Другая музыка была

То, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами. А.Чехов.

Борис купил пластинку. Он ехал в электричке и думал, как он приедет домой, попьёт чаю и включит проигрыватель, а оттуда бодро – Ра-та-тат-та. Три поросёнка и серый волк. А ещё – Брызги шампанского, Рио-Рита. Он предвкушал то наслаждение, котяре испытает, и это предвкушение показалось слаще, чем то, что произойдёт. Дочка скривится, не модно, а он ей скажет: “Нет, ты послушай, это не твои гнусавые пузочёсы, гитара к брюху как Шмайсер,  пузо чесать, и блеять. Кастраты, а не мужики. Оно одним словом, уё в перьях. Вот мы слушали… Музыка может и простенькая, но без занудства”. И вспомнилось – пятачок, патефон, сестра выпроваживает его домой, сама, небось, с кем-то из парней навострилась, и так обидно.
Пятачков было два, один в посёлке, другой на  улице. Были, конечно были, и ещё, но они существовали вне того пространства, в котором обитал Ракитин. Его пространство включало посёлок Монтажный и кусок улицы до шоссе, как бы разрезавшего  райцентр на две части. Все делились на поселковых и рощинских. Райцентр звался Рощино. Кусок рощинской улицы, примыкавший к шоссе, был как бы сопредельной территорией, ничейной землей. В посёлке улиц не было, стояли бараки и несколько двухэтажных домов. В одном из них была контора, в других жило монтажное начальство в основном.  Улицы Рощино имели свои названия, но этот кусок за шоссе все звали просто “Улица’.
Ракитины жили в Монтажном, Саломатины жили в соседнем доме. Там же жила и Томка с патефоном. Потому пятачок расположился возле их дома. Ещё патефон был у Ракитиных, потому, когда Томки не было, за патефоном приходили к Борьке. В такие вечера он чувствовал себя героем. Он сидел у патефона, заводил его и менял пластинки. На пятачок собирались поселковые, и рощинские, когда у них ещё не было пятачка. Потом купили патефон сестры Крючковы. Пятачки долго конкурировали между собой, со временем стали собираться в одни дни  у Крючковых, в другие у Томки.

Ещё вечером Саломатины – старшие гостили у Ракитиных. Пили водку, играли в карты. Саломатин, проигрывая, весело воскликнул: “Мы с Ниной все равно выиграем, не в карты, так в буёк отыграемся в постели”. Борька сразу понял, что такое буёк, и смутился, зачем они об этом говорят, а Нина хохотала: « Ох, расхвастался, герой, посмотрю ещё, на что ты способен”. А ночью его забрали. Отец хмурый ушёл на работу, а мать взяла с собой Борьку и Таньку и пошли к Саломатиным. Борьке она сказала: Будь внимательнее к Костику, у него большое горе. – А что, Саломатин - преступник? – Он не преступник, это просто недоразумение. То же самое она говорила и Саломатиной, что разберутся и обязательно выпустят. Саломатина была женщина красивая и кокетливая, она даже с Борькой кокетничала. А сейчас она была осунувшаяся, и стало видно, что не так она молода и красива. Ленка сидела заплаканная. В квартире пахло валерьянкой, все вещи были разбросаны. Борька с Костиком вышли на улицу. За конторой они сели на подножку машины, точнее того, что осталось от неё.
- Ты не думай, - сказал Борька, - если кто слово скажет, ты сразу мне.
Костик не засмеялся, что сделал бы в другое время, Борька в жизни не дрался, какая от него помощь.
- Я ничего, это всё вредители, на отца свалили, а он, во человек.
- Мои тоже говорят, что твой отец не виноват. А мать боится, что отца тоже заберут.
От конторы они вышли на шоссе, и по шоссе дошли до станции. Там посмотрели   на пыхтящие и отдувающиеся  маслянисто – потные паровозы, но не стали кататься на вагонах, которые расталкивала с маневровой горки “Овечка”. Просто посидели и пошли домой. Когда у человека горе, - подумал Борька, - он становится совсем другой. Навсегда это, или потом Костик станет прежним.

Если бы Борьку спросили, друг ли ему Костик, он ответил бы, нет. Они вместе учились, играли, вроде бы и друзья, глядя со стороны, но  Борьке с ним было скучно. Он любил читать, чего терпеть не мог Костик, ещё терпеть не мог всяких, как он говорил “умных” разговоров. Он был оторвяга – Костик, и если бы отец не был начальником монтажным, его бы из школы выгнали с треском за его  проделки. Их родители дружили между собой, и хотели, чтобы дружили и дети. До войны отец учился в институте вместе с Саломатиным,  в одно время женились на двух подружках. Когда отец демобилизовался из армии, Саломатин позвал его работать к себе, и первое время они даже жили у них, а Танька осталась жить временно у бабушки. Когда родители были на работе, они шкодничали втроем. Ленка выволакивала материны тряпки, натягивала на себя её лифчик, а бретельки завязывала узлом за спиной. Однажды,  когда был дождь, они решали, чем себя развлечь. – Покажи свою письку, - сказал Костик. – Ты что, - растерялся Борька, - зачем? – А так. Смотри, какая у меня твёрдая, у тебя бывает так? – Ну тебя, тоже придумал. – А хочешь Ленке её вставить, знаешь как здорово.
Ленка хлопала глазами, и, не смущаясь, смотрела на Борьку. – Да она не откажет, давай.
В любое время мог вернуться кто – то из взрослых. Борьке и интересно было и страшно.
- Ну, как хочешь, пожалеешь. Тогда я.
Ленка сняла трусы, и Костик вставил ей торчащее в щелочку, разрезавшую пухлую светлую выпуклость. Ленка дергалась и повизгивала, словно её щекотали. А потом Костик сказал: Сунь теперь ты ей в письку, понравится. И Борька сдался, хоть и стыдно было, снял трусы и вставил своё в повизгивающую Лену, в нечто скользкое и тёплое.  И защекотало, даже в копчике отдало. – Ну вот, правда хорошо? – говорит Костик. – Когда захочешь ещё, скажи. Ленка нам всегда даст.
Борьке после этого было так стыдно, что он стеснялся даже смотреть на Ленку. Когда через какое – то время, Костик в сарае предложил сделать это еще раз Борька отказался наотрез. Второй раз пережить такой стыд он не хотел, хотя и хотелось. Ленка разделась, глупо хихикая, она была такая тоненькая, хрупкая, а писька почему-то у нее в этот раз оказалась розовой, и Костик  вставил ей. Ленкины плечи упирались в полку, на которой стояли  банки и дребезжали, когда Ленка дергалась. Это было, когда они учились в первом классе, а Ленка еще и не ходила в школу, она была на год моложе их. Вскоре родители переехали в собственную квартиру, и Борька с тех пор старался держаться подальше от  младших Саломатиных. Вроде бы та история и забылась, во всяком случае, ни Костик, ни Ленка никогда об этом не напоминали, но что- то осталось у Борьки, какой – то стыдный осадок от того, что поддался Костику, участвовал в нехорошем. Но осталось навсегда и то пронзительно щекочущее, острое, что испытал он.
               
Вместо арестованного Саломатина начальником назначили Ракитина. Мать плакала, боялась, что отца тоже посадят, а отец ходил мрачный. Саломатина не выпустили, как все надеялись, теперь должен быть суд. Отец успокаивал Нину, что всё хорошо обошлось, что судить будут не за вредительство, а за какие-то упущения в работе, а это совсем другое дело. Борька тоже считал, что хорошо, что Костин отец не оказался вредителем. Вредителей и врагов вокруг было много, они проникали всюду, от заготконторы и, страшно подумать, до самых верхов. Только что разоблачили врачей – вредителей. Они отравили Горького, еще кого-то, а теперь хотели отравить Сталина. Но тут-то их и разоблачили. Жаль, не успели сделать это раньше, тогда может, жив был бы великий пролетарский писатель Горький, и другие тоже. Портреты многих врагов были в книгах, которые хранились дома. Когда книги печатались, ещё не знали, что они враги, потому и печатали их портреты. Страшно подумать, сколько их было тогда и в правительстве, и в армии, почти все оказались врагами. Борька перечеркивал их портреты крест – накрест, а самых главных врагов – Троцкого и Бухарина замазал чернилами, чтобы навсегда стереть из истории их вражеские лица. Он хотел и других врагов замазать чернилами, но не разрешил отец – книги портить не надо. Перечеркивать карандашом разрешил впрочем, но аккуратно. Борька перечеркнул очередных врагов в очередной книге и пошёл узнавать, был ли Бубнов врагом. Отец растерялся, он сам не знал, враг ли Бубнов или нет. Временно Бубнова Борька оставил, вдруг изуродует лик борца, но потом в школе выяснил, что Бубнов враг. Прибежав домой, радостно бросился к книге, ещё один враг обнаружен и вычеркнут из истории. Вечером он услышал разговор родителей. Они говорили тихо, наверное, чтобы он не услышал, но он то и слышал. – Не может так всегда продолжаться, - говорил отец, - скоро некому будет работать, все боятся.- Господи, пока это кончится, нам не дожить. Может уехать куда. – Везде тоже, да и куда нам ехать, где жить. – Ты хоть поменьше говори, донесут ведь.
Борька со страхом подумал, что и отца могут посадить, как Саломатина.
               
Одну комнату в доме занимал бухгалтер Александр Юзефович. Дочь его Галка училась в институте и приезжала летом на каникулы. С приездом Галки пятачок на улице редкие дни не собирался. Галка брала патефон у Ракитиных, а пластинки привозила из города. Любимой её пластинкой была – Сердце, у него есть тайна. Борьке и Костику больше всего нравилась песня об извозчике, особенно слова: я не извозчик, я водитель кобылы. Эта пластинка нравилась ему для себя, а для родителей его любимой песней считалась: Летят  белокрылые чайки, которую пел Бунчиков. Он выбрал её потому, что, как и у всех, у него должна быть любимая песня, а так как в то время он хотел стать моряком или полярником, то именно она подходила. Когда радио играло белокрылых чаек, мать кричала – иди, слушай свою любимую, и он шел слушать, делая вид, что ему нравится. У родителей любимой песней была – Что склонилась к тыну белая рябина, а еще по праздникам, выпив, они пели всегда  украинскую про Галю, которая  распрягала лошадей. Из тех пластинок, что привезла Галя, Костику ещё нравились – Мистер Браун и Джон Грей, и гавайская гитара, такая переливающаяся. Костику же нравились блатные песни и хулиганские – Любо братцы любо, любо братцы жить, с нашим атаманом не приходится тужить, которую иногда переделывали – В танковой бригаде не приходится тужить. И ещё не очень приличная – Лялечка по садику гуляла, многих атаманов она знала. Эти песни они обычно пели в своей компании. Когда приезжала Галка, жизнь Борьки становилась радостней, словно вместе с ней прибывали отзвуки далёкой городской жизни, отзвуки тех великих событий, которые происходили в стране, но почему – то совсем не касались ни райцентра, ни Монтажного посёлка. Где-то, что-то происходило, а здесь только колыхалось. В Галку он был тайно влюблён. Так тайно, что не признался бы в этом никому, даже под пытками. Когда она купалась на реке, он косил глаз туда, где под мокрыми плавками выступал продолговатый холмик, и замирало сердце, когда она, надев платье, выдёргивала из-под него плавки. А однажды был совсем сражён, когда увидел  выбившуюся  из кромки плавок смоляную прядь.
Когда А.Ю. вечером долго не появлялся дома, за ним отправлялась Галка, приглашая с собой Борьку. Она знала, где его искать. Они шли в пивную, там, в табачном дыму, от которого щипало глаза, в острых запахах водки, пива, дешёвого вина и рыбы, сквозь  перепревший жирный воздух они выглядывали А.Ю. Его легко было заметить. Возвышаясь над столом, сутулясь, пристукивая рукой по липкому подпрыгивающему столу, он читал Маяковского. В таком состоянии он всегда читал Маяковского пьяным скалящимся рожам, словно  не видя их. Может ему в тот момент казалось, что он всё ещё в своей молодости, в комсомольской ячейке, когда они азартно обсуждали решения партии, принимали резолюции. Тогда они ещё могли возражать, это право ещё не отняли, громили правых и левых, троцкистов и бухаринцев. Маяковский был их кумиром, хотя кумиров они не признавали. А потом жизнь обтрепала его, задвинула на обочину, как чуждый элемент, сына польского дворянина, поверившего в очистительную силу революции. И теперь счастлив лишь оттого, что не посадили, забыли. Но дома, приняв рюмку – другую, включив радио и слушая речи вождя, он заводился. Кривился поначалу, потом начинал: Не то, не то дед ты говоришь. Не так ты делаешь. Ты умный человек, только зачем тебе это. Эх, дед, что ты творишь. Жена испуганно бросалась к нему: помолчи. Молчи, ради Бога, сумасшедший, не дай Бог, услышат.
-Пусть слышат. Я правду говорю.
- Ох, горе ты моё, помолчи же. Посадят, как я с детьми буду. О себе не думаешь, старый пень, о детях подумай.
В 1956 году прибыла на работу какая – то комиссия, а у него над столом висит портрет Сталина. Начальник с перепугу – Сними от греха. – Не сниму. Вы же меня чуть ли не силком заставили повесить везде его портреты. А я тогда говорил, что не прав он, когда вы все молчали и тряслись от страха. А теперь – тоже нехорошо. Все набросились. Я знаю, что он сделал плохого и что хорошего, и всегда это знал. А портрет не сниму.

Когда умер Сталин, многие плакали. Борька было стыдно, что ему плакать не хотелось. Тогда он нашел открытку с портретом вождя, и повесил над столом. Отец, войдя, в недоумении смотрел на портрет. – Это что? - Ну, как же, - ответил Борька, - надо. Отец растерянно посмотрел на мать, на Борьку, замолчал, потом махнул рукой, ладно мол. В доме никогда не было портретов Сталина, но раньше Борька об этом не думал. На всякий случай портрет он убрал.  Борька думал, что теперь, когда нет Сталина, враги обязательно нападут на нас. Время шло, враги не нападали. Потом арестовали Берию, и Борька с ребятами напевали частушку – Берия, Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков. А в поселке и в Рощино стали появляться какие-то странные люди, с особым взглядом исподлобья, прячущие глаза, когда на них смотрели, и шли какие-то слухи о них, лишь самым краешком доходившие до детей, потому что взрослые старались в эти разговоры их не посвящать. Вернулся и Саломатин, совсем другой, поникший. Когда он приходил к Ракитиным, разговаривал с отцом о чём-то шепотом, оглядываясь, не услышит ли кто.


                Тер от фамилии Терехов. Так он сразу представился. Он появился  в 8 классе, хотя был старше  на два года. И выглядел уже по взрослому, и держался поначалу особняком. Рослый, красивый. Борька тогда был в редакции школьной газеты, и на праздничный номер, а других, собственно, и не было требовались стихи. Борька рылся в газетах в поисках подходящего, и тут Тер предложил сам написать стихи. Это был первый человек из тех, кого знал Борька, который писал стихи. Единственный, кто в Рощино писал стихи, был корреспондент местной газеты по прозвищу Болтыш. Болтышами звались пустые яйца, из которых никогда не появится птенец. Семеня короткими ногами, он с неспешной важностью проходил по улицам, а когда с ним заговаривали, он тут же надувался как индюк, словно был личностью величайшей значимости, ведающей важнейшими тайнами. Прозвище дали ему то ли за внешний вид, действительно он напоминал яйцо, то ли за его свойства. Прославился он в свое время тем, что написал статью, как “гнусный’ развратник соблазнил доверчивую женщину и не женился на ней, причём указав фамилии всех действующих лиц. Женщина была учительница в их школе, и мать её тоже была учительницей, две одинокие женщины, добрейшие и любимые всеми учениками без исключения. После этой статьи их любимая учительница ушла от стыда из школы и уехала. Но не только в школе не любили Болтыша, не было человека, который бы сказал о нём доброе. После той статьи, когда Болтыш появлялся где – то вокруг него сразу вырастала стена враждебности, но его и побаивались. Так, на всякий случай. Когда кругленький корреспондент, быстро размахивая руками, катился колобком по улице, взрослые переходили на другую сторону, а малышня кричала вслед – Болтыш, Болтыш. Парни по своему мстили Болтышу, делом чести было отбить у него появившуюся с ним девушку. Борька поначалу, несмотря на ту подлость, которую сделал Болтыш, смотрел на него с некоторым даже уважением, он был человек, пишущий стихи, поэт, это возвеличивало его, поэту прощалось. Когда оказалось, что и Тер может писать стихи, это сразу опустило Болтыша в глазах Борьки. Борька спросил у Тера, как он пишет стихи, для него это было какое – то таинство. - Очень просто, _ ответил Тер. - Сначала пишешь то, что надо, потом остаётся только зарифмовать. Главное, чтобы было подходящее содержание с правильными нужными словами. Всё оказалось до обыденности просто, и Борька понял, что никогда Тер не будет поэтом, хотя однажды  к какому – то празднику стихи его даже напечатали в районной газете. Но с Тером он всё равно подружился, уже не из-за того, что тот пишет стихи, а потому, что Тер не только выглядел по взрослому, но и с девушками  у него всё складывалось. Жил Тер у бабушки и дедушки, без родителей, потому и мог многое себе позволить.  Он приехал из южного города, где как он рассказывал, все ходят в белых брюках и рубашках апаш. А молодые ребята носят черные брюки, белые рубашки и узкий чёрный галстук. Почему он живёт без родителей, Тер рассказал Борьке под секретом. Отец его служил после войны в Румынии, и влюбился там в молодую румыночку, очень красивую, сказал Тер, он не видел её, но зато видел фотографию. С матерью он из- за этого разошёлся, хотел жениться на своей румынке, но ему не только не разрешили, но и отправили назад в Союз, и где он и пропал куда-то. Мать же вышла замуж за другого, вот Тер и уехал к родителям отца. От отца у Тера были пластинки, привезённые из Румынии. Эти пластинки Тер не давал на пятачок, потому что считал, что из- за  них будут неприятности.  Там был Лещенко, и впервые услышанный Борькой  джаз. Как-то Тер дал послушать взятый у кого-то на время рок-н-ролл, записанный на рентгеновской плёнке. Такие плёнки изредка привозили из города. Кусочки неведомой жизни, случайно сваливающиеся в их захолустье. Авторитет Тера в глазах Борьки повышали и его девушки. Первая была медсестра, с большой грудью, всегда  так туго обтянутой кофтой, так что  крупные соски выпирали сквозь ткань. А потом Тер начал ходить к сестрам Панасенко. Сестры жили одни, в доме, одиноко стоящем на окраине посёлка. У них всегда собирались парни, пили, и то, что там происходило, вызывало бурный интерес у всех ровесников Борьки, поскольку их туда не пускали. А Тер  там стал своим, но на расспросы отмалчивался. Младшую Панасенко как-то на пятачке мальчишки отозвали в сторону, хотели пощупать, задрали ей платье до пояса, но надежды на доступность оказались напрасными. Она молча врезала локтем под дыхало, так что мальчишка согнулся в три погибели, и также молча отошла. А Борька долго вспоминал светлевшие ноги и чёрные трусы, красиво обтягивавшие её бёдра.

  Тогда же Ракитин и влюбился, во всяком случае, так он решил. Эта девочка появилась неизвестно откуда, никто не знал о ее прошлом. Она жила у бабушки, и, хотя была гораздо старше, но училась в младшем классе. У неё было очень нежное лицо, словно у принцесс из сказочных фильмов. В конце февраля стоял такой тёплый день, что запахло весной, и оттого Ракитину было грустно. На большой перемене он вышел на улицу, девочка сидела на скамье, Ракитин ходил кругами около, бросая искоса на неё взгляды. Она перехватила взгляд, и улыбнулась приветливо, так что Борька обомлел. Вечерами он бродил возле её дома, иногда встречал её с какими-то ребятами. Но так и не решился познакомиться, все еще казалось впереди. Девочка как появилась внезапно ниоткуда, также внезапно и исчезла.

Пятачки исчезли с появлением проигрывателей. В парке около клуба построили танцплощадку. Клуб размещался в бывшей церкви, и, когда рядом поставили танцплощадку, старухи ворчали – На костях пляшут. На этом месте когда-то располагалось  церковное кладбище.
Играла радиола, и теперь все собирались там, а зимой в клубе. На всю округу гремели – “Ах, Андрюшка, нам ли быть в печали”, и “Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная печали и огня”, и, конечно, “Ландыши”. Мальчишки забирались под танцплощадку, она была поднята над землей, и сквозь щели пола смотрели женщинам под юбки, а сверху сыпалась пыль. Что-то менялось в жизни, но где-то там, в больших городах. Это что-то мелькало в фильмах, в журналах. Родители заговорили о переезде в город, с кем-то переписывались. Было последнее лето перед выпускным классом, когда к ним приехала погостить троюродная сестра Борьки, о существовании которой Борька раньше слышал только мельком. С ней словно ворвался тот свежий ветер другой жизни, о которой Борька только слышал, догадывался. Ирина привезла несколько пластинок, и каких – рок эн роллы, Пресли.  Пластинки не нашенские, из-за бугра, Ире их дала однокурсница, у которой родители работали за границей. Борька слушал их по много раз в день, так что родители начинали ворчать.  Для него это была музыка свободы, той свободы, которая была где-то далеко от их посёлка, лёгкости, радости. К ней примешалась влюблённость в ту, что принесла эту лёгкость – Ирину. Эту влюблённость нельзя было скрыть, и родители иногда даже подшучивали на эту тему - Ирин хвостик. Он всюду увязывался за ней, благо Ира  отнеслась к его влюблённости с нескрываемой благосклонностью. У неё была привычка в знак благодарности целовать в щёку. Влажный след её губ долго истаивал на коже, а по вечерам перед сном, Борька летом перебирался в пристройку к сараю, там он чувствовал себя самостоятельным, и иногда выкуривал болгарскую сигарету с жёлтым мундштуком, хотя и не курил, но так приятно было чувствовать себя взрослым, и привкус некой порочности носили эти сигареты с названием – Фемина, он вспоминал поцелуи Иры, и снова ощущал на коже влажный след. Ира казалась ему человеком из другого мира, мира, где не было той грязи, страха и злобы, где всё правильно. И сама она была правильным человеком в том смысле, что жила по правилам. По этим правилам нужно стремиться быть хорошим,  избегать плохого, научится правильной специальности, не ввязываться в грязь. Все люди хорошие, плохое делают потому, что пытаясь добиться чего-то, перестают быть собой, подражают дурному. Самое частое выражение было – это грязно, грязное было всё, что не вписывалось в её правила. Чтобы уберечься от грязи, надо иметь чистое сердце. Всё, что делается от сердца, хорошо. Сердце Борьки она находила чистым, и внушала ему свои правила. Увидев как-то его весело болтающего с девчонкой с их улицы, а репутация у девчонки была ещё та, ложилась она под любого, Ира выговаривала: Как ты можешь дружить с такими, вот свяжешься с такой, и сам станешь чёрт знаешь кем.
У неё все было расписано вперед. В прошлом году она ездила на практику в Новосибирск, где познакомилась с выпускником их института, По её словам, после окончания института Ира  выйдет замуж за новосибирского избранника,  получит распределение в Новосибирск. – Он очень хороший человек, и город очень хороший, работа интересная, строить самолеты, - объясняла она Борьке. Она и этим летом собиралась в Новосибирск к жениху, но его неожиданно отправили на какие-то курсы на месяц, потому она и решила съездить в Рощино.
 Именно тогда, Борька, никак не определившись, кем ему хочется стать, и решил, что тоже станет инженером. Частенько Ира поддразнивала его – Покажи, какой ты сильный? Давай поборемся. И затевала шутливую борьбу, в которой Борька всегда побеждал,  он опрокидывал ее и прижимал сверху, чувствуя под собой её тело, его упругие выпуклости. Она вырывалась, потом затихала, крича – Сдаюсь. Он поднимался, украдкой бросая взгляд на голые ноги под задравшимся до трусов платьем. Как то на реке, куда они ходили каждый день купаться, он увидел под отошедшей кромкой купальника склон холмика с редкими тёмными волосками. Сердце чуть не выпрыгнуло, такое впечатление это произвело на него. Хотелось увидеть больше, но не случилось, а Ира бросила – Что ты так на меня таращишься? Хотя таращился он совсем не на неё, а на ту выпуклость, которая прорисовывалась у неё под плавками, и частичку которой Борька увидел. Зато повезло через несколько дней. Поздно вечером по какой-то надобности он заскочил в дом, Ира в этот момент собираясь ложиться спать, в одних белых трусиках готовилась одеть ночнушку. Борька так растерялся, что сначала застыл, потом опрометью бросился назад, забыв, зачем он шёл. Больше всего его поразили даже не голые грудки Иры, небольшие, круглые, как у статуи Венеры, которую он видел на картинке, а то, что Ира не смутилась, а улыбнулась ему. У себя в сарайчике он вспоминал, как она, улыбаясь, подняла руки с ночнушкой,  надевая её, отчего её груди, белые на загоревшем теле подались вверх. Загадка Ириной улыбки возбуждала фантазию, ведь не прикрылась, как это сделала бы любая девчонка, а продолжила, улыбаясь ему. Шутливую борьбу с Ирой он теперь воспринимал по-другому.  Чувствуя упругость её грудей, он тут же вспоминал,  как видел их голыми с розовыми сосками. Каждое прикосновение к Ире вызывало трепет, томление. Однажды, когда она, как обычно, собралась поцеловать его в щёку, он неловко повернулся, и её губы коснулись его губ. Она дёрнулась, смеясь:
–Ой, по настоящему получилось
- Не считается, не по настоящему.
Борьке было и приятно и неловко, вдруг подумает, что он специально подставлял губы.
-А ты хотел бы, чтобы по настоящему?- улыбнулась она. Улыбка была такая же, когда он застал её переодевающейся.
Борька хотел бы сказать что-то так, как не раз слышал от того же Тера, но горло сжимало спазмой, да и ничего как назло в голову не приходило. Ира шагнула к нему, тёплые влажные губы прижались к его губам, это было по настоящему.
- Ты хороший, будь всегда таким, не подражай никому, не гонись за другими, и не торопись, те, кто торопятся, хватают первое попавшееся, и теряют лучшее. У тебя всё будет хорошо.
У Борьки Сердце Борьки стучало как тракторный мотор, лицо горело.
-Жаль, скоро уезжать, хорошее было лето.
Всё ещё улыбаясь, Ира пошла к крыльцу. Поздно вечером, когда Борька вспоминал поцелуй Иры, дверь в сарайчике скрипнула, и Ира скользнула внутрь.
- К тебе можно, ты не спишь?
Борька приподнялся.
- Можно  к тебе? Ты не против?
Щекочущая волна ударила в пятки, засвербило в копчике, когда присмотревшимися к темноте глазами, увидел, что Ира снимает платье.
- Не думай плохо, ты поймешь потом, ты же умный. В этом нет плохого, если чисто.
Губы к губам, касания обнаженного тела, груди, и упругой и мягкой одновременно, сплетающиеся руки, ноги, срывающееся дыхание.
-Подожди, трусы сниму, - отталкивает его.
Руки на её теле, на бёдрах, на прохладной попе, её руки, её губы, сплетение, приглушенный тихий вскрик – Ой, ёй.  Лихорадочность движений,  разряд тока, прошивающий насквозь, замерев снова ощутить её тело под собой, уже недвижное.   Тишина, её шёпот-Выпусти меня. Разорвав объятия, села, поджав ноги.
Протянул руку к светлеющей груди, потрогал сосок, она мягко убрала его руку. Когда-то во сне он трогал женский сосок, странно, но Ирин был такой же наощупь, как и во сне.
-  Всё, что могла, от сердца. Ты же хотел?  Ты, правда, замечательный. Жених? Конечно, люблю. Он хороший, надёжный. Ты мой друг, он другое. Будешь мне писать? Хочу, чтобы у тебя всё было хорошо. Может, и поэтому. Все вы, мальчишки, зачем то в грязь лезете, изображаете что-то. Завтра? Нет, не потому, у меня завтра день такой, нельзя. Будешь скучать?
Долго не мог уснуть. Выкурил сигарету, и закружилась голова. Через день провожали Иру, в последнюю минуту она при всех поцеловала его крепко в губы. Дома включил подаренную пластинку Пресли, стало еще более грустно. Письмами с Ирой обменивались ещё долгие годы, когда было плохо, когда терял точку опоры, писал Ире. В ответ она успокаивала его, говорила правильные слова, и, хотя, он уже понимал, что правильными словами ничего не изменишь, но её письма действовали ободряюще. Встретились только через несколько лет, когда она приехала из Сибири. Он был женат, у неё двое детей, встретились радостно, но о той ночи ни слова.

  А летом они переехали в город, он поступил в институт, но это уже была другая музыка. Но когда слышал те старые песни, приходили воспоминания. Песни живут недолго, но иногда они не умирают. Вернувшись, они воскрешают воспоминания.