Самая тихая девочка в мире

          В поезде Ольге приснился бабушкин дом. Был он насторожен и тих. Не светились маленькие окна, не колыхались занавески. Ни звука, ни шороха. Прежде, чем оказаться в знакомом дворе (шесть шагов от синей облупившейся калитки до узкой двери), Ольга мысленно прошла весь путь от автовокзала, каким ходила много раз и помнила с детства. По тропинке до перекрестка, где стоял одноэтажный кирпичный магазин с чудной вывеской «Хлiб» и дощатым шатким крыльцом. Круглый год, каждый день перед ним толпились люди с мешками. Ждали, пока придет машина с деревянным щелястым кузовом, грузчики перетаскают хлеб в лотках, а потом продавщица тетя Катя откроет дверь, и можно будет брать хлеб мешками, чтобы кормить поросят.  Это Олю очень удивляло: как же так - хлеб свиньям. Но бабушка сказала, что тут все так делают. Комбикорм дорогой, да и недостать, а хлеб – вот он. Двадцать копеек за белый батон, и привозят каждый день.
          От магазина надо перейти через дорогу и потом вдоль заборов идти до угла, где растет большой серебристый тополь. Ствол огромный, будто присыпан пеплом и шершавый. В жару в его листве, которая трепетала на ветру, показывая сероватую ладонь, прятались птицы, и одна из них – диковинная, мышиного цвета с черным ободком вокруг шеи, издавала грустный, мелодичный звук. Бабушка сказала, что это здешний голубь, и он зовет свою милку в гнездо: «Го-луу-бка! Го-луу-бка!».  Сейчас на ветвях были видны только покинутые гнезда, птицы после зимовки еще не вернулись, и растопыренные ветки упирались в набрякшее влагой небо, которое в любой момент могло разродиться то ли снегом с дождем, то ли дождем со снегом. Весной здесь всегда так. Оля свернула за угол, талая жижа чавкала под ногами, и пошла по прямой, к дому. Уже виден был колодец с журавлем, а значит почти пришла.
          Но поезд качнуло, Ольга проснулась, все еще видя перед собой окна бабушкиного дома, из которых на нее смотрела темнота. Смутные ощущения тревоги и беспокойства захолодили сердце.
          После сна очень хотелось сладкого. Оля пошарила в сумке, нашла конфету и с аппетитом съела. Оглядела пустое купе. Видимо попутчики вышли в тесный коридорчик – из-за закрытых дверей были слышны голоса. Наверное, обсуждают ее. Ну и пусть, так даже лучше.
          Утром этого дня, едва только началось ее путешествие, и поезд тронулся, напряжение, постоянно копившееся в ней, чуть было не вырвалось наружу. Совсем недавно ей было бы проще справиться с тем, что случайная попутчица выложила на стол пакеты и свертки с едой и уже вскоре шумно прихлебывала чай и  громко  жевала, широко раскрывая рот. Но теперь, когда мысли о том, что бабушки больше нет, не давали покоя, шуршание пакетов, запах колбасы и неизменных в дороге вареных яиц, заполнивший все тесное пространство купе, сводил с ума.  Оля отвернулась. Тетка напомнила ей мальчика Колю, который частенько обедал вместе с ней у бабушки в доме. Из его носа постоянно текло, он сидел, сгорбившись над тарелкой, обхватив черенок ложки всей пятерней. На нем всегда были вытянутые штаны и клетчатые рубашки. Бабушка почему-то считала, что такие носят только алкоголики, и Колька в ее понимании непременно с возрастом стал бы местным алкашом.
 - Вот помяни мое слово, - говорила бабушка, с грустью глядя на Кольку, словно наперед знала его будущее, - сопьется и в Трубиже потонет. 
          Ошиблась баба Нюра. Оля смотрела в окно поезда, изо всех сил стараясь игнорировать соседку, глубоко и ровно дышала, как учила бабушка, но образ мальчика Коли никак не шел из головы, вызывая раздражение. Толкнуть что ли эту тетку, да посильнее? Но вместо этого она повернула голову и ровным голосом произнесла:
 - Пожалуйста, закройте свой рот.
          Попутчики в купе на миг замерли, словно участники детской игры. Это было даже забавно. Мужчина на верхней полке перестал шуршать газетой, девушка в голубом, в горошек, платье, уставилась на Ольгу, слегка приоткрыв от изумления рот, а тетка, сидевшая напротив, шлепнула на стол недоеденный бутерброд и возмущенно выдохнула: 
 - Хамка!
          Ольга еще раз глубоко вздохнула, подхватила сумку и вышла из купе, подумала: «Я тебе жизнь спасла, дура».
          Хотелось, чтобы поезд ехал быстрее. Конечно, можно было полететь самолетом, но только не в этот раз. Слишком много людей вокруг, сама она чрезвычайно взвинчена, а  под металлическим самолетным брюхом  -  пугающая пустота. Нет, уж лучше так. В купе всего четверо, стук колес успокаивает, убаюкивает. Если повезет, то можно почти всю дорогу проспать. В крайнем случае, постоять в тамбуре. Тем более что ехать осталось всего ничего. А там до Переяслава уже рукой подать.
          Стоя в узком проходе, Оля смотрела на проносящееся за окном деревья. Столько ничейной земли! Изредка появлялись и терялись в дали заснеженные дороги, значит где-то недалеко люди. От этой бескрайней, практически необжитой пустоты, Оле стало одиноко и как-то ужасно жалко себя, такую маленькую, спрятанную в утробе железного поезда-змеи, который откуда-то из космоса даже и не виден. Вот так над одной пустотой распростерлась другая – совершенно равнодушная к тому, что Олина бабушка умерла совсем одна в своем доме и пролежала несколько дней (голова, повязанная белой косынкой,  линялое цветное платье и раскинутые руки, словно она хотела кого-то обнять), прежде чем ей принесли пенсию, которая была уже и не нужна. 
          Очень захотелось выпить. Рот наполнился слюной. Ольга тяжело сглотнула, но желание не прошло. Чем сильнее она гнала от себя эту мысль, тем настойчивее становилось желание. Она даже слышала приятный булькающий звук вина, переливаемого из бутылки в бокал. Видела прямо перед собой, как через стеклянные округлости просвечивает расплывчатый силуэт телевизора. На минуту ей показалось, что если прямо сейчас она не ощутит на языке терпкий вкус алкоголя, то просто сойдет с ума. Ольга спрятала лицо в ладони и глубоко вздохнула, стараясь успокоиться. Желание выпить не прошло, но притупилось. «Ничего, - подумала она,  - вот доеду до станции и куплю в магазине бутылку». Хотя знала, что, скорее всего, купит две. Потому, что первый бокал всегда уходил медленно, а каждый последующий исчезал с невероятной быстротой, и она периодически приподнимала тару,  разглядывала ее на свет, чтобы понять, на сколько бокалов там еще осталось. Когда первая бутылка подходила к концу, было приятно осознавать, что на очереди ее ждет другая. Еще один солдатик, наполненный вином, словно кровью, которую Ольга с удовольствием высосет.
          Когда она впервые напилась, запершись в своей комнате, мама сказала, что пить в одиночку нехорошо. Ольга тогда обняла ее, и ответила, что мир -  очень неприятное место для существования, и лучше бы его не было вовсе. В тот вечер, уже засыпая, она слышала, как мама на полную мощь открыла воду на кухне. Наверное, плакала. Ольга тогда не встала, чтобы ее утешить. Потому, что саму ее утешить было некому.

***
          Каждый год, как только приближалось лето, Оля ждала, что родители снова отправят ее к бабушке погостить. Дом бабушки Нюры был местом, полным потайных закоулков, совсем не то, что городская квартира. В большой комнате стоял шифоньер на гнутых ножках, два окна прикрывали ситцевые занавески. Между стекол в распашных окнах была уложена белоснежная вата, присыпанная для красоты цветным конфетти, будто там совсем недавно прошел Новый год, и маленькая хозяйка межстекольного королевства забыла убрать со снега остатки праздничного салюта. Был еще телевизор, но он никогда не работал, а на нем стояло неумолкающее радио. В нем время от времени мелодично играли невиданные цимбалы и гутарили невидимые люди, перемежая знакомые слова с незнакомыми. На большой русской печке спал полосатый кот Васька, которого бабушка принесла домой в мешке, потому что очень боялась кошек. И, пока несла, он расцарапал ей всю спину, потому что боялся сидеть в мешке, но потом исправно ловил мышей, а однажды даже принес домой земляную лягушку, которая вместе с сородичами вылезла погреться на солнышке в огороде после дождя.
В углу, напротив входа, справа, был устроен иконостас. Перед ним всегда горела лампадка, отчего в доме слегка пахло маслом. Вечером, перед сном, бабушка подтыкала Оле одеяло, а потом выходила в комнату, становилась перед иконами и что-то тихо просила у строгих святых.
          В сенях стояла большая крепкая лестница, по которой можно было забраться на чердак. Там, в полумраке и сухой пыли, громоздились стулья, большой сундук, полный мутных фотографий незнакомых людей и расшитых полотенец. Там маленькая Оля нашла крошечный, желтый ларчик с пластмассовым замочком, который легко помещался в ладони. Он оказался пуст, но Оля представляла себе, что когда-то в нем лежали небывалые сокровища. Только не для взрослых, а крошечные, как раз для кукол. Среди фотографий, рушников, штук цветных тканей, Оля нашла тетрадочку в клеенчатом переплете, исписанную неровным бабушкиным почерком. Прочитать не смогла. Но закорючки бабушкиных букв, пучки засохшей травы, разложенные на потолочных балках, запах отваров и частые люди, с которыми бабушка уходила в свою комнату, а потом что-то шептала там,  подсказали мысль, которую Оля немедленно высказала маме, как только вместе с бабушкой они пришли на почту, чтобы заказать переговоры. Мама рассмеялась и сказала:
 - Оленька, бабушка вовсе не колдунья. Дай ей трубку.
          Они о чем-то долго разговаривали, а Оля сидела на подоконнике, болтала ногами и смотрела через окно на улицу. Там Колька, сын продавщицы тети Кати, курил, пряча папиросу в кулаке.  Тетя Катя часто оставляла Колю у бабы Нюры. Сама на работу, а его – к бабушке. Жила она без «чоловика», - бабушка сказала, что это значит «без мужа», - бедно. В лагерь Кольку не отправить, надо деньги ему на портфель, на школьную форму, на тетрадки копить. Да еще на ботинки хорошо бы. А тут еще сменную обувь в городской школе придумали. Сплошные траты. Как-то раз Оля видела, как тетя Катя плакала. Рыжая курица-несушка упала с насеста и сломала ногу. 
  -  Ох, Олюшка!  - Вытирая нос кончиком косынки, приговаривала тетя Катя. – Как же я теперь. Ведь яйца ж нет-нет, да возьмут. Всё копейка кака-никака. А теперь что ж делать?
          Оля не знала, как утешить большую, грузную соседку, которая плакала совсем, как девочка. Она подошла поближе. Еще живая курица лежала у нее в подоле, накрытая пестрым, несвежим фартуком. Оля протянула руку и погладила мягкие, шелковистые перья. Жалко было тетю Катю, но курицу было жальче. Она нервно ерзала, косила красным глазом и издавала какой-то скрипучий звук, совсем не похожий на утробное кудахтанье.
 - Вы ее теперь убьете? – Спросила Оля.
          Тетя Катя глянула на нее и снова заплакала, то и дело сморкаясь в платок.
Теперь, сидя на подоконнике в переговорном пункте, Оля наблюдала через окно, как Колька по-взрослому сплевывал сквозь зубы, и думала, что курица совсем не упала. Баба Нюра сказала, что птичка не может упасть во сне.
 - Это наверняка Колька-поганец палкой в нее швыранул. Иль камнем. А матери наврал. Гнилушка, а не человек. Чего из него вырастет?  - Сокрушалась баба Нюра. – Катьке помощь нужна, а он! Муха навозная, прости господи, драздефила-говноройка. Сколько воском его не отливала – ничего его не берет. Одно слово – черт! В церкву бы его сводить, да тока ж надо было пока маленький. Сейчас уже не затащишь.


***
          Летом в деревне дел много. Встаешь утром, дом свежий, прохладный, полы в комнатах укрыты тенями. Слышно, как бабушка открыла дверь, выпустила во двор кота Ваську. Совсем он стал дикий – ухо порвано, царапина на носу, орет гортанно: «Уа-а-а-ау!», пасть разевает широко, аж видно розовое нёбо и острые клычки.
Потом пора идти на базар. Бабушка впереди, в цветном платье и вязаной безрукавке, на голове белая косынка, волосы все прибраны, только спереди надо лбом вьются непослушные седые кудри. За ней Оля – в сарафане, с туго заплетенной косой, сандалики на жеребячьих тоненьких ножках по утоптанной тропке: топ-топ. Идти мимо кладбища. За густыми деревьями видны камни с надписями, место тихое, спокойное, совсем не страшное. Гораздо страшней чуть поодаль. Там - большой котлован и, если идти по самому краю, то видно, что на дне лежит вся в глине и грязи чья-то телогрейка. Оля как в первый раз увидела, думала - это человек с обрыва упал. И хоть разглядела потом что к чему, все равно было почему-то жутко.
          На Украине рынок открывается рано. Бабы в чистых передниках, с косынками, подвязанными на затылке, приносят молоко и сметану, зелень с грядки, картошку, сушеные грибы. А в отдельном ряду в клетках сидят куры, гуси и утки, а кролики высовывают через решетку шевелящиеся носы. Оля всегда попросила потрогать, уж очень смешно шевелятся!
          После рынка надо идти на лесопилку, иначе говорят «комбинат». Там, в горах стружки, можно собирать бракованные скалки и толкушки. Бабушке разрешают все это забирать бесплатно. Оле на лесопилке очень нравилось. Летит стружка, складывается в крутые склоны, пахнет легко и сладко. Запускаешь в них руку и шаришь, пока не наткнешься на гладкое, обработанное дерево. Тянешь к себе и еще не знаешь, что вытащишь.  Потом добычу надо уложить в мешки, на тележку и домой. Бабушка катит, а ты знай, иди рядом. Тепло, звенят в воздухе насекомые, солнце еще ласковое, не жгучее. Уже дома надо вытрясти мешки и разложить деревяшки по кучкам: что сразу можно на растопку брать, а что пока подсушить.
          Ближе к обеду бабушка наливала в две баночки керосину, и отправлялись в огород, собирать с картошки колорадских жуков. Бабушка сказала, что вода их не берет. Живучие. А следом или вишню брать или абрикос на варенье. И так день ото дня. Хотя иной раз бабушка за все бралась сама и отпускала Олю искупаться в Трубиже.
          Вот и в тот день Оля расстелила на берегу большое старенькое полотенце, а сама плескалась в воде, пока не посинели губы. Накупавшись, она легла обсохнуть и стала ждать, когда живущая рядом женщина приведет к реке козу с козлятами. Козу она привязывала к колышку, а козлятки бегали сами по себе, высоко подпрыгивая и кувыркаясь. Дожидаться пришлось недолго.  Бесстрашный козленок забежал на Олину лежанку и, приподняв хвостик,  разбросал по ней свой горох. Оля даже успела погладить козленка. Тот забавно подставлял под ладошку мордочку, как щенок, и переступал крошечными копытцами.
 - Чего в говне-та расселась?
          От неожиданности Ольга вздрогнула, козленок отпрянул и поскакал к своим братьям, которые паслись возле матери. Под ивой, похожей на женщину, которая, склонившись над рекой, мыла свои длинные косы, стоял Колька со своей неизменной папиросой.
Слово было неприятное, но Оля сказала:
- Это никакое не говно. – Она встала и стряхнула горошины, оставленные козленком, со своего лежака. 
          В глазах у Коли было что-то неприятное. От того, как его взгляд скользнул по ее ногам, Ольге стало неуютно. Колька, увидев ее робость, и как она стала заворачиваться в большое полотенце, хмыкнул, скривив на бок тонкие, влажные губы.
 - Чего уставился? – Звенящим от накатившего внезапно страха голосом спросила Оля. – Я бабушке все расскажу!
 - Чего расскажешь-та?  - Колька направился в ее сторону. Шел медленно, вальяжно.
 - Что ты дурак!  - Выпалила Ольга. Не думая о том, что делает, она собрала в ладошку горошины, которые раскидал козленок, и запустила ими в Кольку.
          Он увернулся и, остановившись в нескольких шагах от девочки, сплюнул на землю.
- Сама ты дура. Пожалеешь еще. – Колька вырвал из Ольгиных рук полотенце и опрокинул ее на землю. Тяжело задышал табачным ртом в лицо.
          Ольга забарахталась под ним, принялась отползать, упираясь ладошками в потрескавшуюся землю, размазывая раскиданный козленком горох. Хотелось закричать, но рот словно оказался заполнен водой. Колькино лицо склонялось все ниже над нею, запах стал еще более невыносимым. Надо было оттолкнуть его, чтобы набрать в легкие побольше воздуха. Она со всей силы выгнулась, уперлась плечами в обжигающую землю и перепачканными ладонями схватила его за лицо, оставляя на щеках коричневые пятна.
          Он почуял запах навоза, отпрянул, поднялся на четвереньки, давая Ольге отползти на безопасное расстояние.
 - Ах ты, сука!  Ну, всё.  – Колька распрямился и решительно пошел в сторону деревни.
Ольга, тяжело дыша, забилась под ивовые косы. Бежать не было сил. Ноги тряслись мелкой дрожью. Она разрыдалась, подтянула к себе коленки, стараясь унять трясущееся тело. А потом вздрогнула, новая волна ужаса окатила ее с головой. Ведь Колька точно что-то задумал! Она выбралась из-под спасительной ивовой кроны и побежала по дорожке к дому.   
Только стукнула калиткой, как услышала из-за сарая бабушкин окрик:
 - Оля, ты ли?
 - Я, баба. – В груди еще жгло, голос вышел негромким.
 - Оля, дровенюку тащи!  - Голос у бабушки был резкий и глухой. Она стояла в нужнике, на коленях, свесившись над прорубленной в полу дырой, заглядывая в смрадную темноту. Оттуда было слышно сиплое Васькино «уа-а-ау». Полупридушенное и от того еще более страшное. Баба Нюра  обернулась и прикрикнула на замершую в ужасе и зареванную Ольгу – Не достаю я до нёго.
          Оля метнулась к дровеннику, схватила занозистую доску и поволокла, спотыкаясь, не различая дорожку из-за льющихся слез. В груди все еще хрипело, дыхание было прерывистым, воздух выходил из нее болезненными толчками.
 - Сейчас, Васенька. – Бабушка протолкнула полено в темную глубину. – Цепляйся.
          Оля замерла в ожидании и страхе, и через минуту бабушка вытащила из темноты, перемазанного в нечистотах, но все еще живого кота.
 - Вот ведь подлюга! – Выругалась баба Нюра.
 - Кто, баба? – Спросила Оля, хоть уже и знала ответ.
 - Да Колька, поганец. Хорошо, я на двор пошла. Увидала, как он его за шкирку тащит. 
 - Я хочу, чтобы ему было больно, бабушка!  - Тихо сказала Оля.  - Пусть ему будет больно!
 - Ну что ты, лапушка.  – Бабушка завернула тяжело дышащего кота в передник.  – Пойдем, лучше Ваську помоем.
 - Нет! Нет! Я хочу чтобы ему было больно бабушкаааааа!  - Закричала что было мочи Ольга. Воздух хлынул в ее легкие сплошным, ничем не сдерживаемым потоком. Голова ее запрокинулась, на побледневшем лице пошли цвести красные, с рваными краями пятна. Она опрокинулась на спину, выгнулась дугой, перевернулась на грудь и заскребла скрюченными пальцами по земле. Все вокруг потемнело, словно посреди украинского жаркого полдня на землю рухнула ночь.
          Она не почувствовала бабушкиных рук, которые бережно подняли ее, и не открыла глаза, когда ее уложили в постель. Не слышала, как бабушка принялась переливать воду из миски в миску, держа ее над Олиной головой и что-то тихо шептала, пока внучкино тельце не расслабилось, и пальцы не сжались в кулачки, как птичьи лапки. Когда за окном стемнело, Оля  сквозь гулкий  шум, раздававшийся в ее голове, расслышала страшный грохот. Ей показалось, что они с бабушкой так и не достали Ваську из деревянного нужника. И теперь он бьется там, пытаясь выбраться наружу. Оля открыла глаза. Оказалось, что барабанили в двери и окна. И в этом, в разнобой, стуке, было что-то ужасное. Оля завернулась в платок и встала под иконами,  боясь подойти к двери. Только таращила большие глаза и зажимала руками уши. Что ж такое? Будто война началась.   Бабушка Нюра вышла из кухни, и не спеша двинулась открывать. В сенях загалдели, будто собралась вся деревня:
 - Нюра, поможи скорее, Кольке вроде руку оторвало.
 - Спасай, Нюра! Пока Никитич машину заведет, он кровью изойдет.
          И Оле как будто стало легче. Хоть и страшно, что ему оторвало руку, но не так страшно, если бы что-то случилось с кем-то другим. Его Оле было не так уж и жалко. А вот кота Ваську жалко, и тетю Катю – очень. Кто ей теперь будет помогать в огороде? Пока думала так, внесли на руках Кольку и уложили в Ольгину постель. Его бледно лицо было перемазано кровью, сам он был обернут простыней, как большой младенец. Из-под простыни на пол капало густое, черное.
- Привет, материн помощник. – Сказала бабушка, подобрала подол и села на табурет  рядом с кроватью, по-старушечьи разведя колени. – Помнишь, я тебе говорила, слушайся мамку, а ты что ж, поганец? Ты по что, сучонок, кота моего в говне утопил?
Оля прислонилась спиной к беленой стене. Зачем бабушка говорит такое? Как же быть теперь? Ведь и так, что ни делай теперь, сколько не лежи под солнцем, чтобы оно выжгло эти мысли, сколько не прыгай с головой в Трубиж, не перестанешь об этом думать. Про темноту, про смрадный запах, про животный страх и такую мерзкую, долгую смерть.
 - Пострадай таперича. – Бабка Нюра оперлась руками в колени и тяжело встала с табурета.
 - Что ты такое говоришь, Нюра! – Кинулась к бабушке тетя Катя.
 - А нехай подыхает заместо кота моего.  – Сказала бабуля в установившейся звенящей тишине.  – Васька хошь и скотина, а Колька твой подлюга. Уносите його.
          Казалось, что никто не смел вдохнуть или выдохнуть. Слышно было только, как потрескивает в углу лампадка. Оля поняла, что у нее на глазах, прямо за сегодня, совершенно изменился мир. Еще по утру Коля был ужасно опасным. А теперь лежит тут такой тихий, только взгляд, замутненный и ничего не понимающий, мечется по лицам собравшихся. Бабушка стоит с суровым лицом, какого Оля у нее никогда не видела. Побледневшая тетя Катя плотно сжала губы, все лицо ее задвигалось, затряслось.
 - Попомнишь, Нюра!  - Сказала она.  – Забирайте Кольку, в райцентр поедем.
Когда все, наконец, разошлись, бабушка перестелила постель, вытерла кровь, что озерцом натекла из Колькиной руки, и уложила Олю.
 - Баю-бай, лапушка, баю-бай. - Бабушка погладила ее по голове и поцеловала в лоб. - Значит тебе досталося.
– Что досталось? – Спросила Оля, приподнявшись в постели на локтях.
 - Огневица. – Бабушка коснулась рукой Олиной головы. – Вот тут у тебя живет.
 - А что это?
 - Бог его знает, деточка. Только нельзя тебе сердиться. Вишь, Колька без руки остался.
 - Я ничего не делала, баба, я ж с тобой дома была.  – Губы у Оли задрожали, на глаза навернулись жгучие слезы. Бабушку стало видно будто из-под воды.
 - Знаю, лапочка. Не плачь.  – Баба Нюра притянула Олю к себе, обняла и стала поглаживать по вздрагивающей спине.  – Это огневица твоя его толкнула. Это все от деда твоего, от Игнатия. Как осерчает, так все в россыпную. Злой был, как черт. Однажды огневицей пастуха нашего зашиб.
          Оля  отстранилась от широкой бабушкиной груди, шмыгнула носом.
 - На смерть?
 - Как есть на смерть, деточка.
 - Баба, а зачем ты за злого замуж пошла?
 - Целовался больно хорошо. – Бабушка улыбнулась и в приглушенном свете спальни Оля вдруг увидела ее совсем молодой.  – Ты, Олюшка, не бойся. С огневицей жить можно. Я тебе куколку сделаю. Как будешь сердиться на кого, ты все кукле говори. Ей ничего не будет, и тебе легче. Живи, лапушка, тихонько

***
          Как жить с огневицей? Как носить в себе зерно гнева, которое растет вместе с тобой день ото дня? С годами Ольга поняла, что жить с дедовым наследством  – всё равно, что жить с тяжелой болезнью. Соблюдать правила и ритуалы – это жизненная необходимость. Но иной раз что-то случалось, равновесие давало сбой. Ольга уже не заходилась криком, как в детстве. Скорее, это было похоже на внутренний толчок. Как будто кто-то с силой пинал небольшой мяч, и он начинал метаться в черепной коробке, ударяясь о лоб, затылок, виски, заставляя голову мелко трястись. Зерно гнева лопалось, словно нарыв, забрызгивая все вокруг своими ядовитыми спорами, будто сдерживаемая плотиной вода прорывалась наружу, неся разрушения и увечья.  Как с соседским мальчиком Колей, или с большой собакой, которая набросилась на ее щенка, и тот никак не успевал убежать, а один раз с учительницей русского языка. Еще как-то раз в очереди за шампанским, когда в давке здоровенный мужик оторвал рукав ее пальто, с таким трудом добытого по блату. И снова, и снова. Можно попытаться зажмуриться, посчитать до десяти, глубоко подышать. Но раз в год, а то и чаще, кто-то рядом кричал от боли, выплевывал сломанный зуб, или терял сознание на крутой лестнице.
          Иногда Ольга думала, что все это можно было бы победить. Затоптать, уничтожить в себе. Но у зерна было лучшее удобрение в мире – соблазн. Соблазн снова и снова видеть, как люди падают, ломают руки или прикусывают до крови языки, а внутри вертится щекотливая, сладкая мысль: «Я это сделала!». А затем накатывал жуткий стыд, и тогда Ольга прибегала домой, хватала с подоконника случайно забытую пыльную тряпичную куклу и кричала ей в лицо: «Ненавижу тебя, убирайся! Оставь меня в покое! Отстань-отстань-отстань!», кричала, пока горло не начинало саднить.  Она старалась не думать о том, что воображали о ней соседи, или что думали люди на улице и в автобусе, когда видели молодую женщину, которая что-то выговаривает потрепанной кукле. Сумасшедшая? Ну и пусть. 
          И все же, необходимость оберегать хрупкий мир вокруг, да и внутри себя,  заставляла соблюдать набор простых, разработанных правил. Повторяй их про себя, как молитву, каждый день. Чтобы не сбиться с пути, чтобы никому не навредить, чтобы не пить слишком много. Соседи и так уже косо смотрят на нее по утрам, когда она несет к мусорным бакам переполненные, позвякивающие мешки. Итак,
          Первое. Всегда разговаривай с людьми вежливо. На вежливое обращение редко следует грубость. Не провоцируй. Не повышай голос. Говори тихо, внятно, улыбайся. Никогда не забывай, что носишь в своём нутре. Будь самой тихой девочкой в мире.
          Второе. Всегда имей под рукой хорошее чтение. Ни что так не выводит из себя, как стояние в очередях и езда в переполненном транспорте. Читай и не отрывайся. Не прислушивайся к разговорам и не вступай в споры. Даже если нет возможности присесть, всё равно не выпускай из рук книгу. Крайний случай – аудиокниги или пункт третий.
          Третье. Музыка. Желательно классика. Что-то из разряда популярных мелодий. Чайковский, Моцарт. То, что развлекает и отвлекает. Плейер – как шприц с инсулином, всегда должен лежать в одном и том же месте, чтобы его не приходилось искать. 
          Четвертое. Дыхание. Всегда ровное и спокойное. Глубокий вздох перед выходом на улицу. Соблюдай расписание, чтобы никогда и никуда не пришлось торопиться.    
          Пятое. Алкоголь. Выручает всегда, но, к сожалению, не всегда уместен. Всегда держи алкоголь дома. Тщательно подготовься к выпивке. Хорошая закуска – не каприз, а обязательное условие. Обзаведись так же хорошей аптечкой.
          Шестое. Выбирай работу, связанную с минимальным общением с людьми. Например, архив. Что Ольга и сделала, получив заочное образование.
          Седьмое. Соблюдай услышанные в каком-то старом фильме три правила игры в шахматы: «Осторожность. Осторожность. Осторожность».

***
          Поздним вечером  Ольга возвращалась с работы домой.  В наушниках маленького плейера обволакивающим  голосом пела о лете Элла Фицжеральд.  Ее томление растекалось вокруг, но не согревало. Автобусное стекло заволокло снежным налетом, как холодец – жиром. Противно. Ноги в замшевых сапожках стынут, от дыхания меховой воротник сначала замерз, а теперь оттаял, ощетинился мокрыми неприятными шерстинками, лез в лицо.
          Ольга уже решила, что купить по дороге и откроет дома бутылку красного сухого, порежет сыру, положит в вазочку виноград, можно еще посмотреть кино. Не будет суетиться. Сядет в кресло с ногами, укроется пледом.  Да, так будет лучше всего. Может быть, это алкоголизм. Но, кому какое дело! К тому же, на работе еще не начали делать замечаний.
          Она  поскребла снег на автобусном стекле: за окном торопились люди, какие-то маленькие, съежившиеся от мороза. Не было бы так темно за окном, было бы повеселее. Вот в автобусе люди веселые, будто и не холодно им вовсе. От кого-то пахнет апельсинами и подмороженными яблоками. Ольга повертела головой в поисках источника приятного запаха, потерла рукавичкой застывший нос и тут же поспешно отдернула руку – не солидно. Через пару остановок она пробралась к выходу и легко выпрыгнула из автобуса. Вымороженный, сухой снег захрустел под ногами. Возле «Детского мира» она ненадолго остановилась. Через нарядно украшенную витрину было видно, как в отделе игрушек, перед большой елкой толпились ребятишки. Дед Мороз в длинном расшитом кафтане бродил среди ребятни, наклонялся и что-то им говорил, стучал об пол витым посохом. Ребятня теребила полы его кафтана, заглядывала ему в лицо, а сказочный Дед нашаривал в кармане конфеты и раздавал детям.  И как-то здорово у него это все выходило, что Ольга даже позавидовала. Постояла еще с минуту и снова заторопилась домой.
          Хорошо знать, в чем твой главный талант и получать от этого удовольствие! Вот как у этого Деда Мороза, или у тетки Зои – продавщицы с небольшого рынка рядом с автобусной остановкой. У плотной, уютной Зои, которая в любое время года ходила в войлочных ботинках и плюшевом платье, товар всегда разбирали стремительно. Она резко останавливала нового покупателя, проходившего мимо ее прилавка, не особенно отличавшегося по ассортименту от других - те же соленые огурцы, грибы, да капуста квашеная  с брусникой:
 - Ну, куда? – Окликала тетка Зоя. – Стой-ка! Вот попробуй огурчика.
          И когда покупатель начинал с удовольствием хрупать огурцом, Зоя складывала в мешочек упругие помидорки и приговаривала:
 - Вот придешь домой, положишь вот так на тарелку помидорку, рядом огурчик положишь. Сваришь сосиску. Лучше две. В капустку масло нальешь. Будешь есть – меня вспоминать.  – Зоя довольно улыбалась и подмигивала. – А завтра приходи, я сала принесу. С прожилками и чесноком. С картошкой жареной знаешь как вкусно?
          И люди приходили снова, покупателей у Зои было – не отобьешься. «Просто некоторые рождаются продавцами, - подумала Ольга, - или еще кем-то. Дедами Морозами, например». Она не сомневалась, что это делает их счастливыми. Потому что быть на своем месте и получать от этого удовольствие – это очень важная составляющая счастья. А она что? У нее тоже талант, дедов подарок - огневица. Только счастья от нее никакого нет, вот и друзей так и не завела. В первый же год работы, в день рождения, на пожелание коллег «оставаться такой, как есть», рассмеялась, как простуженная ворона. Какие уж тут друзья?
          А еще дома пусто, одиноко и пьяно. Когда много пьешь, утро может преподнести массу сюрпризов. Например, вся посуда, которой пользовалась вечером, тщательно вымыта и разложена для сушки на полотенце. Значит, все-таки смогла. Или можно проснуться на полу в коридоре. Возможно, за чем-то шла. Или первые лучи солнца застают лежащей между диваном и креслом. Всё это не стыдно, совсем нет. Просто удивительно, что еще жива. Что не разбила голову в коридоре, не задохнулась от рвоты, что мир еще не выплеснул тебя из жизни, как обмылок из тазика. И надо бы как-то это изменить, да вот как?
          «А, может быть, не стоит пить сегодня? Ведь никто же не умер. И даже не упал». -  С этой мыслью Ольга прошагала мимо продавщицы Зои, а потом, ускорив шаг, и мимо магазина, почти бегом промчалась до подъезда и, наконец-то, вошла в теплое нутро своей квартиры. Чашка черного чаю с лимоном, теплые носки, широкие, бесформенные домашние брюки – всё-таки хорошо дома.
          А еще через тридцать минут она сидела с ногами в кресле, - чай расплескался по столу, надкушенный бутерброд упал на пол, - и шипела в лицо кукле, вцепившись в ее тряпочное тельце: «Почтальон не виноват, не виноват!». И трясла перед собой бескостное тельце. Лысая голова с замершими, неживыми глазами, болталась из стороны в сторону. Кукла соглашалась, и это успокаивало.
          Ольга взглянула на скомканную, брошенную у кресла телеграмму. Значит, нет больше бабушки, ушла вслед за мамой. Теперь они вместе из своего небытия наблюдают, как Ольга, хоть и без клетчатой рубашки-алкоголички, роется в холодильнике, мысленно считая: «Чуть больше половины бутылки белого вина – где-то три бокала, недопитое шампанское – тоже сойдет, будет бокала полтора. Рижский бальзам – на рюмку еще хватит». Ольга села на пол, прямо у холодильника, расставив перед собой стеклянных солдатиков. Говорят, что с каждой смертью исполняется чье-то подспудное желание выжить. Значит, будем выживать, если хватит сил. И совести. Ольга усмехнулась.
 - Вызываю вас на бой, поручик Алиготе!
          А утром она оказалась в поезде. С головной болью, раздражением и куклой, приткнувшейся в дорожной сумке.

  ***
          Дом встретил Ольгу тишиной, как во сне, который она увидела в поезде. Вечер уже навалился своей тяжестью, и дом казался приземистым, придавленным к земле его гнетом. Внутри было тепло и тихо. Единственная соседка, тетя Мира, которая время от времени присматривала за бабушкой, натопила печь. Оля догадалась позвонить ей с вокзала.
Тетя Мира, ссыльная немка, у которой был самый ухоженный в Переяславе палисадник, сказала, что придет утром, и они сходят, чтобы договориться «обо всём таком».
 - Олечка, - шелестела старенькая Мира в трубку, - я в доме тебе поесть оставила. А завтра с утречка сходим, договоримся обо всём таком. Я там из шкафа взяла Нюрины вещи, ее переоденут.
 - Спасибо, тёть Мир. – Ольга помолчала, не зная, как закончить разговор. – Я завтра с утра сама к вам зайду.   
          В доме все стояло на привычных местах, пахло вареной картошкой с укропом. И Ольга, сбросив с плеча дорожную сумку, не раздеваясь,  села на стул перед окном, окруженная тишиной старого дома, который вздыхал, словно спрашивал, отчего же она не приезжала так долго, но при этом не смел сетовать вслух. Внутри у Ольги разлилось совершенно новое чувство. Покой. Такое бывает, когда возвращаешься домой, пройдя долгий, утомительный путь. Когда переступаешь порог, и понимаешь, что тут твое место. Что было бы правильно остаться тут навсегда, потому что это единственно верное решение, которое избавит от всего разом: от гнева, от соблазна выплескивать его по первому внутреннему зову, от пьяных вечеров и болезненных утренних пробуждений. Да, это было бы правильнее всего: вернуться в отправную точку, замкнуть круг и больше ни о чем не беспокоиться. Никогда. Чтобы, как хотела бабушка, Оля стала, наконец, самой тихой девочкой в мире, потушившей свою огневицу раз и навсегда. Она даже удивилась, почему такая простая мысль не приходила ей в голову раньше.    
- Бабушка, - сказала тихо Ольга, обращаясь к пустоте дома,  - пусть мне будет больно.
Она закрыла глаза, воображая, что теплые бабушкины руки обнимают и гладят ее по спине: «Баю-бай, лапушка, баю-бай»,  и стала ждать.