувства не могут быть полностью скрыты под маской и неожиданно насылают на эти гладкие лбы простые человеческие морщины.
Я поднялся с пола и стал перед Крокусом. Он очнулся от задумчивости, и лицо его с поразительной живостью изменило выражение, став холодно-любезным. Он спросил меня:
- Как вы себя чувствуете, дон Федерико?
- Благодарю вас, я чувствую себя превосходно, - отвечал я.
- Мне сказали, - продолжал он, - что вы объявили голодовку: вот уже трое суток вы не принимаете пищи.
- Уже трое суток? – удивился я. – Нет, я не объявлял голодовки. Я просто увлекся… - я выразительным жестом указал на книжные полки.
- Так я и подумал, - кивнул Крокус.
Он сел к столу, на котором лежала его рукопись, и жестом пригласил меня занять место рядом с ним. Я сел, и он спросил меня, указав на рукопись:
- Вы читали это?
- Да, читал, - ответил я.
- В таком случае, позвольте узнать ваше мнение.
- О чем именно? – спросил я.
- О содержании и стиле этой рукописи. Особенно о стиле, так как содержание безупречно, в чем я уверен.
- На школьном уровне ваш стиль следовало бы считать удовлетворительным, но в отношении к содержанию он, пожалуй, безупречен, так как содержание – абсурд, - ответил я, четко отчеканивая последнее слово.
Губы Крокуса тронула ледяная усмешка.
- Ну что ж, - сказал он, - благодарю за откровенность. Судя по данной оценке, вы не переменили вашего решения.
Это было утверждение-вопрос; за ним последовала пауза, которую я не поторопился заполнить.
- Знаете что, дон Федерико, - продолжал Крокус, всё так же улыбаясь, - держать вас здесь бессмысленно, не правда ли? Я пришел, чтобы сказать вам это. Вы свободны, дон Федерико.
Я оторопел. Такого поворота  я никак не мог ожидать. Я смотрел ему в лицо, пытаясь прочесть на нем скрытый смысл этих слов: в их правдивость я не верил. Но лицо Крокуса было абсолютно непроницаемым; не замечая моего удивления, он устало поднялся с кресла и сухо произнес:
- Идемте, я провожу вас.
- Куда? – спросил я.
- На свободу, - бросил он небрежно.
Его глаза сверкнули, он едва заметно усмехнулся и повторил снова едва слышно и вкрадчиво:
- На свободу, друг мой, на свободу.
Он поклонился и указал на дверь, пропуская меня вперед. Я повиновался. Мы покинули библиотеку и оказались в знакомом мне коридоре. Крокус внезапно остановился и снял со стены горящий факел.
- Видите ли, дон Федерико, - сказал он между прочим, - электричество в старинных замках возмущает мое эстетическое чувство. Меня куда больше устраивают факелы и свечи. И, право же, это не пустяк, дон Федерико, вовсе не пустяк.
Он нажал рычаг в стене, и стена отодвинулась вправо; за нею открывался узкий проход, уходящий во тьму. Крокус протянул мне факел.
- Идите вперед и освещайте себе дорогу. Я достаточно хорошо ориентируюсь и без факела.
Я снова с молчаливым удивлением повиновался: взял факел и пошел вперед по узкому коридору. Крокус шел следом. Вглядываясь в стены коридора, которых я касался плечами,  я отметил, что они не облицованы черным мрамором, а состоят из цельного гранита. Должно быть, проход этот был выдолблен внутри огромной гранитной глыбы или скалы. Мы шли долго; коридор все тянулся, казалось, ему не будет конца, и я внезапно понял, что этот, может быть, уникальный, исключительный шедевр средневекового зодчества дает возможность пересечь насквозь обширные пространства гранитных гор. Кто, когда и как долго долбил здесь гранит, прокладывая этот легкий и кратчайший горный путь? Я хотел спросить об этом Крокуса, но не решился нарушить молчание.
Дорога круто шла в гору, и я догадывался, что скоро мы выйдем из подземелья на поверхность.
Коридор закончился небольшой пещерой.  Я остановился, не зная, куда идти дальше, и обернулся к Крокусу. Факел осветил его лицо с тем недавним выражением мрачной непреклонной решимости.
- Дон Федерико, - сказал он тихо, - через минуту мы с вами расстанемся, и я хочу сказать вам несколько слов на прощанье. Мне жаль расставаться с вами, дон Федерико, как жаль расставаться и с моими столь дорогими для меня планами. У выхода из пещеры вас ждет счастливая встреча… - он сделал паузу, наслаждаясь моим нескрываемым любопытством и удивлением, - … с Марианной дель Касас; ее горячим мольбам вы обязаны своим освобождением. До последнего дня я и мысли об этом не допускал, а напротив, намеревался проявить ту настойчивость, которая всегда – вы слышите - всегда и неизменно приводила меня к желаемой цели. И верьте мне: я бы добился своего, я сломил бы вас и сломил бы ее. И в конечном итоге всё было бы так, как задумано мной, а не вами, дон Федерико. Но меня остановило одно обстоятельство: выйдя замуж не по любви, а по расчету, Марианна дель Касас, как и всякая другая женщина в этом случае, не осталась бы мне верна; мне заведомо известно имя этого будущего счастливца.
Он снова сделал паузу, вглядываясь в мое лицо так, словно хотел лучше его запомнить, затем продолжал:
- Таким образом, дон Федерико, вы  обрели в моих глазах некое новое качество. Хотите знать, какое именно? Открою вам и этот секрет: не будучи членом «братства», вы стали обладателем его тайн и одновременно моим соперником в любви. Как по-вашему, дон Федерико Гомес, что из этого следует?
Он был внешне спокоен, но в глазах его светилась ненависть, голос становился всё тише, сливаясь с шипением факела.
- По-моему, дон Висенте Торквемада-и-Медина, - отвечал я в тон ему, глядя в эти ненавидящие глаза, - из этого следует только одно: мы с вами враги, и один из нас должен быть убит. Но в честном бою, дон Висенте, а не из-за угла.
- Вы предлагаете мне дуэль, дон Федерико Гомес? – холодно спросил он.
- Да, именно дуэль, - отвечал я, задыхаясь от внезапно охватившего меня гнева и острого желания свести наконец счеты с этим человеком.
- Дуэль – это риск. По понятным причинам я не могу рисковать собой, - возразил он.
- В таком случае, - спросил я, - вы  предпочитаете честному поединку подлое убийство – вы, именующий себя грандом древнейшего рода?
- Нет, милейший дон Федерико, - задумчиво отвечал Крокус, - не подлое убийство, а внезапное нападение, что не противоречит тактике ведения честного боя, если вы хоть немного сведущи в военной науке.
- Сведущ, дон Висенте Торквемада-и-Медина, весьма сведущ, - сказал я, - и если вы действительно намерены выпустить меня отсюда…
- Слово гранда, - подтвердил Крокус.
- …то я с удовольствием применю эту тактику против вас.
- Не вполне в этом уверен, - с усмешкой сказал он. – Террор, дон Федерико, - это лучшее средство не иметь врагов, особенно таких, как вы.
- Не стоит опускаться до взаимных оскорблений, дон Висенте Торквемада-и-Медина. Поединок как нельзя лучше выразит то, что мы с вами могли бы сказать друг другу.
- Вы – настоящий гранд, дон Федерико Гомес, - ответил Крокус на сей раз вполне серьезно, с уважением и печалью в голосе. – Прощайте. Да пребудет над вами имя Господа!
С этими словами он скрылся в темноте пещеры, а передо мной внезапно с тихим зловещим шумом отодвинулась стена, и сумрак пещеры разом заполнило сияние заходящего солнца. Ослепленный, я не сразу заметил сидящую прямо передо мной на камне одетую в белое женскую фигуру. Я продолжал стоять неподвижно, всё еще держа в руке злополучный факел, одурманенный потоками свежайшего горного воздуха и полузабытого, как детство, лучезарного света.
Женская фигура поднялась с камня и медленно, неуверенными шагами пошла мне навстречу.
- Федерико! – услышал я, боясь поверить себе, что я снова когда-нибудь услышу этот голос. - Федерико!

 
VII

Это была Марианна.
Я отшвырнул ненужный факел и обнял ее, внимательно вгляделся в ее лицо. Оно было исхудавшим, глаза резко очерчены черной тенью, - следствие тяжких бессонных ночей.
- Марианна, откуда ты здесь? А где Хуан? Не мог же он тебя оставить одну!
- Живой, живой! – повторяла Марианна. – А я так боялась…
- Чего ты боялась? – спросил я.
- Что он не сдержит своего обещания и убьет тебя! – дрожа, отвечала она.
- Кто – он? Крокус?
- Да, конечно, Крокус.
- Но как тебе удалось уговорить его?
- Не знаю, удалось ли. Кажется, он что-то задумал… - прошептала Марианна, боязливо оглядываясь.
Солнце спускалось всё  ниже и уже село на вершину ближней скалы. Еще несколько минут – и настанет ночь. Я взглянул по сторонам. Мы находились на дне глубокой расселины или высохшего русла горной реки. По обе стороны высились нагромождения голых скал – черных и мрачных, словно берега Стикса. Да, подумал я, жуткое место выбрал Крокус для «счастливой встречи»: место, где можно быть неплохой мишенью и практически невозможно защищаться или спастись бегством. Это было настоящее дно Стикса – дно, на которое я и Марианна были брошены властной, не знающей жалости рукой, чтобы никогда уже с него не подняться. Это, по-видимому, и было действительной целью как моего мнимого освобождения, так и «счастливой встречи». Я понял, что отныне его месть направлена не на меня одного. Я должен был срочно найти какой-то выход из западни.
- Но ты не сказала ничего о Хуане, - снова задал я свой вопрос.
- Да, и правда! – воскликнула Марианна. – Он где-то здесь. С раннего утра он бродит в этих горах. Сказал, что вернется только вместе с нами.
- Как я рад, - сказал я с облегчением. – Хуан не бросает слов на ветер. Он действительно где-то поблизости и готов в любую минуту прийти к нам на помощь.
Между тем солнце скрылось за скалой, и в ущелье разом наступила абсолютная темнота.
- Вот, возьми, - прошептала Марианна, и я почувствовал в своей руке холодную сталь пистолета. – А вот и фонарь – держи его, но пока не включай. Идем, Федерико, надо идти.
Она взяла меня за руку и, как слепого, повела по ущелью прочь от пещеры.
Мы шли молча, стараясь как можно мягче и осторожнее ступать по тропе. Я ничего решительно не видел в кромешной тьме, но мой слух обострился до невозможного. Его тревожили то стекающие где-то капли воды, то мимолетный шорох чьих-то цепких лапок по камням, то легкий шелест над головой крыльев летучей мыши. Но то были звуки природы, звуки неуемной ночной жизни гор; других звуков я не слышал. Слух не обманывал меня; все вокруг было спокойно, но угрозы Крокуса и острое предчувствие того, что обещанное им «внезапное нападение» произойдет вот-вот, с минуты на минуту, доводило меня до исступления. Я проклинал темноту, которая делала меня беспомощным слепцом и в которой Крокус, я уверен, ориентировался не хуже летучей мыши. Мне чудилось, что от сырых и холодных стен ущелья тянутся холодные липкие руки, и эти руки схватят и оторвут нас друг от друга – те самые руки, которые любили подчас так сдобрить мне ужин солью и перцем, что я не мог проглотить и куска; те самые руки, которые так безуспешно пытались закрыть мне глаза на правду и справедливость; те самые руки, которые я чувствовал на моем горле всякий раз, лишь стоило мне приостановиться и чуть ослабить мой боевой напор… О, это были не руки человека, а щупальца чудовища, имевшие способность множиться, если удар смельчака приходился в цель…
Непроглядная мгла сдавила мне душу, словно могильная плита; хотелось что есть духу мчаться наугад, натыкаясь на камни, не замечая ушибов и ран, лишь бы выбраться скорее из этого проклятого колодца. Но мы продолжали идти всё так же размеренно и осторожно, и от этого путь казался бесконечным.
Я мучился загадкой: где же все-таки Хуан? Как я ни напрягал слух, ни позади, ни впереди нас не мог уловить ничего, похожего на человеческие шаги. Значит, здесь, в ущелье, его нет. Но где же он тогда? Я никогда не приписывал моему другу сверхъестественных качеств, однако логика заставляла предположить, что, оберегая наш путь, он на огромной высоте перепрыгивает со скалы на скалу, угрожающе размахивая целой дюжиной пистолетов. Я улыбнулся, и мне сразу стало легче. Вдруг Марианна вздрогнула и теснее  прижалась к моей руке. Впереди возник свет…
Мы шли к нему еще медленнее, чем раньше, совершенно бесшумно и, подойдя, остановились. Перед нами открылась правильной формы ровная площадка, залитая лунным светом. Одна из скал, видимо, обвалилась, открыв доступ свежему ветру и звездному небу; край площадки являл собой крутой глубокий обрыв. В просвете между скалами повисла огромная луна – от ее света не укрылась бы и ящерица. Я понял: это и есть то самое место, где нас ждут. Черный силуэт на фоне луны – отличная мишень, а пропасть моментально и бесследно скроет следы преступления. Я задумался. Как  быть? Дождаться здесь рассвета? Но что это даст? Тот, кто задумал не выпустить нас живыми из ущелья, и при свете дня не откажется от своего намерения. Но если темнота, которую я проклинал минуту назад, всё же давала шанс на спасение, то с наступлением рассвета этот шанс снизился бы до нуля. Я был в нерешительности. Внезапно Марианна прильнула ко мне, и я услышал едва различимо:
- Пригнись к земле и беги…
Ничего другого не оставалось. Мы оба присели, пригнулись и, словно чета барсов, стремительными прыжками понеслись вперед через опасное место. Выстрелов не было. Но, еще не достигнув спасительной темноты, мы услышали резкий глухой удар, словно от упавшего камня; он исходил как раз со стороны скальной гряды, откуда мы ждали нападения. И сразу же я услышал голос Хуана:
- Федерико, сюда!
Я бросился на этот зов, возникший из неотвратимости беды, словно волшебный мираж. Возле скалы, ярко освещенной луной, стоял Хуан в монашеском облачении. У ног его ничком лежал человек.
- Марианна, - сказал Хуан тихо, - посмотри, кажется он ранен.
Вдвоем с Хуаном мы осторожно повернули лежащего лицом вверх. Я включил фонарь. Лицо человека было сплошь залито кровью, но я узнал его сразу. Это был Крокус. Рядом с ним лежал пистолет.
Мне показалось, что Крокус мертв: глаза его были закрыты, тело безжизненно. Когда мы переворачивали его на спину, он не шевельнулся, не застонал. Марианна, опустившись на колени, послушала его сердце, затем внимательно осмотрела голову. Она быстро обнаружила рану и перебинтовала ее (бинт был у нее с собой), затем стала осторожно стирать платком с лица кровь. Хуан тронул меня за плечо.
- Посмотри, - шепнул он, указывая на скалу. – Он прятался вот за этим камнем. А я лежал вон там, - он показал рукой вверх, - на выступе скалы, как раз у него над головой. Когда он поднял пистолет, я спрыгнул ему на плечи; он упал и расшиб голову об этот самый камень.
Хуан наклонился и поднял пистолет Крокуса.
- Самое время, - сказал он задумчиво, рассматривая пистолет. – Самое время было бы нам расстаться навсегда.
Я взглянул на Марианну. Ее долг по оказанию помощи раненому был выполнен, и теперь она молча стояла рядом.
- Хуан, - сказала Марианна, протягивая руку к пистолету, - стоило ли спасать человеку жизнь, чтобы затем убить его?
Она решительно взяла из рук Хуана пистолет, подошла к краю пропасти и швырнула его прочь.
Хуан проводил ее взглядом; его лицо было суровым, но я чувствовал, что он готов подчиниться ее мудрому решению. Не говоря ни слова, мы подняли поверженного Крокуса с земли, Марианна взяла фонарь, и теперь уже вчетвером тронулись в путь.
- Свети, здесь абсолютно пустынно, - предупредил Хуан. Погасишь фонарь при подходе к часовне.
Теперь мы старались идти как можно быстрее, хотя ноша была нелегка. Марианна освещала нам путь. Когда ущелье расступилось и вдали, на зеленоватом фоне ночного неба показался готический шпиль часовни, Марианна выключила свет, и мы сбавили шаг, ступая по камням как можно тише. Но всё обошлось. Неподалеку от часовни я увидел машину Марианны. Марианна села за руль, рядом с ней – Хуан. Я же оказался на заднем сиденье вновь tete-a-tete с Крокусом. Он был по-прежнему без сознания, но начал стонать.
Машина помчалась по пустынному ночному шоссе. Хуан молчал и выглядел безмерно усталым. Марианна первая нарушила молчание.
- Хуан, - обратилась она к нему, - расскажи, что было с тобой весь этот долгий день, с тех пор как мы расстались. Как ты узнал, что нам грозит, и как угадал, в каком месте он будет нас ждать? Расскажи!
Хуан заговорил устало, как бы нехотя:
- Когда мы расстались, как ты уже знаешь, я отправился прежде всего в театральную костюмерную, чтобы взять там этот вот балахон. Я полагал, что, если я буду походить на монаха из иезуитской часовни, это не вызовет подозрений. Возможно, что так. Но за целый день, лазая по скалам, я не встретил ни души. Зато обнаружил нечто интересно для себя. Прежде всего я осмотрел ту пещеру, откуда должен был выйти Федерико. Она оканчивалась глухой стеной, но, присмотревшись, я увидел, что стена эта может отодвигаться. Это было моим первым открытием. Вторым открытием было нахождение еще одной пещеры – возле площадки. И эта пещера точно так же была замурована каменной стеной. Я предположил, что две эти пещеры, имеющие столь необычайное сходство, сообщаются между собой. Еще я подумал, что под землей расстояние от одной пещеры к другой должно быть короче, и пройти его можно быстрее, чем по извилистому ущелью.
Я долго стоял на краю пропасти и смотрел вниз, пытаясь измерить ее глубину. Я размышлял: зачем «братьям» понадобился подземный тоннель с выходом к пропасти? Не являлось ли это способом тайной казни неугодных им лиц? Другого объяснения я найти не мог. Мне пришла даже мысль, что предполагаемый путь Федерико от места его «освобождения» к роковой площадке – обычный путь казненных этим способом, то есть перед тем, как сбросить в пропасть, им отпускали грехи и даровали «освобождение». Затем инсценировалось  «внезапное нападение», и приговоренный оканчивал свой путь в иллюзии борьбы, не испытав при этом традиционный унижений. Как это гуманно, подумать только! – он саркастически усмехнулся, обернувшись к Крокусу. Но Крокус не слышал его слов; он стонал и бормотал что-то в бреду.
- Затем, - продолжал Хуан, - я как подобает осмотрел пещеру и обнаружил возле нее тот самый камень, едва не стоивший жизни (он сделал паузу) пострадавшему. Еще немного фантазии и поисков – и я нашел удобную ложбину метрах в пяти выше камня, затаился в ней и стал ждать.
Наступили сумерки, когда я увидел его. Он вышел из пещеры и присел за камнем. В руке он держал пистолет. Я мог бы прикончить его сразу, друзья мои, но считал себя не в праве это сделать. Я неисправим: во мне до последнего момента теплилась надежда, что он откажется убивать вас. И только когда я увидел, что он поднимает пистолет, я обрушился на него – сам не знаю почему: ведь я собирался его застрелить. Но теперь я понял, что случилось лучшее из возможного: он стал нашим пленником.
- Не думал я, что доживу до этого часа, - прибавил он про себя и умолк. И больше никто из нас до конца пути не проронил ни слова.
Машина остановилась возле незнакомого мне дома. Я и Хуан вынесли Крокуса из машины; Марианна пошла впереди, открывая нам двери.
В уютном кабинете Хуана мы уложили раненого на диван, и Марианна сразу же занялась им. Она принесла воды, достала медикаменты и попросила нас выйти. Я вышел вслед за Хуаном в соседнюю комнату и… так и остался стоять в дверях, не в силах сделать  ни шагу. Мне навстречу поднялись, протягивая мне руки, две знакомые фигуры… Я узнал их и сразу же – не то чтобы потерял сознание, а как-то вдруг ослаб, и в глазах померк свет. Я бы, вероятно, упал, но в то же мгновение очутился в объятиях всех троих, включая Хуана. Меня усадили, дали воды.
- Прости, - сказал Хуан, - я не успел тебя предупредить. Но они сами сейчас всё расскажут.
Мигель и Филипп, взволнованно перебивая друг друга, поведали мне историю своего освобождения. Их лица светились радостью, они шутили и хохотали так, словно в их жизни не произошло ничего трагического. Но главное, в чем я абсолютно убедился, слушая их, было то, что их интеллект блистал не менее обычного. И жизнь в эту ночь счастливых встреч вновь показалась мне прекрасной и удивительной. Я почувствовал неимоверный голод (всегдашний спутник душевного здоровья) и признался друзьям, что не ел трое суток. Хуан был в лучшем положении, чем я (он не ел всего лишь сутки), но тоже заявил, что не отказался бы поужинать. Через минуту стол был накрыт: на нем дымилось жаркое, испускал баснословные ароматы кофейник; торжественно возлежали фрукты. Филипп и Мигель, ожидая нас, приготовили царский ужин и теперь обслуживали нас с артистизмом лучших официантов Европы. Вошла Марианна; к ней обратились вопросительные  взгляды.
- Спит, - коротко и спокойно ответила она, присаживаясь к столу. – А мы тем временем не спеша всё обсудим, не так ли, сеньоры?
Так начался наш недолгий военный совет. Парламентером к Крокусу был избран я; до начала ведения переговоров наш не совсем обычный лагерь расположился на кратковременный отдых.

 
VIII

Когда наутро я вошел в кабинет, Крокус ожидал моего появления, если можно так выразиться, в полной боевой готовности. Он полулежал на диване в несколько расслабленной задумчивой позе художника, обдумывающего замысел нового полотна. При этом спина его всё же оставалась неизменно прямой, а подбородок был несколько приподнят, что подчеркивало столь свойственное ему чувство собственного достоинства. Он, правда, был бледен несколько более обычного, но взгляд его снова был острым, речь – изысканно-отчетливой. Весь облик его говорил о том, что он превосходно осознал свое положение и обдумал стратегию и тактику действий. Он кивнул мне так, словно мы не прощались, взглядом указал на кресло, в которое я как раз и намеревался сесть, и заговорил первым.
- Волей случая я стал пациентом доньи Марианны, - произнес он с легкой задумчивой улыбкой. – Я и не думал прежде, что болезнь может быть так прекрасна, - вы-то понимаете меня, дон Федерико! И в качестве пациента, - прибавил он с иронией, - я получил больше, чем получил бы нелюбимый муж. Что поделаешь, - развел он руками, - таков мой Рок. Единственное, что меня огорчило: донья Марианна не пожелала говорить со мной, не отвечала на мои вопросы.  Вы позволите, дон Федерико, задать их вам?
- Разумеется, дон Висенте.
- Заранее благодарен, если вы удовлетворите мое любопытство. Вам, я полагаю, уже известна в деталях история похищения двух журналистов из замка Эскориал? Кто и каким образом мог это сделать? Вы понимаете всю глубину моего изумления: вы, как и я, знаете отлично, что сама мысль об этом была бы нелепостью, если бы похищение не стало свершившимся фактом! Но какое объяснение я должен дать этому факту? Мистика – другого быть не может. А в мистику я, как и вы, не верю. Так что же? Пролейте же свет, иначе я могу сойти с ума.
Он устремил на меня серьезный испытующий взгляд, исполненный искреннего любопытства. Я ответил следующее:
- Сеньор, я могу сказать вам, кто совершил похищение, но как он это сделал – не скажу. У нас тоже есть свои маленькие тайны.
В глазах Крокуса выражение любопытства сменилось столь же искренним разочарованием.
- Что ж, у вас право победителя, - согласился он. – Но скажите мне хотя бы: кто?
- Хуан Долорес, - ответил я.
Крокус вспыхнул, на мгновение как бы остолбенел, затем обрушил на меня целую тираду.
- Это правда? Вы честный человек, дон Федерико? В таком случае, где же были мои глаза? Я был уверен, что Хуан Долорес, если бы он пожелал вернуться в Испанию, никогда бы не добрался до Мадрида. Докажите мне правоту ваших слов. Я хочу видеть Хуана Долореса и лично от него услышать тот же ответ!
- Всему свое время, сеньор Торквемада-и-Медина, - холодно возразил я. – Вам будет предоставлена такая возможность, но позже. А пока что поверьте мне на слово, что своей свободой мои друзья обязаны не кому иному, как Хуану Долоресу.
Мое сообщение, видимо, лишило Крокуса его первоначальной уверенности. Он с минуту о чем-то размышлял, затем сказал:
- Очевидно, необходимость задавать второй вопрос отпала сама собой. Я хотел спросить вас: кому я обязан своей неудачей и тем, что нахожусь здесь, - и уже заодно: где я нахожусь, кто хозяин сих апартаментов? Но теперь ваш ответ мне заранее известен.
Он внимательно посмотрел мне в глаза, затем спросил тихо, с ненавистью:
- Хуан Долорес?
Я кивнул. Он внезапно ударил кулаком по колену и воскликнул:
- Дьявол!
- Ошибаетесь, любезный, - сказал я ему. – Дьявол – не Хуан Долорес, дьявол – другой, кто придумал строить дьявольские козни и Хуану Долоресу, и не только ему одному…
- Оставим старые счеты, дон Федерико, - заговорил Крокус неожиданно мирно. – Оставим прошлое археологам – пусть их копаются, а наши с вами задачи куда важнее, дон Федерико, не правда ли?
Он выпил воды, заботливо поставленной перед ним Марианной, и продолжал:
- Вот резюме: я проиграл сразу три партии: вам, Марианне дель Касас и Хуану Долоресу – и нахожусь в ваших руках. Перед вами стоит единственный вопрос: как со мной следует поступить? Пришла пора воздать мне по заслугам, не так ли, дон Федерико? И что же вы намерены предпринять?
- А вот что, - отвечал я, - Представить средствам массовой информации сенсационные материалы, разоблачающие деятельность «братства», и предать вас суду.
- Так я  и предполагал, - с удовлетворением сказал Крокус. – А не будете ли вы так любезны ответить на вопрос: какие конкретно материалы, разоблачающие деятельность «братства», вы можете представить?
- Прежде всего, - сказал я, - себя лично. Я дам ряд статей в газеты, выступлю с интервью по телевидению. Мне – и вы это сами подтвердите – есть что сказать. Но кроме моих статей и интервью, есть и другие кричащие факты: два воскрешенных убийцами моих друга.
- Калеки, - махнул рукой Крокус. - Они ничего не скажут.
- Вы опять ошибаетесь, и это четвертая проигранная вами партия, - с торжествующим злорадством возразил я. – Филипп и Мигель больше не являются вашими марионетками. Им полностью возвращены их воля и интеллект. Они в полном здравии и полной памяти, в чем вам еще представится случай убедиться.
Крокус с сомнением посмотрел на меня.
- Приходится верить вам на слово, но каким образом?.. Невероятно!
Он покачал головой, затем вдруг глаза его сверкнули, и он воскликнул:
- А, Марианна дель Касас – вот разгадка! Кажется, я начинаю понимать…
- Если угодно, - продолжал я, - я назову вам еще два документа, которые я намерен представить общественности, и вы согласитесь, что они вызовут не меньший резонанс, чем статьи и интервью.
Крокус с напряженным вниманием смотрел мне в лицо.
- Какие документы? – спросил он.
- Реестр членов «братства» с указанием биографий, должностей и должностных заслуг, - отчеканил я, наблюдая, как меняется и еще больше бледнеет его лицо. – Тот самый, помните, в кожаной обложке с золотыми застежками, давно утерянный вами.
- Вы и до реестра докопались? – его глаза выразили какое-то детское удивление. – Но каким образом?.. А, понимаю, - ответил он сам себе, покачивая головой. – Марианна дель Касас. Значит, она всё знала и хранила это сокровище, покуда не пришел черед вытащить его на свет. Итак, это уже пятая партия, проигранная мной, - прибавил он с усмешкой, - и все пять проиграны только ей – Марианне дель Касас!
Имя Марианны он произнес и повторил с восхищением, отрешившись на мгновение от тягостного для него разговора о его собственном крушении.
- Ну что ж, дон Федерико, - заключил он с иронией, - таков уговор: проиграл – плати! Но я дал вам закончить: у вас есть еще какие-нибудь материалы?
- Да, есть еще.
- Какие – это уже не столь важно, - продолжал он. – Важно одно: фактов у вас достаточно, чтобы это вызвало в обществе большой резонанс. И не только у нас, но и за границей, - прибавил он с чуть ли не радостной улыбкой.
- Полагаю, что так, - холодно согласился я.
Это начинало походить на издевку. Он говорил как раз именно то, что приготовился сказать ему я, словно читал мои мысли (что было возможно). Но невозможно было предположить в нем безропотное примирение и подчинение такой судьбе. Однако понять, к чему он клонит, и предугадать его контраргументов я не мог.
- Шум, конечно, возникнет немалый, - продолжал он. – Кто-то полетит со своих мест, а кто-то сядет. А кто-то не полетит и не сядет, а просто растворится в пространстве… А потом шум утихнет, интерес к вашим сенсациям рассеется. Пройдет какой-нибудь год – и все обо всем забудут. Те, кто полетел, сядут на другие - не худшие - места; кто сел – выйдут на свободу, а кто растворился в пространстве – возникнут вновь. И все они вместе, сообща, жестоко отомстят вам за ваши сенсации. Вглядитесь в будущее, дон Федерико: пройдут годы, в которых уже не будет ни вас,  ин ваших друзей, а будет «братство», «братство», дон Федерико, которому ваш комариный укус доставит известное беспокойство, но не причинит серьезного вреда. Вот тот мираж, дон Федерико, который вы приняли за вершину; вот та пропасть, в которую вы стремитесь угодить! – патетически закончил он и умолк, вглядываясь в мое лицо.
Что я мог ему ответить, что возразить на это? Он был прав как в том, что «братство» и после разоблачения не перестанет существовать, так и в том, что мы – разоблачители – должны будем поплатиться жизнью за слово правды, а если бы даже нам и удалось ускользнуть, то пришлось бы до конца жизни скрываться на чужбине под чужими именами…
- Жертвы, которые вы решились принести, неправомерны, - сказал Крокус, снова подслушав мои мысли.
- Пусть, - ответил я решительно. – И всё же разоблачение состоится. Пришло время воздать вам по заслугам, как вы сами изволили заметить.
Крокус жадно выпил воды и заговорил снова.
- Ну, раз вам кажется, что зло кроется во мне лично, то я отвечу вам следующее. Вам приходилось когда-либо заниматься садоводством или огородничеством, выпалывать сорняки?
- Нет, не приходилось, - отвечал я, с любопытством ожидая, что последует дальше.
- Но если бы случайно пришлось, как бы вы стали это делать? Не думаю, чтобы вы ограничились срезанием цветков одуванчика или сурепки. Как человек, наделенный воображением, вы должны были бы предположить, что жизнь любого растения начинается с корня. Вы отыскали бы корень и выкопали бы его из земли. Я верно предполагаю ваши действия, дон Федерико?
- Да, весьма верно, дон Висенте, - отвечал я.
- Советую вам в будущем посвятить досуг садоводству, - резюмировал Крокус, - а пока что вернемся к нашей теме, к теме «братства». Как вам известно, «братство» в течение ряда лет возглавлялось мной, из чего вы заключили, что я и есть главный злодей, Синяя Борода. Но ведь я, дон Федерико, являюсь членом «братства», я всего лишь один из многих. На мое место встанет другой – и кто знает, дон Федерико, кто знает: не явится ли этот другой громоносящей тучей на ясном небосклоне мира демократии? Послушайте меня, дон Федерико: в вашем, демократическом, понимании мы – сорняк. Вы решились положить жизнь, чтобы срезать одну-две головки этого сорняка, но до корня-то, до корня вам не добраться, дон Федерико, и вы это отлично знаете!
Он помолчал, серьезно и внимательно глядя на меня. Я заметил с удивлением, что в этом взгляде была решимость, но решимость совсем иного рода, чем та, накануне, когда Крокус стоял надо мной в библиотеке Эскориала.
- Я бы хотел вернуться к началу нашей с вами беседы, дон Федерико, - заговорил он снова. – Не этой беседы, а той, помните, первой нашей беседы возле вашей постели. Тогда вы предъявили мне обвинение в убийстве ваших друзей. Настало время открыть вам истину. Я никогда не помышлял об этом убийстве, оно было совершено без моей санкции и без моего ведома. Точно так же вышло и с вами, дон Федерико. Я не помышлял травить вас и не думал, что наше знакомство состоится так, как оно состоялось. Я не настолько глуп, дон Федерико, чтобы пытаться завоевать умы, беря их на испуг. Я мыслил прийти к вам иначе, но меня опередили и спутали мне карты.
- Кто спутал карты?
- «Черная лилия», дон Федерико, спутала мне карты. Эти наглые щенки – экстремисты возомнили, что они представляют из себя что-то сами по себе, и проявили инициативу макак, подрывая тем самым престиж «братства». Их неподчинение «братству» недопустимо, и я намерен положить этому конец.
- То есть? – спросил я.
- Я намерен ликвидировать «Черную лилию», при условии, разумеется, что вы дадите мне эту возможность. (Он снова выпил воды.) Вот мы дошли и до условий, дон Федерико. Собственно говоря, это даже не условия, а несколько здравых советов, соблаговолите их выслушать.
- Я вас слушаю.
- Я имею основания надеется, - продолжал он, - что ваше решение «воздать по заслугам» еще не является окончательным. Вы вернули мне жизнь, так верните же и свободу, а уж я не останусь в долгу. «Черная лилия», как по мановению волшебной палочки, взлетит на воздух; вы, Хуан Долорес, оба журналиста и уж, конечно, Марианна дель Касас проживете свой век в покое и благоденствии. Вас, дон Федерико, сразу же с готовностью опубликуют в любой газете, что бы вы там ни написали. И чем бы вы ни вздумали заняться в дальнейшем, вам будут сопутствовать только удача и успех. Слово гранда!
Крокус сделал паузу.
- Но обещайте мне не ворошить старое, иначе я вынужден буду взять мое слово обратно.
Смертельно бледный, он откинулся на подушки. Кажется, он был без чувств. Я позвал Марианну. Она быстро подошла к Крокусу и поднесла к его лицу флакон, распространявший резкий аромат экзотического цветка. Крокус сразу пришел в себя. Тогда Марианна дала ему выпить какого-то снадобья, взяла его руку, пощупала пульс. Крокус долго и печально смотрел на нее, затем сказал:
- Донья Марианна, выслушайте меня в последний раз. Если бы я был умирающим, я и то нашел бы в себе силы прошептать вам слова моей благодарности за тот урок, что вы преподали мне. Вы помните, было время, когда я почитал себя богом. А теперь перед вами человек. Он смертен – ему даруют жизнь; он жалок – его щадят; он грешен – ему отпускают грехи; он влюблен – его отвергают; он плачет – его не утешают… Тот безумец, донья Марианна, который целился в вас из пистолета, умер. Родился другой, но, как все новорожденные, он еще не знает, кто он. Он мыслит своего врага назвать другом, своего соперника – братом, свою любимую – сестрой. Но назовет ли – этого он еще не знает…
Пощупав пульс Крокуса, Марианна поправила ему подушки, укрыла пледом и сказала:
- Вы утомлены, дон Висенте. Вам следует уснуть.
- Вы как всегда правы, благороднейшая из женщин, - улыбаясь, отвечал Крокус.
Он лег поудобнее и закрыл глаза с той же детской улыбкой, с выражением спокойного блаженства. Всё это так не вязалось с устоявшимся в моем сознании обликом Крокуса, что я подумал: если этот человек не сошел с ума, то он действительно заново родился.
Мы тихо вышли, плотно прикрыв за собой дверь.
 
IX

Я передал друзьям содержание моего разговора с Крокусом, и мнения тотчас же разделились.
Хуан стоял у распахнутого окна и курил свою трубку.
- Всё это ложь! – сказал он вдруг, резко повернувшись ко мне. – Я не верю ни одному его слову. И никогда не поверю, даже если бы он твердо решил сделаться святым. Он лгал с первого до последнего слова, в чем нет сомнения, но меньше всего здесь похоже на правду обещание расправиться с «Черной лилией». С какой стати, Федерико, он это сделает, если «Черная лилия» была и остается его правой рукой, которая вершит судьбы, исполняет приговоры, вынесенные и подписанные им самим? Вышли из под контроля, плохо себя ведут? Ему достаточно будет сменить главарей, но банда экстремистов останется процветать – она ему нужна. У тебя, Федерико, слишком мягкое сердце, раз ты поддался на увещевания этой лисы. Если бы ты имел счастье выйти живым из могилы (впрочем, ты уже имел такое счастье!), или, скажем, превратиться в верблюда где-нибудь в Сахаре, или упражняться в скалолазании в окрестностях Мадрида, как твой покорный слуга, ты, скорее всего, думал бы иначе!
Я положил руку на его плечо.
- Хуан, - сказал я, - всё, что ты говоришь, - правда, но правда вчерашнего дня.
Хуан сверкнул на меня глазами, с раздражением выпустил огромное облако дыма и, не говоря ни слова, отвернулся к окну. Мигель и Филипп переговаривались между собой, не вступая в общий разговор. Я обратился к Филиппу.
- А что скажешь ты, Филипп?
Филипп слегка качнул сократовским лбом, пожал плечами.
- Я лично думаю, что Хуан прав. Действительно, с какой стати? И потом, Крокус – личность всем нам достаточно известная, чтобы вот так запросто ему поверить. «Цветки», «корни», «Синяя борода» - всё это не более как упражнения в риторике.
Нервно жестикулируя, Мигель перебил его.
- Пусть! Но он обещал ликвидировать «Черную лилию», дал слово. А если у него на это свои причины?
Я кивнул.
- Думаю, у него действительно есть на это причины.
Хуан всё так же, не поворачиваясь к нам, продолжал курить. Я взглянул на Марианну. С добрым и печальным выражением лица она тихо сидела в углу, сложив руки на коленях. Ее глубокий взгляд переходил с одного из нас на другого и был слегка затуманен какими-то своими отдаленными мыслями. Как всегда, она была здесь и не здесь, с нами – и одна, в сегодняшнем – и в далеком, далеком.
- Марианна, что ты молчишь? – сказал я. – Каково твое мнение?
- Мое мнение? – удивленно переспросила она, словно очнувшись. – Он сказал правду. Его следует отпустить на свободу, и он сдержит свое слово.
Хуан вынул изо рта трубку и внимательно посмотрел на нее. Выражение его лица неожиданно смягчилось. Он воскликнул:
- Как, донья Марианна, вы так считаете?..
Она кивнула. Хуан сказал, подумав:
- Ну что ж, сеньоры, женская интуиция, как известно, - необоримый противник мужской логики. По-моему, стоит принять эту точку зрения за руководство к действию. Что мы теряем, отпуская Крокуса на свободу? Наши разоблачительные документы остаются при нас – мы всегда сможем дать им ход. Личная безопасность? Этим следует заняться особо. Но главное: расправившись с «Черной лилией» руками Крокуса, мы остаемся в огромном выигрыше. Более того: сам Крокус… но не будем забегать вперед. «Время звенеть бокалами!»
Но роль «звона бокалов» на сей раз исполнил бой часов. И вот все мы: Филипп, Мигель, Марианна, Хуан и я – предстали перед Крокусом. При взгляде на Хуана глаза Крокуса вспыхнули; с минуту оба они меряли друг друга взглядами. Это были взгляды давних врагов, исполненных друг в отношении друга острого любопытства. Затем Крокус отвел глаза и стал пристально всматриваться в Мигеля и Филиппа. На лице его изобразилось нескрываемое удивление. Мигель и Филипп молчали, но, судя по выражениям их лиц, движениям, жестам, это были уже отнюдь не роботы. Они недолго занимали Крокуса. Он перевел взгляд на Марианну – и как бы застыл в немом исступленном поклонении. Марианна тихо вошла и села – непринужденная, величественная, исполненная грации богиня. Богиня, отнявшая у бога богово… Он не сводил с нее восхищенных глаз, позабыв надеть на лицо привычную маску неприступности и царственного величия.
- Мои друзья, - сказал я торжественно, - приветствуют вас в этом доме не как пленника, а как гостя, ибо вы больше не пленник. Вы свободны, дон Висенте Торквемада-и-Медина.
Крокус встал и поклонился.
- Весьма благодарен и полон решимости сдержать мое слово, - ответил он. – Я могу идти?
- Вы не пойдете, а поедете, - возразил я. – Мы отвезем вас в нашей машине туда, куда вы укажете.
Он снова поклонился, приложив руку к груди.
- Моя признательность не имеет границ!
- Простите нам эту маленькую предосторожность, сеньор… - сказал Хуан, доставая из кармана черную ленту. – Мы хотим завязать вам глаза.
- О, вы как всегда предусмотрительны, сеньор Долорес, - насмешливо отвечал Крокус, бросив взгляд на оттянутые пистолетами карманы Хуана. – Но право, полицейский жандарм – не ваше амплуа, как не мое амплуа рецидивиста.
Хуан хладнокровно пожал плечами и завязал ему глаза. Я взял Крокуса под руку, и мы в том же составе, в каком прибыли сюда накануне, направились к выходу. Крокус назвал адрес свой виллы. Хуан усадил его на переднее сиденье, сам сел позади: он не верил Крокусу и не скрывал этого. Когда мы проехали несколько кварталов,  Хуан сказал:
- Можете снять повязку.
Крокус неторопливо развязал черную ленту и обернулся, чтобы вернуть ее Хуану. Но Хуан не протянул за ней руки и угрюмо отвернулся  в сторону. Крокус небрежно швырнул ленту в открытое окошко на дорогу и снова обернулся к Хуану:
- Сеньор Долорес, а почему вы не воспользовались моим автомобилем?
- Потому что я спустил его со скалы, - с вызовом ответил Хуан.
Крокус посмотрел на него с недоумением.
- Вот как, - сказал он, удивленно подняв брови. – Я не думал, что вы так поступите с вашим трофеем… Я хотел сказать: поступите так неразумно. Лично вам эта вещь сослужила бы службу.
- Ненавижу подобные штучки! – сдерживая ярость, проговорил Хуан.
Крокус не ответил. Скосив глаза, он  любовался Марианной, тем, как она вела машину. Машина неслась легко и плавно, а навстречу ей, развернув по ветру свое зеленой знамя, мчалась свежая весенняя ночь.
У одного и поворотов Крокус попросил остановиться. Мы вышли из машины, и Крокус обратился к нам:
- Дальше мне следует идти одному. Позвольте, сеньоры, напомнить вам о данном вами обещании сохранять в тайне степень вашей осведомленности. Это в ваших интересах. Что касается меня, то о моих действиях вас в самое ближайшее время известит пресса.
Марианна протянула ему закупоренную бутыль:
- Возьмите, дон Висенте, это лекарство. Оно окончательно исцелит вас и избавит от головных болей.
Хуан удивленно взглянул на нее. Он не мог и не хотел понимать ее заботы о том, чтобы у врага не болела голова. Но при этом он слишком уважал Марианну, чтобы высказать ей свое несогласие.
Крокус принял бутыль из ее рук бережно, как величайшую драгоценность, поклонился и сказал:
- Не знаю, как и благодарить вас, донья Марианна. Все мои сокровища не стоят вашего подарка. Впрочем…
Он замолчал, пристально глядя на Марианну с печальным и загадочным выражением.
- Я всё время мучительно пытался вспомнить, кого вы мне напоминаете. Сегодня это сходство было особенно поразительным, и я вспомнил. Мой предок, конкистадор, привез некогда в Испанию инкскую принцессу – невесту Солнца, как ее именовали на родине. Она-то и явилась праматерью моего рода – судя по портретам, донья Марианна, на невесту Солнца вы похожи как две капли воды.
С этими словами он быстро поднес к губам и поцеловал ее руку, затем резко повернулся и пошел прочь, в темноту.



… Вот, собственно и всё, что я собирался рассказать. Прибавить к этому я могу немногое: лишь то, что сообщалось в газетах.
Спустя неделю после вышеописанных событий в окрестностях Мадрида взорвалась иезуитская часовня. Взрыв был мощным; на месте часовни осталась глубокая воронка. Имелось большое число жертв. Причиной этого несчастья, как указывалось в печати, был взрыв бомбы замедленного действия, которая была заложена, видимо, еще во времена Гражданской войны.
Затем произошли еще некоторые события, непосредственно относящиеся к нашей истории.
Была арестована и предана суду группа военных, причастных к организации фашистского переворота.
Подали в отставку некоторые члены правительства, замешанные в подготовке этого переворота.
Эмигрировали из Испании в неизвестном направлении, предположительно в Южную Америку, ряд крупных бизнесменов и клерикалов, подозреваемых в соучастии в заговоре.
Была также арестована и выдана международному суду группа бывших нацистов, осевших в Испании и причастных к деятельности неофашистских группировок.
Крокус сделал больше, чем можно было ожидать. Но что его заставило? – раздумывал я. Любовь? Желание угодить даме сердца, давно уже принадлежащей другому? И вообще, каким образом в сердце потомственного инквизитора закралась ненависть к фашизму? Хотелось бы ответить словами самого Крокуса: «Мистика? Но в мистику я, как и вы, не верю». Тогда что же?
Мне вспомнилось из истории Второй мировой войны: адмирал Канарис – ярый реакционер и антикоммунист – был против Гитлера, считая себя более подходящей кандидатурой на роль правителя Германии, чем Гитлер. И если бы Канарису удалось осуществить его план ликвидации Гитлера, то многое в истории войны повернулось бы по-другому. Канарис был и остался до конца не понятой и загадочной фигурой.
Но еще более загадочной фигурой, чем Канарис, представлялся мне теперь Крокус. Он оставался по-прежнему на своем посту руководителя «братства» - и совершил антифашистские разоблачения. «Мистика?»

 
X

Дальнейшая деятельность Крокуса осталась нам не известна, хотя вскоре он подал Марианне весточку о себе весьма оригинальным способом.
Как-то раз Марианна зашла в кабинет отца, чтобы взять книгу. Ее внимание привлек некий предмет, лежавший в центре обширного и пустого стола. Предмет был положен таким образом, что и слепой бы его заметил. Это был большой и довольно массивный золотой медальон старинной работы с искусно выгравированным женским портретом. На портрете (о святая Дева Мария!) была изображена Марианна. Портрет символизировал солнце.
Под медальоном лежала записка, написанная хорошо знакомым мне каллиграфическим почерком: «Невеста Солнца. Перу, 1534 год. Приношу этот медальон в дар царственной властительнице лучших сердец испанской земли – Марианне дель Касас. Остаюсь навеки ваш, дон Висенте Торквемада-и-Медина».
Это была последняя вспышка того опасно фосфоресцирующего сияния, которым озаряло нас имя Крокуса. Наша жизнь уже вошла в колею. Била ключом вдохновенная, волшебно прекрасная жизнь театра «Летящая звезда». Я вместе с моими собратьями по перу взялся за издания журнала. Правда, теперь мне приходилось называть их не Мигелем и Филиппом, а Антонио и Хосе, да и внешность их изменилась до неузнаваемости, так что никому не пришло бы в голову узнать  в них «покойников». Впрочем, наш творческий подъем от этого нисколько не пострадал. Работа снова увлекла моих друзей и отогнала тяжкие воспоминания об их собственной смерти. В их головах роились несметные полчища планов и идей. Я со спокойной душой передал им бразды правления, а сам…
Сам я почувствовал, что немного устал. Я почувствовал, что мне следует остановиться и на какое-то время вовсе отрешиться от дел. Марианна, моя Марианна… С тех пор, как я вновь обрел ее, мы ни разу не испытали чувства безмятежного счастья,  и это мучило нас обоих. Марианна обратила умоляющий взор к Хуану. Суровый директор театра, ворча, что ему срывают репертуарный план, предоставил своей звезде месячный отпуск. Мы решили посетить памятный нам городок Утреру, где уже давно застоялись в стойлах наши прекрасные арабские иноходцы. Все эти годы я продолжал регулярно посылать старику Педро деньги на их содержание и с отменной регулярностью получал от него сведения об отличном состоянии здоровья коней. К коням старик привязался всей душой и писал о них восторженно.
Итак, у нас впереди старенькая Утрера, наши кони и наша любовь. И вся наша жизнь – ведь она всё еще впереди. Жизнь театра, жизнь журнала и наша собственная глубинная жизнь души… Над этой жизнью не будет довлеть зловещая память о реестре с золотыми застежками. Его судьба – лежать в тайнике под старым деревом у реки.
Но Авалон… Версия существования Авалона, изложенная на листке  летописи, тревожила душу. Я должен был написать о нем.
И я написал. Но не только ради новых сенсационных фактов – ради той мысли, которую хотел еще раз высказать и подчеркнуть.
- Любовь всесильна! – говорит нам Авалон каждой частичкой своего бытия.
- Любовь всесильна! – повторяю за ним и я, завершая эти страницы.

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

МАГИЧЕСКИЙ ГОРИЗОНТ
 Рукопись Федерико Гомеса
Пролог

Я путешествовал на яхте по Тихому океану.
Я поставил паруса, и стихия ветров, упираясь в них с эпической мощью, все быстрее и быстрее гнала малютку яхту в распахнутые объятья горизонта.
Куда я спешил? Я задавал этот вопрос океану, а он лишь морщился в ответ либо ревел что-то невнятное и грозное. И был прав, ибо цель моя была неопределенной. Я не имел четкого плана; было ясно одно: я убегал от самого себя, и стремительная «Газель» помогала мне в этом.
Один на один встречал я штормы и ураганы; вот уже четвертый месяц почти не ел и не спал, одержимый упорством безумца. Но лишь успокаивался ветер, смирялись волны – передо мной вставало ее лицо, я говорил с ней, вновь мечтал о невозможном счастье и вспоминал всё то, о чем хотел забыть.
И так я оказался… Но вот тут-то и загвоздка. Размышляя потом обо всем происшедшем, я пытался понять, как я оказался в этой точке земного шара, а точнее, как оказался в ней остров – остров, которого ни на одной карте не было и не могло быть, потому что прямо под ним находилась… Марианская впадина!
Четверо суток длился страшный шторм. «Газель» уже не мчалась, а как муравей, вползала на гигантские гребни волн, а затем бессильно соскальзывала в глубокие провалы – разинуты пасти чудовищ. И вновь выбиралась из них, и вновь мучительно ползла к вершине гребня… Грохот урагана звучал, как хохот божества, державшего на ладони игрушку и с любопытством смотревшего на странное существо, в отчаянии позабывшее страх.
Наутро шторм утих, как по волшебству, и воцарился штиль. Измученный нечеловеческим напряжением последних дней, я в полусне добрел до койки и уснул с чувством полного равнодушия к океанам, штормам, штилям, яхтам и к своей дальнейшей судьбе.
Проспал я около трех суток, а когда проснулся, волны любовно покачивали яхту; утреннее солнце рассыпало блики, словно щедрый король – золотые монеты; мне показалось, что воздух пахнет розами и что я вновь поверю в радость бытия.
Я привычно бросил взгляд на линию горизонта… А что это там такое? Рука невольно потянулась к биноклю – и мощные линзы представили моему взору заснеженные вершины гор и яркую зелень лесов. Остров!
Я бросился к карте, произвел расчеты – ошибки быть не могло: ближайшего из Марианских островов я мог достигнуть лишь через два-три дня. Итак, передо мной остров, еще не открытый путешественником! Мне предстоит ответственная миссия: заполнить белое пятно на карте. О, какие меня ждут открытия!
(Меня и впрямь ожидали открытия, но совсем иного рода, чем я предполагал, - куда более грандиозные.)
И вот под ногами земля. Выйдя  на берег, я остановился и замер, не зная, куда ступить. Передо мной была лужайка, будто клумба цветущего сада: всюду росли цветы, крупные, яркие, красивейших форм, тончайших ароматов. Я бросился на землю, зарылся лицом в лепестки. Благословенна земля, дающая отдых усталому путнику!
Через лужайку протекал ручей. Я напился студеной, ледяной воды, освежил разгоряченное лицо и послушал, как звенит ключевая вода (родина ее, должно быть, - горные снега и льды), а затем углубился в лес.
Было на острове нечто, поразившее меня еще в море, когда я с волнением всматривался в эти полные величавого спокойствия зеленые берега. Вдалеке от синей громады гор и зеленой гущи лесов, в гордом одиночестве высилась темно-красная скала. И на этой скале, высеченный из такого же темно-красного камня, сверкая на солнце гранями башен, открытый взору во всем великолепии, стоял красавец-дворец. Остров казался необитаемым. Откуда же здесь это чудо зодчества?
Мне не терпелось скорее добраться до дворца, как следует всё рассмотреть и разгадать его загадку. Но сделать это было не так-то легко. Удобная бухточка, где я бросил якорь, находилась на другом конце острова и, пробираясь ко дворцу, я отыскивал тропки в дебрях дремучего первобытного леса, пересекал горные ущелья, взбирался на крутые склоны и, рискуя разбиться, вновь осторожно полз вниз. Переплыл мрачное озеро с черной водой, над которым густо сплелись кроны, не пропуская даже лучика солнца; сбившись с нужного направления, долго плутал в чаще лесной – и наконец вышел снова к берегу моря, к подножию темно-красной скалы.
День клонился к вечеру. Я решил отложить осмотр дворца на утро и прилег отдохнуть под старым деревом.
Это было далеко не обычное дерево. Глядя на толщину ствола, я определил, что ему не одна сотня лет. Под могучими ветвями дерева были расставлены изящные расписные вазы, наподобие китайских, в которые падали спелые плоды. Я взял один, розовый, покрытый нежным пушком. По вкусу он напоминал блан-манже, а аромат, пожалуй, стоило сравнить с тончайшими духами.
Итак… я прилег отдохнуть, как вдруг услышал звуки флейты. Звуки то стихали, то усиливались, как будто ветер доносил их издалека. Я стал вслушиваться, мелодия была печальной… Видели ли вы утомленного человека, едущего через пески? День клонится к закату, а с утра во рту не было ни капли воды… Видели ли вы душу… Впрочем, увидеть душу дано не всякому, а лишь тому, у кого зрячее сердце. Так вот, приходилось ли вам видеть душу, до краев наполненную слезами, - Бог знает, откуда они взялись и почему не пролились… Эта печаль ноющей болью отразилась и в моем сердце; я вспомнил, что бросило меня в эту даль, прочь от дома; вспомнил свое путешествие на яхте – один в бушующих волнах океана… Моя воля изменила мне, и я заплакал. Я подумал еще: как я, повидавший весь мир, видевший столько людей, - как я, в сущности, одинок в этом мире. А флейта всё звучала. Я слушал, и вихрем неслись передо мной сады Джахангира и Тадж-Махал, возникший миражом в Аравийской пустыне; аромат мяты смешивался с пряностью персидской сирени… и лица, лица: поющие,  молчащие, молящие… Так я задремал и всё слушал и слушал флейту.
Вдруг надо мной раздался вздох. Я открыл глаза, обернулся: никого не было рядом. Я вновь погрузился в дрему, как вдруг снова кто-то вздохнул и послышался голос:
- Ты слышишь флейту?
Я вскочил, осмотрелся – никого. Я был по-прежнему один под старым деревом. Но…кто же говорил? Голос, казалось, исходил из глубины ствола – глубокий, слегка шелестящий старческий голос.
- Не удивляйся, - услышал я снова, - и не ищи никого кругом. Это я говорю, я – дерево. Ты слышишь флейту?
Голос умолк, ожидая ответа.
- Да, слышу, - сказал я. – Удивительная мелодия! Кто бы это мог играть здесь с таким совершенством? Быть может, это остров флейтистов?
- О, нет, - отвечал голос со вздохом. – Это играет Сын Ветра.
- А кто это – Сын Ветра? И где он играет? – спросил я.
Долго я ждал ответа. На землю упало несколько плодов. Одна из могучих ветвей опустилась и, собрав их, бережно положила в вазу. Снова раздался вздох, зашелестела листва, и дерево проговорило:
- Сын Ветра… Где он теперь… Кто знает? Он еще не обрел покоя, его носят ветра, он вернется не скоро. Я расскажу тебе о нем, если ты терпелив и выслушаешь всё до конца. Это давняя, очень давняя история.
 
СЫН ВЕТРА
Рассказ дерева

- Однажды, - начало дерево свой рассказ, - на остров налетел ураган. Люди попрятались в свои дома, ожидая, что страшный ветер обрушит на них громадные волны, сокрушит скалы и не оставит на острове живого следа. Но ураган пронесся быстро, не тронув ни домов, ни деревьев, ни скал. И когда беда миновала, люди вышли на берег моря – и что же они увидели? На прибрежном песке, убаюканный песней волн, спал ребенок. Его принес ураган – так решили люди и нарекли его именем Гайте, что означает Сын Ветра.
Сын Ветра рос вместе с другими детьми на острове и ничем будто бы от них не отличался. Но вскоре выяснилось, что он умеет летать. И это было еще не всё. Оказалось, что Сын Ветра прекрасно видит не только днем, но и в ночной темноте, и что ясный всепроникающий взор его легко проходит сквозь толщу воды, отчетливо видя все, что происходит на таинственном морском дне. Слух его тоже поражал островитян: не выходя из дома, Гайте мог слышать, как в далеких горах сочится сквозь камни вода.
Между тем Гайте рос и рос - и стал наконец статным и сильным юношей. По ловкости и силе никто не мог сравниться с ним на острове, а его уму дивились мудрые старцы. Смелые ловцы жемчуга всегда просили совета у Гайте; он летел над морем, пристально глядя в воду, и всегда точно указывал место, где ловцов ожидали россыпи раковин-жемчужниц и хранительниц крупного розового жемчуга.
- Жемчуг? – воскликнул я. – Зачем жителям острова жемчуг? Разве они торгуют с другими странами?
- Я не знаю, что значит торговать, чужеземец, - отвечал мой удивительный собеседник. – Но разве ты не приметил, как украшены жемчугом пышные волосы наших женщин? Женщины любят украшения, а мужчины любят их украшать. А еще Сын Ветра, - продолжал он свой рассказ, - мог предсказывать погоду, и за это его невзлюбил наш колдун. Колдун часто ошибался в предсказании погоды, Сын Ветра – никогда. Люди совсем перестали обращаться к колдуну за советами.
- Еще бы, - согласился я, - представляю, сколько из-за него могло погибнуть рыбаков!
- Рыбаков? – переспросило дерево, как бы что-то вспоминая. – Нет, нет, давно уж у нас люди не ловят рыбу и не убивают лесных зверей. Раньше они делали это, но Сын Ветра запретил, и люди послушались его.
- Почему же он запретил охоту и рыбную ловлю? – удивился я.
- Он сказал, что  о н и  – такие же, как мы, и что убивать  и х  – значит убивать себе подобных. Он сказал это так, что все поверили ему.
А еще Сын Ветра умел играть на флейте. Да так играть, что люди как один бросали все свои дела, лишь стоило ему взять в руки флейту. Да что говорить, ты слышал сам, чужеземец, его игру… Одним словом, всем взял Гайте: и силой, и умом, и красотой – да редко бывал он весел. Сверстники обходили его стороной: он был им не ровня. Девушки не шли за него замуж – нехорош им казался летающий муж: вспорхнет – и нет его! Его почитали как бога, но и вспоминали о нем лишь тогда, когда приходило на ум вспомнить бога.
Свои дни проводил он то в море, то в лесу или в горах. Он знал язык зверей и песни ветров и рек; то с моря, то с гор доносилась волшебная песнь его флейты. Он приносил людям невиданной красоты камни, цветы и раковины. Люди дивились и благодарили, но не становились ему ближе. В час заката, раскинув руки, словно пловец, отдыхающий на водной глади, - в час, когда огромный золотой шар, покачиваясь в океанских волнах, превращает небо и море в один гигантский розовый сад, - Гайте поднимался в любимое им небо. Он свободно парил в нем на большой высоте, как орел, затем бросался камнем вниз, в океан, но едва коснувшись воды, снова стремительно взмывал ввысь. Он то играл с ветром, как дельфин с волной, то уносился вместе с ним куда-то за горизонт, играя на своей дивной флейте. Люди выходили из своих домов полюбоваться его полетом. Кто не восхищался им, кто не завидовал ему, кто не преклонялся перед ним! Но ни восхищение, ни зависть, ни преклонение не приближали к нему людей. Одиноко жилось Сыну Ветра. Но настало и для него время таяния снегов.
Как-то раз в лесу повстречалась ему Айше, внучка старого колдуна.
Но послушай сначала, чужеземец, рассказ о нашем колдуне и его внучке.
Старый колдун Ахас жил в самой гуще лесных дебрей, в дупле старого-престарого бука, которому давно миновала тысяча лет. Его жилище обходили дикие звери, да и люди неохотно шли к нему, боясь чем-нибудь прогневить колдуна. Старики говорили, что колдун, если захочет, может навлечь на человека страшную беду. Так ли это было или нет, но если случалось с кем-нибудь несчастье – думали, что это дело рук колдуна. И неспроста так думали. Неприветлив, неласков был с людьми колдун, недобрые были у него глаза. И еще говорили старики, что колдун знает секрет Корня Зла…
Но что бы там ни говорили, старый колдун Ахас был искуснейшим врачевателем, и это заставляло забыть о его недобрых глазах и тайне Корня Зла.
Старый Ахас жил в лесу вместе со своей внучкой Айше. Красива и умна была Айше. Про нее говорили, что умом и красотой она – сущая колдунья. Матери заклинали своих сыновей, чтобы те и головы не поворачивали, если она появится в селении. Не часто приходила Айше, и только по важному делу: она приносила больным лекарства, приготовленные старым колдуном. И всё же не одно доблестное сердце успевала пронзить ее колдовская красота. А что же Айше? Молча предав лекарство, она возвращалась в свой лес. Люди оттолкнули ее от себя , так что ей оставалось делать? А между тем на всем острове не нашлось бы сердца более чуткого и доброго, чем у Айше.
Послушай теперь, чужеземец, о Сыне Ветра.
Как-то раз Сын Ветра сильно поранил ногу. Вышло это так: он сорвал дикую розу, расцветшую в самой гуще колючего куста, и огромный шип, твердый, как клешня старого краба, вонзился в ногу Гайте. Гайте выдернул шип, но небольшая ранка оказалась глубокой, долго не заживала и болела с каждым днем всё сильнее. Наконец Гайте решил обратиться к колдуну, чтобы тот помог ему вылечить ранку.
И вот однажды, проводив по своему обычаю солнце, Гайте опустился возле Озера Духов. Это озеро расположилось в самой чаще леса; неподалеку от него растет тот самый бук, в дупле которого живет колдун. Над озером зеленой крышей сплелись кроны деревьев; в их тени даже в солнечный полдень вода кажется черной. Озеро Духов оттого носит такое название, что по ночам из его черных вод выходят лесные духи, живущие там. Они разжигают на берегу костер, греются возле него и просушивают свои лохматые космы. А обсохнув и обогревшись, начинают игру в кости, которые на самом деле вовсе не кости, а обращенные в кости души людей. И на рассвете, наигравшись досыта людскими душами, духи снова погружаются в озеро и спят на его дне до следующей ночи. Так рассказывают старики, да и среди молодых найдутся смельчаки, которые ходили под вечер в лес и сами видели костер на берегу Озера Духов. Вот, чужеземец, к какому месту подошел на закате дня Сын Ветра.
В лесу уже была настоящая ночь, и на берегу Озера Духов горел костер. Гайте направился прямо к нему. Самое время было увидеть лесных духов, склонивших над огнем косматые головы. Но у костра сидела Айше. На ней было платье из змеиной кожи, браслеты из когтей тигра, ожерелье из зубов крокодила. Над огнем висел котелок с кипящим ароматным зельем. Айше что-то шептала и бросала в котелок пучки трав. Гайте подошел к ней, но прежде чем он успел что-либо сказать, Айше сама обратилась к нему:
- Ты пришел к колдуну, Сын Ветра? Твоя рана болит оттого, что в ней застряло острие шипа. Присядь, отдохни у костра, может быть, и я сумею тебе чем-нибудь помочь.
Гайте сел возле костра.
- Что ты делаешь? – спросил он.
- Колдую, - отвечала Айше. – Разве не видишь?
- Над чем колдуешь? – спросил он снова.
- Зачем тебе знать? Ведь ты не колдун, - сказала Айше.
- Я не колдун, я бог, - ответил Сын Ветра, - а боги должны знать всё.
- Что могут боги? – рассмеялась Айше. – Куда им до колдунов!
- Боги всесильны, - возразил Сын Ветра.
- Мы, колдуны, знаем, в чем наша сила, - ответила ему Айше. – А в чем всесилье богов? Давай устроим состязание и посмотрим, кто из нас выйдет победителем!
- Ты – женщина, в чем я могу состязаться с тобой? – удивился Сын Ветра.
- Кажется, ты умеешь играть на флейте? – спросила Айше. – Сыграй для меня, а я станцую под твою флейту.
- С радостью! – воскликнул Гайте.
- Но с уговором: ты будешь играть до тех пор, пока я не устану танцевать!
- Ну что ж, согласен, - отвечал Сын Ветра. – Танцуй до тех пор, пока я не устану играть.
Айше загадочно улыбнулась.
- Кто из нас первый устанет, тот и проиграл. Согласен?
- Согласен! – Гайте взял в руки флейту. – Что ж, начинаем!
И он заиграл. Слегка раскачиваясь, плавными движениями змеи начала свой танец внучка колдуна. Ритмично и глухо бряцают ее браслеты, тусклым переливчатым блеском мерцает в свете костра узор змеиной кожи… И вдруг всё исчезло: и костер, и Озеро Духов, и сама Айше. Исчезли кроны деревьев, и Гайте увидел просторное и чистое звездное небо и себя в этом небе – парящим на немыслимой высоте. И так легко ему дышалось, так свеж и прохладен был воздух, словно посвежел от звезд, невиданно крупных и ярких. Гайте протянул руку к звездам и увидел, что это и не звезды вовсе, а горящие людские сердца. Люди спят, а их сердца светятся. «Как много добрых, любящих сердец!» - подумал Гайте, взглянул на себя и – о радость! – он тоже стал звездой. «Вот теперь все увидят, какое у меня сердце, и не станут меня сторониться», - радовался Гайте. Он протягивал руки к другим звездам, гладил их и чувствовал их тепло. И от того, что согревался, светился всё ярче и ярче. «Какое это счастье – быть звездой!» - думал он. Взошло солнце. Звезд не стало видно, но Гайте чувствовал, что они где-то рядом, стоит лишь протянуть руку – и ощутишь их ласку. Его больше никогда не коснутся ледяные руки одиночества: ведь он был звездой! Радость переполняла его существо, а между тем солнце припекало всё жарче и жарче. Захотелось пить, жажда становилась всё нестерпимее. Скорее вниз, к земле! Гайте камнем ринулся вниз и упал в глубокой ущелье, на дне которого струился чистый и холодный ручей, вытекавший из-под горного ледника. Вода! Гайте приник к ней и долго пил, а затем лег на воду и поплыл по течению, отдавшись на волю звенящих струй. Ручей нес его между каменных горных громад и незаметно перешел в широкую бурлящую реку. Течение становилось всё стремительнее. Этот безудержный бег реки, кружение в водоворотах, торжествующий рев воды, ощутившей себя всесильной хозяйкой гор, - опьянили Гайте; он мчался всё дальше вместе с обезумевшей рекой, позабыв обо всем. Но что это впереди? Какой нестерпимый грохот! Гайте не успел очнуться, как почувствовал, что стремительно летит куда-то вниз вместе с рекой. Водопад! Река падала в море, и Гайте, не сумев вырваться из ее крепких объятий, в мгновение ока лег на морское дно, тяжело придавленный к нему водопадом. Стало очень темно, очень холодно и душно. Здесь не было ни света, ни воздуха. «Конец!» - подумал Гайте, ощущая на горле цепкие пальцы воды. Он сделал нечеловеческое усилие, отчаянный рывок, второй, третий – и вырвался! Обессиленный, медленно всплыл он на поверхность моря. Лететь он не мог. Как-нибудь доплыть до берега, лишь бы доплыть! Слабый взмах рукой – один…второй… двадцатый…двухсотый… на берегу горит костер. Скорее к нему – согреться, отдохнуть!
… Гайте очнулся. В его руках была флейта, он всё еще играл. Перед ним горел костер. В побледневшем свете его пламени изогнулась в танце Айше. Над головой зеленела листва, давно начался день. Гайте перестал играть, устало отложил флейту. Утомленная, упала возле него Айше. На ее лице сияла счастливая улыбка. Улыбался и Гайте. В эту ночь он прожил целую жизнь, познал счастье, страх смерти, был от нее на волоске – и словно заново родился. Нога его не болела; рана исчезла без следа.
Всю ночь длилось состязание бога и колдуньи. Всю ночь играл на флейте Сын Ветра, чаруя Айше своей музыкой. Всю ночь танцевала Айше, отдав Гайте всю силу колдовского танца.
- Хотел бы стать колдуном, - сказал Гайте, - чтобы жениться на колдунье и с утра до вечера смотреть, как она танцует!
- А я согласилась бы стать богиней, - ответила ему Айше, - чтобы с вечера до утра слушать твою игру на флейте!
- Значит, ты согласна быть моей женой! – воскликнул Сын Ветра.
- Да, - ответила Айше с грустью. – Только дедушка не отдаст меня за тебя.
- Почему? – удивился Гайте. – Чем я заслужил его недоверие? Может быть, он хочет богатый выкуп? Я всё дам ему, чего он ни попросит, я дам ему больше, чем любой из людей. Немедля иду к нему просить твоей руки! – и Гайте мгновенно исчез в чаще леса, прежде чем Айше успела что-либо сказать.
- Ну что ж, - молвила она вслед Сыну Ветра. – Что бы ни случилось, я буду рядом с тобой и сумею отвести от тебя несчастье.
- Но ты уже дремлешь, путник, - сказало дерево, прервав свой рассказ. К стыду моему, я и в самом деле, кажется, задремал, слушая его. Что поделаешь! Усталость давала себя знать: ныли ноги, голова гудела. Столько впечатлений – за один день! Солнце садилось; звуки флейты затихли вдали, мерно бился о берег прибой.
- Ты дремлешь, а ведь это лишь половина истории. Отдохни, путник, а завтра ты вновь услышишь флейту, и я расскажу тебе, что случилось дальше.

Наутро я не пошел осматривать дворец, как собирался, а попросил дерево продолжить рассказ о Сыне Ветра и внучке колдуна. Чтобы чем-нибудь услужить удивительному рассказчику, я собрал и сложил в вазы нападавшие за ночь плоды, собрал также в кучу опавшие листья, удобно улегся на них и сказал:
- Я в вашей власти. Я весь внимание. Рассказывайте хоть до полуночи – я не сойду с этого места и буду слушать вас, как завороженный.
Дерево долго молчало. Наконец я услышал продолжительный тихий вздох и знакомый голос из глубины ствола:
- Я рад, чужеземец, что твое сердце открыто и ты не глух к тому, что происходит на свете. До сих пор мимо меня проходило столько равнодушных , что мне не хотелось с ними говорить и рассказывать им что-либо. Оттого-то и думают, верно, что мы, деревья, немы, слепы и глухи. О, нет! Только не мы! Мы видим, слышим и знаем столько, что если бы хотели об этом рассказать, то наших рассказов хватило бы не на одну короткую человеческую жизнь…
Так слушай же, что было дальше.
Ты знаешь, что старый колдун невзлюбил  Гайте. Но ты  не знаешь еще, что он задумал против людей злое дело. В тайнике, зарытом под корнями бука, многие столетия хранился прочно запечатанный кувшинчик, а в том кувшинчике веками покоился Корень Зла, вернее, крепко настоянный отвар этого Корня…
Я спросил у дерева:
- А что это за растение с таким любопытным названием? Где оно произрастает? В какое время цветет? Какие приносит плоды?
Дерево помолчало, задумчиво пошелестело листвой и ответило так:
- Зло, чужеземец, растет повсюду, цветет в любое время года, а от яда его плодов не может уберечься никто. Корень его глубоко врастает в землю; найти его трудно; вырвать целиком – невозможно: какой-нибудь отросточек да останется и даст новую поросль. А умело приготовленный отвар Корня сильнее самого сильного колдовского зелья: одна капля его превращает человека в камень или в мертвое высохшее дерево.
О том, как этот яд попал под корни бука, ты узнаешь позже, а сейчас я расскажу о колдуне.
Увидев, что к дому его приближается Сын Ветра, старый колдун потирал руки. Он давненько ломал голову, как ему заманить Гайте в свои сети, а и заманивать не пришлось: Сын Ветра, ничего не подозревая, сам шел в ловушку. Ахас вышел ему навстречу.
- Добро пожаловать, Сын Ветра! – приветливо сказал он. – Рад видеть дорогого гостя и будущего зятя. Не за этим ли ты пришел ко мне?
- Да, великий колдун! – Гайте склонился в почтительном поклоне. – Я пришел просить руки твоей внучки, прекрасной Айше. Моя любовь к ней велика, как море, и бездонна, как небо, где я парю наравне с горными орлами. Мне ведомы людские чувства – в сравнении с морем это полувысохшие речушки. Ни один из людей не мог бы полюбить так, как я. Айше согласна стать моей женой. Что ты на это скажешь? Какого выкупы ты хочешь за нее?
Ахас одобрительно кивнул головой и ответил так:
- Мне не надо выкупа, Сын Ветра. Но я дам тебе испытание. Выдержишь его – получишь в жены Айше.
- Какое испытание? – спросил нетерпеливо Гайте. – Я выдержу любое!
- Я хочу испытать твою силу, - ответил колдун. – Слушай же: в той скале, на которой стоит дворец, с восточной ее стороны, есть пещера. Но возле пещеры ураган бросил другую скалу, закрывшую вход в нее. Освободи вход в пещеру – это и есть испытание. Знай: даже если все люди соберутся вместе, им не сдвинуть той скалы – так тяжела она и так глубоко вросла в землю. Сможешь ли ты отодвинуть ее? Иди, испытай свою силу.
Гайте взвился в воздух, и не прошло и минуты, как он был уже возле скалы. Скала и правда плотно вросла в землю, но сдвинуть ее с места было для Сына Ветра сущим пустяком. Он уже собрался это сделать, как вдруг остановился, прислушиваясь к звукам в пещере. (Я уже говорил, что Гайте обладал поразительным слухом.) Он удивился, услышав, что там, шипя, ползала змея. Гайте понимал язык змей и отчетливо разобрал, что она бормотала себе под нос:
Кто отыщет Корень Зла,
Тот познает меру зла…
- Сейчас я освобожу тебя! – воскликнул Гайте и легко отодвинул скалу. Змея выползла из пещеры, свернулась на солнышке и задремала. А Гайте полетел обратно, к жилищу колдуна. Колдун ждал его.
- Я рад, что ты выдержал испытание, - сказал он, скрывая недобрый блеск глаз под низко надвинутой шапкой из шкуры дикобраза. – Через три дня можешь играть свадьбу, а я все эти три дня буду соблюдать пост и молиться за вас.
Гайте почтительно поклонился колдуну и через мгновение был уже возле Озера Духов, где ждала его красавица Айше. Теперь вместо змеиной кожи на ней был торжественный наряд из лепестков алых тюльпанов. Сын Ветра сообщил Айше радостную весть, но в глазах девушки были печаль и тревога.
- Как! Ты не рада? – огорчился Гайте. – О чем ты грустишь?
- Как не грустить, - сказала Айше, - если скоро на нашу землю обрушатся несчастья. Простодушный Сын Ветра! Ты не знаешь, какую злодейку выпустил ты из пещеры!
И Айше рассказала историю, которую в роду колдунов передавали из поколения в поколение, держа в тайне от других людей. Послушай ее и ты, чужеземец.
Было это в те далекие времена, когда огромный бук, в дупле которого жил Ахас, был совсем еще молодым деревцем. Но и тогда на нашей земле жили люди. Жили, как и ныне, трудом и песнями, не присваивая чужого и не кланяясь в ноги тому, кто этого не заслужил. И случилось однажды, что к нашему берегу – как раз в этом месте – пристал неизвестный корабль. С него сошли чужеземный царь с дочерью-царевной. Ни войска, ни стражи не привез с собой царь, но был он зол и жесток. Страшная сила его таилась в маленьком кувшинчике, который он держал в руках, - кувшинчике с Корнем Зла. Созвал тот царь на берег всех людей, показал им кувшинчик и сказал: если не хотят они превратиться в камень, то должны навек сделаться его рабами. Что было делать людям? Не в камень же превращаться! Все пошли в рабство к царю: кто стал работать для него на полях, кто – в лесах, кто – на строительстве дворца. Все пошли в рабство… кроме колдуна. В то время как царь грозил людям своим кувшинчиком, колдун спрятался в дупле дерева, откуда всё прекрасно видел и слышал. А потом, видя плачевную участь соплеменников, укрылся в самой гуще леса, чтобы с помощью своих знаний найти путь к спасению людей от рабства.
Прошло много лет. Рабы выстроили на вершине скалы прекрасный дворец. Царь недолго прожил в нем и умер. Островом стала править его дочь, которую за ее гибкий стан и коварный злобный нрав прозвали – Царица-Змея.
При Царице-Змее людям жилось еще хуже, чем при отце ее – старом царе… Ее ненависть к людям дошла  до того, что она каждый день не забывала открыть зловещий кувшинчик, чтобы обратить в каменную статую  кого-нибудь из слуг. Так, пожалуй, вскоре осталась бы она и вовсе одна в молчаливом обществе каменный изваяний… если бы не колдун. Долгие годы раздумий и поисков увенчались успехом. Принарядившись, как на торжество, надев на голову пышный убор с оленьими рогами и прихватив с собой суму, куда были бережно поставлены два кувшина, колдун вышел из леса и пошел прямо во дворец. Измученные тяжкой работой и затравленные вечным страхом, люди не узнавали его, а он – их: так жалки были они. Он шел, гордо покачивая оленьими рогами и твердо зная, что скоро, очень скоро вернет им свободу.
Колдун вошел в покои царицы и сказал ей так:
- Я – посланник богов. Боги послали меня к тебе, чтобы я вручил тебе их дар и передал пожелание долгой жизни.
Царица-Змея поверила, что боги и впрямь прислали ей подарок.
- Какой дар прислали мне боги? – спросила она.
Колдун с поклоном подал ей кувшин.
- Вот этот дар – напиток богов. Этим напитком боги утоляют жажду. Они прислали тебе его, чтобы и ты утолила свою жажду.
Царица-Змея взяла кувшин и глотнула из него напитка, приготовленного, конечно, не богами, а колдуном, - и мгновенно превратилась в змею. Она хотела укусить колдуна, но тот ловко схватил ее за горло и сказал:
- Вот теперь ты утолила свою жажду. Боги желают тебе долгой жизни. Ты никогда не умрешь: тебе суждена вечная жизнь в мучениях - в страшном обличье змеи!
Так проклял ее колдун, отнес в ту самую пещеру под скалой и завалил пещеру камнем. (Это уж потом ураган швырнул в то место еще одну скалу.) Затем он достал из сумы второй кувшин и окропил его содержимым стоящие повсюду статуи. И изваяния ожили: в них снова текла своими таинственными путями кровь, глаза блестели, уста смеялись.
Так всем вернул колдун жизнь и свободу. Потом он сказал людям:
- Живите, как прежде жили, - трудом и песнями. Я сделал для вас всё, что мог, а теперь мне пора на покой.
Колдун попрощался с людьми и ушел в свой лес, забрав с собой кувшинчик с Корнем Зла. Он зарыл тот кувшинчик под корнями бука и завещал молодому колдуну хранить его как оружие против злодеев, если они вздумают захватить остров и обратить его жителей в рабство. С тем и умер колдун, унеся с собой в могилу великую тайну содержимого двух кувшинов…


- Так вот кого я выпустил сегодня из пещеры! – воскликнул пораженный Гайте. – Но я не виноват. Я ничего не знал.
- И вот теперь на всех нас обрушатся великие бедствия! – печально заключила Айше.
- Не бойся, - успокоил ее Сын Ветра. – От моего слуха и взора ничто не укроется. Где бы я ни был, я знаю всё, что происходит на острове. Если случится беда, я успею прийти на помощь людям. А пока летим в горы, я покажу тебе поляны, где растут невиданные цветы, пещеры с россыпью красивейших камней, таинственные лабиринты и не тающий на солнце хрустящий снег. Тебе откроется красота нашей земли и величие неба. Летим, Айше!
Сын Ветра взял Айше на руки и понес к синеющим вдали горам. Ее платье трепетало на ветру, и казалось, что в руках юноши трепещет букет алых тюльпанов.
- У влюбленных свои дела, чужеземец, у злодеев – свои, - продолжало дерево, снова вздохнув. – Признайся: не очень-то ты поверил, что змея, которую Гайте выпустил из пещеры, и вправду заснула. Конечно же, нет! Едва он скрылся из виду, как она мгновенно развернула свое кольцо и поползла прямехонько в лесную чащу, к хорошо известному тебе гигантскому буку. Змея была голодна, а кругом кипела живность, но она ни разу не остановилась и не свернула со своего пути, а всё ползла и ползла. Так доползла она до самого бука и вползла в его дупло.
Ахас ждал ее, помешивая в котле какое-то темное варево с запахом болотной тины.
- Приветствую тебя, Царица-Змея! – сказал он, низко кланяясь. – Всё готово, и сегодня мы наконец-то свершим наше дело.
- Я долго ждала, - отвечала змея, - я слишком долго ждала! Ты заплатишь мне за это.
Суровый и неприступный колдун пал перед ней на колени.
- О, великая царица, смилуйся надо мной! Я столько лет искал траву, нужную для волшебного состава, и только недавно нашел ее. Зато теперь я могу выполнить твое повеление, царица. Всё пойдет как нельзя лучше. Позволь, я начну!
Змея величественно кивнула плоской головой, и колдун принялся колдовать. Страшно выпучив глаза, он прыгал вокруг змеи и выкрикивал заклинания; вылил из котла всё свое варево, ошпарив им змею с головы до хвоста, а затем укутал ее какой-то черной материей. Вскоре из дупла бука вышла женщина в платье из черной паутины, которую плел для колдуна гигантский черный паук. Вслед за женщиной вышел и сам колдун. В руках он держал облепленный землей маленький кувшинчик. Осторожно стряхнув комочки земли, Ахас протянул его женщине.
- Он давно ждал тебя, великая царица, - сказал он, - и вот теперь он твой.
- В моем дворце тебя ждет щедрая награда, колдун! – отвечала женщина, принимая кувшинчик. – Десятая часть моих сокровищ и должность придворного мудреца.
Колдун согнулся в низком поклоне.
- Благодарю тебя, великая царица! Я поспешу во дворец сразу же, как только дождусь своей внучки.
- Ну что ж, - сказала женщина, - приходи с внучкой. Она красива? Я возьму ее в наперсницы.
И больше не глядя на кланяющегося колдуна, она повернулась и исчезла в лесной чаще.


Сын Ветра и Айше долго бродили в горах. И каких только чудес не увидела там Айше! Близился вечер, и пришла усталость. Они остановились отдохнуть на лугу, заросшем травой и цветами. Айше легла на мягкую траву и сразу же уснула. Гайте сел рядом, оберегая сон девушки. Прекрасно было лицо спящей Айше, прекрасна цветущая земля и чистое небо над ней, прекрасны вершины гор, и синее море под ними, и свежий ветер над морем. Гайте вдыхал запах моря, смотрел на горные вершины. О чем он думал? Горы не знают счастья, но знают вечность. Что жизнь в сравнении с вечностью гор? Ничто, если не светится в ней счастье – яркая горячая звездочка. Он должен был выбрать свой путь: путь вечности – ледяной вечности неба и гор с вечным запретом на счастье – или путь мгновения: человеческую жизнь, полет стрелы, пущенной неведомо откуда неведомо куда, - полет в ничто! Он выбрал последнее: краткий полет стрелы – человеческую жизнь!
Но что это? Слух Сына Ветра уловил четкую дробь барабана, зовущую людей собраться вместе. Зачем? Что случилось?
Звуки доносились со стороны селения. Сын Ветра услышал топот множества ног, спешащих на зов барабана к берегу моря. Затем барабан умолк, наступила тишина, и в этой тишине зазвучал женский голос, срывающийся на змеиное шипение. Гайте усмехнулся, вспомнив слова Айше: женщина повторила слово в слово всё то, что говорил на этом берегу ее отец тысячу лет назад!
- Стоит ли повторять тебе, чужеземец, эти мерзкие слова? – спросило дерево.
Я отрицательно качнул головой. Дерево вздохнуло и продолжало:
- А потом, когда Царица-Змея произнесла свою гнусную речь, она прибавила еще вот что:
- Любого из вас ждет награда, если он доставит ко мне во дворец Сына Ветра – живым или мертвым! – и царица в сопровождении свиты из растерянных, поникших островитян прошествовала во дворец.
Гайте оглянулся по сторонам: неподалеку на скале сидел огромный горный орел.
- Орел! – позвал его Гайте. – Ты видишь: вот спящая девушка. Оберегай ее покой, а когда она проснется, отнеси ее домой – она живет в дупле бука, что возле Озера Духов.
- Хорошо, - ответил орел, - я сделаю всё, что ты велел, Сын Ветра. Спеши к людям: им плохо без тебя.
- Спасибо, орел, я лечу! – крикнул Гайте, его белая туника мелькнула и скрылась за ближней горой.
И вот Гайте возле дворца. Но что это? Все двери и окна наглухо закрыты: видимо, царица в страхе перед непрошенным гостем – Гайте. Она предпочитает, чтобы его привели к ней связанным – пойманным, как птицу в сеть. Гайте трижды облетел вокруг дворца: хоть бы одно окошко отворилось! Игрушка-дворец, где Гайте раньше отдыхал душой, любуясь фресками, волшебной росписью потолков и яркими витражами окон, теперь смотрел грозной неприступной крепостью. Да и Гайте явился сюда не на  отдых, а на бой. Что ж, пора начать сраженье! – и Гайте, жертвуя чудесным витражом, обезумевшей гневной птицей ударился в закрытое окно. Разноцветные слезы разбитого витража растеклись по зеркальному полу – и в тронный зал, словно ураганный ветер, ворвался Сын Ветра. Его лицо, прежде подобное безоблачному небу, теперь напоминало грозовую тучу, грозящую извергнуть каскады молний и страшные потоки воды.
Царица ахнула. Но страх ее прошел, лишь только она ощутила в руке кувшинчик с Корнем Зла.
- Великая царица приветствует тебя, Сын Ветра! – сказала она, слегка раскачиваясь, как змея, готовая броситься на жертву. – Эй, слуги!
Островитяне, уже научившиеся прислуживать, поспешно принесли подносы с яствами и поставили перед Гайте.
- Угощайся, Сын Ветра, - сказала Царица-Змея. – Только взгляни: здесь лучшее вино, превосходные орехи, мед диких пчел, любимый тобой. Вся царская пища – твоя. К тому же тебя ожидает большая награда за мое спасение. Как видишь, я не забыла о благодарности. Проси чего хочешь! Что же ты молчишь?
Гайте не взглянул на яства, он смотрел в маленькие злые глаза царицы. Его глаза были молниями, извергнутыми грозовой тучей; при виде этих глаз содрогнулась ее змеиная душа, а руки крепче сжимали страшный кувшинчик.
- Твоя благодарность – мой позор! – отвечал Гайте. – Я пришел не в гости и не за наградой. За чем я пришел – узнаешь позже, а прежде я хотел бы поговорить с тобой.
- Что ж, говори, - усмехнулась Царица-Змея. – Послушаю смельчака, рискнувшего пренебречь царской благодарностью! А знаешь ли, чем тебе это грозит?
- Грозит? – переспросил Гайте. – Мне – богу? Одумайся, женщина, ты всего лишь человек!
- Иной человек властен и над богами! – воскликнула Царица-Змея, потрясая своим кувшинчиком. – Не хочешь ли испробовать на себе?
- Скажу опять, смешная женщина: подумай, прежде чем грозить.
- Ха-ха! – рассмеялась царица ему в лицо. – Ты называешь себя богом, а люди видели, как ты прыгал на полянке с зайчатами, словно заяц! Какой же ты бог – с заячьей душой?
- Давно я наблюдаю людей, - сказал Гайте, - да всё не могу решить одной загадки их природы. Я спрашивал об этом у ветров и гор, у птиц и зверей и у самих людей, но никто до сих пор не мог дать мне ответа. Быть может, ты мне поможешь, Царица-Змея, эту загадку разгадать?
- Какая такая загадка? – спросила Царица-Змея. – Говори, я отгадаю ее, ибо мудрее меня нет никого на свете!
- А вот какая. Люди рассказывают одну сказку – в ней-то и вся загадка. Вот эта сказка. Одного человека боги щедро наградили, дав ему всё, чего тот ни пожелал. А когда он получил всё, что нужно человеку для счастливой и радостной жизни, боги спросили его: не хочет ли он еще чего-нибудь? И человек ответил богам: сделайте меня старшим над вами, чтобы я завладел всем небом и всей землей, а вы были у меня в услужении!
- В чем же тут загадка, Сын Ветра? – рассмеялась Царица-Змея. – Или ты так глуп, что не понимаешь простых истин? Послушай: живя в пещере в гнусном обличье змеи, я видела сон. Мне снилось, что я очень голодна. Я приползла в лес – и сразу же из чащи выскочил жирный кролик. Я полакомилась им и насытилась. Мне уже не хотелось есть, как вдруг из чащи выскочил еще один кролик. Разумеется, я съела и его – ведь выскочил-то он прямо на меня! А еще как-то раз, не во сне, а наяву, я поймала мышь. Но я была слишком голодна: съев эту жалкую мышь, я бы не утолила голода. И я сказала мыши: «Приведи сюда всех своих родственников и друзей». Глупая мышь спросила, зачем она должна их привести. А я спросила ее: «Разве ты ослепла, не видишь, кто перед тобой!» Мышь ответила: «Вижу: змея». Тогда я снова спросила: «А разве ты не знаешь, для чего созданы вы, мыши? Для того, чтобы мы, змеи, вас ели! Иди и приведи сюда всех, а не то боги покарают вас за неисполнение закона: вы умрете в старости, болезнях и страшных мучениях!» И ты думаешь, Сын Ветра, она не привела ко мне всю свою родню? Привела! Я велела мышам выстроиться в очередь и съела их всех до единой. Неужто и здесь тебе видится загадка? Тогда, глупый Сын Ветра, над тобой впору смеяться и зайцам! Но оставим шутки. Я хочу предложить тебе высокую должность при моем дворе – должность придворного музыканта. Я стану царствовать, а вы – ты и колдун – помогать мне. Мы славно заживем, поверь! Мы будем устраивать балы, я научу тебя танцевать, и ты забудешь своих зайцев! Потом я захвачу еще какой-нибудь остров, великое множество островов и за верную службу сделаю тебя правителем одного из них. Мы рождены для власти: цари, боги, колдуны. А они – мыши, которых мы обязаны съесть. Таков закон. Подчинись закону, а не то тебя постигнет кара, ты слышишь, Сын Ветра!
Сын Ветра вовсе потемнел лицом – вот-вот прольется грозовая туча.
- Я пришел сюда, царица, - сказал он, - чтобы навеки лишить тебя злой силы, что дает тебе власть над людьми. Не гневи меня – я страшен в гневе, отдай добром Корень Зла!
- Ах, вот как! – закричала Царица-Змея. – Неблагодарный! Сейчас ты испробуешь на себе его силу!
Но прежде чем она успела шевельнуться, Сын Ветра сделал то, что повергло в изумление всех бывших при этом жителей острова. Ибо до сих про все на острове знали, что Сын Ветра умеет предсказывать погоду, но никто и не подозревал, что он может ею управлять. Никто не удивлялся глубокой синеве безоблачного неба - и дождику, когда нужно было полить посевы. Бури, ураганы и страшные волны цунами обходили стороной этот благословенный край. И никому не приходило в голову, что всё это – дело рук Сына Ветра, который, как мог, берег и лелеял хрупкие человеческие жизни. Но теперь настали иные времена…
Так что же сделал Сын Ветра?
Он поднял руки – и вокруг дворца загремели громы и засверкали молнии. Он дунул – и в разбитое окно влетел смерч, сорвал с трона царицу и закружил ее, грозя с силой ударить о каменную стену. Он топнул ногой – и земля зашаталась. Страшной силы подземные толчки раскачивали скалу; по стенам дворца поползли трещины. Море разбушевалось, огромной высоты волны шли прямо на дворец  - вот-вот смоют, унесут, проглотят…
- Пощади! – кричала царица в страхе, протягивая Сыну Ветра кувшинчик. – Я сделаю всё, что ты захочешь: я стану доброй, буду любить людей, всю жизнь положу для их блага – только пощади!
Сын Ветра начертал в воздухе знак – и всё стихло: и гроза, и морская буря, и землетрясение. Он взял из рук царицы Корень Зла, высоко поднял его над головой и воскликнул так, что его громовой голос раскатился по всему острову, достигнув самых отдаленных его уголков. Он произнес всего лишь одно слово, но слова этого люди ждали так, как не ждут и манны небесной. От радости они заплакали и сумели пролить столько слез, что уровень в реках поднялся вдвое против обычного, и если бы реки не текли в глубоких ущельях, то быть бы наводнению – это уж наверняка! Вот уж радость была, так уж радость! А знаешь ли, чужеземец, что это было за слово? – спросило у меня дерево.
Я в ответ энергично кивнул.
- Да, конечно, ты знаешь, и, я думаю, услышав его, ты обрадовался бы нисколько не меньше. Это слово… - дерево сделало торжественную паузу. – Мне приятно произнести его еще раз. Это слово – Свобода!
Держа высоко над головой кувшинчик, чтобы всем его хорошо было видно, Сын Ветра пошел на берег моря. За ним пошли и все жители острова. Даже глубоких стариков, которые не могли уже ходить, и малых детей принесли на руках: все должны были видеть, как Сын Ветра расправится со страшным чудовищем – Корнем Зла.
Что ж, Сын Ветра сделал это как нельзя лучше. Торжественно и плавно воспарил он над морем. Он поднимался всё выше и выше – туда, где в голубом безмолвии царствует леденящий холод, куда не смеют залетать и птицы. Его фигурка становилась всё меньше и меньше, превратилась в белую точку, затем и вовсе исчезла. Стояла звенящая тишина, все напряженно ждали… И вот наконец оттуда, из этой бездонной выси, с громким зловещим свистом, горя на лету и зловонно дымя, к земле неслось нечто – мелькнуло, ухнуло в воду – и, проглоченное бездной, исчезло навсегда. Вскоре люди увидели и Сына Ветра: он бессильно кружился в воздухе, словно лист, а затем мягко упал на землю… Земные дела не легки и богам!
Толпа людей, окружившая было его, расступилась, испуганно отшатнулась: прямо с неба, сидя на огромном горном орле, спускалась юная колдунья – красавица Айше. Орел улетел, а Айше склонилась над Сыном Ветра, прошептала какие-то колдовские слова – и силы вернулись к нему, и он встал на ноги как ни в чем не бывало.
Ты думаешь, чужеземец, что здесь мой рассказ закончится, но разве ты забыл о старом колдуне? Что сталось с ним и куда он девался, в то время как люди собрались вершить суд над ним?
Ахас долго не выходил из дупла старого бука, дожидаясь Айше. Но своим колдовским оком он видел всё, что происходило во дворце. А когда засверкали молнии и под ногами затряслась земля, ужас охватил Ахаса. Предвидя близкую развязку, он развел огонь в очаге, побросал в котел пучки ядовитых трав и стал лихорадочно размешивать. Это был единственный способ сохранить себе жизнь: превратить всё население острова в насекомых. Зелье удалось на славу. Забывшись, колдун ложкой зачерпнул из котла, попробовал – и… в одно мгновение превратился в паука. Вот почему все, кто отправился в лес, чтобы привести Ахаса на суд, нигде не нашли его, сколько ни искали.
- Не ищите его, - сказал им Сын Ветра. – Он сам свершил суд над собой; его больше нет.
Конечно, Сын Ветра увидел, что произошло с Ахасом, но ему было бы жаль, если бы люди обратили свой гнев против ничтожного паука и легко раздавили его, - паучий век и без того короток! И потому Сын Ветра никому не сказал о том, что видел.
А когда освобожденные рабы ворвались во дворец и схватили царицу, намереваясь швырнуть ее со скалы в море, Сын Ветра остановил их.
- Откройте ваши глаза, - сказал он. – Вы видите – это уже не царица, а слабая женщина. Она виновна, это правда. Так пусть искупит свою вину неустанным трудом и добрыми делами.
А Царица-Змея и в самом деле оказалась не чем иным, как слабой женщиной. Куда подевалась ее величественность и надменность! Стоя на коленях, вся в слезах, она молила о пощаде и клялась, что искупит свою вину перед людьми. И люди, конечно, поверили ей и отпустили ее.
А потом начался великий праздник. Еще бы: к людям вернулась их свобода – так что же делать, как не веселиться! Что тут началось: пир горой, пляски, песни, свист дудочек, свирелей, флейт, гром барабанов, стрельба из луков, плавание на черепахах, скачки на зебрах, бег в мешках – и многое, многое другое. Веселье не утихало и с наступлением ночи… Но Сына Ветра не было среди пирующих и веселящихся людей. Не веселилась и Айше. Грустная и задумчивая, она одиноко сидела в сторонке у костра: немало ей пришлось сегодня пережить! И уж, конечно, невесело проводила время Царица-Змея: в полном одиночестве она заперлась во дворце, где в бешенстве металась и зала в зал, злобно разбрасывая, ломая и переворачивая всё, что попадалось под руку.
Но где же , спросишь ты, был этой ночью Сын Ветра?
Коленопреклоненный, он стоял на вершине высокой горы, залитой лунным светом. В абсолютной, вечно царящей здесь тишине раздавались голоса – его и его невидимого собеседника.
- Я отдаю вам вечность, - говорил Сын Ветра, - отдаю навсегда, в обмен на недолгую человеческую жизнь.
- Сынок, одумайся! – отвечал голос. – Чего ты просишь? Счастье смертных неполно и кратковременно, оно не стоит вечности. Будь вечно молод! На что тебе старость? Когда она придет, тебе мучительно захочется жить – а нельзя будет жить. И потом, человеческая жизнь полна привязанностей к другим людям. И чем сильнее эти привязанности, тем больнее потери. Ты не ведаешь, сколько горя ждет тебя впереди! Ты просишь невозможного…
- Я готов повторить мою просьбу тысячекратно! – заговорил снова Сын Ветра. – Вечность потеряла для меня всякий смысл. Я всё готов отдать за одно мгновенье счастья. А горе, старость и смерть встречу как должно – безропотно и бесстрашно. Моя невеста смертна, и я должен быть смертен, на что мне будет вечность без нее!
- Глупец! – последовал ответ. – И не проси: вечному – вечность, а смертному – смерть!
Гора зашаталась, загудела, повсюду загремели каменные обвалы, жуткое эхо раскатилось по горам – и смолкло. Долго ждал Гайте, но кроме грохота обвалов, не услышал больше ничего. На рассвете он вернулся в свой дом – свой и Айше. Молодые созвали гостей и сыграли веселую свадьбу. А уж как старались певцы, танцоры и музыканты! Ведь это была не просто свадьба – это была свадьба небывалого героя и первой красавицы!
Ты, верно, решил, чужеземец, что тут и конец нашей истории? Но разве ты забыл о Царице-Змее? Или ты думаешь, что злые люди и вправду могут стать добрыми?
Сын Ветра был умен, но добр и доверчив – это-то и погубило его! А точнее, не его, а… Но я расскажу всё по порядку.
Люди веселились на свадьбе Сына Ветра и Айше до самой ночи. Но вот взошла луна; гости разошлись по домам, селение погрузилось в сон. Заснул и Гайте, но не спит его прекрасная юная жена. Не смыкая глаз, она прислушивается к каждому шороху за стенами хижины. И вот послышались ей тихие, осторожные шаги… Айше вскочила, опрометью бросилась вон из хижины – и лицом к лицу столкнулась с Царицей-Змеей.
- Зачем ты пришла? – тихо спросила Айше, боясь разбудить спящего мужа.
- Весь остров, - отвечала Царица-Змея, - каждый камень и травинка, даже тростник этой хижины знает, как я ненавижу Сына Ветра, а ты спрашиваешь, зачем я пришла. Сын Ветра отнял у меня власть – он всё отнял у меня, и я пришла, чтобы убить его вот этим кинжалом. И ты, ничтожная девчонка, не сможешь мне помешать. Ни звука – иначе, клянусь, я убью тебя!
Острие кинжала зловеще сверкнуло в свете луны, но Айше не отступила.
- Прочь отсюда! – гневно молвила она. – Прочь, иначе я околдую тебя злыми чарами – ты снова превратишься в змею! Прочь!
- Какие там еще злые чары, девчонка! – зашипела о ответ царица. – Я тебя нисколько не боюсь!
Она попыталась оттолкнуть Айше, чтобы войти в хижину, но Айше воскликнула:
- Ай, так! Ну что ж, ты сама этого хотела…
Она зашептала какие-то заклинания, и на ее глазах Царица-Змея стала превращаться в змею. Но за долю секунды до того, как ее руки слились с телом и обросли змеиной кожей, она метнула кинжал в Айше. Айше не успела уклониться – и острие кинжала вонзилось в ее золотое, горячее сердце…
- Но как же так? – не удержавшись, перебил я рассказчика. – Зачем Айше отдала свою жизнь – ведь Сын Ветра бессмертен! Царица-Змея не могла его убить!
- Ты прав, чужеземец, - отвечало дерево, - это так. Но Айше всё равно боялась за него – и пожертвовала жизнью. Такова была ее любовь! Но это еще не конец истории. Слушай же, что было дальше.
Падая, Айше прошептала что-то – и вдруг тонкий стан ее превратился в стебель цветка, увенчанный чудной головкой алого тюльпана!
Услышав голоса, Сын Ветра проснулся и вышел из хижины. И что же он увидел? Быстро ускользающую змею, капельки крови на траве и необыкновенно красивый тюльпан, расцветший у входа в хижину. Сын Ветра понял всё.
В гневе он догнал змею, схватил ее и швырнул вверх с такой силой, что она скрылась за облаками и никогда уже больше не возвращалась на землю. (Право же, на земле с тех пор стало легче дышать!) А потом он вернулся к цветку и стал осыпать его поцелуями и поливать слезами. Но, как ни сильна была любовь Сына Ветра, она не смогла вернуть ему Айше!
Так проплакал он до рассвета, как вдруг кто-то тронул его за плечо. Сын Ветра обернулся и застыл от удивления: перед ним стоял невредимый колдун Ахас.
Колдун взялся за стебель цветка и властно проговорил:
- Отдай мне цветок! Он – мой! Я взрастил и взлелеял Айше, ты – погубил ее. Отдай!
Лицо Сына Ветра потемнело. Не помня себя от гнева, он топнул ногой. Под ногами у Ахаса разверзлась земля, края трещины раздвинулись, и образовалась глубокая пропасть, которая навеки поглотила бы Ахаса, если бы он, падая, не уцепился рукой за край пропасти.
- Пощади! – простонал Ахас. – Забудь обиду, помоги выбраться, я придумаю, я найду, я узнаю, как вернуть ее, я…
Но гнев Сына Ветра уже остыл. Он вытащил колдуна из трещины, и они оба, словно околдованные, застыли возле цветка…
С того дня прошло, чужеземец…. как бы мне не ошибиться…прошло без малого двадцать лет. Горе помирило колдуна и Сына Ветра и даже сделало их друзьями. Колдун давно позабыл строить людям козни. Он по-прежнему лечит их, а в свободное время, даже и по ночам, мучительно ищет рецепт волшебного состава, который мог бы вернуть Айше ее прежний облик. Но пока безуспешно. Сын Ветра помогает ему: отыскивает далеко в горах и даже на дне моря разные травы и водоросли. А прекрасный тюльпан по-прежнему, не увядая, красуется возле его хижины. Сын Ветра – вечен, и его любовь, и его горе – тоже вечны. Что он будет делать, если умрет Ахас, так и не найдя секрета волшебного состава?
У него есть одно-единственное утешение – флейта. Вот скоро наступит вечер, и ты снова услышишь ее. О, это волшебная флейта, чужеземец! Ее звучанием нельзя насытиться, как нельзя насытиться жизнью! Если ты разлюбил жизнь, то, услышав ее, полюбишь снова. Если любовь ушла из твоего сердца, то  она вернется к тебе, и вечной покажется молодость! Слушай, слушай, слушай флейту…
Дерево умолкло, вздохнуло и, склонив ветви, принялось собирать упавшие на землю плоды.
А я, подкрепившись «блан-манже», начал восхождение ко дворцу по мастерски вытесанным в скале ступеням. Прибавлю еще, что эта винтовая лестница, спирально обвитая вокруг скалы, имела изящные каменные перила и была украшена статуями и барельефами, изображавшими, как я решил, мифологические сюжеты.
На верху скалы моим глазам открылась дворцовая площадь, выложенная розовым мрамором, посреди которой сиял белоснежными струями красивый фонтан. А позади фонтана растянулся полукругом сам дворец. Постройка – я знал это – была древней, - но выглядела так, словно закончили её только вчера. Пытаясь подыскать нужные слова,  скажу еще, что вся композиция представляла собой весьма компактный, уютный, игрушечно красивый мир, словно пришедший из детства, со страниц любимой, но уже позабытой книги.
Когда я приблизился к ступеням входа, двери дворца распахнулись, и мне навстречу вышли четыре девушки в нарядных белых платьях, украшенных бусами и вышивкой, со сверкающими крупными жемчужинами в черных косах. По-видимому, это были служительницы дворца, следившие здесь за порядком, но я, скорее, принял бы их за принцесс.
Их красивые лица приветливо улыбались; жестами они пригласили меня войти. Я вошел и сразу же очутился в зале с зеркальным полом и окнами-витражами, освещенном, словно храм, солнечными лучами через отверстие в потолке. Здесь находился трон, а возле трона – большой узорчатый стол из малахита, уставленный вазами с цветами, корзинами с фруктами, какими-то кушаньями… Девушки жестами указали мне на трон и на стол, а затем ушли, плотно зарыв двери, оставив меня одного – наедине со всем этим великолепием.
Оставшись один, я был даже доволен и благодарен за проявленный девушками такт. Чтобы осмыслить происходящее, я нуждался в одиночестве и сосредоточении. И прежде во время странствий, когда встречался с древними памятниками культуры, старался избегать шумных многословных экскурсий. А этот случай был особым…
Я осмотрелся вокруг, прислушался к тишине, а затем решительно направился к ближайшей двери, чтобы посмотреть, куда она ведет. Мне захотелось как можно скорее осмотреть весь дворец. Задумчивый и ошеломленный, переходя из зала в зал, от одних шедевров к другим, я убедился в том, что дворец, помимо архитектурного совершенства, представляет собой плод богатейшей, почти безграничной фантазии художника. И не только фантазии.
Вначале я попытался соотнести эту постройку с каким-нибудь из известных в мировой культуре стилей – безуспешно! Моим глазам явилось не просто смешение всех стилей, но если говорить точнее – каждый зал в отдельности представлял какой-нибудь стиль. Я видел зал – буддийский храм со светящейся статуей Будды. А в другом зале теснились фигуры богов индуизма: Шива в священном танце рядом с четырехликим и четырехруким Брахмой, сидящим на лебеде, и великим богом-охранителем Вишну; позади Шивы – его грозная супруга Кали… Словно живые лица, устремленные на меня глаза статуй, пластичный танец фигур барельефа на стенах – всё это жило и почти звучало. Я поспешил уйти… и попал в обширный и светлый зал, в общество величественных белоснежных богов-олимпийцев, где сразу же узнал громовержца Зевса, славного  Геракла, страдальца Лаокоона… Я поднялся по красивой лестнице в стиле Барокко (но ведь оно появилось позже!) и вошел в двери готического зала со стрельчатыми окнами, витражами, фресками. Что это: ратуша в Брюсселе, собор в Шартре или, быть может, собой Парижской Богоматери?
… Так бродил я, удивляясь всё больше, пока не вошел в небольшую уютную комнату, украшенную мозаичными картинами. Я был приятно поражен: это уже Англия.
По одеянию смотревших на меня со стены рыцарей, по эмблемам на их гербах я понял, что передо мной – сам доблестный король Артур и все его рыцари Круглого Стола, включая Ланселота, Персиваля и Галахэда. Подошел вплотную к стене, чтобы рассмотреть, какие оттенки смальты использовал неведомый искуснейший мастер, создавая свои полотна. Мне казалось – после всего увиденного здесь я уже едва ли смогу удивиться чему-нибудь. Что-то заставило меня обернуться… Я был потрясен. Право же, это было выше моих сил: увидеть за тысячи миль от родины, на неизвестно откуда взявшемся в океане острове, неизвестно когда и неизвестно кем выложенный на дворцовой стене мозаичный портрет девушки, которую я любил… Я прислонился к стене и медленно осел на пол, не отводя глаз от портрета. Сходство было поразительным, хотя здесь моя любимая жила в раннем средневековье: на ней старинного покроя платье, волосы распущены, на голове – венок из цветов. Я закрыл глаза, затем открыл их снова: портрет не исчезал, как не исчезал дворец, да и сам остров. Значит, не галлюцинация…
Долго не отводил я глаз от портрета, ни о чем ни думал, а всё смотрел и смотрел; я был рад этой встрече.
Но вот свет в комнате померк, поблекли краски; над островом сгустилась ночь. Я почувствовал, что очень устал, решил, что всё обдумаю утром, а теперь пора бы и отдохнуть. Улегся на полу у ног короля Артура, лицом к  п о р т р е т у,  и погрузился в блаженный сон.
В течение нескольких последующих дней я совершал прогулки по острову – по берегам звенящих ручьев среди цветущих деревьев, затем отдыхал в прохладе дворцовых залов, рассматривая фрески, барельефы, статуи. Но началом и концом дня было неизменно одно – я часами созерцал  е е  п о р т р е т.
Он был расположен напротив окна, а окно выходило на восток. И ранним утром было особенно приятно проснуться и увидеть, как первый рассветный луч, упав на портрет, высвечивает стройную фигурку, и лицо кажется совсем живым.
Что я чувствовал, что думал тогда – как рассказать об этом? Как звучит любовь?
Для меня она звучала мелодией флейты. Иногда я слышал ее днем, но чаще по вечерам – смотрел на портрет и слушал. Божественная флейта! Она рассказала мне  в с ё  о жизни, о любви, обо мне самом, и, слушая, я думал не раз, что Сын Ветра – великий бог, бог с  л ю б я щ е й   д у ш о й!
А однажды на закате дня я увидел его. Неожиданно и совсем бесшумно он возник в окне – красавец-атлет в белоснежной тунике – и, продолжая играть, присел на подоконник, как и я, глядя на портрет. Он доиграл прекраснейшую из мелодий, а затем обратился ко мне:
- Ты  в беде, брат? Расстался с любимой?
- Да, брат… - только и смог ответить я.
- Вернись и найди ее. Ты сможешь, я уверен, - и он посмотрел мне в глаза глубоким, проникающим до самых глубин взглядом.
Его слова и этот взгляд произвели на меня неожиданное действие. Все мои страдания одиночества показались ничтожными; весь героизм борьбы с океанской стихией, вся моя бесстрашная робинзонада – проявлением слабости, как любое бегство. Я не должен был отступать! И этот взгляд настоящего героя пробудил во мне, поникшем и запутавшемся в житейской паутине, новое чувство реальности, силы жить и побеждать. Я даже вскочил.
- Я сделаю это! Я сделаю это, Сын Ветра, клянусь!
- Буду рад, - спокойно ответил он, всё так же глядя мне в глаза.
Я протянул руку для рукопожатия, но он лишь коснулся моей руки, стремительно вылетел в окно, мелькнул над океаном и исчез.
Пора было действовать.
Последнюю ночь переночевал я во дворце, не сомкнув глаз до рассвета, а наутро покрыл поцелуями  п о р т р е т,  жалея, что не могу унести его с собой, и покинул остров.
Я вернулся домой, не имея никакого конкретного плана, и всё же чувствовал, что делаю это не напрасно. Боги не лгут – в этом я был совершенно уверен.


 



 
I

Летели дни, недели, месяцы. А я… я не мог забыть острова. Я не мог расстаться с ним. По утрам в полудреме, прежде чем проснуться,  я вспоминал Гайте и видел его проносящимся вдали, в неясном мареве, над синью океана. Как явственно слышался мне шум океанского прибоя – и как неровно проскальзывал сквозь него приносимый ветром отдаленный звук флейты! Я часто шел куда-то, не видя окружающего, вглядываясь в  т у  океанскую даль. Я вспоминал свою любовь, которую встретил когда-то и потерял, - горькую и прекрасную любовь! А Сын Ветра? Если бы тюльпан вновь мог принять облик прекрасной девушки, то Гайте и Айше были бы счастливы – и кто знает? – быть может, их счастья хватило бы, чтобы окутать нежностью всю планету, как первым снегом…
Мне подумалось: наверняка где-нибудь в сердце Африки живет великий колдун, которому по плечу эта задача – снять чары с Айше. Я бы жизни не пожалел, чтобы найти такого человека.
И это не было шуткой, пустословием. Я всерьез стал подумывать о новом путешествии.
Вот так однажды сидел я дома, разложив перед собой на полу огромную карту Центральной Африки, как вдруг раздался звонок в дверь. Я удивился, так как никого не ждал в этот вечер и, не сразу оторвавшись от карты, нехотя пошел открывать.
На пороге стоял мой дорогой друг, мой названый брат Мишель, с которым не виделись мы так давно, а было время – прошли вместе не одну сотню миль нехоженых дорог. Альпы, опасные и непредсказуемые, а затем Анды и Гималаи – породнили нас. Мы обнялись.
- Ты пришел как раз к ужину, дорогой Мишель, - сказал я. – Надеюсь, возражений нет?
- Я готов сидеть хоть всю ночь, - отвечал гость, - мне есть что рассказать тебе. Я сегодня утром вернулся из экспедиции.
Как я рад был снова его увидеть и даже польщен, что буду первым, кто узнает об открытиях Мишеля, - не из газет, а то него самого.
Это путешествие было мечтой долгих лет. Когда-то в юности Мишель прочел в древнем историческом трактате о кротах, выносящих из недр земли на поверхность золото. Повинуясь внутреннему зову, он поклялся тогда всему свету, что разыщет этих кротов. Как над ним смеялись! А он без лишних слов принялся читать древние фолианты – и до тонкостей изучил  историю и географию древних.
Я был один, кто до бесконечности верил в него. И многие годы мы шли рука об руку. Наши ноги оставили следы и на снегу горных ледников, и на берегах многих безымянных рек… Его имя стало известно во всем мире, но ключа к «тайне кротов» он всё еще не нашел.
И вот настал день – незадолго перед этим Мишель вернулся из путешествия по Гималаям, - когда он сказал твердо: следующая экспедиция будет посвящена золотоносным кротам.
- Ты знаешь, где их искать? – спросил я, озадаченно.
- Нет, - ответил он. – Но я поеду тогда, когда буду это знать.
И он снова поселился душой и телом в хранилищах древних рукописей.
Ну, а меня зов души устремил в стихию океана. Боль утраченной любви разрывала душу. Я решил бросить вызов судьбе. И как странно, как поразительно всё получилось! Я не только остался жив, но и получил от судьбы нежданный дар…
Вернувшись, я хотел рассказать обо всем Мишелю, но мне сказали, что мой друг отправился в свое новое путешествие. Я не поверил своим ушам: это означало – да! Это означало , что теперь он знает  т у д а  дорогу!
И вот он вернулся. На лице морщины, усталость, печаль. Странно! Это было непохоже на Мишеля. Я знал его другим. Я хорошо помнил, как он оглашал мое жилище громовыми раскатами хохота, вспоминая смешные случаи из походной жизни, или так горячо и увлеченно говорил о своих идеях и открытиях, что мог любого заразить страстью к путешествиям.
Я думал, что и сейчас услышу захватывающую повесть, но мой друг молчал, погруженный в какие-то раздумья.
- Ну?.. Как успехи?.. – нерешительно проговорил я наконец.
- А, какие там успехи!.. – досадливо отмахнулся он.
- То есть, проще сказать, ты их не нашел…
- Ну да! – воскликнул он с непонятным мне раздражением. – Нашел, конечно…
Он оборвал фразу и погрузился опять в свои думы, а я, изумленный, не сразу обрел дар речи.
- Значит, нашел? Сенсация!
- «Сенсация»! – передразнил он. – Вот это я и хотел сказать. И теперь – ты, конечно, хорошо себе это представляешь, - прибавил он с болью, - волки-золотоискатели побегут по моим следам в этот славный, чистый край, погубят чистые, невинные души, изгадят природу…
Он схватился двумя руками за голову, закачался и застонал, как человек, умирающий от головной боли.
- Ах, что там будет! Что начнется!
- Где? – полюбопытствовал я.
- Гималаи… - он в точности назвал географические координаты точки.
- Так вот где она, твоя гордость…
- Но что мне теперь делать?!
Вот какие бывают чудеса! Путешественник с мировым именем, совершивший небывалое открытие, - просит моего совета, как ему теперь это открытие скрыть во избежание зла, на которое способна человеческая алчность!
- Очень просто, - ответил я. – Скажи им, что не нашел. Ведь и так никто не верит, что могут существовать какие-то там кроты, приносящие золото.
«Им» - это газетчикам, ученому миру, всему человечеству, которое верило в Мишеля и ждало сенсаций. Великий Мишель ошибся, как ошиблись и древние историки, поверив чьим-то басням… Мой благородный друг промолчит об открытии, и промолчат давно умершие историки… Молчание – золото!
- Это невозможно! – отпарировал Мишель.
- Не хочешь? – нахмурился я. – Хочешь сенсацию? Так в чем проблема?
- Нет, нет, нет! – застонал он, снова обхватив голову руками. – Ты ведь ничего не знаешь: у меня украли карту, где обозначены координаты этой самой точки!
Я похолодел. Это было уже серьезно. Кто украл и зачем? Видно, следили, дознались, и злокачественный процесс уже пошел, его не остановить. А если попробовать?
- Попытайся навести их на ложный след. Сделай заявление в печати, что, мол, не ту карту украли и что координаты точки совсем другие. Составь и опубликуй в прессе ложный маршрут, который заведет их в такие дебри… Скатертью дорожка, господа золотоискатели, ко всем чертям! Ну как?
Мишель грустно усмехнулся.
- А если по этому маршруту захотят пойти порядочные люди?
Тут пришло время усмехнуться мне. Как он всегда был мил своей наивностью, мой Мишель!
- Видишь ли, порядочные люди… Их ждала бы незавидная участь, даже если бы они пошли по правильному маршруту.
- Почему?
- Они попались бы в лапы непорядочным. А те ни с кем не захотят делиться золотом. Я слышал немало кровавых историй о золотоискателях, хотя сам им не был.
Мишель сокрушенно покачал головой.
- Да, не знал я, не знал, что так плачевно закончится моя самая блестящая экспедиция. Не знал!
Мой друг был так утомлен и расстроен, что не захотел больше говорить об экспедиции, улегся на диванчик и уснул…
Впоследствии он опубликовал свои путевые записки, где говорилось, что никакого золота (и кротов), конечно же, он не нашел, да и не ставил перед собой такую цель, так как давно понял, что вся эта история о кротах – сплошной вымысел. Его очередное путешествие в Гималаи было чем-то вроде паломничества, ради духовного возвышения. И будто бы однажды он пережил божественное состояние самадхи, к которому давно стремился. Место, где это произошло, он обозначил на карте, но карта, к несчастью, потерялась… И на все вопросы о «золоте кротов» он отвечал, с веселым смехом разводя руками:
- Ну что вы! Я давно вырос из коротких штанишек!
 
II


… Мишель вернулся в Париж, а я продолжал сутками просиживать над картами и всё думал, думал… Я никому не открывал моей цели, так как боялся пустого любопытства и насмешек. Когда-то смеялись над Мишелем, а теперь будут потешаться надо мной. Допустим, я известный путешественник, и у меня есть кое-какие заслуги перед географией. Но колдовство – и какое! Насмешки еще полбеды, но я могу стать жертвой мистификации, обмана – попросту злой шутки! Ведь я ни за что не смогу отличить поддельного колдуна от настоящего. Я понял, что зашел в тупик. Мне необходим, жизненно необходим мой Мишель.
И вот я набрал его номер.
Долго, ох, как долго не снимает он трубку! Но вот я слышу его голос: спокойный, но всё такой же бесконечно усталый.
- Привет, Мишель, как дела? – начал я как ни в чем не бывало.
- Привет. Кажется, я немного ушел в себя, пора возвращаться, - пошутил он.
Ему хочется сменить обстановку, и он будет рад снова навестить меня в Лондоне. Мы быстро договариваемся о встрече.
И вот через день-другой мы оба сидим в креслах у камина,  курим, молчим.
Я рассказал моему другу о Сыне Ветра и, рассказывая, разволновался и расстроился. Я не боялся, что Мишель мне не поверит, но мне самому уже казалось нелепой и невероятной идея поиска колдунов. Немало я собрал сведений об африканских, азиатских, индонезийских, меланезийских колдунах, но нигде не встречал сведений о колдовстве подобного рода.
Мишель бросил взгляд на расстеленную на полу карту.
- Африка? – спросил он. – А почему не Шамбала?
Это была не насмешка, а высказанная вслух мысль: моя задача, скорее, окажется не по силам даже великим африканским колдунам. Мишель советует мне направить стопы в Гималаи, в Шамбалу – Страну Учителей. Как всегда, мы поняли друг друга с полуслова.
Не одно столетие назад английские путешественники привозили с Востока рассказы о легендарной Шамбале. Это были рассказы буддийских монахов, которые свято верили в ее реальность. Были и среди европейцев счастливчики, кому доводилось видеть над горами таинственное свечение и волшебно прекрасный мираж: золотые дворцы в окружении золотых гор…
- А эта экспедиция… - начал Мишель, - что ты думаешь о ней?
И снова мысли наши текли синхронно. Он, конечно, имел в виду недавнюю научную экспедицию от Английского Королевского Географического общества. Эта экспедиция отправилась на поиски Шамбалы и нашла ее, но…
- Ты же знаешь, - ответил я, - никто из них не сумел войти в эти дворцы. Никто не смог войти в контакт с Учителями. И я склонен согласиться с буддийскими монахами: европейцу дорога туда закрыта. Лично я поискал бы поближе.
- Где же?
- У себя в Англии.
И на этот раз мы поняли друг друга с полуслова. Мишель улыбнулся, в его синих глазах заиграли веселые огоньки.
- Ты имеешь в виду…
Мы обменялись крепким рукопожатием, и лишь после этого я произнес священное слово:
- А в а л о н!

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

 
III

В жизни ученого, путешественника и вообще каждого человека большую роль играет интуиция. Не складывалось мое путешествие в Африку, потому что я чувствовал: не там надо искать. А теперь – кому я мог объяснить, зачем мне так срочно нужно забраться в дебри гор Северного Уэльса? Но я точно знал, что мне нужно именно туда, и как можно скорее.
Я знал, что путь этот будет совсем иным, чем все мои земные дороги. Чтобы достичь цели, нужно соблюдать большую осторожность и слушаться голоса сердца. Держа свое намерение в абсолютной тайне, я быстро собрался и выехал на рассвете.
Я добрался на машине до одной из самых отдаленных туристических баз горного Уэльса. Здесь я подробно расспросил обо всех туристических маршрутах, с тем чтобы не воспользоваться ни одним, и двинулся дальше пешком, в полном одиночестве, обходя стороной палаточные лагеря, кострища и вообще все места, где я мог бы повстречаться с людьми.
Так две недели проплутал я в горах, ночуя под звездами, не разжигая костра. И вот однажды… Уже близился вечер.
Я очень устал, и меня мучила жажда. Кругом был густой бесконечный лес, и ни одна примета не указывала на то, что поблизости мог быть источник. Я решил подняться на вершину холма и спуститься с другой его стороны в надежде, что у подножия найду бьющий ключ или ручей. Так я и сделал. Я взобрался на холм и остановился отдышаться и отереть пот с лица. Взглянул вниз – и восхищенно вскрикнул…
Обрывистый склон спускался к озеру, лежавшему внизу, словно в глубокой чаше. Чаша кажется глубокой оттого, что по берегам озера высятся мрачные скалы. И хотя озеро находится в тени этих скал и солнце не пронизывает его вод до дна, оно кажется светлым, светящимся изнутри таинственным нежно-голубым светом. Я узнал тебя, Озеро! Твое имя сохранили древние предания: Озеро Волшебного Дворца!
Я спустился вниз и провел этот вечер, блаженно растянувшись среди цветов, на самой мягкой в мире траве, глядя, как в небе загораются звезды… Я отдыхал, собирался с мыслями. Завтрашний день должен был всё решить. Волшебство начиналось здесь.
Ночью мне не спалось; я бодрствовал, но не мог бы назвать это явью. Выпала обильная роса, вся моя одежда пропиталась влагой. Я поднялся, чтобы пройтись по берегу, - и увидел себя не на берегу, а в центре озера. Меня качала и обволакивала эта светящаяся лазурь, вливая нежность и силу. Незаметно я задремал… А наутро, зачерпнув хрустальной воды из озера и напившись, попросил Господа благословить мой путь в страну, куда не знает дороги никто из смертных.
Солнце было уже в зените, когда я взобрался по крутому склону туда, где горы расступались, открывая небольшую долину. Здесь, в этой долине, великий и славный король Артур принял свое последнее сражение.
Вдали, за долиной, блестела гладь какого-то большого озера со многими островами, над которыми стлался густой туман. Я прибавил шагу, я спешил  как  мог: ведь это озеро и туман – и есть она, таинственная страна    А в а л о н!
Давно спустился вечер, но всё не темнело, когда я подошел, наконец, к озеру. Должно быть, здесь бывали лишь сумерки, но никогда не наступала ночь. И не только этому стоило дивиться: вода в этом озере тоже светилась, но не лазурью, а серебром. Она походила на зеркало, которое ничего не отражало, - и больше: она даже вовсе не была водой! Ступив в воду и идя по дну, я не чувствовал влаги. Скорее, это был сгустившийся воздух – легкий и слегка холодящий серебряный ветерок. Идти было легко и приятно, идти хотелось бесконечно, и я шел, наслаждаясь красотой тихих и глубоких сиреневый сумерек, тонущих в мерцающем серебре.
Внезапно я почувствовал легкое головокружение: я ждал его или чего-то в этом роде. Дно под ногами исчезло, и я понял, что проваливаюсь и лечу в глубокую, бесконечно глубокую пропасть. Я не испытывал страха; напротив, мое существо наполнилось блаженством и ликованием, как если бы целью всей моей жизни, пределом всех моих устремлений был этот полет в бездну. Я лишился чувств…
Не помню хорошенько, что было потом. Я стоял в светлых чертогах; мягкий свет, струившийся откуда-то сверху, казалось, придавал всем предметам оттенок старинной позолоты.
Передо мной стоял на возвышении королевский трон, спинка и подлокотники которого были украшены золотыми узорами и драгоценными камнями. На троне сидела дама в белом, а точнее – это было зыбкое, полупрозрачное облачко в форме женской фигуры, от которого тоже исходило сияние. Фея (или королева фей?) заговорила со мной, и при звуке ее голоса сияние усилилось, а драгоценные камни начали вспыхивать и переливаться. Когда она говорила, на мгновение становилась явственно видна ее изящная рука в тончайших кружевах, юное лицо, озаренное спокойствием высшей мудрости, - и затем снова таяли, обволакивались дымкой…
- Двери Авалона открылись перед вами, ибо ваша душа чиста, о рыцарь! Мы готовы исполнить три ваших желания. Говорите!
Я склонился в поклоне и заговорил, волнуясь:
- Благодарю вас, Могущественная Фея, но мне ничего не нужно. Я пришел просить помощи для бессмертного…
- Знаю! – был ответ. – Ваше желание будет исполнено.
За этими словами последовала такая вспышка света, будто рядом сверкнула молния; вспыхнули и заиграли переливами крупные самоцветы в золотых узорах трона. И вновь полилась неземная мелодия голоса.
- … Этот остров, как и Авалон, - страна заповедная. Он открылся вам, потому что вы пришли с чистой душой. Но если согрешите, то как бы вы ни желали – бури, штормы и туман скроют от глаз его берег, и ваш корабль пройдет мимо. Помните об этом!
Фея умолкла, давая мне собраться с мыслями.
- Ну, а второе ваше желание? Ведь это было лишь одно.
Я вздохнул и сказал, сильно смущаясь:
- Я влюблен. Но… моя возлюбленная бесследно исчезла. Жива ли она? Возможно, она замужем… Я смирился с судьбой, я ничего не прошу. Но я хотел бы увидеть ее!
В ответ моим словам свет стал меркнуть и потухать, наступил полумрак; но мне показалось – стало ярче таинственное мерцание камней.
- И это всё? – прозвучал вопрос.
- Да, - теперь я был абсолютно спокоен. – То есть, я хочу сказать, что третьим моим желанием было бы умереть у ее ног сразу, как только я ее увижу. Вот теперь всё.
Я стер пот со лба, облегченно вздохнул и почувствовал, как от трона повеяло на меня приятной прохладой. Свет вспыхнул и заструился вновь с прежней силой. Мелькнуло лицо Феи: мне показалось, что я вижу на нем улыбку.
- Позвольте, о рыцарь, исполнить ваши желания так, как сочтет это нужным сделать Авалон.
Я учтиво поклонился.
- Вы ведь знаете, - продолжала Фея, - нам ведомо то, что скрыто от смертных. Хорошо ли вы знаете, о рыцарь, свою родословную?
- Да… - отвечал я, напрягая память. – То есть, до XII века. А дальше всё спутано, остаются одни лишь догадки. Я знаю происхождение всех геральдических знаков на гербах моих предков, но один…
- Какой же? – и снова вспыхнули крупные  рубины…
- Пятиконечная звезда королевства логров. Неужели…
- Да, это так, о рыцарь. Вы являетесь единственным потомком короля Артура. И вы должны продолжить этот славный род. Вам будет ниспослана встреча с вашей возлюбленной. А затем…
- Я умру?
Я увидел лицо Феи: ее взгляд был суров. Мне не следовало задавать вопросы. Внезапно туман рассеялся, и юная леди, сидящая на троне, явилась передо мной во всем сияющем великолепии доброго волшебства.
Она улыбнулась мне мягко, как бы извиняясь:
- Больше вам знать не дано. Прощайте.
Я тоже улыбнулся ей и поцеловал протянутую мне руку. И тут – как бы невидимая рука подняла и закружила меня в каком-то вихре, и спустя мгновение я очутился у себя дома, на полу, перед разложенной картой Центральной Африки, которую, уезжая, забыл убрать.
 
IV

Итак, я был в Авалоне! Но я обязан сохранить в тайне всё, что видел и слышал.
Я счастлив: Гайте и Айше вновь обрели друг друга (вот что означала та необыкновенная вспышка). А я … Мне обещана встреча с  н е й.  Но каким образом?..
Я долго сидел, скрестив ноги, на полу перед камином, курил, глядя в огонь, и вспоминал, вспоминал…

Это случилось три года назад, весной. Я сидел над рукописью дневника путешествий, как вдруг оглушительный, веселый автомобильный сигнал заставил меня поднять голову и взглянуть в распахнутое окно. Внизу стояла знакомая машина, и Мишель, махнув мне рукой, вбежал в парадное дома.
- Ну и занятие для мужчины! – смеясь, сказал он, когда увидел разложенные на столе бумаги. – Я бы предложил кое-что получше: рыцарский турнир в старинном замке! Лорд Олдфеллоу ждет нас – самый лучший английский лорд! Обожаю английских лордов!
Это было в манере Мишеля – внезапно материализоваться из любой точки пространства с самым неожиданным предложением.
Лорд Олдфеллоу, спортсмен и политик, владел старинным замком постройки XУ11 века на Севере Англии. Я встречал его имя в газетах: о нем писали с восхищением и некоторым опасением, так как и в спорте, и в политике он всегда предпочитал риск.
Рыцарский турнир – это было заманчиво.
- А доспехи? – спросил я.
- Мне говорили, - ответил Мишель, - что в подвалах замка хранятся доспехи для целой армии средневековых рыцарей и арсенал средневекового оружия. И всё это в отличном состоянии, будто вчера из кузницы.
- Откуда такие сведения?
- От Шерлока Холмса. Ну, так едем?
И я быстро собрался в путь, легкомысленно отодвинув кучу важных дел на неопределенное «потом». О, если бы я знал тогда, что ждет меня впереди!
Я продолжаю вспоминать… Пламя факелов освещает лица лорда и его гостей. Роскошный ужин в замке. Мы сидим за огромным столом в старинных массивных креслах черного дерева, одетые в средневековые камзолы. Перед нами жаркое и вино в кубках старинного темного тяжелого испанского серебра. На стенах портреты славных предков хозяина и громадные гобелены со сценами охоты. Хозяин неторопливо рассказывает о том, как жили здесь в старину…
- Да! – восхищенно восклицает Мишель. – Скажите, сэр, а в вашем замке, тоже, наверное, были разные потайные ходы, потайные двери, комнаты, из которых можно было подслушать важный разговор, люки, куда проваливался нежеланный гость и исчезал навечно…
- Возможно, - с улыбкой сказал Олдфеллоу. – Даже очень вероятно. А что, вам тоже хотелось бы куда-нибудь провалиться?
Это было, разумеется, шуткой. Но в глазах лорда при этих словах мелькнул какой-то жестокий азарт: думаю, скажи Мишель «да» - и он немедленно предложил бы ему попробовать.
- О, нет, разумеется! – ответил, смеясь, Мишель. – Я бы предпочел судьбу пустынника судьбе нежеланного гостя. Но госпожа История с ее тайнами – это моя муза, мое вдохновение. Недавно я был в гостях – и тоже в замке (какое милое совпадение!), где мне рассказали один драматический случай.
Представьте себе, милые дамы, старинных замок на высокой скале над морем – не бушующим, а тихим, ласковым, лазурным. Хозяин замка – истинный принц крови, само благородство и гостеприимство. Не помню уж в каком это было веке, но точно скажу – не в нашем. И вот в ворота замка постучался бедный монах. Ну кто бы подумал что-нибудь предосудительное? Его, разумеется, впустили, а он… - рассказывая, Мишель темпераментно жестикулировал и едва не опрокинул несколько бутылок и кубков с вином, - … выхватил шпагу и набросился на хозяина! Да к тому же как из-под земли появилась целая банда, и принцу пришлось бы плохо, как вдруг открывается люк в полу – и все негодяи проваливаются в преисподнюю, ха-ха-ха!
- То есть на раскаленную жаровню, - заметил со знанием дела Олдфеллоу. – Сначала они, вероятно, поджарились на этой жаровне…
- Помилуйте, как можно при дамах! – замахал руками Мишель.
Олдфеллоу любезно поклонился:
- Excuse me, но что вы хотите от мрачного средневековья! А кстати, где всё это было? Не в Эльсиноре? Прямо-таки шекспировский сюжет.
- Нет, в Монако.
- Ах, в Монако… - лениво отозвался Олдфеллоу и бросил на Мишеля мгновенный пронзительный взгляд из-под полуопущенных ресниц. – А можно вас спросить: вам приходилось переходить вброд горные реки в Гималаях?
Олдфеллоу перевел разговор на другое; нас с Мишелем наперебой засыпали вопросами о наших путешествиях, и странный разговор о «мрачном средневековье» больше не возобновлялся.
Наутро лорд Олдфеллоу повел всех гостей по черной крутой лестнице в глубокое подземелье замка. Он отомкнул большим кованым ключом дверь и распахнул ее, сказав:
- Господа, пусть каждый из вас выберет себе по вкусу оружие и латы. Турнир начнется через три дня. Вам следует подготовиться. Поупражняйтесь в верховой езде, во владении копьем и мечом.
С этими словами он жестом пригласил всех следовать за собой.
Мы очутились в огромной зале, уставленной великолепным собранием рыцарского оружия из всех стран Европы от XУ до XVIII века.
Переступив порог, мы невольно остановились: отовсюду к нам были устремлены опущенные забрала молчаливых рыцарей, вооруженных мечами, копьями, алебардами, секирами, кинжалами… Казалось, они готовы к броску и ждут чьей-то команды, чтобы наброситься на нас. Факельное освещение придавало всему еще более мрачный, звучащий угрозой колорит. Внезапно в зловещей тишине прозвучал веселый раскатистый смех.
- Не пугайтесь, джентльмены! Это всего лишь те самые доспехи, которые я приготовил к турниру для своих дорогих гостей!
Послышались возгласы восхищения, комплименты… Олдфеллоу подошел к нам и обратился к Мишелю на отличном французском:
- А вас, мсье, если, конечно, вы не будете ничего иметь против, я бы хотел видеть в роли распорядителя турнира. И я, и все присутствующие здесь весьма наслышаны о вашей рыцарской доблести и больших познаниях; мы доверяем вам.
Мишель, казалось, не был удивлен, но, очень серьезно и пристально взглянув в глаза лорду, спросил:
- А разве, сэр, не вы…
Лорд перебил его:
- Нет, нет! Я рядовой участник турнира, сражающийся за свою даму. Распорядителем должен быть кто-то другой. И лучше вас…
- Хорошо, - решительно ответил Мишель. Его взгляд был открыт и ясен, как утренняя звезда. – Ничего не имею против. Какие доспехи вы нам порекомендуете?
По совету лорда, Мишель примерил удивительно подошедшие ему латы XVI века с небольшим четырехугольным щитом и двуручным мечом. Черный лак доспехов горел, переливался и резко контрастировал с алым знаком доблести на груди – соколом, подобно стреле падающим вниз на своего противника, кто бы он ни был.
- А я возьму себе вот этот доспех французского рыцаря XV века, - сказал я, вынимая из тесного ряда разнообразных доспехов светло-серый стальной переливчатый доспех, с мечом и щитом, украшенный темно-синим, как беззвездная ночь, знаком розы с белыми листьями на ветке. Меч и щит были легки, пришлись мне по руке. О лучшем оружии невозможно было и мечтать.
Олдфеллоу отошел к другим гостям, помогая им выбрать доспехи, и вскоре первоначальное собрание угрюмых и молчаливых рыцарей превратилось в шумное и веселое.
Во время тренировок на «ристалище» тоже царило веселье; не прекращались шутки в адрес неловких партнеров, с непривычки терявших равновесие в тяжелых латах. Однако черный рыцарь, учивший меня сражаться (я долго привыкал к мысли, что передо мной Мишель), был необычайно серьезен. В его командах слышалось нетерпение, а подчас и неподдельное раздражение. Сам он выглядел так, будто по крайней мере половину жизни провел в седле (что, впрочем, соответствовало истине), не выпуская из рук копья и меча.
- Держись прямее! Закройся щитом! Да парируй же удар! Быстрее делай выпад!
Я не приведу здесь, разумеется, французских выражений, которые в переводе на английский звучат грубо. Это мало-помалу начинало меня бесить. В какой-то момент он довел меня до того, что я позабыл, что передо мной друг, и начал наносить нешуточные удары…
- Ну, слава Богу, проснулся! – радостно воскликнул мой «враг», отбросил в сторону меч, щит, скинул шлем и повалился на траву. Я тут же свалился рядом. Заботливо взглянув на мое измученное лицо, Мишель сказал:
- На сегодня достаточно. Пойдем к реке.
После купания в прохладной и чистой реке мы разлеглись на песке у воды; отсюда был хорошо виден величественный замок. Мишель был чем-то озабочен; он молчал, рисуя что-то пальцем на песке.
- Ты не мог бы мне объяснить… - начал я. Я хотел сказать – «странность твоего поведения». Но в чем была эта странность, никак не мог выразить. Он понял меня с полуслова, но лаконичный его ответ был для меня неожиданностью.
- Лорд Олдфеллоу убивает людей на турнирах. Иногда. То есть бывали случаи смертельных исходов.
- Как убивает? Случайно? – спросил я. – И откуда ты это узнал? Если так, то зачем мы сюда приехали? Расследовать его преступления?
Мишель вздохнул.
- Не знаю. Возможно, это всего лишь слухи. Помни одно: ведь я-то не сражаюсь,  я герольд. А вот тебе придется скрестить меч с этим темным рыцарем, так что уж постарайся лучше тренироваться. Он левша, но скрывает это. И последний удар наносит внезапно – левой.
Мы вернулись в замок, своды которого теперь показались куда мрачнее, чем нынешним утром. После дня, проведенного в ратных трудах, наступил мирный час вечернего отдыха. В общей зале горели факелы и свечи, звучала музыка, качались в медленном танце нарядные пары – мало кто из рыцарей приехал на турнир без своей дамы. Мишель, не забывая рассыпаться в комплиментах перед дамами, выпил вина, широко зевнул и, пожелав всем доброй ночи, отправился в нашу комнату. Я был слишком взволнован, чтобы последовать его примеру, и предпочел остаться. Пламя камина было таким уютным, вино таким ароматным, а танцующие девушки так прекрасны, что любой почувствовал бы себя здесь счастливым… Но после слов Мишеля я не мог отдаться на волю сладких грез. Хотелось побыть одному.
Я вышел из замка и принялся бесцельно бродить по аллеям старинного парка. Освещенный луной, он был зелен и свеж и напоминал, скорее, первозданный лес, чем творение человеческих рук.
Я поймал себя на мысли, что молчаливую дружбу таких вот толстоствольных великанов и горных хребтов, голоса волн и ветров под ласково-внимательным взглядом звезд я всегда желал бы предпочесть обществу суетных безумцев… Я никогда не умел и не хотел играть в игры под названием «Коварство», «Власть» или «Страсть». Но теперь выходило, что я по собственной воле, скуки и любопытства ради, оказался в месте, где в такие игры играли, и с большим азартом. Благодаря эксцентричности Мишеля и своей собственной глупости, я попал в чужую компанию и чувствовал себя не в своей тарелке. Продолжая ругать себя, я со вздохом подумал о том, что чрезмерное любопытство и любовь к риску уже не раз заводили меня в опасные дебри, откуда я выбирался лишь чудом, и благоразумнее всего было бы завтрашним утром с вежливой улыбкой вернуть Олдфеллоу его доспехи, сесть в автомобиль – и… Но вздох номер два возвестил об очередной невозможности благоразумия.
Между тем за деревьями виднелся просвет; парк круто обрывался в глубокий ров с водой, а на другой стороне рва, на островке, стояла высокая старинная башня. На самом верху башни светилось стрельчатое окошко, и из этого окошка слышалось пение. Серебряной чистоты женский голос плыл над притихшим сумрачным парком. Прислонившись к дереву, я замер и прислушался, очарованный красотой и печалью. Я узнал мелодию старинной французской баллады о трех братьях, ушедших на поиски счастья и не вернувшихся домой. Я подумал внезапно, что и моя судьба, и Мишеля – да многих – стоила того, чтобы хоть раз в жизни быть оплаканной этой балладой под темными кронами и звездным небом с такой искренностью и утонченным мастерством… хотя на вид мы казались весьма преуспевающими.
Но она, кто была она – таинственная  обитательница башни на острове, отделенная от остальной части поместья рвом с водой?
Возле башни я рассмотрел несколько мужских силуэтов. Вооруженная охрана! Но что она здесь охраняет? И тут же я услышал правее, за деревьями, в нескольких метрах от себя металлический скрип и лязг – надо рвом опустился мост, которого я прежде не заметил, и по мосту быстро прошел человек, стремительно взбежал по освещенным ступеням  и скрылся в башне. Олдфеллоу! Где-то вдали часы пробили полночь, но возвращаться в замок было, пожалуй, еще не время. «Неплохо бы выяснить, - подумал я, - кого и зачем держит Олдфеллоу под  охраной на острове?»
Прячась за деревьями, я осторожно пошел вдоль рва, прочь от моста, и вскоре сделал небольшое, но приятное открытие: предусмотрительность Олдфеллоу имела границы – противоположная входу глухая стена башни не охранялась; возле нее не было ни души. Луна хорошо освещала ров, и я смог сделать еще одно открытие: его стенки утратили неприступную гладкость; они поросли травой, держась за которую было бы вполне удобно спуститься в воду и подняться из воды. А дальше… Дальше я разделся, свернул одежду и, держа ее одной рукой у себя на голове, переплыл ров, ползком, прячась в тени, подобрался к стене башни, прислушался… Всё тихо, меня не заметили. Я быстро оделся и ощупал рукой стену башни.
По моим ощущениям, башня эта, выстроенная несколько столетий назад, вполне могла сойти за древнюю, сильно поддавшуюся выветриванию, не слишком высокую скалу, взобраться на которую для опытного скалолаза не составит большого труда, даже если он это сделает без специального снаряжения и страховки. Цепляясь руками за выступы и ставя ноги в удобные выемки, я лез все выше, а затем обогнул башню по карнизу и спрятался в тени, за выступом каменного наличника, возле того самого – открытого и освещенного окна.
Я прислушался. В комнате были двое: мужчина и женщина, но странный они вели диалог. Мужчина говорил по-английски (это был Олдфеллоу), дама отвечала ему по-французски, но ни один из них, по-видимому, отлично владея языком собеседника, не хотел оказать ему любезность.
- Нет, миледи, вы меня не убедили (звон бокала) – ваше здоровье! – говорил бархатный баритон.
- В чем? – отвечал голос, к которому больше всего подошло бы определение «ангельский».
- В том, что я вас чем-то не устраиваю и вы не хотите брака со мной.
- Да поймите же, - отвечал ангел. Он страдал и досадовал, но не терял самообладания. – Вы заставили меня пережить унижение, я никогда не смогу вам этого простить…
- Пустяки, забудьте! – парировал баритон. – Взгляните лучше на это колье!
- Да, наконец, я просто не люблю вас…
- Ну, а это, миледи, уж и вовсе не аргумент. Браки по любви у принцесс не в традиции.
«У принцесс?!» - мысленно воскликнул я.
- Сказали бы лучше, - продолжал Олдфеллоу, - что я для вас невыгодная партия. Я становлюсь разумным?
Реплика осталась без ответа.
- Ну, во-первых, голубой крови нет, у всех красная, а если у вас так интересуют эти пустяки, то я имею некоторое отношение к династии Стюартов. Теперь вы удовлетворены?
Молчание.
- Вообще-то я терпелив, - заговорил снова Олдфеллоу, и в голосе его звучала сталь. – Я могу долго ждать, пока вы вдоволь насмотритесь на этот милый пейзаж из этого восхитительного окна этой прелестной башни. Но иногда во мне просыпается дух Стюартов. И тогда я вспоминаю о мрачных подвалах, о кандалах и орудиях пыток. И в вашей власти, миледи, сделать так, чтобы я вспоминал о них как можно реже.
- Перешли к угрозам? – холодно осведомился ангел. – И вам не стыдно? И вы действительно опуститесь до того, чтобы мучить женщину?
- Конечно, миледи, если вы будете упрямы. Однако, - Олдфеллоу неожиданно смягчился, - едва ли я в действительности такой примитивный домашний тиран, каким кажусь вам. Я несчастный влюбленный (звон бокала). Вы измучили меня, истерзали мое сердце. Я хочу в последний раз испытать судьбу. И если она будет против меня – я покорюсь. Я не безумец.
Я устраиваю рыцарский турнир, вы знаете. Так вот, если я побеждаю на этом турнире всех – вы моя. Если нет – свободны, farewell. Так что у вас есть шанс. Хотя и очень небольшой. Полшанса, одна сотая, одна тысячная шанса… - он рассмеялся. – А теперь – будьте так добры дать мне перчатку, и я дам вам покой. Эта восхитительная белая перчатка с вашим гербом будет красоваться на моем шлеме во время турнира. Благодарю вас. Вы уважаете во мне рыцаря, это уже немало. Я утешен. Не скучайте, любовь моя, завтра я навещу вас.
Скрипнула и захлопнулась тяжелая дверь, в замке с лязгом повернулся ключ. Воцарилась тишина.
Вытянув руку, я нащупал каменный подоконник и крепко схватился за него. А затем, стоя носками ног на узком карнизе, стал осторожно пододвигаться к окну. Вот и оно. Я замер на мгновение, обдумывая дальнейший план. Как лучше поступить? Увидев незнакомого мужчину или вдруг услышав мужской голос, девушка, живущая в башне ( а точнее – похищенная принцесса), может сильно испугаться, а этого мне хотелось меньше всего. А если я для начала постучу?…
Тут мои размышления были прерваны весьма прозаически: в комнате погас свет. Действительно, время далеко за полночь, измученный ангел мечтает о сне.
Я стоял на карнизе перед темным окном в полной нерешительности. Так ли уж мне необходимо тревожить пленницу, видеть ее и говорить с ней? Ее имя? Зачем мне знать его, ведь главное мне о ней уже известно. И что я скажу ей сейчас? Что я готов сражаться с Олдфеллоу за «одну тысячную шанса» ее свободы и ничего не потребую взамен? Пусть это чистая правда, но вряд ли она поверит. А если даже поверит, не будет ли это ложной надеждой? (И тем горше разочарование!) Кто может сказать сегодня, кому достанется победа на турнире? Хвастать заранее и предрекать свою победу над Олдфеллоу я бы не рискнул. Остается одно – уйти, не сказав ни слова, чтобы без болтовни, на деле доказать то, о чем нет смысла говорить сейчас. Да, так я и поступлю.
Приняв это решение, я уже было шевельнулся, чтобы начать свой осторожный и бесшумный спуск с рукотворной «скалы», но снова замер – меня пронзило воспоминание из подслушанного диалога, угрозы Олдфеллоу-Стюарта. И если бы она не отдала ему перчатку, подумалось мне, он бы грубо сорвал ее…
Перчатка! Вот что удержало меня возле окна. Я должен получить такую же точно перчатку. Раз уж я решил биться с Олдфеллоу за эту даму, мое намерение не должно быть сохранено в тайне; оно должно воссиять на моем шлеме белоснежным знаком ее перчатки!
Я бесшумно влез на подоконник и заглянул в комнату. Она казалась нежилой – так было тихо; близ окна стоял стол с остатками ужина, дальше виднелся какой-то занавес – там, вероятно, была ее постель; слева стояло трюмо. На столике перед зеркалами что-то посверкивало и переливалось, должно быть, бриллиантовое колье. А рядом что-то белело – что? В темноте я не мог рассмотреть как следует, но подумал, что это могла быть перчатка… Соблюдая максимальную осторожность, я бесшумно перелез через подоконник. В комнате было всё так же тихо, только из-за занавеса до меня донесся легкий вздох…
Я постоял несколько минут неподвижно, но тишина больше не нарушалась, быть может, ангел заснул. Тогда я на цыпочках подошел к трюмо и поднял белый предмет… Она, перчатка! Я беззвучно рассмеялся, радуясь этой маленькой победе, тихонько поцеловал перчатку, спрятал в самый глубокий внутренний карман и, бросив прощальный взгляд на занавес, пустился в обратный путь.
Я вернулся в замок, поднялся по лестнице и открыл дверь нашей комнаты, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Мишеля, который, по моим расчетам, видел уже десятый сон. Но комната была пуста! Мирно пылал огонь в камине, и жара была такая, словно мы собирались тут зимовать… Слегка удивленный отсутствием друга, так красноречиво зевавшего за ужином, я стал развешивать у камина свою одежду – она-таки сильно промокла, когда я во второй раз торопился переплыть ров. И тут дверь бесшумно отворилась – и возник мой Мишель, как всегда с лучезарной улыбкой. И точно так же, как и я, он снял с себя мокрую рубашку и повесил сушиться рядом с моей.
- До чего же  я отлично себя чувствую, - воскликнул он с лукавыми искорками в глазах, - такая бодрость, совсем не то, что вечером. Решил вот искупаться, - ответил он на мой немой вопрос.
- В рубашке?
- Ты недалек от истины, - засмеялся он, кивнув на мою одежду. – Беру с тебя пример.
На этом шутливый диалог прервался; он ни о чем не спросил меня, но и я ничего ему не рассказал. Я решил: пусть это будет моя тайна.
 
V

День прошел в напряженный боях на «ристалище».  Я значительно ускорил темп и увеличил силу ударов; я бросался на Мишеля как зверь, и немалого труда моему другу стоило отражать эти удары. Но он исполнял свою роль стоически, иногда поддразнивая меня или лаконично подавая совет. Наконец протрубили отбой. И снова была река и вкусный ужин в замке. Мишель был в ударе; вдохновенно повествуя дамам о наших с ним путешествиях, он насыщал рассказы такими фантастическими подробностями, что даже я на время забылся и хохотал вместе со всеми. Однако я замечал, что мой друг, столь блестяще развлекая общество, сам с трудом подавляет зевоту. Мне ли было не знать, как он устал сегодня! И действительно, вскоре Мишель, лукаво всем улыбаясь, сослался на внезапно охватившую его летаргию и ушел наверх – спать. Я последовал его примеру. Мишель пожелал мне доброй ночи и вскоре уснул, ну, а мне было не до сна.
Я сел в кресло у камина, достал белую перчатку с княжеским гербом Монако и стал ее рассматривать. Что я знал о принцессе Монако? Не слишком много. Специально ею я никогда не интересовался. Меня манили дали, где не ступала нога человека. А крошка Монако на европейской карте – комнатный мирок подстриженного сада… Конечно, я в своих суждениях в то время был слишком резок.
Когда-то я прочел статью в журнале о принцессе Натали. Мастер спорта по подводному плаванию, исследовательница морских глубин. Мне вспомнилось яркое цветное фото – коллекция кораллов монакской принцессы. Хрупкая девушка с осанкой примы-балерины,  с кусочком нежно-розового коралла в маленьких пальчиках, с улыбкой, обещающей всему человечеству Синюю Птицу, а точнее – самой Синей Птицы… В статье бодро сообщалось, что в числе прочих у принцессы имеется и любимая яхта, на которой ее высочество предпочитает совершать самые захватывающе интересные из своих морских экспедиций…
Вот на этой-то яхте (это сообщалось уже в газетах) Натали и отправилась в свою последнюю экспедицию, из которой ей уже не суждено было вернуться. Она исчезла при таинственных обстоятельствах. Поиски ничего не дали; тело принцессы не было обнаружено.
«Так значит, не смерть, а мастерски подготовленное похищение? – думал я, бережно держа в руках перчатку. – Его план блестяще удался; поиски прекращены; принцессу считают погибшей… И в самом деле, не искать же ее всю жизнь? Побег невозможен, еще бы: такая охрана из хорошо оплачиваемых и преданных ему людей! И в случае неповиновения – подвалы, кандалы и пытки… Дух Стюартов!»
Во мне клокотал гнев.
Я вспомнил, как год назад мы вдвоем с Мишелем, взявшись за руки, стояли на льду высокогорного перевала в Гималаях и с его высоты, потрясенные, смотрели на блистающий мир.
- Как я счастлив! – воскликнул Мишель.
И я был счастлив – настолько, что не мог произнести ни слова. Это была минута высочайшего вдохновения. Я стоял и слушал Симфонию Мира. Но в глубине сознания жила память о том, что где-то там, далеко-далеко внизу, живут еще негодяи и подлецы, но я справлюсь с ними, я сильнее, потому что я чист душой, я  с т о я л   з д е с ь, на льду этой горной вершины…
Я взглянул на часы. Время близилось к полуночи. Утомленные гости уже разошлись по своим комнатам, и во всем замке, вероятно, не спали только двое: я и Олдфеллоу. Я спрятал перчатку и поднялся. Нужно было спешить. Пока принцесса в руках этого дьявола, мое присутствие может оказаться небесполезным.
Я выглянул из окна (для этого мне пришлось лечь на подоконник, так как он был невероятно широк из-за толстой замковой стены). Окно выходило в парк. Чуть свесившись, я ощупал стену. Она была такой же старой и выщербленной, как и стена башни. Второй этаж был сравнительно невысоким. В моем чемодане нашлась прочная веревка, и, закрепив ее за выступ подоконника, я через полминуты уже стоял на земле, справедливо решив, что выход и возвращение через парадную дверь – не самый лучший способ сохранить дело в тайне. Затем я бесшумным ураганом пронесся через парк, одним дыханием перемахнул ров, а взбираясь по знакомой стене, с гордостью подумал, что совсем неплохо иной раз произойти от обезьяны.
Подбираясь к окну, осторожно взглянул вниз: интересно, что поделывает охрана? Карты! Что ж, их можно понять…
В комнате принцессы горел свет. Я прислушался. Из окна не доносилось ни звука. Я встревожился. Жива ли она? А вдруг связана, в кандалах? Что он с ней сделал?
Еще раз взглянув вниз и убедившись, что стража в достаточной мере увлечена игрой, я, как и накануне, подтянулся, влез на подоконник, а затем спрыгнул в комнату.
Принцесса Натали сидела за столом, положив голову на руки. Казалось, она спала. Услышав шорох – вздрогнула, подняла голову и замерла, глядя на меня огромными, расширившимися глазами. Она была очень бледна и невыразимо прекрасна!
Не двигаясь с места, охваченный волной нежности, я заговорил с ней по-французски, от волнения путая слова и боясь, что она мне не поверит… Я рассказал, как подслушал вчера их разговор с Олдфеллоу, догадался, кто она, и решил драться за нее на турнире с Олдфеллоу, надеясь таким образом вернуть ей свободу.
Она слушала меня всё так же не шевелясь. И глаза ее были всё такими же огромными, но выражение их стало меняться. Взгляд потеплел, стал лучистым, на губах появилась удивленная и ласковая улыбка.
- Но откуда вы взялись? Кто вы? Как это удивительно!
Я назвал себя – баронет, сэр Артур Дэвидсон. Мое имя было ей известно, а мои книги о путешествиях, оказывается, были ее любимым чтением. Мои и Мишеля. Напрасно я боялся, что она мне не поверит: она узнала меня по фотографии в одной из моих книг (как, впрочем, и я ее – по фотографии в журнале).
Ее взволнованные вопросы заставили меня забыть о цели моего появления здесь. Да и она, радостная и оживленная, казалось, не помнила о том, где она и почему.
- Послушайте, а это правда, что вы спускались в лодке по водопаду высотой 30 метров?
- Конечно. Разумеется, привязав наверху к камням две веревки – способ американских индейцев. Спуск мягкий и практически безопасный. Просто скатываешься с горки – и всё. И в ушах гремит симфонических оркестр. Мне это запомнилось так.
- Я люблю плавать на каноэ, - продолжала принцесса. – Течение сильное, и мимо тебя проносятся берега. Я люблю холодные быстрые реки. Но море лучше. Морское дно… - и снова эта детская улыбка Синей Птицы.
Внезапно дверь распахнулась и вошел Олдфеллоу. Мгновение он рассматривал меня и Натали; глаза его сверкали.
- О, миледи, - хрипло и насмешливо проговорил он, - кажется, я тут лишний.
- Боюсь, что да, - холодно отвечала Натали.
В глазах и голосе ее было столько ледяного презрения, что другой на месте Олдфеллоу провалился бы много глубже земной поверхности. В преддверии бури принцесса была спокойна и бесстрашна.
- Дэвидсон! – прошипел Олдфеллоу, желая испепелить меня взглядом. – Я не знаю, как вы проникли сюда, но вам не выйти отсюда живым. Вы это напрасно сделали, Дэвидсон. Сейчас я убью вас как собаку!
 Я не успел двинуться, как он выхватил пистолет и навел на меня.
- Я сделаю это при вас, миледи. А потом займусь вами. Вы разбудили во мне дух Стюартов!
Внезапно прогремел выстрел; Олдфеллоу выронил пистолет и схватился за окровавленную руку. И тут же я услышал голос Мишеля – такой же любезный и веселый, как всегда, когда он разговаривал с дамами.
- Мадемуазель, извините, что вхожу через окно. Но вы знаете, я гасконец – привычка!
Он успел проговорить всё это, одним прыжком пролетев через комнату и вцепившись в Олдфеллоу. Я бросился на помощь. Спустя минуту наш гостеприимный хозяин лежал, скрученный веревками, с кляпом во рту. Я молча пожал Мишелю руку. Как всегда, между нами было сказано всё.
- Ну, а теперь надо выбираться отсюда. Как вы считаете, мадемуазель?
- Я… я очень признательна вам, господа, - отвечала девушка. Она старалась говорить спокойно, но вся дрожала. – Но как? Как выбраться? Везде охрана. И куда бежать?
- Я думаю, единственный выход для нас, - сказал Мишель, - через окно. Вам не приходилось спускаться по веревке, мадемуазель? О, это так увлекательно! Полное ощущение, что у тебя в руке – ниточка от воздушного шарика. Между прочим, веревку я уже закрепил. Я спущусь первым, а сэр Артур поможет вам. Я думаю, всё обойдется. Главное, не произносите ни звука. И наденьте что-нибудь темное: в белом охрана вас может заметить…
- Как я понимаю, потом нужно будет переплыть ров? – спросила принцесса; она уже полностью овладела собой. – Отлично, сейчас я буду готова.
Она скрылась за занавесью. Я взглянул на Олдфеллоу. Он, скосив глаза, тоже смотрел на меня, и я прочел в его взгляде насмешку. В его положении, подумал я, это было как минимум странно. Выходит, как только мы уйдем, он рассчитывает быстро освободиться от пут и организовать погоню? Я проверил узлы на веревках – завязаны крепко. Кричать он не может… Ну, каких бы планов он ни строил, какое-то время у нас всё-таки есть.
Натали вышла из-за занавеси в элегантном черном комбинезоне. Мишель шепнул: «Пора!» - и первым вылез из окна. Следом вылез я и подал руку Натали. Я помог ей встать на карниз и, слегка придерживая, провел по карнизу, держась за хорошо укрепленную Мишелем веревку. Затем, не дав девушке времени на раздумье, положил ее руки себе на плечи, шепнул: «Держитесь крепче!» - и, бережно прижав к себе, как хрупкую драгоценность, быстро спустился вместе с ней по веревке. Мишель спокойно ждал внизу; пока всё было тихо, нас не заметили. Так же быстро и бесшумно мы переплыли ров (плавала Натали действительно отлично), а затем вскарабкались по крутому спуску рва и углубились в парк. Пока всё шло хорошо. Башня на острове, охрана и ров с водой остались позади воспоминанием кошмарного сна. Но что нам предпринять теперь? Как незаметно покинуть пределы поместья и добраться до ближайшего населенного пункта? Вывести машину из гаража без разрешения Олдфеллоу нам не удастся, ворота нам также не откроют. Что же остается?
- Попробуем уплыть по реке на лодке, - предложил Мишель.
Мы быстро зашагали через парк к тому песчаному пляжу, где несколько часов назад отдыхали с Мишелем после тренировки. Возле пляжа были привязаны лодки для катания по реке. На одной из этих лодок мы даже успели покататься. Это была симпатичная – легкая и быстрая лодочка. Мишель прыжком ягуара оказался в лодке, отвязал ее и подтолкнул веслом ближе к берегу. Я поднял принцессу на руки и усадил в лодку, влез сам, и мы отчалили.
Мы с Мишелем гребли, не жалея сил, в полном молчании. По обеим сторонам этой неширокой речки с сильным течением сгустился старый, дремучий лес. Между вершинами деревьев, прямо над речкой, стояла полная белая луна,  освещая нам путь. И мы неслись куда-то вдаль по серебряному пути, проложенному луной, доверив ей и свою судьбу, и свою жизнь.
- Что это? – внезапно спросила сидевшая на корме Натали.
Она сделала нам предостерегающий знак рукой и обернулась назад. Мы сразу же перестали грести и прислушались. Где-то далеко позади нас слышался быстро нараставший шум.
- И там тоже, - шепотом произнесла Натали, указывая вперед. В голосе ее звучал ужас.
Я прислушался. И действительно: точно такой же шум слышался впереди нас, вниз по течению, а спустя мгновение мы увидели стрелой несущуюся нам навстречу лодку на подводных крыльях.
- Причаливаем – и в лес! – скомандовал Мишель.
- Поздно! – с отчаянием прошептала Натали.
Со стороны кормы к нам летели целых три лодки на подводных крыльях.
Причалить мы действительно не успели. Нас ослепили четыре прожектора, и над рекой загремел голос:
- Бросьте оружие! Вы под прицелом! Одно движение – и вам конец! Рекомендую спокойно сдаться.
Голос принадлежал Олдфеллоу.
- Мадемуазель, Артур, прыгайте в воду, - шепнул Мишель. – Стрелять они не посмеют. Бегите, я их задержу, - он крепко сжал рукоять пистолета.
- Прыгаем вместе! – воскликнул я. – Примем бой на берегу.
- Нам без гасконца нельзя, - успела улыбнуться Натали.
Секунда – и мы в воде. Еще три – и мы на берегу. Никто не стрелял. Было ясно, что нас попытаются догнать и схватить.
Лес неплохо освещался луной. Кроны деревьев были не настолько густы, чтобы не пропускать лунный свет, поэтому бежать по лесу было сравнительно легко… На бегу я оглянулся и в просвете между деревьями увидел, что люди Олдфеллоу высаживаются на берег. Целая армия!
Больше я не оглядывался, а думал только о том, как бы нам троим быстрее скрыться от топота ног, вспышек фонарей, хруста веток и громких злых криков за спиной.
Внезапно я наскочил в темноте на толстое дерево. Я обнял руками ствол, чтобы не упасть, и рука моя провалилась: внизу ствола было большое дупло. Я быстро сунул руку внутрь ствола – пустота!
Мишель и Натали были рядом; мы старались держаться вместе и на полшага не отходили друг от друга. Я указал им на дупло: «Сюда!» Натали юрким котенком исчезла в дупле, за ней – я и Мишель. Мы стали внутри дерева в полный рост, прислонившись к стволу изнутри, и замерли. Прошло полминуты – и в шаге от нас пронесся смерч: топая, злобно оря и ломая всё на своем пути, промчалась армия Олдфеллоу…
Скоро все звуки стихли вдали и больше не повторились. Куда унесся этот самум – нам было неизвестно. Но мы не торопились покидать дупло, ожидая возвращения погони.
Ночная тьма стала сереть; вот-вот наступит рассвет.
- Надо куда-то двигаться, - сказал Мишель. – Посмотрим, куда ведет этот лес, не бесконечен же он. Может за ним быть какая-нибудь деревушка?
- А в ней – люди Олдфеллоу? – закончил я. – Ну что ж, это можно будет разведать, но ты прав, надо идти.
- Да, надо идти, - устало согласилась Натали. Она столько времени провела неподвижно в мокрой одежде и уже дрожала от холода.
Мы вылезли из спасительного дупла и углубились в лес, держась прежнего направления. Идти пришлось недолго; полоса леса оказалась сравнительно неширокой: за ней петляло шоссе, а сразу за шоссе начинались лесистые горы. Стояла тишина, и казалось, поблизости нет ни души.
- По-видимому, не найдя нас в лесу, Олдфеллоу двинулся в горы, - думал вслух Мишель. – А как бы поступили вы, мадемуазель?
- По шоссе ходят машины. Правда, сейчас их нет. Но если появится машина, мы попросим отвезти нас в ближайший пункт, где есть телефон, а дальше я знаю, что делать, - ответила Натали.
Весь ее усталый и бледный вид говорил о том, что самое лучшее для нее было бы сейчас – увидеть на шоссе машину. Но машин не было.
- Мы можем идти вдоль шоссе, прячась за деревьями, - предположил я. – Места здесь не такие уж дикие, и где-то недалеко есть люди и телефон. Идемте.
Мишель остановил меня жестом и обратился к Натали:
- Мадемуазель не рассердится, если мы предложим нашу помощь? Боюсь, эта длительная прогулка утомила вас. Будет лучше, если остаток пути вы совершите на руках одного из рыцарей. Мы готовы нести вас, сколько потребуется, пока вы не будете в полной безопасности.
- Благодарю вас, господа, - отвечала Натали, - я и правда едва стою на ногах.
Она сказала это, лучисто улыбаясь мне, но Мишель нисколько не обиделся и бодро зашагал вдоль кромки леса, а я с моей драгоценной ношей – вслед за ним, не забывая зорко всматриваться в просветы между деревьями. Из-за гор вышло солнце, и, хотя сердце не покидала тревога, росистое весеннее утро в этом живописном уголке Шотландии было воистину прекрасным!
Так прошли мы около километра, как вдруг шедший впереди Мишель сделал предостерегающий жест и прильнул к какому-то дереву. Я и Натали последовали его примеру. Натали вопросительно смотрела на меня: что мог означать жест Мишеля? Опасность?
- Подождем, - шепнул я, - всё разъяснится.
Мы стали за дерево так, чтобы видеть Мишеля. Он постоял неподвижно, затем вдруг упал на землю и по-пластунски пополз к шоссе. Я в напряжении ждал, готовый по первому знаку броситься к нему на помощь или отражать внезапное нападение. Но я не услышал звуков боя, ни вообще каких-либо звуков. В лесу и на шоссе было тихо. Мишель не появлялся. Тогда я и Натали, пригнувшись, подошли ближе к шоссе и, спрятавшись за кустами, осторожно выглянули. Увиденное сначала поразило, а затем несказанно обрадовало: на шоссе стоял грузовик с открытой кабиной и небольшим кузовом. Кабина была пуста, водитель отсутствовал. Возле грузовика стоял Мишель и озабоченно копался в моторе. Затем он вернулся в лес и подошел к нам.
- Что вы скажете об этом грузовике, мадемуазель? На вид, пожалуй, неказист, но внутри уютно. В кузове мешки с картошкой, а хозяина нигде не видно. Где бы ему быть?
- Право, не знаю, - пробормотал я. – Странно. А какова твоя версия? Ты ведь там всё осмотрел.
- Мотор не включается. Может быть, не смог починить и отправился на поиски кого-нибудь в ближайшую деревню. Возможно, она недалеко.
- О, если бы удалось починить мотор! – мечтательно вздохнула Натали. – Тогда мы доехали бы до этой самой деревни, и я наконец смогла бы позвонить…
- Мотор починить можно, - сказал Мишель уверенно. – А хозяин, думаю, не обидится, получив машину в отличном состоянии.
Под звуки Марсельезы, которую он тотчас же запел, мы все втроем вышли из укрытия и подошли к грузовику. Мишель открыл перед Натали дверцу кабины:
- Отдохните здесь, ваше высочество, пока мы справимся с поломкой. Это займет не много времени.
В кабине нашлись все нужные инструменты, и мы дружно взялись за дело. Минут через пятнадцать мотор чихнул и заработал. Я выпрямился, отер пот со лба. Неужели победа? Долгожданная награда за эту безумную ночь?
Я торопливо сел за руль; возле меня – Натали; Мишель решил устроиться в кузове, на мешках с картошкой. Я включил зажигание, еще секунда – и мы бы помчались вперед, к свободе, навстречу небу и этим милым зеленым горам, как вдруг… раздался странный звук – не то шорох, не то лязг, я услышал, как за моей спиной мучительно застонал мой друг, - и тут же ощутил у виска тупое и холодное дуло пистолета.
- Так! – послышался знакомый голос, преисполненный торжества и злорадства. – Один, слава богу, в наручниках. Вот я и отплатил тебе, французишка! Ну что, Дэвидсон, начнем слушаться старших?
- Сэр Дэвидсон, - поправил я, лихорадочно пытаясь осмыслить ситуацию.
Итак, машина была ловушкой, и мы угодили в нее, как дети. Мотор был испорчен нарочно. Как же я этого не видел? «Видел, - сказал мне внутренний голос, - отлично видел, но убедил себя в обратном!» А где же в это время прятался Олдфеллоу? Ведь он буквально свалился нам на голову!
- Долго же вы копались в моторе,  я и подпортил-то самую малость. Устал ждать, - он перевел дух. – Думаете, легко держать на себе пяток центнеров картошки? Разворачивайте машину, Дэвидсон!
- Сэр Дэвидсон, - упрямо повторил я, цедя свое имя сквозь зубы.
- Ну, сэр так сэр. Если уж ее величество поименовала вас сэром, то где уж мне, ничтожному! Разворачивайтесь, ну!
- Что вы себе позволяете, лорд! – вступила в диалог Натали. – Спрячьте оружие и снимите наручники  с месье.
- Господа, - обратилась она ко мне и Мишелю, - с нами говорят с позиции силы. Придется временно уступить. Но эта игра не проиграна, Олдфеллоу!
- Сэр Олдфеллоу, - прорычал тот.
- Завтра состоится турнир, - продолжала принцесса, не заметив его реплики. – Вы не забыли о данном вами слове?
- Мое слово крепко.
Натали снова обратилась к нам.
- Кто из вас, господа, готов защитить мою свободу и честь?
- Я!
- И я! Мы оба, - проговорил Мишель. Его глаза сверкали.
- Ну нет! – отозвался Олдфеллоу. – Я никогда не скрещу меча с французом.
- Вы задеваете мою национальную честь!
- Нисколько. Просто это мое правило. Но вы остаетесь распорядителем турнира.
- В наручниках? – усмехнулся Мишель.
- Нет, разумеется, нет.
Олдфеллоу разомкнул наручники и убрал во внутренний карман вместе с пистолетом.
- А вы, сэр Дэвидсон, если не передумаете… - он смерил меня  взглядом, в котором я прочел холодный приговор, - то я к вашим услугам.
- Будьте уверены, не передумаю, - отвечал я, глядя ему в глаза.
Он медленно наклонил голову.
- Возвращаемся в Кэтч-Хаус.
Я развернул машину и на полной скорости погнал ее по шоссе. Еще два поворота… И вновь мы здесь – у запертых кованых ворот поместья. Из караульного помещения сразу же вышли четверо мужчин в рабочих комбинезонах, то ли садовники, то ли конюхи – молодые атлеты, особенно один, очень высокого роста, с длинной волнистой гривой белых волос.
- Ну, мы с тобой обо всем договорились, Ричард, - обратился к нему Олдфеллоу.
Ворота медленно раскрылись.
- Господа, здесь вам выходить, - эти слова уже относились ко мне и Мишелю. – Вас проводят в ваши апартаменты.
Я взглянул в глаза Натали. Она смотрела на меня. В ее глазах не было слез, но не было и надежды. Вот с таким, вероятно, лицом шла на казнь Мария Стюарт. У меня разрывалось сердце; я не находил нужных слов и молча поцеловал ее руку.
- Мадемуазель, - услышал я мягкий голос Мишеля. – Я желаю вам счастья. Я уверен, у этой баллады будет хороший конец. Хотя бы потому, что вы не узница, вы просто не можете ею быть – у вас крылатая душа. Этот круторогий шотландский овцебык вас пока еще недооценивает. А когда он поймет свою ошибку, боюсь, будет слишком поздно.
Последние насмешливые слова были адресованы Олдфеллоу, но он их, кажется, не расслышал. Он подождал, пока мы выйдем из машины, сел за руль – и странный грузовик с картошкой, как призрак, растаял в зелени парка. А мы, сопровождаемые стражей, устало зашагали по центральной аллее к замку.
Чем кончился  этот нерадостный день? Закончился он тем, что я и Мишель, переступив порог нашей комнаты в замке, синхронно рухнули  в свои постели и проспали до следующего утра. И разбудил нас тонкий, волнующий звук трубы, оповещающий всех о начале рыцарского турнира.
 
VI

…Пламя камина пляшет перед глазами, и в нем танцуют кони в парадных причудливый древних нарядах. Сияет солнце; в его сиянии переливается всеми цветами радуги до сверкания начищенная конская сбруя… Тяжело ступают латники; знакомые лица скрыты под забралом, и лишь дамская перчатка или шарфик на шлеме указывают на то, что этим мрачным металлическим существам человеческое не чуждо.
Вот так же выглядел и я. Мои тяжелые латы угрожающе поскрипывали при ходьбе, а белеющая на шлеме перчатка открывала потаенный смысл моего участия в сегодняшних играх.
Королевой турнира была объявлена одна из дам, приехавших по приглашению Олдфеллоу. На ней было красное бархатное платье и красные перчатки; но Олдфеллоу, верный своему слову, как и я, прикрепил к шлему маленькую белую перчатку Натали.
Но где же она сама, наша принцесса, наша истинная королева турнира? Я оглядывал окна замка, надеясь, что увижу где-нибудь знакомое тонкое личико, - напрасно! Принцесса Греза исчезла, как если бы и вправду была миражом.
Турнир продолжался три дня. Не углубляясь в подробности, скажу, что это было величественное зрелище, где мужество и сила были явлены миру в лучших и красивейших формах.
Эти дни для меня прошли бурно; я участвовал в поединках; принимал вызовы рыцарей и вызывал их сам. И в конце концов достиг того, чего желал – ощущения легкости, как если бы я родился и жизнь провел в латах, с мечом в руке.
Мишель, наш доблестный герольд, за время турнира снискал всеобщее уважение и чуть ли не преклонение. Он сурово и строго судил происходящие поединки, решительно и без колебаний удалял нарушителей правил, забывающих в горячке боя о строгих ограничениях, запрещающих жестокость, нерыцарское поведение по отношению к побежденному противнику. Порой он буквально бросался в опасные точки сражения, рискуя быть смятым, сбитым с ног и затоптанным лошадьми.
Мой поединок с Олдфеллоу был назначен на третий день турнира. И утром того дня я холоднее, жестче и спокойнее взглянул на мир и крепче сжал стальную рукоять меча. Под серо-стальным небом, в серо-стальных доспехах, я и сам был сталь. Стиснув зубы, я не торопил события. Я ждал: когда? Скоро. Вот… Сейчас!
Я помню, как тронул поводья коня и галопом выехал на поле, не видя ничего, кроме фиолетовых лат противника.
Олдфеллоу приблизился, слегка пришпорил коня и как бы нехотя проехал мимо, и только внезапный и оглушительный, до темноты в глазах, удар по шлему напомнил мне, что он выехал на это поле не для утренних прогулок.
Дружный возглас восхищения пронесся по трибунам. Это был одни из тех ударов, которыми Олдфеллоу валил наземь самых опытных рыцарей Европы, если будет справедливо назвать рыцарями участников его рыцарских турниров.
Я чуть замешкался, и он моментально нанес мне второй удар, от которого я чуть не свалился с коня… но удержался, и это главное. Ха-ха, посмотрим, кто кого! Я дал шпоры коню и стремглав помчался через всё поле к воротам, ведущим в конюшню. Мой маневр был воспринят как трусость; с трибун зрителей неслись гневные крики, свист, смех. Смейтесь, смейтесь! Я мчался как ветер и слышал за собой топот коня и оглушительный хохот Олдфеллоу! Он явно потерял всякую осторожность, если уж решился поднять забрало. И вот тут… Я моментально развернулся, держа меч в левой руке.
Опешивший от неожиданности Олдфеллоу, не таясь , перебросил меч в левую руку и занес ее для смертельного удара… но первым страшный удар левой нанес ему я.
Выронив меч, взмахнул руками в огромных фиолетовых перчатках, Олдфеллоу тяжело рухнул наземь. Я соскочил с коня и подбежал к нему. Он был без чувств.
Отсчитав положенное время, герольд дал сигнал о конце поединка. Трибуна взорвалась криками; Олдфеллоу унесли, а я медленно, пошатываясь, побрел с поля. И одна странная мысль мелькнула в моей голове: не слишком ли легко ты пришла ко мне, победа?
Дальше помню всё как в тумане. Поединки, кажется, продолжались. Меня кто-то поздравлял, тряс руку, хлопал по плечу. Я что-то отвечал. Поспешил уйти, привел себя в порядок и сразу же спросил об Олдфеллоу. Мне сказали, что он получил легкое ранение, но уже  чувствует себя лучше. Замечу кстати, что Ричард, тот самый высокий парень, всё это время (исключая часы, которые я проводил на турнирном поле) следовал за мной повсюду. К нему-то я и обратился:
- Я должен срочно увидеть сэра Олдфеллоу. У меня к нему дело.
Ричард внимательно посмотрел на меня. В глазах его что-то мелькнуло, не то насмешка, не то сожаление. Он молча кивнул и повел меня за собой. Мы поднялись на верхний этаж замка и остановились перед массивной дверью. Ричард вошел первым, быстро вернулся и пригласил меня войти. Это был прекрасный старинный сводчатый зал, служивший хозяину кабинетом. Книги, географические карты, разнообразнейшее оружие, чучела животных и шкуры на полу перед камином – вот немногие детали его интерьера.
Олдфеллоу с забинтованной головой сидел за столом над какими-то бумагами.
- О, входите, входите, сэр Дэвидсон! Премного обязан! Садитесь.
Он указал мне на кресло по другую сторону стола; неотъемлемый Ричард сел на шкуру у камина и уставил на меня взгляд немигающих синих глаз.
Возле Олдфеллоу на особом столике стоял поднос с бутылками вина и старинными серебряными кубками.
- Осушим кубок за достойную встречу на ристалище? – он протянул уже руку, чтобы налить мне вина.
Я остановил его жестом.
- Нет, сэр.
- А ловко вы меня, а? – он захохотал. – Так чем могу служить?
Я взглянул в его холодные глаза.
- Сэр Олдфеллоу, вы знаете, зачем я пришел. Вы дали слово, что освободите ее.
Он не спешил с ответом. Неторопливо отпил из кубка.
- Хорошее вино, зря отказываетесь. Так я не понял: кого я должен освободить?
Он смотрел мне в глаза ледяным и по-детски честным взглядом, без тени насмешки.
Самообладание изменило мне. Я вскочил с кресла. Ричард тоже поднялся. В его ленивых движениях я уловил угрозу. Его здесь только не хватало! Я снова сел. Сел и Ричард.
- Кого? И вы еще спрашиваете? Девушку, которую вы похитили, вот кого! Принцессу Монако, которую вы держите взаперти там, в башне!
Олдфеллоу отвечал тоном заботливого врача:
- Успокойтесь. Право же, выпейте, - он поставил передо мной кубок. – Я вижу, победа на турнире далась вам нелегко. Сдали нервы. Бывает. Так я держу кого-то взаперти? Похитил девушку? Да еще принцессу? Ту, что погибла в морской экспедиции? В газетах писали… Ну, это же явный бред, подумайте сами. Вам нужен психоаналитик. А если будете шуметь, настаивать на этой чепухе, то вас положат в клинику. Принудительно.
- Что-о-о?!
- Да-да. Примите к сведению и не шумите здесь. Голова болит. Ну, вы меня и долбанули! – он снова расхохотался.
Я был почти раздавлен.
- Хорошая мина при плохой игре, сэр. Ваша власть имеет границы. Я найду средство вызвать сюда полицию, и тогда…
- Что тогда?
- То есть, как что?
- Да объясняю же вам, милый сэр, что всё это ваши выдумки, бред. Никого я не прятал и не прячу. И ваша полиция никого здесь не найдет.
- Успеете увезти и спрятать в другом месте? – я горько улыбнулся. – Так вот цена вашему слову!
- Какому слову? Вы что-то путаете или бредите.
- Послушайте! – я действительно, кажется, почти бредил. – Поймите, я должен увидеть ее, сказать ей хоть слово!
- Кого вы хотите увидеть? – не меняя тона, всё так же серьезно и заботливо спросил Олдфеллоу. – Ту, которая утонула несколько месяцев назад?
Я почувствовал, что меня душат рыдания.
- У мистера Ричарда хранятся все ключи поместья, - продолжал спокойно Олдфеллоу. – Если хотите, я попрошу его показать вам все комнаты в замке и других постройках. Если вас это успокоит. Хоть сейчас. Хотите? Но уверяю, это будет напрасной тратой времени.
Я понял, что он говорит правду.
- Значит, здесь ее нет? Вы уже успели?..
Он усмехнулся и не ответил. Снова наполнил кубок.
- Пью за удачу тех, кто удачлив, и за крепкоголовых! – он весело подмигнул мне и захохотал. – Нет, удар был что надо!
Я поднялся. Он понял мое желание.
- Хотите уехать? Отправитесь за полицией?
- Сэр Олдфеллоу, я уважал в вас рыцаря и поверил вам. Я ошибся. И лишь напрасно осквернил меч. Вот чего вы достойны! – я взял со стола кубок с вином и выплеснул ему в лицо.
Ричард вскочил и застыл на месте в ожидании приказа. Задумчиво глядя на меня, Олдфеллоу медленно провел рукавом по лицу.
- Мистер Ричард… - он сделал паузу (за которой, как я думал, последует скорая и жестокая развязка этой драмы), затем спокойно закончил:
- Проводите сэра Дэвидсона и распорядитесь, чтобы из гаража вывели его автомобиль. Проверьте исполнение. Счастливого пути, сэр Дэвидсон.
Я оставил записку Мишелю и уехал, не дожидаясь окончания турнира.


Конец у этой истории был странным, таинственным, необъяснимым.

Я вернулся домой; Мишель решил на некоторое время остаться пожить у меня. Два дня спустя мы прочли в газетах сообщение о том, что лорд Олдфеллоу переживает большое несчастье: юная племянница лорда, решив искупаться в водах залива Мори-Ферт, утонула. Тело утопленницы, несмотря на все усилия полиции и береговой охраны, не найдено. Мы переглянулись: действительно ли та девушка, чье тело ищут в заливе, была родственницей Олдфеллоу?
- Это она, я уверен, - сказал я Мишелю.
- А нет ли у тебя знакомого мага? – спросил задумчиво Мишель.
Я полистал записную книжку, где нашел адрес одной давней знакомой, ясновидящей леди Эстры. Вечером того же дня леди Эстра приняла нас в своем особняке в пригороде Лондона.
Выслушав мою просьбу, она с минуту посидела молча, закрыв глаза, а затем произнесла:
- Странно… Я ничего не вижу. Но это   н е   с м е р т ь.

 
VII

В просвет между тяжелыми шторами пробился луч солнца. Утро! Камин всё не погасал, как не погасала моя боль от воспоминаний трехлетней давности. Я не мог забыть принцессу Натали и не хотел ее забывать.
Что с ней теперь? Где она?
Я сел в позу медитации, сосредоточился и вызвал ее зрительный образ. Я попытался также вызвать образ Олдфеллоу, поставить их рядом и поместить в предполагаемый интерьер… Картинка не складывалась. Я видел лицо Натали, из неведомого пространства мне сияли ее глаза, но вокруг всё расплывалось…
Звонок почтальона прервал мой мистический опыт. Телеграмма. Приглашают на симпозиум. Хм… В Шотландию! (Да я словно только что оттуда). На родину моей любви. Пусть этот край не был родиной Натали, но там я встретил и полюбил ее. Что ж, пусть это путешествие будет похожим на то. Поеду на машине и не буду слишком торопиться, чтобы продлить сладкую боль воспоминаний.
И вот я в пути; машина плавно возносит меня к перевалу Грампианских гор. Я останавливаюсь и выхожу полюбоваться величественными пейзажами Каледонии… Всё произошло так быстро – скрип гравия за спиной, чьи-то ладони плотно обхватили мою голову, руки уже сзади, я связан, беспомощен, слеп… Недоумение и ярость:
- Что вам нужно? Кто вы? Отпустите меня!
Не отвечают. С завязанными глазами втаскивают в машину и везут… Куда и зачем?
Пока ясно одно: я похищен. Но кем? И с какой целью? Должно быть, деньги. Заставят написать родным, будут требовать выкуп. Ну что ж, как-нибудь отведу им глаза и попытаюсь бежать.
Между тем местность, по которой мы ехали, не была такой уж пустынной. Послышался лай собак, кудахтанье кур, где-то мычала корова. Значит, поблизости ферма. Так и есть! Звуки раздавались совсем рядом; машина остановилась. Меня бесцеремонно вытащили, втащили в дом, усадили на мягкий диван… Возле меня раздался голос:
- Плачу наличными.
- Спасибо, сэр. Доброго здоровья, сэр.
Хлопнула дверь. Моих ноздрей коснулись ароматные струйки дыма – сидящий напротив меня человек курил отличный табак. Но где я слышал этот голос? «Плачу наличными». Я почувствовал, как вспыхнуло лицо, – меня бросило в жар. Этот голос я никогда бы не спутал ни с чьим другим на свете. Конечно же, он принадлежал … Олдфеллоу.
А чьи-то руки уже развязывали повязку на моих глазах. И вот – его лицо передо мной. Морщины. Седина. Немного ссутулился и как-то высох. В общем, постарел, и сильно. Он всё курил и молча смотрел на меня – как-то рассеянно и недоуменно. Затем попытался улыбнуться.
- Мы старые знакомцы, сэр Дэвидсон. Рад видеть вас у себя. С вами обошлись, как я понимаю, несколько бесцеремонно, э? Нужны объяснения? Всё очень просто. У меня к вам дело, серьезное дело, - он зашагал по комнате. – Если бы я пригласил вас, небось не приехали бы?
Он бросил на меня насмешливый взгляд.
- Но вы мне нужны. Пришлось принять нетрадиционное решение.
- Развяжите мне руки!
Он сощурился и усмехнулся.
- Вы обошлись со мной однажды так неучтиво, что я, право, не знаю, стоит ли развязывать вам руки. Даете слово, что выслушаете меня без эксцессов?
- Так вы еще и трус?
- Даете слово или нет?
- У меня нет выбора. Даю.
Он не торопясь развязал мне руки, затем включил стоявшую у окна магнитолу, и скромная комната сельского домика наполнилась мощными раскатами органа. Бах. Олдфеллоу подвинул свое кресло ближе к окну, уселся почти спиной ко мне и, слушая музыку и созерцая горный пейзаж, казалось, глубоко задумался.
Время шло, музыка продолжала играть, а он, застыв, как восковая статуя, не произносил ни слова. «Сумасшедший?» - подумалось мне.
- Скорее всего, да. Вы правы, - произнес он наконец, вставая, и выключил музыку. А затем заговорил, расхаживая по комнате и продолжая курить.
- Вы помните нашу последнюю встречу. Я не лгал вам. Там ее уже не было. Она была здесь. Я встретился с ней сразу же после турнира. Кажется, она была всем довольна. Очень спокойна. Сказала: «Здесь так красиво. Идемте, погуляем». Я слушался ее во всем. Любил без памяти. И мы пошли. Вон туда.
Он махнул рукой в сторону окна и продолжал:
- Вы не знаете этих мест. Вон там, за этими двумя холмами, залив Мори-Ферт. Берег скалистый, обрыв, очень высоко… Мы стояли у края. Она посмотрела мне в глаза, улыбнулась – и прыгнула! Почему я не прыгнул вслед за ней? Вы правы, я трус… Я только смотрел, как она летела и исчезала в волнах. В белых бурунах у черных скал. И больше я ее не видел.
Я в волнении вскочил, затем снова сел, повинуясь жесту Олдфеллоу.
- Это не конец, то есть, я хочу сказать, она не утонула. Тела не нашли, сколько не искали. И вообще ее нигде не нашли – ни живой, ни мертвой. Исчезла, испарилась! Я поднял на ноги спецслужбы – никаких результатов. Показывал экстрасенсам ее фото – утверждают, что жива, но где она – не смог сказать ни одни. Я искал ее три года, почти отчаялся, а затем вычислил вас.
- Меня? Но что я могу сделать?
Он снова насмешливо прищурился.
- Я вас вычислил. Не буду говорить как, но вычислил. Вы можете. Даже очень можете. На ваш зов эта рыбка вынырнет из глубины.
- Да с чего вы взяли?.. И вообще – как вы смеете?
Исполненный возмущения, я снова вскочил с дивана.
- Может быть, хотите, чтобы вас снова связали? – холодно бросил он. – Сидите спокойно. Вы мой пленник. Ну, как вам мой план? Одним словом, мы отправляемся на поиски. Куда хотите. В любую часть света. Плачу по-царски. Имейте в виду, затягивать поиски не в ваших интересах, вы лишь затянете свой плен. Но я освобожу вас немедленно, как только предстану пред ее пресветлый лик. Я бандит? Негодяй? Сумасшедший? Напоминаю, милейший, одно движение – и вас свяжут. Выбора у вас нет. Успокойтесь и примите действительность такой, как она есть.
С минуту мы оба молчали. Он ждал моих слов и услышал следующее.
- Сэр Олдфеллоу, я согласен принять участие в поисках, но не раньше, чем вы примете мои условия.
- А, сэр Дэвидсон, вы опять за свое. Ничто вас не может изменить, даже время. Что ж, излагайте. Что вам нужно?
- Прежде всего избавьте меня от посягательств на мою личную свободу. Пусть это будут, быть может, годы труда, лишений, риска, но свободного человека, а не вашего раба. Я намерен пользоваться своим транспортом и своими средствами и не намерен терпеть, чтобы вы мне в чем-нибудь мешали. В общем, я намерен поступать свободно. Но и вашу свободу я не вправе ограничивать. Вы можете следовать за мной, если вам так угодно.
Он сверкнул глазами и усмехнулся.
- Ну, это будет почище того кубка вина. Вы думаете, я забыл о нем? Нет, я его принял как вызов. И настанет миг, сэр Дэвидсон, настанет день и час, когда вы мне за всё ответите, за всё!
- Быть может, - холодно бросил я, вставая. – Но ближе к делу. Проводите меня туда, к обрыву. Я должен увидеть всё сам.
Он молча подчинился. Мы вышли и, не обменявшись больше ни словом, долго шагали напрямик, без троп, по вереску, мокрому от дождя. Я оглядывался кругом: сейчас тоже весна, но какая-то другая, ветреная и дождливая. По суровому небу мчатся обрывки туч, оно беспросветно. Пейзаж мрачен, и так же сумрачно на душе.
За холмом открывалась туманно-серая морская даль. Штормило. Вот и обрыв. Олдфеллоу остановился, потоптался на одном месте. От его уверенности не осталось и следа. Вся его фигура стала выражением растерянности и недоумения.
- Мы стояли вот здесь, - уныло сообщил он.
Я понял. На этой самой точке земли, а вовсе не на турнирном поле этот гигант был повержен и опрокинут.
Я шагнул к краю и взглянул вниз. То, что я почувствовал, глядя на кипящую далеко внизу у скал пенную бездну, возможно, испытывал всякий, кто решался на самоубийство, стоя на карнизе небоскреба.
- А есть какой-нибудь спуск вниз? – спросил я Олдфеллоу.
- Нет. В этом месте нет причалов, берег абсолютно неприступен.
- Да-а-а… - невольно протянул я.
Всего, что рассказал мне Олдфеллоу и что увидел я сам, было достаточно, чтобы поставить в тупик логика-материалиста и заставить призадуматься мистика.
- Возвращаемся, - предложил я.
Он не возражал. Дорогой он изложил мне подробные и точные сведения о глубинах и рельефе дна залива. С маниакальным упорством он с группой водолазов сотни раз спускался на дно в поисках тела своей возлюбленной или чего-нибудь, что решило бы загадку ее исчезновения.
- Есть ли там гроты, пещеры?
- Да, существуют. Но они пусты, - с равнодушием отчаяния пояснял он.
- А хищники? Или чудища, вроде лохнесского? – продолжал спрашивать я, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь.
Но зацепки не было! Ни чудищ, ни хищников, ни густых водорослей, в чьих зарослях покоилось юное тело… Ни самого тела! Ни рыбачьей лодки, которая взяла бы на борт измученную тонущую девушку.
По лицу Олдфеллоу внезапно прошла судорога. Он впал в неистовство.
- Ну, думайте быстрее, думайте, вы, херувим, счастливчик, пока я не задушил вас вот этими руками!
- Полегче, лорд! – парировал я. – Выпейте успокоительного и ложитесь спать, а мне пришлите горячего кофе.
Я заперся в отведённой мне комнате, лёг на плед, покрывавший постель, и стал смотреть в раскрытое окно. Я думал о ней. В комнату врывался сырой ветер, скрипели и стонали деревья, и под эту музыку бурной ненастной ночи я унесся в мыслях к той, которую любил.
И в этих грезах, в этой полудреме я снова закачался в нежных волнах Озера Волшебного Дворца, но теперь вдруг ясно ощутил, что эти волны была  о н а,  е е  руки,  е е  дыхание…
Я проснулся с чувством ощутимой досады, сразу вспомнив, где нахожусь. Но это раннее утро было столь безмятежным, кротким и неизъяснимо прекрасным, а главное – решение жуткого ребуса было найдено, оно мелькнуло как молния этой ночью во сне. Я близок к разгадке тайны, сэр Олдфеллоу, но вам не узнать ее никогда!
Когда я спустился из моего скворечника в гостиную (если так можно назвать комнату, в которую меня втаскивали накануне), она уже была полна дыма. Олдфеллоу мрачно мерил ее шагами и курил. Похоже, он провел уже не первую бессонную мучительную ночь.
- Ну, сэр Дэвидсон, как успехи? – он остановил на мне проницательный взгляд. – Намерены что-то предпринять?
- Намерен.
- Что, если не секрет?
- Выйти в море на своей яхте.
- Так я и думал. Потрудитесь дать письменное распоряжение, и мои люди доставят сюда вашу яхту в кратчайший срок. Это ускорит дело.
Я улыбнулся.
- Ну что ж, доставлю вам это удовольствие. Не буду препятствовать вашим желаниям, пока они не противоречат моим.
Он не счел нужным ответить, и действительно, скоро моя яхта по мановению волшебной палочки стала у причала в Дорнохе. Я не мог скрыть радости при виде этой красавицы. Я любил ее, как живое существо, за легкость и быстроту и за олимпийское спокойствие по отношению к капризам океанской стихии. А еще за то, что это она принесла меня однажды к берегам  о с т р о в а …
- Опять поплывете одни, как Робинзон? – спросил Олдфеллоу, следовавший за мной как тень. Я кивнул.
- Ну, а я люблю комфорт, вон мое судёнышко.
«Судёнышко», на которое он указал, было раза в четыре больше моего; черный корпус в сочетании с картинно выставленными на палубе пушками ничего не говорил о мирных целях плавания; для полноты впечатления не хватало лишь черного флага с черепом и скрещенными костями.
- Я потомок пирата и сам пират, - сказал Олдфеллоу со своей усмешкой. – Я буду преследовать вас долго, очень долго, я буду являться вам во сне. А потом, когда вы ее найдете, я убью вас и женюсь на ней.
- Что же вы не сделали этого раньше?
- Раньше, мой милый, я был ребенком. Я ходил по земле, а не по морскому дну, и спал по ночам.

 
VIII

Итак, я готовлюсь к отплытию. Вернусь ли я живым? Риск сопутствовал всей моей жизни, но этот случай был всё же особенным. Я думал написать письмо Мишелю и не написал. Как послать, как доставить его, чтобы об этом не узнал Олдфеллоу? Каждый мой жест был ему известен. Однако между мной и Мишелем временами возникал более тонкий вид связи. И вот однажды ночью, затворившись в «скворечнике», лежа в темноте, я воззвал к Мишелю, я вызвал из пространства его образ. Я долго говорил с моим братом, открыв ему всю душу до дна.  Я знал, что он слышит и понимает меня. И вот он, как всегда, лучисто улыбнулся.
- Ну, ничего, держись! – услышал я в ответ.
Его образ исчез, связь прервалась. С чувством огромного облегчения, успокоенный, я крепко заснул.
А наутро, прихватив ласты, вышел из дома и зашагал по вересковой пустоши к знакомым холмам. Я шел к обрыву.
Все эти дни я напряженно думал, сопоставлял имеющиеся в моем распоряжении факты с тем вспыхнувшим в ночи озарением. Натали стояла перед моими глазами в облачке серебристого тумана, и я спрашивал себя: прав ли я? Могла ли она?.. Временами я начинал сомневаться, выстраивал логическую цепь сначала, включал интуицию. И вновь отвечал: да, могла. И теперь я шел торопливо, боясь, что мне помешают, боясь неудачи, с острым желанием испытать то, что испытала она, и утвердиться в своих мыслях окончательно.
Мне вспомнились слова Мишеля: «Вы не узница, вы просто не можете ею быть». Как я мало знал своего друга! Должно быть, он знал о ней больше, чем я. А я… Потеряв Натали, я бережно собирал и хранил журналы с ее портретами и заметки с любыми, даже незначительными сведениями о ней. В частности, такими: «Принцесса Монако, стремясь достичь высокой степени духовного совершенства, посвящает свой досуг занятиям с гуру, ученым ламой-ринпоче из Тибета…» Я не знал ничего о ее занятиях, о том, какой степени духовного совершенства она сумела достичь. Но той ночью, в состоянии глубокой медитации или даже транса (я условно назвал это сном), я увидел ее: она стала волной, девушкой-волной. Сумев растворить свой человеческий облик и слиться с морской стихией. Пронзенная кинжалом Айше сохранила жизнь в облике цветка; оскорбленная и плененная Натали – в безбрежных океанских далях, ставших ее свободой, ее родиной, ее жизнью.
Так на что я надеялся, идя к обрыву? Я вовсе не обладал искусством тибетских магов и ничего подобного совершить не мог, и всё же…
Я подошел к краю обрыва, разделся, надел ласты. Уходя с фермы, я намеренно ни разу не обернулся, хотя знал, что Олдфелллоу сразу же пустится следом. И нисколько не удивился, услышав за спиной тяжелые шаги и удивленный голос:
- Как, сэр Дэвидсон, собрались купаться?
И тут… я резко обернулся к нему, посмотрел ему в глаза, улыбнулся – и прыгнул.

… Я и теперь вспоминаю часто этот прыжок, этот полет – долгое свободное парение на невидимых крыльях над гладью моря – затем резкий холод и темнота… Я опускаюсь глубже и глубже, но не хочу касаться дна. Я меняю направление (это легко мне удается) и несусь теперь не вниз, а вперед, вытянув руки, чуть вибрируя ластами. Я чувствую, как волны – те, что с силой бились об утес и кипели бессильным гневом, - подхватили меня на возвратном пути в океан и, заключив в прохладные изумрудные объятия, влекут с непреодолимой силой по только им известному пути. Закрыв глаза, забыв обо всем, без мыслей, без чувств, уничтоженный и заново рожденный морем, я несся, как бесшумный ураган, по подводному туннелю… месяц? год? целую вечность! Но нехватка воздуха в легких напомнила мне, что всё же я не волна. Энергичные взмахи ластами – и вот он, воздух, вот оно, небо, вот он, я – человек! Лег на воду, отдышался, осмотрелся. Солнечный день и почти полный штиль. Далеко же меня унесло! Скалы едва виднелись чуть ли не у самого горизонта. Зато левее берег, хотя тоже очень далекий, кажется пологим и вполне доступным. Насладившись как следует отдыхом на волнах и полностью восстановив дыхание, я поплыл к берегу. Плыть пришлось долго, несколько часов, и не раз, чтобы отдохнуть, я ложился на волны лицом к безмятежному небу, смотрел в него, как в зеркало, улыбался и думал, что теперь я все-таки чуть-чуть ближе к Натали, что обязательно найду ее, а найдя – никому не отдам.
И вот мои ноги коснулись дна. Шагая по крупным камням, я спотыкался и чуть не падал, тело стало чужим и утратило легкость, как будто и правда моей стихией навеки стала вода.
И хотя долгожданный берег встретил меня не россыпями золотого песка, а глиной вперемежку с камнями, безмерно усталый, я лег ничком и, кажется, задремал. Знакомый голос вернул меня к реальности.
- Сэр Дэвидсон, уже вечер, становится прохладно. Не ночевать же здесь. Вставайте, одевайтесь и садитесь в машину. Отвезу вас на ферму.
Он был так любезен, что положил возле меня мою одежду, которую утром я оставил на обрыве. Что ж, резонно. Я сел, снял ласты, которые всё еще были на мне, потирая замерзшие и онемевшие конечности, с трудом оделся и, пошатываясь, побрел к стоявшему невдалеке «Форду». В эту минуту я, кажется, в полной мере оценил преимущество водного существования перед наземным. Машина тронулась. Олдфеллоу вырулил на шоссе и прервал молчание.
- Сегодня утром вы почти убили меня. Глядя, как вы летели, как скрылись в волнах, я почувствовал себя безнадежным стариком. Поверите – я плакал, я! Подумал: куда мне до них. Вы казались мне полубогом. Представьте: я был уверен, что вы исчезнете, как и она, таким же непостижимым образом. Когда вы стояли передо мной на обрыве, у вас была ее улыбка и ее взгляд. Я решил отказаться от поисков и… разные у меня были мысли…
И я всё стоял, всё не мог уйти. Я ждал: а вдруг вы всё-таки где-нибудь покажетесь, вынырнете. Вдруг вы не исчезли? И дождался! Ну и хохотал же я над собой, над своей собственной глупостью! Никакой вы не полубог, хотя, конечно, кое-чего вы всё-таки стоите. И должен вам сказать, что я потратил уже на эти поиски полжизни и потрачу оставшуюся половину. Стюарты не отступают.
Больше он не произнес ни слова и только молча курил сигарету за сигаретой до самых ворот фермы.

 
IX

Часы текли, а я всё сидел над картой, прослеживая глазами направления океанских течений. Я потер рукой лоб. Ну и задача: найти в мировом океане одну-единственную волну! Так можно проплавать всю жизнь, превратиться в высохший скелет у штурвала еще одного «Летучего голландца».
Так где же искать? Много ли мы вообще знаем о том, в каком месте и по каким причинам возникают волны и каков их дальнейший путь? Но скорее всего, мыслящая волна жила по своим собственным законам, обдумав заранее свою цель и ведущие к ней пути.
Она любила читать мои книги. И моя повесть о Сыне Ветра пленила ее воображение. Возможно, эта чистая душа давно стремилась уйти  от мира и жить отшельницей в Гималаях. Но море… В нем была ее жизнь. И к ней пришло другое решение. Остров Сына Ветра. Обитатель чистого духа, колыбель Добра и Любви. Вот где я должен искать мою единственную в мире волну, вот в рокоте какого прибоя я различу ее голос!
Но Олдфеллоу! Как он додумался, как вычислил направление полета стрелы, даже не ведая о том, где вонзится ее наконечник? И какой конец увенчает всё? «Стюарты не отступают»? Но потомки короля Артура – тем более!
… Я закончил ремонт и покраску яхты, запасся провизией, питьевой водой, медикаментами и кучей необходимых мелочей, проверил состояние приборов…
День нашего отплытия был тихим и пасмурным и, пожалуй, ничем другим не был ознаменован, кроме того, что дорнохский причал покинули две яхты: белая «Газель» и черная «Пума». Следуя одна за другой на немалом, но неизменном расстоянии, они миновали Оркнейские, затем Гебридские острова, величественно проследовали мимо берегов Ирландии, а затем взяли прямой курс на Панаму.
Я впервые воспользовался трансатлантической линией как кратчайшим путем в Тихий океан. Мое предыдущее плавание было более неспешным и более рискованным. Я обогнул африканский берег, достиг южной оконечности Африки и, продолжая двигаться на юг, попал в зону океанического течения Западных Ветров. Я поставил паруса и на немыслимой скорости понесся на восток, гонимый ураганными ветрами. Вот когда я в полной мере постиг смысл названия этих широт – «ревущие сороковые»!
Ну, а теперь меня заботило другое: не столкнуться с каким-нибудь судном на весьма оживленной морской авеню. Был, конечно, один порядочный шторм, но после «ревущих сороковых», право же, это были для меня сущие пустяки.
До Панамы плавание, можно сказать, прошло гладко, а вот от Тихого океана, вступившего в свои права за лазурной тишиной Панамского залива, никакой «гладкости» ждать не приходилось. Океан был хмур и неспокоен. Душная жара в считанные часы собрала над нами мрачные горы кучевых облаков, подул ураганный ветер, и грянула гроза. Молнии вонзались в волны рядом с яхтой, вой ветра, грохот волн и ливня – вот наконец-то я услышал твой голос, мой грозный океан!
… Шторма и грозы перемежались тихими влажными днями густого тумана, а затем круговерть начиналась сначала. Но «Газель» держалась стойко, ни одной пробоины, к счастью, не было. А я, обменявшись с океаном первым дружеским рукопожатием, чувствовал себя жителем этой страны, - я надолго поселился здесь и принял ее законы.
Я шел этим курсом впервые, но восточная часть Тихого океана напомнила мне «ревущие сороковые» Индийского. В восточной части Тихого океана, отдалившись от побережья Америки, месяцами не встретишь ни одного судна; до ближайших островов – тысячи миль, и в случае беды можно надеяться лишь на самого себя. Впрочем, я не был одинок: ведь за мной неотступно следовала черная «Пума» Олдфеллоу. Да и он как будто чувствовал себя неплохо.
Недельная стоянка на Гавайях дала возможность сделать необходимый ремонт и даже отдохнуть, после чего всё тем же порядком мы двинулись дальше на запад, держась пятнадцатой параллели.
Упорное преследование Олдфеллоу начинало всерьез меня мучить, расстроило нервы. Я мечтал, чтобы хоть однажды в штормах и туманах он лишился бдительности и потерял мой след, но стоило утихнуть шторму, прекратиться ливню, рассеяться туману – и я тут же замечал мирно дрейфующую невдалеке черную «Пуму». Все мои уловки ни к чему не приводили. Вот и сейчас, бесшумно отойдя на малом ходу от острова, где я высаживался набрать питьевой воды, я услышал в вечерней тишине шум мотора. Мигая огнями, надо мной пролетел вертолет. Я рассмеялся: вертолет – это не «Пума»…
Душная ночь разразилась грозой. Стена ливня надежно скрыла меня от всё удалявшегося острова, где, по-видимому, заночевал благоразумный Олдфеллоу; к утру ливень утих, и поверхность океана на сотни миль вокруг устлал туман. Спустя двое суток туман рассеялся, я взял бинокль, оглядел морское пространство и вздохнул с облегчением: горизонт был пуст, ни одного судна. Олдфеллоу меня потерял.
Еще несколько суток я странствовал в одиночестве и уж почти успокоился и почти поверил во вновь обретенную свободу.
На пятые сутки утром, включив рацию и надев наушники, я отчетливо услышал сигнал бедствия. «Sos! Sos! Sos!» - взывал тонущий корабль. Я развернул яхту и отправился на поиски терпящих бедствие.
Прошло несколько часов. «Газель» рассекала зеленые волны, а я тревожно вглядывался в океанскую даль. Вон какая-то точка на горизонте… Рация оставалась включенной. Сигнал «sos» прекратился, и я принял следующую радиограмму: «Вот я вас и поймал, сэр Дэвидсон».
Я был, конечно, достаточно зол на Олдфеллоу. Но подумал: а если бы он и вправду терпел бедствие, неужели я не должен был прийти на помощь? Тем более, что в этом пустынном квадрате суда встречались достаточно редко. Мы оба находились во власти капризного божества, которое при желании, едва шевельнувшись, смяло бы наши скорлупки своей невероятной мощью. И в силу этого отношения между нами должны были стать несколько иными…
Так или иначе, но я почему-то успокоился и перестал делать попытки удрать от Олдфеллоу. Между тем, хотя, быть может, мои дела шли не столь уж блестяще, ему приходилось хуже. Недавняя ночевка на сыром болотистом острове, полном комаров, не прошла даром для команды. Однажды я увидел, как от «Пумы» отделился катер и направился в сторону «Газели». Сидевший в нем человек махал мне рукой; я выключил мотор, бросил на воду плавучий якорь и подошел к борту, ожидая, когда он приблизится.
- У нас на судне тропическая лихорадка, все больны, включая капитана, - крикнул он. – Если можете, дайте медикаментов. У нас было много лекарств, но все они пришли в негодность во время шторма.
- Хорошо. Подождите, - сказал я и бросился в каюту.
Хинином я запасся основательно, зная по опыту, как он необходим в тропиках, и бросил посланцу тяжелый пакет:
- Лечитесь!
Он поблагодарил и отчалил. Моя судовая аптечка пока что оставалась невостребованной. Но вот пресная вода, при самом бережном обращении с ней, в очередной раз кончилась. У меня, правда, оставался еще зеленый горошек и несколько банок сока. Кроме того, я пустил в ход дистилляторы (опреснители морской воды) – у меня их было целый четыре, следовательно, 5-6 литров воды в сутки мне было обеспечено. В общем, смерть от жажды не грозила, но я был бы рад попить холодной и вкусной ключевой воды, купить кое-что из продуктов, да и просто денек-другой отдохнуть от качки на твердой земле – нельзя сказать, чтобы я совсем не страдал от морской болезни… Я держал курс на группу маленьких островов, но плыть до них оставалось еще дней восемь.
И вот ко мне снова спешит посланник с «Пумы».
- У нас кончилась пресная вода. Помогите чем можете! Люди уже готовы пить морскую воду, а это верная смерть. Мы все умрем!
Запас химических опреснителей команда «Пумы» уже исчерпала, а дистилляторов у них не было.
Я вспомнил, какая мучительная смерть ждет тех, кто напьется океанской воды. Один глоток ее – немалая доза яда. И я отдал ему весь сок и зеленый горошек (мне не привыкать!), а также три дистиллятора, оставив себе один, - полтора литра воды в сутки – это тоже для меня кое-что. И дал напоследок кучу советов, как собирать росу и дождевую воду.
Несколько дней прошли спокойно, сигналов «sos» с «Пумы» не поступало. Я и представить себе не мог, какие бури бушевали на ней в эти дни! Отдых на остовах мог бы способствовать примирению, но… Когда мы приблизились к островам, выяснилось, что ни к одному из них пристать мы не можем из-за эпидемии черной оспы. Пришлось плыть дальше, так и не напившись воды из чистых звенящих родников.
Таков удел путешественника! Я питался рыбой и планктоном, а мой драгоценный пластиковый шар-дистиллятор, прозрачный, как мыльный пузырь, мирно покачивался у борта яхты, готовя мне к обеду кружку пресной воды. Дождей больше не было, и дальнейшее двухнедельное плавание прошло при аскетическом воздержании и философских мыслях о бренности бытия.
Так, не торопя время и не ропща на судьбу, добрался я до Маршалловых островов.
Жарким вечером сидел я в кафе и наслаждался музыкой, ликером и мороженым, как вдруг, протиснувшись среди танцующих, ко мне за столик сел Олдфеллоу. Он был желт, бледен и печален.
- Дальше я поплыву один, - сказал он. – Команда взбесилась. Они обозвали меня сумасшедшим и расторгли контракт. Трех больных я оставил в госпитале еще на Гавайях, двоих придется оставить здесь, а остальные, кто поздоровее, полетят самолетом в Сан-Франциско.
Сказав это, он молча поднялся и удалился. Проводив его взглядом, я подумал, что команда головорезов, которыми он любил себя окружать, могла поступить с этим Дон-Кихотом и менее благородно. Он внушал им зависть и ненависть, но и одновременно – страх. Так или иначе, не будучи убит или ограблен, он должен был благодарить судьбу. Впрочем, ему потребовалось время, чтобы ликвидировать мощную дыру, нарочно пробитую в трюме. А три моих дистиллятора, спасшие команду он жажды, оказались разбитыми на куски и демонстративно разбросанными по палубе…

 
X

Пятнадцатая параллель… Чем ближе к цели, тем океанская чаша становится спокойнее и тем неспокойнее становлюсь я сам. Я провожу ночи без сна, лежа на палубе, глядя в звездное небо. Я хочу найти смысл всего, объяснение всему, найти связи всех вещей. Лицо звездного неба меняет свое выражение. О, сколько лиц у звездного неба! Улыбка вечности.
Я и Олдфеллоу – два рыцаря, идущие упорно к неизвестной, неведомой, таинственной и тайной цели. Мы безумцы, глупцы? Но кто не безумец и не глупец в этом мире! Были времена, когда сотни суровых рыцарей, пришпорив коней, ехали на поиски Святого Грааля. Что гнало их? Что гонит нас? Рыцарю нужен Грааль. Понимает ли Олдфеллоу, что он ищет не жену? Жен не ищут на морском дне. Он ищет Грааль.
Мы плывем, а где-то под нами уходит вглубь дно Марианской котловины. Куда уходит, куда ведет? У Марианской впадины дна нет, земные приборы не в силах определить ее глубину. И прямо над ней возник мой призрачный остров. Да, конечно, призрачный, вспомнить хотя бы ловцов жемчуга на дне – Марианской впадины? Он явился мне, как являлись глазам путешественников сияющие золотые дворцы Шамбалы.
Океан был добр ко мне и, лаская, покачивал на волнах; звезды улыбались с вышины; в мире царила гармония, недоставало лишь прекрасной музыки. Но разве я не слышу ее? Вот она – издалека, становясь всё слышнее, - исполненная торжества и совершенства – трель флейты! Я поднялся на звуки флейты, взглянул – из глубокой сини океана и неба ко мне плыло белое облачко. Оно приблизилось, и я рассмотрел фигуру человека в трепещущей от ветерка белой одежде. Он медленно плыл по воздуху, играя на флейте, излучая легкое сияние. Он опустился на палубу «в позе лотоса», продолжая играть. Его юное лицо было совершенным и абсолютно бесстрастным; он явился ко мне, но, казалось, не видел меня; его задумчивый взгляд был обращен вглубь его существа – вот таким предстал передо мной бог Сын Ветра. Я также сел на палубу перед ним, очарованный.
Он продолжал играть, и перед моим взором возникли яркие картины…



          Л е г е н д а   о   В о з в р а щ е н н о й   Л ю б в и

Один раз в семь лет Гайте имел право беседовать с высоким божеством из Великого Пантеона. То был отец его – властитель воздушных пространств и стихий – Ветер.
Трижды наступал этот срок; трижды Гайте поднимался в ночном безмолвии на вершину священной горы и трижды возвращался оттуда на рассвете ни с чем. Горячие мольбы его остались без ответа. Но он не терял надежды и спустя еще семь лет совершил привычный ритуал.
Согласно ритуалу, он опустился на колени, но вместо того, чтобы молитвенно сложить руки, гневно потряс ими; и голос его, не смиренный, а гневный, обрушился с вершины горы на мирно дремлющий воздушный океан:
- Верните мне мою любовь – или возьмите мою жизнь!
Так воскликнул он трижды, а затем, словно веточку от дерева, отломил своими сильными руками огромную скалу и швырнул ее в глубокую пропасть. Да, на сей раз ему удалось разбудить спящее божество, но разбудил он не легкий бриз, а смертоносный ураган. Небо закрыла мгла, налетел вихрь; столб смерча чуть было не затянул Гайте в свой дьявольский танец. Гайте метнулся прочь – и едва не оказался расплющенным летящими на него со всех сторон каменными глыбами. Зигзагом молнии мелькнул его полет – и вот перед ним вновь свободные просторы. Но что это? Как разбушевался океан! На остров со всех сторон со зловещим воем движутся гигантские волны цунами. Гайте выкрикнул заклинание – и остров стал совсем крошечным, и Гайте упал на него, сразу же закрыв его весь своим телом. И в то же мгновение семь волн цунами обрушились на Гайте, а он лишь плотнее прильнул к острову, зарыв свое лицо в мягкий пух его лесов. Наконец, бесполезно истратив всю свою мощь, успокоился океан, и тут загремели громы, и с неба на землю хлынул страшный ливень. И тогда Гайте рванулся прочь от земли. Молнии одна за другой пронзали его тело; небесный водопад низвергал его прочь, к земле, не давая взлететь. Вместе с водой на голову сыпался дождь камней, но Гайте, прикрыв голову, шаг за шагом упорно набирал высоту. И, достигнув истока – скопления туч, бросился в их гущу с такой яростной энергией, что через минуту пространство над островом очистилось до самых дальних уголков горизонта. И когда небо над головой Гайте вновь стало безмятежно звездным, он вернулся на священную гору и, поникнув, печально застыл, ожидая рассвета. Он вздрогнул, услышав над собой рокочущий голос, отдающийся эхом в дальних горах.
- Боги наказали тебя  за то, что ты презрел вечность и пожелал в жены смертную. Но боги простят тебя и вернут тебе любимую, если ты пройдешь испытание жизнью и смертью. Семь лет живи среди людей не как бог, а как человек. И за эти семь лет семь раз умри и семь раз воскресни. Если пройдешь это испытание, то будешь прощен.
Как ни страшны были эти слова, как ни ужасен был смысл, заключенный в них, Гайте воспрянул духом, в сердце его вселилась надежда. Он благодарно поклонился – и тут же голова его закружилась, сознание померкло; вихрь подхватил его легкое тело и умчал в неведомый край, что лежал за океаном…



… С некоторых пор в домике одной старушки-вдовы поселился молодой чужеземец. Был он красив и строен; глаза его светились, как две синие звезды, а черные кудри украшали голову, как гордое оперение орла. Он был скромен и молчалив, хотя такой осанкой и поступью, как у него, мог обладать не всякий юноша царского рода. Он называл вдову матушкой; при виде ее мужественное выражение лица его смягчалось, на устах появлялась нежная улыбка. Вдова почитала его за сына; своих детей у нее не было.
Она была стара, одинока и больна, и все хозяйственные заботы лежали на Гайте. Он лепил из глины тонкогорлые узорчатые кувшины, обжигал их в печи. Глина слушалась его тонких пальцев, как могла она слушаться в незапамятные времена пальцев Создателя. Он пел за работой, и всё, что выходило из его рук, навеки запечатлевало гармонию его мелодий. Он продавал свои поделки, заботливо выбирал на базаре продукты и сам готовил кушанья для матушки.
Так много тихих святых часов провели они вдвоем: Гайте работал, а старушка сидела подле, не сводя с него любящих глаз, и рассказывала всю свою долгую жизнь.
То был путь любви через страдания; то была каменистая, петляющая, вечно грозящая провалами и перевалами непредсказуемая дорога Судьбы. Рассказ был прост и незатейлив, но исполнен мудрости великих трудов и страданий. Гайте слушал, и слезы точили его сердце, и сыновней нежности наполнялось оно до краев. Он не знал материнской ласки, а старой женщине не пришлось изведать радости материнства, и теперь две эти одинокие души нашли друг друга и обрели счастье.
Так прожили они год. Но как ни любил Гайте свою вновь обретенную мать, однажды он понял, что болезнь ее неизлечима и что даже самая сильная любовь не в силах отвратить приход смерти. Его усилия были тщетны. И настал день, когда мать сказал ему:
- Я ухожу, сынок. Прощай. Помни свою бедную матушку.
И глаза ее закрылись.
И горе, которого не знал он прежде, поразило Гайте в самое сердце. Похоронил он мать, а сам лег у надгробного камня, погрузив лицо в рыхлую землю. Жизнь без любимой матери была не нужна ему больше.
И это была   п е р в а я    е г о   с м е р т ь .
И так лежал он много часов, равнодушный ко всему, не испытывая ни голода, ни жажды. Могильный холод заполнял постепенно всё его существо, вытесняя остатки тепла и желаний. Он терпеливо ждал прихода смерти. И она пришла бы за ним.
Но какой-то прохожий остановился возле распростертого тела. То был старик, пришедший навестить могилу своего сына. Он ощупал Гайте и, убедившись, что он жив, стал его тормошить, заставляя подняться.
- Вставай, сынок, - говорил старик. – Тут не твое место. Ты еще свое не прожил.
Он насильно оторвал Гайте от земли, поставил его на ноги, встряхнул за плечи и повторил сурово:
- Ты еще свое не прожил. Не бери грех на душу.  Не губи свою молодую жизнь. Еще твой час не пробил. Ты дел земных не завершил. Иди домой, сынок, утешься. Иди.
И странная сила была в его словах, что заставила сердце Гайте вновь забиться как прежде. Шатаясь, побрел он прочь с кладбища.
И это было   п е р в ы м   е г о    в о с к р е ш е н и е м .



Вернулся Гайте в домик старушки-вдовы, лег и заснул. И приснился ему сон. А правда ли он спал, или то наяву с ним было, он потом и сам не мог понять.
Приснилось ему, что тот старик, который вернул его к жизни, - это он сам. Он очень стар и тяжко болен; пришел домой и занемог. И он совсем один, чашку воды подать некому. Старые кости его ноют, словно поют какую-то однообразную скрипучую мучительную песню. Кашель сотрясает легкое и ломкое тело, а сердце – будто старые часы, постучит немного и остановится. И прерывается дыхание, и хочется крикнуть, да не может он.
И так лежит он недвижимый и чувствует, как из тела уходит жизнь, и уж ничем ее ухода не удержать.
И вспоминается ему, что был он когда-то молод, и был он царским сыном и должен был наследовать престол. Но злобный брат его замыслил убийство. И тогда бежал он в чужие края, едва лишь успев вскочить на коня.
Коня он продал, деньги прожил, но работы никакой не знал и не мог добыть себе куска хлеба, и все смеялись над ним. Он просил милостыню, но никто не подавал ему, и все смеялись над ним. Не выдержало позора гордое сердце принца, и заплакал он, не зная, что делать ему дальше. Всё, что у него осталось, что он берег, как драгоценность, был кинжал – он носил его под лохмотьями парчового наряда. Вынул он кинжал из ножен и вонзил его себе в грудь, чтобы оборвать навеки жалкую жизнь свою.
И то была   в т о р а я   е г о   с м е р т ь .
Но какой-то прохожий, увидев умирающего юношу с кинжалом в груди, отнес его к себе домой и искусно вылечил рану.
И то было   в т о р ы м   е г о   в о с к р е ш е н и е м .



А тем временем брат его завладел престолом и прославил себя как худший из тиранов. Он разорил казну и пустил по миру свой народ - и пошел войной на соседнее царство, надеясь грабежом поправить свои дела. И не ведал он, что там обрел новую отчизну брат его – изгнанник, Гайте (впрочем, тогда его как-то по-другому называли).
Будучи принцем, Гайте в совершенстве овладел военным искусством. Как среди полководцев, так и среди простых лучников он не знал себе равных – и в честном открытом бою всегда выходил победителем.
Горько было ему сражаться против   с в о е г о   народа, но не мог он терпеть несправедливость брата – кровного врага своего. И пошел он на войну простым воином.
Странный это был воин. Он устремлялся в гущу сражения, но не поражал мечом воинов врага, а лишь оборонялся, крича тем, кто нападал на него:
- Что я сделал вам, братья мои, что вы хотите убить меня?!
А видя, что кто-то схватился врукопашную, разнимал и растаскивал в разные стороны, крича:
- Что вы делаете, братья?! Вы же убьете друг друга!
И так многие были обязаны ему жизнью.
Но одной жизни он не пощадил – жизни брата своего единокровного.
Однажды увидел он брата: с величественной осанкой тот медленно ехал на белом коне, в окружении телохранителей, позади своего войска.
Как вихрь Гайте прорвался к брату, стащил его с коня и крикнул ему в лицо:
- Ты хотел меня коварством победить? А ну-ка, сразись со мной в честном бою!
И пал брат от руки брата своего, и пал сам Гайте, иссеченный мечами   с в о и х   воинов. Всех их почитал он своими братьями.
И то была   т р е т ь я   с м е р т ь   Г а й т е .
Убийцы бросили тело Гайте в ручей, но не знали они, что вода в нем целебна. Прошел день, другой, и раны его закрылись, и жизнь вернулась к нему, и снова стал он дышать, слышать и видеть.
И то было   т р е т ь и м   е г о   в о с к р е ш е н и е м .



Ступил Гайте на сухой берег, осмотрелся кругом и понял, что война окончена и поле уже очищено от мертвых тел. Сел он на камень и задумался, что делать ему дальше.
Хотелось ему вернуться на родину, стать царем и управлять своей страной на благо бедного люда. Но подумал он: кто поверит ему теперь, что он царский сын? Целое войско – свидетель, что оба принца погибли в схватке. И теперь любого, кто назовется именем принца, сочтут самозванцем.
Загорелось обидой гордое сердце Гайте, и не направил он ступней своих вослед отступившему войску.
И тут подошли к нему два королевских посланца, чтобы узнать, не он ли   т о т   г е р о й ?   И убедившись, что это он и есть, повели его к королю той страны.
Королю необыкновенно понравился мужественный и красивый юноша;  не зная, кем был Гайте в действительности, он пожаловал ему дворянский титул и приблизил его к себе. Гайте снова стал богат и знатен.
Однако жизнь во дворце не радовала его, с тех пор как он познал потайные ходы дворцовых интриг. И здесь была та же беспощадная, не знающая жалости и не признающая правил чести борьба за власть. Любовные связи без любви, дружба без приязни, поклоны без поклонения, преступления без наказания – всем этим Гайте пресытился еще в родительском доме, а теперь с горечью и болью взирал на окружавшую его роскошь и думал: «О, человеческая алчность не знает предела!»
Он был бессилен переделать мир.
И однажды ночью, исполненный гнева и печали, он вывел тайком из конюшни коня. И конь понес его через степи и пустыни в безлюдную страну высоких гор и вечных снегов.
Он нашел небольшую пещеру над горным озером и навсегда поселился в ней, отпустив на волю коня… Так он прожил отшельником до глубокой старости, проводя дни в молитвах и думах. И однажды ночью, проснувшись, он понял, что утром больше не встанет, и тихо закрыл  глаза свои…
Так пела флейта, и струи вечности сплетались в ее звенящий мотив.
… Сын Ветра умер и должен был опять родиться и прожить еще не одну мучительную человеческую жизнь. Но этого не случилось: он был прощен.
А дальше, - пела флейта, - была Любовь. Они встретились на пороге хижины, и была Любовь, Вечная Любовь. Боги подарили Айше вечную молодость и ввели ее в сонм божеств.

 
XI

А я рассказал Сыну Ветра другую историю – не о богах, а о людях, а значит – земную. Рассказал потому, что она лежала камнем на дне моей души; хотелось облегчить душу. «Легенда о потерянной любви» - так бы я назвал ее, хотя бы потому, что ее герой – личность легендарная.
…Вы могли бы плыть вверх по течению мощной, стремительной горной реки? … ??? А он смог.
… Вы перешли бы через пропасть по слабо натянутому канату?… ??? А он смог и это.
И многое, многое другое.
Он вообще любил мечтать о невозможном.
Но лишь сначала.
А потом – это невозможное делать. В четко поставленные сроки. Если бы он сказал: «Через три месяца, три дня, три часа и три минуты я прогуляюсь пешком по Млечному Пути», - то вы могли бы не сомневаться в точности исполнения этого плана.
Таков мой названый брат Мишель – неуемный фантазер и жизнелюб, всегда умевший самую смелую фантазию воплотить в реальность.
Я уже рассказывал о том, что целью его последнего путешествия было найти «золото кротов», о котором говорилось в древнем трактате. Выстраивая логическую цепь этих необычных поисков, он объездил все библиотеки мира, где имелись хранилища древних рукописей…
И вот однажды, в библиотеке одной страны, он встретил зеленоглазую красавицу Джейн.
Она была всего лишь библиотекарь, но мечтала когда-нибудь стать принцессой. И ей понравился молодой француз с манерами принца. Ну, а Мишель не устоял против ее малахитовых глаз: они напоминали ему об удивительных тайнах гор, которые он так любил. Она рассказал Джейн о своей мечте, а потом они вдвоем уехали в Гималаи. Он смог преодолеть все трудности, наделенный силой любви, и достиг своей цели. Он нашел пещеру, где небольшими горками были разложены вырытые из-под земли золотые самородки…
Войдя в пещеру, Джейн воскликнула: «Вот оно, мое золото! Вот мое несметное богатство!» Он смотрел в ее глаза, ища в них искру любви, а видел лишь отраженный блеск золота. «Это будет наш Клондайк!» - повторяла она как в бреду. А ему хотелось броситься в пропасть. Но он справился с искушением и весьма галантно вернул Джейн ее родителям. Как-то он спросил ее, что бы она стала делать с таким богатством. Она ответила:
- Я бы поселилась в Монако и каждый день ходила во дворец к князю Ренье и играла бы с ним в рулетку!
- К князю Ренье, - любезно сообщил Мишель, - приходят только те, кого  приглашает он сам, и он никогда не играет в рулетку.
Они расстались. Но и поныне он не в силах забыть малахитовых глаз – вот отчего он всегда так печален…
… Я и не заметил, как погасло звездное небо: над океаном сгустился туман. Ватным облаком он вполз на палубу, окутал и поглотил фигуру чудесного флейтиста. Я протянул перед собой руку, но она ощутила лишь влажное прикосновение тумана. Звук флейты стал стихать, удаляться…и я проснулся. Тело немного онемело от долгого лежания на палубе; было раннее утро; легкий туман стлался над задумчиво-спокойной поверхностью океана. Но что разбудило меня? Ставший непривычным звук далекой, цивилизованной жизни: жужжание вертолета. Прямо надо мной стояла в небе маленькая зеленая стрекоза. И к этому звуку примешивался еще один… Так и есть: по водной глади на полном ходу, весь в радужных брызгах, летел катер Олдфеллоу. Вертолет, как по волшебству, исчез.
Катер пришвартовался к борту «Газели». Я любезно спустил трап. Олдфеллоу стремительно взбежал (я чуть не сказал – вспорхнул) на палубу яхты. Что привело его? Я всмотрелся в его лицо: глаза горели, на щеках пятнами выступил румянец. Он был очень взволнован. С минуту он не мог вымолвить ни слова, стоя возле меня на палубе, глядя мне в глаза пылающим взглядом. Но что выражал этот взгляд? Я не мог определить. Я молча, терпеливо ждал.
- Остров, - почти прошептал он наконец. – А ведь на карте он не значится. Карты точные. Но он есть. Я увидел его отчетливо в бинокль на рассвете. Я не спал. Принял его за мираж, но… Подошел на полном ходу и чуть не сел на мель! Я бросил якорь возле острова и полетел за вами. Чтобы вы посмотрели… Я всё-таки не совсем уверен…
- В чем?..
- Что это не мираж.
- Но ведь вы стали на якорь. Ваш якорь коснулся дна. Значит – не мираж…
Он взглянул на меня так, как можно было бы взглянуть на ожившего мертвеца, и сказал:
- Здесь не может быть дна. Здесь Марианская впадина.
Мрачно помолчал, весь как-то сник.
- Миражи в океане? Они бывают в пустыне. Здесь что-то не так. Я, видимо, сбрендил. Так вы поедете со мной?
Глаза его снова блеснули.
- Там есть сюрприз для вас. Если только это не мираж.
- Возвращайтесь на катер. Я последую за вами, - ответил я.
Туман рассеялся полностью. Ясное утро наполнило океан сверканием солнечных бликов. Лишь у горизонта виднелось какое-то облачко. Но я уже знал: это не облачко, это остров, возле которого стоит на якоре «Пума» Олдфеллоу.
Сверкающий катер несся впереди; я, не отставая, - за ним. О, милая «Газель», как ты тяжела сегодня! Ну, прибавь же ходу, разве ты не видишь, разве ты не понимаешь меня!
И вот передо мной снова твоя пышная зелень, мой остров! Как я мечтал о встрече с тобой, как тосковал я все эти годы по этой земле, как будто она и только она была моей родиной!  Я узнал твои очертания, остров, хотя и не виден сейчас твой дворец; я подошел с другой стороны. Смотрю в бинокль: берег кажется пустынным, ни души, ни звука. Как живет твой мирный маленький народец, остров?..
На лазурных волнах зловеще покачивается черная «Пума». Олдфеллоу машет мне рукой; выключаю мотор.
- Бросьте якорь! – кричит он. – И спускайтесь ко мне на катер.
- Зачем?
- Увидите, - уклончиво отвечает он.
Ставлю яхту на якорь и спускаюсь к Олдфеллоу, прихватив с собой кортик: кто знает, что у него на уме, а вдруг он и правда «сбрендил»!
Мой спутник царственно спокоен.
- Бинокль не взяли? Ну, это ничего. Увидите и так. Садитесь поудобнее.
Я сел. Рев мотора, брызги, кипение волн. Катер взял с места полную скорость. Нет, до спокойствия Олдфеллоу далеко. Мы идем вдоль берега, огибаем скалу. Олдфеллоу выключает мотор.
- А теперь смотрите. Ну?.. Что вы видите?
Я взглянул – и замер. Было чему изумиться. На берегу высился знакомый силуэт. Нет, не темно-красных стен старинного дворца… Я закрыл глаза. Затем открыл их – силуэт не исчезал. Без сомнения, это была она – башня из поместья Олдфеллоу – та самая, из верхнего окошка которой некогда лился тоскливый, зовущий голос пленённой принцессы Натали.
Океан покачивал катер, как заботливая няня  колыбель с ребёнком, минуты текли бессчетно, а мы всё смотрели на эту загадку, как воплощенные немые вопросы.
- Не знаю… ничего не знаю, - пробормотал, наконец, Олдфеллоу, скользнув по моему лицу взглядом. – Я не знаю, кто вы. Хотя вы, по-видимому, тоже ничего не знаете и не ожидали этого увидеть. Ведь не ожидали? Но теперь это не важно! – воскликнул он. – Вы притащили меня сюда, и это главное. А дальше всё пойдет по моему плану!
Он дернул рычаг. Катер взревел и помчался к берегу, и через минуту его нос, шурша, уткнулся в песок. Олдфеллоу сразу же выпрыгнул из катера, прошелся по берегу, глубоко дыша и потягиваясь, затем широким жестом хозяина пригласил меня:
- Выходите, Дэвидсон, пора и вам стать на твердую землю.
Я выбрался из катера, продолжая наблюдать за ним. Что он задумал?
Олдфеллоу оперся о борт катера, как если бы это был подлокотник трона, и заговорил торжественно:
- Я не спрашиваю вас, сэр Дэвидсон, как вы выбрали этот маршрут, почему плыли этим курсом и очутились там, где очутились. У вас, по-видимому, есть тайна, сэр Дэвидсон, и эта тайна умрет в вас. Так или иначе, но я вижу, что мы достигли конечной точки пути. Дальше я обойдусь без вас. Вы мне больше не нужны, сэр Дэвидсон, и вы должны умереть. Я поклялся, что убью вас, когда мы дойдем до конца
Он говорил спокойно, но не был спокоен. Его била дрожь. Глаза снова горели лихорадочным огнем.
- Поединок будет неравным. Ведь я лучше вас владею любым оружием. Я дам вам погибнуть в иллюзии борьбы. Я бы вас пристрелил, но меч – моя слабость. Держите! – он резко наклонился над катером и вытащил из-под брезента пару длинных, старинной ковки, черных клинков, один из которых подал мне с криком:
- Защищайтесь!
Мы отскочили от катера - и звон мечей и наши яростные крики огласили мирный берег. Олдфеллоу стремительно наступал, стараясь загнать меня в воду. Я ловко уклонялся от ударов, желая сбить Олдфелллоу с его стремительного ритма. Сквозь шум битвы мне внезапно послышался странный звук, похожий на шум мотора. Но откуда здесь моторы? Показалось, конечно.
По прошествии времени я достиг своего. Олдфеллоу с его огромным мечом стал тяжелее дышать, взмахи его рук уже не были не так сильны и точны, и я перешел в наступление. Противник легко ранен. Он явно стал слабеть, даже упал на одно колено.
- Потише, Дэвидсон! Не так скоро! Дайте мне разочек вздохнуть…
Я послушался и задержал удар. И как же я пожалел об этом! Обманув мою бдительность, Олдфеллоу вдруг сделал выпад – и я лежу на земле, распластанный, без меча. Последнее, что мне суждено увидеть, - это огромный черный меч в левой руке Олдфеллоу. Сейчас он опустится – и…
- Бросьте меч, милейший, - услышал я спокойный, очень спокойный  знакомый голос.
Меч с грохотом рухнул где-то в стороне.
- Руки! Артур, вставай и свяжи этого господина, пока я держу пистолет у его виска.
Так значит, я не ошибся! Это был вертолет, его вертолет, Мишеля! Весь этот долгий путь до конца мой брат проделал вместе со мной и сумел прийти на помощь, не опоздав!
Мы крепко связали Олдфеллоу руки и ноги, уложили его в тени под деревом. Во время этой процедуры Олдфеллоу в бессильной ярости выкрикивал дикие угрозы и не переставая сквернословил.
- Отдохните здесь часик-другой, сэр Олдфеллоу, - сказал ему напоследок Мишель. – Мы придем за вами.
Он повернулся ко мне.
- Ну, ты в порядке? Откуда эта кровь? Да вот же рана!
Моя левая рука пониже плеча была довольно сильно рассечена, кровь пропитала рукав и быстрыми капельками стекала на песок. У Мишеля нашлась пара белоснежных носовых платков, которыми он быстро перевязал рану. Мы стояли возле башни, и ничто не мешало мне взбежать по ступенькам и распахнуть ее дверь. Мой брат отлично понял меня.
- Ну, а я пройдусь пока по берегу, - сказал он и не оглядываясь, походкой барса пронесся по прибрежной полосе и скрылся за ближней скалой.
Не реагируя на оскорбления, проклятья и бессильные угрозы Олдфеллоу, невидимого для меня под навесом зеленых крон, я поднялся по ступенькам и вошел в башню. Дверь с тихим скрипом закрылась за мной. Я прислонился к стене. Призрачная башня на призрачном острове… И всё же это был настоящий камень, прохладные, темные, старинные плиты. Откуда-то сверху падал свет, и я отчетливо видел перед собой летящие вверх ступени винтовой лестницы. Стояла тишина; даже самый слабый звук не тревожил уха.
Я ступил на нижнюю ступеньку и неспешно двинулся вверх, стараясь успокоить дыхание и бешено колотившееся сердце. Я понял, что живу надеждой: быть может, там, наверху этой башни, я обрету свое счастье. Голова моя сильно кружилась, звенело в ушах, ноги плохо слушались меня: слабость от полученной раны давала себя знать. Я не считал ступенек, но уже на приличной высоте достиг первого окна.
Всё, случившееся потом, произошло в считанные минуты, но и теперь без горькой усмешки я не могу об этом вспоминать.
Я решил сделать передышку и высунулся в окно, ловя пересохшими губами влажный морской ветерок. И взору моему предстало вот что…
Возле своего катера как ни в чем не бывало стоял Олдфеллоу, а рядом с ним – женская фигура, одетая в воздушный белый наряд. Силуэт показался мне знакомым, но я не верил своим глазам. И всё же глаза не обманули меня. Вот она повернулась, и я смог видеть ее лицо – знакомые тонкие нежные черты. Натали! Она улыбалась. Она улыбалась Олдфеллоу! А его лицо излучало удовлетворение бога-олимпийца, разрушившего, а затем вновь создавшего вселенную.
Ярость и ревность захлестнули меня. А я-то и не знал, что способен на подобные чувства. Я становился вулканом, источником катастроф. Не следовало смотреть. Лучше было бы отвернуться или закрыть глаза. Но я не закрыл глаз и досмотрел сюжет до конца.
Олдфеллоу, по-видимому, говоря что-то нежное, поцеловал руку девушки, затем поднял ее на руки и бережно усадил на сиденье катера. Она лучисто улыбалась ему. А он своими сильными руками, ставшими вдесятеро сильнее под взглядом ее глаз, легко столкнул катер с мели, прыгнул в него сам, рявкнул мотор – и во облаке белых барашков пара счастливых влюбленных понеслась в небесную синь океана.
Теперь я знал, что мне делать… Я резко рванул и сорвал платки, которыми Мишель перевязал мою рану. Сильно потекла кровь. Вот и отлично, пусть течет, пусть вытечет вся… Это последнее, что я помню…
Очнулся я в просторной светлой комнате с ярко-синим небом за распахнутым окном; звучала чудесная музыка. «В рай попал», - подумалось мне.
Послышался шорох. «Так шуршат шелка моей возлюбленной», - удивленно мелькнуло в мозгу – и сразу же я увидел   е е . Она подошла легко и стремительно, я увидел над собой изящный взмах руки – и мой пылающий лоб обрел покой и прохладу. Я был благодарен ей хотя бы за то, что она здесь; мне хотелось только смотреть на нее и не хотелось говорить. И всё же я спросил:
- Вы вернулись, Натали? Но зачем?
- Я никуда не уезжала.
- Но я же видел.
- «Не верь глазам своим».
- Как я могу не верить?
- Я объясню вам всё.
Она коснулась моих сжавшихся пальцев, и они разжались в ответ.
- Мне очень жаль, что вы увидели это… Ведь вы не знали… Это была не я…
- Но это были вы!
- Не я… Мое второе «я», если угодно, хотя и не такое, как я сама. Вы знаете, что я обучалась практике тибетских магов… И вот я создала свое подобие, еще одну себя, чтобы решить неразрешимые проблемы. Она, эта вторая Натали, вернется в Европу и успокоит моих близких. Она будет устраивать приемы, позировать перед камерой и вообще жить, как настоящая принцесса. И, наконец, она ответит взаимностью Олдфеллоу и составит еще одну блестящую династическую партию Европы… Всё это не для меня. Моя судьба иная. Но я не вправе быть причиной страданий других.
- О, боже! – вздохнул я. – Все эти годы я любил земную женщину, а она оказалась богиней.
- А что, существует разница? – спросила с улыбкой Натали.
- О, нет! - и я поднес к губам и поцеловал ее нежные пальцы.

_____________________________
 






               

                ЧАСТЬ
                ЧЕТВЁРТАЯ

                ТАЙНЫ
                БЕРМУДСКОГО
                ТРЕУГОЛЬНИКА

                Продолжение
                истории
                Федерико
                Гомеса








                1

        … Я приблизил к глазам бинокль.
    - «Мальборо» - вот что написано на борту парусника. «Мальборо»,
Глазго. Полустёртая надпись.
    Антонио забегал пальцами по клавишам ноутбука. Через минуту я услышал его голос:
- Никакой это не «Летучий голландец». В январе 1890 года вы-
шел из Литлтона в Новой Зеландии с грузом шерсти и мороженой ба-
ранины. Последний раз парусник видели 1 апреля этого же года в Тихом океане близ Огненной Земли. «Мальборо» причислен к судам, пропавшим без вести. Его сочли жертвой роковых скал мыса Горн.
- Но он целёхонек! – с удивлением проговорил Хосе, взяв у меня
 бинокль. – И паруса целы, а какой стремительный ход! На палубе никого не видно… Что будем делать?
        -  Подойдём на три кабельтовых, - предложил я, - спустим шлюпку. Я подойду на шлюпке к паруснику, попытаюсь взобраться на борт и взглянуть,  что там…
    - Одному нельзя, дон Федерико, - взволнованно заговорил Анто-
нио. – Я отправлюсь с вами, а Хосе пусть остаётся у штурвала. Или я останусь у штурвала, а Хосе пусть идёт с вами.
- У штурвала останется Хосе, - мягко возразил я, - а у тебя нога               
в гипсе, и ты останешься с ним.
    - Стойте у штурвала, дон Федерико, - предложил Хосе, не отрываясь от бинокля, - а я с камерой сплаваю на парусник и всё там засниму.      
    Возразить ему было нечего. Мастер по целому ряду видов спорта, Хосе был и моложе меня, а журналистская хватка у него была такая, что он со своей камерой, пожалуй, только в ад ещё не забирался. Но в душе у меня поднялось ревнивое чувство. Во-первых, сама идея экспедиции принадлежала мне, а во-вторых, мои руки уже сами неудержимо развязывали узлы канатов привязанной шлюпки.
- Я быстренько осмотрюсь, что там к чему, - ответил я, - а потом ты сплаваешь и всё заснимешь.
    … Не прошло и часа, как я уже взбирался по верёвочной лестнице на борт «Мальборо». И вот что предстало моим глазам.
    На палубе корабля-призрака, прикрытые полуистлевшей одеждой, лежали скелеты людей. Я насчитал их восемь. Ещё один скелет сидел, прислонившись к борту. Всё вокруг, включая палубу, снасти, паруса, было покрыто зеленоватой плесенью.
    Я стоял, словно пригвождённый картиной разыгравшейся здесь некогда трагедии. Но,  окинув взглядом палубу, вот так сразу определить её причины не мог. Соблюдая максимальную осторожность, сделал несколько шагов. В тишине, царившей здесь, которую я сравнил бы с абсолютной тишиной молчания Космоса, - раздался зловещий скрип. Палуба прогнила и готова была провалиться подо мной, суля падение в трюм. Всё же я как-то добрался до лестницы и по гнилым осклизлым ступеням сумел спуститься в нижнюю часть корабля.
    Прямо передо мной находилось помещение, по-видимому, кают-компании. Дверь туда оказалась полуоткрытой. Она висела на одной проржавевшей петле и от покачивания судна тоже покачивалась, издавая неприятное поскрипывание.
    Я открыл дверь шире и вошёл в довольно просторное сумрачное помещение.
    В центре стоял массивный стол, а за столом, спиной ко мне, сидел человек. Кажется, на нём была какая-то старинная морская куртка и широкополая шляпа. Из-под локтя левой руки виднелись страницы большой книги. Если бы не только что виденные на палубе скелеты столетней давности,  я принял бы его за капитана, записывающего что-то в судовой журнал
    Судовой журнал, немой свидетель жизни корабля! Подчас лишь твои пожелтевшие страницы могли рассказать потомкам о таинственных обстоятельствах трагической гибели экипажа. Слабеющей рукой последнего оставшегося в живых выводились на них неровные строчки прощания, мольбы, проклятия… Вот она – тайна судьбы парусника «Мальборо», который не раз был принят моряками за «Летучий голландец», - вот она, в трёх шагах от меня!
    Но я не сделал этих трёх шагов, потому что мертвец в шляпе, сидевший у стола… заговорил.
    … По прошествии немалого времени, в трезвом разуме и твёрдой памяти, признанный врачами абсолютно здоровым, я и теперь готов подтвердить под присягой, что звуки низкого и глухого голоса исходили от этой фигуры – условно назову её «капитаном». Некоторые слова он произносил громко и абсолютно отчётливо, другие же – тихо и невнятно, сбиваясь на неразборчивое бормотание.
    Сначала я и услышал бормотание, и вдруг – отчётливо:
- Время! Круги времени, кристаллические решётки времени… Время – это кристалл. Представь: ты в одной грани этого кристалла, а она – в другой. Пожалуйста, путешествуй во времени, только радости это тебе  не принесёт… Все трюмы забиты временными консервами. Я консервирую время, а потом – расконсервирую. Вот так.
    Слушая всё это, я подумал: «Слуховые галлюцинации. От одного вида скелетов так сдали нервы!» И тут же мелькнула шальная мысль: а почему бы не вступить в диалог?
- Послушайте… А что случилось с командой? – нерешительно задал я вопрос.
- Они все погибли, - равнодушно ответил он.
- Но почему?
- Кончилось их время, - отчётливо и резко проговорил «капитан».
- А моё?.. – вырвалось у меня.
- Твоё – ещё нет. Скоро расконсервирую.
- Кого – меня?..
- Твоё время.
- А вы кто – капитан?..
- …Времени, - торжественно и немного усталo провозгласил он.   
- Хронос, как меня называют древние греки. Подойди, возьми
журнал. Но он пуст. Они не успели сюда ничего записать.
    «Капитан» умолк. Я подождал немного, но фигура за столом оставалась немой и неподвижной, и я убедил себя в том, что весь диалог произошёл в моём сознании – воображение разыгралось! Но всё-таки надо сделать эти три шага к столу и взять судовой журнал (это мой долг!), а затем немедленно покинуть корабль мертвецов и вернуться на яхту к друзьям.
    Я подошёл к столу и увидел, что голова мертвеца, покрытая шляпой, покоится на двух толстых старинных фолиантах, положенных один на другой, поэтому сзади создавалось впечатление поднятой над столом головы пишущего человека. Судовой журнал лежал под согнутой в локте левой рукой, и его страниц касались высунувшиеся из обшлага кости. Казалось, скелет сторожит тайны мёртвых от прикосновений жизни… И всё же я должен был взять этот журнал!
    Я решительно взялся за его торчавший из-под локтя угол, ощутив под пальцами всё ту же липкую плесень, и потянул к себе… но вместе с журналом ко мне подвинулась и лежавшая на нём рука. Тогда, теряя самообладание, не в силах справиться с ужасом, овладевшим всем моим существом, я рванул журнал… - скелет не удержался, рухнул на пол и весь рассыпался.
    - Ничего не поделаешь, время… - растерянно пробормотал я и, прижав к себе, как хрупкую драгоценность, судовой журнал «Мальборо», поспешил выйти из кают-компании и подняться на палубу.               
    После пережитых впечатлений я и здесь ожидал увидеть всё что угодно, вплоть до дружной пляски взявшихся за руки скелетов. Но мертвецы лежали на тех же местах, где я увидел их в первый раз. В общем, ничего не изменилось, если не считать густейшего тумана, спустившегося на морской простор и закрывшего от меня всё вокруг. Нашу яхту тоже, разумеется, не было видно. «Ну, не беда, - подумал я, - сейчас свяжусь с друзьями по рации».  Достал из кармана куртки рацию… - она не работала! Странно! Перед тем как я сел в шлюпку, мы с Хосе её проверили – работала отлично…
    «Вспомни, где ты находишься, - как будто шепнул кто-то. – Это Бермудский треугольник. Здесь не работает связь, выходят из строя любые приборы. И вот ты один на палубе корабля-призрака в компании мертвецов. Ещё неизвестно, что стало с твоими друзьями!»
    Я чувствовал, что близок к панике. Эти приливы захлёстывающих волн ужаса нужно было остановить.
    - Ничего! – крикнул я.
    Эха не было. Мой голос, громкий и звучный, мягко погасил туман.      
    Но я не сдавался. Я пробовал кричать в туман и долго прислушивался, не отзовутся ли голоса друзей. Но этой странной, абсолютной, теоретической тишины ничто не могло нарушить : даже привычных звуков моря я не слышал. Ни ветерка, ни рокота волн.
    Единственное, что всё ещё связывало меня с внешним миром и давало возможность расстаться с кораблём-призраком, - была шлюпка, привязанная к борту парусника. Я глянул через борт вниз – она на месте, моя надежда!
    Но куда плыть? Где искать нашу яхту?
    Теперь стало ясно, что Антонио и Хосе потеряли в густом тумане парусник, а вместе с ним и меня. Кто знает, какое расстояние отделяет нас сейчас друг от друга, а быть может, с каждой минутой увеличивается? Но если предположить, что яхта идёт прежним курсом с прежней скоростью, то есть вероятность, что я, сев в шлюпку и отчалив от «Мальборо», вскоре окажусь в компании друзей.
    Эта мысль согрела мне душу и придала сил. Хотя сразу же пришли сомнения. А «Мальборо»? Каким курсом идёт этот таинственный парусник, проплутавший в морских просторах сотню лет?
    Но так или иначе, подальше отсюда – и поскорее!
    Я перелез через борт парусника, спустился по верёвочной лестнице в шлюпку, отвязал её и с силой оттолкнул веслом от «гостеприимного» «Мальборо». Затем схватился за вёсла и принялся изо всех сил грести… 
     Я работал вёслами сильно и энергично много часов, теряя силы. Но так и не встретился с яхтой. Я задремал, не выпуская из рук вёсел, а когда проснулся – надо мной было чистое звёздное небо. Я снова грёб, потом снова задремал, и в следующий раз меня разбудило палящее солнце. Полный штиль и чистый горизонт. Я не рассчитывал долго продержаться один в океане, ведь у меня не было с собой даже воды. Встречу корабль, или, может быть, заметят с воздуха? Конечно, я надеялся на это, как и любой в моём положении. Но при этом помнил, что в Бермудском треугольнике подобные надежды сбываются редко – такова статистика. И всё же, как ни странно, я совсем не думал о смерти. В моём сознании продолжали звучать слова о том, что моё время не кончилось и его скоро «расконсервируют». Кто ? Полагаю, тот, кто назвал себя – «капитан Хронос».

    Вы спросите: но каким же образом я спасся?
    Я остался жив, цел и невредим, но не знаю, как и чем объяснить моё спасение. Здесь подойдёт только одно слово – «чудо».
    … Когда возможности моего организма полностью истощились, я лежал на дне лодки, не в силах шевельнуться. И помню, что я испытывал тогда – нет, не равнодушие, а абсолютное смирение перед силой океана, силой времени и своей судьбой. И полный покой. Пожалуй, это следовало бы назвать блаженством. Но я чувствовал движение океана и движение времени – впрочем, тогда это было для меня одно и то же. Меня несла какая-то сила, огромная океанская волна. И эта волна вынесла меня на берег.
    Так оказался я лежащим на дне моей шлюпки на песчаном пляже города Нью-Порт американского штата Род-Айленд.
    Моё время было «расконсервировано». И я вернулся к жизни и к людям и смог написать эту повесть…


                11


    Иногда время «бежит», иногда – «летит», иногда – «приходит» или «уходит», а иногда – взрывается. Силой этого взрыва вас уносит куда-то, вы оказываетесь где-то, но как и почему оказались, а главное – хотели оказаться там, где оказались, или нет – эти вопросы приходят уже потом. А сначала – взрыв.
    … Первым унесло Хуана.
    Однажды Марианна сказала мне, что Хуан передал ей все дела по театру и намерен уехать. У него есть невеста – мексиканка, и они будут жить в Мексике. Более того, он списался с индейскими культурными центрами, и его пригласили стать организатором индейских праздников, фестивалей, карнавалов… - в общем, организатором культурной жизни индейцев практически всей Америки. Он загорелся этой идеей, и планов у него теперь лет на сто.
    Хуан привык всё делать быстро. Я прощался с ним уже в аэропорту. Возле самолёта рядом с Хуаном стояла девушка «небесной красоты» - сказал бы я. Хуан представил нас друг другу, назвал мне её индейское имя и прибавил – «актриса и вообще прелесть». Мы с ним обнялись на прощанье и расстались лет на … Но об этом позже.
    Марианна теперь сама занималась финансовыми делами театра и его репертуаром, проводила репетиции и по-прежнему играла во всех спектаклях главные роли. Она часто вместе с театром уезжала на гастроли, а иногда её приглашал какой-нибудь европейский оперный театр принять участие в одном – двух спектаклях, и она улетала одна. Её жизнь состояла из телефонных звонков, финансовых расчётов и подсчётов, переездов, перелётов, репетиций, спектаклей, фуршетов… Для меня просто не оставалось места. « Кто я теперь для неё? – с горечью думал я. – Давно позабытый друг детства!..» В душе прочно поселилась ревность.
    Впрочем, она одолевала пишущего эти строки лишь в мягком кресле самолёта, реже – поезда, автомобиля или другого транспортного средства. И все эти средства с готовностью переносили меня в разные точки планеты, где я (исключительно как журналист) занимался скалолазанием, подводным плаванием, летал по маршрутам птиц, плавал по маршрутам рыб, ходил путями слонов и снежных баранов, спускался в кратеры вулканов и глубокие тоннели горных пещер. Я рисковал жизнью, не думая об этом, не замечая этого. Я отошёл от политики и теперь хотел весь мир вместить в глазок объектива. Дома я почти не бывал, а вернувшись из очередной поездки, сутками работал в редакции. Наше общение с Марианной ограничивалось телефонными звонками и редкими короткими письмами…
    Однажды мы – и я и она – одновременно вернулись из поездок и совершенно случайно встретились у нас дома. Это был тот самый старинный дом, в котором выросла Марианна и который я всегда так любил. Мы бросились в объятия друг к другу, оба плакали и говорили, что не можем жить друг без друга, что нам обоим надоела такая жизнь. И вообще, нельзя постоянно работать, нужен отдых, совместный семейный отдых. Мы подумали – и решили отправиться в морское путешествие. Надолго. И купили яхту.
    Путешествие должно было состояться через несколько месяцев. Нужно ведь подготовиться. Я должен был освоить весь «капитанский» курс: лоцию, навигацию, судовождение, подчитать литературу по физике моря, разобраться в метеорологии и астрономии.
    Я методично исполнял этот план, а Марианна вернулась к своей театральной жизни и вскоре уехала на гастроли. И когда настал намеченный ею же день отплытия, она прислала короткое сообщение, что гастрольное турне затянулось и продлится ещё несколько месяцев.
    Представьте: я не расстроился и не удивился. Я, сказать честно, даже испытал облегчение.
    Если бы Марианна вернулась вовремя, мы бы отправились в плавание по Средиземному морю. Я бы не смог сказать ей «нет». Сам же я в те дни был поглощён одной мыслью. Точнее, моё внимание было приковано к целому ряду сообщений о… «Летучем голландце».
    Это было старинное парусное судно, то появлявшееся, то исчезавшее. Свидетелей было много: моряки с рыболовецких траулеров и военных кораблей, пассажиры туристических лайнеров. Если верить газетным сообщениям, красавец-парусник возникал внезапно, проходил плавно, отчётливо видимый, как бы давая себя рассмотреть, и таял вдали… Суеверные моряки при виде парусника пугались, считая его призраком, «Летучим голландцем». Впрочем, делались попытки подойти к нему ближе, но это почему-то не удавалось. Словно невидимая грань отделяла судно, не давала приблизиться к нему. Я подумал: что если попытаться снова? Вдруг получится? А ведь яхта готова к морскому путешествию!

    И тут я назову, наконец, причину, почему именно в это плавание я ни за что не согласился бы взять Марианну - драгоценность, звезду.
    Загадочный парусник словно курсировал по одному ему известному маршруту в районе Бермудского треугольника. Отметив на карте все точки его появления, указанные в газетных заметках, я вычертил замкнутую кривую этого курса. Стоило попробовать поискать встречи с «Летучим голландцем». Но я рисковал. То есть мы рисковали. Я уже рассказал об этой идее собратьям по перу – своим старым друзьям Хосе и Антонио (их прежние имена были Филипп и Мигель). И как же они загорелись! Экспедицию было уже не отменить, сборы шли в ускоренном темпе.
    Куда мы так рвались, так спешили? А если нас ждёт судьба многих и многих бесследно пропавших в районе Бермудского треугольника?..
    Я сказал себе: ладно, мы – это мы, сорвиголовы, сами выбравшие эту судьбу безумцев. Но   о н а   туда не поедет!
    Я послал Марианне сообщение, что отправляюсь в небольшую экспедицию на яхте, не уточнив, куда именно.
    И вот мы трое : Хосе, Антонио и я – в отличном настроении, счастливые от мысли, что снова покидаем эту скучную оседлую жизнь, что нас ждут новые небывалые приключения, - отплыли в неизвестность… 


                111


    Давней мечтой Марианны было большое гастрольное турне по Латинской Америке. Театр «Летящая звезда» уже побывал в ряде этих стран и всюду встречал радушный приём. Зрителям нравились остро социальные пьесы, искренняя игра актёров, а если учесть, что каждый спектакль был украшен ритмом зажигательного танца и пронзительной лирикой романса, неудивительно, что овациям и вызовам не было конца.
    Но не только это привлекало Марианну. Проходя по улицам чилийских, перуанских, эквадорских, венесуэльских, аргентинских городов, она неожиданно оказывалась в волшебной стране детства – старой Испании. Эти пыльные улочки, опалённые солнцем, эти величественные готические соборы были в не меньшей степени принадлежностью старой Испании, чем пирамиды – принадлежностью Древнего Египта. Здесь даже воздух был каким-то особенным – «староиспанским».
    На этих улочках, в этих соборах Марианна обретала удивительный внутренний покой, она чувствовала себя наконец-то «дома». Ей казалось, что неискажённое, первозданное лицо Испании навсегда покинуло пределы родины и переселилось в эти страны. Вот почему каждое новое возвращение сюда было для Марианны очень желанным и вливало в неё потоки новых творческих сил.
    Это гастрольное турне, а точнее сказать – триумфальное шествие по странам Латинской Америки – включало в себя выступления в ряде городов Мексики, Колумбии, Венесуэлы, Бразилии, Перу, Эквадора, Боливии, Чили, Аргентины.
    Это-то турне Марианна хотела, но так и не смогла прервать ради нашего круиза по Средиземному морю! Она душой была там, она уже не могла вернуться…

    … Гастроли шли, как было запланировано. Уже осталась позади шумная, пёстрая Мексика. Перелёт в Боготу – и гастроли продолжились в Колумбии. Выступив в Боготе, Пасто, Буэнавентуре, Манисалесе, Медельине, Букараманге, театр прибыл в Картахену.
    Здесь, в Картахене, впервые за время существования театра, его выступления были прерваны и прекращены: случилось несчастье.
    Картахена – портовый город. И в этот порт Бог знает с какого края земли в эти дни была занесена холера.
    В течение трёх дней заболели все. Ещё продолжала держаться одна Марианна. Одного за другим она отвозила артистов в больницу. Она сменила костюм примадонны на белый халат и самоотверженно ухаживала за больными. Ей вновь пригодились её медицинские познания! Так, в острейших переживаниях за жизнь людей, практически без еды и сна, прошли две недели. Жизнь больных была уже вне опасности, когда Марианна свалилась – болеют и врачи! Она потеряла сознание и больше не приходила в себя. Её состояние считали безнадёжным…

………………………………………………………………………………

    … И всё-таки жизнь начала возвращаться.
    Вокруг Марианны сновали люди в белых халатах; её состояние фиксировали датчики; над ней летали, её лелеяли, крохотными шажками отвоёвывая у смерти.
    Раз, проснувшись, Марианна с любопытством осмотрелась. Комната, где она находилась, была не похожа на больничную палату: слишком красиво и уютно. Она заметила у своей постели сиделку.
- Скажите, пожалуйста, где я нахожусь? – спросила Марианна.
- Это частная вилла на Багамах, - ответила сиделка.
- А кто мой спаситель?
- Хозяин виллы.
- Я бы хотела поблагодарить его, - сказала Марианна.
- Сейчас его здесь нет. Он прибудет завтра и зайдёт навестить
вас, - пообещала сиделка.               
   
    На следующее утро Марианна ещё дремала в лёгком полусне, дыша нежным ароматом цветов из распахнутых окон, когда рядом с её постелью раздались шаги. Мужчина в белом халате, наброшенном поверх костюма, склонился над ней и произнёс:
- Просыпайтесь, донья Марианна, пора принимать лекарства.
    Голос показался ей знакомым, очень знакомым. Только где она могла его слышать?
    Марианна открыла глаза и взглянула в лицо… Эти тонкие черты, эти изогнутые брови над полуприкрытыми печальными глазами…
- Дон Висенте, это вы?.. –  только могла вымолвить она.
- Да, - тихо ответил он и заговорил, вспоминая:
- Я нашёл вас в больнице в безнадёжном состоянии, взял на руки   
и вынес оттуда. Я держал вас на руках всё время перелёта сюда. Я прижимал вас к себе, как дитя, и страстно молил Господа, чтобы вы прожили ещё хотя бы минуту… - на его глазах показались слёзы, - хотя бы час… хотя бы день… Я пригласил лучших врачей и обеспечил вам самое лучшее лечение и уход, какие только есть на земле. И могу утверждать, что сейчас вы выглядите в тысячу раз лучше, чем тогда, когда… - его голос сорвался, он замолчал.
    - Но почему?.. Как?..
    - Я люблю вас, этим сказано всё, - ответил Крокус, прикрывая ресницами лучезарный взгляд.
    Марианна, глядя в глаза Крокусу, протянула руку, взяла его кисть и тихонько пожала её.
- А теперь примите лекарства, - с мягкой настойчивостью сказал   
Крокус.
    Он положил ей на ладонь таблетки, а затем, давая запить, нежно взял её голову, приподнял и поднёс к губам стакан. После этого он вышел и быстро вернулся с подносом:
- Ваш завтрак, донья Марианна.
    И, снова приподняв её голову, он кормил её с ложечки, как ребёнка, чем-то вкусным, ароматным и нежным. А закончив кормить, сказал:
    - А теперь – спать. Набирайтесь сил, позже я вас навещу.
    Он начал приходить каждый день, сначала ненадолго,но с каждым разом проводя всё больше времени с Марианной. Ей было легко и приятно с Крокусом, она ждала его прихода.
    Как-то Марианна спросила с тревогой, не знает ли он о судьбе её артистов?
- Они все здоровы и уже улетели в Испанию, - ответил Крокус. – Я выплатил каждому гонорар от вашего имени (он назвал сумму), чтобы они могли хорошо отдохнуть и укрепить своё здоровье.
    Наградой ему был её лучистый взгляд!
    … Шли дни, силы прибывали; с каждым днём Марианна чувствовала себя всё лучше.
    Однажды утром Крокус вошёл в комнату и положил перед ней на журнальный столик несколько газет. Он был очень задумчив.
- Здесь есть сообщения о вашем муже, донья Марианна,       
прочтите.
    Марианна, полулежа на кушетке, взяла газеты и начала читать. В газетах говорилось об экспедиции трёх испанских журналистов в район Бермудского треугольника; описывалась их встреча с таинственным парусником «Мальборо», уже сто лет дрейфующим по морским просторам, и, наконец, сообщалось о бесследном исчезновении одного из журналистов - Федерико Гомеса, во время осмотра парусника, во внезапно возникшем густом тумане. Говорилось, разумеется, что ведутся упорные поиски, но они до сих пор не увенчались успехом…
    Пока Марианна читала эти газетные заметки, Крокус стоял у окна, повернувшись спиной. Когда она отложила газеты, он повернулся и вопросительно взглянул ей в глаза.
- Я знаю, что вы обладаете даром медиума, - сказал он. – Вы
можете сказать как медиум, жив он или мёртв?
    Марианна закрыла глаза и с минуту лежала неподвижно.            
- Его нет среди живых, - сказала она задумчиво. – Но его нет и
среди мёртвых.
- Где же он тогда? – спросил Крокус.
- Он попал в другое время… - она снова задумалась. – Да, он      
находится в другом времени.
- А вы не знаете, - спросил Крокус, - как долго он будет там         
находиться и сможет ли вернуться в наше время?
- Думаю, сможет вернуться. Такие случаи были. А как долго?..   
Да сколь угодно долго… Ну, скажем, лет тридцать…               
    Крокус снова отвернулся к окну. Оба долго молчали. Наконец Крокус обратился к Марианне:
- Но ведь вы не будете ждать его тридцать лет?               
    Это было утверждение – вопрос. Не глядя на Марианну, он вышел.         
    В этот день он больше не показывался, но на следующее утро пришёл как обычно.
    Марианна поднялась ему навстречу. Она была ещё очень бледна, но уже прихотливо причёсана, и бледность и худоба лица лишь подчёркивали красивый разрез её огромных глаз, окаймлённых длинными, густыми ресницами. На ней было японское кимоно нежно-розовых тонов, придавшее её точёной фигурке недостающий элемент кукольной красоты.
   
    В это утро Марианна проснулась с горестными мыслями о постигшей её невозвратной потере. Она вспоминала годы нашей дружбы, лучшие мгновения нашей любви, и немало слёз в память обо мне  пролилось на её подушку… Но Марианна оставалась сильна духом. «Надо жить!» - тихим шёпотом приказала она сама себе и вытерла слёзы.
    Воспоминания эти всё тускнели и отдалялись, но вот другой образ неразрешимым вопросом возник перед её мысленным взором.
    Она ни на минуту не забывала, что тем, что она   ж и в а,   а не лежит на кладбище,    ж и в а    -    и может думать, чувствовать, вспоминать, размышлять, о чём-то печалиться, чему-то радоваться, а впереди ещё целая жизнь! - этим она обязана Крокусу.
    Он спасал её, как спасают утопающих, - не думая о наградах.
    … Когда-то он признался ей в любви, предложил руку и сердце и получил решительный отказ. Но каково это, подумалось ей, влачить по длинной дороге жизни мучительный и печальный груз неразделённой любви? А ведь в её силах было дать ему счастье…
    Внезапно Марианна заметила какой-то свёрток, заботливой рукой положенный возле её постели. Кусочек розового шёлка выглядывал из пакета и притягивал взгляд. Марианна развернула кимоно, примерила, да в нём и осталась.
    Во взгляде вошедшего Крокуса можно было прочесть восхищение, но он лишь лаконично поздоровался с Марианной и осведомился о её самочувствии.
- Благодарю вас, лучше, хотя, конечно, небольшая слабость… -   
отвечала она.               
- Ну, разумеется, разумеется… - мягко отозвался Крокус и распахнул стеклянную дверь на веранду. – Врачи рекомендуют вам небольшие прогулки. Давайте выйдем в сад, сеньора.               
    Бережно взяв Марианну под руку, он помог ей сойти вниз по ступенькам.
    Здесь начинался настоящий цветочный праздник, сюита красок и ароматов, где каждое, расцвеченное дивными оттенками, тропическое чудо, удивлённо раскрыв лепестки, застыло в балетном па, чаруя взгляд.
    Песчаная дорожка уводила куда-то в глубь зарослей, пышно разросшихся, но подстриженных и уложенных рукой садовника так, что они образовали уютный тенистый грот.
- Идёмте, сеньора, посмотрим, что там дальше, - предложил         
Крокус.
    Они миновали густую тень грота и вышли на солнечную полянку на берегу пруда.
    Берега пруда были скрыты густой зеленью, растущей в несколько ярусов разных оттенков. Несколько оттенков зелёного, от нежно-зелёного до густо-зелёного, цвет охры, оранжевый, розовый и даже бордовый – создавали гармоничное цветовое разнообразие, созерцать которое можно было часами…
    По поверхности воды местами протягивались живописные тропические водоросли; белоснежные лилии радовали глаз.
    Посередине пруда была проложена своеобразная тропинка. Камушки, торчавшие из воды на расстоянии шага, вели через всю гладь пруда к его дальнему берегу, где стояла изящная беседка с изогнутой линией кровли.
- Японский чайный домик, - пояснил Крокус. – Рискнёте дойти
до него?
- Надеюсь, что да, -  ответила Марианна и ступила на камушек над   
водой…

    … В последующие дни они долго, беседуя, гуляли по саду, а затем возвращались в дом, не прерывая беседы. Эти разговоры, живо интересные для обоих, тянулись по много часов, не прерываясь и вовсе не утомляя собеседников, так стремившихся к общению друг с другом. Помимо бесед, были и музыкальные вечера.               
    В глубине сада, выстроенный отдельно, находился музыкальный зал с прекрасной акустикой. В нём стоял превосходный старинный рояль, у стены – стеллаж с нотами. Но Крокус обычно играл наизусть – Бетховена,  Шопена, Баха, Моцарта, Чайковского и Рахманинова. Он привычно входил в этот зал, усаживался за рояль и, закрыв глаза, священнодействовал.
    Марианна сказала, в первый раз послушав его игру:
- Признаюсь, я и не подозревала у вас такого уровня исполнительского мастерства. Я потрясена! Мир потерял в вас не меньше чем второго Рихтера!
    Крокусу была приятна её похвала. Он улыбнулся в ответ с неожиданным смущением и тихо сказал:
- Я рад, что вам понравилось.
    Иногда, всё так же закрыв глаза, полностью отрешённый, углубившись в только ему известный мир, он пел, аккомпанируя себе на рояле, любимые арии из опер, романсы, песни – на испанском, итальянском, французском, английском. Его голос отличался редкой чистотой и мягкостью звучания, богатством тончайших оттенков чувств.
- Кого мир потерял во мне на этот раз? – шутливо спросил он
как-то, прервав пение.
    Крокус знал все любимые романсы и арии Марианны, и они часто пели дуэтом.
- По-моему, это лучше, чем ваши сольные выступления, -
говорил он, лукаво поглядывая на неё.  – Мир потерял в нас такой дуэт!
    Их беседы текли легко и неопределённо, как облака, бегущие по небу. Но временами касались серьёзных и непростых вопросов.
- Я люблю ваш театр, - говорил задумчиво Крокус, на ходу
срывая и подавая Марианне орхидею. – У вас есть всё, чем обладает
истинный театр. – Он остановился возле куста жасмина, не срывая,
приблизил к лицу покрытую цветами ветку, вдохнул аромат и продолжал:
- … Но нет одного: традиции. Всё современность и
современность. Лично мне этого мало. А где Лопе де Вега, Кальдерон?
Я жду, ищу и не нахожу. Что вы об этом думаете, сеньора?
    Задав свой вопрос, Крокус, кажется, и не рассчитывал услышать ответ и продолжал развивать то ли прежнюю, то ли новую мысль:
- Пусть простят меня те, кто не сможет согласиться со мной, -
теоретики, критики, любители, профессионалы… - он несколько раз коротко поклонился. – Я человек, не Бог, имею право ошибаться. Но если вы спросите меня: что есть истинный театр? Где его истоки и его жизнь? Я отвечу одним словом: Испания. Здесь он зародился, возрос и сформировался, а затем растворился и продолжил свою жизнь во всех эпохах, во всех аспектах и ипостасях бытия. Не Англия с её Шекспиром, не Франция с её Корнелем, Росином и Мольером, не Италия с её комедией дель-арте.
Хотя… - он задумался. – Хотя, конечно… И всё же – Испания! Театр – это мозг и сердце Испании и её душа. Да, разумеется, и Гарсиа Лорка, и другие… Но сначала – Лопе де Вега и Кальдерон. Ведь «жизнь есть сон», не правда ли, сеньора? – и Крокус с улыбкой преподнёс Марианне букетик крокусов.

    Здоровье Марианны всё улучшалось, и вскоре ей по силам были прогулки и за пределами виллы. Излюбленным местом этих прогулок стал берег океана.
    Крокус любил сидеть на большом валуне возле самой воды, глядя в океанскую даль. А Марианна бесцельно бродила по мелководью, ступнями ног множа солнечные блики и собирая разноцветные ракушки. А иногда они просто шли по песку у кромки воды; этот путь не кончался, и идти хотелось бесконечно, до полной потери всех человеческих сил, до полного растворения в синих сумерках океанской дали.
    Однажды вечером они шли так, шли очень долго. Затем остановились и, прижавшись друг к другу, долго стояли под светом звёзд и луны. И больше уже не расставались.

…………………………………………………………………………….

    … Сейчас, когда я пишу эти строки, сам я давно женат, а Марианна замужем целую вечность.
    Пришло ВРЕМЯ –  мы увиделись снова, и я прочёл в её глазах, полных слёз: «Прости!»
    О, нет, не она должна была просить у меня прощения!
    Моя долгая бессонная ночь, которая прошла в ожидании этой встречи, была до краёв наполнена сознанием моей вины, мучительными угрызениями совести и горькими воспоминаниями о том чудовищном легкомыслии, с каким я бросил Марианну в объятия слепого Рока - бросил одну умирать на чужбине, среди чужих людей, за тысячи миль от родного дома!
    Если бы не Крокус!
    Теперь я понял, что он любил не на словах. Он ни на минуту не выпускал Марианну из поля зрения – и лишь поэтому не опоздал! Из всех его важных дел не было ни одного, более важного, чем его любовь к ней, - и лишь поэтому он смог её спасти! Никто не звал его на помощь – но он пришёл! Эта решающая минута показала, кто был её единственный настоящий друг…
    … А я – где был я?..
    Та удивительная, глубокая и прочная связь, которая была между нами с самого детства, ослабла и почти прервалась. Но что явилось тому виной?
    А виной было то, что   в с ё    ставилось выше любви: работа, престиж, известность, деньги, наконец. И Бог забрал свой Дар – Любовь! И отдал его Достойному…









 
   

                1У


    … Пришло ВРЕМЯ - и океанская волна выбросила меня на берег. Что же случилось потом?
    Вокруг были люди, они окружили шлюпку, кто-то вызвал скорую помощь…
    Помнится, меня мучил бред. Я ненадолго приходил в себя, затем снова бредил… Но, кажется, наконец крепко заснул, а когда проснулся, то чувствовал себя уже совсем здоровым.

    Больницу в любой стране узнаешь по белым стенам, специфическим запахам и особой, больничной, чистоте. Итак, я в больнице. И действительно, дверь отворилась, и в палату вошла девушка в белом халате. Я поздоровался по-испански. Она улыбнулась, быстро подошла к моей кровати и заговорила по-английски:
- Вы говорите по-английски, мистер?
- Да, - отвечал я, переходя на её язык.
- Прекрасно! Меня зовут Мэри. Я медсестра. Вы находитесь
у нас на лечении уже неделю. Скоро мы выпишем вас, и вы получите счёт за лечение. Можем ли мы быть уверены, что вы в состоянии его оплатить?
    - О, конечно, - заверил я. – На моём счету в Испании достаточно денег, и я переведу необходимую сумму.
    - Вас нашли на берегу океана. При вас не было никаких документов, только промокший судовой журнал. Все эти дни вы были без сознания,
и мы до сих пор не знаем, кто вы. Будьте любезны ответить на
простые анкетные вопросы: ваше имя, год рождения, место жительства, - она приготовилась записывать.
    Я начал отвечать на её вопросы. Но когда назвал год рождения, Мэри вскинула брови, и глаза её округлились.
    - Простите… я не поняла! Повторите ещё раз!
    Я повторил и тут же заметил, как её спокойный взгляд стал подчёркнуто заботливым и снисходительно-ласковым. Изменились и интонации голоса.
    - Я вызову вам психолога, - неожиданно сообщила она.
    -Да? – удивился я. – А разве у меня какие-то проблемы?
    - Проблемы есть у всех, - глубокомысленно ответила Мэри. – В
это сложное время каждому из нас нужен психолог.
    Я не нашёлся, что ответить, вежливо поблагодарил, а затем попросил:
    - Не могли бы вы позвонить моей жене и друзьям и сообщить, где я нахожусь? Все переговоры я, разумеется, оплачу.
    - Хорошо, - ответила Мэри, - диктуйте.
    Я сообщил ей номера Марианны, Хосе и Антонио. Мэри вышла, и у меня отлегло от сердца. Ну наконец-то связь будет восстановлена! Они уж там испереживались все. Интересно, сколько же я проплавал? Надо у кого-нибудь спросить, какое сегодня число.
    Воистину человек не знает своей судьбы. И я не ведал, что этот день у меня – день визитов. Да уж заодно – день больших сюрпризов.
    … Не прошло и получаса, как ко мне пожаловал психолог. Это был молодой парень в джинсах, типичный американец, но, как я узнал потом, - уже автор серьёзных научных трудов, научный светило. Он как-то просто, по-братски, присел на край постели и заговорил со мной, как с давно знакомым. И вот что поразительно: видя его, человека из другой страны, в первый и, должно быть, в последний раз, я беседовал с ним абсолютно откровенно, как с близким другом.
    Я подробно рассказал ему о себе, обо всей своей жизни, о своей журналистской работе, об экспедиции (умолчав только о капитане Хроносе) и даже показал судовой журнал «Мальборо», лежавший в тумбочке у моей кровати.
    Во время моего рассказа заходила Мэри с какими-то лекарствами и обедом. Ей так хотелось остаться и послушать, но Джим сделал ей знак удалиться.
    Прощался он с сожалением.
- Поговорил с вами – как живой воды напился. А главное – в
жизни не встречал такого умного и здравомыслящего человека! Жаль, совсем нет времени вот так пообщаться…
    Мы расстались друзьями. Он оставил мне все свои координаты и горячо приглашал в гости. А я подумал: пожалуй, такой психолог, как он, действительно нужен всем. Одним своим присутствием он меня как-то всего согрел и разморозил.
    День визитов (и сюрпризов!) продолжался. Дверь снова открылась, и вошёл ещё кто-то. Мужчина в костюме, но держится как военный. Он сразу же представился:
- Роберт Хилтон, ЦРУ. Вы – Федерико Гомес?
- Да. Чем я заинтересовал Управление?
- Мы собираем информацию о Бермудском треугольнике. А вы
ведь как раз недавно оттуда? Вам нужно всего лишь ответить на несколько вопросов.
    Отвечать на вопросы сейчас, а тем более о Бермудском треугольнике, а тем более сотруднику ЦРУ – я был расположен меньше всего на свете. И я решил применить свою старую уловку. Я ответил ему примерно то же, что и Крокусу, когда-то очень, очень давно.
- Да, понимаю, сэр. Я должен. Непременно, сэр. Но позже, сэр.
Я только недавно пришёл в себя. У меня тяжёлый бред, сэр. Всё кружится перед глазами, сэр. Я вряд ли сегодня смогу вам дать хоть сколько-нибудь связные ответы, сэр.
    - О кэй, - ответил он. – Я не спешу. Поправляйтесь. Зайду через пару дней. Кстати, есть сведения о вашей жене и друзьях.
    - Да? – живо отозвался я. – Сегодня утром я просил медсестру им позвонить.
    - Просьба была переадресована нам…
    - Почему – вам? – не понял я.
    - Адреса изменились, а таких номеров и вовсе не существует. Мы связались по своим каналам…               
    - Как – не существует номеров? – я даже приподнялся на кровати. – Почему?               
    - Вам даже не удосужились назвать сегодняшнюю дату? И вы не знаете, какое сегодня число, месяц и год?               
    Я смутился.               
    - Да, не называли. Я собирался спросить, но забыл.               
    - Врачи – и такое малодушие… - пробормотал Роберт Хилтон.       
    И он назвал мне дату – число, месяц и год. И прибавил:
    - С того дня, мистер Гомес, как вы последний раз видели своих друзей, прошло тридцать лет.               
    Он помолчал. Молчал и я. Затем он открыл папку, заглянул в неё и сказал:
- Мы разыскали вашу жену и ваших коллег-журналистов и
вызвали их сюда. Надеюсь, завтра они прилетят, и вы сможете, наконец, увидеться.
    Он ушёл, а я остался, размышляя обо всём, что услышал.
    Несколько раз приходила Мэри, что-то приносила и уносила, глядя на меня с нескрываемым любопытством. Ещё бы: мне все шестьдесят, а на вид каких-нибудь тридцать! Но, кажется, заговори я с ней, она убежала бы, как от привидения…
    Вечером ко мне зашёл врач, пожилой полный джентльмен с седыми усами. Он представился: Томас Гамильтон – и присел возле кровати.
- Очнулись наконец? Ну, слава Богу. Теперь можно с вами и поговорить. А то всё бредили, Хроноса какого-то вспоминали, вашего капитана. В общем, славно поплавали, моряк! – он с улыбкой и с озорными искорками в глазах смотрел на меня. – Так, значит, мы с вами ровесники? Стукнуло шестьдесят? Дорого бы я дал, чтобы выглядеть так, как вы! Юноша, атлет! Завтра к вам жена приедет.
    Он помолчал.
- Да… В общем, мужайся, сынок. Хотя какой ты сынок… Что-то я запутался с этим твоим возрастом. Одним словом, я хотел сказать, что жизнь у тебя… у вас… впереди!               
- Я вам очень благодарен, мистер Гамильтон, - сказал я, - за всё, что вы для меня сделали. Неудивительно, что вы запутались, я и сам не знаю, что мне делать со своим возрастом. Не знаю, как встречусь и как буду говорить с теми, кого любил…
    Этот простой и милый человек неожиданно вызвал меня на откровенное признание. Я расчувствовался и ощутил на глазах слёзы.
- Вы остались живы, мистер Гомес, - серьёзно сказал
Гамильтон, - и это главное. Я боролся за вашу жизнь… Цените её!
    Он тихо вышел. А я не сомкнул глаз до утра.               

          
                У

    … И дождался.
    Они явились все вместе: Хосе, Антонио, Хуан, Марианна и Крокус. Мэри заботливо принесла стулья и усадила гостей. Пока входили и усаживались, я успел рассмотреть всех. Да… ничего не скажешь – постарели! Хотя, в общем, все бодры и моложавы. И сколько респектабельности, даже величия! Особенно у Крокуса. Он, в сущности, почти не изменился. Только весь седой. И сходство с Филиппом Вторым ещё усилилось – думаю, не только внешнее. Поседели и мои друзья. А вот Марианна… В движениях – величавый покой. Матрона, королева. Боже, как хороша! Ещё красивее, чем прежде!
    Все молчали; никто долго не мог вымолвить ни слова. Первым пришёл в себя Хуан, хотя и у него в горле стоял комок. Он откашлялся и сказал:
- Все эти годы мы тебя ждали, Федерико. И вот наконец ты
вернулся…
    Другие отозвались возгласами на его слова.
    Я обратился ко всем:
    - Друзья мои! Я буду рад услышать рассказы о вашей жизни. А сам расскажу вам то, что открылось мне… Но сначала – молю: помогите мне! Спасите меня, SOS! Я чувствую, что стою на краю пропасти. Меня ждёт чудовищная судьба подопытного кролика, музейного экспоната… Путешествовал во времени! В Бермудском треугольнике!
Таких сенсаций наука ещё не видывала… Они сведут меня в могилу своими глупыми вопросами и так называемыми исследованиями. А журналисты!.. Я погиб, я безвозвратно погиб! – я схватился за голову.
    Марианна подошла ко мне, взяла за руки.
- Ничего, Федерико, успокойся! Сейчас что-нибудь придумаем.
Расскажи, с кем ты виделся, говорил? Кто уже знает?
    Я назвал Мэри, психолога Джима, Хилтона и Гамильтона.
    - Ну, это ещё не так плохо, - сказала она задумчиво и обратилась ко всем: - Я предлагаю старое испытанное средство – гипноз.               
    Хуан в ответ кивнул со знанием дела. Крокус улыбнулся:
- Ну, что ж… Ваш выход, сеньора!               
- Но… - замялся я, - если они всё забудут, как я смогу
отблагодарить врачей за моё спасение? А ведь они целую неделю боролись за мою жизнь!               
- Мы это учтём. Я переведу на счёт больницы сумму из
благотворительного фонда, - сказал Крокус, доставая из саквояжа ноутбук.
    Через минуту вошла Мэри. Марианна сделала пассы руками и произнесла необходимые увещевания.
- А теперь проснитесь! Вы знаете этого господина? – спросила
она, указывая на меня.
- Нет, - ответила Мэри. – Вижу впервые. Он никогда у нас не
лечился. Зачем я вообще сюда пришла? Мне нужно было совсем в другую палату.
    Она вышла, и сразу же вошёл психолог Джим. Он ушёл с тем же результатом. Затем последовали Роберт Хилтон и Томас Гамильтон. Они также спешили уйти, не узнавая меня и не понимая причины своего прихода. Роберту Хилтону Марианна приказала уничтожить все компьютерные файлы, как-либо связанные с моей персоной, и вообще больше не заниматься вопросом Бермудского треугольника.
- Кажется, всё! – сказала она, облегчённо вздохнув.
- Кажется, нет… - ответил я, напряжённо вслушиваясь в шум
голосов за дверью.
    Дверь широко распахнулась, и в палату буквально влетела толпа энергичных молодых людей, нагруженных фото- и видеокамерами. Хуан усмехнулся в седые усы:
- Коллеги не заставили себя ждать!
    Весь этот хоровод закружился вокруг меня, ослепил фотовспышками
и осыпал градом вопросов:
    - Что вы ощущали в Бермудском треугольнике?
    - Каким транспортом вы путешествовали во времени?
    - Сколько трупов вы насчитали на «Мальборо»?
    -   Вы человек или призрак?
    - Это правда, что у вас зелёная кровь?
    Но я уже видел ритмичные пассы рук Марианны. Ярость гипнотизёра – это не шутка, господа! Всё пространство покрыл её звучный голос:
     -  Спать! Немедленно всё забыть! И – вон отсюда! 
    Мне показалось, поднялся вихрь, чуть ли не ураган. Я видел, как ноги отрывались от пола и тела устремлялись в раскрытую дверь. Куда она их отправила? Уж не на край ли земли? В палате остались только мы. Марианна подала мне большой пакет.
- Переоденься, Федерико, а мы подождём за дверью. Пора в
путь.
    Я быстро надел футболку, джинсы и кроссовки и улыбнулся мысли, что за тридцать лет одежда почти не изменилась: всё те же джинсы, только, может быть, немного другого фасона… Не забыв прихватить с собой драгоценный трофей – судовой журнал «Мальборо», я вышел к друзьям.
     Больничные коридоры, лестницы, лифты были пустынны, словно весь персонал унесло ураганом; двери раскрыты настежь… Мы все поместились в просторном «Пикапе» Крокуса; за рулём был он сам, а я сел на переднее сиденье рядом с ним и с любопытством исподволь его рассматривал. Мой бывший враг… Как это смешно! Впрочем, тогда не было смешно… Но как всё изменилось! Да тот ли это человек? Я вспомнил слова Крокуса: «Я заново родился…» Он воистину стал другим, да и я относился к нему иначе. Я уважал его, почти любил. И доверял ему – как Хуану, Марианне… как самому себе!
- Куда мы едем? – спросил я Крокуса.
- Сейчас – в аэропорт. Нам предстоит небольшой перелёт.
    Он показал в окошко:
- А вот и мой самолёт.
    Мы подъехали ближе и вышли из машины. Крокус забрался в самолёт и пригласил всех садиться. Сам он сел за штурвал и указал мне место рядом с собой. Самолёт взлетел, и внизу замелькали крохотные домики, квадратики полей, ниточки рек…
- Когда вы исчезли, дон Федерико, - заговорил Крокус, - донья 
Марианна сумела понять, что с вами произошло, и даже с достаточной точностью определить срок вашего возвращения.
    Как вы догадываетесь, заботу об этой гениальной женщине я принял на себя…
    Мы ждали вас, дон Федерико, и много размышляли о вашем возвращении. Мы подумали, что вам, вероятно, следовало бы сменить имя. Я приготовил для вас новые документы. Теперь вы не Федерико Гомес, а Анри Гонсалес… если не возражаете, - мягко прибавил он.
    Я с жадным интересом слушал Крокуса, внутренне во всём соглашаясь с ним. Он продолжал:
    - Мы подумали, что вам понадобится и новое место жительства.
Причём такое, где вы при желании могли бы отрешиться от мира, отдохнуть от трудных жизненных дорог и если не путешествовать во времени, то наблюдать в телескоп вечные космические миры, созвездия… Если же этот настрой сменится горячкой писательского труда, то должна быть возможность и для сосредоточенной умственной работы.
    Не исключено, что вы захотите пожить один. Но в жизни человека случаются перемены, и тишина одиночества сменяется приятными звуками родных голосов. И нужен такой дом, чтобы в нём всем хватило места!
    Наконец, сколько могу судить, вам не чужды передвижения в пространстве. Для этого хорошо иметь транспортные средства: яхту, личный самолёт, вертолёт…

    Я продолжал слушать и соглашаться, но всё ещё не понимал: куда он клонит?
    - Когда-то давно, - продолжал Крокус, - я приобрёл маленький необитаемый остров в Тихом океане. Кажется, я что-то планировал, но остров мне так и не пригодился. Я переоформил документы на вас, дон Федерико. Теперь хозяин острова – вы. И там я разместил всё то, о чём шла речь выше.
    Он помолчал. Затем снова заговорил:
- Я смею думать, что вы не откажетесь принять всё это.
Моя уверенность основана на той мысли, дон Федерико, что теперь вы судите обо всём иначе, с другого угла зрения, - после всего, что вам открылось!
    Он читал мои мысли и прекрасно меня понимал! Помолчав, Крокус добавил:
- Нашей целью, дон Федерико, было сделать так, чтобы ваше
возвращение было возвращением к жизни.
    Он повернулся ко мне и испытующе взглянул мне в глаза. Я был так взволнован, что не мог говорить. Мой ответ он прочёл по губам:
- Благодарю вас, дон Висенте… брат Крокус… - прибавил я и
улыбнулся.
     Улыбнулся и он.
    Мы долго летели над океаном. Под гул мотора и негромкие голоса друзей я задремал в уютном кресле и проснулся уже на земле.
    На этом острове, затерявшемся в просторах Тихого океана, я провёл два дня в обществе самых дорогих мне людей.
    Хозяйство острова было идеально обустроенным и ухоженным. За всем присматривала пожилая супружеская пара: Диего и Соледад. Окна просторного дома, а точнее – небольшого замка в староиспанском стиле, выстроенного на холме, - смотрели на океан. Живописная тропинка спускалась от замка прямиком к причалу в небольшой бухте, где покачивалась на волнах белая игрушка – яхта. Невдалеке находились взлётная дорожка, посадочная площадка и ангар с самолётом и вертолётом, которые я, по просьбе Крокуса, опробовал в небе. А на яхте мы ненадолго вышли в море всей компанией.
    Остальная территория являла собой живописный лесной массив, и Крокус посоветовал мне на досуге прогуляться по острову и самому всё осмотреть.
    Но в основном мы провели это время в замке за непрерывающейся беседой. Друзья спешили передать мне хотя бы основные факты тридцатилетней жизни.
    Хуан это тридцатилетие посвятил возрождению индейских культур двух континентов. Жизнь как череда необъявленных войн и одновременно красочных индейских праздников – вот весь Хуан и его судьба.
    Хосе и Антонио возглавили издательский холдинг – два журналиста с мировым именем, авторы приключенческих романов.
    Крокус и Марианна возродили староиспанскую традицию театра, и не только. Три десятилетия они деятельно развивали все возможные пласты испанской культуры.
    За тридцать лет мои друзья произвели целое человечество. Все являли собой образец супружеской добродетели и обзавелись детьми и внуками. Внуков пока не было только у Крокуса и Марианны: их единственный сын всё ещё медлил с женитьбой.
    Я с радостью замечал, что душой мои друзья совсем не изменились; старению подверглись лишь их тела.
    Что же сказать обо мне?
    Я сохранил молодость, но так ли уж я был молод? Я чувствовал себя патриархом в окружении молодёжи, наперебой рассказывающей о своих школьных успехах. Ну, не школьных – тут я, конечно, переборщил. Но эту разницу возрастов, не внешнюю, а сокровенную, сущностную, - ощущал остро.
    О чём рассказал им я?
    О Хроносе – ни слова. Бог знает почему, интуитивно, решил сохранить это в тайне. Рассказал о скелетах на палубе и показал судовой журнал «Мальборо». Кстати, я и сам его только сейчас впервые раскрыл.
    Седые головы двух моих соратников по той экспедиции, страшно рисковавших вместе со мной, склонились над журналом.
- А как ваша нога, Антонио? – спросил я. – Помните, во время шторма вы упали и сломали ногу, и я наложил вам гипс. А ведь я не врач! Я всё волновался: как она срослась?
- Спасибо, - улыбнулся он. – Гипс вы наложили отлично. Нога срослась хорошо, я не хромаю. А помните, перелётные птицы сели на палубу и плыли с нами целых три дня?
    Пока мы с Антонио предавались ностальгическим воспоминаниям, Хосе листал журнал, вглядываясь в полустёршиеся надписи.
- Здесь есть записи о начальном периоде плавания. С грузом мяса и шерсти вышли из Веллингтона. Сделали ряд остановок в Австралии: Канберра, Мельбурн, Фриматл. Вышли из Фриматла курсом на Кейптаун. Пишут об отличной погоде. Затем – жалоба на сильную жару и полный штиль. Паруса повисли. Всё. Больше записей нет.
- Они плыли через Индийский океан, - задумчиво произнёс Антонио. – И там их настигла смерть. Но отчего?
- Кончилось их время… - машинально повторил я фразу Хроноса.
    Антонио и Хосе изумлённо повернулись ко мне.
- Что? Что вы сказали?
- Я сказал… кончилось время их жизни, наступила смерть, - выкрутился я. – Но в чём причина – непонятно. В журнале нет записей ни о болезнях, ни о ссорах между матросами, ни о бурях. Видимо, произошло это внезапно и быстро. А жара и штиль – откуда они? И какая здесь связь?..
    Но в тот день нам не удалось установить эту связь и прийти к каким-либо выводам. Моих друзей ждали их семьи и неотложные дела; никто из этих деятельных натур пока ещё не думал уходить на покой. Но главное – они чутко улавливали моё состояние: острое желание остаться одному.
- Надеюсь, с мобильной связью и Всемирной паутиной ничего не случится, - сказал Крокус. – Мы всегда с вами, дон Федерико, помните об этом. А теперь, сеньоры, пора в путь. Я уже заправился горючим. Занимайте места в салоне самолёта.
    Я вышел их проводить – и снова слёзы навернулись на глаза. Хуан похлопал меня по плечу:
    - Готов спорить, ты откликнешься на зов древних цивилизаций!
    Я обнял друзей.
    Марианна, прощаясь, протянула мне объёмный, овальной формы, кожаный футляр с замочком.
- Это тебе, Федерико… - её лицо тоже было всё в слезах.
    Боже, как ужасны проводы!
    Дверца кабины закрылась. Крокус включил мотор; самолёт легко пробежался по взлётной дорожке, взлетел, быстро набрал высоту – и вон она, серебряная птичка в небе, только её и видели!
    Я бросил взгляд на ангар: а не стоит ли и мне… Но решил – потом. А сначала…


                У1


    … Сначала я вернулся в замок. Прошёл в кабинет, положил на стол тёмного дерева овальный кожаный футляр, отомкнул замочек… В футляре оказалась бережно упакованная большая морская раковина, витая, белая, а внутри – розовый перламутр. Я полюбовался этим совершенным созданием природы, а затем приложил раковину к уху.
    С детства я любил слушать морские раковины. В них живёт шум моря. Но у каждой раковины своё море, свой голос. Слушая раковину, хорошо было мечтать. И ещё: мысли неожиданно прояснялись, и можно было решить самую сложную задачу.
    … А в Древней Элладе люди вообще не расставались с раковинами, всюду носили их с собой, постоянно слушали – и создавали мировые шедевры.
    Вот я и подумал: не поможет ли мне раковина решить одну крайне сложную задачу – загадку моей жизни?
    Продолжая держать раковину возле уха и слушать оглушительную симфонию океанского прилива, я прохаживался по кабинету, в задумчивости останавливался, присаживался к столу, затем снова принимался ходить.
    … Начнём с фактов: я незаметно для себя провёл где-то тридцать лет, причём сохранил необъяснимую молодость, как будто этих тридцати лет не было (но они были!), а будучи молод, чувствовал себя неизмеримо старше своих постаревших «ровесников». Попробуйте, разберитесь в этой абракадабре, в этом клубке сплошных алогизмов. И вот парадокс: чтобы разобраться в алогизмах, я должен мыслить логически.
    Что ж, будем мыслить логически…
    Скорость света – триста тысяч километров в секунду. Если вспомнить «парадокс близнецов» Эйнштейна, то один из них, если будет лететь со скоростью света - останется молод, как я,  а другой постареет. А это значит, что в то время пока мои друзья, оставаясь на земле, жили своей обычной и весьма деятельной жизнью, я незаметно для себя (скорость света невозможно заметить!) нёсся со скоростью триста тысяч километров в секунду целых тридцать лет! А где можно лететь тридцать лет с подобной скоростью? Только в космосе!
    Но как я туда попал?
    Время – это кристалл, сказал капитан Хронос. А кристаллы концентрируют свет, отражая его мощными узкими лучами. Захваченный кристаллом времени, я был преобразован в лучистую энергию – стал светом! А затем силой отражения был пущен в космос, где и нёсся в неизвестном направлении целых тридцать лет.
    Но тогда как же я вернулся? Как может вернуться луч света?
    Он может вернуться лишь одним способом – отразившись. Я был отражён другим кристаллом – и вернулся. И даже смог каким-то образом преобразоваться в себя прежнего.
    Какое же расстояние я пролетел? За год частички света пролетают 9,46 помножить на десять в двенадцатой степени километров (световой год). Это число умножаем на тридцать (лет!).
- Вот столько километров… - подытожил я вслух, не
удосуживаясь произвести подсчёт и точно назвать невероятное число.
    Таким образом, продолжал я размышлять, пытаясь самому себе объяснить необъяснимое, скорость времени равна скорости света. Ведь я, двигаясь с той же скоростью, что и свет, не старел, не двигался во времени, так же как мы «не движемся», когда едем на одной скорости с другой машиной. Можно протянуть руку из окошка, улыбнуться, сказать «привет».
    Поприветствовал меня Хронос, не скелет, а Бог Времени. А значит, Бермудский треугольник – это временной портал, окно в космос. И нет смысла искать на морском дне пропавшие корабли и самолёты – они там, откуда смог вернуться я.
    Да, вернулся, но стал другим. Должно быть, где-то в глубине моего существа живёт память о космическом путешествии длиной в тридцать
световых лет.
    Но что же теперь?.. Изменился мир вокруг меня, изменился я сам. И каково теперь моё место в этом мире? – не знаю! Я должен его найти, но как? Когда-то Крокус сравнил себя с новорождённым, а теперь «новорождённый» – я. Я ничего не знаю о себе. Что я потерял на этом пути? Что приобрёл? Начну ли я стареть, как полагается человеку, - или обрёл бессмертие? Или другой какой-нибудь дар?
    … Я продолжал задавать себе все эти вопросы, но, увы, не мог ответить ни на один.
    А как я поступал раньше в затруднительных случаях? Советовался с Марианной, звонил, если не мог с ней увидеться. Она всегда знала, что мне сказать, её мудрые советы всегда помогали. Я мог бы посоветоваться и сейчас.
    Я посмотрел на раковину, которую всё ещё держал возле уха. Это ведь Марианна подарила мне её. Но почему – раковина?
    Кажется, это и есть разгадка, ключ. Вот и посоветовался!
    «Талассократия», - как бы шепчет мне раковина, дитя и символ моря. Это слово у древних греков означало – «власть над мировым океаном». Они верили, что если человек умилостивит Океан своим смирением, признав его полную и безграничную власть, то в него войдёт дух Посейдона – Бога Океанской Стихии. И тогда человек станет воплощением талассократии. А талассократия – это власть над всем миром.
    Что если талассократия – моя судьба? Я чувствую её зов – зов Океана. Я признаю его безграничную власть и готов всецело и навсегда отдаться этой власти.
- Приветствую тебя, Океан! – с этими словами я вышел из замка.
    Я сбежал по тропинке к причалу, поднялся по трапу на яхту и «отдал швартовы». Включил мотор и стал у штурвала.               
    Куда я направляюсь? Не знаю! Я вверился Океану, и, быть может, это моё последнее путешествие. Быть может, я буду носиться по морским просторам годы… всю жизнь… Но зачем? Не знаю! Что вообще мы знаем о себе, о жизни, о судьбе?..
    Нос корабля рассекает волны, а впереди – безбрежный горизонт!
    … Океанская лазурь начала темнеть. Темнеет и безоблачное небо над моей головой. Как быстро сегодня наступил вечер! Я обернулся, бросил взгляд назад…
    У самого горизонта маленькой точкой виднеется остров – мой новый дом, так быстро покинутый мною. Я даже не попрощался с Диего и Соледад. Не взглянул в мощный телескоп, который установил на башне замка Крокус. Не совершил ни одной прогулки по острову, чтобы запечатлеть в памяти его неповторимые пейзажи и, быть может, уникальных представителей животного мира!
    И вообще – зачем я уехал? Зачем перечеркнул все линии своей судьбы, оставив лишь одну? Имел ли я право так неразумно и самовольно распорядиться своей жизнью?
    Да это вовсе не я – это Хронос виноват, что в моей голове всё так перепуталось, и я принял решение, которое мог бы принять взволнованный личными неудачами подросток. Где же тут умудрённый годами муж? Где мудрость большого жизненного пути?..
    Но маленький вояж помог; меня обдуло ветерком, мысли пришли в порядок; я развернул яхту и на полной скорости помчался к острову.


                У11


    Спустилась ночь, и синий дневной небосклон превратился в сияющий мир таинственных огней. Я не хотел беспокоить Диего, но он встретил меня у причала; его лицо показалось мне взволнованным.
- Вернулись, сеньор? Поужинайте, вы весь день ничего не ели.
    Я поблагодарил этого заботливого человека и сказал, что собираюсь провести ночь в башне, у телескопа. Диего ушёл к себе (они с Соледад жили в маленьком домике на берегу), а я поднялся в башню.               
    Уютная комнатка с выходом на крышу (где и находился телескоп) явила взору редчайшее собрание астрономических трудов. Здесь были как лучшие издания современных книг и карт, так и полная мистики астрономия древних: толстые фолианты и свитки папируса, с которых на меня смотрели живые лица созвездий…
    Я настроил телескоп – и до утра уже не мог оторваться: по просторам Луны можно было почти прогуливаться, да и другие небесные тела открылись совсем по-иному… До рассвета я прожил в мире звёзд – и ощущал своё родство с этим миром. В уголках моей памяти хранились воспоминания о космическом пути длиной в тридцать световых лет…
    Спать не хотелось. Прочь апатия, неопределённость, неотвечаемые вопросы! Мною овладела жажда открытий. С юношеской стремительностью я сбежал по тропинке на берег и с разбегу бросился в утреннее прохладное стекло океанских вод. А зарядившись бодростью и свежестью, направился по тропке, уводящей в лес.
    Рельеф острова был разнообразным: часть его была ровной, часть холмистой и даже скалистой; почти весь он был покрыт лесом.
    Этот лес не рвал одежды и не царапал лица и рук, не стремился к мгновенному захвату едва отвоёванной человеком территории со всей агрессией тропических джунглей. Он был похож на живописный уютный парк, где каждый изгиб веточки и каждый распустившийся бутон призывает кисть художника, а изумрудная трава необыкновенной мягкостью и прохладой готова ласкать усталые ноги путешественника.
    Незаметно для себя я прошёл немалый путь по этому лесу и наконец вышел на большую поляну, окружённую невысокими скалами. В воздухе царила прохлада и свежесть; был слышен шум водопада. Я осмотрелся и увидел, что из глубины скальной расселины вытекает ручей, пенными струями стекает по камням, а затем срывается водопадом и образует небольшое озеро, просторную каменную купальню с прозрачной, идеально чистой пресной водой и гладко отшлифованным дном. Я сказал «купальню», потому что сразу же и искупался, а точнее, с наслаждением плавал и нырял несколько часов до полного изнеможения. А когда вышел из воды – прилёг на траву и сразу же уснул. Проснувшись же, увидел, что ещё недавно залитая солнцем поляна и сверкающие струи «купальни» - всё погрузилось в сумрак: вечер вступил в свои права.
    Возле себя на траве я увидел поднос с чаем, булочками, шоколадом, мёдом, орехами. Диего и Соледад нашли меня и принесли сюда всё это, чтобы я не умер с голоду, прежде чем добреду до замка. Как я был им благодарен! Заботятся обо мне, как о ребёнке, и при этом всегда незаметны, как тени… Съев и выпив всё без остатка (и не забыв захватить поднос), до краёв наполненный радостью мыслей и чувств, я пустился в обратный путь.

……………………………………………………………………………………..

    … Вот уже пять лет я живу на острове. Пять лет – для меня особая дата. Я суеверен! «Когда пройдёт пять лет…» - так называлась последняя пьеса Федерико Гарсии Лорки (моего тёзки в прошлом). Сегодня минуло ровно пять лет… Будущее в тумане. Что за ней, за этой завесой тумана?
    Могу сказать одно: эти пять лет прошли как один день, и каждый из этих дней был полон сиянием вод Океана.
    Дни и ночи были полны до краёв разнообразными занятиями, мыслями, чувствами. Я сказал «и ночи», потому что все ночи напролёт проводил у телескопа за наблюдением звёзд. Этот мир был мне близок. Казалось, я чувствовал «характер» звёзд и планет и знал их «в лицо»; я мог с ними разговаривать, глядя в «лицо» собеседнику, то есть живо рисуя в воображении это лицо. «Личности» космических тел, наглядно представленные в древних астрономических атласах, совпадали со всем тем, что видел и чувствовал я. Эти атласы я изучил детально, а также прочёл все астрономические труды, предоставленные мне Крокусом. Я научился «космически» мыслить, мысленно путешествовать и «гостить» в разных галактиках, самому себе задавая и ища ответы на головоломные вопросы жизни космоса, пытаясь осмыслить бесконечный «век», прожитый вселенной.
    Днём я редко оставался дома: я полюбил длительные, многочасовые прогулки по острову. Я всё ещё не взялся за холст и краски, но во мне проснулся живописец. Целью моих прогулок было найти очередной   с о в е р ш е н н ы й    пейзаж, остановиться перед ним в восхищении и долго, в молчании, созерцать. Найдя такой пейзаж, я приходил к нему в разное время дня, сравнивая тонкие нюансы освещения, любуясь красотой их всех, но отдавая предпочтение наилучшему. И немало уже мест нашёл я на острове, где невольно останавливался и надолго застывал, созерцая творение Божье. Но по-прежнему самым красивым местом оставалась «купальня» с водопадом – там я бывал ежедневно.
    Обедал я теперь не в замке, как важный господин, а вместе с Диего и Соледад, возле их домика, под навесом, на открытом воздухе. Соледад готовила прихотливо и вкусно; каждое её блюдо я бы назвал шедевром Ренессанса. При этом в ней было столько староиспанского достоинства, что я никогда не чувствовал себя хозяином или работодателем, но лишь гостем, любезно приглашённым на обед этой почтенной парой.
    Диего, освободившись от хозяйственных дел, любил порыбачить. Он садился в баркас и грёб вдоль берега, к скалам; там, между скал, в заливчике, водилось много рыбы. Я частенько рыбачил с ним. То есть не рыбачил, а просто сидел в лодке, мечтательно глядя по сторонам, как и полагается богатому бездельнику. Иногда Диего просил меня немного помочь; впрочем, он был мастер своего дела и в помощи нуждался редко.         
    Ужинали мы тоже вместе. Изумительно зажаривала Соледад эту свежую рыбку! А после ужина Диего брал гитару. Он порой часами играл что-то своё, импровизируя, и струны звенели в едином оркестре с рокотом океана. А иногда, лишь изредка беря аккорды, он пел – чаще своё, задумчиво-печальное. Песня могла состоять из двух строк: они были и куплетом, и задумчивым рефреном, и концовкой. Но повторы делали смысл – глубже, а чувства – сильнее; две строчки являли целую жизнь, и песня становилась явлением.
    Ещё Диего превосходно танцевал фламенко. Этой картиной нельзя было не любоваться: синий купол неба; всюду покой и безмятежность; огромное солнце садится за океан, а сам океан переливается небывалыми оттенками: он частью зелёный, частью – розово-перламутровый, а частью – небесно-голубой. И на фоне этого солнца и этого океана – чёрный силуэт танцующего человека. Он танцевал без аккомпанемента и в аккомпанементе не нуждался, послушный ритму, звучащему в душе.

    Живя в тесном соседстве с этой супружеской парой, я всё чаще задумывался о своём одиночестве. Капитан Хронос сплясал свой залихватский танец – и вот мой старый мир разрушен. Изменилась жизнь, и изменился я сам, но изменились мы по-разному. Волна, которая выбросила меня на берег, - словно выбросила меня из времени. Именно так я себя и чувствую – выброшенным из времени. Теперь я в команде капитана Хроноса, и моя судьба – вечно нести вахту на паруснике «Мальборо», путешествующем в безвременье. Да, я могу разгуливать по цветущему острову, любоваться звёздами, но это лишь видимость. На самом деле я навсегда остался там, на «Мальборо». Я окончательно понял это сегодня, «когда прошло пять лет».
    И что же из того? Морщины тяжкого раздумья или глубоких страданий не прорезали моего гладкого нестареющего лба; я даже не вздохнул как-нибудь особенно глубоко. Лёгкой походкой взлетел на холм, в свой замок, привычно утонул в глубоком кресле и включил телевизор. Я любил иногда посмотреть новости, изредка – фильм или концерт, чтобы уж совсем не отстать от цивилизованной жизни.
    Сегодня одна новость меня заинтересовала. А точнее – поразила и взволновала. Я рванулся вперёд и приник к экрану, чтобы не пропустить и малейшей подробности. А затем выключил телевизор и погрузился в воспоминания.










                У111



    Когда-то мы с Хосе и Антонио выпускали журнал (конечно, не втроём; к тому времени мы обросли штатом сотрудников). Политики он не содержал. Зато яркие картины природы планеты, культура всех времён и народов, а также напряжённая работа мысли человечества – заполняли его страницы.
    Однажды я увидел телерепортаж об одной студентке Бостонского университета, решившей провести эксперимент. Идея эксперимента состояла в том, чтобы весь университетский год провести в пещере, продолжая учёбу и наблюдая за своим психологическим состоянием. Студентку звали Тереза Рид, а экспериментом руководил её отец, профессор Бостонского университета.
    В пещере Флинт-Ридж, глубоко под землёй, на глубине около трёхсот метров, готовили жилище для Терезы. Там была установлена палатка, где помещалась складная кровать и стол с ноутбуком и книгами. Стол освещала настольная лампа, а у изголовья кровати висел красивый светильник. На столе красная сигнальная кнопка для связи со спасательной службой. Вот, кажется, и всё. Эксперимент должен был начаться через трое суток, ровно в полдень, и продолжаться девять месяцев.
    Идея такого эксперимента заинтересовала меня, как и сама Тереза Рид, и, чтобы взять у неё интервью, я полетел в Штаты.
    Ясным сентябрьским утром возле отверстия в скале среди бесконечно тянущихся каменных гигантов Аппалачского плато было не очень-то многолюдно: несколько журналистов, группа студентов, двое спасателей-спелеологов, сама Тереза и её отец – седой джентльмен, который и должен был сопровождать дочь в царство Аида.
    Тереза Рид по своему происхождению была англо-франко-испано-итальянкой, родилась и выросла во Флориде. И эта не часто встречающаяся смесь кровей, и идея подобного эксперимента, и яркий, оранжево-розовый в лучах солнца горный пейзаж с загадкой пещерного входа – были необычным сочетанием необычного. Но необычнее всего была сама девушка. Необычным было её лицо: стоит раз посмотреть – и не можешь отвернуться и отвлечься; оно зовёт и притягивает взгляд. Хотя, пожалуй, лицо как лицо, с нежным овалом, румяное, с задорными карими глазами. Я не мог понять: что может искать цветущая юная красота на дне этого мрачного колодца? Подошёл, представился и задал ей вопрос:
- Как вы собираетесь бороться с чувством одиночества во время длительного пребывания в пещере?
    Вот что ответила Тереза:
- Во-первых, не такого уж длительного. Известно, что время под землёй течёт не так, как на земле, а гораздо медленнее. Так что мои однокурсники закончат год тогда, когда я лишь войду во вкус учебного процесса. Во-вторых, я не собираюсь сидеть без дела. Изучение наук – прекрасное лекарство от скуки, а надоест – отправлюсь погулять: пространства пещеры огромны и очень красивы, поверьте! Нелишне будет заметить, что многие люди испытывают одиночество в многонаселённых городах, в офисе и дома, а не в пещере. Моя роль как психолога – найти противоядие и помочь этим людям. Вот ради чего я задумала такой эксперимент. Хотя у меня есть и другие цели.
    Я поблагодарил Терезу и обратился к её отцу:
        -    Мистер Рид, что вы испытываете, отправляя вашу единственную дочь в пещеру на девятимесячный срок?
        -     Гордость за свою дочь! – был его ответ. – И острое научное любопытство.
     Когда прошли эти девять месяцев, и Тереза, блестяще завершив эксперимент, вернулась к своей привычной жизни, она написала книгу – захватывающе интересную по содержанию; я прочёл её на одном дыхании. Если сжать содержание книги до размеров одной страницы, получится следующее.
     Интеллектуальные способности Терезы настолько возросли, что она за девять месяцев не только окончила университетский курс по психологии, но и выучила несколько языков: санскрит, хинди, бенгали, урду, польский и русский.
    Как известно, пещера Флинт-Ридж сообщается с Мамонтовой пещерой (их общая протяжённость насчитывает более пятисот тридцати километров). Пещерная полость-кабинет Терезы находилась в ответвлении, расположенном вдали от туристических маршрутов. В своих прогулках по лабиринтам ходов и по берегам подземных рек Тереза обнаружила прежде неизвестные проходы и ответвления, также имеющие огромную протяжённость под землёй.
    Когда всё закончилось и девушка вышла «на свет Божий», она казалась несколько бледной и похудевшей, но энергичной и жизнерадостной. И это при том, что ощущение страшного одиночества и жестокая депрессия овладели её существом сразу же, в первый день жизни под землёй. Как же она справилась? Напряжённая работа мысли, медитации, но не только. Тереза восхищённо пишет об уме и доброте живого существа, которое делило с ней эти сумрачные дни. Сначала это был неизвестно откуда взявшийся маленький крысёнок, быстро ставший ручным. Постепенно малыш подрос до размеров кошки или небольшой собаки. Обитатели пещер необычны. Слепота и гигантизм – вот их главные черты. Но владельцы животных знают, что радость, которую дарят нам наши питомцы, не зависит от их роста. Девушка вернулась домой вместе со своим любимцем. Хорошо помню эту фотографию в книге: улыбающаяся Тереза с большой чёрной крысой на руках.
    В конце своей книги Тереза пишет, что увлеклась зоопсихологией, дрессировкой собак и в дальнейшем хочет попробовать дрессировать дельфинов в Бостонском океанариуме.
    Но я ещё не сказал о главном, о том главном, ради чего писалась книга. Красота подземного мира – вот главное. Это книга-альбом с огромным количеством цветных фотографий и рисунков Терезы. Это симфония пейзажей поистине неземной красоты. Вот зал с колоннами-сталагмитами, какими-то невесомыми и будто прозрачными, причудливыми и исполненными невыразимой красоты. Вот подземное озеро с чистейшей водой, удивительного, невероятного голубого цвета… Каждый пейзаж полон влекущей таинственности и неповторимой гармонии.
    Красота пещер дарила Терезе вдохновение поэта и художника. Немало красивых лирических стихотворений и талантливых пейзажей создала она за месяцы жизни в этом удивительном мире. «Ночной» сон её длился часов двенадцать, зато «день», насыщенный поэзией, живописью, учёбой и захватывающими маршрутами, - не менее тридцати шести. Таковы сутки в подземном мире! Жаль, что для обычного человека, не спустившегося на триста метров под землю, это невозможно. Жизнь так коротка, и, чтобы продлить её, стоило бы поменьше спать!


                1Х


    … И вот я лечу в Бостон, чтобы заснять в океанариуме девушку, катающуюся на дельфине. Эту фотографию Терезы, взлетающей над волнами на спине крупного дельфина, в сопровождении целой кавалькады так же ритмично взлетающих и погружающихся дельфинов, я поместил потом на обложку журнала…
    …Царственная процессия дельфинов, с Терезой во главе, несколько раз медленно и торжественно прошествовала по волнам перед восхищённой публикой. Но это было ещё не всё.
    Расставшись с дельфинами, молодая дрессировщица занялась другими питомцами – акулами.
    Возле берега, на небольшой глубине, в прозрачной воде, пронизанной лучами солнца, была хорошо видна фигурка девушки в купальнике и ластах, плавающая в окружении акул. Девушка ловка и стремительна. Но как ловки и стремительны акулы! Вот она бросается прочь, усиленно работает ластами, пытаясь уплыть от хищников. Вся стая тут же бросается вслед. Внезапно девушка разворачивается, врезается в гущу стаи и сама начинает преследовать акул. Иногда она выныривает, чтобы отдышаться, а затем снова продолжает игру.
    Я заснял всё от начала до конца. Но не мог спокойно держать камеру; она прыгала в руках – настолько я был взволнован.
    Наконец Тереза вышла из воды, с улыбкой помахала рукой столпившимся зрителям и ушла в служебное помещение. Я дождался, пока она вышла, уже переодевшись; подошёл, поздоровался. Тереза узнала меня, кажется, обрадовалась встрече.
- А, это вы? Читали мою книгу?
- Ещё как читал! Восхищён – вами и книгой. Но послушайте, я сейчас чуть камеру в воду не уронил! К чему весь этот риск? Славы у вас хватает – пещеры, дельфины… Вы – знаменитость! Вам этого мало? Хотите, чтобы вас разорвали акулы? Зачем этот «героизм»? Я не могу понять!
- Да нет же, не «героизм», - укоризненно и чуть смущённо ответила Тереза. – И риска никакого нет. Я с ними просто играю. Акулы – милые и весёлые существа, когда они чувствуют, что их не боятся. Я не испытываю страха, и я чувствую, что они любят меня, как и дельфины. Вообще акулы загадочны и так мало изучены. Как зоопсихолог, я здесь постоянно открываю непознанное. Но главное – я хочу разбить стереотип отношений человека и акулы. Что если мне удастся спасти чью-то жизнь? Ведь если в море, увидев акул, человек не будет ощущать себя жертвой, - акулы почувствуют это и не причинят ему вреда. Вот моя цель!
    В ответ я почтительно поклонился и сказал:
          -  Тереза Рид! Я преклоняюсь перед вашим личным мужеством и благородством учёного. Факты – упрямая вещь. Вы только что, на моих глазах, плавали вместе с акулами – и остались живы. Придётся признать правоту ваших слов, хоть это и трудно. Желаю вам дальнейших научных успехов. И всё же – рискуйте поменьше.
    На этом я расстался с Терезой, унося в душе сильное впечатление от этой встречи и надеясь, что она не будет последней.               
     И действительно, вскоре мы снова встретились.
     В начале лета я поехал в Нант на фестиваль воздушных шаров. Любители этого вида спорта стартуют из Нанта и летят на аэростатах через весь Атлантический океан к берегам Северной Америки.
     Нант встретил меня праздничным столпотворением: в небе – огромные, яркие, расписанные узорами и чуть ли не целыми картинами воздушные шары; на земле – шумная, весёлая толпа участников, танцы, выступления каскадёров…
    Я переходил с камерой от одних к другим, запечатлевая святые мгновения праздника жизни, и внезапно, чуть ли не нос к носу, столкнулся с… Терезой Рид. Мы оба замерли на месте, потом рассмеялись и поздоровались.
    - Как! Вы тоже летите? – спросил я.
    - Да, и уже не первый раз, - ответила Тереза. – Посмотрите, вот мой красавчик.
    Она указала рукой на корзину, над которой парил огромный оранжевый шар с нарисованным фиолетово-жёлто-красным драконом.
- Он вас охраняет? – шутливо спросил я и невольно вздохнул.
«Пещеры, акулы, а теперь ещё аэростат… Не слишком ли много риска?» - подумалось мне.
    Тереза, кажется, угадала мои мысли.
- Я не новичок в воздухоплавании. И у нас мощное
сопровождение. Ничего, долетим.
    Я пожелал ей счастливого пути и поспешил найти удобную точку обзора, чтобы заснять всё великолепие старта аэростатов.
    И вот все они поднялись в воздух и поплыли над синей гладью залива навстречу грозному океану – весёлые разноцветные гости океанских просторов. Всё уменьшающиеся люди в игрушечных корзинках под своими игрушечными шариками долго махали оставшимся на земле, но ветер уносил их всё дальше. И я стоял в толпе провожающих, махал и что-то кричал вдруг ставшей мне близкой Терезе, пока оранжевый шарик со смешным драконом не исчез в небесной синеве.

………………………………………………………………………………
   
     Я следил за сообщениями об этом полёте. Почти до самого конца он прошёл гладко; на океане не было ни сильных ветров, ни штормов; ни один аэростат не сбился с курса, не было ни одной аварии. Но за два дня до подлёта к Нью-Йорку с севера налетел ураган и смерч. Ветер разбросал аэростаты на большое расстояние друг от друга, но ни один аэростат не пострадал; вскоре они снова сблизились и продолжали двигаться по заданному курсу. Все, кроме одного. Проходивший смерч затянул шар внутрь крутящегося столба и утащил с собой к югу, к Бермудским островам, где и пропал вместе со своей жертвой. Эскадра вертолётов, не досчитавшись одного участника, подняла тревогу. Искали все: береговая охрана, военная авиация и флот. Радиосвязь была потеряна; поиски ни к чему не привели. Пропала Тереза Рид. Пропала в районе Бермудского треугольника. А три месяца спустя, там же, пропал и я – на целых тридцать лет.















               



                Х


    И вот сегодня, включив телевизор и услышав эту новость, я сначала просто не поверил. Как – найдена Тереза Рид!
    Вот что передали в новостях: три дня назад береговая охрана острова Гамильтон обнаружила в океане резиновую лодку. В лодке оказалась девушка. На ней был спасательный пояс, надетый поверх спортивного костюма. Девушка была без сознания, но в ней ещё теплилась жизнь. Её доставили на берег и поместили в гамильтонский госпиталь. Когда девушка пришла в сознание и смогла говорить, спросили её имя, год рождения, откуда она. Она назвалась Терезой Рид из Джексонвилла, штат Флорида. Но год её рождения поверг в изумление весь персонал госпиталя: девушке должно было быть шестьдесят лет, а выглядела она не старше двадцати пяти! Дали запрос в Джексонвилл и получили ответ: это та самая  Тереза Рид, которая погибла в океане тридцать пять лет назад во время перелёта на воздушном шаре через Атлантику…
    Новость моментально облетела Бермудские острова, а затем и весь мир. Отовсюду налетели журналисты. К ней пустили не всех, но и этих хватило, чтобы лишить покоя пострадавшую.
    … Я не отхожу от телевизора. Смотрю новости. Передо мной её лицо – исхудавшее, печальное, растерянное. Вокруг – люди с микрофонами и камерами.
    - Расскажите, как всё случилось?
    И Тереза рассказала. Вот что я узнал.
    Смерч захватил и понёс её над океаном. Внутри вихревого столба было абсолютно тихо, даже тепло. Воздух казался неподвижным. Но Тереза знала: это ненадолго. Вихрь ослабнет и сбросит её в океан. На случай аварии в её корзине лежала небольшая резиновая лодка и спасательный пояс. Тереза надела пояс, надула лодку и привязала себя к ней. Она не помнит, сколько времени длился полёт. Наконец девушка почувствовала, что теряет высоту. Снижение вначале шло плавно, но с ускоряющейся быстротой. Последние метры она отвесно падала – и вот она в воде. Корзина утонула, шара не было – его давно оторвало ветром. Тереза вскарабкалась в лодку и подумала: спасена!
    И вот она одна в бушующем океане. Но девушка не теряла надежды: она знала, что её ищут, верила – обязательно найдут, главное – продержаться хоть какое-то время.
    Внезапно Тереза увидела вдали корабль. Она молила о спасении и была так счастлива: он шёл прямо к ней. Как ни странно, это оказался старинный парусник. Корабль шёл на всех парусах, но на нём не было видно ни одного человека. Парусник мог пройти мимо; Тереза изо всех сил гребла веслом, чтобы ближе подплыть к кораблю и уцепиться за что-нибудь. Она страшно рисковала быть сбитой носовой частью судна, но расчёт её оказался верным. Причём, на её счастье, с борта свисал канат, и девушке удалось за него схватиться. Она привязала к этому канату свою лодку, а затем взобралась по нему на борт корабля. Тереза хорошо рассмотрела полустёршееся название парусника: «Мальборо».
    Оказавшись на палубе, девушка не могла шевельнуться от изумления и ужаса. Повсюду лежали скелеты в истлевшей одежде, всё было покрыто плесенью… Этому деревянному судну, подумалось ей, никак не меньше ста лет, хотя оно целёхонько и продолжает, не управляемое никем, идти под всеми парусами…
    Тереза задумалась: что же ей делать? Оставаться на паруснике было слишком ужасно. Тем временем вокруг сгустился туман. Неуправляемое судно могло разбиться в тумане о скалу, риф, да мало ли обо что… Эта внезапно пришедшая мысль ускорила бегство Терезы. Несмотря на всю её выдержку, всё существо её было охвачено ужасом на этом молчаливом, полном мертвецов, упорно движущемся к неведомой цели корабле. По тому же самому канату девушка спустилась в свою лодку, торопливо отвязала её. Расстояние между ней и парусником быстро увеличивалось; судно исчезло в тумане. Вскоре туман рассеялся, шторм утих, но… горизонт был чист – ни одного корабля, а в небе – ни одного самолёта.
    Тереза не помнит, сколько дней она провела в океане; терпела голод и жажду и до конца не расставалась с надеждой…
- Какое сейчас число, месяц, год? – спросила она.
    Ей назвали дату. Разумеется, это был шок. Девушка долго молчала, и никто не осмелился прервать это молчание. Затем она спросила, обращаясь к окружавшим её людям:
- Может быть, вам известно что-нибудь о моих родных?..
    Да, им уже было известно. Когда-то у Терезы были дедушки, бабушки, тёти, дяди. Никто из них не дожил до этого дня. Умер и её отец, профессор Бостонского университета.
- Боже, да она теперь одна в целом свете! – воскликнул я, в
волнении расхаживая по комнате.
    Я чувствовал, что пришло время действовать, и, не теряя ни минуты, отправил сообщение властям острова Гамильтон с просьбой разрешить мне осмотреть местные достопримечательности. В посещении Гамильтона было отказано, поскольку там расположена военная база, но я получил разрешение посетить другие Бермудские острова. Что ж, пора двигаться!
    Я быстро собрал походную сумку, прихватил ноутбук, предупредил Диего о своих планах немного попутешествовать и вместе с ним отправился в ангар. Благодаря стараниям Диего – в прошлом авиамеханика – самолёт всегда был в идеальном состоянии, садись и лети! Я забрался в кабину, махнул Диего рукой и включил мотор. Сейчас глубокая ночь, но ничего, в навигации – морской и небесной – я разбираюсь. Самолёт миновал беговую дорожку, мягко оторвался от земли и стал набирать высоту…


                Х1


    И вот я приземлился в аэропорту Сент-Джорджес-Тауна, полный смутных надежд, ожиданий, в преддверии радостной встречи.
    Представляя себе всю степень возросшей популярности Бермудских островов, я полагал, что здесь яблоку негде упасть и будет трудно посадить самолёт. Но вопреки ожиданиям, в аэропорту было пустынно и спокойно. Я предъявил полицейскому свои документы.
- Вы по поводу Терезы Рид? – сразу спросил он. – Так вы не в
курсе? Она сбежала! Ведутся поиски…
    Я расспросил подробнее и узнал, что накануне вечером Тереза после беседы с журналистами пожаловалась, что утомлена, хочет спать и просит её не беспокоить. Ночью она потихоньку выбралась из госпиталя, села в чью-то машину, доехала до аэропорта и улетела на самолёте, принадлежавшем американской телекомпании. Этот самолёт, видимо, летел так низко, что не был замечен радарами, и его потеряли. Просто как в воду канул! Подняли на ноги полицию и военных, но о местонахождении Терезы Рид пока ничего не известно. «Так! – сказал я себе. – Думай…» Вернулся в самолёт, сел в кресло, закрыл глаза, сосредоточился. Попробовал представить себя на месте Терезы и ответить на вопрос: каков её план действий? чего она хочет, куда направляется, что собирается делать?
    Чего она хочет, я прекрасно понимал: покоя, уединения. Она хочет спрятаться.
    Где она будет прятаться? Где это можно сделать лучше всего? Зная прошлое Терезы, я знал и это. Лучше всего спрятаться под землёй. Она захочет вернуться в пещеру Флинт-Ридж, план внутреннего расположения  которой, я полагаю, до сих пор хранится в её голове. Ну, а дальше? Дальше… Первая проблема – питание. Тереза не дух; человек должен есть. И что она должна в этом случае делать? Нападать на туристов в пещере, грабить магазины близлежащего городка? Дикий вариант с хорошо читающейся трагической развязкой.
    Я   д о л ж е н,   д о л ж е н   её найти! Но как?
    Включаю ноутбук, нахожу по Интернету книгу Терезы, а в книге – страницы, на которых помещена подробнейшая схема всех ходов и полостей Флинт-Ридж. Эту схему составила она сама, включив сюда и неизвестные ранее ходы и залы пещеры. Между прочим, Тереза отметила ещё два входа в пещеру, ранее неизвестных. И сейчас, скрываясь от людей, она воспользуется одним из них – возможно, тем, который находится ближе к её подземному жилищу.
    Я облегчённо вздохнул – найти Терезу шанс всё-таки есть! Ещё поработал со спутниковой картой, изучая Аппалачи и прочие достоинства штата Кентукки; послал уведомление полиции штата о своём прибытии на личном самолёте в город Луисвилл с целью посещения национального парка и имеющихся пещер. А затем покинул благословенные Бермудские острова.
    Пока я летел в Кентукки, по радио сообщили новость: на Аппалачском плато, в безлюдной местности, разбился самолёт американской телекомпании, который был ранее угнан Терезой Рид, бежавшей на нём с острова Гамильтон. О судьбе самой Терезы Рид ничего не известно. По всей видимости, она разбилась вместе с самолётом.
    Вот так новость! Тереза разбилась! Погибла! Не успел! От отчаяния я готов был разбить собственный самолёт. Но… вдруг подумал: а погибла ли? Что если Тереза хочет, чтобы думали, что она погибла? Что если она направила самолёт на скалы, а сама выбросилась с парашютом?
    С каждой минутой эта версия казалась мне всё более правдоподобной и логичной. У Терезы сильный характер, она оптимистичный и жизнелюбивый человек; самоубийство не в её духе. Не справилась с управлением, самолёт неисправен? Всё это вероятно, и всё же… Интуитивно я предпочёл другую версию – версию жизни. 
    Но где же она теперь? Должно быть, спешит к своему пещерному лазу, чтобы скрыться от любопытных глаз бестактных, назойливых, непонимающих, бездушных, жестоких, чёрствых людей!
    Спешил и я, спешил как мог. В Луисвилле арендовал машину и забежал в пару магазинов: купил продукты, электрический фонарь, спортивную одежду для себя и для Терезы; ей выбрал красивое платье, туфельки, сумочку. Я всё же немножко понимал в этом, ведь когда-то был женат… Главной же моей покупкой был гималайский альпинистский рюкзак.
    И вот, нагруженный добром, как разбойник Али-Баба, я спустился в пещеру Флинт-Ридж и, освещая путь фонарём, пошёл по извилистому скальному коридору. От любезно предложенного сопровождения профессионалов-спелеологов я отказался, заявив в туристическом бюро, что люблю путешествовать один и что у меня есть подробная карта пещеры.
    Да, карта была. Она запечатлелась в моём сознании, и я по пути мысленно отмечал на ней пройденные коридоры, залы, повороты.
    Воздух в пещере не был затхлым – он был прохладен и свеж благодаря таинственной пещерной вентиляции. Под ногами было сухо и чисто; эти карстовые ходы были промыты пещерными водами.
    Я держал путь к той полости, где и поныне должна была стоять палатка Терезы. Она писала в своей книге, что, покидая пещеру, оставила там всё в неприкосновенности, собираясь вернуться и продолжить исследования. Туда вёл извилистый боковой проход, тянувшийся километров пятнадцать.
    Скажу честно – они дались нелегко. Я спешил, горячился, с трудом сохранял спокойствие, то и дело поддавался панике, спотыкался и падал, проклинал свою затею, рисуя в воображении самые чёрные из её возможных последствий, называл себя последним глупцом, отчаянно ругая за легкомыслие и самонадеянность. Но всё же ни разу не остановился, хотя пот мало сказать лил – скорее, низвергался, как Ниагарский водопад, а моя ссутулившаяся фигура с негнущимися ногами могла напоминать соляной столб, в который обратилась жена Лота, обернувшаяся на Содом, - согбенный соляной столб.
    Но так или иначе, цель моя с каждым шагом приближалась. В мозгу высвечивалась схема, и она сказала мне, что до «комнаты» Терезы остался один поворот.
    Внезапно я остановился и втянул воздух. Тонкий запах парфюма или, может быть, шампуня. Здесь, в кристально чистом воздухе пещеры, чуждый, «цивилизованный» запах улавливался моментально.
    Сомнений быть не могло: она здесь, я нашёл её!
    Я выключил фонарь, снял с себя тяжёлый рюкзак, а затем тихонько, ощупью дошёл до поворота. Прислонился к стене, прислушался. До меня донёсся шорох и, кажется, вздох. Я решил обнаружить себя.
    - Тереза Рид, - заговорил я негромко, - пожалуйста не пугайтесь, выслушайте меня. Мы с вами были знакомы…
    Чтобы Тереза поверила мне, я начал рассказывать ей о наших встречах. Воспоминания увлекли меня самого; я вспоминал и рассказывал ей всю свою жизнь; воспоминания лились бесконечным потоком, и вот наконец я подошёл к тому моменту, когда я и мои друзья увидели в океане старинный парусник и прочли его название: «Мальборо». Внезапно я услышал лёгкий вскрик. Моя собеседница, затаившаяся в какой-то из бесчисленных полостей пещерного лабиринта, в абсолютной темноте и полном молчании, невольно выдала себя. Я понял, что она буквально превратилась в слух и не пропускает ни одного моего слова. Я рассказал, как был на «Мальборо», и про капитана Хроноса, и обо всём, что было потом. А также изложил свою теорию космического путешествия в тридцать световых лет…
- Вы понимаете, Тереза, - сказал я затем, - что на всём земном
шаре нас только двое? Только мы двое пережили это, только я могу понять вас, а вы – меня. Я хотел предложить вам кое-что и обсудить это с вами. Но я должен знать, что вы мне доверяете. Не говорите ничего, если не хотите, но если у вас есть фонарик, включите и выключите его. Пусть это и будет ответом.
    Прошла минута, другая. Я молчал и ждал. Внезапно мелькнула яркая вспышка света. Она сказала мне: «Да».
    Затем, при свете фонаря, сидя за столом в исторической палатке Терезы, мы утолили разыгравшийся голод и обсудили план бегства.
    Я, разумеется, ни слова не сказал о том, что за нарушение законов, особенно за угон и уничтожение самолёта телекомпании, Терезе грозит тюремный срок и что лишь вмешательство учёных, готовых исследовать её тело и мозг до конца жизни, могло бы спасти её от тюрьмы. Впрочем, мы оба это хорошо понимали. Понимали мы также и то, что наш союзник – скорость. Не я один догадался, что Тереза спаслась на парашюте (парашют она где-то спрятала и заложила камнями). И не я один читал её книгу и знаю о её жизни в пещере Флинт-Ридж, расположенной как раз по соседству с обломками упавшего самолёта. Но раз я пришёл сюда раньше тех, кто идёт по её следу, значит у нас   е с т ь    ш а н с.
    Мы прибрали на столе, тщательно уничтожив следы своего пребывания здесь; затем Тереза переоделась. В новом спортивном костюмчике и бейсболке с большим козырьком её невозможно было узнать.
    Выход из пещеры (один из тех, что открыла Тереза) находился неподалёку. Нужно было пройти по коридору в соседний зал, а затем подняться по природным ступеням и выбраться через лаз наружу. Это и был тот зал с неповторимой красоты озером, которое так поразило меня на фотографиях Терезы. С берега этого озера я взял несколько блестящих, чёрных с искорками камней и положил в свой рюкзак. Девушка благодарно взглянула на меня.
    А дальше… дальше начался нелёгкий и долгий подъём из царства Аида, потребовавший страшного напряжения всех наших сил, физических и душевных. Как писал великий Виктор Гюго:

                Живые борются, но живы только те,
                Чьё сердце предано возвышенной мечте…

   
    …Первой выбралась через лаз Тереза, как проводник, а затем уже я.
    Был чудесный летний вечер. Солнце стояло низко над горами, и в его лучах пологий хребет Флинт был снова розово-оранжевым, как когда-то, в день нашей первой встречи. Мы осмотрелись. К счастью, кругом ни души.
- Я оставил машину возле входа во Флинт-Ридж, - сказал я. –
Нам нужно добраться туда.
- Дойдём за час, - ответила Тереза. -  Тут есть короткий путь.
    И снова, взявшись за руки, помогая друг другу, мы карабкались по шатким камням, с трудом нащупывая одеревеневшими ногами путь в лабиринте каменистого бездорожья. В наступивших сумерках это было не так-то легко сделать, а ведь мы должны были торопиться, и при этом не включали фонарей, считая это опасным…
    Но горы пощадили нас. Никто из нас не скатился по каменному склону, споткнувшись на опасном пути; мы остались целы и невредимы - и наступила счастливая минута, когда Тереза остановилась, протянула вперёд руку и шепнула:
- Взгляните, Анри!
    Внизу, под нами, казалось бы совсем близко, на расстоянии вытянутой руки, горели фонари парка. И где-то там, недалеко, моя машина…
    Мы стояли на невысоком холме под сияющим звёздным небом, и это небо, казалось, дарило нам ласку и обещало покой и счастье.
    Как на крыльях, мы сбежали с холма, прошли по парку, сели в машину. Возле пещеры Флинт-Ридж было безлюдно, да и чьё внимание привлечёт гуляющая парочка туристов?
    По дороге в аэропорт я позвонил заботливым сотрудникам туристического бюро и сообщил им, что со мной всё в порядке и посылать на мои поиски группу спасателей не надо. Пока всё шло гладко. Оставалось сделать последние, совсем незначащие, три шага: вернуть машину, попрощаться с луисвилльскими полицейскими и сесть в самолёт. С первым я разделался быстро. Но дальше…
- Позвольте полюбопытствовать, а что у вас в этом рюкзаке,
мистер Гонсалес? – раздался, как громовой удар, вопрос полицейского.
    Я неторопливо, кряхтя, снял с плеч тяжеленный рюкзак.
        -     Моя слабость, - усмехнулся я, - коллекция минералов.  Со всего света, где приходится бывать, везу к себе на остров камни. Вот вам смешно, а для меня нет ничего ценнее такого камушка.
    Я расстегнул рюкзак, вынул и с гордостью показал полицейским большой, увесистый чёрный камень.
        -     Базальт! Кусок застывшей вулканической лавы, - пояснил я неторопливо – этакий утомлённый всеобщим невежеством профессионал. – Когда-то она кипела здесь повсюду, растекалась по всему пространству штата; это вам не огненная река – целое море расплавленной породы. Только вообразите этот накал тектонических страстей! Великолепный экземпляр! – продолжал я, любуясь камнем. – Взял в пещере Флинт-Ридж. Там есть ещё много чего интересного, да ведь всё не унесёшь. Может, в другой раз…  - я убрал камень, застегнул рюкзак и так же неторопливо взвалил его себе на плечи. – Спасибо за гостеприимство!               
         -     Приезжайте ещё, - любезно ответили мне.
    С грузом «камней» я направился к самолёту, забрался в него, закрыл дверцу. Бережно раскрыл рюкзак, осторожно вынул из него камни…
    Неужели наступил долгожданный конец этой внутренней тряске, страху неудачи, опасности, погони? Неужели пришло время успокоиться бешеному биению сердца, готовому выпрыгнуть из груди каждую секунду  этого длинного дня?
    Пришло ВРЕМЯ - и теперь я мог с полным правом произнести эти слова:
        -     Всё, Тереза. Мы в самолёте.
     Я помог девушке выбраться из рюкзака. Она была смертельно бледна и едва держалась на ногах.
        -     Что с вами? Вам плохо?               
    Я усадил её в кресло, дал воды.            
        -      Спасибо, уже лучше. Я так благодарна вам, Анри, - сказала она сквозь слёзы.               
    Я почувствовал, как слёзы подступают и к моим глазам. Ну, это, право же, было некстати! Опустил спинку мягкого кресла:
        -     Устраивайтесь поудобнее и поспите, перелёт довольно долгий.
    Я укрыл девушку пледом. Она завернулась в него и, кажется, тут же уснула. Я включил мотор; самолёт разбежался, набрал высоту и поплыл меж звёзд в ночном пространстве неба курсом на юго-запад. А я подумал, что самое время связаться по скайпу с Крокусом.
    И вот передо мной его лицо, внимательный взгляд усталых глаз.
        -     Как поживаете, дон Анри? Рад вас видеть. Я весь внимание.
    Я подробно рассказал ему обо всех событиях последних дней и сам удивился, насколько лёгким и доверительным стало наше общение: я был с ним откровенен, как с самим собой. Взгляд Крокуса потеплел:               
       -     Итак, вы летите домой? Не возражаете, если я как-нибудь заеду вас навестить?


                Х11

   
     … Всё это было как будто вчера. А между тем вот уже десять лет как мы с Терезой живём вместе на острове. Не замечать течения времени давно вошло у меня в привычку, должно быть, Хронос наградил меня этим даром.
    Наша жизнь в этом райском уголке по праву может быть названа идиллической. А чем плохо это слово, когда оно отражает суть? Наши дни похожи один на другой… Но если быть точным, то следует сказать: наши  прекрасные дни восхитительно похожи один на другой!
    Долгие часы, взявшись за руки, мы гуляем по острову; вместе находим новые пейзажи или любуемся уже знакомыми, подолгу неподвижно созерцая красоту. «Купальня» с водопадом давно стала нашим любимым местом. Здесь теперь пребывают и красиво уложенные руками Терезы камни её подземного озера.
    Мы оба видим в снах чёрное космическое пространство со множеством звёзд и испытываем захватывающее ощущение полёта… Быть может, следствием большой усталости от столь дальних путешествий явилось и стремление к уединению, и любовь к созерцанию красоты…
    Какие же ещё изменения произошли в нас после возвращения  о т т у д а  ? 
    Похоже, возросли наши интеллектуальные способности, и оба мы обрели какой-то новый дар – россыпь даров!
    Я импровизирую поэмы, складываю и умножаю в голове невероятной величины числа; Тереза описывает свойства и называет формулы химических элементов, не существующих на Земле…
    Мы слышим музыку сфер и способны её исполнять на любых музыкальных инструментах – например, я на гитаре, а Тереза на флейте…
    Я становлюсь всё больше похож на Диего. К рыбалке, правда, так и не пристрастился, но вечерком люблю взять в руки гитару. Смотрю в небо или на океан, а пальцы сами бегают по ладам и ударяют по струнам… И, как и он, люблю танцевать фламенко. Дамы восхищены, и Диего хвалит: « Да вы настоящий мастер, дон Анри!»
    Океан великолепен; не было минуты, чтобы я не любовался им. Он прекрасен, когда тих, и прекрасен, когда грозен, когда страшен рёв огромных волн, накатывающих на берег. В эти минуты мы с женой теснее прижимаемся друг к другу и особенно остро чувствуем, как сильна наша любовь.
    Ночи мы проводим в обсерватории. С наступлением темноты нас влечёт туда какой-то сильнейший магнит. Он и есть этот магнит – космос. Смотреть в телескоп – это для нас значит общаться с живым и очень близким  существом. Да, несомненно, космос – живое существо. Он живёт, он мыслит, он действует – то поражает эмоциональной спонтанностью, то математической точностью и продуманностью своих шагов… И океан – живое существо. И есть в этом космосе и в этом океане ещё одно живое существо, близкое нам, - парусник «Мальборо». Его мы тоже видим во сне и часто вспоминаем, хотя я даже уверен в том, что не мы, а он вспоминает о нас. И внезапно я или она говорим друг другу: «А помнишь, на «Мальборо»…»
    Однажды мы с Терезой долго гуляли в лесу, среди изящных деревьев и ароматных цветов, а затем вышли к океану. «Взгляни!» - шепнула вдруг Тереза. Я глянул и ахнул… Прямо перед нами, невдалеке, весь в бликах, в сиянии полуденного солнца, качался на волнах – во всём великолепии! – старинный парусник. Не знаю, сколько мы так простояли, не в силах отвести от него взгляд.
- Зачем он здесь? – с тревогой спросила Тереза.
- Соскучился, - усмехнулся я.
- Чего он хочет?
- Приглашает нас в путешествие.
- Куда?
- Т у д а ! . .
- И что ты думаешь об этом? – она тревожно и испытующе
взглянула мне в глаза.
    Я не ответил.
        -    На нём так страшно… - задумчиво произнесла Тереза. - Эти 
мертвецы…               
        -    Их время кончилось! – вдруг холодно сказал я, сам удивляясь и словам, и интонации. «Так мог бы сказать Хронос, а не я, - подумалось мне. – Но разве теперь мы не  о д н о?»
         -    … Но мы могли бы следовать за ним на яхте… - настойчиво продолжала она свою мысль.               
        -     Нельзя дважды войти в одну воду, - отвечал я, продолжая смотреть на «Мальборо». – Зачем нам  т у д а? Исчезнуть ещё на тридцать, пятьдесят или сотню лет? А что потом? Мы всего лишь люди, ты это понимаешь? Наша жизнь не там, она – здесь!
    И в подкрепление всего сказанного я, земной человек, абсолютно по-земному поцеловал свою любимую женщину. Прощай, Космос! Здравствуй, Земля!
    «Мальборо» простоял возле острова трое суток, как бы ожидая, а затем медленно стал удаляться, пока его мачты и паруса не скрылись за горизонтом. Но мы не забыли о нём, не перестали его вспоминать.
    Ещё – мне иногда по ночам снится Хронос. Он как бы в тумане, я никогда не вижу его ясно, хотя слышу его голос. Он неизменно что-то говорит мне. Но говорит неразборчиво, всё бормочет себе под нос. Лишь однажды чётко произнёс одно слово: «Константа!» Я проснулся и долго размышлял – что это может означать? Константа, то есть постоянная величина… Если это относится ко мне, если Хронос одобряет путь, которым я иду по жизни, то здесь всё понятно. Я во всём постоянен: в любви, браке, взглядах на жизнь… «Вот и оставайся таким», - советует Хронос, и, быть может, в этом и есть смысл моей жизни.
     Постоянен я и в дружбе. Я по-прежнему люблю всех моих друзей, хотя наши пути так давно разошлись и они так быстро и безнадёжно стареют…
    Крокус навестил нас, как и обещал, но сделал это со свойственным ему тактом и мудрой прозорливостью. Он прилетел на своём самолёте уже после того, как мы с Терезой, вдоволь нагулявшись и наплававшись днём, заснули вместе в обсерватории во время космических наблюдений и с тех пор ни на минуту не расставались. В документах, которые привёз Крокус, Тереза значилась как Розалия Гонсалес, супруга Анри Гонсалеса.
    Розалия… Красивое имя, ей подходит. Но я по старой памяти частенько называю её Терезой или двойным именем: Тереза-Розалия.
    На имя Розалии Гонсалес Крокус купил в Джексонвилле  чудесное старое поместье на берегу океана, принадлежавшее прежде отцу Терезы, а после его смерти попавшее в чужие и недобрые руки. «Я вполне допускаю, - сказал он ей, - что вам захочется побывать в родных краях. Но на улицах родного города вас может кто-нибудь узнать, и тогда не избежать проблем. Советую вам сделать это не раньше чем через пятнадцать – двадцать лет.
    Живя на острове, я не совсем уж бездельничал: я написал большую книгу обо всей своей жизни и жизни моих друзей – и разослал им по электронной почте.
    Первыми откликнулись Антонио и Хосе. Мы давно не общались – и вот на мониторе компьютера вижу перед собой их обоих. Как постарели! – но всё такие же: наперебой осыпают меня восторженными репликами:
- Бесподобно! Хит! Отличный приключенческий роман! Изменим имена и опубликуем – возражения не принимаются!
    После излияния восторгов и просьбы разрешить им публикацию (в ответ я пожал плечами – ну, публикуйте) посыпались жалобы:
- Мы – старики! На кого нам оставить холдинг? И вообще – никто не пишет, нет хорошей литературы!
    Я:
- Но у вас же есть дети! Пусть они продолжат ваше дело.
    В ответ оба безнадёжно махнули рукой.
        -     Они - современные! Не поймёшь, что у них в голове: компьютеры,
 машины, только не литература!
    Я впервые видел своих друзей такими страдающими, несчастными.
       -      Вы полагаете, что я должен покинуть мой остров?..
       -      Не знаем, делайте что хотите, только возьмите наше дело в свои руки!
       -     Не обещаю, но подумаю…               
    Вскоре объявился и Хуан. Моей книги он, видимо, не читал: он не сказал о ней ни слова. Зато набросился на меня с обвинениями, что я забыл старую дружбу, сижу на острове, бездельничаю, а он уже стар и не имеет помощников и преемников в столь важном деле, как возрождение индейских цивилизаций и укрепление их статуса.
- Но твои дети… - начал я и не стал продолжать, видя, с какой
горечью и безнадёжностью он махнул рукой.
- Не знаю… где-то мы с женой недосмотрели… прозевали...
В общем, что-то не то… Они не такие, как мы… Хорошие… но другие! Вот что я тебе скажу: мы были   е д и н с т в е н н ы м и!   Таких, как мы, не было и больше не будет.
    Сам он, оказывается, увлёкся археологией. Ночей не спит, сутками просиживает над картами, размышляя о том, где следует вести раскопки древних индейских городов.
- Подожди, я помогу тебе, - сказал я и развернул перед собой
карту двух американских континентов.
    Пока только я один знал об этом недавно открывшемся у меня даре: лишь взглянув на карту, я сразу увидел эти засыпанные песками пустынь и затерянные в джунглях индейские города.
- Записывай координаты!
    Я назвал ему координаты более полусотни городов в Мексике, Центральной и Южной Америке.
        -     Вот это да! – восхищённо ахнул Хуан. – Но как?!
    В ответ я только смог пожать плечами.
        -     Да… Понимаю… - серьёзно сказал Хуан. – Так ты не бросишь старика? Хоть бы на раскопки приехал!
        -     Подумаю, но не торопи меня с ответом.
        -     Ладно! – и он исчез.
    К Крокусу я обратился сам. Смотрю – и снова узнаю Филиппа Второго, ещё прибавившего мудрости и благородства.
        -     Дон Висенте…
        -     Как же, как же, читал вашу книгу… - он улыбается мне ласково и лукаво.
        -     Когда-то давно, дон Висенте, вашим желанием было, чтобы я написал серьёзную, значительную книгу… значительного масштаба… вы помните?
        -     Конечно! – ответил Крокус, продолжая улыбаться.
        -     Я много думал об этом, я всю жизнь мечтал написать такую книгу, - продолжал я, волнуясь, - но, должно быть, не суждено… не знаю…
        -     Неправда, - возразил Крокус, глядя мне в глаза своим глубоким взглядом. – Вы её написали. Да, дон Федерико, да! – он  неожиданно назвал меня моим прежним именем. – Вы должны это знать, дон Федерико. Вы её    н а п и с а л и.   Как Леонардо написал «Джоконду».



                К О Н Е Ц


                1972 – 2012гг.