Есть ли жизнь за В1? Глава 2

Глава 2
Соня Архипова
Уйти, чтобы огонь не погас…

1

Жизнь моя серая словно пепел, покрывающий пустынные земли за Стеной. Говорят, что там ничего нет… Но я не верю. Я верю в настоящую жизнь – яркую, насыщенную и интересную. Настоящую… Только эта вера спасает меня и заставляет идти дальше, вперед. Только вера теперь мной движет и больше ничего. Я ненавижу свою жизнь, но понимаю, что другой у меня нет и поэтому мне приходиться жить. Так же как и другим фабрикантам – обреченным, угнетенным и умирающим.
Утром я всегда просыпаюсь сама, без посторонней помощи. Грохот дежурного обходчика только начинает разноситься по коридору, когда я уже открываю глаза. Не знаю, почему так случается – привычка, наверное – всю жизнь с самого раннего детства просыпаться в одно и то же время. Хотя другие спят как убитые до тех пор, пока в комнату не завалится дежурный обходчик и как следует не погремит своими трещотками. Тогда уж остальные женщины в комнате пробуждаются, нехотя, с трудом встречая очередной день. Я всегда первая занимаю очередь в душевую – стоит замешкаться и потом можно будет стоять до посинения. Каждая секунда вне работы слишком дорого стоит, чтобы тратить ее на очереди, а желающих всегда много. Из хостела я выхожу ровно в шесть часов тридцать минут, знаю, это рано, ведь работа начинается только в семь, а до фабрики идти всего минут пятнадцать. Но я забегаю на несколько минут в бар, чтобы выпить кофе. Ваня Баринов делает прекрасный кофе, что тут говорить. У нас редко кто тратит деньги на этот напиток. В основном все пьют сивуху – она дешевая, особенно, если разбавлять, да и эффекта такого от кофе, конечно, не добьешься. Но он почему-то все еще заказывает у Екатерины Васильевны и кофе, хотя зерна теперь становятся все дороже.
Так я люблю начинать свой день.
Когда я выхожу из бара, по улицам уже тянется толпа фабрикантов – их сотни, даже тысячи. Все они одеты в одинаковые серые робы и все уныло плетутся в сторону фабрики. Новый день. Скучный и серый. Я вливаюсь в толпу и смешиваюсь с ней. Здесь все равны. Мужчины и женщины, взрослые и еще совсем молодые.
Мы двигаемся в гору по привычному маршруту, выработанному годами – фабрика расположена на севере нашего сектора, у Стены. Проходим улицу вторую, на которой расположен бар, затем двигаемся мимо хостелов, где проживают гвардейцы и выходим к территории фабрики – сердцу Ф23. Фабрика возвышается над всеми остальными строениями сектора, она окутана плотным черным дымом, который вырабатывают сотни чугунных труб. Вся жизнь сектора днем проходит здесь. Ради этой фабрики, собственно говоря, и существует наш сектор. Ради нее мы все здесь и живем.
Перед высоким бетонным забором, окружающим фабрику, сначала выстраивается первая очередь из рабочих. Здесь проверяют пропуска вооруженные до зубов гвардейцы. Затем мы проходим по внутренней территории и идем к одному из четырех входов, где снова выстраиваемся в очередь для проверки документов. И так каждый день – очереди в душевой, очереди на входе, очереди на выходе, затем очереди в столовой, а потом очереди в баре. Вся жизнь – сплошное ожидание того, что ты так презираешь.
Как только мы попадаем в само здание фабрики, люди разбегаются кто куда, в зависимости от их мест работы. Я работаю на первом этаже как впрочем, и большинство женщин, которые занимаются расфасовкой. Прямо под нами – шахты, где люди добывают металлы. Они сгружают весь добытый материал в тележки и с помощью огромных лифтов отправляют добычу наверх как раз к нам. Мы находимся у своих рабочих мест – возле движущейся ленты, на которую в начале пути помещают добытый материал. Наша задача – отсортировать материал и разложить его по специальным местам. Подвергшийся сильной радиации мы убираем в особые контейнеры, а остальной раскладываем по размерам и типу. Затем материалы, также с помощью лифтов, отправляются на этаж выше, где их обрабатывают другие фабриканты. Да, мы вторые после шахтеров, кто сталкивается с непосредственным облучением, но, всем, конечно на это наплевать. Эти мысли раньше не давали мне покоя, но потом, как и остальные фабриканты, я смирилась. Теперь даже не думаю об этом. Нам дают резиновые перчатки и свинцовые жилеты, как будто это нам поможет. Смешно. Статистику я знаю – расфасовщики живут немногим дольше шахтеров, а шанс у женщин родить нормальных детей близок к нулю. Поэтому многие стараются забеременеть уже в двенадцать – шансы в таком случае резко увеличиваются, к тому же дают санбилет, который позволяет работать по упрощенному графику.
Каждый день кто-то из нас приносит из дома еду и мы отправляем ее вниз, в шахты, на лифтах, которые идут туда, в глубь земли, за очередной порцией металла. Шахтерам там не сладко приходится, это правда. Даже не представляю, что там под нами творится. Никто не представляет, что приходится пережить этим людям. По мне так лучше уж умереть, чем прозябать в этой шахте, где уровень радиации зашкаливает даже по нашим меркам, хотя многие цепляются за жизнь как только могут.
До полудня мы расфасовываем материал без перерыва – это нововведение, придуманное нашим директором Савелием Федоровичем. Раньше хоть время давали, чтобы воды выпить, сигаретку выкурить, да парой словечек переброситься. Сейчас же все иначе – надзиратели ходят постоянно, контролируют и на штрафные санкции не скупятся. Не переговорить, не спросить чего, не с места отлучиться, хотя бы и в туалет. На обед дается сорок пять минут – ни больше. На каждом этаже фабрики имеется столовая, только я туда не хожу, помои там редскостные – многие приносят еду с собой, по крайней мере, женщины. После обеда мы снова приступаем к работе и так продолжается до семи вечера. Последний рабочий час, когда все уже валятся с ног, мы только и ждем спасительного звонка, который извещает об окончании смены. Так мы работаем по шесть дней в неделю, а один раз в месяц рабочая неделя, когда мы не успеваем выполнить план, бывает и полной, то есть семидневной.
Жизнь в таких условиях, кончено, закаляет волю, но не приносит радости. Нам, будущим фабрикантам, с детства внушали, что жизнь дана не для удовольствия, а для того, чтобы приносить пользу. Каждый из нас в этом мире – это часть механизма, которая занимает свою нишу и этой нишей нужно довольствоваться. Мне, почему-то, такая философия с самого начала казалось неправильной. Ведь у нас, у людей, есть тяга к прекрасному. Нам тоже хочется отдыхать и получать удовольствие – не зря же в баре к вечеру не протолкнешься. Порой мне кажется, что если бы не сивуха – жизнь у нас бы остановилась давно. Только эта дрянь и спасает.
Конечно, у нас нет будущего и все фабриканты об этом прекрасно знают. Только вслух об этом говорить запрещено – в последнее время на фабрике введен жесткий идеологический режим. Когда входят надзиратели или проверяющие из федеральных служащих, нужно улыбаться и всячески показывать как мы счастливы. Ненавижу такие моменты. Любое проявление несогласия или даже апатии, может наказываться штрафами. Я не говорю уже о каких-то более серьезных протестных проявлениях. С бунтарями вообще никто не церемонится.
О бунтарях я узнала пару лет назад, когда это движение в недрах фабрики еще только зарождалось. Себя они сами называли партизанами. Мне тогда было шестнадцать и я все еще не могла смириться с этой никчемной жизнью и навязываемыми принципами. Я никогда не улыбалась, даже если так нужно было, спорила со старшими фабрикантами, отказывалась делать то, что не входило в мои обязанности. Что тут скажешь? Глупой была.
Однажды я даже повздорила с надзирателем, который хотел заставить меня улыбаться и радоваться. Такой принципиальный попался. Пришлось жестко ему ответить, за что я получила разряд электричества. В ответ я ударила служивого одним из осколков радиоактивного метала по голове. Это во мне говорила моя гордость. Мама, когда еще была жива, говорила, что моя гордость до добра не доведет. Ох, что тогда было! Все руководство фабрики на место происшествия прибыло разбираться. Всеми силами решали какую меру наказания применить к строптивой фабрикантке. Савелий Федорович, который тогда только год как фабрикой руководил, решил проучить меня как следует и отдал санкцию на применение ко мне меры заключения под стражу в исправительном лагере на три месяца. Это было практически тоже самое, что и тюрьма, только лагерь располагался на территории фабрики и в обязанности отбывающих срок входили обязательные работы по обслуживанию лагеря.
Пожалуй, это были лучшие месяцы в моей жизни, потому что именно там я познакомилась с Федором. Он тоже отбывал наказание в лагере, между прочим, уже третий раз. Следующий залет сулил ему тюрьмой, но Федор не боялся заключения – говорил, что только слабаки боятся лишений. Да, я была с ним полностью согласна. Слабаки. Было что-то отвратительно в этом слове, что-то отталкивающее. Наверное, когда я шла на фабрику в толпе вот таких вот слабаков и заглядывала им в глаза, меня посещала какая-то агония. Я, определенно, не могла причислить себя к этому типу людей.
Как только меня привели прачечную в первый день работ, Федор подошел ко мне и представился. Высокий такой, статный. Волосы совсем короткие ежиком, а взгляд такой… сильный что ли. Вот ничего во внешности его не было – не красивый и не симпатичный даже, просто какой-то серый, безликий, но именно поэтому почему-то такой привлекательный. Говорил Федор отрывисто, тихо и своими фразами бил точно в цель. Я еще удивлялась – как можно так точно подбирать слова. Наверное, он этому где-то учился.
Он показал мне все, научил, даже помогал, когда мне трудно было. В общем, влюбилась я в него на пятый день. Проснулась в бараке и поняла – люблю. Никогда еще я таких людей не встречала – у нас ведь все какие-то запуганные, слабенькие. А этот – такой уверенный, такой серьезный. Все время в бой рвется, на все готов. Его даже надзиратели почему-то уважали. Можно сказать, что это не администрация лагеря, а он заключенными управлял – как скажет, так и будут делать. Какая-то сила в нем была необъяснимая. Вот, именно о таком я и мечтала.
Дальше еще интересней стало. Ходила я за Федором по пятам, как девочка за мамой. Он не против был, ходишь и ходи, только не мешай – всегда находил, чем заняться, ну и я с ним, когда время было. Однажды, когда мы в столовой вдвоем остались после ужина, он мне раскрылся. Ну, не то чтобы душу там свою раскрыл, а просто тайну одну мне поведал, после которой я совсем иначе на все это смотреть стала. Оказывается, Федор в лагере неспроста срок отбывал – он был одним из руководителей партизанского движения, а конкретно выполнял функцию вербовщика. Такие новости меня взбудоражили донельзя. Где еще можно завербовать лучших кандидатов, как не в лагере, в котором практически каждый режимом недоволен? Прекрасный плацдарм. Непаханое поле. Раскрылся он мне только потому что, по его словам, я была готова вступить в ряды партизан. Сказал, что этот блеск в глазах и эту ненависть он сразу приметил, как только меня привели. Ненависть – это один из критериев отбора. Без ненависти огонь не разжечь, да и струсить в самый неподходящий момент можно. И еще… сказал, что глаза ему мои понравились. Синие, говорил, как настоящее небо, какого мы никогда не видели. Мне еще никто не говорил так про глаза. Глаза ведь мои – это изъян такой с рождения. Можно сказать, уродство. А он говорит, что это самое прекрасное уродство в мире. Надо же…
Федор изучал немного мой характер, привычки, поведение и понял – я отлично гожусь на роль партизанки. Что ж, можно смело говорить, что после этого разговора, моя жизнь резко изменилась. Конечно, я пошла бы за ним хоть за Стену – настолько привыкла я к нему за эти недели, а тут вообще такое счастье: предлагают в партизаны пойти! Я, конечно, об этом даже никогда и не задумывалась, но как только представила, что смогу свою лепту внести в общее дело, аж кровь в жилах стыть начала. Что может быть лучше, чем наказать всех этих подлецов?
Теперь Федор каждый день рассказывал мне о партизанском движении, а я, упиваясь, слушала и запоминала. Он говорил, что у меня хорошая память и потенциал – то ли так надо было, то ли действительно так и было. За два месяца пребывания в лагере он завербовал в ряды партизан двадцать три человека, включая и меня. В основном, конечно, это были мужчины моложе двадцати лет – целевая группа потенциальных ополченцев – сильные еще, кровь кипит, страх пока не так сильно в сердце засел. Всего же в партизанском движении сектора насчитывается около тысячи человек. Руководит движением Совет, в который на ряду с другими пятью участниками, входит и сам Федор. Такой молодой, а уже большой человек! Талант! Также он сказал, что в последнее время движение стремительно набирает обороты и нельзя упускать малейшего шанса на борьбу. Наконец-то, моя жизнь, впервые за шестнадцать лет, обрела смысл.
Три месяца заключения пролетели быстро и мне даже было немного грустно покидать лагерь, к которому я успела привыкнуть, и снова возвращаться на ненавистную фабрику. Однако теперь у меня была своя миссия и это придавало сил как никогда. Федор сказал, что среди расфасовщиц у партизан уже есть свои люди. Немного, конечно, женщины не так охотно идут в ряды ополченцев. Пока же мне надлежало возвращаться к работе и прежнему образу жизни. Федор посоветовал не привлекать к себе внимание и стать одной из этих серых мышек – так будет лучше для дела. Что ж, для дела можно и потерпеть. Пришлось убрать свою гордость подальше. До поры, до времени.
С тех пор мои серые будни стали ярче. Нет, с виду почти ничего не изменилось, но появилась настоящая надежда, которая придавала мне сил и заставляла сердце биться чаще. А что если..? А вдруг?

2

К восемнадцати годам я носила гордое звание полноправного члена партизанского движения сектора Ф23. С Федором с тех пор мы виделись не часто – конспирация у партизан на высшем уровне, любой риск исключен. Все учатся на своих ошибках. Но он путем различных способов и ухищрений, которых в арсенале партизан было предостаточно, периодически давал мне задания. Сначала легкие – например подыскивать потенциальных членов в бунтари среди расфасовщиц, склонных к протесту, которых позже Федор вербовал. Затем задания стали сложнее – то документы какие-то выкрасть, то ключи. Все задания были рискованные, без права на ошибку, но мне это нравилось. Такая жизнь была мне по душе, не скрою. Кровь бурлила в жилах от страсти к делу и от любви к Федору, которая только росла от часа к часу. Конечно, я понимала, что между нами ничего не может быть, пока все это не закончится. Он слишком предан делу и ему не до любовных утех, которые будут только мешать, а они всегда мешают. Я терпеливо ждала. Я была не единственной, кто любил Федора. У нас, среди расфасовщиц, тоже имелись партизанки и одна из них – Нина, как-то призналась мне, что если Федор не обратит на нее внимания, она наложит на себя руки. Вообще, она не была сторонницей сопротивления властям и пошла под флаги партизан только ввиду своих чувств к Федору. Ничего больше. Дурочка. Ее устраивает эта серая жизнь, устраивает повторение одного и того же дня шесть раз в неделю и один выходной, который можно провести в баре, напившись сивухи и перемолов по сто раз очередные сплетни. Ничего она в жизни не понимает. Но влюблена в Федора до безумия и это видно по глазам и поступкам. Безумная – под это определение она точно попадает. Ревности к ней у меня, почему-то, не было. Наверное, я не видела в ней достойную соперницу, на которую он может меня променять. Да и вообще, я не строила особых иллюзий по отношению к Федору. Сначала нужно, чтобы идея восторжествовала, нужно добиться цели. А все личное потом – на десерт. Даже мыслей об этом быть не может.
Как-то раз мы встретились с Федором уже поздним вечером, когда уже даже в баре народу не так много. Ну я, дурочка, принарядилась, подумав было, что на свидание позвал. Обрадовалась. Оно, конечно, и так не плохо вышло, только как-то нелепо все-таки. О свидании, естественно, речи и быть не могло. Федора я встретила на углу второй и четвертой улиц – он стоял, опершись об угол здания, в котором расположился бар и держался за руку.
- Что случилось? – спросила я, и взяла его руку. Она вся была в крови.
- Напал кто-то, - сердито буркнул он, отдернув руку. Холодный как лед. И не пробиваемый до обиды. – Ничего, разберемся. Их двое было – я запомнил. Скорее всего, простые мародеры. Власти вряд ли до меня добрались. Пока мы им не по зубам.
Я следовала за ним через переулки и переходы. Мы бороздили ночной сектор, окутанный кромешной тьмой. Федор двигался быстро, бесшумно и постоянно проверялся. То резко останавливался и менял маршрут, то заходил за угол, ждал какое-то время, а потом резко выдвигался по маршруту. Это правильно. Мне следовало бы у него поучиться. Мало ли что? Гвардейцы в последнее время усилили бдительность. К бунтарям применяются все более жесткие санкции. Если попадешься – пиши пропало. Живым не выйдешь, это точно. На этот случай у меня тоже был инструктаж – ничего не выдавать и даже не разговаривать. Если сошлют на смерть – так тому и быть. Федор же и вовсе был готов наложить на себя руки, если поймают. Слишком ценный был кадр.
По дороге Федор сказал мне, что мы идем на расширенное собрание партизанского Совета, куда он меня и пригласил. Собрание будет проходить у западной Стены, в амбаре. Туда обычно даже федералы не суются – места там глухие, да и фон зашкаливает почему-то. Почему – никто не знает. Сплошная глушь и мертвая земля. Расширенные собрания проходили каждый месяц и на них приглашались постоянные члены исполкома движения. С каких это пор я стала постоянным членом исполкома, я не спрашивала, но в душе порадовалась. Значит, мной довольны. Все правильно делаю, раз такую ответственность на меня возложили. Не знаю, гордилась бы мной мама, но соратники точно порадуются, когда узнают. Член исполкома партизанского движения сектора Ф23 Соня Архипова! Звучит-то как!
До западной Стены мы добрались далеко за полночь. Приходилось петлять и нарезать круги, что существенно усложнило маршрут. Заброшенный на вид амбар был до отказа набит партизанами. Некоторых из них я уже знала – тут были фабриканты, по большей части мужчины. Встречались однако и женщины, к которым я и примкнула. Стоял галдеж, многие курили, спорили и даже ругались. Кто-то выкрикивал свои предложения. Я не успевала смотреть по сторонам, но мне было дико интересно – ведь впервые на таком серьезном собрании, где присутствует руководство.
За круглым столом, на котором стояла лишь одна масляная тускловатая лампада, заседали члены Совета. Их было пятеро. Федор – главный вербовщик и так называемый, кадровик движения. Он уселся за стол и сразу стал каким-то большим, серьезным, что ли. Как будто мы и не знакомы вовсе, а о нем я лишь слышала от кого-то когда-то. Вторым был заведующий научно-исследовательским центром фабрики – профессор Рознянский. О том, что профессор входит в состав Совета я узнала еще год назад, когда стала через него передавать информацию для Федора.  Мужчиной он был видным – на фабрике авторитетом обладал. К его мнению прислушивались. Заслуженный деятель науки – много изобретений сделал, опыта постоянно какие-то проводил. Рядом с ним сидел доктор Давыдов – главный лекарь сектора, который считался самым умным человеком в Ф23. Никогда бы, конечно, не подумала, что этот свяжется с партизанами. У него и жизнь, вроде, не такая уж и плохая. Получает чуть ли не больше главного гвардейца, целый этаж в хостеле занимает, у кого еще такие привилегии? А нет, вот в партизаны подался, значит что-то не устраивает лекаря. Ну, раз самый умный эту сторону принял, тогда чего уж обо мне говорить? Одного мужчину со смурым и неприветливым лицом, покрытом щетиной, я не знала вовсе. Выглядел он отталкивающе – темный какой-то, серьезный, не улыбнется даже. Сидит такой, словно глыба, по сторонам зыркает, народ пугает. Последним членом Совета был преклонного возраста старичок, который сидел ко мне спиной, поэтому лица его я сначала не увидела. То, что он в Совете главный, стало ясно с первых минут собрания – он открыл совещание и начал вступительную речь.
- Рад всех приветствовать, - говорил он коротко, не теряя времени на бравады. – Ситуация в секторе обостряется с каждым днем. Партизанское движение стремительно набирает обороты и становится сильнее. Это может только радовать. Сегодня в наших рядах насчитывается около трех тысяч человек, - мужчина глянул на Федора и тот подтверждающе кивнул. Ему лучше знать. – Но, конечно, мы собрались здесь не для бахвальств. Власти объявили на бунтарей, как они вас называют, охоту. На этой неделе федералы подписали несколько указов для нашего сектора, в том числе указ о вознаграждении за выдачу бунтарей, их пособников, потенциальных бунтарей или склонных к подобной деятельности людей. По статистике гвардейцев с понедельника было задержано восемнадцать человек. Среди них всего шесть партизан – остальные просто попали под волну доносов. Щепки, летящие от рубки леса. Простые люди, не делавшие ничего плохого. Мы постараемся не оставить своих в беде и сделаем все возможное, чтобы спасти их от смертной казни. Хотя шансов, честно говоря, не много. Далее. Второй указ, который призван внедрить в наш сектор систему, подобную секторам Х и Ш. Согласно этому указу, дети, рожденные после подписания вышеупомянутого закона, не имеют право называться традиционными именами. Теперь детей должны будут называть сочетанием из букв и цифр, которые определяются в зависимости от дня рождения и района. Таким образом, федеральные власти решили окончательно обезличить и наш сектор, лишив граждан права на ношение имени, а значит и права собственного мнения. Слышать такое печально и даже я, обладая значительными полномочиями, не в силах сдержать натиск федералов по внедрению новых законов.
Затем слово взял грозный мужчина, которого я не знала. Он говорил о том, что нужно ужесточать методы борьбы с властью, о способах подрывной деятельности, о взрывах гвардейских подразделений и отдельных объектов жизнеобеспечения. Призывал не стоять на месте, а идти в бой. Речь его была пассионарной и огненной. Он периодически вскакивал с места и бил кулаком об стол. Настоящий фанатик своего дела, что тут скажешь? Позже я узнала, что это был Виктор Гагарин – лидер боевого крыла партизан. Суровый мужчина, постоянно рвущийся в бой у которого вместо крови по жилам течет раскаленная лава. Он воспитывал молодых парней в лагерях подготовки, готовил их в любой момент начать войну. Под его руководством происходили атаки на гвардейские патрули и фермы, штурмовались аптеки и ломбарды, изготавливались орудия и боеприпасы.
Лекарь Давыдов привел статистику смертности за неделю, посетовав, что число погибших в шахтах выросло на десять процентов. Профессор Рознянский от речи воздержался, и лишь в конце совещания ответил на пару вопросов кого-то из общей массы.
Последним выступал Федор и сердце мое, когда он начал речь, учащенно забилось в груди. Я хотела верить, что это мой мужчина, я хотела, чтобы он был моим и не принадлежал больше никому. Но я знала, что пока мне никак нельзя конкурировать с его идеей, которую он любил больше чем жизнь. Федор хвалился существенным приростом новых членов движения и похвастался успешной вербовкой шахтеров. Теперь и под землей у партизанского движения были сторонники, готовые по команде рвануться в бой.
Собрание закончилось почти под утро, когда уже начало светать. После речи председателя, высказались остальные члены, а затем слово дали всем желающим. Всего в собрании приняли участие около сорока человек – членов исполкома. Был принят ряд нормативных актов и одобрен план дальнейших действий.
Мой мир, без преувеличений, перевернулся с ног на голову, когда я все же узнала, кто председательствует в Совете. Кровь в моих жилах застыла. Я ведь никогда раньше не видела этого человека, а теперь он просто сидел в непосредственной близости от меня и говорил пламенные речи. Это был Гаврила Михайлович – мэр сектора Ф23, присланный к нам федералами два года назад. Именно с его приходом партизанское движение стало набирать обороты. Этот человек был на стороне народа и только благодаря ему мы, партизаны, все еще существовали.
- Ну что, удивлена? – спрашивал Федор, когда мы возвращались. Через пару часов наступал рабочий день и мне еще нужно было вернуться в хостел, чтобы переодеться и подготовиться к смене.
- Я не понимаю, - говорила я, оцепенев. – Наш мэр руководит партизанским движением?
- А что тут непонятного? – пожал плечами Федор. – В основном благодаря ему, у нас так все хорошо идет. Он заранее предупреждает об облавах, координирует действия, подстраховывает, если схватят. Но и его силы не безграничны и у него нет права раскрыться. Поэтому Гаврила Михайлович действует осторожно и умно. Я верю, что благодаря ему, у нас все получится.
Тот вечер был особым и не только потому, что я участвовала в собирании. В тот вечер он первый раз меня поцеловал…

3

Гвардейцев в этот раз было больше обычного. Они ворвались на фабрику сразу после первого звонка, знаменующего о начале рабочего дня. Говорят, сначала для виду, толпа из двадцати-двадцати пяти человек обрушилась словно волна прямо на грузчиков. Их-то за что? Люди свое дело знают, добросовестно работают. Тех, кто сразу не смекнул, что нужно упасть лицом в пол и убрать руки за поясницу, жестко ломали. Шесть человек арестовали на месте. Затем гвардия направилась к нам, расфасовщикам. Женщин тоже не щадили – крики и обмороки их вовсе не пугали, дело привычное. Один из гвардейцев – высокий такой, с мордой собачьей прямиком ко мне направился. Тут я, конечно, и поняла – по мою душу этот маскарад затеяли. Где-то оступилась, дуреха. Схватил меня за запястье, руки завязал перед собой, да повел прочь, пока остальные там пересчет вели и документацию проверяли. В самый последний момент, уже перед выходом, я на взгляд чей-то наткнулась. Взгляд этот, какой-то ненавистный и в то же время такой ликующий, впивался в меня и как будто не хотел отпускать, все никак ненарадуясь. Конечно, тут я спохватилась, да под грудью как-то нехорошо кольнуло. Вот дура-то! Пару дней назад как баба базарная растрепала все Нинке – той, что Федора любила, и грозилась с жизнью расстаться. Вот, думаю, пусть ест – он со мной будет, а тебе – шиш с маслом. И откуда только во мне это? Никак в толк не возьму. Нинка теперь и смотрела на меня этим взглядом. Ликовала, конечно и ненавидела. Сдала она меня гвардейцам, без сомнений. Кто же еще, как не она?
Винить ее, все же, в этом было бессмысленно – сама виновата. Поддалась эмоциям, разболтала об этом поцелуе после собрания. Дура, одним словом. Знала же, что Нинка с ума сходит по Федору и не только на это пойдет. На больное надавить хотела, поранить.
Федор готовил меня к таким случаям еще в лагере. Партизаны всегда должны быть готовы к тому, что их могут в любой момент пленить. Я тысячу раз прокручивала в голове этот момент – вот, врываются гвардейцы, хватают меня, я им, конечно, не даюсь, браню по чем свет стоит, а потом, уже в тюрьме, накладываю на себя руки. Достойная смерть для партизанки. Что может быть лучше. Однако, когда меня схватили, весь героизм почему-то куда-то как будто испарился. Я не могла вымолвить и слова, вся дрожала и беспрекословно подчинялась приказам гвардейцев. Меня обуял страх – я в один момент поняла, что теперь всего, к чему я столько шла, больше не будет. Казалось, жизнь только начала налаживаться и я ее даже полюбила. Впервые за восемнадцать лет я полюбила эту никчемную жизнь! Так всегда бывает. Было и теперь. Да, теперь мне было, что терять.
Гвардеец-собачья морда бросил меня в камеру, полную мужиков. О том, что партизанок садят в камеры вместе с мужиками я, конечно, слышала, но поверить в это долго не могла. Даже думала, что это легенда такая или выдумка, пока не пришлось испытать это на своей шкуре. В переполненной камере было душно, грязно и сильно воняло. Это ничего – это терпимо. Угнетало другое – здесь даже вскрыться было нечем. План по реализации самоубийства на неопределенное время откладывался. Одна тварь, как водится, сразу глаз на меня положила – даже боюсь представить, что бы мародеры, которых в камере было как тараканов, со мной сделали. Наши (их здесь было четверо) какими-то мягкотелыми оказались. Их я не знала – в исполкоме не состояли. Доверять в тюрьме, хоть и своим, Федор не рекомендовал, как бы не хотелось. Да и что они могли сделать против дюжины мародеров? Но на помощь в трудный момент мне пришли вовсе не партизаны. Ваня Баринов, тот что баром заведовал, словно из неоткуда взялся да в перепалку с головорезом вступил за меня. И что я ему, никак в толк не возьму? Он меня ведь даже не помнит, наверное. Ну, думаю, все – не жилец Ванька. Сейчас они его быстро отделают. Но не тут-то было – мародеры успокоились и его послушали, отступились. Странная это была картина, но от этого не менее приятная. Хорошим он человеком, все же, был. Добрым. С того момента я к нему поближе держалась, да и наши горе-бунтари тоже. Силу, видимо, за ним какую-то почувствовали.
На четвертый день меня на допрос вызвали, да не абы кто со мной беседовал, а сам заместитель начальника гвардии Сергей Пешкин. О нем все партизаны знали – этот словно танк прет, все на своем пути сметает. Три покушения на него было, Виктор Гагарин лично руководил – да все неудачно. Живучий да уж больно ловкий оказался. Это он у гвардейцев главным по борьбе с бунтарями был. Серый кардинал – никак иначе. Первый в списке на должность нового начальника гвардии. Вот только бунтарей всех изведет и на трое взойдет.
Сидит за столом такой важный весь – при парадной форме, ордена там, медали. Осанка безупречная, борода аккуратно подстрижена, на руках белые перчатки. Лицо у него еще такое противное – вытянутое неестественно, может даже изъян такой, кто знает? Холеная рожа, как наши говорили – сладкая такая, самодовольная. Сразу видно – человек по полдня у зеркала проводит, за собой как кот ухаживает, разве что промежность не лижет. Хотя, кто его знает? Уж больно себя любит. И глазки блестят так, и улыбка едва заметная на лице изредка проявляется. Задумал что-то, как пить дать.
- Ну, здравствуй, Соня, - сказал Пешкин и кивнул на стул. Я села напротив, ничего не ответив. – Как тебе у нас?
- Я ничего не скажу, - вымолвила я сразу, чтобы дать понять, с кем ему предстоит иметь дело. – Что хотите делайте, а от меня вы никакой информации не добьетесь.
- Что ж ты так сразу? – как будто удивился тот. Неспешно взял двумя пальчиками, так аккуратно, стакан с чаем, отхлебнул и продолжил. – Ты, дорогая Соня Архипова, погоди в позу становиться. Наша с тобой совместная работа только начинается. Еще ой-ой-ой сколько всего впереди.
- Не будет у нас с вами никакой работы, тем более совместной. Вам легче убить меня прямо сейчас, - аж самой понравилось как сказало. Сильно, гордо. Как по инструкции.
Но треклятый Пешкин на мою фразу лишь слегка улыбнулся, как будто даже ожидал.
- Выслушай сейчас меня, - теперь уже совершенно серьезно проговорил гвардеец. – Не перебивай и послушай. Ты ведь красивая женщина! Зачем тебе все это? Поверь, это еще не конец! Еще можно все исправить и я могу тебе в этом помочь.
Я лишь громко рассмеялась ему в лицо, все для пущего эффекта, но тот продолжил.
- Итак, - взяв со стола какую-то бумагу, проговорил Пешкин. – Ты обвиняешься в пособничестве бунтарям. Мало того, у нас есть информация, что ты, уважаемая Соня, состоишь даже в исполкоме этой бандитской организации. Конечно, в соответствии с законодательством сектора для тебя предусмотрена высшая мера наказания – смертная казнь через повешение. Но! – он демонстративно поднял указательный палец вверх. – Только для тебя и исключительно по моему личному решению, я выпросил у руководства некие, как это сказать, льготы. Насколько мы знаем, состоящим в исполкоме известны все члены Совета, не так ли?
Я ничего не ответила. Молчала и даже не смотрела на него.
- Значит, так, - продолжил Пешкин. – Теперь я приготовил для тебя весьма заманчивое предложение. Понимаю твой настрой, Архипова, и даже предрекаю, что сейчас ты скажешь. Но. Подумай хорошо над тем, что я тебе сейчас скажу. Ты ведь смышленая дама? Подумай как следует. Мое предложение заключается в следующем. Сейчас ты рассказываешь мне все, что знаешь про руководство бунтарским движением сектора Ф23 – члены Совета, принципы работы, места сборов и все остальное. Уверен, что ты весьма хорошо информирована. В замен на такую прекрасную услугу, ты получишь перевод в сектор Ч20 на аналогичное место. Никто даже и не узнает о твоих грешках, даже соратники. Мы сделаем тебе новое досье и новая жизнь начнется уже на следующей неделе.
- Нет, - ответила я и посмотрела ему в глаза с ненавистью, как только можно было ее изобразить.
- Я, все-таки, смею дать тебе немного времени, чтобы подумать. Не нужно рубить с плеча – такие решения обычно ни к чему хорошему не приводят. К чему же может привести такая необдуманная глупость в твоем случае? Все просто. Мы в любом случае вытянем из тебя всю известную тебе информацию с помощью сотни превосходных способов, находящихся в арсенале наших тюремщиков. Не то что женщины, мужики, здоровые и сильные, пищали как котята, главное, чтобы с душой, - он улыбнулся. - А потом, когда они больше не выдерживали (у каждого свой потенциал, конечно, но не выдерживали почти все), они обо всем нам рассказывали. Это опасная игра, Архипова, и нужно отдавать себе отчет. Я прошу тебя, подумай хорошенько на досуге. У тебя еще есть одна ночь.
Всю следующую ночь я думала. Думала о Федоре и это придавало мне сил. Сейчас, наверное, волнуются там за меня, переживают. Штаб уже организовали срочный, решить что-то пытаются. А вдруг смогут? Вдруг вызволят? Хотя, кого я обманываю? Все знают, что это невозможно. Участь моя, конечно, уже предрешена – буду болтаться на виселице, как и другие бунтари. Странно все это – кажется, смерть уже совсем рядом, а я не боюсь. Ну, смерти не боюсь почему-то, а вот другого боюсь – что пытать будут боюсь. Нет, пытки и боль – это тоже не так страшно. Страшно, если заговорю. Это я сейчас такая смелая – гордая, как обычно, несговорчивая. А если вытянут? Как я потом? Как я на виселицу пойду? Нет, нужно сейчас с этим кончать. Ждать рассвета нет смысла.
Жаль, что Ивана Баринова куда-то перевели. У него-то уж точно в арсенале были какие-то штуки, способные жизни лишить быстро и без мук. Не расшибать же голову о стенку? Того глядишь еще и не убьешься. Так я промучилась до утра. А как только день начался в камеру за мной гвардеец пришел – этого я раньше не видела – высокий такой, красивый, манерный, как будто и не гвардеец вовсе, а нормальный человек. Сразу видно – благородство из него так и прет. Вошел в камеру, осмотрел всех внимательно и меня вызвал. Тут-то мое сердце и забилось. Ну, думаю, дождалась, дуреха.
- София Архипова, - говорит гвардеец и мне прямо в глаза смотрит. Пристально так, но по-доброму отчего-то. По крайней мере, я только добро в этих глазах увидела. Меня ведь так никто и не называл никогда, даже Федор. Все «Соня» да «Сонька» по большей части. А этот прям-таки «София».
Ну, я поднялась, да руки ему протягиваю, чтобы тот наручники одел. А он еще раз не меня глянул и головой качнул в сторону выхода. Идем мы по коридору темному – я впереди, он сзади и тут мне интересно стало. Заговорить с ним решила, почему сама не знаю теперь.
- Не уж-то такой беспомощной выгляжу? – спрашиваю у него.
- Отчего же? – отвечает. Голос такой ровный, отчетливый. Говорит, как будто чеканит. – Ах, это вы про наручники? Нет, я не по этой части, чтобы над женщинами издеваться так. Я решительно не понимаю порой людей, даже своих сослуживцев.
Я резко повернулась и уставилась ему прямо в глаза. Странный какой-то – «выкает» мне, выражается как-то не по-человечески. Не похож он гвардейца. Он остановился посреди коридора, как вкопанный и сморит на меня с каким-то интересом.
- Нет, я решительно вас не понимаю, - говорит мне.
- Чего не понятного?
- Вы ведь знаете, чем это все для вас кончится? Зачем вы судьбу-то испытываете? Разве так правильно? Вы ведь красивая девушка! Вы, даже может быть, самая красивая из всех, кого я видел! Это я не для словца говорю, а от сердца. А сердце мое прямо-таки разрывается, когда я смотрю на все это. Ну, скажите, зачем вам все это нужно было? Скажите! Вы романтики хотели? Приключений? Это ведь теперь смерть верная, не иначе как. Какая же тут романтика?
Оказывается, я слушала его с открытым ртом, о чем поняла только после того, как он закончил свою пламенную речь. Говорил действительно от сердца, это было видно. И чего это он так за меня переживает? Странный какой-то гвардеец.
- С вами я не намерена обсуждать эти вопросы, - говорю ему.
- Со мной? – он удивился и приставил руки к груди. – Что ж, вы меня и за человека не считаете?
- Не считаю! Я гвардейцев всех презираю, до единого. Ишь ты, жизнь они себе легкую выбрали! Люди с утра до ночи на фабрике горбатятся, жизни свои калечат, а эти видите ли каратели! Служители закона! Да вы предатели! Нелюди! Машины! Что б вы все сдохли! – и я плюнула этому слащавому сопляку прямо в лицо.
Он дернулся, как будто от пощечины и в глаза снова смотрит. И опять странно – ни злобы, ни ненависти. Достает из нагрудного кармана платок, лицо вытирает и снова говорит, как ни в чем не бывало.
- Мне жалко вас. Была бы моя воля, прямо сейчас на свободе оказались бы. Но я не могу. Служба.
- Знаю я вашу службу. Это вы так со мной контакт устанавливаете! Роль хорошенького гвардейца играете. Прилежный весь такой, галантный. Ненавижу вас всех! Поскорее бы на тот свет отправиться!
- Зачем же вы так? – он очень правдоподобно изобразил удивление и сделал шаг мне навстречу. – Не мила вам жизнь ваша? Не любите жить? Чего же вам не хватало?
- Лучше уж смерть, чем такая жизнь. Ну, чего же мы тут встали? Ведите меня, куда положено!
- Я вам только одно сказать хочу, - суетливо вставил гвардеец. – Я все понимаю – вы не можете сдать своих соратников. Но я прошу вас, пойдите на сделку хотя бы частично! Они ведь вас изуродуют, София! У этих людей нет ничего святого! Они изверги, им боль доставлять в удовольствие! Умоляю вас, не терзайте себя!
- Я не боюсь, - отвечаю, а у самой уже зубы стучат. Гвардеец-то, похоже, от чистого сердца ко мне. Уж больно он на своих не похож. Странный, странный. – Ничего не скажу. Пусть пытают.
Он как-то нелепо кивнул, глаза в пол опустил и мы двинулись дальше.

4

Пытали меня три дня к ряду. В первый день водой – страшно, конечно, но практически не больно. Наверное, все больше на подсознательном уровне. Кладут на спину, руки и ноги, естественно, связаны, затем на лицо опускают какую-то тряпку и поливают водой. Казалось бы, что тут страшного? А-н нет! Страшно еще как. Задыхаться с первых секунд начинаешь. Воздух ртом глотаешь, все кажется, что утонешь вот-вот. С утра до ночи самой так меня пытали – только для перекура прерывались. Вот в эти самые перерывы я и ревела, как девка – накатывало на меня что-то. В голову мысли стали странные лезть – и в правду, говорил гвардеец тот. Чего же мне не хватало? Работала себе на фабрике, ну и что? Уставала, бедняжка. Нет, нужно было полезть в эти партизаны! Романтики захотелось! Вот она, Сонька, какая романтика. Самая натуральная. Думала я так и плакала. Но потом Федора вспоминала, речи его, глаза и походку. Сразу отчего-то легче становилось. И тут идея наша не такой уж глупой казалась и все, что мы делали смысл сразу приобрело. Ну уж нет, думаю. От меня вы и слова не дождетесь, изверги.
Так рассуждения мои несколько раз менялись на совершенно противоположные, но я все-таки выдержала. Ничего не сказала. Гордилась собой безумно, но страх только усилился. Значит, на второй день что ни будь поизощреннее придумают. Главное, выдержать.
На воскресенье, в третий день моих страданий, пришелся день казни. По воскресеньям обычно совершалось повешение самых опасных преступников на главной площади города, прямо перед фабрикой. Последние полгода, правда, вешали только бунтарей, так как их становилось все больше, а всех остальных, даже самых опасных, преступников отправляли на шахты. На площади всегда собиралась толпа и не потому, что наши люди были охочие до острых ощущений, ведь казнили сограждан, которые еще вчера вместе пили сивуху в баре или стояли за соседним станком. Конечно, нет. Это был обязательный указ федеральных властей – каждый гражданин сектора один раз в месяц должен был лично засвидетельствовать казнь. Чтобы не повадно было. И я ведь сама столько раз видела, как это делается – вот был человек, а вот раз… И его больше нет. Болтается на виселице кусок какого-то материала, а человека и нет уже.
Теперь же гвардейцы вели меня и других бедолаг по пути к главной площади сектора Ф23. Света я не видела уже вторую неделю, поэтому как только мы покинули помещение гвардии, я была ослеплена и не могла открыть глаза еще несколько кварталов. Нас вели через переулки и улицы, мы проходили хостелы, аптеки, увеселительные заведения. Когда глаза перестали так сильно болеть и я смогла их открыть – перед моим взором оказалась фабрика. Вся в дыму, вся блестит и пыхтит. Даже в воскресенье. Ноги меня не слушались, я передвигала конечностям скорее по инерции. С двух сторон под локти меня вели гвардейцы. Мы шли стройной колонной. Шесть человек впереди и еще три сзади. У каждого бунтаря по два гвардейца, и еще по двое в начале и в хвосте колонны. Все с оружием. Кто-то кричал, умолял отправить на шахту и ревел. Но большинство шли совершенно спокойно, поглядывая друг на друга и на родные улицы сектора. Думать сил не было – хотелось лишь, чтобы это побыстрее закончилось. Сил на то, чтобы жить после этих мучений совсем не осталось.
Мы прошли через толпу к месту казни. На площади стояла гробовая тишина – ни звука, тысячная толпа молча провожала нас взглядами к эшафоту. Мы медленно поднялись на возвышение, где к ряду располагались десять виселиц. Для нас. На эшафоте нас уже ждал заместитель начальника гвардии Пешкин, который смерил меня каким-то странным взглядом, возможно даже, взглядом уважительным. Нас выстроили против своих мест – мой номер был семь и я уставилась на столб с болтающейся веревкой. Пешкин принялся зачитывать приговор – сурово, жестко, в своей манере артистично. В этот момент ко мне сзади кто-то приблизился. Я ощутила холодное дыхание у себя на затылке, но оборачиваться не стала – просто не было сил.
- Простите меня, - раздался шепот у левого уха и я сразу узнала голос того гвардейца, с которым у нас состоялся разговор в коридоре. – Прошу вас, умоляю, София, простите меня. Я ничего не смог сделать для вас. Я не сделал абсолютно ничего! Этот мир… Он неправильный. Я знаю. Он не должен быть таким. Всего этого не должно быть! Не должно! Я обязан был вам помочь, но не помог вам! Я буду винить себя до конца дней, я сниму мундир и больше никогда его не надену, но только прошу вас, простите меня.
Я медленно обернулась и посмотрела ему в глаза. Слезы текли по его щекам. Он плакал, как мальчишка. Это даже меня слегка задело и в душе, где на задворках, что-то шелохнулось. Я уж думала, что после того, что мне пришлось выдержать, я не способна хоть на какие-то чувства.
- Мне не за что вас прощать, - сказала я. – Вы хороший человек, гвардеец. Вы, быть может, даже в разы лучше многих фабрикантов. Не нужно за меня переживать, я почти прошла этот путь и сейчас мне нужен только отдых.
Он нелепо утер слезу и сделал шаг назад. Пешкин все также зачитывал приговор. Я устало опустила голову, но внезапно в груди кольнуло. Мой взгляд совершенно случайно наткнулся на другой взгляд из толпы. На меня пристально смотрел мальчишка – прямо в глаза, не мигая, не отворачиваясь. Он смотрел на меня, как бы это сказать, с восхищением! Да, да, именно восхищение я смогла прочитать в его глазах. Рядом с этим светловолосым и кареглазым мальчишкой стоял мужчина, положив ему на плечо руку. Его я узнала – это был доктор Давыдов, главный лекарь сектора и один из членов Совета. Он тоже смотрел на меня. Из всех бунтарей, выведенных на эшафот, он смотрел на меня и улыбался. Я слегка улыбнулась ему в ответ, но он кивнул головой влево, так слегка, едва заметно. Я посмотрела немного левее его и увидела там Федора. Да, он стоял рядом с лекарем – понурый, серый и забитый. Он тоже смотрел на меня и этот взгляд пронзил меня как молния. Мне вдруг почему-то захотелось смеяться, радоваться, ведь это все, чего я только могла пожелать в этой жизни! Мне больше ничего не было нужно, а это… Это какой-то прямо подарок. Последние минуты жизни я проведу с ним. Как же это прекрасно!
Федор смотрел на меня безотрывно. Он плакал. Таким я его еще не видела. Я лишь улыбнулась, давая понять, что все хорошо, что не нужно плакать. Моя жизнь прожита не зря. Я принесла пользу и не навредила, уберегла. Я ничего не выдала! Я ничего не сказала даже под пытками, хотя сама не понимаю, откуда во мне столько сил. Он кивнул и вот все, что я смогла прочитать в его глазах: «Я знаю. Я все знаю. Ты спасла нас всех. Ты спасла всех этих людей. Спасибо тебе, Соня, за эти муки и прости. Я стою здесь, на площади, смотрю на тебя и сердце мое разрывается. Но я ничего не могу поделать. Ничего! Такова наша участь. Наша партизанская участь и ты одна из нас и всегда будешь идеалом для следующих поколений. Мы все, наши отца и дети, говорим тебе спасибо».
Пешкин кончил зачитывать приговор и мои мысли оборвались. По левое плечо от Федора стоял заведующий научно-исследовательским центром фабрики – профессор Рознянский, а подле него уныло почесывая подбородок толокся лидер боевого крыла партизан – Виктор Гагарин. Все в сборе. Пришли проводить товарищей в последний путь.
Я снова вернула свой взгляд к Федору. Оставалось каких-то несколько секунд, а может и меньше. Откуда-то появилась энергия. Я почувствовала прилив сил впервые за последние дни. Как не хочется умирать! Хотя бы еще пару минуточек побыть на свете, посмотреть на Федю, на людей, на свой сектор и пускай даже на эту чертову фабрику. Хотя бы минуточку.
Мы поднялись на возвышения и гвардейцы накинули на шеи петли. Мужчина справа от меня потерял сознание и повис на еще не затянутой веревке. К нему тут же подбежал гвардеец и принялся хлопать бедолаге по щекам, чтобы привести в чувства. Народ охнул и встрепенулся. Мужчина пришел в себя – он был бледен и трясся. Бунтарь. Он знал, куда шел и что его может ждать. Терпи, брат, осталось немного. К удивлению для себя, я больше не боялась. Стояла среди мужиков с веревкой на шее и высоко поднимала подбородок. Соратники мной гордились. Среди всех смертников они гордились именно мой. Я это знала. Они пытались сказать мне «спасибо», за то, что они продолжают свое дело.
Гвардеец затянул петлю на моей шее до упора и отошел в сторону. Я сделала глубокий вдох и задрожала. Предчувствие смерти. Вот оно какое. Краем глаза я видела, как Пешкин отдает команду к действию, но тратить время на то, чтобы смотреть на него, было не позволительно. Я смотрела на Федю. Он стойко переносил муки, но взгляда от меня не отрывал. «Прощай». Земля под ногами провалилась и в один миг все потемнело. Пустота.
Я ушла, чтобы огонь не погас.