Вчера ходил на встречу выпускников нашей школы. Увы, через тридцать пять лет (я почему-то всегда опасался посещать подобные мероприятия, а тут занесло)… так вот, увы, лучше не появляться после стольких лет... Сама юность твоя, кажется, подвергается обрушению… если не сказать жёстче – обструкции! Тают иллюзии, что ты всё ещё молод, свеж, прекрасен в своих порывах и начинаниях… Постарели все, подурнели – ну не узнать. Особенно девчонки. На улице, точно, не признал бы некоторых. Все уже чего-то добились в этой жизни. Некоторые смотрят свысока своих солидных должностей – не подпустишь шпильку, как прежде, не пошутишь… Я оттуда бежал в панике, после того, как меня потрепали по лысому темени и сказали: «Акимушка, и ты у нас одряхлел, оплешивел..» Как оплёванный, вышел я покурить на школьный двор, бочком-бочком поближе к кустам акации… кое-кто даже отвернулся, полагая, что я замыслил по нужде… А я этим воспользовался. Нырк в тёмную арку и трусцой по липовой аллейке – и был таков. Тяжело. Тяжело признать, что ты уже ближе к противоположному краю своей жизни, а всё ещё грезишь всякими детскими категориями...
Но что огорчило меня больше всего – известие, что помер Эдик. Разбился. Мы с ним не особенно и дружили в школе (больше цапались почему-то, даже не помню из-за чего… из-за пустяков, значит), зато после – в мирной гражданской жизни – сталкивались регулярно. Он таксистом работал последние годы. В безденежье выручал меня. Мне, по своей журналистской алчности, хотелось быть всюду первым, а машины как не было, так и нет… и будет ли? Он выручал. Скрипел, ворчал, но выручал. И однажды я обещал ему: сочинить про него рассказец. В благодарность. Вернее, он сам подсказал: да не скули, дескать, я не обнищаю на тебе, а вот если мучишься угрызениями, то изволь отработать – напиши про меня заметку. Да я не только заметку, я очерк сооружу! – воскликнул я. – Да чего там очерк! Я рассказ о тебе напишу! Ты у меня прославишься на весь свет! Так получилось: пообещал. Тщеславие, гордыня – ослепят, моргнуть не успеешь…Он, мне думается, не особенно и поверил… Можно сказать, не поверил вообще. Но сделал вид, что верит. Он понял, должно быть, что для меня это даже важнее, чем для него…
И написать-то я написал, но не отшлифовал, а, стало быть, и не предъявил, что называется. Ни ему, «заказчику», так сказать, ни куда-нибудь ещё – в журнал, либо издательство… То ли боялся, что скажут «дрянь на постном масле», то ли в самом деле полагал, что следует ему отлежаться в столе, как это принято у настоящих писателей… Не знаю. К тому же суета. Когда только она закончится?
И вот теперь с запозданием хочется, подправив кое-что и осовременив детали, всё же предъявить… Впрочем, не обязательно что-то и менять и осовременивать – пусть будет ретро… Почему нет? Это даже модно теперь. Главное, Эдик там как живой получился… А приметы того «дефицитного» времени, как он это время окрестил – что ж, не вычеркнешь ведь – из истории, говоря скромно… как и Эдика из моей памяти. По сути, рядом со мной, оказывается, и не было другого такого бескорыстного человека…
***
- Эй, Аким, лысый ты пижон! Бежит сломя голову, своих не замечает. Или заелся, или еще чего?
Так окликнул своего бывшего одноклассника, а теперь корреспондента местной газеты, Эдик, высунувшись из своей машины-такси.
- Привет, привет, Эдуард Иванович, остановился бегущий. Ты что же, не видишь, дружок, я в кепке.
- И чего? Разве я не знаю, что под ней?
- Ты-то, допустим, знаешь, но другие-то могут и не знать.
- А-а, понял. Извини. Механизм мышления нынче что-то не сработал.
- О, ты становишься с годами самокритичным. Обнадеживающий факт. Подвезешь?
- Плати.
- Не понял. Ты же меня за своего считаешь.
- Хм, так своих, знаешь, сколько? И все задаром норовят.
- Ну ладно, плачу. Опаздываю. Надеюсь, не начисто выскребешь мой карман. Журналистика, по секрету скажу, вещь не особо прибыльна.
- Во как. А сказывают, книгу где-то там издал.
- А что книга? Съел и даже не заметил.
- Так я тебе и поверил. Вон в газетах пишут...
- Это не про меня. Могу побожиться. Так что в следующий раз, когда окликнуть захочешь, имей ввиду: мое время деньги. Если б не ты, знаешь, где бы я уже был?
- А ты куда, собственно говоря, спешишь-то?
- На пожар. В самом деле. Магазинчик один обчистили и костерчик состряпали для отводу глаз. Хочу репортажик слепить.
- Горяченькая идея, ничего не скажешь. А вот про меня, скажи, когда напишешь? Помнится, обещал.
- Плати.
- Хм! По рукам. Я тебя бесплатно везу, ты бесплатно строчишь статейку.
- Ну хорошо. Давай тему.
И уже когда прощались:
- Ну чего, в натуре, напишешь? А то приходи сегодня к нам на собрание, в семнадцать нуль-нуль. Я там речугу толкану, с картинками. А потом и всю подноготную тебе распишу. Бесплатно.
- Ладно, постараюсь.
- Давай, слушай, не подведи. Да не суй ты мне деньги. Говорить я умею, ты не беспокойся. Эффект будет что надо.
- Ну, если так, то непременно.
***
Обедая на кухне, он увидал под окном на перекрестке свой бомбардировщик. В ожидании зеленого зрачка светофора сменщик Валентин возвел, что называется, очи к седьмому этажу. Эдик призывно помахал. И вскоре его мать открывала на звонок дверь, ворчливо-старческим голоском допытывалась:
- Что Валек, опе-еть машину поломал?
- Как опе-еть? - взвился на наигранно-оскорбленной ноте вошедший и, откинув голову, пошевелил бровями. - Почему вы так решили, мамаша? Признавайтесь немедленно! Я ведб всё равно докопаюсь и разоблачу – вашего сынка! Потому что поклеп! Не верьте вы ему!
- А кому же мне верить, Валёк?
- Мне! И только мне! А он врет, как сивый мерин. Сейчас будем разбираться сразу и во всем! За прошлое и будущее! Дабы не было больше прецедента! А то я зна-аю, какие он тут интриги способен наплести! Кружева! - И, входя на кухню, возбужденно приглаживая хохолок, язвящим тенорком: - Тэ-ак, значит, пынятно, какую ты мне тут характеристику насочинял, если уж меня прямо в дверях да по мордасам! Пы-ынятно! Это из-за меня, оказывается, ты не вокзал бомбишь, а под машиной возлежишь...
- Ладно, не раскручивай динамо, садись, - кивнул Эдик на табурет. - Понятно, видишь ли, ему. Откуда и что тебе может быть понятно? Мне ничего...
- Нет, ты погодь, ты прежде ответствуй! Ухмыляется он, полюбуйтесь на него! Порадуйтесь вместе с ним его пакостям и подлостям! А я-то не пойму, с чего это меня все подозрительно оглядывают, будто я в ворованной одежке. А это он, мой сменщик, всюду меня порочит, грязью пачкает...
- А тебе не все ли равно?
- То есть как? - Валентин огорошено замер, затем, справившись с изумлением, подбоченился и демонстративно выпучил глаза. - Тьфу на тебя! Сам дурак! Таксист несчастный! Выходит, все свои грехи вали на меня?
- Правильно сечешь. Я на тебя, ты на меня. А то на кого же ещё? Другие-то не поймут. Ему в морду наладят…
- Тю-лю-лю-у! Так меня, может статься, скоро и в местком приглашать начнут вместо тебя?
- Не исключено. Почему бы нет?
Валик подвигал коленями, не зная, что ответить. Оглянулся на мать Эдика…
Короче, вот этак для разминки они попереперались еще немного, и наконец Валек опомнился:
- Ну, чего позвал-то?
Эдик попытался сохранить невозмутимый вид, но не выдержал долго и расплылся в дурашливой своей улыбке, за которую его прозвали «Ангел ума лишённый» (почему раздельно – «ума» и «лишённый?» Потому что иногда к нему обращались: «Ты, лишённый ума ангелочек!»:
- Л-лимузин хочу показать.
- Да ну?! Неужто правда? Радость-то какая! Хоть в покое меня теперь оставишь.
- Можно подумать, я злоупотребил.
- Х-хы! Можно подумать, нет. Тебе ж не только машину подавай, тебе заодно и природу. Чтоб не просто с бабцом, а под сосенками. Мазохист проклятый.
- Тихо ты! Услышат.
Валентин пригнул голову, как скворец, оглянулся, и, не в силах сдержаться, шепотом:
- В глушь, в дебри забурится, точно у меня не жигуль, а вездеход. Моя Лолка уж вся испереживалась: что-то больно часто ты ее чи-инишь. Понял? Давай плати по тарифу в комплексе. - И вздохнув, взглянул в окно. - Ладно, показывай свой «мерседес», и я помчался. Любишь тары-бары в мою смену разводить.
Валентин приставил к глазам кулаки в форме бинокля и, нацелившись через шоссе на платную стоянку, стал подкручивать резкость.
- М-да, окуляров не хватает, придется ехать, а иначе весь день буду мучиться. Собирайся, живо.
На выезде из двора Эдик заметил у соседнего подъезда свою дочь-семиклассницу.
- Тормози!
Валентин, не отреагировав, проскочил мимо:
- Чего дергаешься? Больной?
- Задергаешься тут. Вон она, телка ранняя, видал, с какими бугаями флиртует? Того, с краю который на лавочке сидел, я знаю точно - десятый класс в этом году закончил. Нет, ты видел, как она в подъезд стреканула? Ну, я ей покажу! Сдай назад.
Эдик высунулся напротив сидящего у подъезда парня:
- Эй, а куда это Натка подевалась?
Парень изобразил глубокое недоумение, даже усиками пошевелил:
- Понятия не имею.
- Но я ж видел ее.
- Вам чо-то показалось, по всей видимости. Я не понимаю, о ком вы.
Эдик в сердцах захлопнул дверь:
- По всей видимости! Грамотей! Новое поколение называется! Полюбуйся на них! И, главное, вид строит, будто впервые меня видит!
- А дверь-то при чем? Сам ремонтировать будешь.
- Поехали, поехали! Ты еще разговаривать начни.
- И чего ты ей дыхнуть не даешь. Удивляюсь я на тебя.
- Да? Уши развесила сидит! Он ее в два счета оприходует, и больше ему ничего не надо!
- По себе судишь?
- А ей, между прочим, всего тринадцать.
- А ей, может быть, тоже ничего больше не надо в свои тринадцать.
- Ох и гад ты все-таки! Как я тебя раньше не раскусил?
Валентин послюнявил палец и притронулся им ко лбу сменщика. Губами при этом издал звук шипения:
- Остынь, милок, превратишься в кипяток. А то, не ровен час, взорвешься.
На стоянке Эдик забыл про свои отцовские переживания.
- Ах ты, цыпонька моя, ненаглядная, как ты тут поживаешь без меня? Не заскучала? - приговаривал он, обходя кругом свой «запорожец» цвета коралла.
- Нет, я сдохну от зависти! - бормотал в это же время Валентин, следуя за сменщиком и заглядывая в салон. - Как так, за что, за какие такие особые заслуги перед партией и правительством? У-у, во-орог! Рассказывай немедленно как, почем, кто помог и все остальное! Нет, это я хапуга? Ты! За такое новье тыщу!? Задаром! Ой, не могу перенести такого удара!.. Унесите меня с поля на носилках!..
- О-о! - стонал Эдик счастливым голосом. - Я ему, хозяину этой хитрой лавчонки, нашептываю: не обижу, только оцени подешевле. Он что-то завыступал, зашумел, заоглядывался. Я его за рукав дерг-дерг: не кипишись, я ж тебе прибавлю, если мало...
- Ну, делец, ну пройдоха!..
- А сколько я ее сторожил, голубушку: по пять раз в месяц наведывался, отпуск дома провел, все боялся, мимо меня прошмыгнет. Ведь машиненка, ты поглянь, игрушечка, всего семь тысяч на спидометре. Этот инвалид, по сути, и не ездил толком, знай себе, облизывал.
- Да зрю я, зрю - загляденье. Давай гони ее поскорей в южный порт, пять тыщ с ходу отстегнут. Добавишь пару и купишь настоящую.
- Туда теперь опасно. Мне давеча расписали картинку. Подходят, спрашивают: сколько будешь околачиваться? За час гони полсотни. Один фраер возмутился, так ему - ладушки: подскакивают какие-то акселераты с железными прутьями и в пятнадцать секунд уделали его пикап до утильсырья. Да ты сядь за руль – увидишь. Она самая что ни на есть настоящая. Эксклюзив! Её всю кто-то для себя делал, понимаешь? Она как мерседесик шустрая, бесшумная, мягкая, удобная…
- Бесподобная!.. Влюблённый дурак. И ангел удивлённый впридачу. Ты пойми… ты свою в пятнадцать секунд уже продашь. Там ведь как, ты еще не успел ногу из кабины выставить, тебя уже спрашивают: сколько отслюнить? - Вдруг Валентин, в своей манере откинув голову и приложив ладонь козырьком ко лбу, выпучил глаза:
- Я все понял! Это тебе жена устроила роскошную жизнь! Конечно, как я сразу-то не дотумкал. Это она в нашем уезде пуп, а ты тьфу! Ноль без палочки. Чуть какие башмаки в магазине, куртяшечки, так наш Эдюша через день уже форсит. И стоянка вот эта! - Валентин потопал по грязному асфальту. - Другие по году в очереди стоят закуточек выклянчить, как я, например, а он не успел сделать хап, как тут же совершает хоп. Маэстро! Вы кому втираете линзы! Позвоночники чертовы!
- Ты обзываться-то кончай, - перебивает Эдик. - Накушался газетных глупостей, так не говори: живот болит. Читарь. Таким, как ты, грамотешка во вред. Вон у меня друг журналист, он мне порассказал, как утки высиживаются… Слушай больше, больше лапши с ушей своих снимешь…
- Ладно, просвещённый ангел, не пудри мозги… Сказки он мне будет рассказывать.
С машиной, сказать по чести, действительно не обошлось без жены. ( Эдик еще должен некой Эмме Анисимовне подарок отвезти) . Однако всякий раз его заедало, когда ему кололи женой глаза. Тем паче в настоящий момент, когда он находился с ней в ссоре. И захотелось, в свою очередь, самому поддеть Валентина поболезненней. На ум, однако, ничего подходящего не явилось, и он взвился:
- Ей-то кто с должностью помог? Опять же мой брат.
- Ну так что, ты-то все равно ни при чем. О том и толкую.
- Слушай, иди на фиг, тебе ли завидовать. Дача, машина...
- Как же мне не завидовать, старче? Я упираюсь, жилы рву, а ему все задарма! Я каждую досточку, кирпичик каждый на дороге подберу. А ты? Побрезгуешь пальчики свои запачкать - куда там, граф Монте-Кристо! Дачей он меня попрекнул! - Валентин пнул колесо запорожца. - Ну да черт с тобой. Пользуйся, бессовестный ты человек. Двуличный и малонадежный товарищ. Ну, чего ощерился?
Эдику в эту минуту пришло в голову, чем можно отомстить Валентину, и он сразу самодовольно успокоился.
- Слыхал о вчерашнем?
Валентин исподлобья, с подозрением, покосился.
- Что-о, не слыхал? Па-та-та. Не врешь? Тогда поехали, по дороге расскажу. - И уже в машине: - Дениску на красной Ниве помнишь? Курчавый такой. Подъезжают две волжанки, одна притирает с капота, другая с багажника. Выскакивают ребятки, заталкивают кудрявого в его же драндулет (он рядышком пасся) и нож к горлу. Денежки, что успел насшибать, само собой, экспроприировали, три бутылки водки из багажника также, и прежде чем отчалить, наказ ему сделали - всем частным извозчикам передать: каждый месяц чтоб готовили по стольничку.
- Прямо парламент, - пропел Валентин, выворачивая со стоянки на шоссе. - Наказ, экспроприировать, дебаты... Поднаторели, слушай, телек глядючи. Хотя, знгаешь, правильно! Даже замечательно! А то эти частники совсем обнаглели, бедным таксистам дыхнуть не дают.
- Ага, погодь, это ещё не всё. О бедности твоей чуть позже. Днем я приезжаю на вокзал - на нашей площадке никого, даже жутко мне сделалось, сроду такого не наблюдал. Как взрывной волной всех сдунуло. Постоял я, постоял и тягу. А вечером мне разведка доносит: эти самые налетчики-молодчики собирали информацию и про таксеров - у кого есть своя машина, дача... ну, в общем, понимаешь.
- Нет, как раз этого я не понимаю! И решительно протестую! - Валентин даже притормозил. - И кто же про меня наплел? Машина, дача... У тебя, что ль, нет машины? Теперь есть!
- У меня, ты сам сказал, чудо отечественной техники. А кто наплел, тебе лучше знать.
- Есть, есть там такие, ты прав!
Эдик отвернул лицо, желая скрыть опять подкатившее к горлу довольство. Чуть не загыгыкал даже.
- Нет, а куда, собственно, органы смотрят? - продолжал бушевать Валентин. - Нет, я спрашиваю, куда?.. Чем занимаются наши воспетые и прославленные?.. Нет, я вас спрашиваю! Тебя, в частности, спрашиваю! Отвечай, ангел чёртов!
- Х-ха, я только что из ГАИ, между прочим. Выкатывается ко мне лейтенантик-колобок (молоденький, но уже с брюшком. Вальяжный такой, что ты! Щечки тугие, розовые кровь с молоком), осматривает мою машиненку. Та-ак, цедит, все замечательно, но! - где, интересуется, вы взяли педаль? На этой машине - какой проницательный! - должно быть ручное управление. А не все ли равно, говорю, откуда? Нет, говорит, не все равно. Купил, говорю, тогда. Ну да? - говорит. А может, вы угнали чью-нибудь шкоду? И сняли с нее педаль. А это пахнет международным скандалом. Я поначалу не понял намека. Как, говорю, угнать такую махину лишь затем, чтоб откурочить педаль? Она же копейки стоит. Ничего не знаю, говорит. Да и цен таких, копеешных, говорит, нынче нету. Остальное - от шкоды, я имею ввиду, - вы разобрали на запчасти и толкнули на черном рынке. Этакий подпольный миллионщик, а для маскировки разъезжаете на букашке. Вот так, представляешь? Еле-еле я сдержался, чтоб не высказать ему все, что я о нем мыслю.
- Во! Наконец-то ты понял суть человеческую. А то всё в розовых очечках шастаешь по подворотням…
- Я-то, сударь, давно понял, а тебе вскоре придется и еще кое-что понять. Например, как приятно общаться с рэкетом. Ты уж тогда поделись опытом... А почему, собственно, по подворотням я шастаю?
- Иди ты в баню! - отмахнулся Валентин и, сняв кепи, поскреб в затылке.
- В баню? – И Эдик тоже почесал темечко. - Кстати сказано, между прочим. Так что, вижу, и тебе приходят дельные мысли и хорошие идеи. Свези-ка ты меня и впрямь в чистилище души и тела.
- Плати, отвезу.
- У, жлоб, рули давай!
Приняв после бани пару банок пива, конфискованных у Валентина, Эдик вспомнил о старшем брате, приехавшем с Севера в командировку.
Две развеселые бабенки выпорхнули ему навстречу из дверей братовой квартиры и, стрекоча, влетели в освобожденный лифт, смачно замкнувший за ними створки.
- Эге, Гаврюша! - восхитился Эдик не без расчета польстить. - С двумя сразу? Силен, бродяга.
Скинув башмаки, пошлепал по коврам. В гостиной оглядел неопрятный стол, в середине которого возвышалась на тонкой ножке вазочка с отпотевшим, подернутым мутью прозрачно-розовым зерном. Но не успел сглотнуть слюну, как брат убрал деликатес в холодильник.
- Ничего себе! - восхитился Эдик, на сей раз вполне искренне. - Похвальная расторопность! Ты икорочку-то зачем убрал? Думаешь, я с ложкой к ней пристроюсь? Ну-к давай мечи обратно! Обидно мне! Каких-то ресторанных крыс потчует, хвост распушил, а братцу родненькому и занюхать не предложит. Ох, Гаврик-Гаврик, какой ты, право.
- Какой? - вдруг зубки брат ощерил. - Нешто мне жалко? Впрочем, тебе вредно. Во всяком случае, не на пользу. И потом, я ж вам отнес причитающееся.
- Не на-адо, не надо врать-то. Принес двести грамм и думает - осчастливил. Между прочим, женушка твоя звонила и четко Ленке сказала: ты должен дать нам литр! Так что не надо...
- Я никому ничего не должен! Заруби это на своём носу! - И Гаврюша демонстративно принялся заправлять постель.
Эдик оскорблено заскучал.
- Ну дак ты чо, - спросил позевывая и пристальнее вглядываясь в этикетки пустых бутылок, - серьезно, не собираешься меня угощать?
- А ты что-нибудь принес? - не оборачиваясь, процедил Гаврюша.
- Ну знаешь! – не в силах больше сдерживаться, вспылил Эдик. - Я тебя каждый раз поил и кормил, когда б ты ни приехал! А квартиру твою кто матери стеречь помогал? А нынче, значит, кышь-брысь?!. Я ж твой чемодан едва до машины допер! Гад ты! Прохвост! А ну подавай сюда икру! И виски! Давай быстро, пока я не рассвирепел!
- Не кричи! - резко повернулся хозяин квартиры, точно испугался чего. Торопливо подошел к холодильнику, дрожащими руками намазал ломтик батона маслом, тонко набросал на него икринок, положил перед братом на грязную скатерть. При этом он бубнил ворчливым шепотом: - Ты ж культурно есть не умеешь. Тебе бы именно ложкой черпать. А ложка нонче, знаешь, сколько тянет серебром да златом?.. Укради, провези - риск! А он вопит - соседи слышат, небось. - Вытащил из-под дивана полбутылки водки, стукнул донышком о стол. - Квартиру он стерег. Сторож нашелся. Она у меня, чай, на сигнализации. Пользовался, скажи, это куда правдоподобнее.
- Это мне? - как-то очень заметно осунувшись, спросил Эдик, глядя на угощение.
- Тебе.
Медленно потянулся Эдик к бутылке, подержал ее на весу с таким выражением, словно не мог решить: ударить обидчика или не ударить? Наконец рассудил: вылил содержимое в фужер и залпом выпил. Зажевывая бутербродом, хмуро взирал куда-то вверх - на вазы в книжных полках. Через минуту, осовев глазами, заговорил:
- Вот ты мне лодку в прошлом году оставил, резиновую. Лови, братец, дескать, рыбку большую и малу. А хошь скажу, почему ты расщедрился? Потому что она вся сгнила и тебе было уже все равно - либо мне, либо на помойку. Ковры, мебель... А знаешь! - Эдик азартно встрепенулся. - Я придумал тебе кару! Я на тебя наведу! Ха-ха-ха!
- Чего? - Гаврюша начал бледнеть. - Кого?
- А вот кого! - Эдик подскочил к окну и отдернул штору. Брат, заплетаясь ногами, вяло прошаркал следом. Видишь вон ту машиненку? Японская, между прочим. Угадаешь, кто ее владелец? Я тебе подскажу. Он раньше на кладбище работал, помнишь, потом... хотя не важно. Куда важнее другое: никуда не ездя и ни мыкаясь, долларами и стерлинг-фунтами располагает. И ни в какой Магадан его не заманишь никакими коврижками. Уразумел? Вот его-то я и наведу. И никакая сигнализация тебе не поможет. Он мне еще и отстегнет куска три-четыре за услугу. У тебя ж тут склад! Шторы боишься раздвинуть!
- Я тоже через год вернусь с машиной, - пролепетал Гаврюша и потряс головой, сообразив, что дичь городит.
- Ты погляди на себя, жук навозный! Ни рыла, ни стати. Икрой только и способен баб завлекать. Сколько тебе лет? Ты ж витамины по штукам жрешь. А чего ради? Рожа желтая, ножки-ручки тощие, и живот-то у тебя рахитичный... Чего, чего скукожился?
- Ты сегодня что такой злой-то, а? - юлящим голоском завибрировал Гаврюша. - Хочешь, тех баб верну? Хочешь? Одно твое слово! Я позвоню и они тут как тут. Давай усугубим, а? Усугубим? Икоркой закусим…
- Да иди ты со своими шалавами! Нашел, кого приваживать... Совсем сбрендил.
- Так чего тебе от меня надо? Ну, скажи. Термос тебе китайский нужен? Как хорошо, смотри, можно на работу с собой брать - кофе, например. - Гаврюша выхватил из серванта цветастый маленький термос и торжественно водрузил на край стола. - На! Пользуйся на здоровье. Что еще?
- Вон ту лампу хочу! - ткнул Эдик пальцем. - Гаврюша подпрыгнул к бра и стал выкручивать ее из стены.
Оглушительно зазвонил телефон, хозяин поспешно схватил трубку, будто именно в ней увидел свое спасение. Послушал, посмотрел на Эдика:
- Шура звонит. - И в трубку: - Приходи. Да не тянись.
- Во-от, - зловеще сказал Эдик, когда Гаврюша положил трубку. - И целуйся со своим средним. Шура, Шура! Божество! Пред ним ты на задних лапках, да? Он тебе квартиру сделал? Он тебе... Ничего-о! Ты и меня скоро зауважаешь, гад! Запомни! Шурочку он ждал на икру, оказывается! Младший брат им поперёк горла!..
- О чём ты говоришь? Ты не становись в позу, не становись, это нехорошо. Не надо. Мы же родные... Мы все вместе росли. Из одной миски хлебали…
- А я плюю на вас обоих! Это вы хлебали! А я в лесу грибы да ягоды собирал, чтобы пузо набить!.. А мать теперь не с вами живёт, а со мной… это между прочим!
- Тебе еще что-нибудь надо? Не стесняйся...
- Хватит! Не купишь!.. - и с термосом под мышкой Эдик устремился к двери.
На улице он постоял под козырьком подъезда, переживая обиду, при этом соображал, куда б ему податься еще.
У соседнего дома пьяный мужик придирался к сидящим на скамье подросткам.
- Вот в-вы... х-хмыри... балдеете, да? А я в ваши г-годы... не-не-не...
- Не балдел, - подсказали ему.
- Закрой варежку, п-птенец, а то щ-щас...
- Врежишь, что ли? Гляди, размахивайся аккуратней, брякнешься - отвечай посля за тебя.
Мужик плюнул, покачался взад-вперед и выдал отборнейшую матершину. Эдик вздрогнул сперва, а потом, подумав: «Пример подает, падла!» - направился к матеpшинни- ку, молча ухватил его за шиворот и толкнул. Да не в тут сторону надо было! Ударившись лицом о дерево, мужик всхрапнул и медленно сполз по стволу, и остался лежать, скрючившись подле. Подростки после некоторого замешательства, дружно зааплодировали.
«Зачем это я?..» - Эдик в досаде потер шею. Ему сделалось жаль мужика, но еще больше жаль почему-то себя самого.
На подходе к своему дому его перехватил Валентин.
- Садись скорей, - распахнул он дверцу своих жигулей, - поможешь.
- Опять, что ль, мебель таскать?
- Угадал.
- Не поеду!
Хобби у Валентина - влюблять в себя молоденьких мамаш, разводить их с мужьями, свивать с ними временное гнездышко и… Что восхитительно: все брошенные им довольно скоро преспокойно возвращались к мужьям и нисколько при этом на соблазнителя своего не серчали.
- Э-эх, Валек плюгавый, - Эдик положил термос на заднее сиденье, и откуда в тебе такая... э-э... неустрашимость?
- Не надо, слушай, теории. Теория и практика - вещи взаимоисключающие друг друга.
- Нет, уму непостижимо. Однако вообрази, - и он потряс пальцем у носа своего сменщика: - соберутся однажды мужья всех твоих учениц и...
- Проведут конференцию? Не надо. Не надо лекция на тему морали. Они мне только благодарны будут. Мужья. Так же как и жёны.
- Да? Хотя... Тогда б на твоем месте я с них вычитал за образование и воспитание их жен.
- Ты хочешь сказать, что мой труд совершенно бескорыстен?
- Нет? Как странно, что я об этом не подумал. М-да, - и Эдик вздохнул. - Мне бы пивка для рывка. Не припас?
- На заднем сиденье. Хотя лучше бы после. После, а то поколешь трюмо какое-нибудь.
- Наоборот поколю, если не взбодрюсь.
Сначала заехали за приятельницей, двадцатилетней девчонкой с трехлетней говорливой дочуркой. Потом за грузовиком, схваченном на полтора часа. Погрузка прошла без эксцессов. Муж, парень приятной наружности, помогал раскручивать болты на мебели, выносить. Лишь бабка попыталась что-то там попридержать:
- Нам-то, девка, чего ж оставишь?
- А че вам, мало остается? У меня-то там вообще ни табуреточки, ни зеркальца.
- Ничего, старуха, - чуть было не брякнул Эдик, - Не кручинься зазря. Скоро все возвернется по своим местам. Соскучиться не уквспеешь.
Переезд и новоселье закончились для Эдика тем, что он забыл в машине термос (хотя, впрочем, и не старался выпить впрок, поскольку завтра предстояло работать). Вспомнил о нем лишь на своей лестничной площадке.
- А ведь прикарманит, паразит! - усомнился в порядочности Валентина. - Ну пусть только попробует, я ему... - о предполагаемых штрафных санкциях подумать не дал затрезвонивший телефон.
- Ал-лоу.
- Привет, - откликнулся незнакомый бас. И хотя Эдик находился в изрядном все-таки подпитии, но определил: звонивший субъект под градусом гораздо большим. Поэтому невольно внутренне подобрался:
- Да, слушаю.
- Погази-ка... позови-ка... м-мать.
- Какую мать?
- Т-ты че-о, мать свою не знаешь!? Ну е-мае! Еленой ее зовут, к-к твоему сведению. Ну-к быстро, не то блямбу вклею.
Так, стало быть, его приняли за сына, не мужа.
- Послушай-ка ты, не знаю, кто ты там есть, - постарался прочеканить каждый слог, - пойди сначала проспись, потом позвонишь.
- Чего-чего?! О-о, какие мы скороспелые. А ботиночки, которые ты вчера примерял, случайно не жмут? А то могу и разуть.
Эдик в ярости шваркнул трубкой по аппарату. Но тот вскоре вновь затрещал.
- Да, - теперь сухость и деловитость тона не должны оставить места для заблуждений относительно абонента, - вас слушают.
- Эт хорошо, люблю, когда слушают. - И приказным тоном: - Лену позови.
Эдик помедлил.
- Вообще-то принято представляться...
- А-а, муж. Ты вот что, зря шебуршишься. Все о'кэй. Скажи своей жене: задание выполнено: мешок сахара я отвез по указанному адресу. Только и всего. Передай.
- Я не помню что-то, когда мы с вами пили на брудершафт...
- Ой-ёй-ёй, о-о-па, приехали. Кончай ты интеллигента корчить... - И похмыкав: - Чья бы корова мычала… А то и пулю в лоб недолго заполучить.
Леденея от бешенства, Эдик проскрежетал:
- А если я уже засек твой номер?
Мембрана произвела пренебрежительный звук, и потекли гудки.
Через пару часов, по приходе жены, Эдик успел остыть и протрезветь, а главное, выработать линию поведения.
- Слышь, подруга жизни, - начал равнодушно, как бы невзначай припомнив, но при этом зорко за подругой наблюдая, - звонил какой-то тип насчет сахарцу.
- А, - Лена переодевалась меж дверцами шифоньера, так что Эдик мог видеть ее в профиль с двух сторон сразу - так и в зеркало. Но ничего подозрительного не промелькнуло ни на лице, ни в глазах, ни в голосе. - Из райпо? Хамоватый такой?
- Понятия не имею. Доложил только: отвез по адресу.
- Хорошо.
- А чего, слушай, ты ко мне не обратилась? - спросил опять словно между прочим, уже на выходе в другую комнату. - Мне, кстати, эту белую смерть в нескольких местах предлагали. Причем, практически без наценки.
- С тобой связываться - одна морока. То тебе некогда, то настроения нет. Как подросток прямо. На пятый десяток перевалило, а все в Эдичках бегаешь. И потом, в данном конкретном случае сделка производилась услуга за услугу...
- Вот как, - пропуская мимо внимания вторую часть ее объяснений, - процедил Эдик. Со мной, значит, морока, а с уголовником нет.
- С уголовником? С чего ты взял?
- А с того! - вдруг теряя самообладание, взвился Эдик. Сына твоего и меня грозил шлепнуть, если мы ему немедленно не выложим на блюдечке Елену-прекрасную! Ясно?
- Хм. Пьяный, что ли, был?
- О-о! Завидное спокойствие! Я поражаюсь. Уже одно то, что к тебе домой звонит пьяный мужик... - Эдик сбился с мысли и, стоя в дверном проеме, беззвучно открывал и закрывал рот.
- А ты какой пьяный бываешь - лучше? На себя погляди прежде, потом суди других.
Ошарашено, с ненавистью глядел Эдик на жену, на ее презрительно выпяченные губы и не знал, что предпринять. Наконец хватил кулаком по косяку:
- Меня убить, сына тоже, а ей хоть бы хны! Как ни в чем ни бывало?! Ты поглянь, а! С кем я жил все эти годы?..
- Не мели чепухи. Он быдловатый, конечно, согласна. Зато без проблем. Баш на баш - и в расчете. Но не дурак, как ты. Ты даже не обладаешь чувством юмора.
Попятившись под ее холодным, брезгливым взглядом, он прошептал:
- У, стерва! - и захлопнул за собой дверь.
Пометался, покружил по комнате, пошел умылся, и слегка успокоясь, лег на диван читать газеты. Незаметно уснул. И проснулся лишь к полуночи. Прислушался к звукам и шумам в квартире и ощутил вдруг, что чего-то не хватает. Подумал, подумал - понял: никто перед глазами не мельтешит. Где Натка? Как ужаленный вскочил, толкнул дверь в спальню. Жена книгу читает, лежа в постели. Глаза подняла: «Ну, что еще?»
- Где дочь?!
- А что за пожар? У подружки.
- Время двенадцать скоро!
- Ну и что? - Отложила книгу, отвернулась к стене. - Я сыночка твоего пасла, а ты давай дочь иди встречай.
Эдик едва сдержался, чтобы не заорать. Схватил газету, опять попробовал читать. Но куда там!
- Звони по подружкам! Не одна же она шлындрает!
Потом невмочь уже! - срывает с вешалки куртку и на улицу вскачь. Встал с торца дома, стал ждать. Ветер сырой насквозь пронизывает. Мысли дурацкие в голову втикиваются. Хорошо еще, за углом у мебельного магазина очередь колготится - перепись там идет на какой-то гарнитур: кто-то не явился - вычеркнуть его, кто-то чужой влез - на дыбу его. Смех, гам - все вместе. Какое-никакое, а развлечение - послушать. Несколько раз срывался с поста, на этаж свой заскакивал, орал на жену:
- Какую ты мне дочь, патаскушку, воспитала! Звони в милицию, в морг звони!
А про себя, опять уже на улице, на углу, наборматывал: «Мода у них пошла, понимаешь ли! Подружки великовозрастные. Соберутся вместе и хоть трава не расти. В понедельник планерка, после нее, видишь ли, голова болит, потому ни до чего нет дела. Во вторник укрепление мышц, аэробика. Среда - бассейн, расслабуха, надводный треп, так сказать, обсуждение мужниных недостоинств. Четверг - бег на месте, или что там еще, не знаю. Пятница - собрание. В субботу - уборка, а в воскресенье – церковь, грехи отмаливать. Набожной вдруг заделалась. Каково? А-а? Коне-ечно, когда ей с дочерью вожжаться. Но они у меня достукаются! Я им телефоны порасшибаю!..» И дальше в том же духе, пока, наконец, в половине второго не увидел вдруг знакомый силуэт, от соседнего подъезда отделившийся. Ба! Да это ж дочь его ненаглядная. И на ней какой-то парень виснет! Приблизились. Дочь отца узнала. Сперва смутилась, а затем:
- Ты зачем здесь караулишь?! - замахала руками. - Уходи немедленно! Уходи!
Эдик опешил поначалу, но тут же инициативу перехватил:
- Ну-ка иди сюда, зятек! - подозвал сквозь зубы паренька. И тот, хоть и пьянешенек, но почувствовал, чем дело пахнет и в какой стадии свирепости тестёк пребывает. Лицо у него вытянулось, подходит робко - и на том спасибо, не провоцирует.
- Ведаешь ли, - вопрошает Эдик тихим голосом, - сколько ей лет? А тебе? Ты хоть законы-то наши учитываешь?
- Ведаю. Учитываю.
Дипломат природный попался, тоже неплохо. Но и дипломату предупреждение не повредит. Осознал чтоб на перспективу…
- Если я тебя раз еще увижу!..
Ладно, короче, поговорили, после этого отец с дочерью заходят в подъезд. И опять дочь начинает выступать: дескать, чего ты расшумелся среди ночи? Да на жаргончике, на сленге своем... И почуял Эдик запашок от нее. Ах ты, мерзавка! У-у! - и саданула кровь в темечко, чуть из ушей не брызнула. Влепил он ей тут же пощечину да еще под зад коленом, когда упираться вздумала.
- Что пили?!
Портве-ейн.
- Где пили, в подъезде? Говори! Что еще делали там?!
Однако Натка от испуга уже оправилась и бегом по лестнице - под материну защиту. Но та мигом узрела, что к чему, и тоже со щеки да на щеку. Рыдания начались: «Он меня просто провожал! Ничего же не случилось!» Но и это не проняло: «Да что это за провожатый! Сморчок! Бугаи какие-нибудь врежут ему промеж глаз и уползет не оглядываясь! А тебя, дрянь такую, драть начнут по очереди!.. Э-этого ты хочешь?!.»
Ну да что толку, разве эта соплюшка поймет, к тому же спьяну. И повалился Эдик на диван, прикрыл голову газетой.
На другой день он наметил подлатать финансовые дыры в своем бюджете. И поначалу дело двинулось. Ящик вина, припасенный для сбыта алчущей привокзальной братии, реализовал буквально в полтора часа.
- Вот так вот, - похвалился перед Валентином, прикатившем на своих жигулях также пофарцевать спиртным и сигаретами. - Надо было больше припасать.
- Как же так, дружище, - осклабился Валек, на собраниях разоблачаешь, а тут на тебе. Непоследовательно, слушай. Мы тебя не поймем, мы тебя осудим... на следующем собрании. Учти это, беспринципный ты элемент.
- Ладно болтать. Термосок захапал и помалкиваешь?
Не будь этого фарта с утра пораньше, он, пожалуй, вряд ли бы клюнул на блатарей - двух парней и девицу. Они ввалились в салон:
- Поехали! Платим тройную. - И он, дурачок, повез.
Уже вырулив с вокзала, понял: либо пьяны, либо наколоты, но было поздно.
- А ну-ка! - заорал сидевший за спиной. - Поднажми! Обставь эту калошу!
Эдик тут же, из особенности своего характера противоречить, хотел остановиться, но что-то острое уперлось ему в шею, и он послушно придавил педаль газа.
- Молоток, шеф! Одобряю! В конце жизни твоей вознагражу! Жми!
В зеркале заднего обзора Эдик увидел, как парень в восторге, озираясь на отстающий рафик, дирижировал финкой.
С этого момента, задыхаясь от подлого страха (за который он себя с каждой минутой всё больше и больше презирал), ненависти и табачного дыма, он беспрекословно выполнял все указания пассажиров, везя, куда им требовалось, сам же напряженно, глуша усилием воли нервную лихорадку, думал, как выпутаться... Несколько раз, проезжая мимо поста ГАИ, прикидывал, успеет ли выскочить, но сидящий за спиной клиент предусмотрительно подкалывал шефа под ребро, а другой клиент ухмылялся в рыжеватые усы:
- Не мельтеши. Погуляем ишшо, погуля-аем! Иль возражения имеешь?
Стараясь казаться спокойным, Эдик сказал:
- Мне бы к пяти освободиться.
- Эт зачем, ежли не секрет, конечно?
- Свидание.
Сзади сидящий клиент столь оглушительно заржал, что Эдик втянул голову в плечи и едва не вылетел на встречную полосу движения.
- Ну ты, - сказал рыжеусый подельнику,- заткнись! С КрАЗом поцеловаться - это тебе не с Муськой. Так, Марусь? - обернулся он к женщине, перекосившей в ответ губы. - А ты, шеф, не дрейф, будет тебе свобода. Программа у нас спокойная. Еще в несколько мест заглянем, потом дернем «татрачку» до гаражика, и я тебе отломлю кусочек. Заметано?
- Заметано, - с воодушевлением ответил Эдик, а сам решил, что улизнуть следует до гаражика. Зачем ему гаражик и какая-то «татрачка» – потом не отмоешься, в сообщники запишу.
Вскоре возможность такая представилась. Видимо, поверив в безропотность водилы и утратив вследствие этого бдительность, оба дельца, оставив девицу одну в машине, отправились «на хазу».
- Эй, послушай-ка, - обратился Эдик как можно спокойнее, хотя девица вряд ли была способна различать оттенки голоса, - выйди, пожалуйста, погляди: горят у меня задние фонари? А то, знаешь, скоро стемнеет... Не хватало нам аварии…
И когда она с трудом выбралась и, покачиваясь на каблуках, поковыляла смотреть, Эдик выбросил в окно ее сумку и врубил скорость.
Поначалу испытал облегчение, напомнившее пробуждение после кошмарного потного сна, затем навалилась апатия, плечи ныли, словно перетаскал вагон мешков с цементом. Заезжать на вокзал не собирался, но неожиданно захотелось хоть с кем-нибудь поделиться, пожаловаться, поплакаться, что называется, в манишку. Однако Валентин, все еще фарцевавший на прежнем месте, взялся напротив, высмеивать:
- Во дурень, нашел кого возить. Да я таких за версту объезжаю. Теперь все, кранты - жить тебе осталось от силы два дня с четвертью. Ну ладно, ладно - три с половиной. Но и то по моей протекции. Так что цени – в долгу… а долг верни до того, как… - и он закатил глаза под лоб.
- Ох, не люблю я, когда ты так каркаешь, ворон. Лучше бы ты мне не встречался. Приехал, успокоил, мало тебе, на государственной, на своей приперся. Истинно, ворон неугомонный! Фигли-мигли, знал бы ты, как я перепугался... Шуточ-ки, что ли?
- А чем прикажете дураков учить?
- Ладно, сам когда залетишь, не подъезжай, не посочувствую.
И уже отойдя, вернулся:
- Слушай, злопыхатель. Как говорится, кстати. Ты мне газовый баллончик обещал как-то.
- А, прижучило - сразу созрел? Что ж не брал тадысь? Зачем, зачем?.. А я с этим барыгой не каждый день встречаюсь, между прочим. Да к тому ж и цены подскочили. Хотя вот как сделаем - ты мне термос оставляешь, а я надбавку оплачиваю.
- Кончай ты лапшу вешать. Когда, говори?
- Ну-у... я тебя найду, как говорят резиденты. Если жив будешь.
Короче, вместо соболезнований, вместо успокоения напоролся Эдик на сплошные подначки. Да тут еще Анку заприметил в стекляшке, куда поглядывал с намерением промочить в горле. Переминается с ноги на ногу, изображает случайного посетителя. Хотя бы кофе, что ль, взяла для конспирации.
Подошел:
- Пойдем в машину.
Отрицательно помотала головой.
- Ну ты чего опять?
- Не психуй.
- А я и не психую. Чего, спрашиваю, притащилась? Денег нужно?
- Ничего не надо мне от тебя.
- Ничего не надо, ничего не надо! А зачем тогда заявилась?
- Посмотреть.
- Чего-о?
- Посмотреть - жив ты или помер? Имею право? Со стороночки. Откуда я знала, что ты сюда залетишь. В кафешку эту занюханную. Ты вроде только по ресторанам питаешься.
- По рестора-анам.
Анка повернулась и вышла на улицу. Эдик в ярости поглядел ей вслед и встал в очередь за кофе.
Она не навязывалась, нет, просто ей зачем-то хотелось, чтоб он поверил, что дочь ее не от мужа, а от него, Эдика. Звала поглядеть...
«От дура! Поглядеть ей!.. Мне будто одной сикушки мало, вторую всуропить непрочь, ишь ты, шустрячки ранние!..»
Проглотив стакан кофе, пошел в машину. Едва взялся за ключ зажигания, подошла контролер: отвези женщину на Гагат.
- Вон ту, в голубеньком плащике.
Ну, с такой лишнего не возьмешь, видно невооруженным глазом нищета. Поневоле сорвешься:
- А чтоб вас всех! Туда на автобусе гривенник, а им на такси приспичило! - И пассажирке, как раз подошедшей: - Тоже мне барышня в голубом! Плати четвертной, повезу!
Контролерша стала угрожать докладной.
- Да плевать! - И, кипя от злости, он хлопнул дверцей и отошел от машины.
- Да ладно тебе, - сказал Валентин. - Зачем приключений ищешь, или в охотку пошло? Накатает телегу - за год не отбрешешься. Пять минут делов-то. И пожалуйста, так на меня не таращься, не надо. Не будь я твоим сменщиком - начхать тогда. А так получается - и мне шишки перепадут. И прямо скажем - ни за что.
- Ну и свез бы сам!
- Слепой разве, я сегодня на своей. И потом, тут дело пры-ынципа - к тебе прицепились, не ко мне.
Слегка поостыв, а главное почуяв, что надо смириться (ну не идет масть - чего ж сетовать зря?), мимо клиентки проходя, сквозь зубы бросил:
- Садитесь.
Но тронув едва, опять забубнил:
- Тоже мне, пассажиры! Кому дорого, тот на такси не поедет! У меня теперь за каждую запчасть вычитают - аренда!.. А на этот ваш Гагат дорогу сто лет не чинили. Того и гляди, колеса отвалятся!
И в таком минорном ключе через весь город, до самого моста, бросая машину из поворота в поворот, пока случайно не глянул в зеркало и не осекся: под глазами у пассажирки образовались потеки туши.
- Ну вот здра-асте. Чего вы там? Я ж не со зла. И у меня, может быть, неприятность на неприятности и неприятностью же погоняет. Так, знаете ли, не каждый день случается. И помолчав: - Ежли что, извините.
Женщина промокнула платочком слезы, тихо ответила:
- До чего же люди стали злы. За рубль готовы зарезать... а уж оскорбить вообще не задержится.
- Да будет вам. Уж вы сразу и злодеи. - И опять в долю секунды накалившись: Я извинения прошу не потому, что перепугался ваших жалоб по начальству...
Чуть погодя разговорились. Женщина рассказала о себе: работает врачом-терапевтом, мужем оставлена с тремя детьми, и тратить по червонцу каждую неделю на поездку в пионерлагерь ей не по карману. Поехала б на автобусе, да ближняя дорога на ремонте и никак не попасть в нужные интервалы...
Эдик тоже не молчал, вдруг рассмотрев в пассажирке довольно привлекательной наружности особу. Что-то, а поболтать с прекрасным полом он обожал.
- А знаете, - сказала она на подъезде к пионерлагерю, - вы мне сперва показались таким неприятным, черствым... и я рада, что ошиблась.
- Ну, вы-то мне тоже уж-жас как приглянулись вначале. А кстати, как вы догадались, что я люблю, когда меня хвалят? Вот если б жена подхваливала меня так-то... Хотите, я за вами приеду?
Вернулся на вокзал успокоенный, умиротворенный даже, задетый смутной надеждой на... Впрочем, нет, распалять воображение он не стал. Ни к чему. Пока довольно и того, что приятно пообщался.
«А недурна, недурна!» - Сидел в машине и млел, нет-нет да и мурлыкал на известный мотив: «Ах, Галя, Галя, не может жить, не может жить без моряка...» - Кстати, имелся такеой факт биографии - службы на флоте.
Вот уже люди с электрички побежали, а выходить на перехват пассажиров ему не хотелось. Бог с ними. Надо будет, сами подойдут. Ну не заладилось - чего ж теперь себя дер-гать.
Степенно подошел цыган с курчавой седой бородой, одетый неброско, строго, обутый в хорошо начищенные сапоги.
- Поедем, сынок, - сказал, глядя из-под густых черных бровей спокойно и даже с каким-то державным достоинством.
- Ну, поедем, - почему-то сразу согласился Эдик. И только уже в дороге, поскольку цыган хранил молчание, поинтересовался: - А проедем? Дорога там как?
- Да ничего себе дорога, - кивнул клиент. - А проедем, нет - от тебя зависит.
- Если не секрет, фургончик сзади с каким товаром? - Эдик давно уж засек, что их маршруту следует автофургон наподобие хлебного.
- Не секрет. Только тебе на что лишнее знать?
- Понятно, с водкой.
- Надо?
- Да как сказать...
Но ни так, ни этак сказать не представилось возможным, потому что съезд на проселок потребовал полной сосредоточенности.
- Ого-го! - только и произнес, на что цыган лишь усмехнулся в бороду.
Чем дальше, тем хуже становился проселок - разливы луж, глубокая колея - все это требовало забыть о возможных поломках и давить-давить на газ, чтобы не засесть намертво, тем более что грузовой автофургон решил, похоже, искать другого пути. Но вот, миновав лес, подъехали не то к маленькой деревеньке, не то к хутору, видимо давно заброшенному местным жителем и превращенном в табор: от заборов остались одни вертикальные колья, огороды ж поросли бурьяном да мелким кустарником. Сил у Эдика на сетования не осталось, он лишь вытер рукавом взмокший лоб и шумно перевел дух. Но мало прежних испытаний: в салон вдруг ворвалась ватага ребятни и, лопоча по-своему, принялась исследовать, что можно стянуть. Ошалев от неожиданности, Эдик едва успевал выхватывать из их рук вещи и бросать себе под ноги, пока не сообразил, что это бесполезно.
Тут цыган произнес что-то резким голосом и маленьких пиратов будто волной слизнуло.
- Давай не мешкай, - цыган на прощанье улыбнулся и сунул в руку Эдику деньги, тот сразу же газанул на разворот...
Вылетев на шоссе, первым делом заглянул под днище автомобиля - не разворотил ли глушитель с карданом заодно, потом подергал багажник не раскурочен ли замок, в бардачок же и карманы чехлов на сиденьях даже и заглядывать не стал. Что тю-тю, то извините?..
- Ну! - погрозил в сторону табора. – Пираты двадцатого века! Чтоб вам!..
И за этим непроизвольным жестом нервически рассмеялся.
У переезда напротив будки-развалюхи, оставшейся от упраздненной железнодорожной службы, на крутой насыпи обочины с тряпицей в поднятой руке лежала старуха. Эдик и раньше видел ее в таком положении - старуха как бы грелась на солнышке и заодно приветствовала проезжающих мимо. Иногда она попадалась Эдику шаркающей в магазин и обратно, согнутая почти до самой земли, а за ней обычно понуро тащился здоровенный облезлый пес. Обосновалась старуха в заброшенной будке после того, как... вот тут Эдик позабыл, что именно ему рассказывали. После того, как все ее родственники померли, что ли? Или же эти самые родственники прогнали старую, что называется, со двора?
«Хм, чудно! На старости лет. Хотя чего ж, старческий маразм».
Сентиментальным Эдик, в общем-то, не был, но тут что-то показалось ему неправильным, несправедливым, как-то коснулось его лично.
«Тьфу, разжалобился! Но почему? Почему, собственно, я должен кого-то жалеть?» Он достал сигарету из бардачка, стал прикуривать и выронил зажигалку. Затормозил. М-да, все ж интересно! Ну любопытно же, по крайней мере. И поехал назад к переезду.
- Салют парламентерам! - Эдик присел на корточки, чтобы заглянуть старухе в лицо, поскольку та, будучи горбатой, не могла поднять головы. - Чего это ты, бабуль, как боец на бруствере? Голосуешь? А бензин нонче почем, слыхала? Ну да ладно, тебя могу подвезти бесплатно. Или развлекаешься так... от скуки? Я знаю, бывает всякое, хочется пошалопайничать даже старому человеку. В порядке вещей. Только земля-то, глянь, вся в мазуте... или что это, креозот? Загорать лучше на песочке или на травке.
- Сынок, - прошамкала старуха скрипучим голоском, с трудом поворачиваясь на бок и обнаруживая по-детски ясные и, видимо, подслеповатые глаза, - ты привези мне хлебца. Я не емши уж скоко ден. Три булочки, я заплачу.
Эдик медленно выпрямился и почувствовал, что ноги сделались ватными. Отчего бы это?
- Привезешь? - Старуха вовсе не просила, она просто, похоже, уточняла: лежать ей еще на обочине или же можно спускаться в будку.
- А кроме хлеба-то что?
- Ой и не знаю! - живее откликнулась старуха. - Рази рыбки свежей чуток? Собака моя остарела совсем, мясо не жрет. А рыбу еще пока уважает. Мне пожует тоже. Я у нее отымаю, если не отдает.
Эдик гнал машину так, будто опаздывал на выгоднейший заказ. Через час он уже опять был у переезда и спускался с насыпи. Будка находилась на небольшом островке среди болотца с единственной тропкой к нему. Три собаки сторожили вход. Две молча сразу же убежали за угол и лишь третья притерлась к стене задом и оскалилась.
- Эй, бабуська, что это у тебя здесь за злючка ощерилась? Слышь?
- Проходи, не бойсь, - отозвался слабый голос. - У нее задница отбита. А главаря я в чулане запираю.
Когда Эдик пробирался через всякий хлам мимо двери кладовки, с той стороны грозно рыкнув, ударился о доски массивный зверь, так что Эдик непроизвольно ухватился за щеколду, из опасения, что она соскочит.
Старуха сидела за столом на табурете и ноги ее не доставали до пола. Чуть ли не чертя носом по столешнице, она передвигала рубли из одной кучи в другую.
- Забыла тебе, сынок, сказать... Огурчика бы мне соленого. Мне немножечко, ломтик всего один. У меня хоть и развалилась вся-то печенка, а хочется страсть. Помусолить.
Эдик, пригнув голову под сломанной балкой, приблизился:
- И как ты тут обретаешься, не пойму, вся эта хоромина в один прекрасный момент завалится и похоронит тебя без музыки.
- Вот и добре. А музыка мне и ни к чему. Десятый уж десяток разменяла... то ли в прошлом годе, то ли в позапрошлом... не помню. Ха-ха-ха!.. Царь кажну ночь снится, надо-ел, егоза.
- А слух у тебя, бабка, девичий.
- А на зиму-тко на ту половину переберусь... замка там нет - скрали.
- Замок тебе еще какой-то. Кому ты нужна.
- Не-е, слопають моих собачек. Нонче люди что-то опеть злобствуют. Оголодали не то? Я уж не разбираюсь, какой там год на дворе. Светло-темно, светло-темно и ладно.
- Ладно, привезу я тебе замок. Но не сегодня.
- Неуж? Вот угодишь, родненький. Съедят собачек, скушно будет.
Эдик оглядел каморку: топчан с кучей тряпья, печь, стол, табурет... Присмотрелся к старухе, но так и не разобрал, во что она одета, настолько все на ней было замызгано, даже странным поэтому казалось, что руки и лицо белели.
- Слушай, бабка, а ты чего тут живешь? Больше негде, что ли?
- Ко-ко-ко, - проквохтала старая. - Как прогнали с зоны, так и живу. Не, сперьва в какой-то дом определили, да там житья никакого. Не сгодилась. Не так все делала, знать.
- А за что ж ты сидела?
- И-и не помню, сударик мой... Вот обидно, прогнали с места. Тамотко уж я обвыкла, все знают. Чуди себе на здоровье.
- Ну-ну, - Эдик крутанулся на каблуках.
- Огурчика не забудь. Возьми деньги-то, и она стала корявой ладошкой подвигать отмеренную кучку к краю стола.
- Это по нонешним реформам не деньги, бабк, я бы всю эту мелочь отменил, чтоб карманы не оттягивала.
- Ну как же? Это не ворованные, подали мне. Я еще нет-нет да и соберусь на паперть. По рублику, по рублику и все что-нибудь.
- Ну и хорошо, оставь себе, мне их даже на сигареты не хватит. Знаешь, я какие курю? Э-эх.
- Ну не хошь и как хошь. Принеси водички тода. Из колодца.
Ишь ты, усмехнулся про себя Эдик, расторопная какая. Врет, что сто лет. Брешет. Точно. Взял с печки ведро и вышел на двор. Колодец отыскал на той стороне насыпи, но вода в нем показалась ему подозрительной. Понюхал:
- Черт, неужели пьет? - Все же понес.
- Бабуль, а водичка твоя прям-таки воняет.
- Так что ж, разговорчивый ты мой. Для чаю у меня еще есть. А етой я голову помою, да-авно не мыла.
И что голодная - врет, на гостинцы даже не взглянула, Эдик поглядел на лампочку под потолком, она обросла толстым пухом пыли.
- Электричество хоть есть?
- Дрова есть маленько, за печкой. Если в следующий раз приедешь, полешко захвати, пригодится на зиму. И огурчика привези...
Опять на вокзале. Никак сегодня не удается оторваться от родной стоянки. Бывают дни с первым же пассажиром умчишься, скажем, в Москву, там еще подхватишь кого побогаче и возвращаешься затемно и незадерганный и с выручкой. А бывает вот как сегодня - злой дух пристегнет тебя и не отпускает с пятачка, на котором тебя преследуют одна каверза за другой.
- Поедем? - возник голос извне.
- Далеко ли? - уточнил машинально, и машинально же готовый сослаться на заказ, если предложение не выгодное. Предложение оказалось подходящим и он кивнул: садитесь.
И здесь случилось (и что за день такой невезучий - одно к одному!) очередная неприятность. Зобов - его машина стояла по очереди впереди (Эдик, кстати, обратил на это внимание, но, во-первых, коль тот сразу не зацепил пассажира, значит, другой ему нужен, а во-вторых, этого Зоба Эдик не то чтобы терпеть не мог, попросту не считал достойным собственного внимания)... так вот, подлетает этот самый Зобов, рвет на себя дверь и с пеной у рта орет дурниной:
- Ты, вошь вонючая! Думаешь, если можно у других воровать из-под носа, то и я тебе спущу?!. На-ко, выкуси! - И кукишем в лицо тычет. И далее, распаляясь, пускает в оборот выражения позабористее прежнего.
Эдик не подозревал за собой такого (после, вспоминая, он не мог надивиться, откуда в нем прочкнулась этакая театральность): он выскочил - нет, он просто вдруг очутился снаружи, зачем-то стащил с себя ветровку, жестом тореадора бросил ее на капот и взревел не плоше быка:
- Н-ну! Подходи-и!
И что касается дальнейшего развития инцидента... В прошлом боксер-разрядник, он вместо того, чтобы аккуратно врезать оскорбителю, не оставляя на его физиономии следов, так сказать, вещественных доказательств, вмазал ему прямо в нос - а носище у того шнобель шнобелем. Причем, именно в нос и метил. И что? Разумеется, кровища, вопли и все остальное сопутствующее! Но и после этого (опять же нечто ковбойское) заскочил в машину и, спросив у обомлевшего клиента: куда? - вырулил со стоянки. И лишь отвезя его и оставшись наедине с собой, начал мало-помалу осознавать, что содеял. Тут еще заморосило, лобовое стекло забросало грязью от встречного транспорта. И это обстоятельство как бы подтолкнуло остановиться (якобы дворники надеть) и обмозговать случившееся.
Зябнул за кюветом березовый околочек, несло над ним серое марево. И неприютнее делалось на душе с каждым мгновением. Вновь, похоже, ломается привычный жизненный уклад. И на сей раз навряд ли Шурик сумеет помочь выпутаться ему - сейчас самому кто бы помог.
- Черт возьми! Еще один блаженный!
Этот очередной эмоциональный выброс относился к недавней стычке со средним братом, работавшим в горкоме инструктором. И вот с чего. Эдик повздорил с парторгом своей автоколонны - из-за пустяка, в сущности, через десять минут и причину позабыл. Но вечером домой явился Шура и натурально покатил бочку. Эдик и без того чувствовал себя неважно - какая-то железа набухла на шее, просифонило, видать: эти пассажиры то и дело без спроса окна открывают, устаешь рявкать. Ну и вот:
- Так ты чего, серьезно заявление подал о выходе?
То есть начался разговор по-деловому, спокойно: так, мол, и так, правда или нет? Да, надумал, понял потому что: ничего не изменится, если одним придурком среди вас будет меньше.
- Как придурков?
- Да так. Захожу в магазин, а там тенниски белые висят, и на груди «Слава КПСС». Кто еще мог придумать такую профанацию, кроме придурков? Тут ни маек, ни трусов, ни сахара - талоны сплошь, а они лозунги на майки лепят.
- Это не придурки, Эдик. Это самые настоящие враги. В каком, в каком магазине?
- Во! Что и требовалось доказать! Все ваши методы. Я так и думал: сей момент вскочит, войдет в идейный раж и помчится врагов ловить!..
Ну и после этого уже на повышенных тонах.
- Так, значит, серьезно?
- Я же сказал, куда серьезней. Чего ты взвился?
- А то-о! Незачем было вступать! Или запамятовал, как тебя не хотели принимать и ты ко мне прибежал? Что, тогда было нужно, а теперь нужда исчезла?!
- Да, ты угадал! Было нужно. В загранку ходить. Да не взяли. Это ты хотел услышать? Шмутки собирался возить из-за бугра, которых здесь нет, и спекулировать. А как же! А ты?! За какую идею ты бьешься с утра до вечера, с папочкой бегаешь под мышкой? Вас не майки дискредитируют, вы сами себе фитили вставляете. Развели под вывеской незнамо что. Идея для всех, а для себя что-нибудь поматерьяльнее? Хотя ты та же пешка. И боссы ваши чхать хотели на вас с вашим оптимизмом...
И - началось, сразу на всех регистрах. Эдик еще никогда не видал брата своего таким разъяренным. Тот кричал так, что на улице, верно, было слыхать. Плевался! Обзывал последними словами! Только что кулаки в ход не пускал. Да и то лишь потому, что был тщедушный, усохший от всяческих хворей мужичок. Но Эдик разошелся тоже не на шутку:
- Чхать мне! - вопил он, аж мать прибежала из своей комнаты и стала наизготовку - разнимать. - Чхать, что ты мне брат! Война так война! Гражданская! Знать тебя не знаю после всего, что ты сейчас мне наговорил! Это еще ничего не значит, что ты можешь сюда ко мне входить без стука, потому что мать со мной живет! Вон! Вон отсюда! И чтоб я тебя больше не видел!
А Шура в это же время свое орал:
- У нас идет сокращение штатов! Мне теперь укажут на дверь! Да и вообще неизвестно, что грядет! А ты подорвал мою репутацию! Именно тогда, когда и враг не мог придумать лучшего момента! Ты даже хуже врага, значит! Иди теперь и корми мою семью! Подонок! Предатель! Ренегат!
- Кто, дал тебе право меня оскорблять?!
И вдруг Эдик выхватил из кармана бумажник и понесся в соседний дом, где брат жил, ворвался в его квартиру и к ногам перепуганной жены Шуры бросил сто рублей:
- Нате! Вот вам аванс! Получку ждите через две недели!
Да, на этот раз, что и говорить, с работы турнут точно. А ведь он уже привык, освоился, прикипел даже, можно сказать, к гаражу. И возможная перемена в этом плане представлялась чуть ли не катастрофой. Комом подкатывало к горлу отчаяние, хотелось бросить все, куда-нибудь спрятаться и жалеть, жалеть себя... Однако через три минуты малодушия к нему начала возвращаться потребность поиска выхода.
Кто, ну кто таков Зобов? Жалкий, даже ничтожный субъект! Так неужели из-за него впадать в транс и смириться перед обстоятельствами? Ну уж нет, позвольте! Дудки! И ни в какое сравнение этот сморчок с ним, с Эдиком, не идет. Кто он такой, собственно?! Мелкое жулье, за что и сидел, кажется, года три. Мазурик! Да его за один только разговор о попугае, с которым он постоянно пристает к встречному-поперечному, за придурка почитают. Ну в самом деле: «Во, чего ему надо? Сидит, паразит, голову наклонил и смотрит на тебя. Как думаешь, умом шевелит?..»
М-да, придурок-то он придурок, но с в о е г о не упустит. Именно так он и любит повторять: «Я своего не упущу! Мама с папой не велели», - часто без всякого повода, будто присказку. Вечно от него ливером и чесноком несет. Как не заглянешь в его машину, обязательно жует, а чавкает - через стекло слыхать.
Хотя не об этом речь, Эдик действительно относился к Зобову… ну никак. Даже сказать: равнодушно - будет не точно. Он его просто не воспринимал. Есть такой человек и пусть себе. Должно быть, это происходило от уверенности, внутренней какой-то убежденности, непоколебимости, что никогда их не свяжет вместе никакое, пусть самое наипустяковейшее дело. Какие у них могут быть общие дела? Ну, в самом деле, какие?
Однако совсем недавно этот самый Зобов, непонятно с какой стати, болтал об Эдике разные гадости. Доброжелатели постарались довести до сведения. Эдик пожал плечами и никакого расследования, что называется, проводить не стал. И не то, что не поверил опять же, а в силу все той же незаинтересованности в субъекте. Тем не менее, впервые не специально, правда, по ходу и течению производственных пересечений тропинок и дорожек поглядел при встрече на Зобова внимательнее обычного. И вновь никакого определенного впечатления не обрел маленький, тощенький, с пустыми глазами... Совершенно, право слово, невзрачный, неинтересный тип. Не-лю-бо-пыт-ный. То есть, не возбуждающий любопытства ни в малейшей степени... И вот тебе на!
- У-у! И почему я не миллионер? Вилла, яхта, отменные знакомства, путешествия вокруг света... А тут безмозглый шибзик кровь портит! Вот уж воистину - ни от сумы, ни от тюрьмы...
С тоскливой безысходностью вспомнилась пассажирка Галя: не сварить теперь с ней каши. Надо ехать искать Зобова, договариваться... Иначе удачи не видать. Администрация косится и без того, особенно в последнее время. А всем остальным лишний повод поразвлечься. Чего-чего, а подзуживать, стравливать все они мастера, обязательно накрутят, настрополят этого замухрышку: давай-давай, не вздумай прощать этому пройдохе, справедливость на твоей стороне, глупо не воспользоваться...
Заехал в гараж. Машина Зобова одиноко стояла в ближнем углу бокса, и в ней темнел чей-то силуэт. Эдик распахнул дверцу и, к своему разочарованию, обнаружил на заднем сиденьи Степана - ночного сторожа. Сгорбившись и засунув руки в карманы заскорузлого плаща, тот спал.
- А! - вскрикнул в испуге, очнувшись. - А-а... фу. Э-эдичка, милай. Бог тебя послал до меня.
«Ну, рожа!» - мысленно выругался Эдик. Небритый и с давно глубокого похмелья Степан походил на покойника. И разило от него с убойной силой и таким сложным перегаром, что Эдик невольно отступил на шаг.
- Ты чего тут? Зоба не видел?
- Н-не... Бр-р! З-замерз! - Степан лупал мутными глазами, облизывал синюшные губы.
- Это у тебя похмельный синдром.
- Ты п-прав, синдром у меня. Нет ли чем поправиться, а? Опохмели, не дай сгинуть.
Эдик хотел повернуться и уйти, но Степан цепко ухватил его за рукав:
- Хоть пивка бутылочку! взмолился.
- У-уй! - взбеленился Эдик. - Как вы мне надоели все! Ко мне только и привязываетесь! Откуда у меня, ты что?! И главное, пивка ему, барону! Дефицитом тебя еще приваживать! Почему у других не просишь?!
- Бэ-бэ-бэ... ты, как всегда, прав. В самом деле, нет бы стать умным, вино не пить, а? Дай деньжат, к врачу обращусь...
- Он ещё умничает! Профсоюз подаст! Эдик вырвал руку, пошел к выходу, но остановился:
- Поесть могу дать, а выпить нету.
- Э... э... - выбирался из машины Степан. - Поесть у меня у самого навалом... - И стал вытаскивать из карманов, роняя на грязный цементный пол, обломанные и обкусанные ломти хлеба и вареной колбасы. - Ребята ночью в картишки резались, много чем угощали.
- Так что ж они тебя не опохмелили? Поехали, до дому подброшу.
- Нн... не... не... - Степан в испуге задом втиснулся снова в машину. - Я подожду ишшо...
- Ну как знаешь.
Значит, либо домой, либо... Второе либо слишком широкий простор для предположений. И помчался Эдик на поселок, благо адрес был известен: как-то встретил Зобова и - не молча же разминуться - спросил: «Живешь здесь?» - «Ну, - ответил тот, и зачем-то указал на окно в двухэтажном деревянном. – Живу».
Постучал - дверь, заскрипев от баса к тенору, отворилась сама. Коридор темный и захламленный. Из кухни шипенье-скворчанье жарки, вонючий дух прокисшего супа. Мелкая женщина выступила в проем света, произнесла «угу» при виде вошедшего и снова скрылась. По коридору три двери - за которой из них Зобов? Но тут опять женщина из кухни:
- Вам кого?.. У-угу. Там! - и вновь растворилась в дымке жарева-парева.
Зобов сидел перед клеткой с попугаем и что-то ему наборматывал. Обернулся и вжал голову в плечи.
- Чего?! - спросил осипше.
- Ничего-ничего, - поспешно выставил ладонь Эдик, быстро пересек комнату и сел напротив хозяина на другой стул, сухим треском предупредившем о своей ненадежности.
- Тихо ты! - четко произнес попугай и гортанно прикрикнул: - Хрюндя! Мебель не казенная!
Эдик дёрнулся и ошарашенно уставился на птицу.
- Ну, чего надо? - точно осмелев с покровительством птицы, зло спросил Зобов. Нос и губы у него распухли, и оттого мимика его вся напоминала ужимки обиженного ребенка, глаза же непрерывно стреляли то на окно, то на неугодного посетителя – на всякий случай примеряя как бы расстояние для прыжка.
- Давай, слышь, замнем давешнюю нашу стычку, - торопливо проговорил Эдик и легонько шлепнул хозяина по колену. Тот вздрогнул и опасливо отодвинулся.
- Н-не знаю... - тем же баском обиженного ребенка. - Ты меня при всех... все будут теперь смеяться надо мной... тебе-то, конечно, че-о... Я уже сходил в поликлинику... кто мне будет больничный оплачивать?
- Сколько?
- А? - встрепенулся Зобов по-птичьи и слегка подвинулся навстречу к собеседнику, повернувшись к нему левым ухом, на мочке которого качнулась блеклая серьга.
- Сколько, спрашиваю? Сто?
- Ма-ма-ма, - откачнулся Зобов разочарованно, - мало.
И попугай в клетке чем-то звякнул и недовольно заквохтал.
- Сто пятьдесят, что ль?
Зобов нервно зажал ладони в коленях и жеманно повел плечами из стороны в сторону:
- Триста, - выдохнул с гугнивым прононсом и застенчиво опустил глаза.
- Триста! - победно повторил за хозяином попугай и развернул свой гребень перламутрово-зеленым веером.
- А не много? - усомнился Эдик. - Ведь это ты начал...
- Я?! - по-театральному откинулся Зобов на спинку стула и даже занес кулаки, чтобы постучать себя по груди, но почему-то воздержался. - Как угодно, но на меньшее я не согласен. По нонешним временам, какие деньги! Ребята еще скажут - продешевил.
- Триста и ни гульдена меньше, - проскрипела птица попугай.
- Помолчи, Дока! - дернулся Зобов, и попка пригнул головку, мигом брав веер, и запощелкивал клювом, выказывая этим, наверно, свою покладистость.
Кося глазом на Доку, Эдик полез в карман за бумажником. Оглянулся на дверь: у него внезапно возникло подозрение, что кто-то подглядывает в замочную скважину.
Получив деньги, Зобов преобразился - из неуверенного в себе подростка превратился в подобострастного, однако знающего себе цену, самодовольного человечка. Чуть ли не кланяясь, он проводил гостя и, на прощанье осклабившись, захлопнул за ним дверь и решительно повернул ключ в замке.
- А не надует? - спросил себя Эдик на крыльце. - Надо бы справку изъять было... Э, черт с ним!
Мысль его перевернулась в сторону новой знакомой Гали. Взглянув на часы, он прикинул, что если поторопиться, можно успеть к условленному времени.
На Гагат мчался уже в своем запорожце, в устойчиво-приподнятом настроении - похоже, фортуна опять повернулась к нему лицом.
Галю увидал через заднее стекло в отходящем автобусе, посигналил, поехал следом. На первой остановке она сошла.
- Думала все, не приедете, - сказала усаживаясь и расправляя на коленях юбку. - А у вас, оказывается, своя машинка и такая ухоженная. Много уютнее, чем в такси.
Эдик расплылся в улыбке.
Уже повернув на дачные участки, спохватился: ключа-то нет.
В последний свой визит на Валентинову дачу с очередной дамой сердца Эдик халтурно замел следы, вследствие чего Лола устроила своему мужу скандал века, и тот решительно отобрал у сменщика ключи.
Оставив Галю в машине, пошел к домику. Прислушался к звукам с соседних дач, подергал дверь. Однажды он уже открывал ее без ключа, поддев снизу железкой. Также можно подставить лестницу к чердачному оконцу - вертушок там отскакивает при легком нажатии.
Запреметив у сарая ломик, Эдик попробовал поддеть дверь. Не поддалась. Неужели сменил замок? Или поставил добавочный?.. Эдик сейчас только обратил внимание на вторую замочную скважину. «Ну, Валя, гад!..»
Поглядел на чердачное окно. Да, но туда он влезал по темноте. Аня тогда еще придерживала лестницу и прыскала: «Сейчас нас заловят как грабителей...» Эдик вдруг физически почувствовал прикосновение ее пальцев, губ... и у него даже слегка закружилась голова, а сердце мелко затрепетало, точно в предощущении ласк. Он сел на лавочку у калитки: «Боже!..» Ему расхотелось приводить сюда новую знакомую. Он вообще как-то резко остыл. Что теперь делать?
Медленно направился к машине. Галя смотрит на него так, будто догадывается о его тайных переживаниях. И безучастно ждет, что он дальше предпримет.
Можно, конечно, поехать в гостиницу на Рыжем Валу, рассуждает Эдик сперва вяло, затем потихоньку зажигается вновь, там знакомая бабка устроит, если даже и номеров нет. Но это опять деньги! А загашник на исходе. Без того, чтобы не залезть в сумму, приготовленную к сдаче в кассу, не получится. Удастся ли восполнить траты к концу месяца?
- А, едем!
Увидав в зеркало повеселевшее женское лицо, и сам приободрился. При этом подумал: почему она пересела на заднее сиденье?
И вот, наконец, они в гостиничном номере. Тишина. Достаточный комфорт. В окно видны сосны, в форточку веет щемящей свежестью - настоем хвои. И все это навевает сладкую свободу и в теле, и в душе. Успокоение. Отраду.
А на столе достаточно хорошее вино. А на столе фрукты... И никуда не хочется спешить, тянет говорить о пустяках, словно только за этим и приехали. И в этом опять своя неповторимая прелесть. Этакая тончайшая эфемерная кисея - что-то прозрачно-трепетное, сказочно-загадочное... Ох! Эх!
Эх, если б все это могло длиться и длиться! Но даже и оно начинает утомлять. Эх, кабы не уши, кабы не глаза... Вдруг начинаешь замечать, что голос у нее более вульгарный, нежели показалось вначале. И суждения какие-то все плоские, однотипные, однообразные. И вовсе она не чувствует того, что чувствуешь, к примеру, ты. Она старается подыгрывать, но чем дальше, тем хуже у нее получается. И ей совершенно безразличны янтарные в заходящих лучах сосны за окном. И почему-то ей страшно хочется поделиться, приобщить его, в сущности чужого человека, к своим невзгодам, житейским неурядицам!.. Да зачем, зачем ему все это?!. Своего такого удовольствия выше крыши.
«Боже! - Эдику хочется встать, уйти и чтобы напрочь позабыть внезапное гадливое чувство к самому себе. - И весь-то день шиворот-навыворот, весь день!.. Но как уйти? Как ты уйдешь?!» И все оставшееся время он торопится, внутренне суетится, отчего ему делается еще противнее... И, в конце концов, не выдерживает, изображает нечто - будто вспомнил о чем-то очень важно-неотложном, поспешно одевается и, бросив на стол скомканные деньги, выскакивает из комнаты. На улице же никак не может завести свою машиненку и - в ужас приходит от мысли, что Галя успеет его догнать!..
Но вот он вне досягаемости. И уже не понимает, куда, зачем так спешит. Но зато становится ясно, что он смешон, и оттого еще горше и муторнее... Нет, домой он ехать сейчас не может, не в состоянии. И потому он тормозит на развилке и трет костяшками пальцев пылающий лоб.
К Валентину? Может, он у себя в гараже? Да-да, в багажнике есть еще водка. Когда это Валентин отказывался от выпивки? Тем более от дармовой. Он умирать будет, но не откажется.
Валентин и в самом деле рад, и его подковырки, подначки сейчас не язвят, не задевают, скорее, наоборот - притупляют внутреннюю раздёрганность.
- Ой, слушай, какой давеча со мной анекдотец приключился. Приезжаю вчера в гараж после напряженных, так сказать, трудовых будней, и решил дернуть, снять самое напpяжение. Был у меня шкалик коньяку. Вылил я его в стакан и подношу ко рту. Наклоняю и что такое?! - не льется! Первая мысль: хитрый прием антиалкогольной компании. Но ты ж знаешь, ни в каких таких обществах трезвости я не состою, и вообще противник всяких новшеств. Я раз пальцем в стакан: думаю, может, плёночка специальная, неприметная. Нет, все нормально. Решительней прежнего несу стакан ко рту... Не выливается! Ты представляешь! Кошмар! Испугался я натурально. Мистика да и только. Выскакиваю из машины, как ошпаренный, встряхиваюсь, гляжу на стакан внимательно-внимательно, даже на свет его повернул - без изъяна, целёхонек, ни одной трещинки даже. Поставил его на капот, покачнул с боку на бок - все о'кей, жидкость в нем, как и полагается, плещется. И я стою, будто поленом стукнутый. Близок, как в присказке, локоток, да не укусишь. Мимо сторож, Степан наш, кондыбает. «Чего?» - спрашивает. « Да вот, - говорю, - выпить хотел». – «Ну и чего?» - «Не могу». – «Не можешь?» (И удивлен, конечно, сверх всякой меры.) Давай, говорит, я могу. Нет, отвечаю, твои способности мне известны, но я сам попробую. Ну, пробуй, говорит, и уходит. А я снова стакан этот заколдованный медленно-медленно несу ко рту, и уже замираю от страха. Но чувствую, полилось. Слава те! Выпил, и только после этого заметил: что-то маловато было в стакане жидкости. Еще раз оглядел его со всех сторон. Нормальный стакан, не дырявый, не треснутый. И тут, глядь, рубашка на груди у меня мокрая. Во дела какие. А ты говоришь. Я после этого случая хожу как не свой.
Они сидят в салоне жигулей, обсуждают разнообразные темы от покупки запорожца до политики. Наконец, через пень-колоду добираются и до своих производственных дел. И Валентин, кстати, вспоминает про местную газету и тычет ею сменщика в нос:
- На, читай, передовик хренов, чего ты там на своем партейном собрании наплел. Теперь свои же ребята намнут тебе шею, я уж о частниках не заикаюсь. Болтун несчастный! Ко мне, главное, подваливают вот таких два рыла: «Ну чо, спрашивают, колесики проколоть?» На полном серьезе, уверяю тебя. Братцы, чуть ли не падаю пред ними на коленки, это не я, мне-то за что, пощадите, я всего лишь сменщик этого обормота Эдички...
Эдик читает и начинает цепенеть. Ему и лестно, что фамилию его пропечатали в прессе, и стыдно, потому как сейчас ему кажется, что подобного он вроде не говорил: «Вино на вокзале течет рекой... бедного таксиста зажимают и частник и рэкет...»
- Это все журналист насочинял! - взвывает он. - Падла такая! А ещё одноклассник! Задарма каждый раз норовит прокатиться! Ну я тебя прокачу-у!..
- Вот так вот, - жужжит Валентин. - Настоящих друзей своих не ценишь, а первому встречному-поперечному журфиксу душу свою бриллиантовую распахиваешь. Эх ты, чучя! Клоун бестолковый. Учишь, учишь тебя, а ты все как колокольчик медный. Дзинь да дзинь. Теперь тебя и жена, и дети, и все повсюду обсмеют. Раскукарекался, скажут. Больше всех надобно. Как же, как же - персонаж. На твоем месте я б этого писаку в унитаз затолкал.
- Ты вот чего, не подстрекай, не подстрекай. Я сам знаю, что мне делать и как быть.
Эдик всё же сомневается в своей памяти: а вдруг он всё это действительно наговорил, в запале, ведь Акимка на диктофон всё фиксировал… Нет, надо ещё раз прочесть… Может, и не так всё страшно. Это Валёк преподносит, будто атомная война началась…
- Ну, знаешь и хорошо. Другим хлопот меньше. А то заведешься да не в ту степь. Знаю я тебя, бузотера.
- Тоже мне подстрекатель отыскался… - мечется мыслью Эдик то туда, то сюда: - Ну, я ему выдам! Школьный товарищ, называется! Сволочь! Брехун! Нет, такого паскудства спускать нельзя! Выдам по первое число!..
- Те-те-те, выдашь, выдашь. Сперва тебе выдадут! - Подхихикивая, Валентин потирает ладонь о ладонь. Вчерашний Эдичкин розыгрыш о рэкетирах, составляющих якобы списки имущих таксистов - обложить данью, отмщен. Счет ровный: один-один. Квиты, стало быть.
- Кто это мне выдаст, интересно знать? И вообще, как выбрали этого Веньку в секретари, так он развел незнамо что... Подстрекает, заводит! Я раньше помалкивал в тряпочку и жил себе спокойнехонько. Гады-паразиты!
- Незнамо что-о, - передразнивает Валентин, не забывая разливать по стаканам. - Это у тебя в голове незнамо что.
- Зря насмехаешься. Я им устрою Варфоломеевскую ночь!
- Например, чего ты им устроишь, ну-к сказывай? Я им завтра же передам, чтоб трепетали, ночами чтоб не спали, про тебя головы свои напрягали.
- Да я им... - Эдик набычась морщит лоб, энергично натирает ладонями уши, но что-то ничего особенно на ум ему нейдет. - А-а! Выйду, к черту, из их партии, - сообщает он мрачно-мстительно. - И в горком письмо накатаю, что все из-за Веньки ихнего. Вот так! Пусть, шелупонь такая, попляшет!
- Ну-у, напугал ежа... Э-это не оригинально по нонешним временам. Одни выходят, другие заходят, третьи вообще новейшую историю сочиняют. Я тебе вот что скажу, как таксист таксисту, - Валентин тыкает пальцем Эдику в лоб: - Притуши свои очи и погоди выходить, успеешь. Скоро в колонну новые машиненки пригонят, может, нам с тобой и обломится. Наша-то сыпаться начинает. Так что соображай.
«Значит, ещё не знает про мой манёвр…» - соображает Эдик… Но и в том, что он уже, считай, вышел… и даже с братом из-за этого пособачился… И это всё ему сейчас почему-то кажется нереальным, придуманным… «Что-то у меня с головой, ей-богу…»
- Ух ты, какой полии-тик! Ув-важаю. Какой предусмотрительный тактик и стратег! Бесподобно! Ценю и уважаю. Ай да молодец! Погожу, обязательно погожу. Но если этот Венька будет мне досаждать, я ему...
- Да ладно тебе интеллигента корчить. Между прочим, скажу тебе по секрету, нет хуже, чем быть ни то ни се, понял?
- Нет.
- А вот. Если я работяга, то и не рыпаюсь в иные, - Валентин покрутил ладонью в воздухе, сферы. А ты что-то застрял промежду, и плаваешь, как в проруби некое пахучее вещество.
- Чего ты сказал, повтори?!
- Ну хорош, хорош брызгать слюной. На-ко лучше закуси, - Валентин вложил в руку Эдика огурец.
- О! Эт-то мне и нужно, - Эдик вытащил из кармана полиэтиленовый пакет, засунул в него огурец и затем, упакованный, в карман. - Вот так-то.
- Что это ты такое сотворил? Да-а, братка, хорош ты одначе.
- Одному человеку хочу отвезти.
- И кого же это на солененькое потянуло теперь? Но бог с тобой, золотая рыбка. Не хочешь закусывать - закури. Успокоишься, - Валентин достает из бардачка нечто наподобие зажигалки и подносит к носу Эдика.
- Что это, что это? - Эдик перехватывает вещицу. - Баллончик? А трепался, нету!
- Чего не сделаешь для друга, и свое кровное отдашь. Гони монету. И термосок, как договаривались, остается у меня.
- Обожди-и. И с термосом обожди. Шустрый больно. Надо прежде узнать, тот ли товар, - Эдик силится разобрать на баллончике иностранный текст. - Я ж тебя, как облупленного знаю: подсунешь дребедень и глазом не моргнешь.
- Дребедень?! А ну давай обратно! Чи-итарь! И посудиной своей можешь подавиться. Ты по-русски научись сначала шпрехать. О! О! Опять интеллигента из себя корчит. Скажи на милость, - Валентин предпринимает неубедительную попытку отобрать товар. - Отцепись, чудо-юдо, или плати валютой. И быстро!
- Ну хорошо, - отстраняет его руку Эдик, - хорошо, а чем докажешь? Триста монет вынь да положь под честное слово это надо быть круглым идиотом.
- Да ты и есть идиот. Пиши записку живо: по собственному желанию и в полном идиотском сознании подверг себя научному испытанию, во имя... Во имя чего, сам придумывай. А я тебе сейчас, так и быть, прысну в ноздрю! - Нетвердым шагом Валентин направляется к воротам и приоткрыв одну створку, кличет: - Друг, дружи-ище, где ты там, наш закадычный, бродишь? Я ж тебя слыхал, и давно. Ценю твою скромность и терпеливость. Ты как раз и есть истинный интеллигент. За-аходи, мой милый, мы на тебе опыт произведем. Ути-ти, попрошаинька.
В гараж, прижав уши и виляя чуть ли не всем телом с обрубком хвоста, заползает на полусогнутых драный, в сосульках свалявшейся шерсти пес-дворняга, его умная жуликоватая физиономия излучает умиление заранее благодарного просителя.
- Ты что, с ума спятил! - машет руками Эдик. - На самом преданном - опыты? Не пойдет!
Валентин ехидно кривится:
- На самых преданных только и ставить. Всего удобнее. Кто другой поверит в твою добродетель? Нет, вы поглядите на него, на этого чистоплюя! Сам требует доказательств, да еще и привередничает! А на ком прикажешь? Укажи своим нечистым перстом перстом. - Отламывает собаке кусок колбасы, который та сглатывает в мгновение ока, и снова вся ожидание. - Или ты хочешь сказать, что я ей обязан скармливать колбасу по рыночным ценам? Фиг вам. Кушал? Кушал. Изволь платить. И потом, мы ж его не до смерти. Прыснем чуток, и если что - свезем в реанимацию. - Берет с ладони Эдика баллончик и приставляет к морде псу, тот принюхивается.
- Не надо бы, а? - неуверенно говорит Эдик. - Я уж верю...
Но Валентин нажимает кнопку, и струя газа укутала голову собаки. Она отпрянула, взвыла, что пароходный гудок, рванулась в сторону, ударилась со всего маху о стену, затем о другую, пролетела под верстаком и, зарывшись в углу в кучу хлама, вереща, принялась счищать с морды отраву. Еще через мгновение, конвульсивно дернувшись, затихла.
- Ну вот, все по рецепту. Чем тебе не паралитик? - Валентин взял собаку за обрубок хвоста и выволок на улицу. Воротясь и вытерев руки, сказал: - Так что не жмись - отслюнявь червончики.
- Да, классная штуковина. А он, наш закадычный, не окочурится бесповоротно и окончательно?
- Тебе жалко? Этих дворняг у каждой помойки...
- Ну все-таки.
- Ничего с ним не будет, оклемается. Зато потеряет глупую доверчивость. И в итого это спасёт ей жизнь… по-настоящему.
- Ты думаешь?.. Беру, - Эдик запихивает баллончик в боковой карман куртки и застегивает молнию. - Деньги опосля.
- То есть как? – кисло удивляется Валентин. - Вперед надежнее бы. Опять на три месяца растянешь без всяких процентов. Вечно у тебя обстоятельства. Нет, слушай...
- Все, все, договорились. В путь - труба зовет к семейному очагу.
Они едут на стоянку, там Эдик минут пять ходит вокруг своего автомобиля и нежничает:
- Ах ты моя крошенька, ах ты моя ла-адонька, рыбонька... - пока его Валентин насильно не оттаскивает.
- Ты давай гони свою рыбоньку скорее на рынок, точно тебе говорю... Сейчас такое время: не успел – продешевил!
- Нет! Категорично тебе возражаю. Я свою уже полюбил.
- Ну полюбил и полюбил, черт с тобой, пошли.
По пути к дому Валентин первым меняет курс.
- Ты куда? хватает его Эдик за рукав. - Ты давай эт-то брось, твоя хижина вон там. Туда и греби. И там будешь сушить вёсла.
- Эдуард Иванович, ты умный человек, тебе сорок один годик, и ты должен понимать: у нас плюрализм. С моего пути сойди немедленно.
- Твой путь, Валентин Борисыч, чрева… он заведет тебя... - Эдик оглядывается и, приблизясь к уху Валентина, заканчивает: ... в тупик. Да-с, в тупик-с.
- Я человек предусмотрительный-с, - хлопает себя по карману Валентин. - Мне главное, домой после причалить, чтоб жена, так сказать... Понял? Как ты говоришь?.. Вёсла сушить!
- Ну и шлепай, дурак набитый! А журналисту этому я холку начищу. Ишь, фокусник! Со-чи-ни-тель! Фантазией оплодотворил действительность!
Он долго копается в карманах перед дверью собственной квартиры, еще дольше целится ключом в замок, так что ему открывает жена.
- Наелся, да? Даже войти самостоятельно не можешь?
- Па-апка, ты опять! - вторит дочь.
- Цыть! - шепчет Эдик. - Вы читали сегодня прессу?
- А-а, как это мы запамятовали, ты ж у нас теперь знаменитость. И по этому поводу, значит, ты и накушался?
- Все, пишу заявление о выходе из рядов! Баста! И заодно из семейной ячейки!
- Когда? Прям щас?
- Я не шу-чу! - Он еще не разделся, не снял башмаков, и теперь, придерживаясь за стену, тупо глядит на свои ноги.
- Ну чего? Может, и разуть себя прикажешь, знаменитость наша?
Молча, с укоризной взирает он на жену и наконец, произнеся:
- Ах так! - выдирается через дверной проем на лестничную площадку.
- Ты думаешь, Аким, я к тебе с благодарностью пришел?
- Нет? А с чем?
- Ну если пустишь хотя бы в кухню, скажу, так и быть.
- Даже так. Что ж, проходи, заинтриговал.
Зашли на кухню, прикрыли дверь за собой, сели по торцам кухонного столика на табуреты. Эдик, помедлив со значением, вытянул из кармана газету и широким небрежным жестом кинул ее на стол.
- Ну, угодил, Акимушка, ничего не скажешь. Порадел школьному дружку. Спасибо и низкий тебе поклон.
- Ты чем-то недоволен?
- Ах! - всплеснул руками Эдик. - Я, оказывается, должен быть доволен? Читайте, завидуйте мои дорогие, друзья-приятели и знакомые! Д-да, ты писатель, имеешь право на... этот самый... домысел. Но... не до абсурда же! В любом жанре имеешь право стучать на машинке. Но... научившись на ней стучать, ты, Аким, между прочим, не научился самому главному - быть человеком. Если уж и хочешь кого задеть, так делай это с писательским умом и тактом, а не так грязно и хамовато. Я так думаю, если б вскользь я упоминул о своей жене, ты бы и эту тему развил до нижнего белья...
Эдик перевел дыхание, он чувствовал себя в ударе, видел себя как бы со стороны и сам себе нравился. Одна лишь мысль: забыл он перечитать заметку, - точила слегка, но где-то там, не периферии сознания…
- Да! Как всякий непорядочный человек!
- Так, - сказал Аким таким тоном, словно подобные речи выслушивал ежедневно, и очередная не произвела на него ровным счетом никакого впечатления. - Ты что ж думал, Эдюш, я буду тебя приукрашивать? Рыцаря из тебя делать?
- А что, я плохо выступил?
- Не в этом дело, Эдюш. Ты с блеском говорил, отдаю тебе должное. Все демагоги выступают-таки блестяще.
- Ты хочешь сказать...
- Я хочу сказать одно: у тебя здорово развито самомнение. И самое важное для тебя - произвести впечатление, если не на других, то хотя бы на самого себя.
- Вот так ты запел. Ладно. Тогда я тебе скажу, кто ты есть.
- Давай обменяемся любезностями.
Эдик замялся, глаза его ширкнули из стороны в сторону, он как бы подбирал словечко поточнее. Наконец, не совсем уверенно, точно опасаясь переборщить (хмель помаленьку из него испарялся и он уже прикидывал: а этот лысый Аким не закатит, случаем, в лоб?):
- Скотина ты. Подлец!
И пауза, как водится. Оба вглядывались друг в друга. Один с едва заметной усмешкой и любопытством, вроде бы подначивая: давай, давай, говори уж до конца. Другой: ну что ж, кажись, проглотил, стерпел. Так, может быть, я даже мягко выразился? Но на большее он все-таки еще недостаточно разогрелся, и он снова начал заводиться:
- Ну какой ты писатель, Акимушка. Какой ты, к черту, творец! Ты погляди на себя в зеркало! Я ж тебя знаю, как облупленного. Ты хоть знаешь, что такое искусство? Ну, что такое сюжет, скажи. Или, скажем, как его... прототип?
Неожиданно резко хозяин кухни поднялся с табурета:
- Да ты пьян, что ли? Что-то раньше, Эдуард Иванович, я не замечал в тебе этой тяги к дешевым эффектам. - И, повернувшись, вышел из кухни. Эдик посидел секунду-другую, осваивая непредвиденный поворот в сюжете и последовал за Акимом. Однако в коридорчике притормозил в некотором недоумении и замешательстве: через дверной проем в комнату было видно, как хозяин квартиры расположился в кресле перед телевизором и о чем-то перемолвился с домочадцами, смутно отраженными стеклом серванта. Потоптавшись еще немного в полутемной прихожей, махнул рукой и пробормотав:
- Покеда вам, - выбрался на лестничную площадку
«Так, - сказал себе на крыльце и, поглядев на звезды, - одно дело сделано,» - и он знает, куда ему пойти теперь. Уж кто-кто, а он знает. Он давно хотел поглядеть на свою младшую дочь. И он пойдет и посмотрит. Ишь вы! Всем вам позволено, думаете? Как бы не так! Он сам себе хозяин, сам знает, когда и что...
И он вышагивает по темной улице, стараясь особо не шататься, и придумывая фразу, с какой переступит порог своей милой Анюты...
Да, но стоп! - командует он себе и резко тормозит, и чешет в затылке. Мужа-то куда прикажите девать?.. Надо позвонить, вот что! Если он в командировке... хотя он где-то поблизости работает... но может, в ночную смену? Почему его нельзя заслать в ночную?..
Эдик озирается в поиске телефона-автомата, взглядом натыкается на группу парней и девчонок у слабо освещенного подъезда.
- Вы-то мне, гуси-лебеди, и надобны, - забирает он к ним левым бортом, как делает это обычно на машине, чтобы удобнее было спрашивать. - Ну-кс, проверим, кто из вас самостоятельный человек. Кто разменяет мне стольник по две копейки чтоб. - И он, совершая вполне заметные маятниковые покачивания, роется в карманах.
- Ты, дядя, что, очнись. Сегодня реформу объявили. И все твои стольнички коту под хвост теперь забрось. Усек?
- Э-э, да он нас облапошить вздумал! Фальшивые бумажки на благородную медь решил обменять!
- Ладно ботать-то вам, огольцы, - бурчит Эдик, а сам невольно тянется к бумажнику. - Реформа им какая-то... Мне сам министр лично поклялся, что никаких...
- Шумел камыш, да, дядя? - подходят к нему ребята, кто подтанцовывая, а кто так просто, руки в брюки.
- Ты это брось мне таким тоном разговаривать с взрослым чел-чел-ловеком.
- А каким это тоном, дядя? Видали, не нравится гражданину. А, небось, сознательный. Участник всех дерзновенных начинаний середины и конца восьмидесятых. Так? Участвовал?
- Грамотный, ишь ты-подишь ты, - констатирует Эдик для собственного осмысления, соображая при этом, каким образом свести разговор к шутке. Но кто-то из парней подталкивает дядю к темному месту, сперва легонько, затем посильнее, понастойчивее.
- Кто же денежки на свету разменивает, дорогой ты наш товарищ. Анахронизм чистейшей воды, иначе и не определишь.
И тогда, почуяв, что к чему, Эдик сам первый бьет ближнего и в свою очередь тут же получает затрещину с другой стороны. Бьют его довольно суматошно, потому что он еще в состоянии как-то отмахиваться и уворачиваться, все же опыт в кулачном бою имеется. Но когда на подмогу парням прибегают девчонки, он в долю мгновения осознает, что у них на ногах не мягкие кроссовки, а остроносые туфли. И вырвавшись из круга, он кричит:
-Что ж вы делаете?! Вы ж меня убьете!.. Р-ребята!..
- А что ты думал, мужик! - сопит кто-то. - Цацкаться с тобой?!
И уже из последних сил отпихнув этого кого-то, Эдик скачет, как подстреленный баран, по улице из панельных домищ, специально составленных в узкое ущелье, чтобы ему, Эдуарду Ивановичу, некуда было улизнуть, петляя, уворачиваясь от пинков, с единственной надеждой: хоть кто-нибудь высунься из окна и закричи на лютых его преследователей...
В своем подъезде долго приходит в себя, с трудом пережигает в загнанных легких врывающийся кислород, пытается вспомнить, каким таким макаром удалось ему оторваться от погони. Потом, шаря по карманам носовой платок, натыкается на полиэтиленовый пакет с тисканным огурцом, который он заначил для старухи с переезда, отбрасывает его, затем вынимает газовый баллончик, вертит его с недоумением в непослушных пальцах:
- О, здрасте. Зачем же я тебя купил, спрашивается? Затаился и лежишь, паразит продолговатый. А я погибай?.. Ну ребятки, ну девчатки... повезло вам на склеротика...
Отправив покупку назад в карман, медленно поднимается по лестнице (лифт почему-то не работает) и звонит в свою дверь.
- Ма-ма-а! - испуганно взвизгивает с порога голос дочери. - Иди сюда скорей! Папка пришел!..
***
Да, вот что забыл уточнить. Эдик разбился не на машине, а прыгнув с моста через канал имени Москвы. Причём, забрался на дугу… а это метров сорок. Его в воздухе перевернуло и он ударился о воду плашмя…
Вряд ли это на трезвую голову. Насколько помню, прыжками в воду он никогда не увлекался.
Эдик-бомбёр
© Copyright: Игорь Агафонов 2, 2013
Свидетельство о публикации №213031200633
Свидетельство о публикации №213031200633
Рецензии