Роберт Джонсон. ч. 2. Доминанта

Часть 2. Доминанта

   Войдя внутрь, Джонсон ощутил нахлынувший на него многоярусный спектр чувств, запахов и звуков, заполнявший помещение. Плотная стена разгорячённых человеческих тел, острый дух запретного виски, сладковатый аромат ещё более запретной калифорнийской марихуаны, табачный дым и проникавший снаружи запах магнолий создавали неповторимый колорит ночного клуба американского Юга.

   Джонсон остановился у дальней стены возле двери, привыкая к яркому свету после темноты ночной улицы. Сидящие в зале за столиками мужчины и женщины, все – негры, не обратили на него никакого внимания, прислушиваясь к музыке, звучащей с невысоких подмостков.
Трое музыкантов исполняли блюз, старый, знакомый с детства «How Long Blues». Малый состав, отметил про себя Джонсон: контрабас, гитара и губная гармоника. Даже очень малый.

   Сосредоточенная физиономия гитариста была ему знакома – Эдди «Сон» Хауз, «Сынок» Хауз, известный в Дельте музыкант, славящийся своим виртуозным исполнением. Джонсон в юности всегда смотрел на Сона как на бога, восторгаясь его мастерством: используя бутылочное горлышко в качестве слайда, своими блюзами и госпелами тот буквально выжимал потоки слёз из слушателей. А сегодня «Сынок» старался как никогда – сложные гитарные пассажи он отрабатывал с лихостью закоренелого профессионала.

   Рядом со сценой стоял ещё один старый знакомый Джонсона – Вилли Браун, тоже гитарист не из последних, выступавший во всех штатах вдоль течения Миссисипи – от Луизианы до Иллинойса и Миннесоты. Этот вечер был особенным в музыкальной истории Бэнкса – за отдельными столиками, поставленными возле сцены, сидели заезжие знаменитости, Чарли Паттон и Биг Билл Брунзи.

Великий Чарли Паттон, сделавший в 1929 году первую в истории запись «чёрного» блюза, сидел, сосредоточенно вслушиваясь в звон гитары своего ученика Сона, а Большой Билл, принявший к этому времени достаточное количество контрабандного кубинского рома, благодушно щурился, развалившись на стуле и раскуривая сигару.

Через несколько минут, завершив композицию, Сон Хауз спрыгнул в зал, подошёл к Чарли Паттону и, нависая над ним, принялся что-то ему рассказывать, размахивая руками. Чарли согласно кивал. Через минуту «Сынок» выпрямился и сказал негромко:
   – Ну, кто хочет показать себя нашим гостям?

   В зале повисла гробовая тишина, но через секунду от входной двери послышался высокий голос:
   – Я сыграю!

   Все головы сидевших в помещении людей повернулись в направлении говорившего, но тот уже шагал через толпу, задевая плечами и не подумавших расступиться зрителей.
Когда он подошёл вплотную к сцене, Сон Хауз воскликнул:
   – Боб!

   И наклонившись к Паттону, сказал:
   – Это Роберт Джонсон, мы думали, что его давно нет в живых.

   – Да? – без интереса сказал Чарли. – Ну, пускай сыграет.

   – Да он не умеет! – загорячился Сон. – Бряцает кое-как по струнам и всё.

   Тем временем Джонсон уже взобрался на сцену и, сняв с плеча гитару, повесил её на шею, приготовившись играть. Вилли Браун крикнул ему снизу:
 
 – Слезай, Боб, не позорься!

   Из зала послышался свист, и раздались одиночные выкрики. Контрабасист молча прислонил свой инструмент к пианино и ушёл, оставив Джонсона вдвоём с парнем, игравшим на губной гармонике. В нараставшем шуме тот шепнул ему:
   
– Не бойся, Боб, я тебя не брошу. Помнишь меня? Я Джонни Шайнз, мы с тобой как-то разгружали уголь в Пентоне.

   Джонсон кивнул с благодарностью, и они принялись терпеливо ждать, пока стихнет шум. Тут кто-то из зрителей разглядел музыкальный инструмент Джонсона – настоящий «Гибсон Л-1» – и выкрикнул в не устоявшейся ещё тишине:
   – Эй, Боб, где ты украл такую гитару?

   Зал буквально взорвался. Хохотали все – и «Сынок Хауз», и Вилли Браун, и контрабасист Эй Си Уайт. Чарли Паттон согнулся от хохота, а Большой Билл Брунзи стонал от смеха, вытирая слёзы своими огромными ручищами.

   Несколько минут зал бушевал, пока не начал вновь понемногу утихать. Не дожидаясь, пока зрители утихомирятся, Джонсон взял первый доминант-септаккорд. Мощный и глубокий звук прокатился по заполненному помещению, словно волной смыв последние шорохи.

Небольшое вступление из нескольких вязких и тягучих септаккордов, и Джонсон запел высоким голосом, немного в нос – как все южане. Сон Хауз, готовившийся было уже силой стащить Джонсона со сцены, замер и непроизвольно открыл рот – то, что творил его старый знакомый, было совершенно невероятно и невозможно!

   «Не может быть… так не бывает…», бормотал Хауз, не замечая, что говорит вслух. Гипнотические звуки гитары, которая пела, казалось, абсолютно независимо от своего хозяина, окутывали всё пространство прокуренного помещения, а тембр её в какие-то моменты почти в точности соответствовал тембру человеческого голоса.
Длинные тонкие пальцы Джонсона без усилий вытягивали аккордные и однонотные бенды на полтора, а то и два тона.

   «Это невозможно…», ещё раз подумал Сон Хауз и переглянулся с Вилли Брауном, который только и смог, что ошеломлённо пожать плечами. Не сговариваясь, они повернулись к Чарли Паттону. Мэтр, держа в руке пустой стакан, был полностью поглощён знакомой с детства ритмикой двенадцатитактового блюза и непроизвольно покачивался вперёд-назад в такт музыке. То же самое произошло и с публикой: мужчины раскачивались как пьяные, некоторые наиболее впечатлительные женщины плакали навзрыд.

   Только Джонни Шайнз, ничем не показывая своего удивления, честно делал свою работу, аккомпанируя Джонсону мягкой игрой на своей хроматической гармонике.

   Привычная метафора «шквал» не описывает всей силы эмоций и аплодисментов, обрушившихся на Джонсона. Это были ураган, шторм, тайфун, подобные тем, которые, приходя из Мексиканского залива через Луизиану, с пугающей периодичностью обрушиваются на Миссисипи, неся хаос и разрушение.

Даже великие Большой Билл Брунзи и Чарли Паттон,  встали, чтобы приветствовать успех Джонсона. Вместе с ними аплодировали и «Сынок» Хаус с Вилли Брауном. Джонсон же, как-то нескладно поклонившись, подождал, пока аплодисменты утихнут, и снова взялся за гриф своей белой гитары, сказав негромко:

   – Блюз перекрёстка.

   Зазвучала неизвестная присутствующим мелодия. С невероятной скоростью пробегаясь по жёстким струнам, Джонсон извлекал глубокие полновесные звуки, бросая их в пространство словно сеятель разбрасывает семена. И семена эти давали немедленные всходы в душах зрителей, вслушивавшихся в слова песни.

А слова эти были более чем странные. Высоким напряжённым голосом Джонсон рассказывал о том, что однажды ночью на перекрёстке двух дорог молил Бога о помощи, и о том, что случилось с ним дальше.

Эта музыка была невероятной смесью архаического блюза, дельта-блюза, джаза и новаторских приёмов, которые ни Чарли Паттон, ни Большой Билл Брунзи никогда не слышали. Пальцы левой руки Джонсона летали по грифу, покрывая, казалось, всё его пространство одновременно.

Джонни Шайнз стоял, растерянно опустив свою гармонику.  В зале раздался шум – молодая женщина, сидевшая в углу зала упала и забилась в конвульсиях. Несколько мужчин подхватили её и вынесли на улицу.

   Через минуту Джонсон закончил играть и ловко спрыгнул в зал, где и застигли его аплодисменты. Чарли Паттон махнул ему рукой, подзывая к себе и, когда Джонсон подошёл, пододвинул ему свободный стул, приглашая сесть.

   – Ну, рассказывай, где ты выучился так играть, сынок? И что за историю тут ты нам сплёл?

   – Это не история, сэр, – тихо проговорил Джонсон, сидя на стуле прямо и глядя в глаза Паттону, рядом с которым уже сидел и Большой Билл, – это истинная правда… Вот как есть на духу вам рассказываю.

Как жена у меня умерла при родах, поехал я на родину, в Хазлхерст. Это город к югу от Джексона, а отсюда, может, миль пятьсот будет. Проехал я уже Кларксдейл, проехал Кливленд, и вдруг меня что-то будто в сердце толкнуло. И в Гринвуде, прямо у церкви Святого Сиона спрыгнул я с автобуса… там ещё такой большой автобус был, как его там… «Хэллхаунд»? (Hellhound – ищейка ада, прим. авт.)

   – «Грэйхаунд»,  – автоматически поправил его Вилли Браун.

   – Да, «Грэйхаунд». Вечер был уже, а денег у меня не было ни цента – все за билет отдал. Вышел я, значит, из автобуса и пошёл за город. Что-то меня туда  как будто тащило. Я и пошёл.

Вижу, подошёл я к перекрёстку – две дороги в поле как крест пересекаются, а сбоку растёт большое ореховое дерево. А кругом никого нету. Думал я уже даже под машину какую-нибудь броситься, да только как назло ни одной не было.

Встал я на колени в центре перекрёстка и принялся молиться. Хоть и не умею я молиться, а вот стал… да, сэр… стал вот я молиться Богу…

   Джонсон замолчал, а Эдди Хауз легонько подтолкнул его в бок:

   – Ну, а дальше-то что?

   – Дальше… Сказал я ему, что всё потерял, семью, работу, что нет у меня больше ничего в жизни, надежды даже нет.
Только вот гитара со мной была, да и то – не гитара, а так – доска со струнами… И тогда…

   – Ну! Что тогда? – не выдержал кто-то из людей, виноградными гроздьями нависавшими над столиком. На него цыкнули и оттёрли в сторону.

   – И тогда явился ко мне сам Господь наш Иисус Христос, – без улыбки сказал Джонсон.

   Большой Билл Брунзи даже открыл рот, с удивлением глядя на гитариста, а тот продолжил:
   –… и сказал он мне, что знает о моих бедах.

   Джонсон почесал затылок, пытаясь собраться с мыслями, и продолжил:

   – И спросил он меня, что бы я хотел получить. Денег, говорит, тебе дать не могу и жену твою с ребёнком не воскресить. Но, спрашивает, может, хочу я научиться чему, а то ведь я, как вот Эдди и Вилли знают, даже не очень-то и грамотный.

   А я ему и говорю, раз уж Вирджинию мою он вернуть не может, так пускай я стану лучше всех блюз на гитаре играть. И петь тоже лучше всех. Даже лучше тебя, Сон, ты уж извини.

   Все посмотрели на Хауза, который, не зная, что сказать, ответил:

   –  Да ладно, Боб, чего уж там…

   – Да… И задумался тут Господь наш и говорит, что понял мои желания, но помочь мне не может, потому что это не… не в его… комплекции…

   – Компетенции, – поправил его Паттон.

   – Да, сэр, именно это слово. Вообще, говорит, проблемы у меня обычные для всех людей на планете. Но вот что он мне обещает точно, так это жизнь вечную. И ещё говорит, что, мол, прикажет он кое-кому что-то для меня сделать. Властью своей прикажет. Уж блюз-то, говорит, ты, Боб, будешь играть лучше всех, будь уверен. И исчез в сиянии света.

   Джонсон вздохнул и продолжил:

   – И смотрю я, сразу темно как-то стало, дождь начал собираться. Только я успел добежать до орехового дерева, как гроза разразилась. Такая гроза, сэр, что страх и вспомнить. Молнии кругом, гром гремит! Страх божий.

И  вдруг одна молния рядом со мной как ударит! Ослепило меня на мгновение, а когда глаза я открыл, гляжу – стоит передо мною кто-то… Всмотрелся я и вижу, что это… это…
Сэр, это был ДЬЯВОЛ!

   Все вздрогнули и непроизвольно посмотрели на распятие, висевшее на стене.

   – Да, сэр, точно как его на картинках рисуют – в чёрной одежде, лицо белое-белое, а из глаз искры летят…
И говорит он мне, что, мол, приказано ему выполнить одно моё желание. Что буду я петь и играть блюз лучше всех. Души, говорит, моей ему всё одно не заполучить, но должен я буду заплатить кусочком жизни земной.

Потом взял мою гитару и настроил её. Сам настроил. И отдал мне. И тоже исчез. Сел я под деревом и начал играть. А что ещё делать-то было?

Играю я и чувствую, что с каждым аккордом просыпается во мне что-то этакое, чего не знал я никогда. И познал я Великую Душу блюза…

Кто-то за спиной Джонсона охнул, а он продолжил:
– Провёл я ночь под деревом, дождь переждал и пошёл в Гринвуд. Иду по городу и чувствую, что-то не так вокруг. Какая-то непонятная разруха кругом, половина домов брошена стоит и без окон, бродяги повсюду на земле лежат, а вроде бы вчера ещё порядок был.
И узнал я, что два года прошло, пока я ночью под деревом сидел! Что половина народу в Соединённых Штатах без работы сидит.

   – Депрессия, – сказал Большой Билл угрюмо.

   – Вот-вот, сэр. Ну и решил я тогда вернуться в Бэнкс. И вот я здесь.

Джонсон закончил рассказ, давшийся ему, как видно, с большим трудом и выпил воды из заботливо поставленного для него стакана.

   – Что ж…, – задумчиво сказал Паттон, – что-то ты тут нам такое нарассказывал, во что и поверить нельзя. Но играешь ты хорошо, даже очень хорошо. Больше того, я скажу тебе, Бобби, что я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так играл, даже я сам или Большой Билл, или даже кто в Сент-Луисе или Чикаго.

Брунзи кивнул согласно, а Чарли Паттон, немного поколебавшись, сказал:
   – Покажу я тебя одному продюсеру. Майку Кауфману из Чикаго. Это, конечно, Север, да и сам он белый, но в блюзе, будь уверен, понимает не меньше любого из нас. Сейчас блюзы продаются плохо, но может, у тебя что и получится…

   Но Джонсон отрицательно покачал головой:

   –  Нет, сэр. Не поеду я в Чикаго. Должен я ещё людям здесь, на Юге, кое-что рассказать. Должен я им Направление показать.

   Кто-то в толпе неуверенно засмеялся, а Паттон сказал с теплотой в голосе:

   – Ну гляди, Бобби, как знаешь. Но ежели передумаешь, найдёшь меня в Нэшвилле или Джексоне.

   – Хорошо, сэр, спасибо, – пробормотал Джонсон и тихо добавил, – ну ладно, я пошёл…

   Неловко встав со стула, он подхватил свою гитару, одним движением развернулся на каблуках и двинулся к выходу.

   Вилли Браун крикнул ему вслед:

   – Ты куда, Боб, ночь на дворе!

   Но тот, не оглядываясь, прошёл через расступившуюся толпу и вышел наружу. Джонни Шайнз, видимо, что-то для себя решивший, крикнул  вслед Джонсону:

   – Подожди, Боб, я с тобой!

   И выскочил за ним. Неловкая тишина повисла в помещении, но ненадолго, потому что Чарли Паттон кивнул Сону и Вилли:

   – Ну, продолжайте, ребята!

   И через несколько минут в потоках музыки и выпивки инцидент был задвинут далеко на задворки памяти.

Третья глава тут http://www.proza.ru/2013/03/12/802