Шкаф. ч. 20

     Портрет отца стоит на самом верху.  Александр  Яковлевич  смотрит строго и сурово,  чуть нахмурив брови под козырьком милицейской фуражки. Снимок сделан в Шатках, где отец вышел в отставку в чине капитана. Он возглавлял УГРО - уголовный розыск. А может, ОБХСС - отдел борьбы с хищениями социалистической собственности. Этими делами отец занимался с  тех пор,  как вернулся с фронта инвалидом. На войне он оказался с первых дней: проходил срочную службу как раз в Белоруссии. Отступал, попадая из окружения в окружение,  до  самой  Москвы;  под Вязьмой получил в левую руку разрывную пулю. Пуля перебила нерв, и кисть висела плетью. После долгого лечения в Алма-Ате его комиссовали.
Попал в органы милиции.
В алфавитном каталоге Российской госбиблиотеки (бывшая Ленинка)рядом с моей карточкой стоит  библиографическая  карточка  Шалюгиной Веры Александровны, кандидата химических наук из Алма-Аты. Шалюгины - довольно  редкая фамилия. Может, неведомая мне Вера - след пребывания отца в Казахстане.  Впрочем, неподалеку от Приазовска, расположенного, естественно, на берегу Азовского моря, есть целое село - Шалюги...
Рассказы отца о войне отдавали большой горечью.  В наступлении не был - все время пятились, прячась по лесам и болотам. Чудом остался жив при обороне нефтеперегонного завода. Туда, где отец лежал со своей трехлинейкой, прямехонько влетела бомба; он успел нырнуть в мазутную канаву. От винтовки осталась скрученная железка. На память о фронтовых приключениях отец хранил медаль "За отвагу". Перебитая рука также давала себя знать: однажды в кабинете грохнул выстрел. Сотрудники сбежались: отец перезаряжал пистолет, и рука отказала. К старости ветерану войны и милиции дали хорошую пенсию, выделили "Запорожец".
Я родился через год после Победы.
Трудно быть русским и не написать о войне хотя бы пару строк. Это у нас в крови. Но как писать, если войны в глаза не видел, пороху не нюхал? Нынешней молодежи в этом смысле "повезло": то Афганистан, то Чечня, то, не дай Бог, Косово. Мое поколение оказалось в относительно мирной исторической нише: пока взрослые воевали в Корее, мы лазали по огородам; когда началась заваруха в Афгане, мы уже вышли в тираж. И все-таки я решился написать о войне. Сочинил балладу, которую положил на музыку крымский бард Константин Фролов. Война увидена глазами отца¬фронтовика. И не "как бы глазами": мне кажется, страшный опыт отцов стал генетической памятью послевоенных поколений.

Солдат солдату не прикажет,
Не закричит, не запоет...
Он далеко: стоит на страже
У райских радостных ворот.
А на земле в объятьях смерти
Лежит, умолкнув, мужики,
И сквозь простреленное сердце
Растут ржаные колоски...

Я помню детский восторг общения с отцом. Мы купались в талызинском пруду, выкопанном в годы, когда в липовом парке еще белел барский дом. Отец с товарищами по работе брали большой бредень; по берегам его тянули лошади. Когда из воды, серебристо отсвечивая,  словно чешуйчатое тело дракона,  выползала мотня,  было видно,  что в ней  спрессованы тысячи карасей.
Карасиная ходынка....
Отец заходил в воду, я сидел на спине, обхватив ручонками загорелую шею; широко загребая, он заплывал на середину бездонного, как мне казалось, пруда,- не пруда, чуть ли не океана! Восторг и ужас. Отец учил нас стрелять из пистолета и винтовки; одно время мелкашка, как называли мелкокалиберную винтовку, была у нас привычным домашним атрибутом. Я  вставал на лыжи и ходил в лес,  отстреливая тонкие сучья или синиц. В школе я был одним из первых стрелков, хотя носил очки. Очки и умение стрелять сильно помогали в армии. Бывало, на сержантских сборах после марш-броска по заснеженному полю (выматывался так, что мой карабин тащили товарищи)офицер командовал: "газы!" Приходи¬лось натягивать противогаз и стрелять вслепую: круглые стеклышки сразу затягивало мутной пленкой. Ребят выручал я, коренастый очкарик: по причине близорукости мне разрешалось стрелять без противогаза.
Я забирал патроны и лупил по всем мишеням подряд.
Отец, выпускник четырехклассной деревенской школы, потом получил два образования. Окончил экстерном среднюю школу, позднее юридический техникум и школу председателей колхозов. На агронома выучился, когда по решению бюро райкома возглавил артель. Партия периодически насиловала сельское хозяйство верными партийными кадрами. Называлось это - 10-ти, 25-ти, 30-титысячники... Слава Богу, в колхозе он долго не задержался: атмосфера очень уж располагала к беспробудному пьянству.
        Настоящий его талант был в сфере розыска.
Необыкновенное чутье следователя-психолога. Умел расколоть любого хитреца, наколоть любого афериста и пройдоху. Помнится, в Шатках убили мужика. Выпивал в столовой, неосторожно похвастался деньгами. Кто-то из случайных собутыльников заманил его в посадки и размозжил голову. Денег-то оказалось - 20-30 рублей...Отец вычислил убийцу и явился к нему домой. Вроде как к свидетелю. Слышал, как тот в сомнении перебирал в кухне ножи. А сам был без оружия. Убедил убийцу пойти в отдел подписать протокол - там его и повязали.
Однажды гнался за преступником на мотоцикле. Тот был на коне: догадался, что по пашне на мотоцикле его не догнать. Отец бросил мотоцикл и пустился бегом.
Догнал!
Воспитующее значение "капэзовки" (так в народе величали камеру предварительного заключения)я испытал на себе. Послевоенное детство было наполнено отзвуками боев: мы бились на деревянных мечах, стреляли из самодельных пистолетов. Бралась медная трубка, конец ее сплющивался и загибался. Ствол закреплялся на деревянной рукоятке; в трубке делался небольшой пропил для запала. Ствол набивался серными головками от спичек и дробью. К запалу прижималась спичка, которая воспламенялась обычным движением коробка. Вся конструкция называлась - поджигной наган. Помню, после одного громкого выстрела ствол моего поджигного сорвало; долго крутился я в поисках, а нашел - в сапоге!
Ясное дело, добывание медных трубок осуществлялось экспроприацией. Разукомплектовывали трактора,  бензиновые  двигатели.  Однажды после удачного налета на мастерские МТС отец окликнул нас и попросил натянуть цепь велосипеда. Мы с с  ребятами радостью согласились, не ожидая подвоха. Отец завел нас в мрачную комнату, и пока мы озирались в поисках велосипеда, толстая дверь лязгнула. Мы оказались в западне. Ох, сколько же реву наслышались стены КПЗ!  С той поры мы,  милицейские дети, сами в МТС не лазили.
Выменивали трубки у ребят...
Когда разоблачили культ Сталина, отец снял со стены портрет и положил у порога. Мы вытирали грязные ноги об усы диктатора.
   Умер Александр Яковлевич Шалюгин в возрасте 77 лет и похоронен в городе Кореновске, возде Краснодара. Из родных нижегородских мест старики переехали по настоянию младшего сына Анатолия. Врачи определили у отца рак желудка; умер он, однако, задохнувшись от мокроты в бронхах. Болезнь иссушила тело. В гробу он смахивал на старого индейского вождя, хранящего многозначительное молчание. Бульба массивного фамильного носа опустилась; если добавить усы, вылитый Альберт Эйнштейн.
У отца было отменное чувство юмора и привычка хорошо выпить. Этим он изводил мать. На меня, если по молодости лет загуливался до рассвета, сочинял сатирические вирши и вывешивал на дверь. Жалко, не сохранились.
    Отец лежал в гробу, а внучка Оля, не сознавая происходящего, притащила деду котенка.

    Дед опочил. Воцарилась печаль.
            Гроб на столе, и сухие старухи
            Молча сидят, и мерцает свеча.
            Кружатся мухи.
            Дверь распахнулась.
            Ни бед, ни забот -
            Яркая, словно с пожара,-
    Добрая внучка котенка несет
    Деду в подарок.
            Радостный скок, и пушистый комок
            Мертвому деду на руки
    Внучка сажает, как будто бы Бог
    Не дал разлуки.
    Выпустил когти, ощеирлся зверь,
            Прянул от мертвого лика
    И закатился, от ужаса сер,
    Жалостным криком.
            Девочка смотрит, совсем не спеша
            Плакать, как будто бы знает:
Не отлетела от тела душа
К горнему краю.
К раю ли? Кущи ли там хороши?
Грезит душа оробело...
Смерть поспешает, круша шалаши
Бренного тела.
Девочка, девочка! Смутные сны
Грянут, как грозные маи!
Дремлют старухи; уснут до весны
Мухи; огарок - моргает...

Бывало, наезжая из крымского далека в родительский дом, ловил себя на мысли: как много во мне от отца! Сутуловатая походка, гонорок, иронический склад ума...Бульба на кончике носа...Теперь, с годами, видно, что и некая отъединенность, закрытость характера - тоже от него. Отец был сам по себе - не поклонялся никому и не зависел ни от кого. Я был доволен, став директором Чеховского музея в Ялте, особенно в годы, когда шефом было Министерство культуры СССР. Начальство далеко, за полторы тысячи верст! К нам даже ревизоров не пускали, особенно летом.
Чувство долга и страсть к работе воспитаны отцом.
В шкафу, кроме памятной фотографии, обнаружилась отцовская медаль. Все его регалии хранятся у брата Анатолия. Видно, попала  случайно: сын Олежка в детстве играл медалью, да так и осталась. Этим маловыразительным и подржавелым  металлическим диском отец был награжден в 1967 году по случаю 50-летия органов милиции. Медаль облезла. Образ отца не тускнеет. Милицейская его фотография, кажется, дисциплинирует разношерстную толпу обитателей  шкафа. И мужественный барс снегов, и нагловатый глиняный злыдень поглядывают на капитанские погоны со смирением. Впрочем, ныне авторитет милиции сошел на нет: участковый майор обирает старушек, торгующих дешевыми сигаретами.
    В шкафу, несмотря на милицейское око, можно ожидать всякого...