Канифоль

Канифоль

Он тихонько подпевал, настраивая скрипку, и не думал о том, что именно предстояло играть; сейчас просто хотелось настроить всё так, чтобы звучало верно, чисто, не более того.
Его выгнали из дома вчерашней ночью, выгнали за бесконечные попойки и за то, что его наконец-то уволили с работы. «Наконец-то» – в том, что только он понимал свершившееся через эти венчающие, спасительные слова, не было ничего незакономерного, как ему казалось. Возможно, он и вправду слишком загнался – именно это режущее слово он прочитал во взгляде человека, считавшего себя его начальником только позавчера.
Домой он заявился в сильном подпитии и совершенно уверенный в своей правоте. Похоже, именно последнее стало причиной того, что вскоре после звонка в дверь он увидел среди своих вышвыриваемых из окна вещей скрипичный футляр.
Пробродив и пропив на оставшееся ещё полночи, он проспал почти весь следующий день не самой беспощадной зимы у вентиляционной башенки какого-то депо, на тёплой кляксе отогретой земли.
Идея поиграть за деньги родилась после того, как он проснулся, шёл куда-то без цели пару часов, и, жутко проголодавшийся, наткнулся на переход метро.
Чтобы играть здесь, пришлось пообещать охраннику долю заработка.
Было время – он играл хорошо. Но всё это прошло, показалось, что надо было отвлечься на другое. Сейчас, подводя колёсико машинки пальцами одной руки и балансируя на смычке пальцами другой, он вслушивался и признавался себе, что с тех пор ничего не терял и не находил.
Настроившись, он попытался вспомнить что-то, но шло слабо. Он перебрал несколько нотных тетрадей, несколько обрывков партитур и, просмотрев их, понял, что не сможет играть с листа. Но кое-что удалось восстановить по памяти.
Звук дался не сразу: раскрывался, словно приходил в себя и всё равно оставался каким-то плохоньким, неясным. Он подканифолил смычок; это должно было помочь.
В переход спустился паренёк с очень простым лицом. «Сельский парубок» – прогудело в голове, и он с ходу дал бодрую, насквозь мажорную шотландскую джигу. Первая же нота прозвучала фальшиво.
«С непривычки что ли», – подумал он, но дело было скорее в пальцах: они начинали подмерзать, их становилось труднее контролировать, вернее, чувство контроля сохранялось, но вот исполнение…
Паренёк мельком глянул на него, поправил наушник под шапкой и прошагал мимо. Ничего лучше, чем доиграть композицию до конца, чтобы с самооправданием подышать на пальцы, не надумалось.
«Много не о том», – подумал он и заиграл ещё одну джигу.
Несколько прохожих бросили несколько монеток в футляр – из жалости или из обычая, как ему показалось.
Становилось холоднее, пальцы мёрзли всё больше.
«Струны ползут что ли… Давно не брал…»
А звуки всё грубее бранились друг с другом.
Едва вызревавшее чистое звучание убывало вместе с теплом, становилось всё сложнее попадать немеющими пальцами в нужные места на ладу. Он пару раз прерывался, дышал на пальцы, снова брался играть однообразные джиги.
– Глухой совсем! – бросила в его сторону хромая пожилая женщина.
Мороз сгущался, креп, становился вязким. Только ожесточение в игре казалось достойным ответом. Погрешности в звучании порой переходили и за полтона. Послышался присвист конского волоса о струну.
Присвист повторился, скребя по ушам; было в этом что-то от музыки степных народов, только напрочь неэстетичное. Урчание в животе играло чем-то созвучным. Эта какофония отозвалась горловым пением монголов, слышанным им ещё в детстве, и контрудар настиг его прочитанным когда-то словом элевтерия.
Свобода от всякой предзаданной чистоты звука. Свобода от заработка, которого нет. Только сам. Только это занятие, эта судьба, которой не может не быть.
Он провёл ещё несколько раз всем смычком по ложбинке канифольного кругляка и заиграл. Всё стройнее и стройнее звучала мелодия, и хотелось вернее вести по струнам и попадать на лад, изжить томное скольжение нот, и чем дальше, тем строже и мощнее лилась музыка.
Его словно промывало, вместе с порывами из нефов он рассасывался в среде, был везде и нигде. Полная и обильная гамма явствовала повсеместно, несмотря на неразнообразие красок перехода. И попадания становились всё точнее и безошибочнее, и даже замёрзшие кончики пальцев были теперь только в помощь, только твёрже прижимали струны.
Он бросил глупенькую джигу прямо посреди такта, опустил инструмент и смычок, постоял, пока звук не рассредоточился, не выветрился, вскинул инструмент вновь, и «Ода радости» взрезала всё холодеющий и холодеющий воздух, как плуг целину.
Хотелось упасть, лишиться всякой опоры, которая заставляла хоть где-то пребывать. Рябь нежных любовных прикосновений застилала всё, заволакивала его…
… Да-да, – пахнуло перегаром, – давай закругляйся, сменщик скоро. Уговор есть уговор, скрипачок. – Охранник встал прямо перед ним. – Где? – двинул он ногой футляр. – А?
– Всё, что есть.
– Соточку, скрипачок, как условлено, – прогундосил охранник. – Ещё соточку и давай на.
– Всё, что есть.
Охранник схватил его и мастерски ударил о стену всем телом сразу. Неверный свет перехода померк.
… Чтобы вскоре снова заявиться. Словосочетание «последний день» смутно, притом навязчиво лезло в сознание.
Так же навязчиво что-то дёргалось у него под коленом. Он хотел увидеть, что происходит, но свет бил в глаза. Дикий и противоестественно отвязный хохот скакал повсюду, словно пиная неуверенный, неравномерный запах смолы.
– У-уу-ууу!! – восторжено взвыло существо, толкавшее его своим лицом под коленом и по очертаниям большее похожее на кабана, чем на человека на четвереньках, – вот это занююююх!!
– Косми-и-ический!! – прогудело другое существо, очень похожее на первое, которое сначала стояло, а потом рухнуло на четвереньки рядом с первым и въехало носом в бок скрипача, со сверхусилием втянув в себя воздух ноздрями.
– Ещё, ещё сладостей! – пробулькало через улюлюкающие смешки третье, ещё стоящее существо, которое взмахнуло тонкой палкой и начало тереть ею о какой-то предмет в своей руке;  бьющий в глаза свет потерял в ясности так, будто между ним и ослеплённым им скрипачом сыпался порошок: то ли мука, то ли цементная крошка.
«Да им неподдельно весело! – щёлкнуло в нём. – Просто сюр!..»
Двое существ, стоящих на четвереньках, завыли на разные голоса ещё безудержнее, начали толкать его еще сильнее, почти перевернули, а третий, тот, что стоял, продолжал посыпать это безумие загадочной пылью. Так странно… Пахло смолой, как будто бетонный саркофаг перехода слился с частичкой хвойного леса.
Всё это наводняло болезненностью, он завозился, чтобы хоть как-то отодвинуться от сомкнувшегося над ним неистовства.
– У-уу, – теперь минорно протянул тот, который вынюхивал под коленом.
– Мертвяк живой – кайф никакой, – превращая «ой» в «аэй» и с изломанной ужимкой, приторно и гадко коверкая и растягивая гласные сказал стоящий, манерно отбросил палку из одной руки и облизал ладонь другой, после чего тем же тоном без единого нематерного слова призвал двоих продолжить гульбище в других местах.
Их топот быстро стих. Они всё время были против света, рассмотреть их он так и не смог; чувствовалось только, что они полнились самомнением и претензией на исключительность.
Полежав ещё немного, он наконец поднялся. Тяжесть и пустота; вновь и со страшной силой этот жизненный парадокс сошёлся в нём, как лучи в призме. Боль ютилась на задворках его бытия, загляни за них – она повсюду, но там, сейчас не здесь…
Он весь в чём-то белом и липком. И запах смолы. Сосны на морском берегу… Цела ли скрипка? О да; только несколько царапин по краю кромки. На память…
Стараясь не заострять ни на чём внимания, он поднял инструмент и без мостка прижал подбородком к ключице дерево,  быстро проникающееся теплом тела. Наложил пальцы на лад в одной позиции, в другой… Как пиццикато, только без самой игры, тишайшее звучание от одних лишь прикосновений вскользь. Он поднял смычок, оглядел и его. Как и прежде, бесконечно заострён, хотя и стал шершавее... Он провёл им по открытой струне; присвист явился и пропал, снова явился.
Он вздумал было подканифолить смычок, но обнаружил, что сделать это ему попросту нечем.