Автобиография

 
Я, наверное, очень не хотел отвечать за свои прошлые поступки. Поэтому старательно обвил собственную пуповину вокруг шеи и сделался фиолетового цвета.
Однако врачи все-таки признали во мне человека и незамедлительно откачали.
С первой утренней свежестью молодой листвы под пристальным взором Венеры я сделал первый вдох, и шесть ретроградных планет тяжкими бусами легли мне на грудь.
Три пятьдесят утра, четырнадцатого апреля восемьдесят второго.
Господи!
 
Мама, мама... Ты словно тоже чувствовала меня неоправданным, болезненным надломом собственной жизни. Такая юная и уже обреченная...
Может быть, тот, кто наблюдал за всем этим сверху, забыл сказать тебе, зачем я и отчего? Может, затерялся где-то по пути полный перечень оснований для моего появления?
Сколько морщин на твоем красивом лице связанно с моим именем? Отчего-то мне думается — столько же, сколько слез я пролил за твоей спиной.
Азбука моей жизни начинается с грустных гласных, и я старательно вывожу иероглифы в тетрадях, чтобы создать новый, чистый и светлый язык; чтобы однажды суметь прочитать в небесной книге о причинах столь мучительного бытия.
 
У Павла Санаева есть книга «Похороните меня за плинтусом». Я мог бы смело написать ее продолжение «Похороните меня за Санаевым», ибо у него была бабушка, а у меня мама. И нас можно укладывать штабелями, одного за другим.
 
Ранними зимними утрами мама исчезала в промерзлой снежной темноте, обещая вернуться. Я верил на столько, на сколько мог верить ребенок, с чувством потерянности и тоски вглядывающийся в пустоту за окном. Замерзшие гласные превращались в согласные, оставленные на обледенелом стекле.
В детском саду было грустно, скучно и очень невкусно. Почти каждое утро, пока мама вела меня по длинному тускло освещенному коридору до дверей группы, я старался не заплакать от вездесущего запаха сгоревшей гречки и кипяченого молока. И вы хотите, чтобы после такого отношения к себе, дети вырастали добрыми и отзывчивыми?
После мучительных расставаний возле шкафчика для одежды, я старался уединится, например, построить пирамиду из деревянных брусочков. Обязательно находился какой-нибудь “Андрюша”, который вынимал один кирпичик с самого низа этой постройки. Башня неминуемо падала, а “Андрюша” получал деревянным брусочком по голове. И если бы не воспитатели, возможно, он уходил бы домой с этим брусочком в голове. Это не жестокость, это отчаянная справедливость.
Спать в тихий час могли только очень свободные дети. Свободные от мыслей, от беспокойств. Я предлагал сражаться на подушках и обязательно без трусов! Два предупреждения от нянечки склеить мне веки клеем подействовали, но ненадолго. Я снова решил спасти себя и всех остальных детей от скучного сна. В итоге: несколько слезно орущих, куча прыгающих по кроватям и один изгнанный из спальни в игровую, во имя спокойствия на планете. Это был я. Я наслаждался уединенностью, тишиной и спокойствием, все игрушки были в моем распоряжении. Все оставшиеся месяцы...
 
Новый папа? Я не согласен!
Я и старого-то не знал. А тут какой-то посторонний дядька; он чертит в моем пространстве незнакомые границы; мне неуютно.
 
В первый класс я пошел с открытым сердцем, с предчувствием чего-то волнительного. Стандартная московская школа встретила меня с подозрением и одноклассником, которого стошнило в свой же собственный портфель.
В этой школе я встретил первую любовь. Она светилась. В первом классе я научился бессмысленно любить и сильнейшим образом страдать... Позже, в университетские годы, я встретил ее в метро и сразу же узнал. У меня хорошая память на лица. Описать не смогу, но обязательно узнаю. Так вот: ничего светящегося в моей первой любви не осталось. Это была моя личная фантазия, которая угасла со временем, погасив за собой и свет.
Через год мы с мамой переехали. Я потерял всех друзей. Я потерял возлюбленную. Мой нежный трогательный мир звенел в новейшей пустоте, как незавершенный взмах пера над чистым белоснежным листом бумаги. Столько потерянного... Столько нового и неизведанного! Я смотрел на перевернутые вверх ногами неведомые доселе просторы новенькой трехкомнатной квартиры, свисая вниз головой с не менее новенькой кровати, представляя, как здесь плещутся киты и размеренно ходят жирафы. А окна балкона выходили прямо в небо. Я полюбил четырнадцатый этаж. Я до сих пор люблю высотные этажи.
С балкона были видны обе моих новых школы: общеобразовательная и музыкальная, и дорожка к ним, которую я исходил тысячи раз в обе стороны, вдыхая осенний запах тополей и кленов и весенний ветерок талого снега и мокрых вороньих гнезд.
 
Общие впечатления о новой общеобразовательной школе можно охарактеризовать словом «ад», с учетом того, что параллельно мама записала меня в музыкальную школу имени Баха, которую я с полной уверенностью могу называть «раем».
 
Рай и Ад оказались удивительно рядом. Соединялись они небольшим коридором, внутри которого находился спортзал.
Однако проход в Рай был забетонирован со стороны Ада.
Рай я посещал несколько раз в неделю, сразу после занятий в Аду.
В Аду я изучал химию, географию и как быть покладистой сволочью и лизоблюдом. В Раю — сольфеджио и оркестровое дело, хоровое пение и игру на инструментах, как быть человеком внутри и снаружи, мыслить и чувствовать прекрасное.
 
Дома меня ожидали игрушки и деревянные резные изделия, которые остались после ухода из семьи отчима. Золотые умелые руки столяра остались в моей памяти запахом морилки и лака, теплым цветом живого дерева картин и мебели. А вечером приходила мама и не любила меня до следующего утра.
 
Но она все равно прекрасно и вкусно готовила, великолепно пела, шила и была красивой женщиной. И этот диссонанс разрывал мне всё, что помещалось в голове и всё, что дышало и стучалось в груди. Поэтому в один непрекрасный вечер я ушел из дома окончательно. Пытаться уснуть на маленьком квадратном полу пассажирского лифта было забавно и неудобно, поэтому я пошел встречать рассвет на общий балкон, продуваемый всеми зимними ночными ветрами. Увы, детали стираются в тумане временнОм, и память не желает хранить всех мелочей, хотя они любимы мной. Но некоторые все же явно и четко хранятся для чего-то и восстают перед глазами в тот же миг, как только вздумаешь припомнить их.
 
Утром я позавтракал у подруги и отправился на улицу. Я ничего не планировал, ничего не знал и ничего не умел для этой шустрой вороватой жизни серых девяностых. Поэтому Бог позволил моему Ангелу Хранителю уберечь меня от скорой гибели в кругу крысином. Мамина ненависть была побеждена милосердием (или какой другой материнской силой), и она позвонила моему настоящему отцу. Ему пришлось неожиданно забирать «своё отродье» с улицы, и он волновался не меньше моего, и трепет души его чувствовался ясно.
 
Так я узнал своего папу, а он меня.
Он оказался совершенно не таким плохим, и прочими нехорошими качествами не обладал. Мы сразу тепло приняли друг друга и поняли, у нас не было никаких обид друг на друга, ведь мы не успели их заиметь. Нас связывала одна женщина, одна линия жизни. Но принять — не значит сразу гармонично засуществовать. Я долго привыкал к тому, что у меня есть отец. А он привыкал к сыну.
Потом школы кончились, и я был радиофизиком и КВН-щиком в «Дружбе Народов», экологом в «Мелиорации» и экономистом в «Горячке».
 
А вообще я — это я... Я не один. Меня много. Мы часто спорим, можем даже не разговаривать друг с другом. Подбадриваем друг друга, когда нам тяжковато, или вместе погруженно впитываем какой-нибудь фильм и возмущаемся, если кто-то болтает или шуршит во время фильма.
Все чаще и чаще хочется петь языками Хлебникова и кричать брызгами Монэ. Я нахожу глоток свежего воздуха на природе и в искусстве. Но все же программировать и мыслить упорядоченно тоже «вкусно» и полезно. Есть в этом что-то от фуг Баха. Монотонный двигатель всего живого, бьющееся сердце жизни. Алгоритм Вселенной. Код.
Моя фуга пока звучит, и я с надеждой смотрю в небо. Где-то там есть ответы на все мои вопросы...